«Киров» и кировцы

Я не порывал связь со своими друзьями-кировцами, стараясь выкроить время и побывать на корабле. Тем паче что он стоял по соседству с нашим писательским общежитием. Картины блокадного быта мне хочется дополнить рассказами о жизни моих друзей в лютую зиму 1941/42 года.

Бывая урывками на корабле, я встречался с Алексеем Федоровичем Александровским. И не только с ним...

Командир котельной группы «Кирова» инженер-лейтенант Борис Львович Гуз был невысок ростом, густой ежик на голове, широкий лоб мыслителя и простодушная доверчивая улыбка ребенка. Самую точную характеристику дал ему инженер-механик Александр Яковлевич Андреев, назвав Гуза, одного из своих любимых питомцев, «инженерной душой». Да, в нем жила неукротимая любовь к технике.

Когда что-то не клеилось и нужно было найти причину неполадок, являлся он — маленький, щуплый, в синем комбинезоне, черном берете, огромных брезентовых рукавицах и с трубкой в руках. Подобно опытному врачу, неторопливо осматривал больной механизм, прикладывал трубочку и слушал. Диагноз устанавливал, как правило, безошибочно. И тут же вместе со своими помощниками принимался за лечение. Неважно, сколько требовалось времени на ремонт — три, четыре, пять часов. И только после опробования механизма, убедившись, что теперь все в порядке, он возвращался к себе в каюту. И там его ожидали новые дела. Прирожденный аккуратист, он даже в весьма прозаическом деле — составлении всякого рода официальных донесений — навел образцовый порядок. И когда мы с Александровским вошли к нему в каюту — он сидел за машинкой, печатал докладную записку командиру боевой части насчет ремонта паровых котлов.

Он повернулся к нам и сказал:

— Тяжко, ребята! Очень тяжко...

Такое непривычно было услышать от всегда бодрого, улыбающегося Бориса.

И он стал объяснять. Моряки исхудали, а уж о рабочих и говорить не приходится — поголовная дистрофия. Вот и попробуй поднять ремонт своими силами. Одних трубок в паровых котлах надо сотни заменить, а где их возьмешь? И все-таки надо ремонтировать. Надо! Иначе «прирастем» к стенке на долгое время. Эх, если бы еще ребята не ушли на фронт. Молодцы были один в одного — Галаган, Воробьев, Потемкин. Ничего не попишешь — там они нужнее. А без них туго придется. А дело не ждет...

Закончив печатать докладную командованию о ремонте, он сказал:

— Пойдемте со мной к командиру боевой части. Вот настучал ему докладную. Не знаю, что решит.

И так мы втроем явились к Александру Яковлевичу Андрееву, который служил на корабле со дня его спуска на воду. Многоопытный инженер-механик был непререкаемым авторитетом для всех.

Андреев сидел в ватнике, ежился — в последние дни его что-то знобило. Человек неторопливый, обстоятельный, он не спеша прочитал докладную, выслушав Гуза, по привычке потер ладонью лоб и сказал:

— Все хорошо. Со всем согласен. Без заводского народа нам не обойтись.

— Это верно. Но где их найдешь — одни умерли, другие эвакуировались... Больше всего беспокоюсь о том, как мы выйдем из положения с трубками для пароперегревателей?

— Нам бы для начала разыскать Монахова.

Андрееву пришло на ум найти строителя корабля Анатолия Степановича Монахова. Он пришел на завод много лет назад, когда строительство корабля только началось и на первых порах был в скромной должности техника на корпусных работах. Трудолюбивый, смекалистый, он скоро обратил на себя внимание. Его достоинства заметили и оценили не только люди, работавшие с ним бок о бок, но и ученые, часто приезжавшие на завод, академик Крылов, профессора Папкович и Шиманский. Особенно понравился он инженеру-кораблестроителю Николаю Васильевичу Григорьеву.

Корпус крейсера поднимался на стапеле и вместе с ним рос молодой специалист Монахов. Его переводили с одной должности на другую. И после того как «Киров» прошел ходовые испытания и состоялся подъем военно-морского флага, Анатолий Степанович не порывал связи с экипажем. Еще в начале блокады его видели на корабле. Но вот уже долгое время о нем ни слуху ни духу... Знали, что живет на Охте, даже точный адрес нашли. И решили Андреев и Гуз послать матросов на разведку. Ушли парни рано, а вернулись к ночи. Не шутка отшагать по снежным сугробам многие километры от центра города до самой Охты.

— Нашли, значит, дом, квартиру, — рассказывал старшина. — Стучимся. Ни ответа ни привета... Прошли всю лестницу — ни в одной квартире на стук не откликаются, точно весь дом вымер. На счастье, попался какой-то мальчуган. Спрашиваем: «Не знаешь, инженер Монахов из девятой квартиры жив?» — «Не знаю, — отвечает. — Там кто-то есть. Крепче стучите, если живы — отзовутся...» Вернулись обратно, снова стучим. Открывает дверь женщина: «Проходите, товарищи моряки. Ваш строитель на ладан дышит, воспаление легких у него...»

Уж не буду подробно рассказывать, как на другой день кировцы раздобыли где-то машину, немного бензина и Андреев вместе с корабельным врачом Полянским, прихватив небольшую толику продуктов для семьи Монахова, отправились на Охту. Привезли Анатолия Степановича на корабль, положили в лазарет, вылечили-выходили, и стал он главным помощником моряков по ремонту корабля.

Так в ту жестокую пору был спасен известный специалист, который и по сей день трудится, строит новые суда, разрабатывает и внедряет передовую технологию, которая позволяет собирать суда на стапеле почти так же, как дома из готовых блоков. Это он, Монахов, несколько лет назад возглавил строительство целой серии самых крупных танкеров типа «София» водоизмещением 62 тысячи тонн, плавающих на всех океанах и морях. А потом строил новейшее экспедиционное судно «Юрий Гагарин».

Однако вернемся к 1941 году. Пока на фронте затишье, впору было заняться ремонтом. Командующий эскадрой разрешил начать работу по замене трубок котлов. Представим себе картину вечерней поверки, которую мне приходилось наблюдать.

Выстроилась ровная шеренга моряков. Лейтенант Гуз, приняв рапорт, вышел на середину. Он сказал, что без крейсера «Киров» немыслим Балтийский флот. Надо оказывать огневую поддержку войскам, защищающим Ленинград, а по весне, возможно, придется выйти в море навстречу немецким кораблям и вести бой...

— Я хочу знать, кто может включиться в самую трудоемкую работу по замене трубок пароперегревателей паровых котлов?

Гуз обвел глазами моряков: истощенные, землистые лица...

— Я могу, — первым отозвался старшина котельной группы Александр Иванович Бурдинов. Он не раз выручал инженер-механика и раньше.

— Я тоже, — повторил за ним мичман Белов.

— И я, и я...

Это были голоса мичмана Прилуцкого, матросов Ветрова, Нужмакова, Воронкова.

Одним словом, все откликнулись на призыв командира.

На другой день после скудного блокадного завтрака, состоявшего из жиденькой пшенной каши, прозванной моряками «блондинкой», ста пятидесяти граммов хлеба и стакана горячей воды, они собрались в котельном отделении.

Борис Львович объяснял задачу: вырубить в пароперегревателях котлов старые трубки, выключить колокольчики, приготовить решетку для установки новых трубок.

— На эту работу нужны самые сильные, — заметил он, взглянув на впалые щеки, тусклые глаза своих помощников, и понял, что сильных здесь нет и быть не может. Но все же удалось отобрать несколько человек, и они, вооружившись молотками, один за другим забирались внутрь коллектора.

В это время вице-адмирал Дрозд и капитан 2-го ранга Сухоруков осматривали корабль. Дошла очередь до котельного отделения. Гуз доложил, что ремонт начался.

— Вижу и даже слышу, — с удовлетворением заметил Дрозд, и, всматриваясь в исхудавшие лица моряков, с грустью добавил: — Отощал наш народ. Совсем отощал...

— Беда не только в этом...

И Гуз стал объяснять положение с трубками.

— Подождите, поправится Монахов — будут вам трубки.

И действительно, едва поднялся Анатолий Степанович, он тут же вместе с моряками отправился на завод.

Миновав пустующие склады, они вошли в темный холодный цех. До войны здесь гнули трубки. Осенью наиболее ценное оборудование отправляли в тыл.

Моряки во главе с Гузом и Монаховым шли по громадному пустому цеху, освещая себе путь электрическим фонариком. Заглядывали во все углы. Монахов лопатой разгребал снег и приговаривал:

— Должны быть трубки...

Шли дальше, но трубок не обнаруживали. Прошли и «прощупали» каждый уголок, и только в самом конце цеха у выхода Монахов копнул снег, нагнулся и обнаружил длинный металлический хлыст. Это была первая трубка.

В куче железа откопали тысячи трубок, обросших льдом, запорошенных снегом.

Вечером Гуз решил порадовать командира боевой части, явился к нему с сообщением:

— С помощью Монахова нашли трубки.

Андреев слушал внимательно, глаза его посветлели.

— Рад за вас. Теперь можно приступить к делу...

— Нам Монахов помог. Мы на него и впредь рассчитываем.

— И я тоже могу вас кое-чем порадовать, — сказал Андреев, подошел к Гузу совсем близко, доверительно сообщил: — Из Казахстана от наших шефов в адрес корабля идут драгоценные дары: мука, масло, сахар, консервы, фрукты. Даже лук и чеснок послали нам шефы. Через несколько дней мы всем работающим на ремонте сможем увеличить дневной паек в полтора-два раза.

Лицо Гуза засияло:

— Это совсем здорово! Спасибо за такое известие.

— Шефов благодарите.

Борис Львович вернулся к себе.

В каюту постучали, открылась дверь, вошли Бурдимов и Белов.

— Вы нас вызывали?

— Да, садитесь, — Гуз указал на диван и, глянув на Бурдинова, забеспокоился: еще несколько дней назад он выглядел бодро, а сейчас явно начинает сдавать...

— Вы больны?

— Есть немного. Десны кровоточат, ноги плохо слушаются.

— У меня, кажется, тоже цинга. Но скоро поправимся: братья казахи позаботились...

У Бурдинова и Белова от радости лихорадочно заблестели глаза. Из самой души вырвалось:

— Не беспокойтесь, продержимся. Можете на нас положиться! — и тут же оба с беспокойством заговорили о ремонте.

— Что же нам делать? Ведь трубки-то прямые, в таком виде не годятся, — сказал Белов.

— Придется их сгибать. Только как? Я и сам еще не знаю, — признался Гуз. — Давайте вместе решим.

— Сразу не решим, товарищ командир. Потолкуем со строителем, он подскажет...

Гуз согласился:

— Верно, Монахов опытный человек, что-нибудь придумает.

Старшины с трудом поднялись, разогнули спины и направились к двери.

А наутро собрались в каюте Андреева вместе с Анатолием Степановичем, который, прожив несколько дней на корабельных харчах, уже выглядел лучше, даже голос у него окреп:

— Ну, предположим, — говорил он, — без света обойдемся. Будем работать при фонарях «летучая мышь». Выдадут ребятам валенки и теплые шаровары, так и холод одолеем. А как без трубосгибочного станка? Руками трубки не согнешь...

— А что, если опять воспользоваться помощью завода? — предложил Гуз.

Монахов согласился:

— Давайте попробуем. Завтра с утра отправимся на завод договариваться.

И конечно, завод пошел им навстречу, нашли станок. ...Температура 25 градусов ниже нуля, а морякам жарко, хотя они всего лишь в ватниках и ушанках. Устроили ручной привод: двое крутят колесо, третий загибает трубки. Стараются, как могут, а колесо крутится плохо. И вот оно остановилось. И стал станок.

Бурдинов обошел вокруг него, в сердцах произнес:

— Замерз, проклятый. Давайте, ребята, соберем щепки, попробуем отогреть...

Обошли цех, набрали каких-то деревяшек, облили их керосином, и под станком заполыхал костер. Попробовали колесо — крутится... Бурдинов обрадовался:

— Жми, ребята!

И сам поспешает: согнет одну трубку и без передышки берется за другую. И остальные едва на ногах держатся, а тоже «жмут». Знают, там, на корабле, сейчас все дело за трубками.

* * *

В пятьдесят восьмой старшинской каюте, как и повсюду, вода в кружке замерзла до самого дна, превратившись в мелкие блестящие кристаллики.

Бурдинов вернулся поздно, вошел на ощупь и, не раздеваясь, залез под одеяло. Натянул ватник, укрылся им с головой. Дышать было трудно, но зато тепло. После стакана чаю и двух тоненьких ломтиков черного хлеба в желудке ощущалась неприятная пустота, хотелось скорее заснуть.

А сон не приходил, в голове беспокойно теснились мысли. Тот ли это корабль, что вызывал восторги строгими очертаниями, быстрым ходом, залпами орудийных башен?! Теперь кажется, он ничем не отличается от окружающих домов на набережной Красного флота, раскрашенный квадратами, сверху замаскированный сетями. Точно так же, как в жилых домах, черные головки труб-времянок торчат из иллюминаторов, выбрасывая тонкие струйки дыма...

А кругом родные места... На Балтийском судостроительном еще «фабзайчонком» бегал, на «Судомехе» стал умелым рабочим, а на «Электросиле» уже машины строили. И в 1936 году пришел служить на флот. Сразу на крейсер «Киров». Одна коробка тогда у причала стояла и, как слоеный пирог, начинялась машинами, приборами, разным оборудованием. А вскоре и Борис Львович Гуз появился. Молоденький инженер-лейтенант, скромный такой. Говорит: «Покажите, старшина, котельное хозяйство». Спустились вниз. Он ходит, смотрит и не стесняется спрашивать. Говорит: «Прежде чем других учить, я у вас учиться буду». Понравилось морякам такое откровение, с этого и началась дружба... Дружба не панибратская, а та, что основана на взаимном уважении, доверии, требовательности и, стало быть, делу помогает.

Как жили до войны! В субботу, бывало, все свободные от вахт и дежурств — в увольнение. Заранее покупали билеты и отправлялись все вместе в театр. А день рождения у кого из старшин — командир боевой части Андреев поздравляет. Хорошему, примерному моряку еще и подарок вручит: книгу на память или какую-нибудь интересную вещичку...

И теперь, хотя голод, лишения, у Гуза по-прежнему улыбка на лице. И шутками-прибаутками народ веселит: «Хлеб, соль и вода — молодецкая еда». «Голодной куме — один хлеб на уме»...

Хлеб, хлеб... Все думы, все разговоры только о нем. Кажется, дай людям вдоволь хлеба — они и горы перевернут. А без хлеба смерть незримо подбирается и хватает за горло.

Вспомнилось недавнее зимнее утро. Прибежали ребята:

— Иди быстрее, там тебя мамаша ждет...

Набросил Александр Иванович ватник, схватил ушанку и бегом по трапам вверх. Выбежал на набережную Невы. Снегу навалило белым-бело. И стоит мать, маленькая, хрупкая, в знакомом длиннополом пальто с кроликовым воротником, черная шаль обвивает голову. Стоит, с места не двинется.

— Что с тобой, мама? — спросил Александр, сразу почуяв недоброе.

Он смотрел в ее большие серые глаза, заплывшие слезами.

— Папа умер, — тихо сказала она и продолжала стоять, точно вросла в промерзшую землю.

Так несколько минут они безмолвно стояли друг против друга, опустив головы, охваченные невыразимой болью...

— Что же мне делать? Сил нет свезти его на кладбище, — глотая слезы, проговорила она.

— Отпрошусь у командира. Похороним... — сказал он, взял мать под руку, и они пошли к Дворцовому мосту.

Он вернулся на корабль и до самого вечера оттягивал встречу с командиром боевой части, зная, что смертью теперь никого не удивишь, тысячи людей умирают, а те, что остаются в живых, должны трудиться, воевать, своими руками добывать победу. А здесь, на корабле, в разгар ремонта каждый человек на вес золота... Набравшись решимости, он явился к Александру Яковлевичу Андрееву, объяснил, что и как, а уж просить об отпуске язык не повернулся.

— Я понимаю ваше горе. Я тоже близких потерял... — с трудом выдавил Александр Яковлевич.

Наступила долгая, тягостная минута. Потом Андреев поднял голову, спросил:

— Как же вы будете хоронить отца?

— Не знаю. Мать просила меня, если можно.

— Не только можно, но и должно. Только вы один не справитесь. Вам в помощь будут выделены еще двое моряков.

Навсегда осталась в памяти печальная картина: заснеженные ленинградские улицы, и он с двумя товарищами в черных шинелях с медными бляхами, в ушанках, нахлобученных на самый лоб, волокут широкий лист фанеры, а на нем зашитое в простыню, вытянувшееся во весь рост тело отца.

...В час бессонницы думал об отце, погибшем на трудовом посту, о матери, эвакуированной куда-то в тыл. И вместе с тем радостно было сознавать, что сегодня он в ряду сражающихся за правое дело.

* * *

А наутро все та же страда. Руки стынут и тело немеет на холоде. Но надо терпеть. Время такое.

И вот первая партия трубок готова.

Теперь новая проблема: как их доставить на корабль? Пришли к командиру крейсера просить грузовую машину, а он в ответ:

— Вы же знаете, у нас одна «полуторка» ходит только за продуктами в порт и обратно, на остальное бензина не дают. Надо самим искать выход из положения...

Вице-адмирал Дрозд, присутствовавший при этом разговоре, не остался безучастным.

— Выход очень простой: сколотить сани-волокуши, и пусть они курсируют по набережной Невы туда-обратно, туда-обратно...

— Сани сами по себе двигаться не могут, товарищ вице-адмирал. Нужны люди, а их у нас нет, — доказывал Гуз.

— Есть люди... Я их вам представлю, — с таинственным видом сообщил Валентин Петрович.

Командир корабля и инженер-механик только пожали плечами, а Дрозд повторил:

— Найдем людей, обязательно найдем.

В тот же самый день вице-адмирал вызвал к себе капельмейстера музыкантской команды и спросил:

— Вы принимаете участие в ремонте корабля?

— Никак нет, — смущенно ответил он.

— Чем же вы занимаетесь?

— Разучиваем новую программу.

— Молодцы! Разучивайте. До вашего концерта еще есть время, а ремонт не терпит... С завтрашнего дня вы поступаете в распоряжение инженер-механика Гуза и будете перевозить трубки с завода на корабль. Понятно?

Дирижер на минуту опешил, но возразить не смел, только развел руками:

— Раз приказано — будем выполнять...

Музыканты сколотили несколько деревянных саней, и по набережной Невы, между заводом и крейсером, начал рейсы своеобразный грузовой поезд.

Готовые трубки сразу же монтировали. Втиснувшись всем корпусом в узкий коллектор, где трудно было повернуться и глаза слезились от пыли и сажи, матросы Ирманов, Ветров, Воронков, Нейжмаков под руководством старшины Белова готовили трубную решетку. Сперва дело никак не клеилось: не умели обращаться с пневматическим инструментом. Сколько раз выбирались из коллектора и в сердцах бросали инструмент...

— Ничего не выйдет! Что сделаешь в такой дыре, где нельзя повернуться?..

Мичман Белов понимал товарищей. У него тоже ничего не получалось. Он не отчаивался. Вместе с командиром группы примерялся, выбирал удобные положения, и хотя медленно, но работа понемногу налаживалась.

Стремясь экономить время и силы, моряки по молчаливому уговору до обеда не выходили из котельной, отменили даже перекуры.

Прошло две недели, а результатов все еще не было видно. Но командир котельной группы не огорчался. Главное, овладеть инструментом и приспособиться к необычным условиям.

Когда поставили первые две трубки, Монахов, принимавший во всех работах самое деятельное участие, воскликнул:

— Лиха беда начало! Теперь дело пойдет.

Он оказался прав. Темпы нарастали с каждым часом. К концу третьей недели моряки устанавливали уже 25 трубок в день.

Встретившись с командиром корабля, Гуз доложил:

— Сегодня тридцать.

Еще через два дня:

— Сорок! Завтра дадим не меньше пятидесяти.

Моряки работали с азартом. К концу дня они обессиленные выходили из коллектора, но прежде чем подняться на верхнюю палубу, подсчитывали, сколько смонтировано трубок.

Наконец, все трубки стали на свое место. Осталось произвести гидравлические испытания пароперегревателей.

— Ну как, — спросил в это утро у Гуза командир корабля, — выдержат?

Гуз, покраснев, ответил:

— Честное слово, товарищ командир, сегодня я чувствую себя как школьник перед экзаменом...

В котел подали воду. Начали испытания. Стрелка манометра медленно пошла в сторону, отмечая все возраставшее давление.

Командир котельной группы с волнением объявил:

— Двадцать атмосфер есть! Нажмите еще.

Стрелка отклонялась дальше.

— Двадцать две атмосферы!

До рабочего давления осталось еще три атмосферы.

— Продолжать испытания, — командовал Гуз, не отрывая глаза от приборов.

И когда давление было доведено до нормы, командир корабля капитан 2-го ранга Сухоруков подошел к Андрееву, Гузу, затем поочередно ко всем старшинам, краснофлотцам и крепко пожал им руки.

— Теперь мы с вами, друзья, готовы к новым походам, — сказал он с чувством облегчения и гордости за своих подчиненных.

Многих уже нет на белом свете, но жив Саша Бурдинов. Сколько он видел, что пережил... Он и по сей день в Ленинграде. Мы встречаемся как старые друзья. Возраст у него пенсионный, но работу не бросает.

— Привычное дело, — отшучивается он. — Блокадная закалка дает себя знать!

* * *

...Ремонт корабля шел тогда полным ходом, а в это самое время котельный машинист Алексей Потемкин лежал в госпитале. Его ранило 31 декабря, в канун нового, 1942 года. Сидели матросы в землянке на нарах, пили чай. Командир роты строго-настрого приказал: быть в полной готовности. Немцы, рассчитывая на внезапность, как раз в такую ночь и могут устроить вылазку... И потому моряки не раздевались. Оружие, патроны — все было наготове. А пока вспоминали новогодние вечера в мирное время. У каждого была своя семья, свое счастье, своя дорога.

— Интересно, что там, на корабле. Наверно, ребята притащили елку и встречают Новый год по всем правилам, — говорил Потемкин, подбрасывая в печь щепки, которые мгновенно вспыхивали, издавая сухой треск.

Дружок Потемкина замотал головой:

— Вряд ли. Там тоже готовность...

Командир взвода посмотрел на часы и напомнил:

— Твоя очередь проверять посты.

Потемкин оделся и вышел на мороз. Ночь была светлая, лунная. Под ногами хрустел снег. Потемкин осторожно пробирался по заснеженной траншее: «Надо бы ее углубить», — подумал он и услышал строгий окрик:

— Стой, кто идет?

— Свои!

— Пароль!

— Мушка. Отзыв?

— Патрон!

Бойцы сблизились.

— Что слышно? — спросил Потемкин.

— Тихо. Должно быть, фрицы Новый год встречают...

— Возможно, встречают, а все-таки надо смотреть и смотреть.

— На то мы и поставлены, — весело откликнулся боец. — С наступающим тебя!

— И тебя тоже. Давай лапу!

Оба сняли рукавицы, пожали руки и расстались.

Потемкин прошел всю траншею. И только поднялся в рост, решив пробежать несколько метров, оставшихся до следующего хода сообщения, как там, на немецкой стороне, застрочил пулемет. Алексей сделал еще несколько шагов вперед и упал лицом в снег...

Очнулся он в землянке. Друзья снимали с него телогрейку. Санитары сделали перевязку, а еще минут через пятнадцать он лежал в санках, укутанный тулупом, одеялами, и санитары повезли его в медсанбат...

И вот Потемкин уже почти два месяца в госпитале.

Рана зарубцевалась. Алексей, как мог, убеждал лечащего врача, что чувствует себя отменно, просил ускорить выписку, не скрывая своей заветной мечты вернуться обратно на корабль.

— Сие от меня не зависит, — уверял врач. — Флот сейчас на приколе, а сухопутным частям нужно непрерывное пополнение. Как решит начальство, так и будет...

Алексей, не очень уповавший на милосердие начальства, ходил удрученный или угрюмо лежал на койке, отвернувшись лицом к стене.

Однажды после врачебного обхода ему вручили письмо, и он моментально узнал почерк лейтенанта Гуза.

— С корабля пишут! — радостно объявил он раненым и погрузился в чтение.

— Что сообщают? — нетерпеливо спросил сосед по койке.

— Рады, что я поправился. Хотят вытребовать обратно на корабль.

Раненый протянул Алексею руку.

— Поздравляю! Значит, сбывается твое желание.

— Подожди, еще все может по-другому обернуться.

Теперь Алексей и вовсе лишился покоя — ждал вызова на корабль и только об этом думал. А когда вызов действительно пришел, он как-то притих — должно быть, устал от долгих ожиданий.

* * *

В морозный день моряк с крейсера «Киров» шел по пустынным улицам Ленинграда. Изредка попадались навстречу истощенные женщины, тянувшие санки с дровами и ведрами воды.

Где-то совсем недалеко рвались снаряды. Из окон со звоном вылетали стекла.

Гранитная набережная Невы занесена снегом. И вот, наконец, крейсер «Киров» — палуба укрыта досками, мачты и надстройки в белых узорах инея.

Потемкина охватило волнение.

Нет, корабль не был погружен в дремоту. На сигнальных мостиках и у зенитных пушек бодрствовали люди. Сигнальщики в дубленых полушубках, валенках и черных ушанках присматривались к пасмурному тревожному небу. Часовой узнал Потемкина.

— Ты с фронта?

— Разумеется. Откуда же еще.

— Как там дела?

— Пока в порядке. Сидят гады, окопались. Осенью их крепко угостили. Больше не наступают.

Потемкин поднялся на палубу и сразу встретил знакомого.

— Лешка! Да ты ли это? — бросился к нему навстречу машинист Борис Михайлов.

— Как видишь!

В кубрике собрались моряки, свободные от вахты. Узнав о возвращении Потемкина, прибежали все его друзья. Первым поднялся, еще прихрамывая после ранения, машинист Толя Галаган, протянул руку:

— Привет лихому разведчику!

— Где тебя хватило? — спросил Потемкин, внимательно осматривая приятеля с ног до головы.

— Там же, где и тебя. В разведку ходил, весь передний край на брюхе исползал, и ничего. А четвертого ноября он обстреливать принялся, и меня осколками накрыло...

— У тебя какая работенка?

— Пока ремонт. Скоро пошлют на лесопильный завод. Запустить паровую машину для пилорамы просят.

— При чем тут корабль? На заводе — свои кадры.

— Какие там кадры? — усмехнулся Галаган. — Сам знаешь, одни эвакуировались, другие поумирали. Завод этот ящики производит для мин и лодки по заказу флота. Кто им поможет, если не наш брат?!. А ну снимай пехотное, переодевайся в морское.

После сырых землянок кубрик показался Потемкину раем. Алексей то и дело оглядывался, останавливаясь на лицах друзей и на каждом знакомом предмете.

— А ты, хитрая лиса, знал, когда вернуться, — лихо подмигнул Галаган. — Уловил слушок, что на «Кирове» повышенные нормы довольствия — и тут как тут!

— Я про это вовсе не знаю, — растерянно заявил Потемкин. — И как же это может быть? Везде одни нормы — блокадные...

— В том-то и дело — не одни. Братья казахи прислали продукты специально нашему кораблю. Будь рад, что служишь на «Кирове». Пойдем-ка лучше в машину, посмотришь, чем мы занимаемся...

Машинное отделение походило на заводской сборочный цех. Почти все механизмы были разобраны — их перебирали, ремонтировали. И со всех сторон слышал Потемкин приветливые голоса:

— Привет фронтовику!

— Давай включайся, Леша. Тебе работка найдется.

На другой день Потемкина зачислили в бригаду, которая устанавливала добавочное зенитное вооружение.

Алеша Потемкин так же, как и Саша Бурдинов, увидел победу, за которую сражался на корабле и сухопутном фронте.

* * *

Кроме пушек главного калибра, зенитных орудий и автоматов, на «Кирове» было еще одно оружие, о котором, пожалуй, не имел понятия противник. Оно не было секретным, а тоже стреляло. И всегда — в цель. Это — корабельная многотиражка «Кировец».

В дневнике редактора газеты той поры Льва Карловича Ауэрбаха есть такая запись: «Мы живем в осажденной крепости, и все наши силы, вся жизнь отдана святому и правому делу, за которое сражается весь советский народ. Я читаю на лицах окружающих готовность к любым испытаниям, непоколебимую веру в то, что, как бы нам ни было трудно — мы не склоним голову. Я счастлив быть рядом с такими людьми и от души хочу, чтобы мой скромный труд, по образному выражению Маяковского, «вливался в труд моей республики».

Широкое лицо с беспорядочно рассыпанными веснушками, роговые очки почти на самом кончике носа, а поверх очков смотрят бесхитростные, веселые, добрые глаза — таков Лев Карлович Ауэрбах. И через много лет после войны, несмотря на солидный возраст и усталое лицо, в каждом его слове ощущался юношеский темперамент и весь он был олицетворением бурной неукротимой энергии. Недаром друзья посвятили ему эпиграмму:

Старый ленинградский журналист, много лет проработавший в «Ленинградской правде», он в первые дни войны явился в военкомат и получил назначение на Балтику, а в начале февраля 1942 года, вытянув руки по швам, стоял перед новым комиссаром корабля полковым комиссаром Воспитанным.

— Интендант третьего ранга Ауэрбах явился для дальнейшего прохождения службы.

Они познакомились и быстро нашли общий язык. Говорили о предстоящей работе.

— Вы типографское дело знаете?

— Еще бы! — воскликнул Ауэрбах. — Вся моя жизнь прошла в типографии, в непрерывных ночных бдениях.

— И флотской службы хлебнули?

— Хлебнул, начиная с Таллина.

— Значит, вы и в Таллинском походе участвовали?

— Пришлось...

К людям, крещенным в балтийской купели, во время Таллинского похода комиссар питал особое уважение.

— Вы будете один во всех лицах — и швец, и жнец, и на дуде игрец. Правда, есть тут у нас наборщик и печатник, но они, так сказать, на общественных началах — в свободное от вахты время. А в основном вы один будете работать. Конечно, с помощью военкоровского актива.

Лев Карлович не удивился — иного он не ожидал.

— Идемте, покажу ваше хозяйство, — предложил комиссар.

Они спустились вниз и направились по лабиринтам в далекий глухой отсек, где помещалась корабельная типография — наборные кассы, печатная машина «американка», при нехватке электроэнергии ее крутили вручную...

— О цинкографии, понятно, не мечтайте, — предупредил комиссар. — Зато есть у нас художник. По вашему заказу любой рисунок на линолеуме вырежет. Сейчас мы ремонтируемся — к весне должны быть во всеоружии. Времени на раскачку у вас нет. Связывайтесь с народом, собирайте материал и чтобы через два дня вышла газета!

...И она вышла. Спустя три с лишним десятилетия Лев Карлович извлек из своего архива и показал мне пожелтевший листок, напоминающий далекое прошлое.

Шапка: «Рапортуем: мы к бою готовы!»

И дальше коротенькая передовая статья, написанная редактором:

«Зимний ремонт кораблей в труднейших условиях блокады Ленинграда войдет в историю Краснознаменного Балтийского флота. Скромные люди — моряки самоотверженно выполняли боевой приказ, сменив пушки, пулеметы на тиски, сварочные аппараты. Плохо, когда нет инструментов, но это не преграда. Люди их изготовили. Нет материалов? Худо. Но жива русская смекалка. Она выручает. Безвыходных положений нет и быть не может.

В эти дни кировцы проявляют много выдумки, вовсю развернулась творческая инициатива и изобретательность.

Пройдет время, и над нашей страной, очищенной от кровожадных орд гитлеровцев, вновь воссияет заря мирной жизни свободных советских людей. Но никогда не изгладятся в памяти народной подвиги балтийцев, смело вступивших в единоборство с трудностями, одолевших эти трудности, совершивших то, что казалось просто невероятным...»

— Представляете, я, сугубо гражданский товарищ, на боевом корабле, — рассказывал мне Лев Карлович. — Поначалу растерялся, не знал, как и с чего начать. Первый раз пришел на ужин в большую кают-компанию. За одним столом со мной сидит молодой человек. Познакомились. Оказалось, он командир машинной группы старший лейтенант Федяшин. «Вы тоже ремонтом занимаетесь?» — спросил я. «А как же. Это наше главное дело». — «В таком случае разрешите надеяться, что вы будете корреспондентом «Кировца». Он замахал руками: «Что вы, увольте, я никогда в газету не писал». — «Ну хорошо, для начала мы напишем вместе. Согласны?» Он, правда, без особого энтузиазма ответил: «Давайте попробуем». После ужина я спустился в машинное отделение. Увидел, что за механизмы ремонтируются, как это все происходит, познакомился с матросами. И родилась коллективная корреспонденция. Наутро вышла газета, и первым ко мне пришел старший лейтенант Федяшин: «Вы не представляете, как обрадовались мои ребята, прочитав сегодняшний «Кировец», как газета подняла настроение. Теперь мы вам будем писать регулярно». И действительно, из пятой боевой части регулярно приносили статьи, заметки, а потом по предложению этих же самых ребят мы ввели новую рубрику «Передовики судоремонта».

Увеличивался приток материалов. Тесно стало на двух маленьких полосах. И тогда пришла мысль выпускать радиогазету.

В полдень по кубрикам и каютам разносился голос Ауэрбаха:

— Внимание, говорит радиоузел крейсера «Киров». Слушайте очередной номер радиогазеты «Кировец»...

И затем передавались сообщения о ремонте, корабельные новости и в заключение маленький фельетон, или, как его называли, «колючие строки».

Однажды Лев Карлович принес комиссару очередной номер радиогазеты и сообщил:

— Я нашел пластинки с ариями из оперы «Евгений Онегин». Может быть, сделаем музыкальную передачу?

Воспитанный обрадовался.

— Как вы это думаете сделать?

— Очень просто. Маленькое вступление. Потом арии с небольшими комментариями.

— А кто будет в роли комментатора?

— Если разрешите, я попробую.

— Ну что ж, действуйте!

Через несколько дней в очередную субботу начался цикл музыкальных передач. Люди, истощенные недоеданием и тяжелым трудом, слушали музыку Чайковского, лучших певцов Большого театра.

Наутро в каюту Ауэрбаха явился вестовой:

— Вас вызывает командующий эскадрой.

Лев Карлович торопливо поднимался по трапу, думал-гадал, зачем он понадобился. Вице-адмирал Дрозд встретил его приветливо.

— Хочу благодарить вас за вчерашнюю радиопередачу. Это здорово придумано. Откровенно говоря, даже я представил себе, будто нахожусь в театре. И ваши пояснения мне понравились. Прошу почаще устраивать такие передачи.

Отныне каждую субботу на корабле был маленький праздник. По трансляции звучала музыка, вселявшая новые силы и веру в завтрашний день.

* * *

Еще рассказ о военвраче, с которым мне довелось встречаться в блокадную пору и до сих пор наша дружба жива.

...Был обычный день — один из непрерывной череды однообразных зимних дней, когда небо затянуто серой пеленой облаков, а сводки Совинформбюро сообщают: «На фронтах ничего существенного не произошло...» И только где-то грохочут разрывы немецких снарядов: то ближе к центру Ленинграда, то на его окраинах.

Старший корабельный врач крейсера «Киров» Константин Сазонтович Артеменко не брал в расчет ни погоду, ни артобстрелы, когда есть дело. А он почти каждый день сходил с корабельного трапа и отправлялся по одному и тому же маршруту: от Невы через площадь Труда, мимо Балтийского флотского экипажа, по Садовой улице и дальше, дальше...

Если для многих защитников Ленинграда передний край проходил теперь на Пулковских высотах или за Кировским заводом, то для военврача Артеменко передний край был в операционной старейшего военно-морского госпиталя. И он шел туда совершенствоваться в области хирургии.

...Худой, сутулый, нахохлившийся человек идет больше часа. Усталость берет свое. Ноги деревенеют. Присесть бы, передохнуть, как это делают многие пешеходы. Но нет. И он шагает дальше, почти через весь город, в госпиталь, расположенный на проспекте Газа. К обеду тем же путем он будет возвращаться на корабль, ибо в госпитале без аттестата не кормят.

Конечно, он мог не ходить в такую даль. Не проявлять энтузиазма, спокойно сидеть в корабельном лазарете, выполняя обычные обязанности: кому перевязку сделать, кому горло смазать. Но он упорно шел в госпиталь и часами стоял, выполняя обязанности ассистента.

Путь до госпиталя долгий, есть время подумать. Вспоминается пережитое, чаще всего Таллин. Приехал он туда в начале войны, сразу после окончания Военно-морской медицинской академии, и уже мысленно представлял себя на корабле, в привычной морской среде. Но все сложилось иначе. Это были тревожные дни, сотни моряков-добровольцев списывались на берег защищать Советскую Эстонию.

— Придется и вам в морскую пехоту, — сообщили ему в отделе кадров. Артеменко это известие оглушило, но что поделаешь? Раз надо — пошел.

На попутном грузовике добрался он до фронта. Батальон, куда прибыл Артеменко, второй месяц не выходил из боя. Только короткой летней ночью все затихало, а с рассветом, едва заголубеет небо, опять грохочет артиллерия, противно завывают мины, немецкие атаки следуют одна за другой, обычные и «психические», когда пьяные гитлеровцы с дикими криками бросаются вперед, строча из автоматов. Их подпускают совсем близко и расстреливают в упор. За ними идет новая цепь. И все повторяется сначала...

Едва Артеменко прибыл и расположился в санчасти, как послышался взволнованный голос: «Немцы!» Все санитары, врачи, медсестры и даже легкораненые бойцы выбежали из палаток, залегли. Больше трех часов длилась ожесточенная схватка. Медики держались, пока не подошла помощь. Командир роты долго удивлялся:

— Да как же это вы сумели отбиться?! Ведь военному делу специально не обучались, к тому же немцев было по крайней мере в два раза больше...

— Если хочешь жить — будешь сражаться, — ответил Артеменко, чувствуя удовлетворение оттого, что не струсил, не оробел, а действовал, как самый заправский воин.

Едва закончился бой, он снова принялся за свою работу — оказание первой помощи, обработка ран, эвакуация раненых...

Линия фронта перемещалась все ближе к Таллину. Санчасть находилась уже в Пирите. Под густыми кронами деревьев рядом с палаткой, обозначенной красным крестом, круглые сутки работал движок, а внутри палатки стоял под ярким светом военврач Артеменко. Сколько раненых прошло через его руки?!

И только когда был получен приказ об оставлении Таллина, Константин Сазонтович вместе с ранеными прибыл в Угольную гавань на транспорт «Люцерна». И тут горячка: предстояло разместить и накормить раненых, расставить медицинский персонал. В хлопотах, в беготне по трюмам он даже не заметил, как буксиры вытянули транспорт из гавани и он занял место в строю уходивших кораблей. Когда появились немецкие самолеты и донеслись гулкие взрывы бомб, Артеменко понял, что наступает самое большое испытание. Неповоротливый пароход вряд ли сможет уклониться от прямого попадания. Но раненых он призывал к спокойствию, внушал им, что теперь уже недалеко до Кронштадта и Ленинграда. «Люцерна», которую бомбили десятки раз, благополучно дошла до самого Гогланда. И только у Гогланда фашистские бомбы настигли транспорт. «Люцерна» выбросилась на берег, и Артеменко вместе с другими врачами и медсестрами переправлял раненых на берег, укрывал их в скалах. Десять дней находился он на острове, пока все раненые не ушли в Кронштадт. Он отправился последним...

А потом после боев на сухопутье он пришел на крейсер «Киров».

...На этот раз он ассистировал при операции, длившейся четыре часа. Раненому пришлось вскрыть брюшную полость, чтобы извлечь осколки. После операции, сняв халат и перчатки, Константин Сазонтович сел на диван и долго не мог подняться; тело просило покоя. Переборов себя, он стал собираться, надел шинель, фуражку и вышел на проспект Газа. Глянул на часы: на корабле время обеда, а впереди дальняя дорога. Он прибавил шаг и в этот миг услышал разрывы снарядов, упавших где-то поблизости. Это было не в диковинку, и он продолжал идти, пока перед ним не выросла фигура дворника, который напомнил, что при артобстреле хождение запрещается. Артеменко поднялся на ступеньки здания, мимо которого проходил. И в ту самую минуту его ослепила вспышка, раздался грохот, земля задрожала. Снаряд взорвался на мостовой, осколки веером полетели в стороны.

Словно горячим пламенем, обожгло ногу Артеменко, даже стопу повернуло внутрь. Он понял: осколок. Помимо своей воли присел и начал ползком спускаться по лестнице, боль отдавала в ногу, а он сползал все ниже и ниже с одной мыслью: добраться до убежища. В какой-то миг сознание оставило его — и он покатился вниз.

Очнулся в убежище. Над ним склонились незнакомые женские лица.

— Откуда вы? — спросили его. — Кому сообщить, что с вами беда?

Он молчал. Женщины посоветовались и решили доставить раненого моряка в военно-морской госпиталь. Прямо из приемного покоя его привезли в операционную и положили на стол. Дежурный хирург, пожилой мужчина в очках, с кем Артеменко не раз стоял за этим столом, подошел и несказанно удивился:

— Да ведь это же Константин Сазонтович!

Хирург внимательно осмотрел рану и установил сложный перелом кости...

Первую неделю Артеменко лежал с температурой сорок... Мнение всех врачей сводилось к тому, что нужна ампутация. Чем скорее, тем лучше. И только Константин Сазонтович упорно твердил:

— Не надо! Я хочу сохранить ногу.

Для окончательного решения пригласили известного хирурга профессора Зинаиду Васильевну Оглоблину. Она согласилась с Артеменко.

Лечение продолжалось. Неизвестно, что больше помогло Артеменко — гипсовая ли повязка, уколы, лекарства или радость по поводу того, что ампутации решили не делать.

Артеменко поправился. Встал и, опираясь на костыли, восемь месяцев учился ходить. А потом вернулся на «Киров».

Едва он поднялся на палубу, как попал в объятия друзей. Сколько он видел теплых улыбок, сколько было сказано добрых слов! И Константин Сазонтович снова заступил на вахту. Только не на корабле. Узнав, что формируется оперативная группа хирургов для работы на далеких островах Финского залива, он пришел к начальству и заявил, что готов туда отправиться.

Артеменко служил потом на острове Лавенсаари. Не раз за это время открывалась рана и он снова оказывался в госпитале.

Судьба это или случайность, но он стал начальником того самого госпиталя, где проходил его передний край в суровые дни войны.

С полным правом можно сказать, что заслуженный врач РСФСР Константин Сазонтович Артеменко теперь многоопытный хирург. Много людей обязаны ему своей жизнью. И много ценного содержится в его научных статьях, основанных на опыте Отечественной войны.