Снова в Полярном!
...И все-таки больше всего меня тянуло в Полярный — в Полярное, как назывался этот городок во время войны. Именно с ним было связано большинство моих воспоминаний о тех далеких годах. Я все эти три десятилетия жил ощущением, что Полярное — средоточие всей боевой жизни флота. «В наше время» отсюда тихо и незаметно уходили в море подводные лодки и возвращались сюда, громогласно возвещая артиллерийскими выстрелами о числе потопленных транспортов. Екатерининскую гавань покидали эсминцы и приходили назад, накрутив на лаги сотни миль, неся на своих корпусах и надстройках следы от стальных осколков и от тяжких ударов океанской волны. Сюда стекались донесения со всех участков арктического театра морской войны и отсюда же шли решительные приказы на корабли, растворившиеся в неоглядной дали, в штабы бригад, полков и дивизионов. С расположенных поблизости аэродромов взмывали в воздух самолеты — одни из них вели бои тут же, в небе над городом, другие, с подвешенными под фюзеляжем торпедами или с тяжелой бомбовой начинкой, уходили в сторону моря, на поиск вражеских кораблей.
Флотская авиация на Севере была знаменитой. Чего стоил один Борис Сафонов! Ныне у сафоновцев нет прямых наследников по боевой специальности — истребители не входят в состав морской авиации. Но сафоновские традиции отточенного мастерства, выдержки и отваги конечно же сохранились и обогатились в соответствии с требованиями века. В Североморске, как и в любом военном городе, привыкли к свистящему гулу турбин в небе. И только приезжие, вроде меня, не могут не поднять головы, чтобы отыскать взглядом серебристую стрелу. [109]
Я отыскивал и провожал. То были ракетоносцы, бомбардировщики или противолодочные самолеты, нашпигованные электроникой летающие лаборатории, способные обнаружить в океанской толще субмарины. Я знал, что под легкими крыльями этих машин будут плескаться волны не одного лишь Баренцева моря, как три десятилетия назад, что летают они теперь, говоря местным языком, «за угол». «За угол» — сначала курсом к полюсу, а потом на запад, в глубь Атлантики. На тех меридианах и протекает их боевая учеба.
Этот лихой реактивный посвист провожал нас, когда мы садились в штабной катер. Путь лежал в Полярный, последний пункт моей командировки, свидеться с которым я мечтал все это время.
И вот уже шуршит за бортом искрящаяся вода, ползут навстречу черные скалистые берега, иссеченные белыми шрамами нерастаявшего снега. Широченный коридор Кольского залива разматывал перед нами, как при замедленной киносъемке, свои однообразные пейзажи. Я и не заметил минуты, когда слева впереди скалы вдруг сместились, раздвинулись и приняли очень знакомое, навсегда запечатленное в памяти очертание. Открылся вход в бухту, всегда волнующе-неожиданный, рождающий, как это ни странно, ассоциации с экзотикой юга.
Оттуда выходил морской тральщик, чистенький, свежевыкрашенный. При виде его почему-то екнуло сердце. Скорее всего потому, что перемены во внешнем облике кораблей не так решительно коснулись этих флотских тружеников. Не слишком грозное вооружение, лебедка и тралбалки на корме, невысокий мостик, небольшие надстройки... Все тот же враг у них — мины, и все та же роль — их уничтожение. Конечно, мины сейчас далеко не такие, как прежде. Но то новое, что потребовалось для борьбы с ними, не вызвало заметных глазу изменений в оснастке тральщиков. Потому и сохранилось в них столь многое от прежних кораблей-трудяг, выполнявших самую будничную, самую разнообразную боевую работу, вовсе не сводившуюся к одному тралению фарватеров.
В гавани катер сбавил ход. Взору моему открылся городок на склонах скалистых сопок, построенный еще во времена Душенова, с его размахом. Он вырос очень быстро и, став главной базой флота, выполнял это нелегкое свое предназначение на протяжении всей войны. [110]
Сразу бросились в глаза знакомые двухэтажные деревянные домики, служившие нам приютом. На фоне многоэтажных современных корпусов они потерялись, поблекли. И все-таки осталось в них что-то свое, неповторимое. Их резные крылечки и наличники по-прежнему оживляют скупой, угрюмый пейзаж. В войну улицы назывались линиями — Первая, Вторая, Третья линия. Сегодня это улицы Душенова, Колышкина, Гаджиева, Видяева, Фисановича, Шумихина...
Я сошел на пирс и направился вдоль гавани к бывшему зданию штаба флота, под которым находилась знаменитая «скала» — флагманский командный пункт. В памяти отчетливо вставали приметы нашего немудреного быта. В шесть утра по радиотрансляции звучали полные гневного накала слова: «Смерть немецким оккупантам!» — это был голос мичмана Паши Прошина, нашего диктора, которого, впрочем, друзья так и называли: «Пашка — смерть немецким оккупантам». Сделав короткую паузу, Паша уже совсем другим, будничным, голосом продолжал: «Рейсовый пароход в Мурманск отходит в восемь часов...» Бумажные кресты на окнах, холодные комнаты непротапливающихся домов, пайковая водка по праздникам, обеды из пшенного концентрата в будни, разговоры с друзьями до утра, каждодневное ожидание каких-то важных событий, которые ни в коем случае нельзя прозевать... Вот это было, было!
А вот и деревянный мостик в центре города. Жив старик! Здесь мы, корреспонденты, часто встречались на импровизированных пресс-конференциях, обменивались новостями и разлетались кто куда: на торпедные катера, к летчикам, а то и на самый край земли — полуостров Рыбачий. Расставались, не зная, встретимся ли снова. Пули, бомбы, снаряды не щадили никого, в том числе и нашего брата. Вот на этом самом мостике мы виделись в последний раз с корреспондентом «Красного флота» Сашей Мацевичем. Он ушел в море на подводной лодке с Виктором Котельниковым — ушел и не вернулся. А вскоре погиб под бомбами и Ярослав Родионов.
Война была жестокой, и мы это ощущали всем своим нутром, ощущали ежечасно. И все-таки да здравствует жизнь! Она брала верх над всеми горестями и лишениями. В том безумном водовороте были и свои светлые минуты, которыми спешили воспользоваться люди; они приходили [111] в Дом флота на концерты и спектакли. Неизменно восторгались сценами из флотской жизни «В далекой гавани», написанными Исидором Штоком и поставленными Валентином Плучеком. За рампой было то же самое, что и в жизни, — война, прифронтовая база, и зрители без труда узнавали самих себя, своих друзей — Колышкина, Лунина, Зорьку — Фисановича...
Нередко по вечерам мы собирались в редакции флотской газеты на «литературные среды». Моряки встречались с Б. Лавреневым, Ю. Германом, А. Зониным, Н. Флеровым, Н. Пановым, слушали отрывки из новых произведений, горячо обсуждали их, спорили.
Мы жили в атмосфере такого тесного единения, равного которому я припомнить не могу, и потому, вероятно, встреча с Полярным была для меня настоящим праздником.
Как и во всяком другом городе, я увидел здесь немало памятников — и из бронзы, и из гранита. Но самым удивительным напоминанием о прошлом была для меня подводная лодка К-21, знаменитая лунинская «катюша». Самая настоящая, чудом уцелевшая и поставленная здесь навечно. Так и казалось, будто она только что всплыла у самого причала и сейчас покажется обросший бородой строгий и недоступный Лунин.
Мимо этого памятника по многу раз в день проходят моряки. Привыкли. И все равно на их лицах, когда они обращаются в сторону рубки, на которой красуется цифра семнадцать — число потопленных кораблей, — можно прочесть и уважение, и гордость.
На какое-то время я точно помолодел на тридцать с лишним лет. Перед моими глазами, как в кино (да простят меня за штамп, но точнее не скажешь), проносились картины давно виденного и пережитого.
...Я шел по бетонированной полосе. Когда-то на этом месте были самые немудреные деревянные причалы. Здесь вот и проходили проводы лодок, немноголюдные, строгие, без лишних слов, будто отправляли разведчиков на смертельно опасное дело. И полная противоположность этому — всегда торжественные встречи с оркестром, с дружескими объятиями, с поздравлениями. Бывало, командующий здесь же вручал и боевые ордена.
Отсюда по деревянной лестнице, взбегающей на склон сопки, я поднялся наверх. Дорожка привела меня к кирпичному [112] зданию — месту паломничества молодежи. В нем находится комната боевой славы. Комната — так только называется, а на самом деле маленький музей истории бригады подводных лодок, бывшей здесь в годы войны, с интереснейшими экспозициями и различными боевыми реликвиями. Как и повсюду, в музее есть свой актив — матросы, старшины, жены офицеров и мичманов, они же общественные экскурсоводы. Есть и свои фонды. Среди особых ценностей толстые фолианты — несколько томов в переплете — многолетние труды доблестного североморского подводника Героя Советского Союза вице-адмирала Григория Ивановича Щедрина. Рядом с ними множество документов, писем, воспоминаний — ценнейшие материалы для историков флота.
Музей ведет переписку с семьями погибших подводников, принимает участие в розыске неизвестных героев.
— Но мы не успеваем и десятой доли того, что делает один Мирошниченко...
С глубоким уважением произносят здесь имя этого человека. Живет он в Москве, но связь с Полярным, где прошли его военные годы, поддерживает крепкую. Применительно к нему слова «поддерживает связь» приобретают особый смысл: достаточно увидеть, какого труда стоит ему держать в руках перо.
Капитан первого ранга — инженер в отставке — Петр Анисимович Мирошниченко был заместителем флагманского механика бригады, готовил к боевым походам экипажи и корабли, сам выходил в море. Те суровые годы тяжко отразились на его здоровье. Суставы на ногах и руках взбугрились; он ходит сгорбленный, опираясь на палку. Сгорбленный, но не согнувшийся! Назло болезни, временами укладывающей его на госпитальную койку, назло нестерпимым болям он занят кипучей деятельностью в Совете ветеранов, проводит уроки мужества в школах.
Но главное его занятие — скрупулезное исследование судеб подводников, пути которых затерялись либо в море, либо на сухопутье, куда уходили многие моряки. Ведь уходили сотни — в морские бригады, сражавшиеся под Мурманском, Москвой, в Сталинграде. А вернулись единицы. Что сталось с ними и с теми, кто не вернулся? Ответы на это и ищет Мирошниченко. Вся его небольшая [113] квартирка заполнена папками, фотографиями, документами.
Человек не может без посторонней помощи надеть пальто, но по первому зову едет на выступление в школу, а вечерами сидит за столом и, зажав шариковую ручку скрюченными пальцами, отвечает на письма, пишет запросы, заполняет картотеку, ведет огромное «делопроизводство», которое под стать целому учреждению...
Письма, письма, письма... Они идут сплошным потоком в Москву, в адрес Мирошниченко. И почти каждое приносит какое-то — то ли маленькое, то ли большое открытие. Вот подводник-торпедист Панченко сообщает: воевал он в Сталинграде, и там, среди североморцев, был особенно храбрый, отчаянный парень Андрей Хиро — здорово дрался и погиб героем. Мирошниченко начинает действовать. Летят запросы в военные архивы. Хиро среди погибших нигде не числится. Ага, значит, возможно, жив, такое бывает... И Петр Анисимович действует с удвоенной энергией. Он вспоминает, что там, на Волге, есть у него друг, капитан первого ранга в отставке Зуев-Косов, плавает он капитаном туристского парохода. А что если обратиться к нему? И обращается. Тот вскоре сообщает: в пантеоне на Мамаевом кургане среди имен героев, павших в Сталинградской битве, указана фамилия Хиро А. П. Все сходится. Значит, действительно погиб... А может, недоразумение?
Какой-то внутренний голос подсказывает: ищи дальше, проверяй, возможно, это ошибка! Откуда родом Хиро? Из Черниговской области? Мирошниченко пишет на родину героя. Проходит короткое время — и как раз в канун Дня Победы звонок в дверь. На пороге незнакомый пожилой мужчина. Вот он налицо — Андрей Петрович Хиро!
Еще много можно рассказывать о человеке, который неутомимо разыскивает тех, чьи имена и дела могут остаться неизвестными. Разыскивает и щедро делится своими открытиями с маленьким музеем, что находится в Полярном, на берегу Екатерининской гавани.
После посещения музея мне захотелось обойти весь Полярный. Но я убедился, что это предприятие малоосуществимо: слишком уж разросся город, соединившись [114] с близлежащими поселками. Но свой дом я все-таки нашел. Когда-то самый окраинный — теперь он приблизился к центру, или, точнее, центр приблизился к нему. Вид у него превосходный, точно вчера справили новоселье. Зашел я в знакомую квартиру, живут в ней строители. Я представился, объяснил, что тридцать лет не был, хочется посмотреть, как все выглядит. И сразу — в комнату, где мы обитали с корреспондентом «Известий» Вениамином Александровичем Кавериным. Услышав это имя, люди оживились. Мальчик лет пятнадцати, с длинной прической, спросил:
— Это который «Два капитана»?
— Он самый!
И я рассказал, как мучился, томился писатель, не зная, что дальше будет с его героями.
Решение появилось здесь, в этой комнате, после одного вечера в обществе Фисановича, когда тот рассказывал о своем взаимодействии с морскими летчиками...
Во время нашего разговора вернулся с работы хозяин дома — крепко сбитый мужчина с седым хохолком, как оказалось, ветеран здешних мест.
— Где вы служили во время войны? — поинтересовался я.
— На тральщике. Может, слышали, командиром у нас был Дебелов?!
— Не только слышал, но и ходил с ним в море.
Мой собеседник оживился, заискрились глаза — и словно упала с плеч дневная усталость.
— Где же теперь наш Николай Сергеевич?
— В Ленинграде, преподаватель кораблестроительного института.
— Учить он умел нашего брата, — деловито заметил мой новый знакомый. — У него к этому и в войну было особое призвание.
И новый поток воспоминаний вызвало у меня в Полярном одно невзначай названное имя — Дебелов. Это имя сразу сблизило нас с хозяином дома. Пришлось поплотнее сесть за стол. По фронтовому обычаю, не обошлось без чарки за наше великое Прошлое, которое через тридцать лет привело меня в этот дом. И я еще раз убедился, что Прошлое обладает удивительным свойством вспыхнуть, подобно молнии, и породнить случайно встретившихся, а до того совсем незнакомых людей. И сколько бы [115] ни прошло лет — и тридцать, и сорок, и пятьдесят, — мы никогда не сможем бесстрастно рассматривать свою судьбу и все, что наполняло ее. Острое чувство сопричастности с годами только растет.
...Наступил час прощания с Полярным, прощания с Севером — пора было возвращаться домой. Отвалил от причала катер, влажный, холодный воздух хлынул за воротник, поползла назад, стала меняться в перспективе сказочная панорама города.
Заканчивался мой долгий полярный день. Завтра мне предстояло сесть в экспресс «Арктика» на мурманском вокзале и вернуться в свой обычный московский мир — без искристого блеска студеной воды, без величаво-суровых скал. И те тридцать лет, что, казалось, схлынули, отступили, растворились под лучами незаходящего солнца, снова становились долгими тридцатью годами. Эти годы прибавили нам зрелости ума и чувств, житейской умудренности и многого другого, из чего складывается короткое слово «опыт». С его высоты нам виднее былые ошибки и промахи, ощутимее масштабы народного подвига, приведшего нас к великим победам. А вместе с тем виднее грандиозность достигнутого, размах боевой мощи, воплощенной в грозных боеголовках ракет, в атомоходах, в реактивных самолетах и новых крейсерах.
Прощай, Север! Я рад был снова увидеться с тобой, рад был, не прибегая к ухищрениям Фауста, встретиться со своей молодостью.
1942–1943–1974 гг.