Навстречу конвою...

А у нас в Полярном жизнь шла своим чередом. Ранним утром я проснулся от продолжительного телефонного звонка. Катер уходит на торжество поднятия гвардейского флага на миноносце «Гремящий». Корабль провел десятки конвоев союзников, не раз сбивал немецкие самолеты и удостоен гвардейского звания.

— Наконец и мой корабль гвардейский! — радостно восклицает Николай Николаевич Панов, поэт и прозаик, не раз совершавший походы на «Гремящем» и крепко подружившийся с его командой. В ту пору он, корреспондент газеты «Краснофлотец», был по уши в текучке. Не хватало времени даже выспаться, не то чтобы создавать эпические произведения. Зато после войны он написал прекрасную поэму «Баренцево море», повести «Боцман с «Тумана», «Повесть о двух кораблях», «Колокола громкого боя», роман «Море, корабль и ты», которые любимы моряками и по сей день состоят «на вооружении» нашего флота.

Ночью шел снег, и вершины сопок, недавно очистившиеся от снега, снова оделись в белую шубу. Командир бригады миноносцев, молодой и представительный капитан первого ранга П. Колчин, встречает нас с Пановым на пирсе. В его походке и жестах чувствуется сноровка настоящего моряка. Он сам садится за руль катера-лимузина, дает газ, и катер стремглав вылетает из гавани.

Подходим к борту миноносца. Команда в парадной форме. У офицеров парадные тужурки, белые манжеты, черные галстуки, кортики... [76]

Праздник праздником, а зенитчики стоят у орудий и пулеметов и почти не отрываются от биноклей.

Короткие звонки. Сигнал большого сбора. На палубах строятся краснофлотцы. В торжественной тишине выносят гвардейский флаг. Приняв флаг, командир корабля несет его вдоль всего строя, преклоняет колено, вслед за командиром все моряки преклоняют колено и произносят слова клятвы: «...жизнью своей клянемся никогда не отступать перед врагом, мы готовы принять смерть, но не запятнать честь гвардейцев».

— На гвардейский флаг и гюйс — смирно!

Флаг с оранжево-черной гвардейской лентой взвивается над кораблем.

Торжество продолжается до поздней ночи, а утром «Гремящий» выходит в море провожать английские корабли.

Отлучка из главной базы даже на короткий срок всегда сопряжена с каким-то риском. Что-то там произошло, а ты прохлопал. Вот и на сей раз звоню в Полярный. Мой товарищ, тоже корреспондент, приехавший несколько дней назад из Москвы, еще не знает наших порядков.

— Я слышал четыре выстрела, — сообщает он. — Говорят, лодка пришла!

Я спорю, доказываю — такого еще не бывало, чтобы за один поход было потоплено четыре корабля.

— Скорее всего, взрывают гранит и строят новое убежище, — объясняю ему.

Нет, он настаивает на своем; из других источников сообщают: действительно, вернулась лодка с четырьмя победами.

Я бегу в военный порт и с первым же попутным буксиром прибываю на бригаду подплава. Встречаю журналистов и фоторепортеров. Они свое сделали и посмеиваются надо мной, дескать, проспал все на свете. Что ж, приходится в этом признаться...

Памятуя урок Лунина, первым долгом пытаюсь найти командира лодки С-101 капитана третьего ранга Павла Ильича Егорова. Оказывается, ушел на доклад в штаб флота.

В каюте командира я застал маленького черноглазого штурмана старшего лейтенанта Михаила Чуприкова и других офицеров. Они несколько суток не спали, но встреча с берегом — всегда большая радость, и тут уж не до [77] сна, они полны деятельности — разбирают почту за месяц, чинят обмундирование, пишут письма. Пришел к ним кассир с ведомостью и выдает деньги.

— Ваши заработанные, — обращается он к Чуприкову, вручая пачку купюр.

— Не совсем так, не заработанные, а завоеванные, — смеясь, поправляет его штурман.

Чуприков рассказывает о походе:

— Дул острый норд-вест, когда лодка пришла на позицию и погрузилась. Ветер усиливался. Накатом волны заливало перископ. Всю ночь штормило. Когда лодка всплыла на подзарядку, вахтенных окатывало с головы до ног. Командир осведомлялся: «Ну как, все живы?» — «Живы», — отозвался сигнальщик, стоя по пояс в воде.

Наутро лодка подошла к немецкому берегу, и, как водится, все началось с того, что акустик услышал шумы винтов. Командир решил подвсплыть, увидел в перископ самолет и мачты корабля. Немецкий конвой состоял из трех транспортов и десяти кораблей охранения. Лодка атаковала транспорт, послышались взрывы, а через минут пять вокруг лодки стали рваться глубинные бомбы. Вражеские корабли преследовали нас шесть часов. Мы уже были готовы ко всему: в отсеках разложили аварийный инструмент. Ждали, вот-вот корабль получит пробоину. Но счастливо обошлось... Как только кончилось преследование, мы зарядили торпедные аппараты — и снова на позицию.

Два дня продолжали настойчивый поиск. В этот раз, как назло, был полный штиль, и момент всплытия под перископ был для нас очень опасным. Однако и второй раз по шумам винтов мы нашли вражеские корабли и очутились в самой середине конвоя. Тут случилась беда. Немецкий сторожевой корабль обнаружил нас еще до атаки и ходил переменными курсами, останавливался, должно быть, акустик слушал нас, но бомб на нас не сбрасывали. Командир лодки решил рискнуть, атаковать вслепую. По шуму винтов был выбран корабль, и, не поднимая перископа, только по расчетам, мы выпустили торпеду. Взрыв донесся до отсеков. Лодка пошла прочь. Нас бомбили недолго, мы дали полный ход и скрылись от преследования.

Потом несколько дней мы никого не встречали. Попадались катера и мотоботы. На них не хотелось расходовать [78] торпеды. И вдруг появились два тральщика, пробомбили район. Нетрудно было догадаться — за ними идет конвой. Так оно и есть! Часа через два произошла встреча, нам удалось подойти близко, снова атаковать транспорт. Ну уж тут нам крепко досталось. Весь день гонялись за нами корабли охранения. В лодке было тихо: все замерли и прислушивались к разрывам бомб. Никто не боялся, все верили в умение командира, знали, что он большой мастер маневра, и надеялись, что и в этот раз сумеет уклониться.

Приближалось 22 июня — вторая годовщина начала войны с немцами. Нам хотелось ознаменовать этот день новой победой. Но, как ни старались, ничего не выходило, было пустынно на морских путях. Зато на следующий день, рано утром 23 июня, встретили конвой. Это была самая сложная и неожиданная атака. В тумане мы подошли к берегу, осмотрелись в перископ. Через полтора-два часа туман стал рассеиваться. Мы увидели мотоботы, услышали вдали бомбежку и скоро обнаружили военный корабль. Он объявился внезапно. А за ним, не торопясь, из фиорда вытягивались транспорты. Мы атаковали головной. Это была четвертая по счету атака. Все торпеды израсходовали, в отсеках стало свободно, просторно, хоть танцы устраивай. Но мы втянулись в боевую жизнь и жалели, что нет больше торпед и надо возвращаться домой.

— В тысяча девятьсот сорок третьем году мы совершили три похода, но потопили всего три транспорта. В последнем походе мы наверстали упущенное. Теперь у нас на счету будет семь потопленных кораблей. Как говорится, не было ни гроша, и вдруг алтын. Впрочем, не торопитесь сообщать в газету, посмотрим, как оценит наш поход Военный совет... — предупредил меня Чуприков.

Пока я писал корреспонденцию, вернулся и сам Егоров в добром, радостном настроении. Пока ему засчитали два транспорта, на которые получено подтверждение летчиков, вылетавших на разведку. Гибель еще двух транспортов должны подтвердить наши разведчики в Норвегии.

До окончания этой процедуры Егоров приказал на боевой рубке оставить прежнюю цифру — три. Прочитав мою корреспонденцию перед отправкой в Москву, он сказал строго-настрого: «Пока не будет подтверждения, пожалуйста, [79] об этих двух транспортах — ни слова». Я в точности исполнил его просьбу.

Это все были радостные события, но на войне радость часто сменяется печалью. То весело праздновали на «Гремящем», отмечали победы Егорова, а на другой день боль сжимала наши сердца.

К приходу рейсового буксира на пристани собралась толпа — офицеры, журналисты, артисты Театра Северного флота. Они стоят в суровом молчании, ожидая, пока буксир пришвартуется. Когда все пассажиры сошли на пристань, с буксира выносят носилки, покрытые синим одеялом. Несут тело поэта Ярослава Родионова, погибшего при бомбежке. Четырнадцать немецких самолетов в районе станции Полярный круг налетели на пассажирский поезд: прямым попаданием бомбы в щепы разбит мягкий вагон, сгорел почтовый вагон с письмами и газетами, осколки бомб повредили третий вагон, где ехали артисты Ансамбля песни и пляски Северного флота.

Во время взрыва все упали на пол. Ярославу Родионову осколком оторвало ногу. Ему наложили жгут. Он был в полном сознании, держался мужественно. Когда его выносили из вагона, просил товарищей, чтобы не возились с ним, а сами спрятались в лесу.

После окончания бомбежки его внесли обратно в вагон. Поезд тронулся. У Ярослава усилилась боль. Часа полтора он еще дышал, потом начал хрипеть и скончался на руках у своих друзей.

Тяжело писать об этой потере. Песни поэта о летчиках, подводниках, морской пехоте были очень популярны и звучали повсюду.

В ясный, солнечный вечер мы хороним своего друга. Оркестр играет траурные марши. Несут венки и гроб с телом Ярослава Родионова. Все население — военное и гражданское, от командующего до трехлетних ребятишек — в скорбном молчании идет за гробом.

На пустынном скалистом берегу во время войны возникло маленькое кладбище, напоминающее деревенский погост. Десятка два могил, пять-шесть памятников. Здесь мы последний раз прощаемся с поэтом. Над бухточкой, словно салютуя тому, кто воспевал их, низко проносятся наши истребители. На митинге у могилы выступают представители флота. Трогательную речь произносит друг детства Родионова — драматург Павел Фурманский. Он начинает [80] говорить тихо-тихо и, кажется, вот-вот расплачется. Но голос его крепнет и уже звучит сурово:

— Мы знаем, кто убил Ярослава. Его убили фашисты. И мы всей силой души, всей страстью человеческого сердца будем мстить за нашего друга.

Поэты читают стихи, посвященные памяти товарища. Гремит залп, гроб опускается в могилу, глухо ударяются о дерево мерзлые куски земли. Нет больше Ярослава. Остались его песни, и они долго будут звучать, напоминая о нем...

* * *

Мы давно не встречались с нашим шефом — членом Военного совета Александром Андреевичем Николаевым. В круглосуточной круговерти, не останавливающейся ни на час, он по-прежнему, наряду с командующим, играл едва ли не первую скрипку. Во всяком случае, ни один сколько-нибудь серьезный вопрос не решался без его участия. Но встретиться с ним было всегда очень просто. Если он на месте — двери широко открыты. Вот так однажды я решил попросить разрешения на участие в боевом походе. [81]

— Вы в поход? Зачем? — с удивлением спросил он.

— Для личных впечатлений... — начал я объяснять.

— Хорошо, подумаем, посоветуемся, — неопределенно сказал он и, подумав, добавил: после гибели корреспондента «Красного флота» Мацевича на подводную лодку вас, безусловно, не пошлем. Разве что на тральщике навстречу конвою...

— Хотя бы, — согласился я.

— Хорошо. Ждите ответ.

На этом мы расстались. Я терпеливо ждал, зная одно: Александр Андреевич никогда ничего не забывает, к тому же он господин своего слова. Не забыл он и о нашем разговоре. Позвонил однажды поздно вечером и сказал:

— Завтра быть готовым к походу. Обратитесь к командиру ОВРа Василию Ивановичу Платонову, пойдете на тральщике Дебелова. Указания даны...

Я несказанно обрадовался: Николай Сергеевич Дебелов! Тот самый командир тральщика «Шпиль», что в июльские дни 1941 года на Балтике совершал опасные рейсы с бомбами из Ораниенбаума на остров Эзель для первых ударов по Берлину, а 28 августа сорок первого сквозь минные поля прокладывал путь кораблям эскадры из Таллина в Кронштадт. Затем в ледяной шуге пробивался на Ханко и вскоре как-то таинственно исчез. На вопрос, где Дебелов, начальство коротко отвечало: ушел по спецзаданию. Мы знали: раз сказано по спецзаданию — подробностями интересоваться не следует.

И вот через полтора года мы встретились здесь — на Севере. Из Америки пришли тральщики, так называемые «амики», построенные там по заказу Советского Союза. И когда головной «амик» пришвартовался к пирсу в Полярном, я своим глазам не поверил, увидев на мостике высокую, могучую фигуру всегда горячего, темпераментного Николая Сергеевича.

Встреча была самая дружеская, сначала на корабле, потом у меня дома...

И тут же у Николая Сергеевича начались боевые будни — долгие зимние плавания, поиск и преследование подводных лодок противника, продолжавшиеся иногда час-два, а то и целые сутки — одним словом, «адов труд», требовавший предельного напряжения всех физических и духовных сил. А при проводке союзного конвоя в последний раз произошла почти анекдотическая история, [82] о которой с улыбкой рассказывал мне Николай Сергеевич.

Ночью тральщики пришли в точку рандеву и ждали. Дебелов стоял на мостике, всматриваясь в густую темноту. Наконец из мрака выплывают громады транспортов. Как полагается, командир обменялся с ними условными сигналами. Ему сообщили: конвой состоит из девятнадцати транспортов. Они проплывали на виду у наших кораблей. Дебелов считал: все девятнадцать вымпелов были налицо.

В это время акустики засекают шум винтов подводной лодки. Наших лодок здесь нет и не может быть. Значит, немецкие... На кораблях играют боевую тревогу, начинается атака глубинными бомбами.

Тральщики выполнили свою задачу, и Дебелов выходит в голову колонны, оставляя слева транспорты. И вдруг не обнаруживает одного корабля. Где же он, куда запропастился? Неужели потоплен немецкой лодкой? Волнение охватило командира. Едва наступило утро, Дебелов снова начал считать. Восемнадцать кораблей. Запросил англичан, не знают ли они о судьбе девятнадцатого? Никто ничего не знает...

Тральщики ведут конвой дальше в Белое море. Восемнадцать транспортов входят в гавань, встают на якорь, а девятнадцатого нет как нет.

Дебелов решает идти на поиски пропавшего транспорта. При выходе из гавани пост СНИС сообщает ему, что один транспорт повернул в Иокангу. Дебелов полным ходом туда. Действительно, на якоре стоит крупнотоннажный транспорт. Николай Сергеевич поднимается на борг транспорта и входит в каюту капитана. Его приветливо встречает здоровенный детина с рыжей бородой. Брелок и кольца на пальцах. Тигровая шкура посреди каюты. На стенах — картинки обнаженных женщин...

— Почему вы оторвались от конвоя? — первое, о чем спрашивает Николай Сергеевич.

Капитан смеется:

— Там, где дерутся, мне делать нечего...

— Я беспокоился, что вы не найдете порт назначения. У вас же нет подробных карт нашего побережья...

Капитан громко расхохотался:

— Зачем мне ваши карты? Я эти места наизусть знаю, с закрытыми глазами найду. В девятнадцатом году на [83] остров Мудьюг я первый высадил английские экспедиционные войска. А вы мне о картах толкуете...

— Ах, вот с кем я имею дело?! — произнес Дебелов и поспешил ретироваться...

* * *

В сапогах, шинели, шапке-ушанке, с «лейкой» на груди и рюкзаком за спиной явился я на тральщик и прошел в командирскую каюту. Николаю Сергеевичу было не до меня. Как всегда перед походом, у комдива находятся срочные дела, вызывающие суету и нервозность. Он приказал вестовому Аникину проводить меня в свободную каюту, и я, устраиваясь, смотрел в иллюминатор на противоположный берег Екатерининской бухты — пустынный, с рыжими макушками валунов. Это было время, когда кончилась полярная ночь, светило солнце, а снег уже стаял.

Едва я успел извлечь и разложить свой несложный скарб, как появился и Николай Сергеевич. Осмотрев меня с ног до головы, он с удивлением сказал:

— Здорово же вы поправились! Два дня назад были худощавы, а теперь едва китель сходится.

Пришлось сознаться, что все теплые вещи, какие есть, я напялил на себя.

— Сейчас мы приведем вас в божеский вид, — сказал он, добродушно улыбнувшись.

Вызвал того же Аникина, что-то ему шепнул, и через несколько минут тот принес «канадку» на меху с большим воротником шалью.

Подозревая, что куртка снята с чьих-то плеч и человек лишился своей спецодежды, поначалу я отказывался, доказывая, что одет тепло, выдержу. Тем более мне не стоять вахту на ветру.

— Надевайте, надевайте, — упорно повторил Николай Сергеевич. — Мы не похожи на таллинского интенданта, — добавил он и тут же рассказал, как 27 августа 1941 года, в день ухода наших кораблей из Таллина, к нему явился интендант и предложил принять на тральщик несколько сот полушубков. Дебелов объяснил, что корабль перегружен, а предстоит сложное задание — идти впереди эскадры, прокладывать ей путь. Он попросил пяток полушубков для впередсмотрящего и других моряков внешних постов. «Не беспокойся. Придем в Кронштадт — оформим [84] как инвентарное имущество», — заверил Дебелов, на что интендант ответил: «Нет уж, раз составлен акт на уничтожение, будем уничтожать». И с этим удалился. — Силен был служака, ничего не скажешь, — заключил Николай Сергеевич и протянул мне руку: — До скорой встречи! — Он сошел с корабля, направился в штаб ОВРа на инструктаж командиров кораблей, который предшествовал каждому походу.

Оставшись в каюте, я растянулся на койке и дремал, пока до моего слуха не донеслись прерывистые звонки колокола громкого боя и над головой не протопали матросские башмаки. Я единственный, не расписанный по боевой тревоге, увлекаемый общим порывом, набросил на плечи свое новое одеяние и поднялся на мостик. Вечерело, и это ощущалось даже в преддверии полярного дня: небо хмурилось, низко нависали темные тучи, вершины сопок тоже казались черными, опоясанными внизу белыми лентами.

Николай Сергеевич находился на мостике и отдавал команды. С каждой минутой ширилась полоска земли между кораблем и пирсом. Мы шли по Кольскому заливу, встречая рыболовные траулеры, возвращавшиеся с лова. В кильватер нам следовали еще четыре тральщика.

За кормой остался Кильдин — маленький скалистый островок — живое напоминание о том, что мы расстаемся с последним клочком родной земли. А дальше для моряков всегда неизвестность. Во время войны подавно...

И сразу куда подевалась веселая жизнерадостность — лица комдива и остальных моряков, несущих верхнюю вахту, стали полны серьезности, ибо, кроме корреспондента, все стоят по боевому расписанию и у каждого свои обязанности. Я обратил внимание на парнишку — только так и можно было назвать маленького худощавого юношу с полными губами — старшину сигнальщиков Васю Шурахова. Он стоял, как влитый в палубу, на ветру, закутавшись в меховой воротник, не отрывая от глаз бинокля, лишь медленно поворачивал голову, обозревал море, воздух. Казалось, это был не человек, а хорошо отлаженный прибор для наблюдения. Я познакомился с Васей в канун похода, слушал его рассказы об Америке и с еще большим интересом — воспоминания о родной Балтике, где он прошел, как говорится, огонь и воду. Сражался в Таллине; раненный, эвакуировался на транспорте. Транспорт был [85] потоплен авиацией, и он целую ночь проплавал в море. В Ленинграде, немного подлечившись, в самые критические дни немецкого наступления ушел добровольно на фронт в морскую пехоту и снова вернулся на корабль.

И акустик Кучеренко сидел в крохотной рубке, прослушивая симфонию моря. Он тоже балтиец, знаменитый акустик подводной лодки, в числе немногих моряков удостоен высокой награды — ордена Ленина. Имя Кучеренко долго не сходило со страниц газет, и друзья втайне завидовали ему. Но однажды после трудного и опасного рейса, когда лодку несколько суток подряд преследовали корабли противника, сбросив сотни глубинных бомб, Кучеренко заболел, его признали негодным к службе в подводном флоте и назначили в команду моряков, отправлявшихся на Север.

Я рад был возможности увидеть этих ребят в родной стихии.

Одно дело — знакомство на берегу, в кубрике или кают-компании. Совсем другое — в море, в боевой обстановке. Там люди шире раскрываются и видно, на что они способны. В этом я не раз убеждался во время обороны Таллина и на переходе из Таллина в Кронштадт. Война многому нас научила, и прежде всего тому, что поединок с врагом выдерживают, как правило, люди сильные, ловкие, умелые.

...Над морем серая, мрачная пелена, расходилась крутая волна. Наш кораблик на редкость устойчив: зароется в волну, и, кажется, все тут, но нет — не все, подобно ваньке-встаньке, встает он на ровный киль и несется дальше.

На мостике тишина, изредка слышен голос командира:

— На румбе!

— На румбе сорок пять, — отвечает рулевой.

— Так держать!

— Есть так держать!

И снова тишина, которую боятся нарушить лишним словом и лишним движением, будто в это время свершается какое-то таинство.

Всю ночь Николай Сергеевич на ногах. Меня поражает его выдержка: за день набегался, наволновался, и вроде настало время отдохнуть, а он даже не присядет. Вспоминаю нашу первую встречу, тоже на корабле, тоже [86] в походе, но только на Балтике, когда он произнес слова, показавшиеся мне пророческими: «У командира должны быть железные нервы и адская выносливость — иначе гроб с музыкой». Вот и сейчас дает знать выносливость. Протирая слипающиеся глаза, он смотрит то вперед — на бескрайний простор воды, то выходит на крыло мостика и устремляет взор назад — к кораблям, идущим в кильватер. Я не решаюсь его отвлекать, держусь в стороне, боясь, что в ту самую минуту, когда завяжется разговор, может произойти что-то неожиданное...

Но ничего неожиданного, к счастью, не произошло ни этой ночью, ни в последующие трое суток нашего плавания.

Я не буду подробно рассказывать, как мы, приближаясь к острову Медвежий, увидели сперва мачты, а затем постепенно вырисовывались и сами транспорты. Мы обменялись опознавательными, и, хотя ничто не указывало на опасность, — для профилактики тральщики основательно пробомбили район и, заняв свое место, сопровождали транспорты до входа в Кольский залив.

Все эти трое с лишним суток Николай Сергеевич был в предельном напряжении, оставалось лишь подивиться его энергии. И так же, как в первые сутки, стоял, не выпуская бинокль из рук, Вася Шурахов, слушал море акустик Кучеренко, почти не отлучались со своих боевых постов и остальные моряки.

Это был обычный, я бы сказал, заурядный поход, во время которого, выражаясь терминологией сводки Совинформбюро, «ничего существенного не произошло». Но тем и хорошо, что были приняты все меры предосторожности. И хотя мы вернулись без боевых трофеев, не потопив вражеской лодки, не сбив фашистского самолета, но зато привели транспорты без потерь. А это самое главное...

Что мне дал этот поход? Многое! Возможность узнать ближе Николая Сергеевича Дебелова и его экипаж, увидеть моряков в действии, убедиться, что они знают, умеют, могут...

Я написал об этом походе для газеты, а главное — сохранил в памяти драгоценные черты, присущие Дебелову, Шурахову, Кучеренко и другим скромным, самоотверженным людям, которых не зря называли тружениками моря. И много лет спустя, работая над повестями [87] «Мыс Желания» и «Всплыть на полюсе», я вспоминал знакомых моряков, и они стали для меня живыми прообразами моих будущих литературных героев.