Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

В далекой гавани

Полярный... Совсем небольшой городок и вместе с тем главная база флота. Во время войны здесь все знали друг друга если не по фамилии, то в лицо. Нового человека сразу примечали. Звание у меня было небольшое — капитан, и на этом основании я считал, что на меня никто не обратит внимание. Но в один из первых дней после приезда я встретил на мосту, ведущем к Дому флота и редакции газеты «Краснофлотец», высокого плотного моряка в кожаном реглане, с адмиральской звездой на погонах. Я приветствовал неизвестного контр-адмирала и постарался проскочить (подальше от начальства!), а он тут же окликнул и вернул меня обратно:

— Вы кто такой, товарищ капитан? — спросил он.

Узнав, что я корреспондент, только что прибывший на флот, он улыбнулся:

— В таком случае пойдемте со мной обедать.

Я опешил. Как обедать? Куда? Ведь мы даже не знакомы. В первую минуту подумал: пожалуй, неловко, но тут же решил: пойду!

Член Военного совета флота Александр Андреевич [25] Николаев привел меня в скалу, нависавшую над бухтой, где находился КП флота, и там, в небольшом салоне, мы застали командующего флотом вице-адмирала Арсения Григорьевича Головко, начальника Политуправления генерал-майора Николая Антоновича Торика и какого-то капитана первого ранга, тоже полного, с румянцем на щеках и пробивавшейся лысиной. Потом выяснилось, что он тут «подводный бог», самый компетентный специалист по вопросам подводного флота — Николай Игнатьевич Виноградов, поначалу командовавший бригадой подводных лодок, а затем работающий в штабе флота.

Появление Николаева с незнакомым капитаном никого не удивило. Оказывается, многие писатели и корреспонденты бывали гостями этого маленького салона.

Представив меня, Николаев посадил рядом. Все было так просто, непринужденно, что мне показалось, будто я всех этих людей знаю уже целую вечность.

Обед проходил очень весело. Головко шутил, тут же раздавались остроумные замечания Торика и Николаева. Чувствовалась одна дружная семья. Когда покончили с компотом, Николаев сказал мне:

— Вот и познакомились разом почти со всем командованием. Теперь с вас взятки гладки: нет необходимости представляться каждому из начальства в отдельности.

Мне пришелся по душе Александр Андреевич Николаев. Приятно было видеть его всегда невозмутимое, полное доброты лицо, умные прозорливые глаза, гладкие светлые волосы на пробор с небольшим петушиным хохолком. К нему всегда можно было обратиться по любому поводу, встретить понимание, получить дельный совет и помощь. Мне кажется, он был человек партийный — в самом высоком смысле этого слова.

Еще через несколько дней я ближе познакомился и с Головко, о котором слышал раньше на других флотах. Добрая слава пошла о нем в самом начале войны. Тут надо искать объяснение, вероятно, не только в личных качествах Головко, но и в том, что Северный флот под его командованием в самые критические дни битвы в Заполярье твердо стоял на своих рубежах, не сделав ни шагу назад. Я ограничиваюсь этими короткими строками, ибо дальше о нем еще пойдет речь, что называется, крупным планом. [26]

...Полярный день на Севере выбивает из привычной колеи человека, приехавшего откуда-нибудь из средней полосы нашей страны. В эту пору не ощущаешь движения часовой стрелки. В три часа ночи спать не хочется. Солнце светит ослепительно, как где-нибудь в Ялте или Сухуми. Правда, полярное солнце не идет в сравнение с южным. Нередко в разгар такого солнечного дня приходится вспомнить о шинели. Однако в полярный день, равно как и в полярную ночь, не затихали бои.

Главная база Северного флота Полярный была центром боевой жизни. Отсюда уходили корабли в море, и сюда возвращались моряки после долгих, изнурительно трудных походов. И здесь же нашли приют мы — военные корреспонденты центральных газет, ТАСС и радио. В ту далекую пору ареной борьбы стали морские коммуникации. Здесь наши люди держали самый суровый экзамен, проявляя все лучшие качества и в первую очередь храбрость и решимость, волю к победе.

Обычно за короткими, лаконичными строчками сообщения Совинформбюро о потоплении нашими моряками в Баренцевом море вражеского транспорта скрывалась напряженная драматическая история поисков, атак, побед и поражений. Иногда, казалось, и успех не так и велик — местного значения. Но ведь именно из таких успехов и родилась впоследствии наша общая большая победа.

Еще в Москве я прочитал очерк о североморских подводниках, и мне особенно запомнилось имя Израиля Ильича Фисановича, одним из первых прорвавшегося во вражеский порт Петсамо. Очерк был написан вдохновенно и занимательно, так что, читая его, я представлял все перипетии умной и хитрой борьбы с врагом.

Приехав на Север, я с нетерпением ждал встречи с Фисановичем, но он долго не возвращался с моря, и в бригаде подводных лодок уже начались волнения. Лишь один человек хранил железное спокойствие. Это был прямой начальник Фисановича — командир дивизиона самых малых подводных лодок — «малюток» — Николай Иванович Морозов, крепко сбитый пожилой человек, по-юношески живой и темпераментный, любитель «потравить» — рассказать какую-нибудь забавную историю и тут же посмеяться вместе с молодыми моряками. Таких историй было у него в памяти сотни. И рассказывал он артистически, [27] трудно было отличить, где правда, а где вымысел. А история с его рыжими усами стала ходячей легендой на флоте.

Поскольку у русских моряков существовала традиция носить усы и бороды, Николай Иванович решил отпустить усы. Он дорожил своими густыми рыжеватыми усами, сам осторожно их подстригал, не доверяя парикмахеру. Но однажды, накануне выхода в море на «малютке» вместе с Фисановичем, он посмотрел в зеркало и сказал:

— Сбрил бы их, да жалко так, за здорово живешь, с ними расставаться. А вот если утопим с тобой парочку транспортов, так и быть, в честь победы пожертвую своими усами.

— А что если утопим один транспорт? — спросил Фисанович.

— За один транспорт — один ус, — лихо подмигнул Николай Иванович.

Они ушли в поход и потопили один транспорт. Накануне возвращения в базу Николай Иванович сел брить по уговору один ус, но, видя, что получилось уродство, — тяжело вздохнул и пожертвовал вторым усом.

— А второй зачем же? — спросил Фисанович.

— Второй примите авансом. Неловко же старику с одним усом жить.

Эту веселую историю знали теперь все, от командующего и до официанток кают-компании. И когда я встретил Николая Ивановича и напомнил ему о том случае, он рассмеялся:

— Да, было такое дело...

* * *

Он продолжал острить и балагурить, хотя были все основания тревожиться о судьбе Фисановича.

— Мои птенцы не пропадают, — твердил Морозов. — И насчет Фиса не беспокойтесь. Найдет что-нибудь подходящее, тяпнет и придет домой. У нас строгие порядки: с пустыми руками являться не положено.

Морозов оказался прав: дня через два утром мне позвонили с К.П бригады подводных лодок и сообщили, что лодка Фисановича через полчаса будет в гавани.

Первый раз писатель Вениамин Александрович Каверин, с которым мы вместе жили, прервал работу на полуслове. Изменив своей обычной аккуратности, он не [28] спрятал в папку написанные страницы, а схватил шинель, шапку и вместе со мной торопливо зашагал вниз под гору, где находилась база подводных лодок.

Там уже было полным-полно моряков, они толпились на маленьком огороженном пятачке, и, как всегда, в центре внимания находился Николай Иванович.

— Какая это победа у Фисановича? — спросил кто-то из встречающих.

— Тринадцатая. Чертова дюжина! — весело ухмыльнувшись, сообщил Морозов и добавил: — Надо от нее поскорее избавляться. Беду приносит!

Все рассмеялись. Зашел разговор о морском суеверии. Вениамин Каверин сказал, что это относится не только к морякам, и, к удивлению присутствующих, сообщил, что в некоторых парижских гостиницах нет тринадцатых номеров, на улицах нет домов под номером тринадцать. Есть двенадцать и двенадцать бис. Тоже суеверие...

Тем временем Морозов, точно предчувствуя, что лодка где-то совсем близко, вышел на самый край причала и нетерпеливо смотрел на темную гряду сопок, из-за которой вот-вот должна была появиться «малютка» Фисановича.

Томительно тянулись минуты ожидания. Морозов сбегал на командный пункт, помещавшийся рядом, вернулся обратно. По его взволнованному лицу и по тому, как он, сам того не замечая, жевал окурок, можно было догадаться — случилось что-то неладное...

Каверин подошел к нему и осторожно спросил, что там такое.

— Неприятность, — нехотя ответил Морозов. — Немецкий самолет вывалился из-за облаков и сбросил бомбу. Лодка погрузилась. Наблюдательные посты не могут обнаружить ее. Или она идет в подводном положении. Или...

Николай Иванович опять устремил свой взгляд к темной гряде сопок.

В эти самые минуты притихшую гавань вдруг наводнили гудки пожарного буксира, их подхватили сирены береговой базы. По пирсу пробежали матросы с зелеными сумками противогазов. На палубах подводных лодок суетились комендоры. Пушки, пулеметы развернулись направо. Где-то там, за серой грядой сопок, глухо пророкотали зенитки.

В этот день в третий раз из-за облаков появились [29] «юнкерсы» и «мессершмитты». Никто не придавал этому серьезного значения. Все смотрели в одном направлении, туда, где в самый разгар тревоги показалась узенькая длинная, как налим, «малютка». Она бесшумно скользила по глади залива, приближалась к своим старшим собратьям: «щукам», «эскам», подводным крейсерам...

Появился командующий флотом и целая ватага фоторепортеров и кинооператоров. В наступившей тишине были ясно слышны щелчки затворов и шум кинокамер.

«Малютка» находилась посреди гавани, когда к единственной пушке на ее палубе подбежал орудийный расчет, из ствола вырвался желтый огонек — и прогрохотал выстрел. «Значит, кого-то «убили»!» — буркнул Морозов и от радости схватил за плечи и потряс стоявшего рядом моряка.

Лодка подошла к пирсу, поставили трап. Маленький, щуплый человек в меховой ушанке, сползающей на лоб, в зеленом комбинезоне и резиновых сапогах, держа в руке большущие меховые рукавицы, похожие на двух котят, сошел на пирс и, подойдя к командующему, отрапортовал:

— Задание выполнено. Вчера в двадцать два тридцать потоплен транспорт водоизмещением десять — двенадцать тысяч тонн. Материальная часть в порядке. Личный состав здоров.

Во время этой церемонии мы все, не сводя глаз, смотрели на худое, обросшее рыжими колючками лицо Фисановича, на его покрасневшие глаза, припухшие веки. И совсем излишне было спрашивать, что такое подводная война. Глядя на Фисановича, мы, кажется, понимали, какой ценой достаются победы.

Трудно было поверить, что этот офицер, маленький, худощавый — неизвестно в чем душа держится, — похожий на подростка, был здесь, на Севере, очень уважаемым боевым моряком, что он и впрямь осуществил дерзкий прорыв в порт Петсамо, пустил ко дну транспорты, стоявшие под погрузкой, а затем скрылся от преследования вражеских катеров-охотников. Сотни глубинных бомб сбросили они по следу лодки, и только очень умелое маневрирование Фисановича спасло корабль от гибели. Старый морской волк, командир английской подводной лодки, впервые прибывший на Север и внимательно знакомившийся с этим походом Фисановича, попросил показать ему карту вражеского порта с нанесенным на нее [30] путем лодки и кальку маневрирования. Он долго изучал четкие линии курсов, прикидывал циркулем и ширину фиорда, затем поднялся и, восторженно пожав руку Фисановичу, сказал: «Эту карту я бы вставил в рамку под стекло и повесил на стене в своей каюте».

Сейчас все встречающие вместе с командующим и Фисановичем направились к пятачку с плакатом; «Здесь курить!»

— Тебя чуть фриц не прищучил? — спрашивал по дороге Морозов, отечески держа Фисановича под руку.

— Да, представьте, какое хамство. Мы были уже вон там, за мысом, и вдруг вывалилась из облаков пятерка бомбардировщиков. Один заметил нас и с крутого виража — бац бомбу. Я поднял голову, смотрю на бомбу и командую: «Право руля!» Она плюхнулась метрах в двадцати, всю рубку водой захлестнуло. Я скомандовал срочное погружение, и вылезли на свет божий у самого поворота в бухту...

Командующий сел на скамейку, а Фисанович извлек из своего большого кармана на груди кальку и начал объяснять детали атаки:

— Акустик слышал далекий шум винтов, но не был уверен, что это караван. У меня положение такое, что надо идти на зарядку... Решили подождать. Слушали море... Потом всплыл под перископ. Из дымки, кабельтовых в двадцати пяти, выполз транспорт. Даже не транспорт, наверное грузо-пассажирский пароход. Громадина, красивый, с высоким бортом, надстройками. Я лег на курс атаки. Во всех отсеках два взрыва слышали. Посмотрел — горит, погружается. После этого дал ходу — и в базу...

Головко слушал внимательно и о чем-то думал. Когда Фисанович кончил свой рассказ, он спросил:

— С какой дистанции атаковали?

— Восемь кабельтовых.

— Угол встречи?

— Сто пять — сто десять градусов...

— Какой ход имел транспорт?

— Приблизительно восемь узлов.

Головко вынул из кармана записную книжку, нашел нужные строки и сказал обрадованно:

— Все совпадает. Самолет-разведчик наблюдал и даже сфотографировал горящий транспорт. Еще раз поздравляю [31] и прошу завтра в десять ноль-ноль на доклад на Военный совет.

Командующий ушел. Все сразу почувствовали себя свободнее, Фисанович заметил в толпе письмоносца и поспешил к нему:

— Мне есть что-нибудь?

— Никак нет. Харьков-то еще не освобожден, — растерянно ответил краснофлотец, перебирая пальцами плотную стопку писем.

Фисанович поник головой и молча отошел в сторону, Никто в эту минуту не осмелился к нему подойти, он оставался наедине со своими грустными мыслями.

В тот вечер мы засиделись у комиссара Табенкина. Час был уже поздний, и он вышел нас проводить. Возле одной двери, откуда пробивалась полоса света, он остановился, постучал. Дверь распахнулась, мы увидели знакомую фигурку.

— Ты что, Зорька, не спишь? — спросил Табенкин.

Оказывается, так друзья прозвали Фисановича, что очень шло к его юношеской внешности. Даже высокий лоб и умные выразительные глаза не делали его старше.

— Так ты почему не спишь? — повторил Табенкин.

— Время детское, — ответил Фисанович и, улыбнувшись, добавил: — Мне из Москвы целый мешок книг привезли, надо разобраться, а тут еще других дел накопилось. Вот письмо пионерам сочиняю.

Фисанович жестом руки пригласил пройти, подвел к кушетке, на которой стоял большой ящик, и принялся выкладывать из него мешочки с деревенским печеньем, расшитые шелком кисеты, тетради, бумагу, конверты.

— Смотрите, какое богатство! Что может быть дороже такого подарка? Болтались мы целую неделю, пока нашли конвой. Штормило черт знает как. Нервы у людей на пределе. А пришли — и такая радость. Это для нас награда, да еще какая!.. Вот и я решил написать ребятам маленькое письмо, а получается целый доклад о подводной войне.

— Ты письмом увлекся, а другие командиры историю лодок пишут, — заметил Табенкин.

— История лодки у меня давно готова.

Фисанович вынул папку с рукописью, отпечатанной на машинке. На заглавном листе значилось: «История [32] Краснознаменной подводной лодки М-172». Это были описания походов и побед, одержанных экипажем «малютки», начиная с дерзкого прорыва в Петсамо.

Особенно подробно рассказывалось о петсамских событиях. Эпиграфом к этой главе Фисанович избрал строки из старинной «Застольной»: «Миледи смерть, мы просим вас за дверью обождать». Эта фраза не случайно понравилась Фисановичу. Иронически-презрительное отношение к опасности и смерти было свойственно его натуре.

Здесь необходимо сделать отступление, чтобы читатель яснее представил и личность автора, и то, над чем он работал. Фисанович точно задался целью доказать, что даже такая небольшая история совсем маленького корабля может вызвать интерес у любого читателя. Ему хотелось написать интересную, правдивую историю лодки и ее экипажа, а не только сообщить какие-то сухие факты. Рукопись начиналась такими словами:

«Поздней осенью 1936 года по цеху судостроительного завода, загроможденного конструкциями, пробирался к стапелям высокий молодой командир. Морская форма ловко облегала его ладную фигуру. Серые глаза с интересом разглядывали выступающие контуры кораблей на стапелях, гигантские краны, напряженную и осмысленную суету строительства.

- Скажите, товарищи, где строится спецсудно? — обратился он к группе рабочих, проходивших мимо.

Один из них, высокий, худощавый, в измазанном суриком черном комбинезоне, окинул командира бойким взглядом веселых карих глаз и сказал:

- Пойдемте покажу. Я строитель этого объекта.

- А я назначен командиром корабля. Будем знакомы: старший лейтенант Логинов Иван Андреевич.

- Инженер Корсак Евгений Павлович, — представился строитель. — А вот наш механик Колчин.

Логинов на ходу обменялся рукопожатием с маленьким добродушным толстяком.

- Вот она, наша посудина, — показал Корсак на серую стальную сигару, всю в ореоле вспышек электросварки, — уже готов корпус.

- Быстро... А крепко ли? — поинтересовался Логинов.

- Строит лучшая бригада сварщиков на заводе, — чуть обиделся Корсак. — Варят на совесть...» [33]

Фисанович в ту пору еще не был командиром «малютки», но все связанное с ее рождением знал до мельчайших деталей.

И вот лодка построена, прошла все положенные испытания и уходит служить на Север. Фисанович ведет рассказ дальше:

«Над Ленинградом тускло просвечивал золоченый купол Исаакиевского собора. Все свободные от вахты были наверху. В ушах еще отдавались прощальные звуки оркестра и напутственные пожелания оставшихся друзей:

- Прощай, Рамбов! Теперь на айсберги к белым медведям будем увольняться...

...Проходили под мостами. Неторопливо-деловитая ленинградская публика задерживалась, разглядывая необычные корабли... Девушки перебегали на другую сторону моста и махали вслед платками. От лодок отвечали, поднимая над головой фуражки и бескозырки. Прощайте, милые ленинградцы, приветливые, простые, спокойные. Прощай, город великого Ильича, колыбель русского флота, колыбель революции и Советской власти! Прощай, родная Балтика! На норд!»

По пути на Север множество деталей, не запечатленных на страницах вахтенного журнала, запомнились автору. Он подмечает, что «полированный водой и временем ленинградский гранит сменила майская зелень рощ и пашен», видит «замшелые равелины Шлиссельбургской крепости». Может быть, последним провожатым подводников была «древняя часовенка на крутом холме, живописная, как палехский рисунок». А там Беломорско-Балтийский канал, затем Белое море исподволь начало проявлять свои особенности: «Внимание любителей рыбной ловли привлекли невиданные на Балтике пикша и блиноподобная одноглазая камбала. Наступила короткая северная ночь, но не темнело. Незнакомые на Балтике приливно-отливные явления преподносили неприятные сюрпризы. При очередном отливе лодка чуть было не повисла у причала на туго выбранных швартовых».

И вот Заполярье. Первые учебные плавания и, наконец, война. Все боевые походы лодки описаны мастерски, с острыми драматическими коллизиями.

В ходе войны, урывками между походами, писалась история «малютки». Писалась свободно, раскованно, с тем чтобы, если ей доведется увидеть свет, — она не пылилась [34] на книжных полках, а была бы в «непрерывном обращении», приобщала молодежь к трудной, почетной службе на подводном флоте{2}.

Читая рукопись, мы с Кавериным обратили внимание на то, что вместе с героизмом людей Фисанович не постеснялся описать и неприглядные стороны войны.

— Что же, война — не праздник, не парад, как иногда изображают ее наши уважаемые писатели. — Он с иронией глянул в нашу сторону. — Помните, как Толстой писал в «Севастопольских рассказах». — Фисанович взял с полки книгу, быстро нашел нужное место и прочитал вслух: — «...Вы увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти...» Прав был старик, — продолжал он. — Война — это работа, притом тяжелая, грязная работа. Идешь в море — не спишь, не моешься, обрастаешь бородой, терпишь всякие неприятности. Немца долбанешь — хорошо, если скроешься. А если тебя заметили, только успевай вывертываться из-под бомб...

— Разве непременно вы должны наблюдать потопление? — с любопытством спросил Каверин.

— Не обязательно. Но какому командиру не хочется узнать, потопил он или только торпедировал. Ведь это совсем разные вещи. Услышишь взрывы и все равно не веришь. Хоть какое там ни есть охранение, все-таки подвсплывешь и посмотришь. А если, случается, не увидишь, то совесть не чиста, язык не поворачивается сказать полным голосом о победе. Один раз крепко поплатились за свое любопытство. Немцы напали на след, целый день гоняли.

— Страшно было? — продолжал допытываться Каверин.

— Честно говоря, у меня в таких случаях не страх, а невероятное обострение чувств. С поразительной ясностью работает голова. Помню, как-то в такую минуту попался мне под руку журнал с ребусами. Я только взглянул и моментально решил два ребуса. Вот до какой степени в этой обстановке развивается сообразительность. [35]

— Что выручает вас в минуты опасности?

— Только коллектив, дружный, умный коллектив, где каждый человек знает, когда и что нужно сделать.

На столе у Фисановича мы увидели портрет пухлого кудрявого мальчугана.

— Мой Тарас... — с грустью произнес Фисанович. — В Харькове застряли... Третий год мы в разлуке. Сколько ни писал в Москву, просил установить связь через партизан — пока ни слуху ни духу. Скоро ли освободят Харьков? Если найдется Тарас — я буду себя считать самым счастливым человеком на свете. Последний раз в море, после атаки, мы услышали взрывы. Сигнальщик мне говорит: «Товарищ командир, это за вашего Тараса!» Тут бы порадоваться — ведь наверняка немало ценностей пустили на дно, а вот напомнили мне о Тарасе, и сердце заныло...

Мы долго сидели, о многом говорили. И, конечно, больше всего о боевой жизни. Нас захватили рассказы Фисановича, в которых было много самобытного, оригинального, проникнутого тонким юмором.

— Сегодня у нас праздник. Не всегда бывает такая удача, — говорил Фисанович. — Прошлый раз ходили в море. Штормяга отчаянный. Лодка что ванька-встанька. Всплывешь, тебя р-р-раз — метров на пять в пучину. Только за поручни хватайся и держись. Семь дней болтались, хотелось что-нибудь покрупнее потопить, а тут все катера да катера... Помощник говорит: «Давай атакуем хоть мелочь». А я думаю: «На такую мишень жаль торпеды тратить». Вышел срок, и мы вернулись ни с чем. А тут помпезная встреча, с музыкой. Не знаешь, куда деваться со стыда. Говорю помощнику: «Иди докладывай начальству, а я за торпедные аппараты спрячусь!»

Во всем, что так откровенно рассказывал нам Фисанович, ощущалась его непосредственность, и мы ничуть не обиделись, еще раз услышав ироническое замечание по своему адресу:

— Вот вы часто пишете о нас в газетах так красиво, что умри — лучше не скажешь, дескать, он шел в бой с мыслью о том и о том-то... А ведь на самом деле это чистейшее вранье. Идя в бой, думаешь только об одном: стукнуть и живым удрать. Я думаю, что, если вы так напишете, от этого никак не пострадает авторитет наших подводников. [36]

В интересной беседе с Фисановичем мы не замечали времени.

Посмотрев на часы, Каверин воскликнул:

— Друзья! С добрым утром...

Мы спохватились. Было уже пять утра. За окном лежала темнота и завывала пурга. Каверин выразил опасение, что мы можем, чего доброго, заблудиться, на что Фисанович, рассмеявшись, сказал:

— В море не так бывает. Идемте, положитесь на меня. Ведь я в штурманском деле кое-что понимаю...

Он надел кожаную тужурку и проводил нас до самого дома. Заглянул на минутку, и тут мы снова начали атаковать его вопросами. И долго не могли расстаться...

Когда Фисанович ушел, Каверин сел за стол и торопливо стал что-то записывать. Вероятно, боялся упустить живые впечатления. Возможно, это были заготовки будущего.

Сколько раз в радостном возбуждении спешили мы на пирс встречать Зорьку, с которым успели подружиться. А вечером в кают-компании подплава устраивался тот самый традиционный поросенок, о котором пишет Каверин в романе «Два капитана». В центре стола, рядом с седовласым Головко, восседал наш Зорька — молодой, бедовый, очень похожий на школьника.

Коки в белых колпаках выносили на широком блюде румяного зажаренного поросенка. Фисанович виртуозно действовал длинным кухонным ножом, резал поросенка на части и преподносил гостям. Разумеется, все это сопровождалось смехом, шутками... Часами продолжалось веселое застолье. Среди общего шума молодо и вдохновенно звучал голос Фисановича. Он наизусть читал Маяковского, Есенина и целые главы из «Евгения Онегина».

Он любил и знал поэзию, сам писал стихи, сочинял юморески, экспромты, хотя относился к своему творчеству скептически.

Но был случай, когда поэтическое дарование Фисановича получило более широкую известность. На Северном флоте объявили конкурс на лучшую песню о подводниках. Соревновались в основном профессиональные поэты, а победил Фисанович. Его «Строевая подводная» была признана лучшей, «принята на вооружение» и сразу зазвучала на концертах в Доме флота, и особенно в матросских кубриках: [37]

Любимые, встречайте нас с цветами,
И хоть на свете вы нам всех милей,
Но нет нам тверже почвы под ногами,
Чем палубы подводных кораблей.

Мы часто виделись, после каждого похода поздно засиживались у него в каюте. Он оставался веселым до тех пор, пока не вспоминал о жене и сыне. Тут он затухал и долго сидел в задумчивости. Мы понимали его состояние, тоже молчали в эти минуты.

Но однажды, приехав в Мурманск, я неожиданно столкнулся с Фисановичем в вестибюле гостиницы. Он держал в руках бутылку вина и тарелку со скромными закусками военного времени.

— Зайди ко мне, что-то увидишь, — сказал он, не останавливаясь.

Я последовал за ним. Мы прошли в конец коридора. Фисанович толкнул дверь, я вошел в номер и сразу понял, что произошло. На диване, поджав ноги, сидела женщина, светловолосая, с осунувшимся лицом, похожая на ту, что видел на фотографии, висевшей в каюте Фисановича, и рядом с ней бритоголовый мальчуган лет пяти в свитере и рейтузах.

— Вот мои пропавшие. Познакомься, — радостно сказал Фисанович и обвел нас всех счастливым взглядом. — Вот они, мои дорогие, — продолжал он, поглощенный хлопотами у стола.

Я взял на руки мальчугана и пошутил:

— Итак, семья Тараса в полном сборе, как в повести Горбатова.

На лице женщины появилась слабая улыбка.

— А что за повесть такая? — спросила она. — Ведь я ничего не знаю, словно проснулась после двух лет летаргического сна.

И она рассказала обо всем пережитом за два года в оккупированном фашистами Харькове.

* * *

Перечитывал свой дневник, и сердце сжималось от боли: Фисанович не дожил до победы.

Приехав в Полярный, мы прошли по улице имени Фисановича и не узнали города, настолько он раздался вширь и застроился. [38]

В одном из музеев боевой славы в Заполярье я снова увидел знакомое лицо с лучистыми глазами и прочитал строки письма, написанного женой героя Еленой Андреевной, обращенного к молодым подводникам. Она свято хранит память не только о своем муже, но и обо всех его товарищах, что отдали жизнь за нашу победу.

Решил, не откладывая, написать Елене Андреевне. И вскоре получил теплое письмо, из которого узнал, что она инженер-кораблестроитель, многие годы работала в конструкторском бюро. А ее сын Тарас поначалу решил стать врачом, окончил медицинский институт, у него появился интерес к несколько необычной области, только одним краем связанной с медициной. Он задался целью разработать собственную конструкцию протезов для людей, лишившихся рук. Идея благороднейшая! Но для этого мало знать медицину, потребовалось стать еще и конструктором. И вот Тарас поступает в Ленинградский политехнический институт. Сейчас он кандидат медицинских наук. Работает над этой проблемой. И я верю, что ученый сделает свой вклад в науку и многие люди от души скажут ему спасибо.

Дальше