Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Бессмертный дивизион

Несколько лет назад почта доставила мне большой пакет. В нем две толстые папки. На обложке надпись; «Черновые записки о былых делах и походах полковника в отставке Котова Егора Ивановича». Я очень обрадовался. Это все равно что через сорок лет получить письмо от человека, которого знал на войне и сохранил о нем самые светлые воспоминания. А он был во многих отношениях неподражаем. Я и сейчас вижу его на КП на удивление спокойного, невозмутимого, даже если кругом настоящий ад. Писатель Вишневский, с которым мы бывали у Котова, говорил: «Вот такими людьми во все века держалась земля русская». В Таллине в 1941 году он был командиром 10-го отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона. В числе первых дивизион принял на себя удар немецкой пехоты, прорывавшейся в Таллин, и до самого последнего дня обороны действовал на восточном секторе фронта.

Это был героический дивизион — не случайно он упоминается в воспоминаниях адмиралов В. Ф. Трибуца, Ю. А. Пантелеева, А. А. Сагояна. Но скупы воспоминания адмиралов, и это естественно — для них действия бойцов и командиров дивизиона были лишь частью общей операции — дивизион выполнял задачу, и выполнял ее достойно, откуда благодарная память адмиралов, но ведь для сотен людей дивизиона это была жизнь, а для многих — и смерть! И для людской памяти мало строчек: «Особо героически [299] действовали батареи 10-го отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона...» И тогда появляются вот такие толстые папки, в которых хранятся и будут храниться для потомства воспоминания героев о молодости, о славе, чести, о подвигах и победах, о которых порою не упоминала даже дивизионная газета, о поражениях, оплаченных высочайшей ценой, о героизме, самоотверженности, о гибели друзей.

Егор Иванович Котов провел колоссальную работу — собрал и записал историю своего дивизиона. Неоценимый труд для военных историков!

Я листаю страницы своих журналистских блокнотов того времени. К сожалению, многое было записано карандашом и просто-напросто стерлось, а многое сейчас уже не поддается расшифровке. По крайней мере, я был уверен в этом: множество раз просматривал их, всякий раз огорчался и ругал себя — ну хотя бы чуть-чуть подробнее, хотя бы вот в этом, отчеркнутом месте, видимо, что-то важное записал и пометил — не забыть! Так вот это «не забыть» осталось, а что надо было не забыть — вспомнить не могу...

Я открываю воспоминания Егора Ивановича, стараюсь найти те события, числа, людей — ведь мы не раз были рядом... И вдруг между скупыми строчками воспоминаний и моих записей начинает возникать что-то трудно определимое, какое-то поле напряжения, какие-то нити, тайные, невидимые, связывающие их...

«23–24 августа 1941 года фашистским войскам удалось вклиниться в расположение нашей обороны в районе Вяо-Муга и потеснить наши части...»

Я помню эти страшные дни и ночи: фашисты рвались к Таллину, они видели его, расстреливали из орудий, наши держались, цепляясь за каждый камень, окапываясь и огрызаясь огнем... И вдруг сообщение, вспомнился даже рассыльный — рыжий, веснушчатый парень, который его принес, — 105-я батарея 10-го дивизиона не отступила, осталась на позициях и громит врага, находясь впереди стрелковых частей. Вот она, запись: не забыть!

«На помощь бросили прожекторную роту. Командир — Николай Ильич Родионов. Кончился боезапас, и прожектористы завязали рукопашный бой. Отступить — открыть путь к Таллину. Погиб командир прожектористов Родионов. Тяжело ранен командир 105-й батареи Колпаков. Его вынес с поля боя дальномерщик Рыбкин. Вернулся обратно и был убит...»

Те подробности, которых не было в моих записях, я нашел [300] в воспоминаниях Е. И. Котова: «Когда радист 105-й батареи комсомолец Костя Кулаков сообщил, что батарея перешла в штыковую атаку, мы с комиссаром дивизиона Сергеем Дмитриевичем Бирюковым очень встревожились, не могли понять, почему они не пустили в ход свое основное оружие — пушки, в чем там дело? Прибежали на батарею и убедились, что снаряды у них кончились и ничего другого не оставалось, как пустить в ход ручное оружие. Хотя атака немцев была отбита, но бой еще продолжался. В радиорубке мы застали лежавшего на спине побелевшего Костю Кулакова. Он до последнего мгновения выполнял свой воинский долг. Он зажал в зубах два конца перебитого провода. Очевидно, смерть настигла его в те минуты, когда он пытался срастить провод и восстановить нарушенную врагом связь. Едва мы успели передать на КП дивизиона краткие сведения об обстановке, как тут же немецкая мина угодила в радиорубку, и Сергея Дмитриевича тяжело ранило в живот. По дороге в госпиталь он скончался. Так мы потеряли нашего героического паренька Костю Кулакова и дорогого друга военкома Бирюкова. Для меня это на всю жизнь незаживающая рана».

Мне не удалось тогда побывать на 105-й батарее 10-го дивизиона, не удалось найти командира ее лейтенанта Евгения Петровича Колпакова. Я помнил его еще, пожалуй, с тех дней, когда 10-й дивизион только прибыл на позиции. Была какая-то особая мудрость во всем, что делалось на этой батарее. Помню старый заброшенный сарай, превращенный в камбуз, прекрасные позиции, отрытые бойцами, были на батарее и запасные позиции и ложные — батарейцы установили, чуть замаскировав, для вида, бревна, подняв их к небу, а на концы их надели консервные банки, блестевшие в солнечную погоду. Могучий, с прекрасной белозубой улыбкой Евгений Петрович рассказывал, весело сверкая глазами, как еще в июле девятка фашистских «юнкерсов», построившись в круг, карусель, как тогда говорили, принялась бомбить, утюжить эти самые бревна, украшенные консервными банками. Он запомнился мне: красивый, высокий лейтенант, уверенный в себе, в своих батарейцах, преданный своей флотской службе, любимец — это было видно по всему — своих бойцов-зенитчиков. И не случайно 105-я батарея вошла в историю обороны Таллина, — подвиг ее был подготовлен много раньше, может быть, в те дни еще, когда только формировался дивизион в колыбели русской морской славы — в Кронштадте, на базе старейшего [301] в нашей стране 1-го Краснознаменного зенитного артиллерийского полка Краснознаменного Балтфлота, а средний и младший командный состав был подобран из воинских частей Кронштадтской военно-морской базы.

В ночь с 25 на 26 августа противник прорвал линию обороны, и вышел к парку Кадриорг, оказавшись справа от позиций 105-й батареи, и отступать некуда, позади Таллин. Гром орудий и стрекотанье автоматов, взрывы мин, снарядов, гул самолетов, завывание тяжелых снарядов береговых батарей и кораблей, пролетавших над позициями, — все это слилось в единый протяжный гул. Невозможно было разобрать человеческую речь, трудно управлять боем. Батарея почти в упор стреляла по врагу, подавляя огневые точки, картечью и шрапнелью разя живую силу. От напряженной стрельбы стволы орудий раскалились докрасна — из-за этого обратный накат стволов после выстрелов стал медленным. Прокопченные, задыхающиеся от пыли и пороховой гари заряжающие упирались в казенник, толкали стволы, стремясь поскорее вернуть в исходное, годное для стрельбы положение. Это помогало мало. Приходилось опускать в холодную воду одеяла, простыни и накрывать ими откатные части орудий.

А на следующий день батарею ждал еще более тяжелый бой на плато Ласнамяэ. Рано утром 26 августа пришла директива Ставки: гарнизону оставить Таллин! Но как вывести флот, в котором насчитывается более чем 200 вымпелов? Как перевезти почти тридцать тысяч бойцов и командиров, боевую технику, тысячи гражданских людей, не желавших оставаться под игом фашистов?

26 и 27 августа объединенными усилиями 10-го корпуса 8-й армии, флота и таллинского народного ополчения были проведены две контратаки — нужно было хотя бы минимальное время для решения сложнейшей военной задачи по выводу флота и эвакуации гарнизона. Но погибать вместе с базой — как это было в Севастополе в 1855 году и в Порт-Артуре в 1905-м флот тоже не собирался. А для эвакуации нужна была хотя бы малейшая передышка. И вновь в бой брошены орудия 10-го и других дивизионов Таллинской ПВО. Не сумев прорваться на правом фланге дивизиона, противник сосредоточил усилия на левом крае оборонительного участка в районе хутора Мууга, где стояла 106-я батарея котовского дивизиона. Ею командовали, как их называли, «два Тимофея» — командир Тимофей Иванович Яровой и политрук Тимофей Иванович Кузьменко. [302]

На 106-ю напала вражеская авиация, по ней непрерывно велся массированный артиллерийско-минометный обстрел. Но и зенитчики вели огонь, расстреливая скопления вражеской пехоты. Однако по всему чувствовалось, что главные события еще впереди. По команде Ярового на батарее была организована круговая оборона, вырыты окопы для стрелков, ходы сообщения между ними. В созданный отряд прикрытия вошли шоферы, трактористы, повар, сапожник и отступающие бойцы 10-го стрелкового корпуса, их набралось около ста человек. Возглавил отряд прикрытия политрук Кузьменко. И действительно, главные события не заставили себя ждать. Фашисты снова применили свою излюбленную тактику: с левого фланга по побережью залива Рандвера в тыл 106-й батареи просочилась группа гитлеровских автоматчиков и открыла беспорядочную стрельбу. Они хотели дезорганизовать нашу оборону, посеять панику, но батарейцы были готовы к бою. Тогда для захвата батареи фашисты бросили пехотный батальон. Гитлеровцы шли в полный рост, в «психическую» атаку. Бой длился почти до полуночи — тяжелый, изнуряющий, беспощадный. Артиллеристы картечью поливали врага, но немцы накатывались волна за волною. Пулеметчики, хозяйственники, телефонисты под руководством командира отделения Ивана Ефимовича Коротченко заняли траншеи и вели огонь по врагу из личного оружия: винтовок, пулеметов, автоматов. Один за другим выбывали из строя батарейцы, но на их место становились другие.

Особенно отличилась в бою ленинградская девушка — военфельдшер батареи. К сожалению, никто из ветеранов не мог припомнить ее имени, и дальнейшая ее судьба неизвестна. Но в эти страшные часы она находилась рядом с бойцами в стрелковых окопах, стреляла из карабина по врагу, успевала оказывать помощь раненым. Ее лицо, руки были в своей и чужой крови, гимнастерка прожжена во многих местах, покрыта пылью и пороховой гарью.

Во время боя вражеский снаряд попал в четвертое орудие. Смертельно ранило наводчика Василия Харитоновича Логинова, были ранены и контужены Василий Андреевич Нестеров, Иван Филиппович Капитонов и Павел Иванович Салтыков. Командира орудия Михаила Ивановича Валяшева отбросило взрывной волной. Положение было критическое — фашисты бросились в атаку. И Валяшев поднялся, подполз к полуразбитому орудию и взялся за поворотный механизм пушки — ее надо было развернуть для наводки. [303]

Поворотный механизм не работал: азимутальный круг погнут, от оптической трубы остались лишь осколки. Стало быть, наводить можно было только по стволу. Но фашисты были уже видны с орудийного дворика — по артиллерийским меркам рядом. Держась рукой за плечо, к орудию подбежал второй наводчик Иван Иванович Лазовский, гимнастерка его была залита кровью, из ключицы торчал осколок. Валяшев вытащил осколок, оторванным рукавом гимнастерки замотал рану и скомандовал: «По вражеской пехоте прямой наводкой — огонь!» И орудие ударило шрапнелью. Два раненых и контуженых человека вели огонь по врагу — Лазовский наводил, а Валяшев заряжал и стрелял. Множество убитых гитлеровцев — таков результат этого боя. Атака немцев захлебнулась...

Только к полуночи с острова Наргена пришло подкрепление — взвод счетверенных зенитно-пулеметных установок. Немцы, предполагая, видимо, что перед ними мощная оборонительная линия, залегли и стали окапываться. Задача батареи была выполнена. Осталось последнее — сняться с позиций и уйти в Таллин. Всем трем батареям 10-го дивизиона погрузка была назначена в Беккеровской гавани.

Ночной город, окутанный дымом пожаров, продолжал втягивать в себя усталых бойцов. Цепочки людей и техники ручейками текли сквозь проходы в баррикадах на окраинах города и направлялись в гавани: Купеческую, Минную, Русско-Балтийскую. Шли организованно, без суеты, без паники.

На причале Беккеровской гавани пустынно. Боевые корабли и транспорты уже приняли на борт людей с военным имуществом и отошли на рейд. Впервые дрогнуло сердце: неужели нас забыли? Оставили!

Но из-за пакгауза неподалеку показался человек в кожаном плащ-пальто.

— Где командир? Сейчас будет транспорт, готовьтесь к погрузке.

Вскоре подошел спасатель «Нептун».

— Орудия на транспорт взять не могу! — капитан «Нептуна» Георгий Апостолович Магула был неумолим. — Кроме людей, взять на борт ничего не могу! — повторял он. — Смотрите на осадку судна! И так волны на палубу захлестывают. Приказываю уничтожить технику и завершить посадку личного состава!

Теплые еще после боя, закопченные, продымленные, израненные орудия, спасшие нам жизнь, да только разве нам! [304]

Бойцы разбивали кувалдами оптические приборы, разбирали затворы, а орудия сталкивали в воду.

Противник продолжал обстреливать Купеческую и Минную гавани, нефть разлилась по воде, вспыхивали все новые и новые пожары, и батарейцам 106-й батареи пришлось решать новую задачу: патрулировать по улицам Таллина, уничтожая мелкие диверсионные группы врага. А когда через два часа они прибыли в гавань, погрузка на корабли была уже закончена. Оставшихся переправляли на катерах, суда были загружены до предела.

Военком 106-й батареи Тимофей Иванович Кузьменко обратился к своим батарейцам.

— Боевые корабли приняли много больше людей и грузов, чем им положено. Я предлагаю — предлагаю, а не приказываю! — наши места оставить для раненых бойцов эстонского рабочего полка и латышских стрелков. Им здесь нельзя оставаться. А мы пойдем на прорыв по суше. Кто желает идти на прорыв вражеского кольца сухопутным путем — два шага вперед!

Так началась эпопея прорыва группы краснофлотцев из осажденного Таллина. Их ушло всего двадцать человек. По дороге эта группа разрасталась — примыкали отставшие от своих частей, легкораненые. К зенитчикам присоединились пехотинцы, моряки, артиллеристы.

...В центре Таллина находится Дворец пионеров, обладающий большой притягательной силой. И не только для детей. Сюда приходят и даже приезжают из других городов, взрослые, пожилые ветераны войны. Они спрашивают: где тут «Поиск»?

Им показывают на дверь небольшой комнатушки, в которой размещается со своим огромным хозяйством Ольга Николаевна Марченко — педагог, посвятившая себя военно-патриотическому воспитанию молодежи. Она одержима все новыми и новыми идеями.

Дворец пионеров — это как бы центральный штаб «Поиска». Отсюда текут ручейки по всему городу и всей республике. Десятки, сотни школ, и в каждой своя группа «Поиск», со своей специализацией, часто со школьным музеем, где собирают материалы. В одной школе изучают боевые действия эскадры кораблей, защищавших Таллин в 1941 году, в другой занимаются морскими летчиками, пехотинцами, зенитчиками, службой связи и наблюдения...

«Поиск» объединяет массу школьников разного возраста, [305] интересующихся прошлым, изучающих события Отечественной войны на родной земле. Они читают литературу, встречаются с ветеранами, ездят по местам боев.

И львиная доля времени уходит у ребят на поисковую работу. Приходят письма с самыми различными вопросами и чаще всего касающиеся судьбы людей, сражавшихся на эстонской земле. Где они, что с ними? Каждое такое письмо поступает в ребячий компьютер, и начинается поиск, который может продолжаться месяц, два, три, а то и целого года не хватает на то, чтобы все выяснить.

Возможно, среди этих ребят есть будущие историки. А если они завтрашние токари, слесари, врачи, инженеры — какая разница, все равно это время останется для них памятным, и все, чем они занимались в школьные годы, передастся, как живая эстафета, их детям и внукам.

Так воспитывается уважение к прошлому. «Поиск» — наиболее зримая часть военно-патриотического движения молодежи, развернувшегося в Эстонии много лет назад и продолжающего расти.

Участвуя в этом благородном движении, не жалея на это ни сил, ни времени, ребята делают подчас удивительные открытия.

Мне хочется рассказать о находках, продолживших историю «бессмертного дивизиона».

Все началось с того, что ребята 45-й школы, изучающие действия зенитчиков во время обороны Таллина, получили пухлые альбомы со схемами, фотографиями и различными документами. Собрал это богатство знакомый нам с вами бывший командир 10-го отдельного артиллерийского дивизиона ПВО Балтийского флота, полковник в отставке Егор Иванович Котов, проживающий ныне в Выборге. К альбомам он приложил длинный список бойцов дивизиона. Были там и такие записи: «Командир отделения подачи (тяги) сержант И. Е. Коротченко пал смертью храбрых в бою за Таллин 26 августа 1941 года в районе хутора Мууга. Комсомолец 106-й батареи рядовой С. И. Докин там же пал смертью храбрых. Могилы воинов не найдены». Вот эти-то строки и озадачили ребят. Кто же хоронил солдат? И где их могилы?

Группа «Поиск» под руководством Ольги Николаевны разработала план операции. Первым делом в разные концы страны — в газеты, на радио, к участникам боев полетели из Таллина письма-запросы.

И вот первое сообщение из Ленинграда. Девяностадвухлетний [306] человек посвятил остаток жизни составлению картотеки на участников войны. Каждое новое имя в газете или журнале он сразу заносит в карточку, а затем идет более углубленный поиск. Он сообщил ребятам, что, по его данным, в Днепропетровске живет пулеметчик из этой самой батареи Иван Степанович Федосов.

Ребята, обрадовавшись, немедленно шлют письмо Федосову и быстро получают ответ. В нем говорится: «Попробуйте найти место, где мы воевали в местечке Мууга. Вы сможете отыскать там могилу трех матросов, трех героев. Она находилась в расположении нашей бывшей батареи. А искать надо так: если вы найдете котлованы для орудий, они были бетонированы, и если не разрушены, станьте посередине лицом к морю. Впереди в метрах ста пятидесяти будет ровная площадка. На площадке груда камней высотой около метра. Под ними до начала войны была землянка, радиорубка батареи, она тоже выложена камнями. Там похоронены командир отделения Иван Коротченко, заряжающий Василий Логинов и рядовой Степан Докин. Мы их там положили и замуровали вход камнями. Постарайтесь найти...»

Это письмо обрадовало ребят. В местечко Муугу снаряжается экспедиция. В ней участвуют, кроме ребят из группы «Поиск», ветеран войны, полковник в отставке Ильмар Иоганович Пауль и сотрудник республиканского горвоенкомата товарищ Курмышский, знаменитый в Таллине следопыт, сделавший уже немало подобных открытий. Вооружившись топографическими картами местности довоенного образца, ребята вместе с ветеранами и Ольгой Николаевной Марченко отправляются в Муугу.

Первый выезд ничего не дал. Осмотрели местность, да на том дело и кончилось. Пришлось еще три раза съездить туда, прежде чем удалось установить, где была позиция 106-й батареи. А тут, на счастье, объявился местный хуторянин, 82-летний Артур Аасным. Он-то и привел всех к месту бывшей землянки. Самим откопать землянку было не под силу. Обратились к пограничникам. Те прибыли с кирками, лопатами, и закипела работа. Стало ясно, что землянка, должно быть, осела — над ней выросли березы и осины. Пришлось их срубить. Сначала докопались до камней, отбросили их в сторону, потом показались сгнившие доски. Дальше, разгребая землю, ребята увидели матросский ботинок — значит, напали на след. Работа пошла еще быстрее. Все больше и больше углублялись в землю. Еще [307] несколько гребков лопатой, и все замерли, скорбно опустив головы перед прахом двух моряков. Время сделало свое: не узнать лиц, истлели бушлаты, только якоря остались на пуговицах. У одного на руке часы, у другого в кармане карандаш с какими-то инициалами. И еще связка ключей и клубки проволоки. Могилу закрыли ветками, попросили старика присмотреть за ней и вернулись в Таллин. По дороге обсуждали: как так, ведь Федосов написал о троих похороненных в землянке. А тут двое. И по знакомому адресу полетело новое письмо:

«Дорогой Иван Степанович! Опять мы вас беспокоим. Извините, что заставляем вас волноваться ненова все пережить. Но нам необходимо уточнить, кто они, погибшие, их только двое, а вы писали, что похоронили троих. Ошибки в поиске вроде не должно быть, потому что старый кирпичный дом, о котором вы писали, есть на месте. Расстояние до танкового рва совпадает. Все жители указали на одну и ту же возвышенность, где стояли зенитчики. Сейчас она перепахана, котлованов нет, здесь хотели вести строительство, потом передумали, и все засеяно овсом...»

Ответ последовал очень быстро: «Дорогая Ольга Николаевна и ребята штаба «Поиск»! Получил письмо и сегодня же пишу ответ. Нет сомнения, что это та землянка и похоронены там могут быть действительно два человека. Я и сам заходил с ними прощаться. Много времени прошло, что-то, конечно, забылось. Так вот, один точно командир отделения Коротченко. Роста он крупного, второй поменьше был. Карандаш, должно быть, принадлежал ему — Степану Докину, потому что он сапожничал и всегда, вырезая подметку, пользовался карандашом, это я точно помню. О часах ничего не могу сказать, потому что часы были у многих. И у Докина были часы. Третьего — Логинова мне хоронить не пришлось, он позже погиб, но я решил, когда писал вам, что и его там похоронили. Нет сомнения, что это мои друзья-товарищи. И одежда, и якоря на пуговицах. И провода — ясно, что это был пункт связи...»

Далее к поиску были привлечены многие, в том числе эксперты МВД, они помогли точно установить личность моряков, о которых сообщал Федосов.

Было еще много забот у Ольги Николаевны и ее энергичных помощников — учеников 45-й школы Виктора Лукашенкина, Виктора Соколова, Илона Аухадиева, Светы Прониной, Тани Горьковой, Марины Шаповаловой, Светланы Меркушевой, Люды Узана и их боевого вожака, командира [308] группы «Поиск» Марики Коткас. Теперь они разыскивали родственников моряков, их боевых друзей. И, наконец, наступил такой день, когда в местечке Маарду, при огромном стечении местных жителей, при участии Котова, Федосова и других ветеранов войны состоялась траурная церемония перезахоронения останков двух героев с отдачей воинских почестей. Братскую могилу увенчали горы венков. Это стало большим событием для Таллина, о нем писали газеты, были передачи по телевидению. И все это еще одно подтверждение того, что люди, отдавшие жизнь при защите Родины сорок лет назад, живут в памяти наших детей, внуков. Искры незатухающего огня...

Флагманский минер

Передо мной старая записная книжка. Буквы алфавита стерлись от времени, и ничего примечательного вроде бы в этой книжке нет. Немало я перевидал таких записных книжек за свою жизнь. Но в этой значатся не люди — корабли. «Кнехт», «Кери», «Урал», «Ока»... В любой момент можно найти здесь все данные о корабле и установить, что связано с ним.

Правда, кораблей тех уже нет. Но старая книжка флагманского минера Павла Яковлевича Вольского сохранилась и о многом может рассказать. И когда я называю какой-нибудь корабль, в глазах его появляется то радость, то печаль.

— «Эверига»! — говорит он. — Как же, помню. Строптивая «Эверига»! Не хотела умирать. Едва не пришлось нам с нею вместе идти на дно. Хотя судьба мне улыбалась. Не однажды могло бы... да пронесло. Видно, для чего-то я был ей нужен, судьбе.

Вообще-то мечтательность несвойственна флагманскому минеру. Прибавим, бывшему. Бывшему флагманскому минеру, а ныне ученому, кандидату технических наук. Жизнь его тесно связана с Эстонией, Таллином и другими местами Балтики, где прошла война.

Небольшого роста (сам о себе он говорит: «В силу некоторых природных данных я занимал место на левом фланге, на шкентеле»), крепкий, с черными блестящими глазами, человек этот, избравший специальность взрывателя, [309] в годы войны, сам, казалось, был начинен взрывчаткой.

— После войны, — говорит Павел Яковлевич, — только нам, минерам, оставили сто граммов «наркомовских» — из рациона военных лет. Оставили потому, что для нас война еще продолжалась. А когда отменили эти «наркомовские», — улыбаясь замечает он, — вот тогда мы вздохнули спокойно и сказали себе: «Все! Отстрелялись!..»

В Таллине в начале июля 1941 года Вольский получил одно из самых ответственных заданий Военного совета флота: лишить врага возможности использовать Пярнуский порт для снабжения немецкой группировки, наступающей по сухопутью, и не допустить высадки десанта на этом удобном для врага побережьи, откуда через два часа противник мог оказаться в Таллине.

Начальник штаба флота контр-адмирал Ю. А. Пантелеев сказал начальнику штаба Отряда Легких капитану 2-го ранга Птохову и минеру Вольскому: «Пярнуский порт должен быть закрыт для противника. Вот вам моя машина, отправляйтесь туда и действуйте!»

Вольский подумал о жене. Она была рядом, рукой подать. Сейчас должна отъезжать с четырехлетним сынишкой Женей из Купеческой гавани — там формируется поезд с семьями военнослужащих. Он взглянул на часы. Времени в обрез. Он сел в машину и через пять минут был дома. Жена встретила на пороге:

— Ты уже готова?

— Мы задержались, я передавала дела новому завучу школы, — сказала она.

Схватив в охапку сына, Вольский с женой помчался в направлении Купеческой гавани и увидел хвост уходящего поезда, который здесь принимал эвакуируемых. «Гони в Копли!» — сказал он шоферу. Там поезд действительно сделал остановку: Вольский выскочил из машины и услышал знакомый голос: «Товарищ старший лейтенант! Давайте сюда!» Из окна высунулся, размахивая руками, соплаватель Вольского старшина Г. Р. Попенкер. Вольский едва успел посадить в вагон жену и сына, как паровоз свистнул, заскрежетали буфера, и поезд рванулся вперед, набирая скорость. Он в последний раз видел своих близких перед четырехлетней разлукой.

Он еще не знал, что железнодорожные пути будут разворочены бомбами, и этот поезд окажется последним, ушедшим из Таллина, но и не зная этого, он с облегчением [310] смотрел вслед уходящему поезду. Теперь он целиком принадлежал боевой работе. И, возвращаясь на машине в Таллин, он ни о чем больше не думал, как только о порученном деле.

Дело предстояло сложное. При обсуждении в штабе флота было решено затопить в морском канале у входа в Пярнуский порт несколько судов и тем закупорить порт. Старшим данной операции назначили капитана 2-го ранга Птохова, а непосредственный исполнитель он, Вольский. Кроме того, предстояло поставить минное заграждение в Пярнуском заливе. Для этой работы было выбрано гидрографическое судно «Норд», у которого на палубе протянулись рельсовые пути. Это было сугубо мирное судно, команда его — штатская. Но кто в эту пору мог считать себя штатским! Все чувствовали себя солдатами. И эти с «Норда» уже хлебнули войны: ходили на минные постановки к финскому побережью — и ничего, остались целы. «Норд» стоял на рейде базы Рохикуля. Туда и прибыли Вольский с Птоховым. Убедились, что корабль выбран правильно, и, отдав командиру корабля Котенко необходимые распоряжения, отбыли обратно, в порт. Через некоторое время в порт вошел и «Норд», приняв мины. На борт корабля поднялся Вольский с матросами из запальной команды. Птохов же отбыл в Пярну.

Охраны «Норду» никто дать не мог. Командир базы Трайнин не мог выделить ни одного катера, чтобы сопровождать «Норд» на переходе.

Вольский расстался с Птоховым на берегу в полдень. И весь этот день до захода солнца Вольский занимался подготовкой минного боезапаса и погрузкой мин на корабль. А в 22 часа гидрографический корабль с минами на борту вышел курсом на юг через пролив Муховейн. Накануне в этом самом проливе подорвалось на минах однотипное гидрографическое судно «Вест». Хотелось верить, что «Норд» будет счастливым.

На рассвете, пройдя залив, «Норд» испытал судьбу, и действительно, ему повезло. Целый и невредимый, он прибыл в Пярну. Теперь предстояло закупорить порт Пярну. Но прежде нужно добыть подрывные средства. С этой целью Вольский поспешил на ближайший наш аэродром, который готовился к эвакуации. Летчики не жались, отдали весь оставшийся подрывной боезапас, который Вольский на машине быстро доставил в Пярну.

На причале Пярнуского порта уполномоченный ЦК Компартии [311] Эстонии Арнольд Рауд, Птохов и Вольский решали, как лучше сделать порученное дело. На воде покачивались самоходные суда кихнуских рыбаков. Их предстояло загрузить камнями и затопить в канале, на подходе к порту. Камень в большом количестве был завезен сюда с острова Кихну этими же судами для строительных работ. Но помимо этих мелких суденышек нужен был еще крупный транспорт, который бы лег на дно у входа в канал, со стороны залива, и заткнул его пробкой. Выбор пал на пришедший сюда накануне из Риги латышский транспорт «Эверига», водоизмещением восемь тысяч тонн.

Для выполнения этого плана были использованы малые глубинные бомбы, взятые с торпедных катеров. Как раз накануне и очень кстати сюда пришли наши знаменитые катерники С. А. Осипов и А. И. Афанасьев. У них на катерах в желобах вместо торпед было полтора десятка малых глубинных бомб. Вот они-то и пошли в дело...

Начали с закупорки канала непосредственно у входа в порт. На этих самоходках многие годы плавали рыбаки, и у каждой из них было свое эстонское имя. Эти суденышки знали сети и рыбу, перевозили камень, но никогда, как говорится, не нюхали взрывчатки. Вольский в ходе этой сложной и опасной операции сам выполнял все работы по закладке бомб и подрыву заряда. Оно понятно: никто, как он, не знал, с какой скоростью горит огнепроводный шнур и какой будет взрыв, сколько и как надо заложить боезапаса, чтобы взрыв был достаточной силы. Он знал, каким количеством глубинных бомб он располагает, и смело действовал. Катер его медленно шел вдоль строя этих суденышек, дважды обходил их по очереди, задерживаясь возле каждого: один раз для закладки глубинных бомб, второй раз, чтобы поджечь фитиль. Ни один человек из его наспех сколоченной команды не говорит по-русски. Вольского предупредили, что катер не имеет заднего хода. Немаловажная подробность, когда речь идет о том, чтобы взорвать целую флотилию барок. «Ну, а передний-то ход у него, нормальный?» — пошутил Вольский. Никто шутки не понял. С командой катера пришлось общаться на особом языке — языке жестов. Тут уж перевода не требовалось.

Итак, катер идет от барки к барке, и на борт каждой из них поднимается Вольский и, не торопясь, закладывает в кормовую часть заряд. Совершив полный объезд, он возвращается на обратном курсе вдоль всего строя и поджигает фитиль внутри каждого заряда. [312]

Глухо ухнуло, взлетел столб воды, и первая, самая отдаленная барка, стала погружаться, набирая воду. За ней другая, третья...

А на входе в морской канал со стороны залива уже стоял транспорт «Эверига», упорно не желавший идти на дно.

Вольский, подходя к нему на катере, думал лишь о том, как лучше расположить вдоль днища корпуса глубинные бомбы. Он рассчитал, что трех будет достаточно. Одну заложили в носовой, другую — в кормовой трюм, а третью — в машинное отделение. Вольский сам принимал бомбы в трюмах и отделении, а матрос спускал их на пеньковом конце.

Уложив все три заряда, минер поочередно поджег фитили. Работал в нужном темпе, памятуя о том, что горение продолжается всего пять-шесть минут. За эти минуты надо успеть спуститься к следующему заряду, поджечь запал, потом перебежать к третьему запалу, подняться на палубу, спуститься в катер и отойти от судна на достаточное расстояние. До того, как поджечь первый фитиль, он удалил с корабля всех и остался один. Свою работу он выполнил четко, нигде не задержавшись ни на секунду.

Катер успел отойти от «Эвериги», когда грянул первый взрыв. Второй не заставил себя ждать. Когда опал столб воды, стало видно, что судно слегка накренилось на борт, но тонуть не собирается и третьего взрыва, как видно, не произойдет. «Огонь не добежал до взрывателя, в шнуре образовался излом», — мгновенно сообразил Вольский и скомандовал: «Вперед! К трапу!» Катер рванулся к «Эвериге».

Быстро поднялся он на борт и опустился в носовой трюм, где лежала невзорвавшаяся бомба. Все было так, как он и, предполагал. Он заменил запал и поджег фитиль шнура. Спустился в катер и едва успел уйти, как грянул третий взрыв. На катере напряженно смотрели, как упрямо держалась на воде строптивая «Эверига». Трех взрывов было ей мало. А вместе с тем уже просто не оставалось времени, когда она наберет воду и окончательно погрузится. Тогда Вольский решил доставить со стоявшего на рейде «Норда» одну из оставшихся там мин образца 1912 года. Маленький катерок помчался к «Норду» за миной.

Когда вернулись, «Эверига» держалась еще на плаву. Солнце стояло в зените, и в солнечном мареве, как мираж, сверкал силуэт транспорта. Он как будто приближался к [313] Вольскому, подталкиваемый в спину свежим ветром. На борту катера матросы возились с миной. Ее спустили на воду, застропили и притопили на две трети у самого борта «Эвериги». Вольский, повиснув над водой, сам привязал к ее горловине малую глубинную бомбу. К бомбе он приспособил подрывной патрон и вставил в него запал с бикфордовым шнуром без фитиля. Поджег шнур, и катер рванул в сторону. Вольский считал медленно текущее время. Взрыва не последовало — отказ. Он махнул рукой, и катер вновь помчался к «Эвериге». А что, если сейчас рванет? Вольский вынул из подрывного патрона старый запал и поставил новый. Это был последний запал. Чиркнула спичка, и шипя загорелся конец огнепроводного шнура. Катер быстро отошел от «Эвериги».

Наконец грянул взрыв, фонтан поднялся в воздух, и в зияющие пробоины судна хлынула вода. Вольский смотрел, как транспорт стремительно уходит под воду. Он посмотрел на часы. Было три сорок пополудни.

Латышская команда «Эвериги», во главе с капитаном, находилась на берегу. Она слышала взрыв и поняла, что с «Эверигой» все кончено. А в это время в Пярну уже доносилась артиллерийская канонада противника, подходившего к городу. На другой день, 8 июля 1941 года, немецкие войска вошли в город. Но порт, который им позарез был нужен для наращивания сил и дальнейшего движения на Таллин, уже оказался закупоренным.

А я помню то, что произошло на наших глазах, когда мы уходили из Таллина. 27 августа 1941 года корабли уже вышли на рейд и занимали свои места — по диспозиции у острова Аэгна. В это самое время флагманский минер ОВРА главной базы Вольский и его команда оставались на берегу. И на этот раз он выполнял боевое задание. В последние часы перед нашим уходом из Таллина он руководил постановкой мин на Таллинском рейде и затоплением специальных судов, преградивших путь в Купеческую и Минную гавани. Среди них была и плавбаза «Амур» — исторический корабль русского флота. Вольский и его помощники на этот раз открыли кингстоны, в корабль хлынула вода, он пошел на дно. А команда Вольского на самом последнем катере вышла из Минной гавани курсом к остальным нашим кораблям, готовившимся к небывалому прорыву в свою родную базу — Кронштадт.

И так всю войну у него была трудная, опасная работа. Как отмечает в своих работах П. Я. Вольский, «в первый [314] период войны общая протяженность фарватеров в операционной зоне Балтийского флота постепенно сократилась до нескольких десятков миль, а в период наших наступательных действий увеличилась до нескольких сот миль». В 1944 году тральщики, корабли москитного флота, авиация, силы береговой обороны перебазировались в Лужскую губу и Нарвский залив, начиная с февраля, когда была образована передовая база, там оказался и Павел Яковлевич Вольский. Он отлично помнит, как зимой, получив новое назначение, он вышел к Путиловскому (так он называет Кировский завод) с чемоданчиком в руке и назначением флагманским минером на Лужскую военно-морскую базу Балтфлота. Он был в шинели, а метель колотила в спину и подгоняла. Как добраться в Ручьи, на передовую базу, ему не сказали. Надо было понимать: своим ходом. Вот он и добирался в гуще двигающихся на запад войск на попутках, голосуя, пересаживаясь и иногда пережидая. Вокруг шли, ехали, передвигались воины в защитных шинелях, и он почти один был в черной шинели. Очередная армейская попутка ссадила его в Копорье, здесь же он и переночевал.

В Ручьях все было сожжено. Торчали остовы домов и трубы. На пепелище копались люди. Единственное сохранившееся здание занял штаб. Возле него раскинули палатки, где жили офицеры штаба Лужской военно-морской базы. Там дали койку и Вольскому. Важнее этой палатки и койки для него был броневик, который был ему лично придан. Первая задача, поставленная перед ним: разминирование дорог. Земля была начинена взрывчаткой. Были заминированы и пирсы в гавани. Провода вели к самым пирсам. Фашисты, отступая, хотели взорвать их, но не успели. Разминированием занимались отряды инженерной службы флота. Один такой отряд состоял из девушек. В этом отряде был мужчина-командир, майор Арзаманов, и специально обученный пес. Этот пес находил взрывчатку (по запаху) и никогда не ошибался. Он кружил вокруг минных колодцев, расположенных на глубине. И тогда личный состав по указке своей умной собаки вел раскопки и извлекал изрядное количество авиабомб.

В процессе разминирования встал вопрос: что делать с бомбами — со всем этим хозяйством? На заседании в штабе было принято решение взорвать бомбы со льда в Лужском заливе. Павел Яковлевич Вольский, называет эту операцию «страшнейшей». [315]

Как всякая операция, она первоначально разрабатывалась в штабе на карте. Не как бог на душу положит, а с точными математическими расчетами, что предстоит свершить и какими силами.

Стояла суровая зима. Толщенный лед. С помощью собранных из окрестных деревень лошадок бомбы были доставлены к подготовленным лункам, чернеющим во льду. Час за часом медленно бредут лошади от лунок к берегу и обратно. На каждую лунку кладется очищенная деревянная жердь, а к ней привязана бомба. Бомба медленно и осторожно опускается в лунку: она висит на жерди, лежащей поперек лунки. Когда все готово, бомбы соединяются электрической цепью, и цепь выводится на берег. Вот так с берега и взрывали все это адское сооружение.

Взрыв, потрясший окрестности, был такой силы, что даже видавшие виды люди приняли его за землетрясение.

Способ этот применялся не раз, например, при бомбометаниях со льда на фарватерах, ведущих в Ручьи и Усть-Лугу для уничтожения донных мин. Весной, когда снег на заливе начал таять и превращаться в мокрое месиво, лошади опять брели в этом месиве, едва переставляя ноги, а люди шли рядом, облепленные компрессом из мокрого крошева. Снять бомбу с саней и на руках дотащить ее до лунки было невероятно трудно. Одежда намокала так быстро, что, выбравшись на берег, впору было выжимать ее. А надо было, нагрузив глубинную бомбу на сани, снова отправляться в путь к лункам, все дальше и дальше в белую пустыню.

...Осенью сорок четвертого года вместе с армейскими частями штаб Лужской военно-морской базы вошел в Таллинский морской оборонительный район (ТМОР). И Вольский вернулся в Таллин, теперь уже флагманом ТМОРа.

Город был пуст. Людей, одетых в гражданское, почти не было видно. В квартире, откуда он ушел когда-то, теперь жили военные. Он зашел к соседям. Испуганные эстонские старики отвечали односложно: да, нет. Он увидел на полу коврик, на котором когда-то играл его сын. «Это нам оставили, — сказала старушка, она назвала фамилию соседей Вольского, — они бежали в Швецию, многое забрали, а это не смогли. Если это ваше, возьмите».

Он не взял. Коврик был ему не нужен. Война показала ему ничтожную цену вещей. [316]

И открылась новая страница в жизни флагманского минера. Вольский на первых порах руководил разминированием Таллинских гаваней, уничтожением мин на рейде.

К тому времени наш флагминер был во всеоружии боевого опыта. Он знал, что противник создал крупное минное и сетевое (противолодочное) заграждение, перегородив Финский залив. Тысячи мин и минных защитников разных типов были установлены немцами с тем, чтобы сковать наше судоходство и не допустить высадку десантов. Плотные минные поля были поставлены на большую глубину. И на какие только хитрости не пускался противник! Мины применялись самые различные, уже нам известные и впервые пущенные в ход немцами, — с противотральными цепными приспособлениями, с резаками, хитроумными ловушками вроде плавающего на воде на первый взгляд безобидного пенькового троса, а если он намотался на винт, над морем поднимается гигантский взрыв, осколки летят веером... В свою очередь совершенствовалась и наша противоминная оборона. Как говорится, голь на выдумки хитра. Так, в частности, минеры придумали траление малыми катерами «ЗИС» со специальным устройством, применялись и другие новшества. Кстати, в эту пору разрабатывалась тактика действия наших кораблей во время ночного траления. Флагманский минер идет в один из первых ночных походов с 4 на 5 июня 1944 года на головном корабле. В ту ночь развернулся бой с четырьмя сторожевыми кораблями противника. Этот бой и другие случаи противодействия противника дали многое для разработки методики борьбы с минной опасностью в условиях, когда противник оказывает противодействие тралению. В минных полях прокладывались фарватеры, по которым сразу же пошли корабли на запад для поддержки частей Красной Армии, освобождавшей Прибалтику. А затем, когда бои перекинулись в Восточную Пруссию, еще больше нужна была поддержка моряков. И уже много позже после успешного штурма Кенигсберга, как пишет сам флагманский минер, «противника не было, а мины остались». И борьба с ними не утихала ни на один день...

Известные балтийские минеры Москаленко, Мудрак, Ровенский, Саранюк, Степанов свидетельствуют, что огромный опыт П. Я. Вольского «помог ему успешно руководить минной службой, передавать свои знания минерам, принимать активное участие в боевых действиях тральщиков». [317]

Конечно, за эти сорок лет многое изменилось. Постарел наш брат ветеран, появились седые прядки и у Павла Яковлевича, но он так же энергичен. Широк круг его интересов. Сын его Женя, которого когда-то он отправлял в эвакуацию, стал доктором физико-математических наук, младший, Владимир, родившийся уже после войны, архитектор, художник по интерьеру.

Сегодня жизнь старшего научного сотрудника института, ветерана партии Вольского заполнена служебными и общественными делами. И все-таки святая святых для него прошлое, то, что пережито в Отечественную войну на Балтике. Этой теме посвящены его научные статьи, публикующиеся в академических изданиях.

После войны он стал душой творческого коллектива ученых, историков и моряков — авторов трехтомной «Истории Великой Отечественной войны на Балтике», выпущенной издательством «Наука» и вобравшей в себя все самое значительное из боевого опыта флота. К 40-летию Победы выйдет заключительная четвертая книга. Через все труды П. Я. Вольского проходит одна мысль: в отличие от бомб, торпед, артиллерийских снарядов мины — «оружие длительного и непрерывного действия».

Морское братство

Я часто думаю о географии и о способности человека окрашивать чувством сухие географические понятия. То, что для одного звучит всего лишь как название, у другого вызывает слезы и волнение.

Какие чувства испытываешь ты, ступая на землю, где прошло детство. Вдыхаешь в сыром городском дворе запах плесени и грибов, смотришь на огрызок водопроводной трубы, бывшей когда-то маленьким фонтаном на фасаде дома, трогаешь рукой остатки раскрошившейся от времени раковины, служившей водоемом, и кажешься совершенным чудаком людям, которым ни этот дом, ни этот двор ни о чем не говорит.

В памяти каждого из нас не стареют, не ветшают дома и дворы детства, места, где довелось пережить высокое чувство. Для многих Таллин стал таким местом. Для кого-то Таллин — это город кафе под цветными тентами, город [318] школьников и студентов в маленьких фуражках с коротким козырьком, город, который его трудолюбивый народ выполоскал, накрахмалил и поставил просушиться на свежем балтийском ветру.

Для нас Таллин — это город невероятного напряжения, город, в котором были взяты высоты человеческого духа в дыме и нескончаемых взрывах лета сорок первого. Таллин мы ощущаем не внешне, а изнутри его непростой и героической истории. Недаром сюда тянутся, приезжают, бродят по нему, отдаваясь воспоминаниям те, кто чувствует себя кровно связанным с ним. Кровно — в прямом смысле.

Из письма ко мне Иосифа Николаевича Юрченко из Бердянска: «22 сентября 1944 года я очень хорошо запомнил. Это был особенный день в моей жизни. Мы возвращались в Таллин. Я не мог хладнокровно смотреть на приближающийся берег. Четыре года назад мы здесь столько пережили, и вот теперь возвращались назад. Я все время сжимал автомат. Катер бросало из стороны в сторону, море было штормовое. Я в автомат вцепился, так мне хотелось скорее спрыгнуть. Такое было сильное желание. И как только катер вошел в гавань и пристал к пирсу, я — сразу за минерами — прыгнул на стенку и помчался к зданию порта. У меня в одной руке был автомат, а в другой свернутый флаг. Мне его дал политрук, чтобы водрузить над портом. Немцы уже откатывались, и настоящего сопротивления не было. Но все же постреливали. По лестнице я бегом поднялся наверх, выбрался на крышу башни, развернул флаг и держу, чтобы все видели, что мы вернулись. Потом уже укрепил его на крыше».

Иосиф Николаевич Юрченко, украинский учитель, в сорок первом погибал в Балтийском море возле Таллина трижды и трижды был спасен. После воины он вернулся на Украину к своей педагогической работе. Он стал директором школы. Но он был особенным директором, потому что четыре военных года сделали его моряком и он в глубине души моряком остался. Море, в котором он погибал, было для него не символом смерти, а символом жизни, символом человеческой самоотверженности. Он помнил катера, которые стопорили ход в момент, когда их поливали огнем сверху вражеские самолеты, чтобы подобрать из воды тонущих.

До войны Юрченко моря и в глаза не видел. Море было для него местом, где он узнал и сам проявил лучшие человеческие [319] свойства, и здесь география превращается в науку о человеческом характере. Поэтому директор школы Юрченко, моряк в душе, хотел, чтобы и ученики полюбили море и привязались к нему так, как привязался он сам. Он стал учительствовать не где-то на сухопутье, а выбрал Бердянск на Азовском море. При школе он создал морской клуб. Он хотел, чтобы в клубе были свои яхты, катера, чтобы можно было отправляться с ребятами в морские походы. Он хотел, чтобы ребята не только не боялись открытого моря, но и полюбили его. Где же добыть яхты, катера, как не в Таллине! И Юрченко едет в Таллин. Из Таллина он прислал мне письмо: «Город встретил нас обильным мокрым снегом. Зашел в аэровокзал, здание красивое, исключительная чистота, хорошая отделка — не та лачуга довоенная, которая была разбита. В гостинице «Таллин» нам резко ответили: мест нет. Если имеете бронь, то можете оформляться. Я попросил разрешения обратиться к директору или администратору, хотел напомнить, что принимал участие в обороне Таллина, но и они мне отказали. Тогда я обратился в гостиницу «Интурист». После беседы, узнав, что я защищал и освобождал Таллин, меня приняли тепло, с уважением. Я обрадовался за такое отношение. Мы с моими спутниками определились в хороший номер и были очень довольны, что сможем выполнить задание насчет яхт и катеров. На другой день я отправился в Пириту, где проходила военная служба еще до войны. Два здания, где размещалась наша часть, сохранились. Я вспомнил свою службу, товарищей своих, командиров, капитана Терехова, старшего лейтенанта Мельцова и других. Все они погибли в первые месяцы войны, кто в боях за Таллин, кто при эвакуации. Мы решили побывать на кладбище. Постояли на том месте, где ребята лежат. Я поклонился им. Положили немного зелени и ушли. На судоверфи в Пирите нас принял директор судоверфи товарищ Козлов Сергей Никифорович. Встретил нас холодно. Сказал, что к ним много приезжают с просьбами насчет яхт, а у них все занаряжено на много лет вперед и они помочь ничем не могут. Поговорили с ним. Я опять рассказал, что воевал тут. После беседы он заметно подобрел. Выразил уважение за участие в обороне их города и в освобождении Таллина и, представьте, тут же выделил пять яхт «Оптимист» и паруса к ним. Сказал: «Отработаем сверх плана в вашу честь». Мы были очень тронуты, благодарны. Поездка полезная. Увидел, что силы, здоровье, многие жизни и молодые годы [320] отданы не напрасно нашим прекрасным людям, за их жизнь. Возможно, вам, как писателю, интересно знать, что чувствовал я при встрече со знакомыми местами, но это у меня, кажется, не получилось. Самое главное, что я повидал места боев и почтил память наших боевых товарищей». Сколько людей, числящих себя «боевыми товарищами», еще живет среди нас! Мы уходим, но мы еще не ушли, и наша память пока еще открыта для молодых. Боевых товарищей помнят по именам, даже если их нет в живых уже сорок с лишним лет. Память слабеет. Не помнят, какай вчера была погода, могут забыть день собственного рождения, но помнят имена погибших. Это и побуждает вновь возвращаться в места, где прошла наша молодость. Они стали для нас родными. И каждая встреча с Таллином — радостное событие в жизни. Об этом хочется рассказать.

...Раннее летнее утро на Кронштадтском рейде. Первые лучи солнца на свинцовых волнах, бьющихся о бронированный борт корабля, прибывшего в Кронштадт. На корме сверкают медью буквы «Киров». Сквозь густой переплет антенн, локаторов, через трубы корабля проглядывает вдали знакомый силуэт Кронштадта: гранитные стенки гавани, а там дальше зелень Петровского парка, краны, краны... И весь город как бы венчает купол знаменитого Кронштадтского собора. Если подняться наверх и посмотреть оттуда в сторону рейда, то будет отчетливо виден весь корабль — узкий, предельно обтекаемый, устремленный вперед, словно приготовившийся к бегу. И сюда, к столетним крепостным стенам, долетает звук горна. Он раскатывается по каменистым улицам, несется над площадью с памятником адмиралу Макарову и улетает обратно в море — к кораблю. Горн разбудил всех, грохочут сотни ног, несущихся по палубам и трапам. «На флаг и гюйс смирно!» Замер строй моряков, синевой отливают матросские воротники, развеваются на ветру ленточки бескозырок. По флагштоку поднимается краснознаменный флаг.

День начался. Новый день на тридцать втором году жизни корабля, где когда-то держал свой флаг командующий эскадрой Балтийского флота вице-адмирал Дрозд, погибший в 1943 году.

Неудержимо течет река времени. Многие корабли Отечественной войны пошли на слом, в переплавку. И только первенец советского судостроения крейсер «Киров» один-единственный продолжал жить и плавать.

Пожалуй, только во сне могло присниться, что через [321] двадцать с лишним лет после войны меня удостоят звания почетного ветерана Краснознаменного крейсера «Киров» и мне посчастливится вместе с кировцами принять участие в большом походе по местам боевой славы.

Условились встретиться на Балтийском вокзале, откуда всегда начинался путь в Кронштадт. В шумной, многоликой толпе объявлялись старые боевые друзья. Хотя слово «старые» можно с полным правом заключить в кавычки. Не назовешь старым высокого, ладно скроенного человека Петра Николаевича Иванова. Того самого «Петро», «Петруху» или «Потомственного», как величали краснофлотцы старшину аварийной партии, выходца,из питерской династии рабочих-обуховцев: дед его — участник знаменитой обуховской стачки, отец всю жизнь посвятил заводу, и Петр пошел по стопам отца. А теперь, оказывается, и сын Петра работал в одном цехе с отцом_. Увидев на груди Петра Николаевича Золотую звезду Героя Социалистического Труда и значок «Депутат Верховного Совета РСФСР», мы принялись его поздравлять, он отмахивался:

— Бросьте, какие могут быть поздравления...

— Мы гордимся тобой, — с нарочитой торжественностью в голосе сказал Василий Трофимович Пеценко, бывший штурман корабля.

— Друг Аркадий, не говори красиво, — весело отозвался Петр Николаевич, — лучше посмотри, кто идет!

Из толпы вырвался и предстал во всем блеске морской формы капитан 1-го ранга Алексей Федорович Александровский — председатель совета ветеранов корабля, подвижный, жизнедеятельный, еще в ту пору находившийся на действительной военной службе. Обнявшись со всеми по очереди, он глянул на часы и стал нас торопить:

— Братцы, через шесть минут отходит ближайшая электричка в Ломоносов. Пошли!

Взяв портфели, сумки, чемоданы, мы поспешили к поезду.

Сорок минут, пока ехали в электричке, без умолку говорили, вспоминали друзей по войне. Как всегда в таких случаях, перебрасывались с одного на другое. Мне, давно связанному с кораблем и знакомому со всеми этими людьми, было особенно интересно встретить их, что называется, в новом качестве. Сколько прошло времени, а они все видятся мне в бушлатах, синих фланелевках, черных бескозырках — молодые, но как-то сразу повзрослевшие в первые дни войны. [322]

— Леша-то Беззубиков в Москве, директор крупного завода...

— А помните юнгу Бориса Штоколова? Певец Кировского театра, народный артист СССР!

— Я недавно ездил в Москву. На улице Горького останавливает незнакомый человек, протягивает руку. Я даже растерялся... Помните, паренек боксом увлекался, в перчатках по верхней палубе гонял...

— Сашка Капусткин?

— Он самый! Протоптал себе спортивную дорожку. Вице-президент спортивной Федерации по боксу. Визитная карточка на трех языках...

— Братны, а вы читали книгу Генки Рубинского, тоже наш, кировский, до главного боцмана дослужился. А после отставки журналистом стал.

И так до самого Ораниенбаума не прекращались шумные разговоры, расспросы, бесконечные выяснения, кто где живет, чем занимается.

В Ораниенбауме у пирса нас ждал ловкий катерок, он быстро пересек залив и пристал к борту «Кирова». На палубе вытянулись в ниточку ровные шеренги моряков. Сотни голосов скандировали: «Привет ветеранам! Привет ветеранам!» И все перекрыло звонкое, раскатистое «Ура!». Отдан рапорт, гости прошли вдоль строя, послышалась команда: «Разойдись!» — и тут на них буквально лавиной нахлынула молодежь — матросы, курсанты — фрунзенцы, нахимовцы...

— Ребята! Нам неловко. Мы же не народные артисты; не знаменитости, — взмолился Петр Николаевич Иванов, ошеломленный столь торжественной встречей.

Но, право слово, даже корифеям сцены не снился подобный успех.

Взрывом смеха и дружными аплодисментами ответили ему моряки. Ветераны ждали-ждали, надеясь, что буря стихнет. Видят — дело безнадежное, и решили для начала познакомиться, поговорить.

Моряки не сводили глаз с крепкой, пружинистой фигуры капитана 1-го ранга Александровского, «Леша с ямочками» через годы и десятилетия пронес любовь к морю и кораблю. Его жизнь и жизнь крейсера «Киров» — одно целое. Тридцать лет назад вступил он на палубу юным лейтенантом; всю войну командовал зенитчиками; от его сообразительности, быстрых расчетов, мгновенных действий не раз зависело: быть или не быть... А сколько у него учеников! [323] Замечательные мастера огня служат на разных флотах и всегда с благодарностью вспоминают своего первого боевого командира...

Алексей Федорович представил широкого, плечистого Василия Трофимовича Пеценко. Это он в те тревожные годы проводил корабль под огнем врага через минные поля и сквозь узкости из Рижского в Финский залив.

— А где вы теперь служите?

— Теперь я дважды дед! — под общий смех отвечает Пеценко.

Все поняли шутку, но мало кто знает, что, уйдя в отставку, Василий Трофимович и дня без дела не сидел.

Было еще много вопросов к ветеранам, и они никак не могли расстаться с молодежью, пока не явился сам командир корабля.

— Хватит для первого раза, — сказал он. — Еще будет время, наговоритесь...

И повел гостей устраиваться.

* * *

Утром, едва на горизонте заиграли солнечные блики, мы услышали привычные команды:

— По местам стоять! С якоря и швартовов сниматься!

На баке проворно, хотя и без всякой суеты, действовали матросы в желтых надувных резиновых жилетах, послушные командам главного боцмана мичмана Ивана Ивановича Кошеля — огромного, грузного человека, настоящего русского богатыря. Вид у него представительный, можно сказать, дипломатический. И манеры тоже...

Между кораблем и стенкой все ширилось пространство воды...

И так наш поход начался. Мы входили в совсем непривычный для себя ритм. Учебно-боевые тревоги, тренировки у орудий, малые и большие приборки. Одним словом, все, из чего складывается корабельная жизнь.

Было тепло, даже чуть жарковато, и мы ходили с наветренного борта, обдуваемые свежей воздушной струей. Матросы, курсанты, нахимовцы по пятам следовали за ветеранами по палубе, на боевые посты, где много лет назад кировцы несли свою трудную и опасную вахту. И теперь каждая мелочь вызывала поток воспоминаний — грустных и радостных о тревожных днях и ночах первых недель войны и особенно о переходе кораблей Балтфлота из осажденного немцами Таллина в Кронштадт. [324]

Трогательно, по-отцовски обняв за плени белобрысого нахимовца, капитан 1-го ранга Александровский рассказывал:

— Смотрите, вот в этом районе один наш буксир-работяга тащил баржу, немцы хотели его захватить и увести в ближайший финский порт Котка. Команда буксира, сами знаете, раз два и обчелся... Там и людей-то военных не было, и все вооружение — один-единственный пулемет. Моряки отстреливались, пока все не полегли на палубе... Немцы были рады: теперь-то они у цели. Стали подходить ближе. И туг произошло неожиданное — буксир взорвался и пошел ко дну. Оказывается, механик, последний живой моряк, еще раньше заложил в машину тол и стоял с гранатой наготове. Видя немцев, приближающихся к буксиру, он бросил гранату...

— И что же? — в нетерпении спросил нахимовец.

— Буксир утонул, а механик, взрывной волной выброшенный за борт, был захвачен немцами.

— Он вам рассказал?

— Нет, я с ним даже не виделся, — Алексей Федорович снял с мальчугана бескозырку, провел ладонью по белесым волосам. — В Финляндии вышла трехтомная история второй мировой войны. Там описан и этот поразительный случай...

Наблюдая со стороны, прислушиваясь к разговору, я радовался единению душ, и мне казалось, что даже сам корабль, наполненный гулом машин, отсчитывающий милю за милей, даже он горд тем, что вместе с ветеранами дожил до этих дней и стал свидетелем встречи трех поколений моряков...

Мы шли вне видимости берегов, и, только глянув на индикатор радиолокации, можно было обнаружить ломаную черту. Значит, берега где-то поблизости...

Прошли острова Сескар, Лавенсаари — наши гранитные бастионы, «впередсмотрящие» Балтийского флота. Отсюда, с этих островов, в дни войны подводные лодки уходили в Финский, Рижский заливы и к далеким берегам Германии.

Справа остался горбатый, колючий, как еж, всегда таинственно-мрачный остров Гогланд.

Мы шли по местам боевой славы. И все наши мысли были обращены в прошлое. Сноба и снова мы вспоминали 1941 год.

Много в те дни видено и пережито. Много совершено [325] подвигов. Обо всех не расскажешь и не напишешь... Но одна история и по сей день передается балтийскими моряками, как легенда; она связана с героической гибелью эсминца «Яков Свердлов», который шел в охранении крейсера «Киров» и в минуту смертельной опасности прикрыл его своим корпусом.

Сейчас мы приближались к этому месту. Крейсер заметно снизил ход. Разнеслись звонки по кубрикам и отсекам. С какой-то особой торжественностью горнист играл «большой сбор».

На юте корабля выстроился личный состав. Ровная линия белых бескозырок. Рядом с матросами — нахимовцы и первокурсники из училища имени Фрунзе.

Команда «Смирно!». Замер строй моряков. Подходим к месту гибели «Якова Свердлова». Встали на якорь! Штурман отмечает: широта 59°, долгота 25°32'...

Мы — на траверзе мыса Юминда. Вон там слева виден выступающий в море закругленный отрезок земли, поросший лесом. И над ним — белая головка маяка.

Возможно, прошли бы еще годы и десятилетия, а мыс Юминда оставался в неизвестности, если бы здесь 27 августа 1941 года при прорыве Балтийского флота из Таллина в Кронштадт не развернулся жестокий бой. При том главные удары противника были нацелены на крейсер «Киров».

Море тогда кипело от взрывов бомб и снарядов. А сегодня оно тихое, спокойное и, как рыбная чешуя, отливает серебристым блеском. Погода редкая...

Солнце садится, словно уходит в море. На воде вдали багряные сполохи, а вокруг корабля белым-бело. Чайки проносятся низко над палубой.

В пряный морской воздух ворвались необычные запахи хвои и цветов. По палубе несут огромный венок с красной лентой, на ней золотом отливают слова: «Героям эсминца «Яков Свердлов» от экипажа Краснознаменного крейсера «Киров». С двух сторон почетный караул — ветераны и молодежь...

Командир корабля предлагает почтить минутой молчания память погибших моряков. И вмиг все смолкает. Точно нет больше людей, Только чайки с жалобным писком вьются над мачтами.

Митинг. Горячие, проникновенные слова, обращенные в прошлое. И клятва верности. Служить Родине! Как реквием звучат стихи Александра Прокофьева: [326]

Из Таллина шли корабли к Ленинграду,
Их грозная доля вела,
И, минных полей разбивая блокаду,
Прорвались не все вымпела.
Простились давно мы с друзьями своими,
Но мнится мне, будто вчера
Балтийские волны сомкнулись над ними,
Промчались, подняв кивера,
И слышу я их нестихающий рокот,
И вижу, как звезды горят
Над вечной могилой, большой и глубокой,
В которой товарищи спят.

Венок медленно опускается в море. Гремит артиллерийский салют. Залпы сливаются со звуками Гимна Советского Союза в одну волнующую симфонию.

Я смотрю на лица молодых моряков и читаю в глазах многое: и глубокую искреннюю скорбь, и уважение к старшему поколению, завоевавшему победу, и полную готовность защищать то дело, которому отдали наши друзья свои молодые жизни.

Уже давно прозвучала команда «Разойдись!», а молодежь сгрудилась на корме, провожая венок, впившись глазами в маленькую черную точку на белесой поверхности воды.

Идем дальше... Остров Нарген-Нейсаари. Вдали показались островерхие башенки и шпили Таллина... Вот и Таллинский рейд... Стоим на палубе, и вместе с нами молодые моряки. Весенняя балтийская ночь. Нежно-голубое небо. Огненно-красный шар давно скрылся в море, и осталось только багровое зарево на горизонте.

На баке перекур. Курят молча. Все еще под впечатлением пережитых минут.

Во всем складе жизни молодых, что сегодня «правят вахту», в их характере, привычках узнаю знакомые черты старшего поколения. В этом убедило меня знакомство со многими моряками и прежде всего с командиром «Кирова» капитаном 1-го ранга Владимиром Павловичем Макаровым. Смотришь на него и не верится: неужели в ту грозную пору, когда крейсер «Киров» вел бой из осажденного Ленинграда, где-то в маленьком волжском городке Володя Макаров бегал в школу в отцовских валенках и по слогам читал букварь. Зато сегодня он маг и волшебник. Его крупная атлетическая фигура возвышается на ходовом мостике. В ответственные минуты съемки с якоря, когда корабль [327] оторвался от стенки и маневрирует в узкой, тесной гавани, Владимир Павлович весь в движении: с одного крыла мостика стремительно переносится на другое, следит за носом, кормой и на ходу отдает команды. В эти минуты и люди, и машины, и рулевое управление — все послушно его воле и разуму.

...Идем в открытом море день, два. Не видно берегов. Над нами серое балтийское небо, вода со свинцовым отливом. И лишь белые чайки вьются за кормой. Все на своих местах. Все спокойно. Вовремя меняются вахты, дежурства. А командир по-прежнему на ходовом мостике. Стоит, вглядывается в горизонт. Бросит взгляд на приборы и опять смотрит вперед по носу корабля, рассекающего водяные валы с шапками пены, в неоглядные дали моря...

— Справа по курсу неизвестный корабль!

Владимир Павлович глянул в бинокль и чертыхнулся:

— Опять шпиона принесла нелегкая... Ни один поход без него не обходится, а еще болтают о своем миролюбии...

Неизвестное судно, зарываясь в волну, быстро сближается с нами и идет параллельным курсом. Мы уже отчетливо различаем ходовой мостик, застекленный со всех сторон, и еще более странное сооружение — белую башню, возвышающуюся над палубой. А людей нет...

На мой вопрос, что это за судно, Владимир Павлович объясняет:

— Это шпионский корабль «Осте», начиненный новейшей радиоаппаратурой, радарными устройствами и прочим... Охотится в эфире. «Вылавливает» всякого рода информацию и тем живет...

Посланец бундесвера следует параллельным курсом. Плетется за нами на протяжении целого дня. И странная вещь — за все это время ни один человек не появился там на палубе...

Все уже несколько раз спускались вниз. Обедали, ужинали. Только командир по-прежнему неотлучно на мостике. Стоит задумавшись, смотрит по сторонам, точно чего-то ждет.

— Справа по борту неизвестный самолет! — докладывают сигнальщики, завидев издалека точку на горизонте.

Самолет с черными крестами на крыльях проносится низко над водой и после нескольких кругов над кораблем удаляется в том же направлении. [328]

— Тоже постоянный визитер, — с ухмылкой замечает Владимир Павлович, — будет всю дорогу волочиться.

И правда, весь день он не отставал от нас, еще в вечерних сумерках светился белый купол, и только утром на подходе к одному из наших портов его не оказалось.

Иной раз читаешь газету — статьи и заметки насчет военных приготовлений НАТО, — кажется, все это очень далеко... А когда над твоей головой зловеще гудит самолет с черными крестами, напоминающими свастику, а таинственный корабль бундесвера с белым куполом, пользуясь тем, что это нейтральные воды, преследует на всем пути, начинаешь понимать: неспроста они этим занимаются.

...Утром, когда еще солнце не поднялось, только розовые сполохи расплылись по воде, мы приблизились к берегу. Нашим глазам открылся широкий рейд, а за ним на далеком берегу домики, крытые черепицей и затейливые башенки города. Мы стали на якорь. И Владимир Павлович, отдав все необходимые распоряжения, спустился в свою каюту и пригласил меня к себе. Заметив на столе пачку бумаг, он принялся читать: одни торопливо пробегал глазами и откладывал в сторону, к другим проявлял заметный интерес, а одно письмо, должно быть, доставило ему удовольствие; он читал медленно, довольно улыбаясь, и затем протянул мне. Оно было коротким:

«В вверенной Вам части служит наш сын, которого мы усыновили после смерти его родителей. Мы получили ваше письмо со словами благодарности за то, что воспитали хорошего парня. Это для нас большая радость. Значит, наши труды не пропали даром. Мы знаем, у Советского Союза много друзей, но и много опасных врагов. Так что молодежь должна готовить себя к защите Родины. Если настанет такая минута, надеемся, наш сын себя покажет, а «коль не хватит солдат, старики станут в ряд», и мы возьмем в руки оружие и будем сражаться, как сражались, защищая наш родной Ленинград... Александр Сергеевич и Ирина Павловна Виноградовы».

— Благородные люди, — сказал Владимир Павлович. — Таких много. А что касается их сына Андрея, то поначалу бедовый был парень, воспитывали мы его, как умели, и сегодня действительно образцовый матрос.

Я смотрю на Владимира Павловича — на его широкое лицо, умные, выразительные глаза: то они строги, требовательны, а то улыбаются, излучая большое человеческое тепло. [329]

Утро следующего дня нашей походной жизни началось с того, что была сыграна боевая тревога. Капитану 1-го ранга Макарову доложили: «Корабль к бою изготовлен». На далеком горизонте появилась цель — щит, обтянутый белой парусиной. Он маячил среди синевы волн. Приборы сделали необходимые расчеты, и корабль лег на боевой курс...

Вместе со словом «залп» искрометно и оглушительно грохнули маленькие стволиковые пушки, и волна горячего воздуха донеслась до нас, стоящих на правом крыле мостика.

— Каково сейчас комендорам? — сказал я вслух, глядя вниз на ловкие, проворные движения матросов, действовавших на площадке возле стволиков и поминутно обдаваемых волной горячего воздуха.

— Жарко! — заметил командир.

Действительно, в момент выстрелов их опаляло жаром, тут же мгновенно они загоняли новые снаряды в канал ствола, и пушки вновь выстреливали залпами — бах, бах, бах... Именно в эти минуты внизу на открытой площадке среди комендоров я заметил высокого, худощавого офицера в шинели с погонами капитана 3-го ранга. Он выполнял обязанности проверяющего, следил за соблюдением правил безопасности. Сквозь вой ветра и плеск волн до нас доносился его глухой голос. В момент выстрела мы невольно вздрагивали, а он стоял не шелохнувшись, точно прирос к броневой площадке.

Стрельба эта была подготовительная — тренировка для офицеров-артиллеристов. Управляли огнем по очереди все командиры башен.

Стволики выстреливали, снова заряжались снарядами, и снова выстреливали. Взгляды были обращены вдаль — к щиту, маячившему на горизонте. Никто из нас, стоявших на мостике, не мог видеть результат стрельбы. За этим наблюдали на буксире, тащившем щит, и после каждого залпа (не выстрела, а залпа трех стволиков вместе) докладывали командованию.

Все было хорошо. Попадание, попадание, попадание... И вдруг после очередного залпа началось какое-то непонятное смятение...

— В божий свет... — с досадой произнес командир, и можно было понять — первый раз промахнулись... Тут стали выяснять, кто из офицеров «стрелял», что случилось... И, конечно, волнение передалось вниз, на броневую площадку; [330] комендоры тоже с недоумением глядели наверх, на ходовой мостик, и только капитан 3-го ранга сохранял полное хладнокровие и терпеливо ждал приказаний... Через несколько минут стрельба продолжалась...

— А что будет с тем, кто завалил стрельбу? — спросил я безотлучно находившегося на ходовом мостике заместителя командира корабля по политической части Сергея Сергеевича Костарева.

— Как в школе — переэкзаменовка, — ответил он.

Было время обеда, мы спускались вниз в кают-компанию. Я снова вспомнил того капитана 3-го ранга, что из всех офицеров один-единственный на протяжении всей стрельбы находился на броневой площадке рядом с комендорами, обдуваемый ветром, опаленный пороховым дымом...

— Кто он такой? — поинтересовался я у Костарева.

— Артиллерист. Почти от самого рождения, — добавил он загадочным голосом.

— Что это значит?

— Вы познакомьтесь с ним, и он сам расскажет...

За обедом не утихал разговор. Все о стрельбах, которые слишком много значат для экипажа. Ведь корабль артиллерийский, и, стало быть, тренировочные стрельбы — проверка боевой готовности. Никто не попрекал проштрафившегося лейтенанта, понимали, что ему и без того горько.

После обеда я решил познакомиться с неизвестным мне капитаном 3-го ранга. Благо, на корабле это проще простого. Нашел нужную каюту, постучал, и вот уже мы сидели за столом, и я внимательно всматривался в задумчивое, чуть грустное лицо, густые белесые брови, кудрявые волосы... Это был Валентин Григорьевич Портнов — заместитель командира «БЧ-2» корабельной артиллерии по политической части.

Как часто случается, поначалу разговор у нас был вялый, перебрасывались с одного на другое. Коснулись и сегодняшней стрельбы, и Валентин Григорьевич сказал:

— Все управляющие огнем, за исключением одного, выполнили задачу... Ну, а у этого вот что произошло... — Он взял бумагу и графически изображал, как развивались события... Он детально объяснял мне малейшие ошибки управляющего огнем. В его словах чувствовалось не только знание дела, но и железная логика, свойственная людям этой профессии. [331]

— Откуда у вас такие познания в артиллерии, ведь вы политработник, а не строевой офицер? — спросил я. Валентин Григорьевич смущенно ответил:

— Без знания специальности и политработа не клеится. А я окончил Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, служил артиллеристом на разных кораблях; последняя должность — командир батареи здесь, на «Кирове»...

Я вспомнил, как его окрестил Костарев: «артиллерист от рождения». Портнов громко рассмеялся, но вынужден был признать, что в этом есть доля правды.

— Да, форт «Шанц» моя родина, — тихо произнес он, закурил и, выпуская колечки дыма, провожал их долгим взглядом.

— Это Кронштадтский форт? — спросил я. — И почему он стал вашей родиной?

— Кронштадтский. Самый старинный... С ним связаны воспоминания моего детства.

В этот вечер я узнал довольно типичную блокадную историю.

Дом на улице Гоголя, 22 в Ленинграде особых примет не имел, обычный жилой дом: окна забиты фанерой, в полупустых квартирах хрустел ледок, наружу торчали трубы печей-времянок, и вился по ветру слабый дымок.

В одной из квартир умерли бабушка и мать. Остался семилетний мальчуган. Бледный, истощенный, он старался не отставать от взрослых, ходил с ними на Неву к проруби. А доставив полведерка, щедро раздавал воду соседям, тем, кто уже не в силах был даже подняться. Растапливал им печку и согревал чай. На вопрос: «Где твой отец?» — с гордостью отвечал: «В Кронштадте. Воюет с немцами». Капитан Григорий Григорьевич Портнов действительно служил в Кронштадте на старинном форту «Шанц», со всех сторон закованном в железо и бетон. Время было такое, что не вырваться ему в Ленинград. И писем не получал. Беспокоился он, сердцем чувствуя, что дома не ладно. Все же отпросился у начальства на двое суток и кое-как добрался до Ленинграда. Пришел домой, застал сына в полном одиночестве, узнал обо всем... Погоревали вместе... «Что ж делать, сынок, возьму тебя в Кронштадт, другого выхода нет... Только как туда добраться? Своим ходом тебе не осилить. Ну, да ничего, что-нибудь придумаем...» И он нашел на антресолях детские саночки, на которых [332] катал когда-то сына, обшил сиденье теплым одеялом, посадил Валю, укутав по самый нос, и рано утром, еще в темноте, тронулись они в далекий путь.

В мирное время в голову никому не пришло бы, что человек зимой решился пешком добраться из Ленинграда до Кронштадта. Теперь этим никого не удивишь. Единственным, хотя и не совсем надежным транспортом, стали собственные ноги. И моряк в полушубке и черной шапке с опущенными ушами шагал, не замечая снежинок, падавших на лицо, и поземки, бившейся у его ног, потому что он тащил за собой санки с самым драгоценным, что осталось у него в жизни, — сын Валюшка, дитя блокады, с тоненькими руками, с желтым личиком, без улыбки, без детского смеха, совсем слабое существо...

Он шел в предрассветной серой мгле, среди тишины, и скрип полозьев напоминал ему, что он не один — там, сзади, бьется родное сердце. Оглядываясь назад, он на ходу спрашивал: «Ну как, сынок?» — и в ответ сквозь одеяла и шарф пробивался слабый голосок: «В порядке!» Дворцовый мост остался позади, пересекли всю Петроградскую сторону и приближались к Новой Деревне.

Григорий Григорьевич устал. Остановился у какого-то дома. Решил сделать привал. Сел на крыльцо, подтянул к себе санки. Дал сыну сухарик: «На, погрызи». В туманных, задумчивых глазах мальчугана теплилась надежда.

Привал был недолгий, весь путь хотелось проделать засветло. Капитан Портнов встал, разогнул плечи и пошел дальше, таща за собой санки.

Все знакомое, до боли близкое — улицы, мосты, деревья, украшенные инеем, решетки и фонари, разрисованные белыми узорами.

Открылась дорога на Лисий Нос, а там дальше спуститься на лед и держать курс прямо на островок, увенчанный куполом собора.

Но короток зимний день. Рано смеркается. Тяжелые тучи нависают над заливом, а до Кронштадта путь дальний: миль семь — не меньше. К тому же каждый миг может начаться артобстрел — того гляди угодишь в воронку от снаряда. Портнов тянул за собой санки, а из головы не выходили тревожные думы. И все мысли были сосредоточены на том, как быстрее добраться до Кронштадта, не заморозить мальчонку и не окоченеть самому. Случись что — кругом ни души, и никто не окажет помощи. Он ускорил шаг. Вдруг послышался отдаленный гул мотора. «Почудилось, [333] наверно», — решил он, продолжая шагать. Нет, гул продолжался. Остановившись, он посмотрел назад и увидел машину, издали похожую на черного жучка. Она быстро мчалась, нагоняя их. «Вот счастье-то!» — обрадовался Портнов, встал посреди дороги и начал размахивать руками, «Полуторка» остановилась, из кабины высунулось заросшее лицо водителя: «Что тебе?» — «Да вот сынишку спас от голодной смерти, везу в Кронштадт, совсем из сил выбиваюсь. Будь друг, подбрось, пожалуйста». — «Подвезти не шутка, а пропуск на сына есть?» — «Нет пропуска», — сознался Портнов. «Ну, а раз пропуска нет, то мне ни к чему иметь лишние неприятности. На заставе подумают, шпиона везу»... При всей серьезности положения капитан Портнов не выдержал, прыснул смехом: «Какой он шпион, ему семь лет исполнилось»... Шофер посмотрел на санки, на укутанного мальца, сжалился и, набравшись решимости, сказал: «Ну, давай! Спрячем его под брезент, авось не заметят...» Вышел из кабины, помог поднять в кузов санки с мальчуганом и укрыл брезентом...

Так они добрались до Кронштадта, до самого форта «Шанц». Мальчика приветливо встретили моряки — согрели, накормили, и поселился он вместе с отцом в бетонированном отсеке — сыром, мрачном, без окон. Положение у капитана Портнова было особое: ему подчинены телефонисты, радисты, электрики, стрелковые подразделения всех балтийских фортов, и потому он часто и надолго отлучался. Валя в это время не испытывал одиночества: матросы относились к нему, как к родному сыну. Сшили ему военно-морскую форму, кто-то выточил деревянный автомат, и, когда слышался сигнал тревоги и все разбегались по своим постам, Валя, зная, что ему не позволено подняться на наблюдательную вышку, выглядывал из укрытия, смотрел в небо, а завидев немецкие самолеты, нацеливал свой автомат и кричал изо всех сил: «Фашисты! Фашисты! Бейте их!» И как будто по его команде начинали стрелять зенитки, пулеметы. Навстречу немцам поднимались наши истребители. Зенитки смолкали, завязывался воздушный бой. Для мальчугана это было захватывающее зрелище.

Прожил он на форту остаток зимы и все лето. А потом отца перебросили на другой далекий и опасный участок фронта. Мальчугана с интернатом эвакуировали в Омскую область. И та часть, где служил капитан Портнов, принимает шефство над интернатом. Бойцы и офицеры пишут детям письма, посылают подарки... [334]

Вскоре после того, как мы вернулись из похода, судьба свела меня и с отцом капитана 3-го ранга Портнова: старый коммунист, персональный пенсионер, офицер флота в отставке Григорий Григорьевич Портнов после ухода с военной службы нашел себе достойное применение. Создал детский клуб, детскую спортивную школу — лучшую в Ленинграде, куда теперь приезжают «за опытом». А кроме того, он собиратель всего, что связано с Отечественной войной. И в частности, писем той далекой поры. В папке писем на листке ученической тетради мы находим корявые строчки, выведенные Валиной рукой:

«Здравствуй дорогой папочка! Получили письмо и бандероль, в которой три журнала, пять конвертов, шесть листов бумаги, четыре перышка, вырезки из газет и песни. Всему были очень рады. Спасибо. У меня за четверть такие отметки: по чтению — хор., по грамматике — хор., по арифметике — хор., по рисованию — отл., по чистописанию — хор., поведение отличное. Очень хочу скорее быть с тобой, ну, ничего, подожду, осталось недолго. Правда, папочка? Все наши ребята передают вам привет. Они тоже хотят в Ленинград. Пока кончаю. Папочка, будь здоров, крепко целую. Валя».

Тут и многочисленные послания самого Григория Григорьевича, добрые, оптимистические, обращенные не только к своему сыну, но и ко всем маленьким ленинградцам, которых война забросила на чужбину.

Мы не раз и не два виделись с капитаном 3-го ранга Портновым.

Встречались часто, допоздна засиживались у него в каюте.

Однажды я приехал в гости к Валентину Григорьевичу. Познакомился с женой, учительницей, увидел сынишку, проворного мальчугана шести лет, который сразу притащил пачку старых фотографий, сел ко мне на колени и начал их разбирать. С пожелтевших снимков смотрели незнакомые лица матросов и командиров форта «Шанц». Мы доходим до снимка, изображающего мальчика в каске на голове, и Валерик, хитро прищурив глаза, спрашивает меня: «Угадайте, кто это?» — и, не дождавшись ответа, кричит во все горло: «Папа, мой папа!..» Я смотрю на мальчугана, изображенного на снимке, на Валерика, и мне кажется, что это одно лицо.

Тут-то и возникла у меня мысль побывать на форту «Шанц». Мы приехали туда через несколько дней утром. [335]

Погода стояла неустойчивая: то сгущались тучи, то кропил мелкий противный дождик, то снова выглядывало солнце. Машина остановилась на берегу залива, рядом с заколоченными деревянными домами: хозяева переехали в в новый район, и с их отъездом здесь все помертвело. В буйно разросшемся бурьяне обрывается дорога. По еле заметным тропинкам взбираемся на огромный земляной бугор. Только здесь, наверху, видишь проступающие из-под земли бетонные ребра, зияющие провалы дверей. Маленькая вихрастая голова Валерика мелькает между насыпями, он что-то распевает, и ветер доносит до нас обрывки слов.

— Ну что ж, приглашаю вас зайти в наш бывший дом... — говорит Валентин Григорьевич и жестом показывает на чернеющую дверь. Мы входим внутрь каземата, и нас обдает сыростью. Здесь не слышно плеска волн, крика чаек, сверху падают капли, пахнет сырой штукатуркой, гнилым деревом. Под ногами — битый кирпич, искареженное железо.

— Вот тут были койки, а в правом углу стояла «буржуйка». Если бы не она, нам не спастись от сырости.

Портнов легко двигается между разрушенными проемами, показывает нам на темные углы так, будто там все осталось по-прежнему. Через узкую бойницу падает дневной свет и играет на его возбужденном лице, бетонные своды резонируют.

— Как только налет — мы сюда. Так иногда целыми днями на улицу не выйдешь, налет за налетом. Зимой было особенно трудно. Мороз, стены инеем покрываются... Зато летом в часы затишья, как на даче, даже рыбачили...

Мы ходили по старому, заброшенному форту. Все, все здесь напоминало о прошлом, и виделись мне то петровские бомбардиры, выпускавшие огненные ядра, то пушки, стрелявшие по кораблям английских интервентов, пытавшихся в 19-м году прорваться к красному Петрограду. И, конечно, годы войны, когда форт «Шанц» стоял часовым на подступах к Ленинграду...

* * *

Прошло много лет с того памятного похода «Кирова» по местам былых сражений. Время неумолимо. Редеет строй ветеранов. «Снаряды ложатся в нашем квадрате» — такое часто можно слышать из уст фронтовиков. Ушел из [336] жизни наш командующий, боевой адмирал Владимир Филиппович Трибуц. Нет Всеволода Вишневского и его верного «Санчо Пансо» Анатолия Тарасенкова. Нет бывшего старшины, а после войны Героя Социалистического Труда с завода «Большевик», любимца кировцев Петра Иванова и бесстрашного командира балтийских тральщиков Николая Дебелова. Нет комиссара линкора «Марат» Сергея Барабанова. Увы, этот перечень можно продолжить... Как точно сказано известным поэтом-фронтовиком Константином Ваншенкиным:

Умирают друзья, умирают,
Погружаясь, уходят на дно,
Будто лампу с окна убирают,
И, как прорубь, чернеет окно.
Их составилась целая каста.
Уходили и прежде они,
Но такое случалось не часто
Даже в очень недавние дни.

И корабли не бессмертны. Одни проживут свои век, так и не повидав войны, не выпустив ни одного боевого снаряда, и идут на слом. Другие проходят сквозь огонь сражений, и их имена навечно остаются в истории, подобно Краснознаменному крейсеру «Киров». В Ленинграде на Морской набережной Васильевского острова, на гранитном пьедестале скоро поднимется орудийная башня главного калибра с крейсера «Киров», как живое напоминание потомкам о мужестве балтийцев, сорок лет назад защищавших Таллин и Ленинград. Все имеет свое начало и свой конец. Только никогда не умирает морская дружба. Живет и здравствует благородное содружество моряков-кировцев. Глава его капитан 1-го ранга в отставке Алексей Федорович Александровский по-прежнему страстный пропагандист боевого прошлого. Несут свою службу на флоте контрадмирал Владимир Павлович Макаров и «мальчик с форта «Шанц» Валентин Георгиевич Портнов, а его сын Валера — курсант Высшего военно-морского училища.

Не зарастает тропа, проложенная ветеранами Отечественной войны. Эта цепочка нескончаема. Выпадает одно звено, его заменяет другое. Крепки узы морского братства... [337]

Река времени

Мое повествование подходит к концу. У меня такое ощущение, что более сорока лет я пишу одну и ту же длинную, очень длинную книгу об обороне Таллина и Таллинском переходе кораблей Балтийского флота. И каждая глава этой книги кажется мне последней. «Все, думаю. Больше к этой теме возвращаться не буду. Ведь так многое еще не написано о том, чему я был свидетелем на Черном море — во время обороны Севастополя, в Заполярье — на Северном флоте или во время штурма Кенигсберга, а затем наступления наших войск по землям Померании и Бранденбурга. Сколько еще лежит записей своих собственных и воспоминаний, присланных мне участниками войны! Надо этому посвятить остаток жизни, вспомнить людей, сражавшихся на других флотах и фронтах, где мне довелось побывать, пусть хотя бы их имена останутся на страницах моей документальной летописи...» И, решив больше к таллинскому материалу не возвращаться, я снова к нему возвращаюсь. Почему? Вероятно, потому, что это для меня святая святых, самое сильное, самое трагическое, что мне довелось увидеть и пережить за свою долгую жизнь. И понятно, почему каждая встреча с Таллином приносит мне много радости.

Выйдешь из вокзала, и перед глазами пышная зелень скверов вокруг Вышгорода, дикие утки на пруду возле вокзала, цветы на улицах. В маленьких уютных кофиках друзья просиживают за чашкой кофе, ведя неторопливый разговор.

Если подняться на Вышгород и выйти на смотровую площадку, то кажется, будто ты в средневековом музее, открывается картина старого города: островерхие шпили, башенки, черепичные крыши, точно ступени гигантской лестницы ведут вниз туда, где нескончаемо течет людской поток в узеньких улочках и проездах. А там дальше к горизонту выступает синева моря...

Однако почтенная седая древность соседствует с буйной неукротимой молодостью нашего века. Достаточно в троллейбусе проехать минут пятнадцать, и попадаешь в двадцатый век. Там новые районы, в масштабах Эстонии города-спутники, удачно вписавшиеся в строгий пейзаж северной природы. Нет ничего стандартного. Изумляют архитектурные [338] находки, умение из длинной череды жилых домов, магазинов, детских учреждений создать радующий глаз неповторимый ансамбль. Часто я сажусь в полюбившийся таллинцам шустрый трамвайчик и приезжаю в парк Кадриорг — любимое место отдыха людей под сенью могучих дубов и лип, восхищавших русского поэта Федора Тютчева, который более ста лет назад в задушевных стихах пожелал им «расти и глубже корениться». И чуть дальше знаменитый памятник «Русалка» — русскому броненосцу, погибшему со всей командой в 1893 году. Тут место не только былых революционных сходок эстонских рабочих в годы самодержавия и буржуазной диктатуры, но и самый последний рубеж обороны в 1941 году, где героическая пехота сдерживала натиск врага, стараясь выиграть время, необходимое для эвакуации войск и кораблей Балтфлота.

Оказавшись в Таллине, хотите вы того пли нет, из разных уст услышите одно и то же имя — Евгений Никонов! Улица Евгения Никонова, его имя носят школа и множество пионерских дружин, есть даже корабль «Евгений Никонов» в составе дважды Краснознаменного Балтийского флота. Методист Таллинского дворца пионеров Ольга Николаевна Марченко (я уже говорил о ней) не первый год вместе с ребятами изучает историю своего края, идет по следам героев Великой Отечественной войны. Они не раз бывали в местах, связанных с памятью Евгения Никонова. Кое-что я и сам мог рассказать любознательной Ольге Николаевне.

Нет, я не был знаком с Евгением Никоновым, никогда его не встречал, но имя это отпечаталось в моей памяти с далеких времен 1941 года, когда бои шли уже в окрестностях Таллина.

На развилке дорог я встретил тогда знакомого капитана из бригады морской пехоты, где главным костяком были моряки-добровольцы, сошедшие с кораблей.

— Фашисты нашего раненого разведчика захватили, привязали к дереву и живьем сожгли. Вот изверги! — рассказал он.

— Какого разведчика?

— Не знаю фамилии, дело было тут недалеко, на хуторе Харку.

— Как это произошло?

— Ничего не знаю, кроме того, что вам сказал, — ответил он и пошел дальше.

Вернувшись в тот день в Политуправление флота, я заикнулся [339] было об этой встрече с капитаном, но не успел договорить, как полковой комиссар Добролюбов перебил меня:

— Все знаем. Это был артэлектрик с лидера «Минск» Евгений Никонов.

Вскоре мы уходили из Таллина, и в спешке не довелось узнать какие-либо подробности. Знали только одно: враги пытали парня огнем, а он слова не вымолвил. Внезапно налетев, краснофлотцы штыками и прикладами прикончили истязателей. Евгения Никонова друзья сняли обгоревшим.

То немногое, что я знал о Никонове, заинтересовало Ольгу Николаевну, она тут же записала мои воспоминания, а затем мы поехали через центр города на Пиритское шоссе, свернули там направо, поднялись в гору и остановились возле светло-серого обелиска, стрелой взметнувшегося к небу, — памятника участникам знаменитого ледового похода кораблей Балтийского флота в 1918 году. Рядом с ним стоит старое дерево — ясень, высохшее, обнаженное, без единого листочка, хотя кругом шумит пышная зелень. И вот это голое дерево как бы память о прошлом. Смотришь с высокого холма на Таллин, портовые краны, башни, заводские трубы и думаешь: «Вот за то, чтобы все это было, и отдал свою жизнь Евгений Никонов».

В тот приезд неутомимая Ольга Николаевна повезла меня в другой, совсем противоположный конец города, в новый район Таллина Ыисмяэ, застроенный разноликими веселыми жилыми домами. Остановились у здания, раздавшегося вширь, это и есть школа имени Евгения Никонова.

Перемена. Дети есть дети. Шум, беготня... Останавливаю на лестнице шустрого белобрысого мальчика лет десяти, показываю на портрет матроса в деревянной раме на стене.

— Кто это?

— Неужели вы не знаете?! — он вскидывает голову, с удивлением смотрит на меня.

— А ты знаешь?

— Конечно! Евгений Никонов, Герой Советского Союза, — победно отчеканил мальчуган и понесся дальше.

Судя по улыбкам и дружеским рукопожатиям, которыми встречали Ольгу Николаевну, она здесь свой человек. Хотя директор школы Малле Эвертсоо была старше ее по возрасту, но в жизнерадостности, темпераменте она не уступала своей коллеге: на первый взгляд может показаться, что жизнь ее была усеяна цветами. А ведь эта женщина в войну оказалась чуть ли не на краю гибели. Рассказывая [340] мне, что ребята и педагоги высоко чтят память Евгения Никонова и ежегодно в день его рождения, 18 декабря, устраивается школьный праздник, на который обязательно приглашают моряков, Малле с заметной грустью обронила такую фразу:

— В моей судьбе есть кое-что общее с Никоновым... — Малле объяснила, что значит это «кое-что». Оказывается, и она с матерью стояла бы под дулом фашистского автомата, если бы отец вовремя не укрыл их в лесу. Сам же он был схвачен и 13 июля 1944 года расстрелян гитлеровцами.

Я смотрел в ее светлые глаза и думал: «Да, такой человек способен ценить жизнь и быть верным памяти тех, кого унесла война».

Малле и ее товарищи — люди скромные, не любили хвалиться своими делами, работали не на показ. Однако достаточно было побыть у них, узнать, как кропотливо собирается материал для экспозиции, поговорить с ребятами и учителями, чтобы понять, что все тут делается на совесть и, главное, от чистого сердца. В день рождения Никонова ребята приносят цветы к подножию монумента, по очереди стоят в почетном карауле, и весь этот день проходит особенно: сначала уроки мужества, а потом соревнования на приз имени героя, литературный вечер. В будни же ведется поиск новых документов или источников.

Приезжал по приглашению школы из Горького брат героя, Виктор, рассказал о детстве Жени, а моряки вспоминали, каким он был в пору службы на флоте. Так накапливается материал для будущего музея. И во всем этом участвуют сами ребята и их наставники. Вот почему дети, начиная от мальчугана, встретившегося мне на лестнице, и до десятиклассников, пишущих сочинение о Никонове «Каким он парнем был», ясно представляли себе образ моряка-героя и с каким-то особым благоговением произносили его имя.

Я ходил по улице Евгения Никонова. Она рядом с центром города, чистенькая, зеленая, с аккуратными двухэтажными домиками старой постройки, на фасадах таблички с его именем, и снова возникает ощущение связи прошлого с настоящим.

В парке Кадриорг установлен памятник герою. Матрос навсегда замер на высоком гранитном постаменте. Из-под бескозырки выбивается чуб. На плечи наброшена плащ-палатка, развевающаяся на ветру. В одной руке бинокль, в другой — автомат. Он устремлен вперед, точно душа его [341] жаждет боя. Здесь обычно тишина, подходят люди, положат цветы, молча постоят, отдавая дань мужеству верного сына Родины.

А поблизости от монумента, тоже в Кадриорге, кипение жизни. Там морская школа ДОСААФ. При входе — портрет Никонова, описание его подвига. С этого, вероятно, и начинается та самая школа жизни, в которую вступают юноши призывного возраста. Прежде чем идти на военную службу в армию или на флот, они получают здесь основательную специальную подготовку и моральную зарядку на долгие годы вперед.

Сначала теория: занятия в классах, где, кажется, представлен весь наш флот в макетах современных крейсеров, подводных лодок, торпедных катеров. Но главное, конечно, — учебные кабинеты, пособия, электрифицированные схемы, корабельный мостик со штурманскими приборами, даже дизели, что называется, в натуральном виде, и другие работающие механизмы, как на боевом корабле. Есть и водолазный кабинет: универсальное снаряжение для подводных работ, дыхательные аппараты, обязательно изучаются правила техники безопасности. Надо все это знать назубок, прежде чем идти под воду. Отсюда, из кабинетов, рукой подать до залива, а там катера, шестивесельные ялы и даже яхта в распоряжении будущих моряков. Обучают юношей не новички в военно-морском деле, а умелые моряки, у которых за спиной годы и годы службы.

Во многих местах я побывал, многое увидел, прежде чем добрался до корабля, на корме которого отсвечивает знакомое имя «Евгений Никонов». Тральщик кажется лилипутом рядом с современным ракетным крейсером, но, как говорится в народе, мал, да удал.

Он тогда вернулся из Финляндии. Ходили балтийцы с визитом в дружественную страну и были полны впечатлений от похода и встреч в северном порту Оулу, куда приезжал тогдашний президент республики в день своего рождения, чтобы поприветствовать советских моряков. Финские газеты так описывали это маленькое торжество на борту нашего военного корабля: «3 сентября 1976 года Урхо Калева Кекконену исполнилось 76 лет. Президент республики встретил эту дату на советском корабле, познакомился с техникой, матросами. Сидел за торжественным обедом в подаренной ему бескозырке...»

Нужно ли говорить, что даже такой небольшой поход, уложившийся в одну неделю, был хорошей школой для [342] впервые стоявшего на ходовом мостике в роли командира корабля старшего лейтенанта Виктора Анатольевича Шельпякова и для всей команды. Многое довелось увидеть и испытать молодым морякам: шторм, во время которого небольшой кораблик клало на борт, поход по Ботническому заливу очень сложными извилистыми фарватерами. А торжественные минуты при заходе в порт: салют наций, флаги расцвечивания, гром оркестров и едва ли не самое трогательное зрелище — улыбки финнов, стоявших под дождем с зонтиками и букетами цветов. Об этом с восторгом рассказывал мне секретарь комсомольской организации радиометрист Николай Свечко, тут же демонстрируя сувениры, подаренные ему финскими девушками. Но еще больше радовался он тому, что и там, в Финляндии, уже известно имя Евгения Никонова и нашим морякам оставалось лишь рассказать о его подвиге.

Недаром тральщиков называют тружениками моря. Если крупные корабли отстаиваются в базе или совершают далекие океанские плавания, то тральщики делают всю повседневную работу: несут дозорную службу, изо дня в день «утюжат» море, проверяя квадрат за квадратом, — это их боевая работа.

Несколько раз в году, в дни больших праздников, среди обычных дружеских поздравлений, я получаю несколько красочных открыток, написанных аккуратным детским почерком. Видимо, как-то незаметно для себя я однажды попал в списки ветеранов войны, и вот теперь мне всякий раз об этом напоминают ребята. Адресаты разные: из Ленинграда, Мурманска, даже из Донбасса, и есть письма из Таллина. Обратный адрес неизменен: 9-я школа, «Поиск».

Много лет назад, приехав в Таллин летом, в пору школьных каникул, я нашел эту школу, но никого, кроме сторожа, на месте не оказалось.

Седовласый эстонец, плохо говоривший по-русски, узнав, кто я и зачем пожаловал, охотно стал объяснять:

— Вы, пошалуста, поезжайте Дворец пионеров, там такая милая осопа Ольга Николавна. Он все снает...

Цепочка замкнулась опять на Ольге Николаевне Марченко. Вот уж поистине незаменимая личность, ни одно дело, связанное с военно-патриотической работой, без нее не обходится. И, как выяснилось, работа «Поиска» ведется йод ее присмотром. Как уже говорилось, в поиске участвуют многие школы, но задания у всех разные.

Ребята делают самое что ни на есть благородное дело — [343] ищут и находят неизвестных героев и героинь, сражавшихся на эстонской земле. Ведь имена тех, у кого на груди Золотая Звезда Героя, в основном известны, об их подвигах рассказывалось в печати, есть отдельные книги, а вот отличившихся в боях за Эстонию найти надо обязательно.

При освобождении Таллина погибла девушка-боец. Хоронили ее на моих глазах. Кто она? Мне не удалось узнать. Но нашлись пылкие молодые сердца, вспомнили о ней и отыскали все, что должно войти в историю.

Письма воинов бывшего 40-го минометного Таллинского ордена Богдана Хмельницкого полка проливают свет на образ героини Елены Варшавской, комсомолки из Полтавской области, дочери архитектора. Она ушла на фронт санинструктором. Многие бойцы обязаны ей жизнью. Она была всеобщей любимицей. Командир во время обстрела наказывал ей прятаться в окоп, она отвечала: «Я маленькая, меня осколком не заденет». Летом 1944 года ее часть сражалась на Карельском перешейке, и там ее ранило в ногу. Едва поправилась, а тут и началась Таллинская операция, в нескольких километрах от Таллина вражеская пуля оборвала молодую жизнь...

Ребята все о ней узнали, и как она воевала, и как жила до войны. Нашлась фотография, где она совсем девочка: задумчивые глаза, волосы на пробор. В руках виолончель, подаренная ей после одного из концертов в Москве. Значит, она была еще и музыкантом. Так шаг за шагом стали известны вехи жизненного пути героини.

Несколько дней я перечитывал почту «Подвига». Что ни письмо, то воспоминание, рассказ о неизвестном, исповедь ветеранов войны перед молодым поколением. Меня эти письма особенно взволновали еще и потому, что я нашел знакомые имена, воскресившие в памяти короткие, незабываемые мгновения.

...Помните Таллинский поход? Мы прорываемся в Кронштадт. Наш тихоходный корабль «Ленинградсовет» маневрирует, уклоняясь от бомб. Спускаюсь в трюм, а там черноглазая девушка в матросской форме набивает пулеметные ленты. Патроны мелькают в ее руках, точно она специально обучалась этому делу. Потом она выбегает на палубу, отдает ленты пулеметчикам. И когда один боец из расчета упал, она встала к зенитному пулемету и отбивала атаки фашистов. Пришли в Кронштадт, и она исчезла, растворилась в массе бойцов...

Это о ней, Гале Горской — теперь Огарковой, письмо [344] полковника запаса Петра Алексеевича Горбунова из Киева. Его воспоминания о нашей героине, такие живые и непосредственные, что я их привожу полностью:

«Вот он, Кронштадт, — родной город, где я не был с первых дней войны. Шел по улице, залитой ярким зимним солнцем, и вдруг встретил женщину. Лицо ее мне показалось очень знакомым, но годы наложили отпечаток, из-под платка видны поседевшие пряди волос. Я вернулся, остановил ее. Да, это оказалась она, наша боевая дивчина Галина Горская. Разом все вспомнил: 1940 год, девчушку с веселыми озорными глазами, мальчишеской прической. Пришла она работать к нам в штаб КБФ машинисткой. И вот передислокация в Таллин. Эстония стала Советской республикой. Активная комсомолка ведет работу среди населения. Война! Галка, как мы ее называли, работая в штабе, заканчивает ускоренные курсы медсестер и рвется на фронт. По решению политотдела в июле 1941 года она с девушками-комсомолками командируется в военно-морской госпиталь эвакуировать раненых. Пирита, госпиталь, обстрел, бомбежки. Неутомимая Галка летает, как птица, стараясь всюду поспеть. Она в палатах и во дворе у санитарных машин. Одной из последних она из военно-морского госпиталя доставляет раненых на транспорт...

Мы встретились на «Ленинградсовете» как родные. Она была не пассажиркой, а бойцом, набивала патронами пулеметные ленты, в минуты затишья продолжала ухаживать за ранеными. В боях с воздушным противником «Ленинградсовет» вышел победителем благодаря тому, что на нем были такие люди, как Галя Горская. В Кронштадте мы расстались. Надо было видеть, с какой теплотой провожали ее участники похода и сам командир корабля старший лейтенант Амелько, восторгавшийся ее мужеством.

И она снова в штабе за машинкой, а после работы в госпитале — там оказалось немало ее старых знакомых по Таллину. Снова бомбежки, артобстрелы, а затем тяжкие дни блокады. Погиб на фронте ее муж капитан медицинской службы Николай Терентьевич Крылов. Горе не сломило ее. По-прежнему она трудилась, не жалея себя. И так до конца войны.

Уезжая из Кронштадта, я пожелал нашей боевой подруге здоровья и той же стойкости, которую она проявила в годы войны...»

Письмо полковника Горбунова высвечивает для ребят еще одну страницу прошлого женщины, воспитавшей сына, [345] теперь он майор, и бабушки, теперь посвятившей себя внукам...

Письма, письма, письма... Бесчисленные послания со всех концов страны идут в Таллин в адрес «Поиска». Их невозможно читать, оставаясь равнодушным — ведь в каждом из них мы находим что-то новое, такие детали, каких не придумать, сидя за письменным столом, ибо они рождены самой жизнью и борьбой...

Большой путь, от Таллина до Берлина, прошел М. М. Петровский из Ижевска. Он пишет: «Когда мы вырвались к рейхстагу, я одним из первых написал на стене: «Мы из Таллина» — и нарисовал Старого Томаса».

Другое письмо в «Поиск» от Евдокии Емельяновны Бутник из Переяслава-Хмельницкого: «Дорогие дети! Пишет вам мать, которая имела одного-единственного сына Бутика Дмитрия Ивановича, он учился в училище имени Фрунзе. Война застала его в Таллине. Я получила извещение, что он пропал без вести. Моему горю не было и не будет конца. Очень прошу вас, может быть, вам удастся что-нибудь узнать о моем сыне, ему тогда было только 20 лет. Дорогие мои внучатки, желаю вам никогда не услышать этого страшного слова — война».

Письмо Бутник поступило в ребячий компьютер, и машина заработала...

Как-то раз в моей московской квартире раздался звонок, я отворил двери, и на пороге выросла целая ватага ребятишек, приехавших из Ленинграда на экскурсию. Они отрекомендовались красными следопытами и держались с подобающей важностью. Ребятишки были в возрасте моего младшего внука Павлика, двенадцати-тринадцати лет, ясноглазые, веселые, любопытные. Они вмиг пересмотрели все достопримечательности моего кабинета: книги на морскую тему, мои морские сувениры — парусные суда, крейсеры, подводные лодки, выспросили меня, когда и от кого эти сувениры мной были получены в подарок, подержали в руках с почтением кусок брони Краснознаменного крейсера «Киров». Я хотел было им рассказать историю этого знаменитого корабля, но оказалось, что они ее знают по рассказам Алексея Федоровича Александровского. Они сыпали именами так, будто сами служили на этом корабле.

Мы посидели за чаем, следопыты раскраснелись, исчезла их важность, но по-прежнему сыпались вопросы о войне на море в те, теперь уже далекие, времена. Глядя на ребят, разговаривая с ними, я думал, что вот они идут нам [346] на смену, кто-то из них будет танкистом, кто-то подводником, и, возможно, среди этих ребят есть будущий писатель, который напишет хорошие книги о нашем современном флоте.

...Течет река времени, не видно ее берегов. Далеко, очень далеко остались события, участниками и свидетелями которых посчастливилось нам быть. Это был самый важный рубеж в жизни людей моего поколения. То, о чем я рассказал в этой книге, лишь малая толика увиденного и пережитого. Война всегда в моем сознании. И каждая встреча с товарищами-ветеранами, с нашими детьми и внуками укрепляет меня в мысли о том, что прошлое существует не само по себе — оно прокладывает пути в будущее.

И еще одно напоминание о тех далеких грозных днях нашего возмужания. Всего четыре поэтические строки Ольги Берггольц, которые навсегда запечатлелись в моей памяти и самом сердце:

Наша молодость была не длинной,
И покрылась ранней сединой.
Нашу молодость рвало на минах,
Заливало таллинской волной... [347]
Дальше