Командир «большого дугласа»
Приказано лететь
Я по привычке поднял голову вверх — аспидные облака затянули небо. Что же тогда над Балканами?
Небо небом, а команды «отбой» не было, и нам, конечно, отлучаться нельзя. Война есть война. Единственное, что мы, советские летчики, можем сделать, — сидеть в саду неподалеку от штаба и любоваться сколько угодно небом Адриатики; даже покрытое тучами, оно по-своему прекрасно. Этот зеленый уголок носил громкое название «офицерское собрание».
Мы с Владимиром Павловым и направились в сад. Но не успели «освоить» свой столик, как появился дежурный по штабу и зычным голосом произнес:
— Павлова и Михайлова — в штаб!
Вот тебе и аспидные облака! Через десять минут командир авиагруппы Герой Советского Союза В. И. Щелкунов, боевой авиатор, много раз «разгружавший» свой бомбардировщик над фашистским Берлином, сообщил нам о шифрограммах главных штабов партизанского движения [65] Сербии и Словении. Из лаконичных сообщений стало ясно — нужно незамедлительно туда лететь, несмотря ни на что. В Сербии фашистские каратели потеснили партизан, они нуждались в боеприпасах; к тому же потерпел аварию наш самолет и ему надо помочь. А в Словении попал в беду партизанский батальон — кончилось горючее, и трофейные итальянские танкетки застряли близ Метлика, туда требовалось доставить бензин и боеприпасы.
— Товарищ Павлов, вы не раз бывали в Сербии, хорошо знаете площадку Бойник. Вам, как говорится, и карты в руки. Михайлов полетит на Оток — ведь вам эти места знакомы? Напоминаю еще раз: обстановка сложная, требует вдумчивых решений, осмотрительности, не теряйте головы, не рвитесь напролом, но задание надо выполнить... Вопросы есть?
— Нет, — ответил Павлов.
На самом-то деле вопросов было много. Но разве у войны спросишь?
— Тогда по коням! — сказал Василий Иванович Щелкунов.
Первым поднялся в воздух Павлов. За ним пошел и мой самолет. Через сорок пять минут полета мы разошлись. Я подался на север, Павлов — на восток. Впрочем, «разошлись» не то слово. Мы были вместе, как с самого первого нашего полета, путь у нас с ним один. И несмотря ни на что, мы скоро благополучно возвратимся в Бари после выполнения задания и за столиком в «офицерском собрании» доедим свои спагетти...
Модель? Не новая...
...Ночь. На аэродроме в густой мгле, еще не тронутой предрассветной серостью, собралось много народу. Сюда пришли жены и дети встречать спасенных американских пилотов, которых вот-вот должен был доставить советский самолет, явилось и начальство — наше и американское. Я только что вернулся с боевого задания из Словении и тоже поспешил к транспортному самолету с красными звездами на фюзеляже и плоскостях, ярко освещенных лучами прожекторов, — он уже приземлился. Распахнулась дверь, и по низенькому самолетному [66] трапу, точнее стремянке, один за другим стали спускаться в изрядно потрепанной форме пассажиры. Сколько же их? Я и счет потерял. Поцелуи, объятия, слезы радости... Ведь их всех уже считали пропавшими без вести!
Американские летчики с особым чувством благодарности пожимают руки членам спасшего их советского экипажа.
Стоявший рядом со мной штабной американский офицер, подозвав переводчика, обращается ко мне:
— Не пойму, вроде бы «Дуглас», а между тем насчитал тридцать два пассажира! Это что же, новая модель — «большой Дуглас»?
— Нет, — рассмеялся я, — «дуглас» обыкновенный. Но вот что касается пилота, то он, пожалуй, особенный!
Протискиваясь сквозь толпу, навстречу мне уже пробирается Владимир Павлов — он только вырвался из чьих-то объятий. Мы, как водится, поздравили друг друга с успешным выполнением задания.
— Ну и полет! Такой у меня, верно, был первым и последним, запомнится на всю жизнь! Едва стою на ногах. Не замечаешь? — обращается ко мне Володя.
— Мне тоже основательно досталось, — говорю я.
— Столкнулся с фронтальной грозой, — продолжает Павлов. — Не обойти стороной, ни вверх, ни вниз, а возвращаться некуда, лети только вперед. От этого «вперед» волосы поседели. Неимоверная болтанка, броски, электрические разряды... Отказали почти все приборы. Но до аэродрома, видишь, дотянул. А что с кораблем, еще неизвестно, его здорово корежило...
Последнее обстоятельство недолго оставалось загадкой. Достаточно было поднять голову вверх, и взгляд сразу же обнаружил на хвостовом оперении самолета Павлова две зияющие пробоины-дыры, словно выжженные автогеном, следы прямого удара молнии.
Авария
Павлов полетел в Сербию выручать экипаж одного самолета нашего подразделения, который неудачно приземлился ночью в расположении партизанского отряда [67] на площадке Бойник. С самого начала командиру этого корабля Николаю Трофимову не повезло. Над Адриатическим морем его обнаружили немцы, осветили прожекторами и обстреляли. Удалось уйти. Но тут его настиг фашистский истребитель и атаковал в ночном небе. Немецкий пилот промахнулся, а потом, видимо, не нашел в темноте транспортный самолет, круто изменивший высоту.
Трофимов долетел до посадочной площадки. Там его поджидало новое испытание. Раньше здесь транспортные самолеты не садились, а только сбрасывали боевое снаряжение. И какова она, эта площадка, Трофимов не знал, да и никто ему не мог рассказать о ней. Посадочные сигналы были выложены согласно условному паролю, которым летчика вооружили при вручении боевого задания. Ориентируясь по ним, командир корабля и строил расчет захода на посадку, то есть стремился приземлить самолет точно у посадочного знака — светового «Т».
В конце пробега, когда скорость была еще значительной, экипаж увидел перед собой валуны и глубокий овраг. Чтобы избежать лобового удара, Трофимов сделал резкий разворот влево. Овраг самолет миновал, прочертив по его бровке колесом, но одна нога шасси подломилась, и машина грузно опустилась на крыло.
Оказалось, что бойцы, принимавшие самолет впервые, неправильно выложили посадочные знаки. Слушая их объяснения, Трофимов думал, что же теперь предпринять. Через три часа наступит рассвет, вокруг поле, не так далеко расположен немецкий гарнизон. Если фашисты обнаружат самолет, то будут бомбить, а могут и танки пустить в ход. Партизаны уйдут в горы, а что с аварийным самолетом делать?
— Не горюй, друже, — утешал его командир партизанской роты, — мы поможем тебе починить авион. Только сначала его замаскируем.
— Так ведь кругом ровное поле!
— Это уже наша забота.
Вскоре к самолету стали подходить люди, которые несли с собой ветки деревьев, кустарники. Самолет тщательно замаскировали, а в поле возле него, словно по мановению волшебной палочки, появились кустарники, низкорослые деревца. [68]
С помощью югославских товарищей бортмеханик отсоединил поврежденные узлы шасси и горько развел руками:
— Сваривать надо, а где это сделать?
— Сделаем, — ответил командир роты. — В горных пещерах у нас есть ремонтные мастерские.
Партизаны слово сдержали, они привезли отремонтированные детали. Тем не менее восстановить корабль без помощи с базы не представлялось возможным. Требовалась новая стойка шасси и концевая часть крыла — консоль.
Владимиру Павлову и поручили срочно доставить техников к месту аварии и необходимые детали, чтобы отремонтировать шасси и консольную часть крыла самолета. Дорог был каждый час. Хотя днем самолет маскировали кустарником, нельзя было ручаться, что гитлеровская авиация не обнаружит его.
Метеорологическая обстановка в тот день была весьма сложной. Только зная летное мастерство, находчивость и мужество Павлова, командование решило направить его в такую погоду на выручку потерпевшего аварию пилота. И он его выручил.
Слоисто-кучевые облака обволакивали горные вершины Балкан, образуя под самолетом сплошной белый ковер, непроницаемый и безбрежный, похожий на арктический пейзаж. По склонам гор облака медленно стекали в долины, заполняя их. Изрядно болтало. Эту неприятную болтанку и мощно-кучевое развитие облаков на большой высоте пришлось крепко ощутить и экипажу моего самолета, отправившегося в ту же ночь к словенским партизанам.
Русский экипаж в воздухе!
Позже нам рассказывали, что, когда Павлов был уже в воздухе, в союзническом клубе «Империал» шли споры: полетят русские в столь скверную погоду выручать своего товарища или нет? Заключено было даже пари на три бутылки виски. В момент, когда спорившие ударили по рукам, в клуб вбежал американский офицер связи. [69]
— Русский экипаж в воздухе! — воскликнул он, едва успев перешагнуть через порог.
— Три бутылки виски! — обрадованно крикнул буфетчику выигравший пари.
— В такую погоду могут летать только русские! — сокрушенно заметил проигравший капитан.
Павлов приближался к цели. Он не сомневался, что ошибки на сей раз не произойдет — посадочные знаки будут размещены правильно самим Трофимовым. Так оно и было. Павлов по расчету времени вышел на условную цель, снижаясь, погрузился в туманное месиво, пробил облачность и, присмотревшись с высоты птичьего полета к стартовым сигналам, мастерски приземлился на партизанской площадке Бойник точно у посадочного «Т».
Дружеские объятия, крики радости...
Прибывшие техники выгрузили боеприпасы для югославских партизан, запчасти, инструменты и без промедления, ночью, приступили к ремонту.
Всякий пилот, хотя бы раз побывавший на партизанских площадках, перед стартом вменял себе за правило проверить полосу взлета и окружающие ее подходы. Осмотреть прилегающую к площадке местность и заранее прикинуть наиболее подходящий вариант, куда спланировать на случай прерванного взлета или вынужденной посадки.
Здесь, на Бойнике, положение несколько облегчалось: экипаж Трофимова мог рассказать все подробно. Теперь летчики неторопливо беседовали. Трофимову хотелось услышать новости о боевых делах друзей, как воспринята командованием его неудачная посадка. А Павлова интересовала обстановка в этом районе и как лучше отсюда выбраться.
— Утром мы побродили по окрестным склонам гор, — говорил Трофимов, — но после обеда резкий ветер нагнал тучи и полил такой противный дождь, что, казалось, и речи не могло быть ни о каком полете.
В темно-сером сумраке растворились ступенчатые очертания гор с прорезанными в них впадинами и морщинистыми складками в лесных накидках. К востоку горы круто поднимались ввысь, сливаясь голыми вершинами с наседавшими на них облаками.
Мысль о трудном взлете не покидала пилота, поэтому он, слушая Трофимова, сам внимательно оглядывал [70] местность и все старался примечать. Павлов узнал, что в этот партизанский отряд стекались американские летчики, покинувшие свои боевые корабли, подбитые во время бомбардировок Вены и Будапешта.
Вскоре к Владимиру Павлову подошел старший из американских офицеров.
— Вери гуд, кэптен! — сказал он, пожимая советскому авиатору руку. — Вы совершили поистине героическую посадку! Я, если бы сам того не видел, никогда не поверил бы: прилететь в ужасную погоду, ночью разыскать в горных долинах едва заметные костры, сесть на такой, с позволения сказать, аэродром!..
Американский офицер передал просьбу своего командования: взять на борт самолета и доставить на авиабазу в Бари экипажи пострадавших кораблей. Павлова окружили американские пилоты: дружеские рукопожатия, поздравления и неизменные возгласы: «Вери найс, кэптен!»
Владимир растерянно смотрел по сторонам.
— Сколько же вас собралось, «безлошадных»? — спросил он у старшего американского офицера.
— Тридцать два человека, и все хотят лететь.
Павлов насупился:
— Но ведь на «Дугласе» только двадцать одно пассажирское место!
Американец развел руками.
— Мы знаем это, — сказал он. — Как только вы произвели посадку, мы организовали жеребьевку и по рангам отобрали двадцать одного пассажира. Остальные подождут следующей оказии. Прилетят же когда-нибудь сюда и наши, не все же будет держаться такая плохая погода, — добавил он, глубоко вдохнув горный воздух.
Павлов успокаивающе похлопал его по плечу:
— Конечно, прилетят.
Бортмеханик заканчивал предполетный осмотр самолета. Лица окружавших Павлова американских пилотов отчетливо выражали их чувства: те, кому выпал счастливый жребий, были веселы и оживленны, остальные грустно топтались с поникшими головами.
Павлову стало не по себе, жаль боевых друзей! У многих в Бари жены и дети, волнуются, ждут.
Советский пилот заметил, что среди американцев есть хромые, они, очевидно, натерли ноги, пробираясь [71] по холмам и ущельям в поисках югославских партизан; только этот тернистый путь избавлял американские экипажи от фашистского плена. Некоторые были с забинтованными глазами... Как же быть все-таки? Всем им хочется после мытарств поскорее попасть на свою авиабазу, все этого одинаково заслужили.
Павлову припомнилось, как, летая в партизанские тылы на советской земле, он брал на борт «Дугласа» подчас и по тридцать раненых бойцов. Но там не было гор.
Второй пилот Костин прервал раздумья своего командира:
— Разрешите принять на борт самолета пассажиров? Машина разгружена, к полету готовы.
Павлов молча кивнул головой. «Счастливчики» сразу заняли места. Механик Александр Князьков готовился прогревать моторы перед стартом. «Несчастливцы» столпились у трапа, дружески напутствуя товарищей.
И Павлов решился. Он сделал жест, предлагая и остальным американцам сесть в самолет. Те не заставили себя упрашивать — мигом разместились кто где мог. Пробираясь в пилотскую кабину, Павлов невольно усмехнулся: вот уж поистине как сельди в бочке...
Старший из американских офицеров спросил:
— Неужели мы все полетим? Ведь в «Дугласе» лишь двадцать одно место! Фирма гарантирует только такое число пассажиров...
Он показал на пальцах: можем разбиться.
Павлов сказал: «О'кэй!» — помахал рукой американцу, улыбнулся и пошел к штурвалу.
Штурман, находившийся в момент взлета в пассажирской кабине, потом рассказывал:
— Все, кто сидел ближе к окнам, прильнули к иллюминаторам, глядя в ночь. Сами они летчики — знают, что машина против паспорта с гарантией фирмы перегружена в полтора раза. Самолет стал разбегаться, вот-вот машина пойдет на отрыв. А они сидят словно оцепеневшие. Ждут: что-то будет дальше? Полоса взлета с воробьиный нос, да и горы кругом, по прямой не выберешься на высоту, надо обязательно делать круг над площадкой. А лететь всем хочется...
Павлов уверенно разогнал машину, на безопасной скорости поднял тяжело груженный корабль в воздух, заложив в наборе высоты большой крен, с тем чтобы вовремя [72] уйти от надвигающейся возвышенности, и лег на курс — в Бари. Когда перегруженная машина повисла в воздухе, пассажиры молча переглянулись — сейчас будет крышка. Старший же офицер в недоумении пожал плечами: все обошлось благополучно, оторвались и не упали на обочине площадки, не врезались в кромешной тьме в гору.
Нимб над головой пилота
Ночь поглотила очертания горных склонов, исчезли партизанские костры в долине. Расстояние между самолетом и землей росло, но росло мучительно долго. Чем выше поднимался самолет, тем больше он погружался в гущу пепельных облаков.
Взлететь в такой обстановке — чудо. Но и вести самолет вслепую в океане непроницаемых облаков не легче. Пилот жаждет увидеть чистое небо, звезды, которые помогут ему проложить путь, но они спрятаны плотным занавесом. Земля и небо слились. И самолет будто висит на завывающих моторах.
Взгляд Павлова скользит по циферблатам: его «свита» послушна, каждая стрелка на своем месте. Он следует их советам. А самолет натужно продолжает движение вверх. Бортовой радист Иван Шевцов вскоре наладил связь с базой, и в Бари знали, что помощь партизанам оказана, а на борту самолета теперь находятся американские авиаторы со сбитых «летающих крепостей», «Лайтнингов», «Либерейторов».
Однако передать сообщение на базу легче, чем туда добраться. Постепенно нарастало ощущение, что самолет валится в бездну. Сила тяготения казалась всемогущей. В то же время командир корабля чувствовал, что земля, горы его подпирают, поддерживают, поднимают над этой ночью. И как хотелось увидеть сквозь грозные скопления туч, обложивших самолет, проблеск света...
Пилоты привыкли обходить стороной мощнокучевые грозовые очаги, чтобы избежать прямого грозового удара. Но сейчас командир был бессилен что-то сделать: он летел в туманной мгле, и пока никто не знал и не мог ему сказать, подстерегает ли где беда или нет. [73]
Штурман беспокоился, чтобы не отклониться к югу, в сторону предполагаемого грозового фронта, о котором экипаж информировали синоптики еще в Бари. Стрелки высотомеров показывали две тысячи метров. Плотные шапки облаков поднимались все выше и выше над горами, как бы выжимая машину кверху. Облака продолжали наседать, все ощутимей становились воздушные толчки, нарушавшие равновесие корабля. Самолет все набирал и набирал высоту, но не обнаруживались ни малейшие признаки просвета. Постепенно сделалось ясно: он попал в скопление разъяренных облаков, толща которых неведома, во власть разбушевавшейся стихии. Ждать помощи неоткуда. Капитан корабля в ответе за все и всех. На его совести жизни людские. Этот натиск стихии не сломил волю командира, а, напротив, обострил его мысль, укрепил чувство ответственности, удесятерил силы.
Я хорошо представляю пассажирскую кабину такого самолета, переполненную людьми. Одни сидят на скамьях вдоль фюзеляжа, другие расположились на полу. Первые воздушные толчки обычно воспринимаются с опаской: а не случилось ли что-то непоправимое? А когда толчки учащаются, когда им не видно конца, смятение сменяется каким-то отупением: будь что будет.
А экипаж тоже напряжен до предела, нервничает. «Хотя бы еще триста метров набрать, — думает Павлов, — все же ближе к «потолку». Но облака не «пробиваются». Кажется, что они просачиваются внутрь самолета. В кабине темно, как в погребе. Даже флюоресцирующий свет мало помогает различать показания приборов. В глазах рябит.
Налетающие бурными порывами потоки воздуха сотрясают машину, готовые разломить ее на части. В наушниках шлемофона раздается треск электрических разрядов.
— Выключить радиостанцию! — приказывает пилот. Становится немного спокойнее.
Но тут перед его взором начали мелькать огненные язычки. Они молниеносно вспыхивали, искрились в причудливом танце на стекле кабины пилотов, исчезали и снова появлялись, как разноцветные россыпи фейерверка. Какой-то огненный ветер обдувал самолет! А потом [74] — перекрестные вспышки молнии, и на корабль обрушились потоки воды.
Неприступной грядой стояли гигантские нагромождения облаков. Словно неведомая сила подхватывала тяжелый самолет и бросала его вверх. Мгновение — и швыряла вниз. Опять бросок вверх, чуть более легкий, но резкий. И вновь провал в яму без дна. Летчики синхронно парировали рулями броски, маневрировали, уводили самолет от огненных облаков. Временами казалось, что машина, очутившись в центре облачно-грозового фронта, не выдержит этой бури. Одна надежда — моторы. Только они держат самолет в воздухе, и он, наматывая километры, идет своим курсом.
Огненная пляска делалась все яростней. Теперь уже и моторы были озарены оранжевым сиянием. Лопасти винтов вычерчивали светящиеся круги. Светлые пятна ложились на крыло, на нос корабля, закреплялись, лучились, образуя розовые букеты. Кисточки стекателей не успевали сбрасывать накопленные самолетом запасы статической электроэнергии. Вдруг стекла пилотской кабины вспыхнули необычайно ярким свечением, словно плеснули керосин в затухающий костер. Ослепляющие зигзаги молний, толчки, броски следовали один за другим. Пилотажные приборы — указатель скорости, авиагоризонт — вышли из строя, действовал лишь высотомер.
Ну а как пассажиры? Штурман выбежал посмотреть на них, но в неосвещенной кабине ничего толком не разглядел. Все вроде бы застыли на своих местах, криков, стонов, паники нет, а это главное. И он тут же поспешил к своему столику. Войдя в кабину пилотов, он остановился на пороге, потрясенный зрелищем, которое увидел. Вся носовая часть корабля горела, на стеклах полыхали языки пламени. Узлы, детали и даже люди, работающие в кабине, искрились, настолько они были наэлектризованы. У командира, сидевшего в кресле, волосы шевелились и поднимались, образуя сияющую корону над головой, нечто вроде нимба, и он напоминал изваяние святого.
Видя, что происходит что-то невероятное, ужасное, штурман схватил парашют да за дверь. Хорошо, что не растерялся радист, закричал: «Стой! Ты что? Опомнись, не пугай людей!»
Снова ослепляющий удар молнии. Второй пилот [75] вскрикнул: «Командир, приборов не вижу!» Павлов к нему — в чем дело? Но второй пилот уже пришел в себя и, скрывая беспокойство, сказал: «Скорость отказала».
Павлов кивнул — сам, мол, знаю. А про себя подумал: «Поздно хватился, брат...» В какой-то миг командиру показалось, что самолет идет на петлю, и он, повернувшись ко второму пилоту, крикнул: «Держи штурвал!» Конечно, никакого восхождения на «петлю Нестерова» не было и не могло быть. Но положение было очень тревожное.
— Двадцать пять минут, — рассказывал мне позже Владимир Павлов, — трепала нас гроза, выматывая все силы. Но должен же быть конец этому аду, думаю я. Когда же? И тут вижу первый просвет в тучах. Неужто пронесло?! Толчки еще не прекратились, однако заметно ослабели. Опять просвет. Похоже, над головой остается лишь тонкий слой серой ваты... Сомнений нет: самолет вырывается из кипящих облаков! Машинально смотрю на часы: с момента вылета прошло только тридцать минут. Но каких минут!.. Теперь, по расчетам, мы находимся над морем. А море тоже не сахар. Ведь летчику всегда приходится бороться с тремя видами зла — грозой, морем и горами. Тридцать минут я был во власти стихии и как мог боролся с грозой...
Штурман уточняет курс, бортрадист восстанавливает связь с аэродромом. Найти его ночью после такой встряски непросто. До боли в глазах Павлов обшаривает взглядом землю. И вдруг вдали мощный луч прожектора длинным столбом врезается в небо, как зарево пожара. Путь к аэродрому открыт. Вспыхнула цепочка стартовых огней. Стали видны контуры посадочной полосы. Луч прожектора поворачивается, мягко ложится на землю, прокладывает на площадке серебристую дорожку. Павлов сбавляет газ. Самолет ласточкой ныряет в черную бездну. Тихо урчат моторы. Прямо перед пилотом на приборной доске спокойно мерцают звездные блики. Полет окончен. А вот то, что было между вылетом и посадкой, останется в памяти на всю жизнь.
...Слова «большой Дуглас», видимо, облетели всю многочисленную колонию союзнической авиалинии. На следующее утро в школу, где размещался летный состав, пришла делегация женщин. Спросили они не «русского начальника», как прежде, а командира «большого [76] Дугласа». Им сказали, что «дугласы» у нас все одинаковые, отличаются только по номеру на хвостовом оперении. Но женщины стояли на своем:
— Как, все одинаковые? Один из ваших «дугласов» большой — он берет тридцать два пассажира.
Тогда мы поняли, в чем дело. Павлов из скромности сперва не хотел выходить, мы чуть не насильно заставили его встретиться с делегацией. Оказывается, ему принесли благодарственный адрес от семей спасенных им американских летчиков.
Прозвище «большой дуглас» сохранилось за Павловым надолго. Даже местные итальянские мальчишки, встречая Владимира, поднимали кверху палец и звонко приветствовали его:
— Пилот «большого Дугласа»!
Мы все радовались успеху нашего товарища. Он совершил до этого немало подвигов, а последний имел особое значение: он укреплял боевое содружество между нами и союзниками, которое было необходимо для победы над общим врагом.
Мой друг
Мне часто приходится выступать в школах и рассказывать учащимся о героическом прошлом нашего народа, особенно о летчиках, которые во время Великой Отечественной войны покрыли себя неувядаемой славой. Еще не успеешь дойти до аудитории, как тебя окружает ватага мальчишек, и, видя Золотую Звезду на груди, обычно задают один и тот же вопрос:
— Дядя, а сколько вы сбили самолетов?
— Ни одного.
Интересно наблюдать, как сразу меняются их лица. Чувствуется, что про себя они размышляют: ну какой же это герой?!
Герой Советского Союза Владимир Федорович Павлов, мой фронтовой друг и однокашник по Тамбовскому летному училищу, в годы войны не сбросил ни одной бомбы, не сбивал фашистских самолетов. Но если заглянуть в его летную книжку, то выяснится, что он совершил 350 боевых вылетов, в том числе 80 раз приземлялся на крошечных «пятачках» у партизан. Эти [77] цифры, быть может, выглядят сейчас весьма скромно по сравнению с налетом миллионов километров, о чем свидетельствуют нагрудные знаки линейных пилотов. Но одно дело вести современный лайнер в мирном небе, и совсем другое — на транспортном самолете за один боевой вылет дважды пересекать линию фронта, подвергаться со всех сторон обстрелу, ускользать от огня противника, искать во тьме ночной партизанские костры. За этими боевыми вылетами стоят никем не считанные в войну напряженнейшие минуты, которые порою стоили жизни.
В любую погоду, преимущественно ночью, вылетали самолеты транспортной авиации Гражданского воздушного флота, где служил Павлов. На невооруженном двухмоторном корабле в грозном фронтовом небе, скрываясь в облаках от вражеских истребителей, ускользая от зенитного огня, ходил он бреющим полетом над сушей и морем, сажал самолет на партизанских площадках. Вывозил раненых, больных, женщин и детей, доставлял оружие и боеприпасы. Он выполнял весьма рискованные посадки на оккупированной врагом территории.
Война откатывалась на запад. Летом 1944 года отряд советских транспортных самолетов был откомандирован для помощи югославским партизанам. Из итальянского города Бари отправлялись на ночные задания. Выполняя иногда очень сложные задачи, мы с Павловым постоянно делились опытом боевой работы, подробно рассказывали друг другу о непредвиденных приключениях во время полетов в тыл противника.
Владимира Павлова помнят не только советские партизаны, но и народные мстители Польши, бойцы Народно-освободительной армии Югославии. Жены некоторых американских летчиков, сбитых во время войны над Австрией, знают Владимира Павлова как командира «большого Дугласа».
Павлов никогда не терялся в грозном небе войны, уверенно водит современный лайнер в мирном небе. Ныне он командир межконтинентального лайнера Ил-62. Совершает регулярные рейсы в Токио, Гавану и другие зарубежные столицы. Тридцать пять лет он надежно держит штурвал в своих руках — явление нечастое. Как правило, срок напряженной летной жизни не так уж долог. А тут прошло более трех десятилетий [78] с того дня, когда состоялся предвоенный выпуск молодых летчиков и он получил пилотское свидетельство. Мы с ним часто встречались на воздушных перекрестках. Так же как и в военные годы, работали в одном авиатранспортном международном предприятии. По долгу службы мне периодически приходилось с ним летать. Я всегда его опыт, летное мастерство ставил в пример другим.
Труд пилота — искусство, требующее освоения всех тонкостей аэронавтики. Хороший летчик — это прежде всего волевой, физически закаленный человек, обладающий познаниями инженера, умеющий идти на разумный риск. Он должен обладать быстрой реакцией, точностью глазомерных расчетов, умением в сложных ситуациях принимать часто единственно возможное решение. Летное дело — творчество, овладеть вершинами которого не каждому дано.
Теперь, когда я дела небесные сменил на дела земные, мне всегда приятно знать, а где же мои друзья-однополчане?..
Когда мы встретились с Владимиром Павловым, я спросил своего друга: «Где бороздишь воздушные просторы и какой размениваешь миллион километров?» Володя сказал: «Летал на линиях Арабской авиакомпании, в Гавану, Токио, Мадрид. А вот прежде чем ответить на второй вопрос, надо подумать». Вместе мы занялись подсчетами. Оказалось, что за тридцать пять лет этот мастер летной работы налетал более 20 тысяч часов в воздухе, или 9 миллионов километров. Иными словами, 225 раз обогнул земной шар или 12 раз мог побывать на Луне и возвратиться на Землю. Поистине космические цифры!
В общей сложности он прожил в небе около двух с половиной лет. Не чувствовал под ногами земли, не спал по ночам, тревожился за людей, доверивших ему свою жизнь, боролся с грозами, туманами, шел наперекор стихии. Сколько надо было при этом проявить самообладания, выдержки, находчивости, смелости и знаний!
Конечно, он и его экипаж активно изучают и внедряют все новое и передовое, что рождает авиационный прогресс, добиваются высоких экономических показателей. Другими словами, он передовик социалистического соревнования советских авиаторов, так же как в годы [79] войны был одним из ведущих боевых летчиков, по которым равнялись другие пилоты.
Павлов кавалер многих орденов и медалей СССР. Награжден югославским орденом «Партизанская звезда первой степени», а за подготовку летных кадров правительство Германской Демократической Республики удостоило его ордена «За заслуги перед Отечеством».
Летчик-ветеран советского Аэрофлота по праву считается признанным асом гражданской авиации. Когда пишутся эти строки, вероятно, где-то в бесконечных просторах неба двух полушарий ведет быстрокрылый корабль наш славный герой военных и мирных трасс... [80]