Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Бобруйская операция

К середине 1944 года Красная Армия разгромила сильные группировки немецких войск на северо-западном и юго-западном направлениях. Этим были созданы условия для нанесения удара в центре — на кратчайшем пути к Германии.

Опасаясь этого удара, гитлеровское командование сосредоточило на территории Белоруссии крупную группировку войск — группу армий «Центр» — и создало глубокоэшелонированную оборону.

Для разгрома этой группировки и освобождения Белоруссии Советское Верховное командование решило провести операцию под кодовым названием «Багратион» силами Первого Белорусского фронта и войсками соседних фронтов.

После окончания зимних и боев в середине апреля 1944 года войска этих трех фронтов приступили к подготовке наступления, а авиачасти нашей 16-й воздушной армии начали систематическое наблюдение с воздуха за всеми дорогами, по которым шла перегруппировка наших войск, и за районами их сосредоточения.

Маскировка войск и активная борьба с разведкой [216] противника не позволили ему разгадать замысел Советского командования.

Утром 24 июня 1944 года после ночной авиационной и артиллерийской подготовки войска 1-го Белорусского фронта начали наступление, первый этап которого получил название Бобруйской операции.

В первый день наступления войска северного крыла фронта овладели только первой и второй линиями траншей врага. Более успешно развивалось наступление войск южного крыла фронта: была прорвана вражеская оборона южнее Паричей на участке шириной 30 км, а введенный в прорыв 1-й гвардейский танковый корпус углубился во вражескую оборону на 20 километров.

Во второй день операции войска северной группы, встречая упорное сопротивление врага, медленно преодолевали его оборону. В полосе южного крыла фронта вслед за 1-м гвардейским танковым корпусом была введена в прорыв конно-механизированная группа, которая быстро стала продвигаться на северо-запад для образования внешнего кольца окружения Бобруйской группировки войск противника.

В ночь на 27 июня 1-й гвардейский танковый корпус перерезал все дороги от Бобруйска на запад и северо-запад.

Почувствовав угрозу окружения, враг начал отводить войска за Березину и готовился к прорыву на северо-запад, где находились лишь бригады двух танковых корпусов, а стрелковые соединения еще не успели подойти.

Тогда командующий 1-м Белорусским фронтом Рокоссовский приказал поднять в воздух соединения 16-й воздушной армии, одновременно приказав всем частям обозначить себя — днем полотнищами, ночью — кострами.

400 бомбардировщиков и штурмовиков в сопровождении 126 истребителей обрушились на противника. [217]

Сегодня дивизии, поднятой по тревоге, приказано провести площадное бомбометание в районе окруженной возле Бобруйска группировки гитлеровских войск. Площадная бомбардировка, определенно рассчитанная на авось, на случайное уничтожение техники и живой силы противника, — Василю претит. Ему нужна видимая цель! А если ее нет? Если весь лес, куда вонзаются огненные стрелы, пущенные с нашего переднего края, затянут дымом пожарищ, сквозь который тут и там вспыхивают светлые языки вспышек бомбовых разрывов?

Василий Вильчевский летает вместе с летчиком Иваном Казанцевым. Они проходят над массивом леса, над затаившимся врагом, упорно выискивая видимую цель, но под космами густого дыма трудно что-либо различить. Так они несколько раз пересекают «котел» в разных направлениях.

— Мы когда-либо сбросим бомбы, — нервничает Казанцев, — или вернемся с ними на аэродром?

— Пидожди. Не бачу, де противник!

— А ты смотри, где рвутся бомбы других! — в сердцах восклицает Казанцев.

— Другие нам не указ... Ось шось бачу!

— Шо? — невольно в тон Вильчевскому спрашивает Казанцев.

— Бачшнь, немцы переправу налаживают! Мабуть, рвутся до Бобруйска.

— Где?

— Осьтамочки, на рички! — Василь рукой показывает куда-то в темноту.

— Не вижу. Наводи сам!

— Девяносто градусив уливо. Ще трохи! Так держать!

Внизу вздымаются водяные столбы. Вспыхнувшее пламя расползается по воде, захватывает берег.

— Молодец, Василий!

— А ты казав, повезем бомбы на аэродром! Включи, [218] командир, АНО. Хай хлопцы бачуть — переправа! А я ще своим САБом пидсвичу.

На взрывы, на свет САБа и на огонь необычного пожара на воде подтягиваются многие самолеты дивизии, и вскоре вода буквально вскипает от разрывов бомб. Пулеметные трассы и оранжевые хвосты эрэсов расчерчивают небо, рвут землю, как бы издеваясь над злобствующими зенитками врага...

Едва запыленный «Виллис» остановился у штаба полка, из него выпрыгнул капитан в форме танкиста и взбежал на крыльцо.

— Штаб «кукурузников»? — весело осведомился он прямо от двери.

Подполковник Меняев, только что подписав оперативную сводку для доклада в штаб армии, собрался было отдохнуть после напряженной боевой ночи. Появление незнакомого капитана его несколько озадачило.

— Штаб сорок пятого гвардейского полка! — строго поправил он танкиста. — А вы, собственно, кто такой, по какому делу?

— Офицер связи первого гвардейского танкового корпуса! Могу я видеть командира полка, товарищ подполковник?

— Слушаю вас.

— Товарищ гвардии подполковник! — Капитан прищелкнул каблуками и лихо козырнул. — Вам пакет от командира первого гвардейского танкового корпуса генерала Панова!

— Давайте, — сказал Меняев, протянув руку за пакетом.

— Разрешите подождать ответ, товарищ гвардии подполковник?

— Сейчас, минутку... — ответил командир полка и углубился в чтение: — «В ночь с 27 на 28 июня сего года внезапной атакой ночной авиационной части полностью [219] уничтожена переправа через реку Березина. При этом первый бомбивший самолет точным попаданием взорвал бензозаправщик, находящийся на переправе. Загоревшееся горючее осветило концентрирующиеся для переправы войска, по которым другими самолетами был нанесен сокрушительный удар. Подбито до двадцати танков и самоходных орудий противника, сорвана переправа стрелковых частей, которые могли создать нежелательное осложнение на данном участке фронта. От своего имени прошу объявить благодарность всем летчикам-ночникам, принимавшим участие в этой операции. Прошу представить список особо отличившихся в данном бою для доклада рапортом командующему фронтом. Генерал Панов».

Через несколько дней стал известен приказ командующего Первым Белорусским фронтом: «За мужество, находчивость и инициативу, проявленные в боях под городом Бобруйск, старшего лейтенанта Казанцева И. С. и лейтенанта Вильчевского В. К. наградить орденом Красного Знамени».

Наши войска неудержимо рвутся на запад, и, кажется, уже нет такой силы, которая могла бы приостановить их наступательный порыв.

Опять на наших самолетах установлены подвесные люльки Гроховского, и полк транспортирует горючее и боеприпасы. Летать приходится не только на передний край, но и в немецкий тыл, где конно-механизированная группа генерала Плиева громит гарнизоны противника, разрушает линии связи и коммуникации. Поначалу летали к конникам Плиева только по ночам, но все напряженнее идут бои, все больше боеприпасов и горючего требуется подвижной группе, и, чтобы справиться с поставленной задачей, экипажам нашей дивизии приходится летать уже и днем. Рассчитывать на прикрытие с воздуха истребителями по крайней мере смешно: [220] ну кому придет в голову мысль прикрывать «кукурузник», хотя бы и идущий в тыл к немцам? Полеты плотным строем с использованием бортового оружия для групповой защиты тоже отпадают, и прежде всего потому, что большая группа «тихоходов» сразу же привлечет пристальное внимание истребительной авиации противника. К тому же не на всех самолетах имеются штурманы, а без них попробуй достигни необходимой для защиты плотности огня.

Итак? Вывод простой — каждый экипаж предоставлен сам себе и, выполняя задание, действует согласно обстановке.

Самолеты летят с интервалом в пять-десять минут.

Старший лейтенант Борис Скворцов летит со штурманом лейтенантом Кисляковым. Скворцов ведет самолет на малой высоте, прикрываясь высокими деревьями белорусских лесов и используя каждую складку местности, — подняться выше значит наверняка стать добычей вражеских истребителей.

Группа Плиева непрерывно движется. Хотя маршрут ее движения, как и посадочная площадка двухчасовой давности, обозначен на полетной карте, не так-то просто отыскать в немецком тылу подвижную механизированную группу, которая к тому же тщательно маскируется от воздушного противника.

— Борис Евгеньевич! — окликает Кисляков летчика. — Поднабрал бы высотенку. За этим лесным массивом должна быть речушка. Где-то между ней и лесом и находятся конники.

— А низинами не пройти?

— Нет. Большой массив, и никаких ориентиров. Набирай высоту!

— Набирать так набирать. — Скворцов явно предпочитает лететь на бреющем. — Только уж ты посматривай! [221]

— Смотрю, смотрю!

Самолет поднимается над лесом и летит почти над самыми верхушками деревьев — маленькая зеленая стрекоза на фоне зеленого леса. И вдруг из-за облака вываливаются два «фоккера», разворачиваются и со снижением заходят в хвост.

Направляя кольцо прицела на тупоносые обрубки с желтыми концами крыльев, Кисляков посылает пристрелочную очередь. Но «фоккеры» не сворачивают. Да и напрасно ждать, что они упустят легкую победу — все же два истребителя на один ПО-2. Верная возможность заработать рыцарский крест. Нет, они не свернут...

— Ну и пусть! Пусть подходят! — шепчет про себя Кисляков.

— Ты чего это пулеметом балуешься? — спрашивает Скворцов.

— Пустяки, Евгеньич. Пара «фоккеров» в хвосте. Иди прежним курсом. Пусть гады подползут поближе. Ну-ну! Еще малость!..

Огонь истребителей и длинная очередь ШКАСа переплетаются между собой. Снаряды вражеских истребителей прошивают крылья, белыми лохмотьями трепещет на ветру перкаль обшивки. Но и злые светляки трассирующих, выпущенные Кисляковым, впиваются в лобастые морды вражеских истребителей, полощут по кабинам. Один «фоккер» не выдерживает ответного огня и тут же отворачивает. Второй посылает сноп огня и вдруг, задымив, кренится.

— Сбил! Сбил гада! — восторженно вопит Николай. — Готов!

— Не сбил, только подбил, Никола! Видишь — уходит.

— Доверни чуток! Еще очереденкой его!

— Не могу, Коля. Перетянуть бы через лес... Смотри, масло... [222]

Темные потеки масла, вырвавшись из мотора, растекаются по капоту, брызгают на плексиглас козырька.

— Евгеньич, через лес перетянем?..

— Пока работает движок, а там...

— Ну, вытяни... Вытяни!

И непонятно, к кому относятся слова штурмана — к летчику или израненному мотору. А он тарахтит, тянет, хотя явно теряет обороты и брызжет маслом. Масло с козырька завихрением воздуха распыляется, попадает в кабину, на комбинезон, на лицо, залепляет глаза.

— Поле! Садись, Евгеньич!

Скворцов не отвечает. Он высунул голову из кабины и всматривается в бегущую навстречу землю.

— Сели! — обрадованно восклицает Кисляков.

— Сесть-то сели, а где?

— Думаю, рядом с плиевцами.

— Немцы тоже рядом, — хмурится Скворцов. — Ты скажи точно.

— Я кто — бог? — обижается Николай. — Откуда мне знать... И вообще, к черту! Не буду больше летать с тобой!

— Невелика радость! Обойдусь без тебя!

— Посмотрим!

— Вот тебе и посмотрим, Никола! Кажется, влипли...

— Наши! Тридцатьчетверка! А там бронетранспортер! Ура! Плиевцы!

— Ой, Коля, как бы вместо плиевцев фрицы не пожаловали!

— Протри глаза, Евгеньич! Тридцатьчетверка, точно! — Нет, они не ссорятся между собой, летчик и штурман. Просто это обычная манера их разговора. Может, кто со стороны и решит, что ребята не очень благоволят друг к другу, но мы-то знаем, что дружат они накрепко. Более шестисот вылетов сделали вместе, в одном самолете, рядом друг с другом. И койки их тоже рядом. Любят друзья пошептаться перед сном, помечтать о еще [223] далеких днях «после войны», представить, как сложится их дальнейшая жизнь. И так хочется дожить до тех далеких дней, так хочется!..

Скворцов вылезает из кабины и направляется к мотору, а Кисляков идет навстречу ползущему транспортеру.

— Получайте свое горючее! — машет он приветственно рукой. — Только канистры не вздумайте зажилить.

— Ух, какой серьезный! — смеется лейтенант, выпрыгивая из бронетранспортера. — И откуда такие серьезные хлопцы берутся? Ты сам-то чи не с того свету?

— Может, и с того, — хмуро отвечает Николай. — Берите свое горючее.

— Не, ты мне все же ответь, — не перестает лейтенант, больше обращаясь к высыпавшим из транспортера конникам. — По форме вроде наш, да и погоны лейтенантские, а погляжу на лицо... Чи не с тебя бог черта лепил, а?

— Слушай, лейтенант, а не пойдешь ты сам к... чертовой маме?

— Ог-го! — дружно гогочут конники. — Отбрил Петренку! От так летчик!.

А дружные руки тем временем подхватывают канистры с бензином и по конвейеру передают их к транспортеру. Оттуда тем же путем канистры возвращаются уже пустые.

— Где это тебя так разукрасило? — уже серьезно спрашивает лейтенант. — Весь-то ты с головы до ног в масле.

— Будешь в масле, — все еще хмурится Николай. — Немцы в мотор попали.

— Может, чем поможем? Или на буксир взять вашу птаху?

— Скажешь! — возмущается Николай и оборачивается к Скворцову: — Как дела, Евгеньич? Сможем лететь обратно? [224]

— Плохи наши дела, — печально говорит Скворцов, вытирая тряпкой масляные руки. — Пробит цилиндр. Как еще только летели?

— Неужели бросать самолет? Евгеньич, как же?

— Может, кто из ребят прилетит... Может, привезут нам цилиндр...

— Ремонтировать мотор в тылу? А немцы? И конники, наверно, уйдут дальше. Как, лейтенант, долго еще здесь будете?

— Не... Но, кажется, есть выход, хлопцы! Во-он там за лесочком видели сгоревший самолет. Вроде вашего. А мотор у него, кажется, цел. Может, с него снимете цилиндр? Мы поможем.

— Надо посмотреть. Это далеко? — интересуется Скворцов.

— Давай, летчик, сюда! — высовывается из транспортера бритая наголо голова. — Быстренько подбросим туда и обратно. А ты, Петренко, останешься со своим взводом. В случае чего — прикроешь!

— Есть, товарищ майор!

Скворцов забирается в транспортер, а конники по команде лейтенанта занимают круговую оборону. Линия фронта проходит еще где-то по линии Пружаны — Ковель, а отсюда совсем недалеко Брест. Подумать только, рядом граница! Государственная граница Советского Союза!..

А ребята с помощью конников все-таки сняли цилиндр со сгоревшего самолета, установили его на свой мотор и благополучно вернулись на свой аэродром.

До чего же неприхотлива оказалась наша «птаха» по прозвищу «кукурузник»!

У крыльца госпиталя стоит полковой «Виллис». Увидев меня, шофер — все тот же Мыкола — выскочил из машины и распахнул дверцу: [225]

— Сидайте, гвардии лейтенант! — широко улыбнулся Мыкола. — Поидемо до дому!

Я обнял его за плечи и шагнул к раскрытой дверце.

При моем появлении в штабе полка все присутствующие обернулись и молча посмотрели на меня, одна лишь Аннушка, наша машинистка и секретарь (по совместительству жена начхима Иванова), с веселым воплем вскочила с табуретки и бросилась ко мне:

— Костенька! Вернулся! Живой!

Я освободился от ее объятий и скрипучим голосом, подражая главврачу госпиталя, произнес:

— Эмоции! — Тут же повернулся к командиру полка и, как положено, доложил:

— Товарищ гвардии подполковник! Лейтенант Михаленко прибыл из госпиталя и готов к выполнению боевых заданий!

Командир полка протянул руку и сжал мою ладонь.

— Аннушка не ошиблась — живой! — засмеялся он. — А вот насчет боевых заданий... Как ты себя чувствуешь? Поправился?

— Так точно, товарищ командир! Готов хоть сейчас к выполнению боевых заданий!

— Хорошо. Рад за тебя. Полк каждую ночь ходит на бомбежку. А вот тебя почему-то вызывают в штаб армии. И вызывает — кто бы мог подумать?! — член Военного совета, генерал Виноградов!

— Когда вылетать, товарищ командир? — обреченно спрашиваю я.

— Надо было еще вчера, но я доложил генералу, что ты в госпитале, а он ответил: «Знаю! Как вернется, тут же направить со звеном к нам!» И чем это ты приворожил его к себе? — засмеялся командир.

— Не знаю, — пожал я плечами, а сам подумал: — «Вот летал, не пользуясь полетной картой — долетался!» [226] — Наверно, опять таксистом работать!.. — Это я произнес уже вслух.

— На фронте любая работа нужна! — назидательно произнес командир. — А на твои самолеты уже подвешены люльки. Видимо, предстоит какая-то транспортная работа. Вот и отдохнешь немного от боевых нагрузок. Не так ли, доктор? — обернулся командир к полковому врачу.

— Так точно, товарищ подполковник! — ответил врач. — Такова рекомендация госпиталя на ближайший месяц.

— Вот и хорошо! — улыбнулся командир — А теперь прими мои поздравления: с возвращением в полк, с очередным воинским званием и с новым назначением! Твой комэск капитан Борщев направлен на учебу. Вместо него назначен старший лейтенант Казанцев. Ты у него заместитель по летной службе. Не возражаешь?

— Спасибо, Анатолий Александрович! — отвечаю ему совсем не по уставу. — А в штаб армии когда вылетать?

— Завтра с рассветом. Приказано направить лучших летчиков. С тобой пойдут Казюра и Тесленко. А теперь иди отдыхать. В эскадрилье тебя давно ждут. Иди!

* * *

Перелет к штабу 16-й воздушной армии прошел без приключений — всего каких-то 70 километров, и то в тыл! Несмотря на ранее утро, на небольшой площадке рядом с домами, где обычно садились самолеты связи, видимо, ожидая нас, собралось несколько офицеров, и среди них я увидел генерала Виноградова. Зарулив на указанное место, я выключил двигатель, выпрыгнул из кабины, подождал, пока зарулят ребята, и направился к Виноградову.

— Товарищ генерал-майор, звено 45-го гвардейского авиаполка прибыло в ваше распоряжение! Гвардии [227] старший лейтенант Михаленко! — как положено по уставу, отчеканил я.

— Спасибо, сынок! — обнял меня за плечи Виноградов. — Ты уж извини, не дал отдохнуть после болезни. Это твой командир дивизии виноват — посоветовал вызвать тебя.

— Спасибо, Алексей Сергеевич. И вам, и командиру дивизии! Значит, нужны еще наши тихоходы! Выходит так?

— Нужны! Еще как нужны! — протянул мне руку моложавый полковник, представляясь: — Наумов.

— Начальник оперативного отдела, — представил его Виноградов и повернулся ко мне: — Разговор вести лучше у карты. Приглашай своих летчиков.

— А со мной еще и штурман, товарищ генерал. Ждановский.

— Это который из Архангельска, из отряда охраны лесов?

— Так точно, товарищ генерал!

— Стоящий мужик! — улыбнулся Виноградов. — Из поморов! Приглашай всех!

У карты боевых операций фронта полковник Наумов обрисовал сложившуюся ситуацию. Выглядела она примерно так: 1-й гвардейский танковый корпус и конномеханизированная группа, введенные в прорыв линии обороны противника на южном крыле 1-го Белорусского фронта, успешно продвигались на северо-запад и, обходя Бобруйск, продолжали развивать наступление.

Соединения нашей воздушной армии преследовали отступающего врага бомбоштурмовыми ударами и прикрывали наши войска от вражеской авиации, активность которой резко возросла. Но для наступающих войск фронта требовалась не только огневая поддержка, особенно для ушедших далеко во вражеский тыл танковых корпусов и конно-механизированной группы, [228] требовалось горючее и боеприпасы, что в данный период могла выполнить только транспортная авиация, то есть самолеты ПО-2 и Ли-2. Если самолеты ПО-2 были не очень требовательны к посадочным площадкам, то для Ли-2 — тяжелого двухмоторного самолета требовалась уже не случайная площадка, подобранная танкистами или конниками, а аэродром. Такие аэродромы в зоне наступления войск нашего фронта были, но они находились еще далеко в немецком тылу.

Совершенно неожиданно 28–30 июня наши бомбардировщики и сопровождающие их истребители заметили, что с аэродрома «Пастовичи» немцы убрала свои самолеты и зенитки, до этого времени защищавшие аэродром. Поэтому командующий воздушной армией приказал высадить на аэродром «Пастовичи» группу минеров, которые должны обследовать взлетно-посадочную полосу аэродрома, проверив, заминирована она или нет, и пригодна ли она для посадки самолетов Ли-2. Если полоса пригодна для полетов, выложить на ней «Т» из двух полотнищ или крест из тех же полотнищ — знак, запрещающий посадку. Пролетающие самолеты увидят эти знаки и сообщат в штаб армии.

— Как видите, задание проще простого. Но выполнить его надо срочно, — закончил полковник.

— Извините, товарищ полковник, — выступил я вперед. — Ситуация для нас знакомая. При наступлении под Москвой нашими войсками тоже был захвачен немецкий аэродром под Медынью. И так же немцы убрали с аэродрома свои самолеты, но оставили аэродромную технику, горючее, боеприпасы и обслуживающий персонал, который наши бойцы тогда взяли в плен. А что нас ждет на аэродроме «Пастовичи»?

— Труса празднуешь, лейтенант! — воскликнул полковник. — О вашем отказе я доложу командующему! [229]

Найдем другие экипажи! — И он решительно направился к выходу.

— Постойте, товарищ полковник! — не сдержался я, повысив голос. — Простите, вы не так поняли. Об отказе нет речи! И мы, гвардейцы, не имеем права отказываться. Но я не могу рисковать жизнью моих товарищей и людей, которые полетят с нами!

— Трус! — закричал полковник. — Иду к командующему! — и он опять повернулся к двери.

— Постойте, товарищ полковник! У меня просьба. Доложите о ней командующему или решите сами.

— Ну, что за просьба? — остановился полковник.

— Разрешите нам — мне со штурманом лейтенантом Ждановским — произвести тщательную разведку окрестности и самого аэродрома. Разрешите, товарищ полковник!

— Несколько наших опытнейших летчиков уже сообщили — на аэродроме самолетов нет! — раздраженно ответил полковник. — Не майся дурью, лейтенант!

— Гвардии старший лейтенант, товарищ полковник! — не выдержал я.

— Как бы не стал младшим лейтенантом, невежа!

— Благодарю за комплимент, товарищ полковник! Но командующему все же доложите мою просьбу.

— Товарищи офицеры! — вмешался Виноградов. — Кончайте научную дискуссию! Мы с полковником идем к командующему, а ты, гвардии старший лейтенант, — улыбнулся Виноградов, — знакомься с минерами и готовьтесь к вылету. — С этими словами они удалились.

— Ну, молодец! — подошел ко мне пехотный лейтенант. — Здорово ты его! Согласен с тобой! Одно дело поглядеть с высоты, другое пощупать своими руками. Не так ли, старлей?

— Ты кто? — спросил я.

— Старший группы разведчиков-минеров, Михаил, [230] — протянул он руку. — Если разрешат, возьми меня с собой — пригожусь!

— Командующий разрешил! — вернувшись, радостно сообщил Виноградов. — Только велел к обеду не опаздывать. Постарайся, гвардии старший лейтенант!

— Сколько ребят возьмешь? — поинтересовался Михаил.

— По два человека в люльку с небольшим снаряжением.

— Снаряжение четыре миноискателя да по автомату на брата. Поднимешь?

— Попробую, — улыбнулся я, а сам подумал: «Четыре человека, два рулона холщовых полотнищ, миноискатели, автоматы — это не две «сотки» под крылом. Пожалуй, перегрузка на сотню килограмм, а то и больше. Но... надо!

— Петрович! — окликнул я Ландина. — Помоги пехоте занять спальные места!

— Есть, командир! — улыбнулся техник и повернулся к минерам: — В каждую люльку бросьте по рулону тряпочки. Мягко будет спать пехота! Пошли к самолету!

Нас провожали только летчики звена Казюры, Тесленко и техник Ландин.

— Иван, ты остаешься старшим. В случае каких-либо затруднений обращайся прямо к генералу, — сказал я, повернув голову в сторону, где стоял Виноградов.

* * *

На бреющем полете без приключений пересекли линию фронта — видимо, немцы еще спали — и добрались до аэродрома «Пастовичи»: ровная зеленая поляна ограничена небольшой березовой рощей, которая незаметно переходит в заросли дремучего леса.

Все это я разглядел, на всякий случай имитируя заход на посадку. Пролетев над всей полосой, в конце ее набрал высоту, сделал круг над аэродромом, опять прошел [231] над полосой, покачивая самолет с крыла на крыло, чтобы охрана аэродрома, если она есть, увидела обычный знак прощания, и взял курс на запад — пусть думают те, кто сейчас наблюдает за нами, что мы уходим, что мы — свои и не представляем никакой опасности. Пусть думают что угодно! Но я разглядел замаскированный брезентом грузовик, рядом с ним бензозаправщик, прикрытый свежесрезанными ветвями зелени, и еще какую-то мелкую аэродромную технику.. Людей не видно, но они есть! Кто маскировал технику? Значит, есть аэродромная обслуга, и там люди ждут свои самолеты! Надо опередить!

— Видел, Николай? — спрашиваю Ждановского. — Немцы-то не оставили аэродром!

— Надо садиться! — отвечает штурман. — За березовой рощей вроде хорошее поле. Думаю, незаметно можно подойти к их технике. А люди там есть.

Разворачиваюсь над лесным массивом, выхожу на простор бывшей пашни. Вдоль нее и березовой рощи довольно широкая проселочная дорога. Прохожу над ней на бреющем для осмотра и захожу на посадку.

Выключаю двигатель и вылезаю на крыло:

— Приехали, ребята!

Кряхтя и потягиваясь, саперы выбираются из люлек. Кто-то закуривает, кто-то чиркает зажигалкой...

— Отставить курево! — приказывает лейтенант. — Не у тещи на именинах!

— Ты что так строго, лейтенант? — спрашиваю я. — Измучились ребята. Жара, болтанка, неудобство — пусть покурят. Заодно и я с ними.

— Хоть ты и старшой, но и тебе запрещаю, старлей!

— Ты что — на флоте служил? — улыбаясь, спрашиваю лейтенанта.

— Мы все флотские! — отвечает лейтенант, расстегивая пуговицы гимнастерки, под которой виднеется [232] полосатая тельняшка. — Мы из десантников Днепровской флотилии.

— Я рад, Михаил, что судьба свела нас. Спасибо ей. А теперь — военный совет. Что видели, как будем выполнять задание? Начну с себя — что видел: летное поле не имеет следов деятельности человека. Нет воронок от бомб, не видно пятен-заплат из свежей земли. На траве остались лишь следы автомашин и, возможно, тяжелых самолетов. В прилегающем лесу заметил замаскированные бензозаправщик и крытый брезентом грузовик. Судя по увиденному, обслуга техники и аэродрома либо улетела вместе с самолетами, либо здесь — затаилась в лесу и ждет возвращения своих самолетов. Тебе слово, Михаил.

— Почти согласен с тобой, — начал лейтенант. — Машины замаскированы, значит, наверняка заминированы. Предлагаю начать осмотр с машин...

— Там люди! — прервал его Ждановский. — Видели, в лесу по земле тянется вроде легкий туман? Это дым либо от погашенного костра, либо немцы готовят жратву в какой-нибудь землянке. Думаю, идти туда надо напрямик через лес, но пока без миноискателей, только с автоматами. Кстати, лейтенант, а гранаты у вас есть?

— Думаешь, пригодятся? — улыбнулся Михаил. — Все есть, штурман, мы же десантники!

— Тогда пошли, ребята! — сказал я, передергивая ствол «ТТ» и досылая патрон в патронник.

— Тебе придется остаться, командир! — произнес Михаил. — Генерал сказал, чтобы с твоей головы ни один волосок не упал! Батяня, что ли?

— Нет, просто добрый человек.

— Командир! — воскликнул Ждановский, — Однако, я пойду с пехотой! Не впервой по лесу бродить. Помогу ребятам. А ты следи за небом в нашей стороне — все в [233] порядке, дам зеленые ракеты. Худо нам — даю красные ракеты. Немедля улетай! Ждем подмогу.

— Не твое это дело, Николай! — возразил я. — Оставайся здесь! Пойду я!

— Нет! — воскликнул Михаил. — Ты свое дело сделал! В наше не лезь! Запрещаю! Слушай своего штурмана — дело говорит. Мы осторожненько все осмотрим. А ты по зеленой ракете... Жди штурмана и тут же вылетай с докладом и за подмогой. Работы-то много, а людей маловато. Разрешите выполнять задание, товарищ гвардии старший лейтенант? — улыбнулся Михаил.

— Ну, что с вами сделаешь? Выполняйте!

— Есть, товарищ командир! А ты не волнуйся, старлей. Справимся, не так ли, штурман?

— Присядем, ребята, — ответил Ждановский и уселся прямо на землю. — У нас, поморов, принято перед тяжкой работой присесть, в душе молча обратиться к богу, попросить помощи. Садитесь, ребята! Все садитесь, помолчим минутку!

Я молча опускаюсь на траву рядом с Николаем и смотрю на часы — семь двадцать. Еще только утро, впереди весь день!

Мои мысли оборвал Николай.

— Пора, ребята. Встали! С Богом вперед! — и он первым направился к лесу, за ним молча пошел Михаил со своими людьми. Я же направился в другую сторону — на бывшее колхозное поле, к небольшому холму на нем — оттуда будет лучше виден лес и ракеты, если они будут видны... Будут! Будут! — твердил я чуть не вслух.

Чтобы успокоиться и прогнать дурные мысли, я достал из кармана еще с утра набитую табаком трубку, которую так и не выкурил перед вылетом, раскурил от огонька зажигалки и с удовольствием затянулся ароматом «Золотого руна».

Пока я возился с трубкой и зажигалкой, над лесом [234] взвилась ракета. Зеленая! Не раздумывая, я побежал к самолету, мельком взглянув на часы: 8.00. Прошло всего сорок минут!

У самолета меня уже ждал Николай. С ракетницей в одной руке и с немецким автоматом в другой.

— Запаздываешь, командир! — усмехнулся он.

— Как там дела? — не терпелось мне.

— Погоди! Давай выбросим холсты. Ребята потом подберут. А мы скорей в штаб. По пути все расскажу!

Белые рулоны двух полотнищ мы достали из люлек и оставили на траве. Мотор запустился легко, будто и не остыл.

Взлет. Опять на бреющем, но в обратную сторону.

— Рассказывай, Николай! Как и что? — не терпится мне.

— Однако, все просто. Поспели как раз к завтраку.

— Куда? Какой завтрак?! — не сразу понял.

— Так ребята мгновенно обезоружили часового, и вместе с ним вошли в гости. Хозяева немедля подняли руки вверх. Оружие у них отобрали, взяли с собой. Дверь в землянку забаррикадировали. Двое остались охранять, а лейтенант с сержантом пришли вместе со мной за миноискателями. Однако, тебя на месте не дождались — спешили назад к землянке. Лейтенант тебе привет передал и просил торопиться — однако, говорит, подмога нужна: и пленных охранять, и проверять, есть ли мины. — А там и автомашины, и поле-то какое! И в лесу еще склад боеприпасов!

На площадке у штаба армии нас уже ждали Ландин и наши летчики. Ландин тут же направился осматривать самолет.

— Петрович, заправь полностью, — попросил я. — И проверь заправку у ребят. А летчиков прошу вместе с нами в штаб. Думаю, получим боевое задание.

Но я ошибся, задание предстояло не боевое, а, по [235] словам Наумова, элементарно простое: доставить на аэродром «Пастовичи» обслуживающий персонал (а по-нашему — технарей) для двух эскадрилий — истребительной и штурмовиков.

Действительно, задание простое, если бы не война. Надо пересечь линию фронта, углубиться в немецкий тыл почти на сто километров. А что нас ждет на каждом километре этого пути? «Элементарно просто»!.. Могут появиться истребители, можем и сами наткнуться на зенитки, да и для простого автоматного огня мы уязвимы...

В годы войны, да и после, к нашей авиации бытовало пренебрежительное отношение. О нас не сообщало радио, не писали в союзных и фронтовых газетах, оно и понятно: то ли дело, когда бой ведут истребители с фашистскими асами и побеждают! Или когда штурмовики атакуют колонну танков и уничтожают их! И другое дело, когда наши маленькие, бывшие учебные самолетишки перевозят на новое место базирования технический состав тех же истребителей или штурмовиков. А летчикам и техникам этих истребителей и штурмовиков даже не приходила в голову мысль что перед ними такая же боевая единица Красной Армии — именно боевая! Которая по необходимости может мгновенно превратиться в транспортную, неся на своих крыльях вместо бомб вместительные фанерные капсулы для перевозки грузов и людей... Куда бы мы ни летали в транспортном варианте, такие полеты не считались боевыми. Но они были необходимы, например, конно-механизированной группе генерала Плиева, которая сейчас громила немецкие войска в их же тылу, или 1-му гвардейскому танковому корпусу, который прорвался в тыл немцам и перекрыл пути отступления фашистским войскам западнее Бобруйска. Им требовалось горючее и боеприпасы, и, возможно, надо было вывезти раненых.

Не помню когда, в какой периодике была напечатана [236] заметка известного тогдашнего военного репортера К. Симонова, где он упоминал о нашей авиации, метко прозванной им — «чернорабочими авиации». Да, мы были чернорабочими по сравнению с современными скоростными бомбардировщиками, с элегантными истребителями и грозными штурмовиками. Естественно, мы им завидовали. Но не они, а мы в любую погоду, в ночь, за полночь, по первому зову пехоты, по зову наших соединений, рейдирующих по тылам противника, вылетали туда, где были нужны, где могли оказать помощь.

Соответственно и задания нам давали такие, где не могла справиться авиация другого типа.

Так и сегодня — не пошлешь же без проверки на вражеский аэродром, например, Ил-2, Як-9 или Пе-2! Это наша работа — чернорабочих!

Во второй полет мы направились всем звеном, но не плотным строем, а из-за предосторожности — разомкнутым, в пределах видимости друг друга. Как-никак, в люльках и в кабинах наших самолетов находились люди — обслуга для будущих полетов истребителей и штурмовиков, Подмогу, на которую надеялся Михаил, не дали — мест нет!.. И, конечно же, никаких истребителей для нашего прикрытия выделено не было. За линией фронта, в немецком тылу, мы были предоставлены сами себе.

* * *

Как мне показалось тогда, в оперативном отделе штаба по отношению к нам — «чернорабочим» — царило нескрываемое пренебрежение.. Возможно, я ошибаюсь, но посудите сами — вот как об этом этапе рассказывает в своих воспоминаниях командующий воздушной армией («16-я воздушная». — Военное издательство Министерства обороны СССР. Москва, 1973):

«Конно-механизированная группа, войдя в прорыв и продвигаясь в направлении населенного пункта Старые [237] Дороги, заняло аэродром «Пастовичи». Для поддержки боевых действий КМГ потребовалось посадить на аэродром «Пастовичи» штурмовиков и истребителей. Но было неизвестно, заминирован аэродром противника или нет. Для выяснения обстановки на двух самолетах ПО-2 были направлены минеры. Самолеты произвели посадку у соседней деревни. Минеры обследовали аэродром и, не обнаружив мин, выложили условный знак. Затем вылетело несколько транспортных самолетов. Они доставила на аэродром «Пастовичи» обслуживающий состав, необходимые средства обеспечения. Вслед за ними туда перебазировались две эскадрильи штурмовиков и истребителей. Они тут же приступили к поддержке КМГ. В последующие дни авиационная группа поддержки была усилена и некоторое время совместно с подвижными соединениями вела боевые действия, базируясь, по существу, в тылу противника».

Действительно, если судить по этим строкам воспоминания, работа летчиков на самолетах ПО-2 в этом случае была настолько проста и безопасна, что о ней не следовало и упоминать.

К нашему возвращению в район аэродрома «Пастовичи» на летном поле не было выложено никаких сигналов, поэтому мы произвели посадку в том месте, где я садился первый раз.

Когда привезенная нами группа аэродромной обслуги покинула самолетные люльки, люди собрались у моей «семерки» (это хвостовой номер самолета), и старший бригады технарей обратился ко мне с вопросом:

— Старший лейтенант, а где же аэродром, куда нам топать?

— Вас проводит штурман. Только он знает безопасный путь, — ответил я и тут же обернулся к Николаю: — Лейтенант Ждановский! Проводите людей к землянкам. Трофейный автомат с вами? [238]

— Так точно, товарищ командир! — ответил Ждановский. — Они у меня в кабине.

— Кто они? — не сразу догадался я.

— Да автоматы! — засмеялся Ждановский. — Подарок Михаила! Один тебе, один мне — так он велел.

— Доставай оба! Один тебе, второй отдай вот старшому, — показал я на старшего техника.

— Добро! — ответил Николай, поднимаясь на крыло.

— На переходе через лес старшим будет у вас лейтенант Ждановский, — продолжил я. — Его команды и советы выполнять беспрекословно! Не забывайте — мы в тылу у противника, на его аэродроме.

— Да где он, этот аэродром? — раздраженно спросил техник. — Зачем вы в прятки играете, старший лейтенант!

— Однако, рядом! — воскликнул Ждановский, спрыгивая с крыла на землю. — А ты, паря, — взглянул он на старшего техника, — передай этот автомат замыкающему. — И продолжил, обращаясь ко всем: — Пойдем друг другу в затылок. Ступать осторожно — след в след. Тихо! Не разговаривать, не курить! — и повернулся ко мне:

— Разрешите выполнять, товарищ гвардии старший лейтенант?

— Идите! — приказал я и тихо добавил: — Осторожно, Коля, береги себя и ребят.

Мы втроем смотрели вслед удаляющимся, пока они не скрылись в зелени берез, и тут же приступили к маскировке своих самолетов. Кстати, у нас в полку на каждом самолете, по приказу командира, обязательно должны были находиться топор, саперная лопатка и пила-ножовка — маскировка самолетов входит в обязанности экипажа.

Развернув самолеты хвостом к лесу и, насколько возможно, затолкав их под деревья, мы прикрыли их спереди [239] срубленным березняком и присели на траву передохнуть, но тут вернулся Николай в сопровождении лейтенанта и двух саперов.

— Разрешите доложить, товарищ гвардии старший лейтенант! — приложил руку к пилотке Михаил.

— Перестань! — оборвал я его. — Рассказывай, что сделали, что еще надо сделать. Рассказывай, Михаил.

— Не обижайся, старлей! — улыбнулся он. — Ты же у нас все-таки командир. А сделали немного, сам знаешь — народа у нас маловато. И все же — здешний гарнизон из 12 человек: девять плюс раззява часовой, взяли в землянке, где у них столовая или кухня, еще два шофера — один в кабине бензозаправщика, другой в грузовике. Взяли тепленькими, еле разбудили. Видимо, издалека пригнали. Бензозаправщик полон под горлышко, в грузовике — ящики с патронами и с продовольствием. Есть еще две землянки для жилья, но там никого. Судя по следам заправщика и грузовика, они неслись друг за другом и с запада пересекли часть лётного поля. Этот кусок мы проверили — мин нет. Осталась большая часть поля. Сейчас вместо своих ребят поставил твоих технарей на охрану пленных, а мы всей бригадой пойдем обследовать остальную часть поля. Потом проверим все вырубки леса, где стояли немецкие самолеты. Закончим работу и, как приказано, тут же выложим сигналы. Мы и пришли, чтобы доложить тебе и забрать полотнища для сигнала.

— Погоди, Михаил! Я не вмешиваюсь в вашу работу, но мне кажется, что выкладывать сигналы пока не стоит. Немецкие разведчики тут же их засекут и могут опередить нас, выслав свой десант. Что мы можем сделать против них? Полтора десятка автоматов и пистолеты. Это не оружие для защиты аэродрома! Ваши соображения, коллеги?

— Ну, во-первых, не полтора десятка автоматов, — [240] возразил Михаил. — С трофейными автоматами их будет больше двух десятков. А во-вторых, полковник приказал сразу по окончании работы выложить сигнал. Наши пролетающие соколики увидят его и тут же передадут в штаб! Я обязан выполнить его приказ!

— Можно мне? — как школьник, поднял рукуТесленко.

— Командир звена лейтенант Тесленко, — представил я его. — Слушаем, Алексей.

— Согласен с тобой, командир! Выкладывать сигналы сейчас значит обнаружить себя. Мое предложение: ты, командир, вылетаешь немедленно в штаб и докладываешь ситуацию. Свою часть задания мы выполнили!

— А что скажет лейтенант Казюра? — спросил я.

— Та що тут балакать! — ответил Казюра. — Согласен с тобой. Тильки ось што — если не выкладывать сигналы, могут и под трибунал отправить хлопцев, да и нас за компанию. Думаю зробим так: минеры заканчивают свою работу, а сигналы выкладываем не на летном поли, а ось там за узгорочком, — показал рукой Казюра. — Там чи ставок, чи болото — вода! Хай думают фрицы, што бабы холсты сушат!

— Ну, как товарищи военный совет, — засмеялся я. — Принимаем такое предложение?

— Я — за! — тоже засмеялся Михаил. — И волки сыты, и овцы целы!

— Ну, на овцу ты, Михаил, однако, не тянешь! — тоже со смехом поддержал Ждановский. — Однако форму сигналов следует менять: например: «можно» — полотнища выложены вдоль берега, «нельзя» — перпендикуляр к берегу. А сигналы посадочное «Т» и «крест» — они международные, любому летчику понятны и немцам тоже. Согласны?

— Хорошо, Николай! — поддержал я. — Возражений нет. Предлагаю — полотнища прямо сейчас перенести ближе к воде, оставить с ними одного человека, а лучше [241] двух. Сигналы к выкладыванию полотнищ подаются с аэродрома ракетами. Согласен, Михаил?

— Так точно, старлей! — ответил Михаил. — Будет выполнено!

— Сколько времени еще займет ваша работа?

— Трудно сказать, но думаю часа три-четыре. Площадь для обследования большая. А тут еще пленные. Их охранять надо?

— Надо, — согласился я. — Договорись с технарями — пусть выделят пару человек. А сейчас вы все перелетаете на аэродром. Ты, Михаил, летишь с Казюрой — покажешь, где можно садиться, остальные — с Тесленко. Мы со Ждановским вылетаем в штаб. Ты, Иван, остаешься за старшего!

— От лышенько! — воскликнул Казюра. — А ну, хлопцы! Слушай мою команду — залазь у самолеты!

— По самолетам, друзья! — поддержал я Ивана.

— До побаченья, командир!

* * *

В штабе, когда я доложил полковнику обстановку на аэродроме и об изменении места и формы сигналов, разразилась буря.

— Мне поперек горла твоя самодеятельность, лейтенант! — начал полковник. — Наши самолеты уже в воздухе! Выполняют боевые задачи. Всем приказано при возвращении пройти над аэродромом «Пастовичи», разглядеть выложенные сигналы и сообщить в штаб армии. А что ты наделал своей дурью?! Вылетай обратно! Командиру минеров передай: ускорить обследование и показать результаты своей работы обусловленными сигналами!

По прибытии в «Пастовичи» оба ПО-2 посылаешь сюда, в штаб. Сам остаешься дежурить по аэродрому. Иди!

Мне хотелось ответить полковнику какой-либо грубостью, [242] но... я человек воспитанный. Поэтому лишь молча поднес ладонь к пилотке:

— Есть, товарищ полковник! — и повернулся через левое плечо.

У самолета меня уже ждали Ландин и Ждановский.

— Самолет готов к вылету! — доложил Ландин. — Извини, не успел заклеить пробоины на правой люльке и на крыле.

Я взглянул на правое крыло, где белыми шишками по зеленому полю перкали пулеметная очередь оставила свой жестокий след.

— Хорошо, хоть не зажигательными, — продолжил Ландин. — Тебе с Николаем повезло — там еще по правому борту пробоины...

— Это еще в первом полете на переднем крае нас обстреляли, из окопов — я видел.

— И ты не ответил своим пулеметом? — взглянул я на Ждановского.

— Так мы же шли тихонечко, чтобы не привлекать к себе внимания. Да и фрицев не хотел будить...

— Гений! — не унимался я. — Сейчас вылетаем. Это который раз за сегодня будем пересекать линию фронта?

— Если считать туда и обратно, то пятый, — ответил Николай.

— И опять потихоньку? — съязвил я. — Чтобы не будить фрицеков после обеда?

— Как прикажешь, командир, — с обидой ответил Николай, поправляя лямки парашюта.

— Прикажу — стрелять!

— Есть! — ответил Николай и поднялся на правое крыло.

«Обиделся, — подумал я, обычно занимать свои места в кабинах принято с левого борта, — ладно, взлетим, тогда извинюсь, а сейчас...» Я склонил голову за борт:

— От винта! [243]

— Есть от винта! — ответил Ландин и тут же замахал обеими руками: — Стой! Не запускай! Посыльный из штаба!

Чтобы лучше видеть, я поднялся с сиденья. К самолету кто-то бежал, размахивая над головой листком бумаги.

— Приказано подождать с вылетом! — еле отдышавшись, прокричал посыльный. — Сейчас привезут обед для ваших ребят!

Передав бумагу Ландину, он побежал обратно, а Петрович поднялся на крыло и передал бумагу мне: «Тебе и твоим экипажам командующий объявил благодарность за выполнение задания. Твой сумасбродный план со сменой места и формы сигналов им одобрен.

Обед для всех возьмешь с собой.

Когда примешь первый транспортный самолет, можешь всем звеном возвращаться в полк. Вашей дивизии поставлена интересная задача. Думаю, тебе, гвардии невежа, это понравится.

Прими мои наилучшие пожелания!

Полковник Наумов».

* * *

Разгром вражеских группировок, начатый в районе Бобруйска и Минска, привел к образованию в обороне немецких войск огромной бреши. Войска 1-го Белорусского фронта правым крылом продолжали наступление на Барановичи и Брест, встречая яростное сопротивление противника, войска которого пополнились несколькими свежими дивизиями.

Авиасоединения 16-й воздушной армии, взаимодействуя с войсками 65-й и 28-й армий и конно-механизированной группой, продолжали преследовать отходящего противника бомбоштурмовыми ударами, расчищая полосу наступления войск фронта. Наша дивизия уничтожала вражескую артиллерию на позициях, автотранспорт [244] на дорогах, живую силу и технику в ближнем тылу противника, железнодорожные эшелоны на станциях Мацеюв, Лесна и разрушала переправы на реке Мышанка западнее Барановичей.

Сломив упорное сопротивление врага, войска фронта овладели укрепленным районом и городом Барановичи, а через два дня освободили город Слоним.

Наша дивизия помимо ночных бомбоштурмовых ударов в эти дни занималась доставкой горючего для войск и авиации на аэродром «Барановичи». Только за три дня было доставлено 50 т бензина, 19 т масла и большое количество различных боеприпасов.

В результате блестящих побед Красной Армии к концу июля 1944 года почти вся территория Белоруссии была освобождена от немецких оккупантов. И Ставка Верховного командования поставила задачу 1-му Белорусскому фронту развивать дальнейшее наступление на Варшаву, выйти на Вислу и Нарев и захватить плацдармы на берегах этих рек.

Пепел сожженных стучит в сердца

Где-то совсем недалеко Беловежская пуща — дремучие леса, непроходимые болота, заповедные зубры. Однажды под крылом моего самолета мелькнул старинный замок — охотничья резиденция польских королей. Говорят, сюда приезжал охотиться на зубров Геринг. Может, это и правда. Но не это сейчас занимает мои мысли. До границы Германии остались считаные километры — сотня, другая.

Полк еще в глубоком тылу, а наша эскадрилья вместе с комендатурой от БАО выдвинута вперед и уже ведет боевые действия с территории Польши.

Деревушка Водыне, где мы базируемся, находится [245] близ Минска-Мазовецкого, что по нашему административному делению соответствует районному центру. Однако от этой близости Водыне не приобрела никакой «столичности». Задумчивые ивы над гладью заболоченной речушки, крытые соломой хаты... Лишь неподалеку от костела, в конце деревни, просматриваются сквозь зелень белокаменные стены панского маёнтка — помещичьей усадьбы. Совсем как в глухомани нашего Полесья, но старого, дореволюционного, — того Полесья, облик которого донесли нам талантливые стихи Янки Купалы и Якуба Коласа.

В центре деревушки стоит добротный дом под железной крышей. Это «склеп» пана Юзефа. Магазинчик, чайная, кабачок и... В общем, здесь можно приобрести любые необходимые мелочи, были бы деньги, а уж пан Юзеф не поленится подняться с постели и глубокой ночью, чтобы на настойчивый стук позднего посетителя протянуть в форточку пачку «юнака» или «махорковых» — излюбленных сигарет бедноты, а то и бутылку бимбера{18}.

А еще в дом пана Юзефа посетители частенько приходят не столько для того, чтобы пропустить стопку бимбера и закусить свежими колбасами — изготовлять их пан Юзеф непревзойденный мастер, — но и выпить чашку горячей гарбаты{19}, а главное, обменяться новостями. Новости человеку нужны как воздух. А сейчас, в это смутное время, особенно.

Войска 1-го Белорусского фронта, пробиваясь на запад, к Висле, стороной обошли Водыне, и уже неделю эта деревушка является глубоким тылом. Единственными представителями Красной Армии, а вместе и посланцами советского народа на освобожденной польской земле служим мы, летчики, мотористы, оружейники нашего [246] полка. И поэтому каждый житель хочет почерпнуть новости из наших уст, а заодно и присмотреться к советским людям, понять нас, солдат-победителей из страны-соседа.

Пять лет находились поляки под кровавым сапогом гитлеровцев. Жесточайший террор, концентрационные лагеря смерти, массовые убийства и нищету принесли с собой оккупанты. «Мы добьемся того, чтобы стерлось навеки само понятие «Польша». Никогда не возродится Речь Посполитая или какое-либо иное польское государство», — самоуверенно заявил генерал-губернатор Польши Франк. И гитлеровцы делали все для этого. Пять с половиной миллионов поляков уничтожили они, сотни тысяч угнали на каторжные работы в Германию. Еще не остыли печи в крематориях Освенцима и Майданека, еще многим людям снятся виселицы и тюрьмы, а тут уже новые тревоги! Их порождают приказы эмигрантского «правительства», бежавшего в Лондон, тайные инструкции и слухи.

О, каких только слухов нет в кабачке пана Юзефа!.. Мы квартируем у пана Юзефа, занимая две комнаты с обратной стороны «склепа». В редкую свободную минуту я забегаю в небольшой залик, где у стойки священнодействует сам пан Юзеф или его жена, худенькая, светловолосая пани Марыся, и пропускаю стопку неизменной «монополевой»{20} — ее пан Юзеф подносит только избранным посетителям — и, закусив куском домашней колбасы, выхожу во двор покурить. Тут же на огонек моей папиросы собираются посетители «склепа» во главе с самим паном Юзефом. Под дымок трубок и сигарет течет наша неторопливая беседа. И говорим будто о пустяках, но я-то знаю, как беспокоят эти пустяки каждого поляка. [247]

Со мной мужчины держатся особенно. С одной стороны, их подкупает мой варшавский выговор, и они готовы верить каждому моему слову, а с другой — бросая испытующие взгляды, стараются понять, кто я — друг или враг?

Да, еще не скоро разберутся жители Водыне, как и все поляки, кто их друг, а кто враг. Еще будет литься кровь. И в их головах будут ворочаться мысли — тяжелые, как жернова, как кошмарные сны...

Польский язык я выучил случайно, без каких-либо особых усилий с моей стороны. Когда-то у нас в Гомеле была специальная польская школа. Одна из тех школ, что были созданы нашим правительством в Белоруссии для поселившихся там до и после Октябрьской революции польских семей. Потом эти школы были расформированы, а учившиеся в них дети поляков пришли в наши школы. Так бывший ученик польской школы Стасик Станкевич стал моим соседом по парте, а позже и большим приятелем.

Отец и мать Стася, гонимые нуждой, тоже эмигрировали из Польши и осели в нашем городе. Но русский язык оказался тяжеловат для пана Казимира, отца Стасика, и для пани Брониславы, его матери. Поэтому в их доме звучала только польская речь, да еще с настоящим варшавским акцентом.

Только на польском языке говорили дома и дети — Стась и его сестры Ирена и Алина. Я часто бывал в доме своего школьного товарища, благо, наши дома находились неподалеку, и не помню, когда произнес первое слово по-польски. И вот теперь варшавский диалект в одно и то же время подкупает моих собеседников и настораживает: уж не переметнувшийся ли я на сторону «москалей» поляк? Но даже эти сомнения не сглаживают остроты беседы.

— Пан Костусь, — начинает разговор пан Юзеф, который [248] на правах хозяина доверительно обращается ко мне только по имени, — бывали ли вы в Сибири?

По-видимому, сегодня беседа примет чисто географическое направление. Это меня устраивает. В Сибири я бывал, но, к сожалению, ее разнообразной природы не видел. Да и что можно увидеть с высоты полета? Тем не менее я готов удовлетворить любопытство пана Юзефа.

— Был! — отвечаю ему.

— Это правда, что там страшные морозы?

— Как вам сказать... Сибирь велика, и там можно встретить различный климат. Но, как и всюду, — зимой морозы, а летом тепло.

— Простите, а что там растет?

— Лес, пан Юзеф! По-русски — тайга!

— И все? Кроме «тайга» ничего больше?

— Нет, почему же. У нас Сибирь называют второй житницей России. Значит, там растет хлеб.

— Простите, хлеб... Что вы понимаете под этим?

Действительно, что я понимаю под словом «хлеб»? И вообще, что означает выражение «житница России»? Черт возьми! Кажется, пан Юзеф неспроста завел этот разговор... Итак, что такое «хлеб»? Злаковые культуры. К ним относятся...

— Рожь, пшеница, ячмень, овес, пан Юзеф!

— И все это растет в Сибири?

Этот вопрос уже задает пан Курмановский, эдакий невзрачный старичонка в штопаных-перештопаных на коленях брюках, в пиджаке серо-грязного цвета и такой же шляпе, надвинутой на седые кустики бровей. Самый дотошный оппонент. Он всегда имеет наготове десятки самых неожиданных вопросов. А попробуйте что-либо спросить у него, он тут же прикинется глухим, приставит к уху заскорузлую ладонь и начнет переспрашивать: [249]

— Цо паи муви, цо?{21}

А вот мне надо отвечать на любые вопросы. Я представляю Красную Армию, я представляю Советский Союз, Родину.

— Всё, пан Курмановский! — отвечаю ему. — И не только это! В Сибири, пан Курмановский, разводят еще скот: коров, лошадей, овец, свиней и... пчел!

Я вижу недоверчивые улыбки слушателей. Неужели сказал что-то не так?

— Пчел? — Пан Курмановский даже сдвигает свою видавшую виды шляпу на затылок. — А чем же, пану по ручнику, питаются в Сибири пчелы?

— Тем, чем и у вас! — парирую я вопрос пана Курмановского. — Цветочками!

— Простите, пану поручнику. Какие цветы выращивают для пчел?

У-ух! Если бы я знал, какими цветами питаются эти чертовы насекомые! И вообще, какие названия цветов я знаю по-польски? Вот здорово! Хоть убей, ни одно название не идет на память. Хотя стоп, стоп...

— Розы!

Вместе со всеми смеется и пан Курмановский. Смеется до слез. Даже вытирает глаза пальцами, черными от въевшейся в кожу земли.

— О-хо-хо! — произносит он сквозь смех. — Не обижайтесь, пану поручнику. Мы же с вами знаем, что розы не пища для пчел!

Затем следуют расспросы о колхозах, о населении Сибири...

* * *

Два дня назад в Водыне перебазировался весь полк. Едва прилетев, командир тут же строго отчитал нас за отсутствие должной маскировки: наши самолеты стояли [250] вдоль опушки, лишь слегка прикрытые срубленными ветвями. Так мы сделали совсем не от лени, как показалось командиру полка, а из «дипломатических соображений». По должности я заместитель командира эскадрильи. Командира эскадрильи у нас давно уже нет, но, несмотря на это, меня почему-то не утверждают в должности командира, хотя «фитили» я получаю едва ли не за двоих, успев уже привыкнуть к этому.

Мне и самому известно, что за нами активно охотятся не только вражеские самолеты-разведчики. Недавно в районе нашего аэродрома опять был задержан диверсант с портативным передатчиком, работающим на «привод». Если бы диверсанту удалось выполнить задание, не миновать нам разгрома. А так вражеские бомбардировщики опять утюжили фанерные макеты самолетов и зениток. Что и говорить, на войне маскировка совсем не последнее дело, и все мы это знаем твердо.

Перебазировавшись в Водыне, мы намеревались сразу же вырубить просеку и затащить туда самолеты. Уже сбросили гимнастерки, вооружились пилами и топорами и... Увлеченные работой, мы не сразу заметили странный экипаж, запряженный парой лошадей, что двигался к лесу со стороны деревни.

Лишь когда экипаж поравнялся с нами, мы побросали инструменты и подошли ближе к дороге, остолбенело разглядывая это странное, сверкающее на солнце черным лаком сооружение с золоченым гербом на дверце. Впереди восседал кучер в белых перчатках, позади на мягких сиденьях покачивались три женщины. Одна из них, пожилая, вероятно, была матерью, две другие, совсем девочки, — ее дочерьми. Что это — бродячие циркачи или опереточная труппа? Наше любопытство требовало удовлетворения, и оно не заставило долго ждать. Едва экипаж остановился, пожилая дама ткнула [251] длинной ручкой лорнетки в спину кучера, и он возгласил громоподобным голосом:

— Пани Рутковская желает говорить со старшим офицером!

Ну, чем не оперетта?! Лица ребят уже осветились улыбками, вот-вот разразится хохот. Незаметно для дам, я показал им за спиной кулаки прошептал сквозь зубы:

— Черти, тихо! Мы в капиталистической стране... И представляем Родину. Держитесь.

Дав им время для размышления, я шагнул к экипажу и тут же ощутил взгляд пожилой дамы, скользнувший по мне сквозь лорнетку от запыленных сапог до потных вихров на макушке. Что и говорить, вид у меня далеко не парадный: брючонки ХБ{22}, по голому животу под расстегнутой гимнастеркой грязные потеки пота...

Дама сжала и без того сухие губы в узкую щелку и презрительно процедила, обращаясь к девицам:

— И это русский офицер! Матерь божья, быдло!..

Девицы хихикнули, будто хлестнули по мне ивовыми прутьями. Эх, ответить бы им по-русски! Но, подавляя смущение и возникшую неприязнь, предельно вежливо, в духе истинного шляхтича — знай наших! — я щелкнул каблуками и склонил голову в традиционном офицерском поклоне:

— Простите. Старший офицер к вашим услугам, пани Рутковска.

— Вы... вы... — пани явно смущена, на ее блеклых щеках выступили пятна. — Вы поляк?!

— Простите, пани. Русский. Старший лейтенант Красной Армии, пани Рутковска.

Черт возьми, никогда не предполагал, что во мне таится столько галантности! Это тебе, пани, за «быдло»!

— Простите, пану поручнику. Сейчас смешалось все: [252] языки, народы... — предприняла она слабую попытку извиниться. — Тераз война, пану поручнику...{23} — и без всякого перехода небрежно ткнула лорнеткой назад: — Мои дочери...

Вновь щелкая каблуками, кланяюсь, возможно, чуть ниже, чем пани Рутковской: все же девушки! В ответ получаю дружные улыбки. Но поджатые губы матери сдувают их с милых мордашек.

— Здесь все мое, пану поручнику! Все наше. Земля, лес. Ваши люди рубят мой лес. Даже германцы не позволяли этого! Понимаете? Мой лес!

— Простите, пани. Но вы сами сказали — «война...». Надеюсь, вы понимаете?..

— О-о! Я понимаю, пану поручнику! Война... Это страшно. Но вы могли бы известить меня, что вам нужен лес.

— Простите. Военная необходимость... Но мы готовы возместить убытки! — Вот те на! Интересно, чем же это я буду возмещать ей убытки?

— Нет-нет, война! — перебила пани Рутковская. — Война касается нас всех. И вас, русских, и нас, поляков. Мы все ненавидим немцев, мы все должны жертвовать... Пусть срубленный вами лес будет моим небольшим вкладом в нашу общую победу. Рубите, сколько необходимо!..

— Благодарю вас, пани Рутковска. Вы правы: немцы не только наши враги, но и ваши тоже...

— О, да! Да, пану поручнику! До свиданья!..

— До видзення, пану поручнику! — дружно прощебетали девушки. — До свиданья!..

Об этом «дипломатическом» курьезе мне не хотелось рассказывать командиру полка, тем более что второе свидание с пани Рутковской так и не состоялось. Вскоре ясновельможная пани вместе со своими титулованными [253] отпрысками отбыла в неизвестном направлении. И вовремя. Служба СМЕРШ установила, что ее сын — один из руководителей местного отряда Армии крайовой{24}, организатор диверсионных актов против наших войск. Вот тебе и «мы все ненавидим немцев». Неувязочка вышла, пани Рутковская! Выходит, ненависть-то у нас разная...

Теперь понятно, откуда эти осторожные расспросы о Сибири, о колхозах, о том, какой будет теперь Польша! Это фашистские прихвостни, преданные идеалам старой панской Польши, истые враги народа, различные подонки всех степеней и рангов пытаются посеять раздор между трудовым людом Польши и нами, превратить национальные чувства в оружие борьбы с армией социалистического государства. Не выйдет, панове! Не запугаете вы своих крестьян россказнями о Сибири и дикими вымыслами о колхозах. Любая ложь имеет конец. Может быть, и нежелательный для вас, господа, но это уже от вас не зависит.

В новогоднюю ночь 1944 года была создана Крайова Рада Народова — высший представительный орган борющейся против оккупантов Польши. Это детище демократических партий и организаций появилось по инициативе Польской рабочей партии (ППР). Крайова Рада Народова заявила, что ставит своей задачей объединение всех антифашистских сил страны, демократизацию политического строя, экспроприацию помещичьих земель и передачу их крестьянам, национализацию банков, крупной промышленности и транспорта. Это заявление фактически явилось программой народно-демократической революции.

Одним из первых декретов Крайовой Рады Народовой стал декрет о создании вооруженных сил — Армии [254] людовой. В нее вошли отряды Гвардии людовой, действующие под руководством Польской рабочей партии, и часть вооруженных отрядов других демократических партий. К лету 1944 года Армия людова имела одиннадцать бригад, активные действия которых против оккупантов особенно усилились с выходом сюда отрядов советских партизан. Теперь война велась во всем немецком тылу.

Размах и организованность демократических сил крайне встревожили эмигрантское «правительство» Польши и его сторонников как в самой Польше, так и в правительствах Англии и США. Боясь победы народа и его прихода к власти, реакция старается ослабить антифашистское движение и предпринимает действия, направленные на раскол этого движения и изоляцию Польской рабочей партии от народа. В ходу все: провокации, террор, панические слухи. Борьба между демократическими и реакционными силами за будущее Польши обострялась день ото дня. С вступлением советских войск и 1-й Польской армии в пределы Польши она еще более усилилась. По тайному приказу из Лондона Армия крайова активизировала действия против Советской Армии. В тылу наших войск участились диверсии, нападения на мелкие воинские группы и одиночек-военнослужащих.

Созданный 21 июля 1944 года Польский Комитет национального освобождения — центральный орган народной власти на следующий же день принял Манифест, провозгласивший восстановление всех демократических свобод и проведение важнейших социальных преобразований, в том числе и аграрной реформы. Манифест объявил незаконным эмигрантское правительство в Лондоне.

26 июля Народный комиссариат иностранных дел СССР сделал заявление об отношении Советского Союза к Польше, подчеркнув в нем, что Советский Союз не [255] претендует на земли Польши и признает ПКНО — новый революционный орган народной власти. Далее в заявлении говорилось о том, что по мере освобождения территории Польши Красной Армией все освобожденные районы будут передаваться в ведение Польского Комитета национального освобождения.

Манифест Польского Комитета национального освобождения и заявление Народного комиссариата иностранных дел СССР не на шутку переполошили эмигрантское правительство Миколайчика в Лондоне. Боясь потерять власть в стране, польские реакционеры по воле эмигрантского правительства и при поддержке правящих кругов США и Англии решили поднять вооруженное восстание в Варшаве, объявив его целью освобождение столицы от немецких оккупантов силами самих поляков, а фактически желая предотвратить установление в Польше народно-демократического строя.

Первого августа — день начала восстания. Восстание ширилось с каждым днем.

Жители Варшавы, рядовые члены Армии крайовой, совершенно не представляя, что они служат мелкой разменной монетой в политической игре эмигрантского «правительства», и не зная его преступных подлинных целей, не щадили своих жизней во имя освобождения страны от гитлеровских захватчиков.

Не знали пан Курмановский и пан Юзеф, что слухи о том, что все трудоспособное население будет сослано в Сибирь, что в созданных на территории Польши колхозах будет обобществлен не только скот, птица, различный хозяйственный инвентарь, но и дети, и женщины, — все это провокация, предпринятая по прямому указанию из Лондона с единой целью — подбить население Польши на выступление против «москалей».

Но трудовой люд Польши уже видел, на чьей стороне правда.

Приказом начальника политотдела мы с Николаем [256] Кисляковым включены в бригаду самодеятельных художников и литераторов, которой поручено создание истории нашей дивизии. Отсутствие хорошей бумаги и красок несколько охлаждает наш первоначальный творческий пыл, но начальник политотдела полковник Журбенко, выслушав наши сетования, тут же находит простое решение:

— Поедете в Люблин и купите все необходимое. Наверное, там все это есть.

Нашлось какое-то дело в Люблине и майору из разведотдела, и не прошло и часа, как все мы уже сидим в юрком джипе: рядом с шофером в кабине — майор, мы с Николаем — в кузове. Подняв воротники шинелей, прижимаемся друг к другу, стараемся хоть как-то сохранить остатки тепла, но встречный ветер пронизывает нас насквозь.

На очередном КПП к нам в кузов подсаживают двух польских офицеров и несколько женщин. Женщины закутаны с головой кто во что горазд, но это не мешает им с любопытством присматриваться к нам и — о женское любопытство! — осторожно расспрашивать о том о сем. Когда поляки убеждаются, что со мной можно говорить на родном языке, беседа становится общей. Их интересует все: наша Москва, положение на фронтах, скоро ли новое наступление и когда будет освобождена Варшава. Смеясь, я ухожу от ответа на вопросы, касающиеся планов командования, и в свою очередь расспрашиваю их о Варшаве и Люблине, куда мы едем.

В разговорах незаметно бежит время, и ветер не кажется уже таким холодным.

В Люблин приезжаем вечером. Дежурный помощник военного коменданта разводит руками и хмыкает:

— В гостиницах мест нет...

Старший нашей «команды», майор, явно обескуражен этим и заводит речь о возвращении в часть. [257]

— Товарищ майор, есть предложение сначала поужинать, — предлагает Николай.

— Точно, товарищ майор! — поддерживаю я. — На сытый желудок и ночлег найдется.

— А где же ужинать? — почти сдается майор. — Ведь поздно.

Я широко развожу руками:

— В таком-то городе и не найти? Найдем! Прошу, товарищ майор!

Главное — не дать ему опомниться, не дать поразмыслить, а то останемся без красок и бумаги. А мне совсем не хочется огорчать комиссара Журбенко: славный он человек.

Стучусь в дверь первого «склепа», маленького магазинчика, торгующего ничем и всем. В таком магазинчике можно купить носки и круг свежей колбасы, приобрести лезвия для бритвы и выпить чашку чая.

— Входите! Открыто! — доносится из-за двери звонкий женский голос.

Сопровождаемые тонким треньканьем звонка над дверью, входим в магазин. За прилавком миловидная паненка. Я мобилизую все очарование, на какое только способен молодой мужчина, к тому же весьма голодный:

— О-о! Добрый вечер, прекрасная пани! Так поздно, а вы еще трудитесь!

— Добрый вечер, панове! Что бы вы хотели?

— О, прекрасная пани! Если бы вы были к нам так добры, как вы прекрасны, то вы могли бы спасти от смерти четверых умирающих с голода мужчин! О-о! Матерь божья! Из таких ручек даже стакан простого лимонада покажется божественным напитком! А чашка чая? Я даже не нахожу слов для выражения восторга, если вы позволите нам принять из ваших рук чашечку чая!

— Я вижу, пан офицер мастер расточать комплименты, — перебивает мои льстивые излияния пани. — В моем [258] склепе слишком скудный запас продуктов. И вообще, сейчас нелегко.

— О, пани! Безусловно, всем нелегко. Но даже самый простой ужин, приготовленный вашими руками, покажется королевским!

— Ох, пан офицер! — улыбается пани. — Несмотря на все ваше красноречие, я могу предложить только колбасу и хлеб. Если хотите, будет чай.

— Я же сказал — любой ужин будет королевским. А если вы еще добавите бутылочку «монополевой»...

— Ох, пан поручнику! — опять улыбается хозяйка. — Алкогольные напитки запрещено продавать! Но... так уж и быть, будет вам бутылочка бимбера.

— Вы хотели сказать «монополевой», прекрасная пани! Наш пан майор самогон пить не может. Сами понимаете, у начальства изысканный вкус. И он очень строг, наш майор.

Майор дергает меня за рукав:

— О чем ты лопочешь, уж не про меня ли? Что она тебе отвечает?

— Ужин обещает, товарищ майор, — говорю я ему и тут же поворачиваюсь к хозяйке: — Видите, пани! Уже ругает меня пан майор. Требует только «монополевой».

— Ох, пан поручнику! — смеясь, грозит пальчиком хозяйка и скрывается в дверь за стойкой.

Николай давится смехом:

— — Ну и арап ты, старина! Неужто уговорил?

— Посмотрим, — отвечаю ему и скромно опускаю глаза.

Вскоре хозяйка появляется из-за стойки с подносом, на котором громоздятся тарелки с закуской и покрытая томной испариной бутылка «монополевой» с белой сургучной головкой. Я незаметно толкаю локтем Николая: знай, мол, наших! — и спешу навстречу хозяйке. [259]

Майор долго колдует над бутылкой, рассматривает ее на свет, взбалтывает содержимое и нюхает.

— Простите, уж не чертика ли вы там ищете? — невинно интересуется Николай.

— Забыли, где мы находимся? — скупо роняет майор. — В водку могут подсыпать любую отраву. Только бдительность отличает настоящего разведчика от всех прочих!..

Вид предстоящего ужина и особенно живительной влаги в запотевшей бутылке переполняет майора растущим уважением к собственной персоне.

— О чем говорит пан майор? — спрашивает хозяйка.

— О-о, пани! Он воздает хвалу вашему гостеприимству, он высказывает самые хорошие слова благодарности! Он... он целует ваши ручки, пани!

Я подхожу к хозяйке и подношу ее руку к губам.

— Такой пустяк! — смущается пани. — Это еще из довоенных запасов. Сохранили от немцев. Просто чудом сохранили.

Майор решительно наполняет рюмки Николаю и мне, а после недолгого колебания наливает до половины в рюмку шоферу. Себе он наполняет до краев и, поднимая ее, сквозь прищур век внимательно осматривает нас:

— Ну, будем!

Пьет он с закрытыми глазами.

Николай поднимается со стула и наклоняет голову в сторону хозяйки.

— За здоровье дам! — произносит он.

О, мой друг осмелился произнести сегодня первую фразу по-польски! Я тоже поднимаюсь со стула:

— На здравье, пани!

Мы дружно чокаемся рюмками и стоя выпиваем водку...

С помощью пани Ирены, так зовут хозяйку «склепа», нам с Николаем удается устроиться на ночлег в доме ее [260] родственников. Майор разместился неподалеку, на соседней улице. С ним находится и шофер, которого он не отпускает от себя ни на шаг. Что поделаешь, придется обходиться завтра без машины. Уж одно то хорошо, что майор не будет нам помехой в поисках красок и бумаги.

Вопреки ожиданиям, наши дела устроились сами собой. Стоило только пани Ирене куда-то позвонить, и вот уже рулон отменной бумаги и коробка настоящего «Виндзора»{25} лежат перед нами. Какими словами отблагодарить любезность пани Ирены! Впереди у нас совершенно свободный день. Чем же его заполнить? А пани Ирена предлагает познакомиться с городом и берет на себя труд быть нашим гидом.

Идем по улицам древнего города. Веселое солнце расплескало свои расплавленные блики по окнам домов, сверкает рябью в лужах растаявшего за ночь снега, бросает розовые мазки на лица прохожих. Но почему люди не отвечают радостью солнцу, почему не видно улыбок в это доброе утро? Чем ближе к центру города, тем мрачнее лица. А горожане уже запрудили толпой тротуары, заполнили мостовые, и все куда-то торопятся, спешат.

— Что происходит в городе? Куда торопятся эти люди, пани Ирена?

— Куда? — переспрашивает пани Ирена. — О-о, сегодня начинается суд над бандитами из Майданека. Их должны вести по улицам из тюрьмы, и все хотят увидеть их своими глазами. Понимаете, каждого! И своими глазами!..

— Да, это страшные люди.

— Но их надо знать. Надо запомнить. Нам и нашим детям. У вас есть дети, пан поручнику?

— Я еще... [261]

— Понимаю! Когда-нибудь и у вас будут дети, пан поручнику. И вы должны запомнить и рассказать им.

— О чем рассказать, пани Ирена?

— Обо всем! Об этих улицах, об этих людях! Посмотрите в их глаза. Потом мы пойдем в Майданек. Все это вы должны запомнить. Должны рассказать своим солдатам, своим русским людям. Смотрите!

Мгновенно напрягаются и без того суровые лица, и сначала тихо, как дуновение ветра, потом громче, отчетливей, яростней, как рев бури:

— Ведут! Ведут! Бандиты! Убийцы! Звери!

Лица людей искажены гримасами боли, ярости, ненависти и презрения.

— Ублюдки! Бандиты! Нет пощады извергам! Смерть палачам!

— Смерть! Смерть!

Серо-желтые маски лиц, опущенные глаза, поднятые над головой руки... Нацистские преступники пытаются защитить свои головы от плевков и ударов, они увертываются, льнут к польским жолнежам — эскортирующим их автоматчикам.

— Смотрите, Панове! Это фашисты! — восклицает пани Ирена. — Это оборотни!

Я смотрю на пани Ирену. Ее тонкое и прекрасное лицо покрывается красными пятнами, губы начинают судорожно дергаться...

— Злодеи! Смерть, смерть!..

Мы с Николаем берем ее под руки, но она старается вырваться от нас, тянется к плотному кольцу автоматчиков, пытаясь плюнуть в лица палачей, и вдруг все ее тело ослабевает, повисает на наших руках, вздрагивая в истерическом рыдании.

— Смерть!.. Только смерть, панове!.. — шепчут поблекшие губы пани Ирены. — Нельзя им прощать это. Нельзя прощать фашизм!.. [262]

Мы входим в ворота и оказываемся за высоким забором из колючей проволоки, по углам которого находятся сторожевые вышки. В глубине огромного двора видны каменные корпуса. Взгляд отыскивает высокие трубы и рельсы узкоколейки, которые тянутся, вероятно, к печам. Первое впечатление, будто бы мы находимся на территории гигантской фабрики. Я задыхаюсь. Мне кажется, что воздух насыщен жирной копотью, смрадом сгоревших человеческих тел. Я даже ощущаю эту гарь на губах.

Боже мой! А узники дышали этой гарью недели, месяцы. Дышали, когда везли трупы умерших в вагонетках к печам, дышали, когда сортировали их одежду: женскую — отдельно, мужскую — отдельно, детскую — отдельно... Вот они, тюки с этой одеждой. Их так и не успели отправить в Германию. Не успели отправить и тюки с обувью, разобранной с той же немецкой аккуратностью. Вот женские туфли на высоком каблуке, а эти — на низком... Вот и детская обувь — от матерчатых пинеток до школьных ботинок! Все в аккуратных тюках из веревочной сетки, с табличками, ярлыками и бирками... Сколько здесь этих туфель и ботинок — сотни, тысячи?! И каждая пара принадлежала человеку. Живому человеку!..

Я не могу смотреть на эти тюки с одеждой и обувью. Предательская тошнота подкатывается к горлу. Но я должен запомнить. Должен!..

А это уже тюки с волосами. Обыкновенные человеческие волосы. Перед тем как убивать, палачи стригли свои жертвы: в хозяйстве и волос пригодится!

Теперь эти волосы в тюках, как прессованное сено. Разные. Пепельные, русые, каштановые, седые...

Пани Ирена подходит к одному тюку, берет в руки седую прядку волос, бережно заворачивает ее в бумажку и прячет в сумочку.

— Пани Ирена! [263]

— Может быть, это волосы моего мужа...

— Простите... Простите, пани Ирена!..

Я беру ее руку, Николай берет другую, и мы прижимаем холодные пальцы к своим губам. Это выражение скорби перед величайшим горем человечества! И молчаливая клятва, что мы никогда не забудем печи, бесконечные тюки с одеждой, обувью и волосами. Не забудем глаза пани Ирены. Глаза всех людей, которые видели лицо фашизма.

Вечером собираются родственники и знакомые пани Ирены, которым охота непременно познакомиться с русскими офицерами-летчиками. Стол в гостиной накрыт для праздничного обеда, извлечены из запасов различные вина. Гости оживлены, веселы и стараются свое веселье передать нам. Но им это не удается. При виде еды мне хочется встать из-за стола.

Наверное, так же чувствует себя и Николай. Со щек у него сошел обычный румянец, лицо сразу как-то заострилось и постарело.

Мы пьем рюмку за рюмкой. Пьем и не пьянеем. Вместе с нами пьет пани Ирена. Она тоже ничего не ест и тоже не пьянеет.

Наше поведение за столом вызывает осуждающие взгляды гостей. Заметив это, пани Ирена говорит:

— Мы были в Майданеке...

Больше нас никто не пытается развлечь, становится тихо. И нам вновь наливают вино. Наливают и себе. И все мы молча пьем, погруженные в свои горестные мысли. И вряд ли кому приходит на ум в эти минуты, что горе у всех нас одно — людское, что пепел сожженных в Майданеке одинаково больно стучит в наши сердца, несмотря на национальные различия и несхожесть наших взглядов.

Пепел стучит в сердца!.. [264]

Пламя Варшавы

Уже несколько дней бомбовыми ударами поддерживаем пехоту, но по всему видно, что наше наступление выдыхается. Все яростней контратаки противника, все медленнее темп продвижения наших войск. Штабисты поговаривают о том, что передовым частям, возможно, придется отойти за Вислу. После длительного наступления у нас явно недостаточно сил для закрепления на новом плацдарме.

А Варшава пылает. Огненные очаги пожаров, тут и там разбросанные по всему городу, обозначают районы действия повстанцев. Фашисты методически выжигают и разрушают город, выбивая из домов восставших варшавян. Уже разорвано основное кольцо обороны повстанцев, вместо него образовалось три очага сопротивления. Наши летчики дали этим очагам свои названия: «южный», «центральный» и «северный». И все же сопротивление повстанцев не ослабевает.

Вчера все самолеты нашей дивизии были брошены на оказание помощи повстанцам с воздуха. Мы сбрасывали продовольствие, медикаменты и оружие. Уже перед самым рассветом в район очага «центральный» удалось сбросить сорокапятимиллиметровую пушку. Поднять пушку целиком нашим самолетам оказалось не под силу, поэтому пришлось ее разобрать на три части. Сегодня пришло сообщение, что пушка собрана и уже громит вражеские танки. Это сообщение меня радует особенно, и я весь день чувствую себя чуть ли не именинником. Правда, в сбросе пушки я не участвовал, зато капитан-артиллерист, который собрал ее и теперь огнем помогает повстанцам, — мой «крестник». Как же не гордиться успехами?! Однако надо объяснить, как наш советский офицер оказался среди повстанцев. [265]

Советское командование, разгадав авантюрный характер начавшегося восстания, на первых порах не желало хоть как-то быть причастным к нему. Но восстание ширилось, и все большее число польских патриотов проливало свою кровь на его баррикадах. Тогда, не считаясь с тем, что наступательные возможности Красной Армии после сорока дней непрерывных наступательных боев на полях Белоруссии и Польши сильно ослаблены, не успев подтянуть тылы и перегруппировать войска, советское командование все же отдало приказ о наступлении, сделав все возможное для поддержки восставших.

С одновременным наступлением советских войск на предместье Варшавы — Прагу — части 1-й Польской армии форсировали Вислу, намереваясь захватить плацдармы и соединиться с повстанцами. Однако, несмотря на поддержку советской артиллерии и авиации, польские воинские формирования в результате ожесточенных контратак противника были вынуждены опять отойти за Вислу.

И все же советское командование не оставило без помощи повстанцев. На помощь им была брошена малая фронтовая авиация. Следует заметить, что с началом Варшавского восстания союзное{26} командование тоже предприняло «широкую» помощь повстанцам, установив пресловутый воздушный мост Лондон — Варшава.

Американские тяжелые бомбардировщики «Летающая крепость», базировавшиеся в Англии, вылетая для [266] очередной массированной площадной{27} бомбардировки Берлина, проходили затем над Варшавой и сбрасывали грузы для повстанцев. На наших аэродромах они заправлялись, пополняли боекомплект и возвращались в Англию, попутно вновь бомбардируя Берлин. Если такие челночные операции имели какой-то видимый эффект, то помощь союзников повстанцам едва ли не равнялась нулю по той простой причине, что рассчитать точное попадание грузового парашюта с высоты пяти-семи тысяч метров даже в идеальных условиях при полном отсутствии ветра задача не из легких. И неудивительно, что американские «подарки» иногда падали даже на наш аэродром, отстоящий от Варшавы на восемьдесят-девяносто километров! Надо полагать, что подобные «сюрпризы» вызывали восторг, а то и насмешку по другую сторону линии фронта, у врага. А повстанцам от этого не становилось легче.

Организуя снабжение восставших с воздуха, наше командование сразу же отказалось от применения для этих целей скоростных бомбардировщиков и транспортных самолетов. Выполнение задачи было возложено исключительно на нашу малую авиацию. При небольшой скорости самолетов в сочетании со сбросом с малых высот (сто пятьдесят — двести метров) возможно было обеспечить высокую точность попадания и надежность доставки грузов.

Еще задолго до первых полетов все мы, летчики, засели за изучение крупномасштабного плана Варшавы. Признаюсь, через неделю даже родной город я не знал [267] в таком совершенстве, как знал польскую столицу. Наверное, это и предопределило выбор летчика, когда потребовалось сбросить нашего офицера-артиллериста в определенной точке пылающего города.

Первый полет к повстанцам «центрального» очага я сделал со штурманом Николаем Ждановским. Сбросив в нужной точке два грузовых парашюта, мы вернулись на свой аэродром, чтобы заправиться и взять грузы. Едва я выключил двигатель, как к самолету подкатила бензозаправочная машина. Одновременно с нею появились люди, которые занимались подвеской парашютов.

И вдруг...

— Отставить подвеску! — послышался откуда-то из темноты голос командира полка. Тут же я увидел его и нескольких незнакомых мне людей. Разложив на крыле карту Варшавы, командир полка спросил:

— Площадь Велькицкого знаешь?

— Знаю.

— На всякий случай взгляни еще раз. — И фонарик тонким лучом скользнул по карте. — Вот она, видишь?

— Вижу.

— Если увидишь на площади зеленые огни, формой напоминающие стрелу, можешь сбрасывать. Не будет огней — сбрасывать не надо.

— Понятно.

— Учти, что площадь мала, не промахнись. Будешь сбрасывать человека. Максимум осторожности!

— Анатолий Александрович!..

— Не обижайся. Это человек, а не грузовой парашют, потому и напоминаю об осторожности.

— Понимаю. А где этот самый человек?

— Вот он. Знакомьтесь, капитан.

Из-за спины командира полка появился рослый детина, протянув руку, пробормотал что-то невнятное, видимо, представляясь, и тут же обнял меня за плечи: [268]

— Значит, с тобой лететь. Не промажешь? К фрицам не угожу?

Я молча освободился из его объятий и повернулся к командиру полка:

— Когда прикажете вылетать, товарищ гвардии подполковник?

— По готовности.

— Разрешите выполнять, товарищ подполковник?

— Все понятно?

— Да.

— Лети. Только осторожней! Ну, ни пуха тебе, ни пера. Командир полка пожал нам руки и исчез в густой темноте ночи, оставив нас с капитаном.

— Когда-либо с парашютом прыгали, капитан?

— Спрашиваешь!

— Высота будет не больше двухсот метров, а то и ниже. Учтите, капитан, на такой высоте бабочек ловить некогда.

— М-м-да, высотенка маловата... Но, наверное, справлюсь.

— Посмотрим. Залезайте в кабину. Так, хорошо. Теперь пристегнем фалу автомата.

— Да я сам! Не новичок, справлюсь!

— Спокойно, капитан. Мне за вас отвечать. А с фалой... Слыхали, что говорил командир полка? Осторожность. Вот так. С фалой парашют откроется через пять секунд падения, независимо от вашего умения.

— Но...

— Будете выполнять мои команды, капитан! Готовы?

— Готов.

— От винта!

Вот и весь разговор, все наше знакомство. Мне недосуг расспрашивать капитана, кто он и что будет делать среди повстанцев в пылающем городе. Недосуг, да и ни к чему. Я еще не знаю, попадет ли он к ним. А вдруг ветер отнесет парашют к немцам?.. При этой мысли меня [269] охватывает страх. Время от времени поглядываю за борт: скоро будет площадь.

Багровое зарево зловещими отблесками плавит гладь Вислы. Черные клубы едкого дыма, кажется, полностью вытеснили воздух. Удушливый смрад затрудняет дыхание, ухудшает видимость. Попробуй отыскать среди этих пылающих коробок небольшую площадь. Напрягаю зрение и в сером месиве дыма угадываю темное пятно. Не это ли площадь? Она! Вот уже и стрела, составленная из зеленых огней, отчетливо просматривается сквозь пелену дыма. Мы над целью!

— Приготовьтесь, капитан! Захожу на сброс!

Капитан вылезает из кабины на крыло, прижимается всем телом к фюзеляжу. Его руки накрепко впаяны в борт, лицо где-то возле моего плеча.

— Скоро?

— Держись, захожу...

От едкого дыма в глазах появляется резь и выступают слезы. Эта чертова зеленая стрела тут же исчезает в дыму. Придется опять ее искать.

— Залезай в кабину, — говорю капитану. — Буду заходить снова.

— Н-нет, я постою. Только не промажь...

— Дурень!..

Увожу самолет дальше от пожарищ, от этого проклятого дыма. Снова под нами Висла. В памяти отчетливо проявляется план Варшавы. Вот от этого моста начинается Маршалковская. По ней можно выйти к площади Велькицкого. Только бы не потерять улицу! Спускаюсь ниже. Высота двести метров, сто пятьдесят, сто. Еще ниже! Иду почти над крышами домов и слева под крылом вижу Маршалковскую.

— Без команды не прыгать! Высота пятьдесят метров. Не успеешь.

— Понятно. Только бы найти...

— Не каркай, найдем! [270]

И опять под крылом самолета коробки домов, трещины-улицы и переулки. Один... Второй... Четвертый... Пятый... Еще два переулка, и должна быть площадь. Она! Я четко различаю зеленую стрелу.

Но дым опять заволакивает площадь, и зеленая стрела расплывается. Прохожу немного вперед, разворачиваюсь и опять веду самолет над Маршалковской. Вот она, площадь!.. Набираю высоту. На отметке сто пятьдесят метров сбавляю обороты и бросаю взгляд вниз. Площадь и стрела почти под нами...

— Пошел!

Капитан на мгновение прижимается щекой к моему шлему, и я успеваю увидеть его темные глаза, распахнутые настежь, и в них огненные отблески пожарищ.

— Будь здоров, летчик!..

Я не успеваю ответить. Крыло прошивает длинная очередь трассирующих пуль, в том самом месте, где стоял капитан. Неужели?.. Круто разворачиваю самолет навстречу несущимся со всех сторон желтым светлякам и отыскиваю парашют. Он похож на большую розовую медузу в прибое дыма. Фрицы уже не стреляют по самолету — все пунктиры огненных трасс тянутся к бледно-розовому в отсветах пожарищ и почти неподвижному парашюту. Черт возьми, почему не делают парашюты из черной ткани? Желтые цепочки трассирующих прошивают купол, парашют опускается ниже и растворяется в темноте над площадью. И сейчас же огненные трассы вновь устремляются к моему самолету. Разворачиваюсь на восток и ложусь курсом на свой аэродром. Весь обратный путь и все следующие сутки передо мной широко раскрытые глаза капитана и бело-розовый купол парашюта, прошитый желтыми светляками пуль... Все ли я сделал правильно? Не по моей ли вине погиб капитан? В том, что он погиб, я не сомневаюсь: я видел своими глазами, как гасли под куполом вражеские пули... [271]

И вдруг сообщение, что капитан вышел на связь! А следом другое — заговорила его пушка. Значит, жив «мой» капитан! Значит, сражается! А я даже не знаю его имени. Помню только его глаза и отраженное в них пламя Варшавы..

* * *

...Линия фронта начиналась за городом, который когда-то назывался Яблунново-Легионово. Теперь от города остались только развалины, среди которых чудом сохранился один каменный дом да полуразрушенная водонапорная башня. В этом единственном уцелевшем доме ютились опять же чудом уцелевшие семьи — не более десяти. Кто знает, почему их не трогали немцы, хотя солдаты дивизии СС «Герман Геринг» были размещены в землянках и блиндажах. Может, гестаповцам было удобней наблюдать за горожанами, когда все они оказались в одном доме, а может, была иная причина, не знаю.

Однажды ночью тревожный сон обитателей дома был нарушен появлением эсэсовцев.

— Где русский летчик? — спросил офицер.

— Откуда здесь русский? — ответил за всех пан Юзеф, сорокалетний муж хозяйки дома пани Ельжабеты, которого пани выдавала за своего дальнего родственника, так как у него были какие-то нелады с гестапо. — Здесь все свои, господин офицер.

— Молчать!

Начался обыск, но немцы так ничего и не нашли. Да и что, собственно, они могли найти?

Перед уходом эсэсовский офицер раздраженно выкрикнул:

— Если мы обнаружим летчика где-нибудь поблизости, расстреляем всех! Понятно?

— Понятно, — опять за всех ответил пан Юзеф.

Расстрел! За что только не угрожали им немцы? Укроешь [272] партизана — расстрел. Послушаешь радио — расстрел. Не явишься на регистрацию — опять расстрел. Вот и теперь то же самое...

Выходить из подвала запрещено, даже днем, а выходить надо. Хотя бы для того, чтобы собрать на огородах немного картошки, свеклы и репы, ведь люди хотят жить. Но для этого надо пробраться ночью на огороды... Осторожно, чтобы не заметили немцы, а иначе — расстрел...

В эту ночь на огороды пошла пани Ельжабета. Осторожно выбравшись из подвала, она долго прислушивалась, а потом, когда глаза ее привыкли к темноте, осмотрелась. Ничего, кроме темных силуэтов развалин и тихого шелеста дождя. В такую ночь гестаповцы предпочитают спать. Пани Ельжабета взяла ведра, шагнула в темноту и пошла по знакомой тропинке к огородам.

— Пани! — неожиданно услышала она рядом. — Стойте, пани...

— Кто здесь? — так же тихо спросила пани Ельжабета.

— Не бойтесь. Я русский летчик. Помогите мне... Пани Ельжабета оторопела: что же теперь делать?

В доме спрятать русского нельзя, там столько людей. Нет-нет, каждому из них можно верить, как себе. Но если узнает гестапо, расстреляют всех. Даже детей не пощадят. Как же спасти русского? «Я должна посоветоваться с Юзефом», — решила пани Ельжабета.

— Ждите меня здесь, — тихо сказала она.

Темнота поглотила фигуру женщины, а летчик прижался к мокрым холодным камням и достал пистолет. Он знал, что отсюда ему не уйти. Просто не было сил.

Восстание в Варшаве задыхалось. Повстанцы еще держались в «северном» районе, но и он уже из конца в конец простреливался артиллерией. И все же несколько наших самолетов ушли на сброс продуктов и боеприпасов [273] для восставших. Остальные экипажи бомбовым ударом и огнем бортового оружия подавляли артиллерию противника.

Два снаряда, один за другим, с секундным интервалом ударили в самолет Богомолова. Первый угодил в мотор, второй разорвался в кабине летчика... Еще надеясь на чудо, Владимир Мехонцев дотронулся рукой до поникшего тела командира и крикнул:

— Прыгай!

В ту же минуту пламя ворвалось в штурманскую кабину, и какая-то непостижимая сила вытолкнула Владимира из горящего самолета. Падая вместе с пылающими обломками, Владимир хотел было затянуть падение, чтобы избежать возможного удара одного из обломков машины, но его рука уже нащупала вытяжное кольцо парашюта. И вовремя. Почти в одно время с плавным рывком натянувшихся лямок Мехонцев ощутил страшный удар о землю.

Сколько он пролежал, только богу известно. Очнулся Владимир от боли и холода. Сел, ощупал себя — вроде цел. Только болит нога, да слиплись от крови брюки. Остатками комбинезона Владимир замотал ноги, поднялся и шагнул. Было больно, но он сделал новый шаг и пошел в сторону, откуда слышны были выстрелы и где начинало сереть небо.

Рассвет застал Мехонцева среди развалин небольшого городка. Забившись в щель между камнями, он пролежал там весь день. И все это время он слышал немецкую речь и пение. Слышал тяжелые шаги вражеских солдат. Дождавшись ночи, он попробовал переползти через воображаемую линию фронта, но это ему не удалось. Не смог он этого сделать ни в следующую ночь, ни неделю спустя. Повсюду, куда бы ни направился Владимир, были немцы. Однажды он подполз настолько близко к их блиндажам, что смог видеть вспышки выстрелов на другой, нашей стороне. Его заметили. [274]

— Хальт!

Владимир, не раздумывая, поднял пистолет, и одинокий выстрел оборвал автоматную очередь. Он долго прислушивался и, лишь убедившись, что на эти выстрелы никто не обратил внимания, пополз назад, к уцелевшему дому, за которым он давно наблюдал и в котором жили, судя по всему, поляки.

Услышав в темноте осторожные шаги и шепот: «Где вы, пан летчик?», — Владимир спрятал пистолет. Женщина была одна.

— Пани, — тихо позвал он.

— Зовите меня Ельжабета, — ответила женщина. — Мы посоветовались и решили, что вам лучше всего спрятаться в водонапорной башне. Говорят, она заминирована, поэтому немцы там не появятся. Идемте, я провожу вас.

Она помогла ему встать и, поддерживая под руку, повела куда-то в темноту.

— Я собрала для вас немного еды, — прошептала пани Ельжабета. — Это все, что у нас есть.

Она протянула ему несколько вареных картофелин.

— Потом я буду оставлять еду вот здесь. Только не спускайтесь днем, вас могут заметить...

В эту ночь Владимир впервые за последнее время заснул чутким тревожным сном. Он не знал, что население этого небольшого дома начало скрытую борьбу за его жизнь, но в одном он был уверен: эти люди его не выдадут. На следующую ночь, спустившись вниз, Мехонцев нашел в условленном месте бутылку воды и две картофелины. Потом обитатели дома поделились с ним хлебом.

Знали бы они, какие слова благодарности хотел им сказать русский летчик!

Однажды ночью Владимир услышал сильную стрельбу. Били наши орудия, и снаряды рвались рядом с башней. [275] Владимиру хотелось кричать от радости, хотелось бежать навстречу этим выстрелам, но утром он увидел немецких солдат, которые устанавливали орудие прямо перед входом в башню.

Три дня не прекращала обстрел наша артиллерия, и все это время вела ответный огонь стоявшая возле башни пушка. Владимир уже не мог спуститься вниз, он изнывал от голода и жажды. На четвертый день, увидев внизу фигурки солдат в серых знакомых шинелях, Владимир буквально скатился по лестнице.

— Братцы! Свои...

Он так и не успел поблагодарить незнакомую женщину.

Однажды в Советское посольство в Варшаве почти одновременно пришло два письма. Одно было из Легионова, от супругов Стояновских. Они просили помочь отыскать летчика, спасенного ими во время войны. Единственное, что им было известно о нем, это его имя — Володя... Второе письмо пришло из Свердловска, от Владимира Михайловича Мехонцева. Он писал: «Польская женщина-патриотка спасла меня от смерти. Она стала для меня самым близким человеком, и я по праву считаю ее своей второй матерью... Женщину звали пани Епьжабета...»

Так простые люди Польши нашли общий язык с нашими солдатами, с советскими людьми, вопреки всем проискам эмигрантского правительства и желаниям реакционеров, как польских, так и американских и английских.

Остается добавить, что пани Ельжабета и пан Юзеф Стояновские живут под Варшавой, что пан Юзеф все еще бодрый и энергичный человек. Оба они, а также и их сын Збигнев всегда рады встрече с русским другом, с которым так неожиданно свела их судьба в годы войны. И дружба эта вечна! [276]

Дальше