В другой конец географии
Старенький автобус неторопливо хлюпает по дорожной грязи. Мы давно подшучиваем над дядей Сашей, пытаясь выяснить, кому из них раньше на пенсию — шоферу или автобусу. Но сегодня молчат даже самые заядлые шутники. Автобус пробирается в конец летного поля, к самолету, который доставит нас в Калининград, а там мы перейдем на борт «Оби» и отправимся в далекое плавание, в другой конец света, как говорят наши остряки — в другой конец географии, в Антарктиду!
Автобус замирает у самолета. Тугие струи воздуха отбрасывают назад фигурки людей. И вот уже в серой кисее дождя тают очертания Москвы...
Широкие просветы трюмов принимают вездеходы, тракторы, горючее, продовольствие. Свистки маневровых паровозов перекликаются с гудками буксиров. Идет загрузка экспедиционного судна «Обь». [88]
Сиреневыми волнами наплывает темнота. В нее врезаются голубые лучи прожекторов, искрятся и мигают цветные огни маяков. В прощальном поклоне склонились портальные краны, растворяются в темноте очертания берегов. Невысокие, но злые волны седой Балтики пенными гребешками хлещут по носу «Оби». Надвигается первая ночь в море.
В каюте нас трое: штурман Борис Бродкин, инженер Рэм Старых и я.
Наш путь из Балтийского моря в Атлантический океан пролегает через Кильский канал. Полдень. Время обеда. С близлежащих фабрик и заводов к каналу подходит рабочий люд: девушки в темных джинсах, юноши в засаленных комбинезонах и пожилые докеры в фуражках-тельмановках. Они радостно машут нам и поднимают сжатый кулак правой руки.
— Рот фронт! — доносятся голоса.
— Рот фронт, камрад!
Наступает вечер. Зажигаются фонари, и ровным пунктиром они уходят вдаль, к горизонту.
К утру «Обь» входит в пролив Па-де-Кале: справа — Англия, слева — Франция, впереди — Ла-Манш, а за ним — Атлантический океан.
Солнечный луч заглядывает в иллюминатор. Сквозь сон мне кажется, что я слышу голоса птиц. Открываю глаза — на столе каюты сидит серо-желтая пичуга. Одеваюсь, потчую гостью хлебными крошками и выхожу на палубу. Вокруг писк и щебет птичьей компании, которая, как и мы, торопится к югу и пользуется услугами нашего транспорта.
«Обь» разворачивается и берет курс на восток, к Гибралтару. А птицам курс на юг. Они покидают корабль.
С левого борта видна островерхая гора, на склонах поросшая лесом, который кое-где расчищен под бетонные площадки для сбора дождевой воды: с водой в Гибралтаре плохо. У подножия горы ажурные постройки городских домов, а на окраинах — ниши и амбразуры с жерлами пушек. Над солдатскими казармами трепещет на ветру флаг Британии.
«Обь» увеличивает ход. На палубу залетают брызги Средиземного моря. Мы идем в Италию.
С моря видны грязно-серые горы в чахлых потеках лесов. А где же поэзия солнечного полдня Брюллова, где обаяние яркого неба Иванова? Наверно, чтобы увидеть это, надо попасть на берег. [89]
К борту «Оби» швартуется катер, с него на корабль поднимается лоцман. Тихо урчат двигатели. «Обь» медленно втягивается в глубину порта. За причалом начинается Генуя.
За окном автобуса мелькают названия улиц. Вот Международный банк, основанный во времена Генуэзской республики, дворец Совета республики, в котором теперь размещается городской суд, площадь Победы — здесь могила Неизвестного солдата, — площадь Верди...
Автобус ползет все выше. Остановка на улице Каэтано Коломбо. Отсюда по фуникулеру, движущемуся при помощи воды, спускаемся вниз, мимо остатков крепостных стен времен республики и вполне современной тюрьмы, к кладбищу Компосанто.
Кладбище, занимающее обширную территорию, обнесено высокой стеной-галереей. Море цветов и огни лампад. Все памятники покрыты толстым слоем пыли — для иллюзии вечности, хотя кладбище построено сравнительно недавно, в середине XIX века. Это, так сказать, «пыль веков», которая сохраняется специально для туристов. А их здесь великое множество. Каждый, кто попадает за ворота кладбища, становится объектом повышенного внимания представителей духовенства, чья монополия на торговлю здесь незыблема. Монахи торгуют всем и вся — от свечей, лампад и прочей церковной утвари до свежих журналов и газет.
Перед нами странное сооружение. На мраморном постаменте бронзовая фигура пожилой женщины со связкой бубликов в руках!.. Гид-монах, захлебываясь от восторга, рассказывает о торговке бубликами Марии Компедонико, которая всю свою жизнь посвятила собиранию денег на сооружение этого монумента и на приобретение места на кладбище.
Деньги скоплены, место на кладбище куплено, монумент сооружен... Спрашивается, а зачем прожита жизнь?
Перед этой могилой мы застываем в благоговейном молчании и склоняем головы. На мраморной плите короткая надпись: «Золотая медаль. Федор Александр Поэтан (Федор) 2.2.1945».
Всего девяносто семь дней не дожил до победы советский солдат. Он отдал свою жизнь за свободу итальянцев, за счастье всех людей. Военнопленный, вырвавшийся из гитлеровской неволи, он сражался до последнего дыхания в рядах партизан итальянского Сопротивления, награжден высшим орденом Италии — «Золотая медаль»... [90]
Вечная слава тебе, русский солдат Федор Поэтан{21}, национальный герой Италии!
Возвращаемся назад мимо цилиндрических башен старинных генуэзских ворот. Когда-то рядом с ними жил в маленьком домике Христофор Колумб. Домик значительно постарел. Осыпалась штукатурка, появились щербины в кирпичных стенах. Наверно, поэтому он укрылся от глаз прохожих зеленым плащом винограда.
На следующий день по радио и в местной печати было объявлено о свободном доступе на советский корабль «Обь». Желающих попасть на советское судно оказалось очень много.
В обоих салонах «Оби» возле стендов с фотографиями и схемами прежних походов завязываются оживленные беседы. Там, где не успевают переводчики, идет в ход язык мимики и жестов, незамысловатые рисунки дополняют пробелы речи. Простых людей Генуи интересует не только корабль — они расспрашивают о советской стране, ее людях, о космических исследованиях...
И опять зеленые волны пенятся за бортом, а на дне моря, у причала Понте ден Милле, там, где стояла «Обь», покоится не один десяток алюминиевых бляшек лир: таков обычай...
Неповторимо прекрасен океан близ экватора. Ранним утром, когда только взойдет солнце, рядом с кораблем режут воду острые плавники дельфинов, взмывают в воздух летающие рыбки, ослепительно сверкая серебристыми брюшками, а вода поминутно меняет свою окраску: то она нежно-голубая, то бирюзовая, то изумрудная.
Ночью в черном бархате неба таинственно мерцают яркие, необычно крупные звезды, низко над горизонтом серебряной пирогой плывет луна, а ее отблеск на гребешках волн сливается с фосфоресцирующим светом потревоженных кораблем медуз. Прекрасен океан близ экватора!
Наш корабль стал в дрейф. На «вахту» заступили ученые. Им предстоит взять анализы воды, донного грунта, воздуха, провести отлов обитателей экваториальных вод. Тут у биологов Андриашева и Бродского добровольных помощников хоть отбавляй! [91]
Михаил Кириллов (штурман), Аркадий Карелин (пилот) и я пристроились на корме, подальше от ватаги биологов, и по очереди опускаем за борт двухсотметровую леску с пятью крючками. Всякий раз, когда мы вытаскиваем ее наверх, на крючках болтаются три-четыре красные рыбины. Добычу мы отправляем в ведро, припасенное хозяйственным Михаилом Михайловичем Кирилловым, и в предвкушении приятного ужина обсуждаем рецепты рыбацкой ухи.
Но вот из-за штабеля тракторных саней, принайтовленных к палубе, неожиданно появляется профессор Андриашев, и наш улов тут же переходит в распоряжение биологов — для вскрытия и исследования. Нам как-то сразу расхотелось рыбачить...
На следующее утро просыпаюсь от бесцеремонных толчков и диких воплей. Размалеванные «дикари» хватают меня за руки и за ноги и волокут вон из каюты. Рядом ошалело вертит головой Борис, Рэм пытается улизнуть в открытый иллюминатор, но это ему не удается. Нас швыряют в бассейн с забортной водой, предварительно ткнув каждому в физиономию мыльной шваброй. А вечером вновь посвященным в морское братство вручают дипломы о переходе экватора.
И весь день меня преследует вкус банного мыла, соленой воды и сухого вина...
Громадные накаты океанской зыби кладут «Обь» с борта на борт. Мы уже много дней идем, не видя берегов, но они где-то рядом. Об этом свидетельствуют чайки, парящие низко над водой. В полдень появляются синие горы. «Обь» держит курс на них. И вот уже у подножия гор можно различить большой город. Это Кейптаун — крупнейший порт Южно-Африканской Республики.
На пирсе нас встречают африканцы, приветствуя белозубыми улыбками.
— Рашен! Совьет Юнион!
— Товарич! Дравствуй!
— Дрюшба! Мир!
И тут же скучающие «томми» в пробковых шлемах, с дубинками в руках.
Непривычный поток автомобилей по левой стороне. Равнодушные ко всему и ко всем лица джентльменов в леди.
Всюду темнокожие ребятишки протягивают руки:
— Хлеба!..
Вечером ярко освещены витрины магазинов, мигают огни реклам, призывно распахнуты двери ресторанов, кафе и кино. Это — для белых. [92]
Стоимость входного билета в кино один фунт — дневной заработок темнокожего африканца. Роскошь зрительного зала контрастирует с убожеством фильма: куда-то скачут и кого-то убивают храбрые ковбои и выгодно (только выгодно!) женятся на стандартных красавицах фирмы Голливуд.
Кончается фильм. Королева Британии, мило улыбаясь, глядит с экрана на своих подданных. Они почтительно встают, не выпуская изо рта сигарет. Такова традиция. А между рядами собирает пустые бутылки из-под кока-колы черный «бой». Это его работа. Тоже черная.
Автобусы несутся от Кейптауна на юг, к мысу Доброй Надежды. По сторонам мелькают дачные поселки, виллы, коттеджи. А внизу плещет прибой. Волны катятся на золотой песок пляжей и замирают у ярких домиков-раздевалок. Это — для белых.
Короткая остановка у ворот в изгороди из колючей проволоки. Надпись: «Заповедник». Заповедник мыса Доброй Надежды включает не только редчайших представителей животного мира, но и уникальные растения, так называемые «хрустальные» травы и кустарники. Изумрудно-прозрачные ажурные листья и стволы этих растений действительно напоминают изделия из хрусталя.
В то время как мы любуемся причудливыми кустарниками, неподалеку раздается оглушительный выстрел. Мы спешим на звук. Раздвигаем кусты и обнаруживаем закопченное приспособление, напоминающее самовар. Оно заполнено какой-то взрывчатой смесью. Каждая капля ее, падая на специальную подставку, взрывается. Оказывается, это приспособление тоже для удобства белых туристов! Взрывы отпугивают обезьян. А здесь их великое множество.
Экскурсия окончена. Мы спешим на наш корабль.
Все шире просвет зеленой воды между причалом и бортом «Оби». С причала машут нам руками и кричат:
— Гуд бай! До свиданья!
— Товарич! Мир!..
«Обь» увеличивает ход и разворачивается к югу.
Здравствуй, Антарктида!
«Обь» движется по водяным горам, то зарываясь носом, то оседая на корму. Крупные горошины брызг бьют по иллюминаторам пулеметными очередями.
Бориса в каюте нет. Вдвоем с Рэмом Старых мы ползаем [93] по полу, пытаясь водворить на место вдруг ожившие чемоданы, коробки, свертки. Вот бросается на нас, звякая цепью, большое деревянное кресло. Я хватаюсь за него и, лежа на полу, привинчиваю к специальному креплению. Рэм все еще сражается с чемоданами. Спешу к нему на помощь, по пути увертываюсь от злой своры книг и скатываюсь через всю каюту к умывальнику. Поднимаясь на ноги, нечаянно выталкиваю графин с водой из гнезда на стене, и он летит к письменному столу, где закрепился Рэм.
— Слон! — возмущенно кричит мне Рэм.
Мысленно перебираю всех подходящих животных, чтобы ответить ему не менее веско, но взлет корабля швыряет нас обоих к дивану. Мы откатываемся в другой угол каюты.
Это ревущие сороковые широты... Не зря они так прозваны бывалыми моряками.
Но мы постепенно привыкаем к неудобствам жизни на прыгающих палубах: спокойно спим, работаем и едим с завидным аппетитом. Привыкаем до того, что, когда ночью прекращается шторм, все просыпаются от тишины и относительного спокойствия.
«Обь» уже вошла в ледовый пояс Антарктиды, который на сотни миль окружает неприступным кольцом этот загадочный материк. Второй день идет тяжелыми льдами. Ход самый малый. Со скрежетом трутся о борта льдины. Переворачиваясь, они обнажают бурую от планктона нижнюю поверхность. На ней пляшут мелкие рачки — основной корм пингвинов.
А вот они сами! Как маленькие человечки в черных фраках, бегут, торопятся. Если встречается ровная поверхность, они шлепаются на брюшко и катятся, будто на салазках. Отталкиваются крылышками-ластами, помогают лапками и, как рулем, пользуются хвостом.
Втроем стоим на палубе, захваченные впечатлениями первых встреч с забавными «аборигенами». Мы с Рэмом не претендуем на почетный титул морского волка и потому отмалчиваемся, зато Борис с апломбом бывалого моряка пытается восполнить нашу необразованность:
— Смотрите, вон императорские пингвины! Те, что покрупнее. Которые поменьше — аделийские!
Борис плывет в Антарктиду, как и мы, впервые, но он любит пояснять и не терпит при этом возражений. Поэтому мы с Рэмом молчим.
— Не верите? — горячится в ответ на наше благоразумное молчание Борис. — Смотрите — точно! Это аделийские [94] пингвины! А вон там, у торосов, видите? Это — тюлени, а чуть ближе — морские котики.
С высоты палубы они мне кажутся одинаковыми черными сосисками, а различить породы пингвинов, мне кажется, под силу лишь специалисту-орнитологу.
Рядом с «Обью» появляется пара пингвинов. Они бегут вдоль борта, будто отставшие пассажиры, и что-то взволнованно кричат на своем пингвиньем языке.
— Не успели приобрести билеты, — комментирует подошедший механик нашего самолета Михаил Чагин. — Не торопитесь, ребята! Это только начало пути. Будем возвращаться — захватим!..
За бортом низко над водой парят снежные буревестники и капские голуби{22} с коричневым крапом на крыльях. Там, где чернеет вода прорубленного кораблем канала, птицы повисают и, как крупные снежинки, опускаются на воду, подбирая отбросы судового камбуза.
Рев моторов распугивает пернатых спутников: над кораблем проносится самолет — посланец из Мирного.
Поднимаюсь в радиорубку. Судовой радист Василий Корниенко вертит ручки приемника и вызывает самолет:
— Я — «Обь». Я — «Обь»! Как слышите? Я — «Обь», прием.
Шуршание и треск в репродукторе. Корниенко надвигает плотнее черные блины наушников и опять вращает ручки. Что он слышит? Связался, нет? И вдруг, заглушая шумы и треск, отчетливо звучит голос Петра Москаленко{23}:
— «Обь»! «Обь»! Я — четыреста сорок второй! Почему молчите? Сколько вас можно звать?!
Лица присутствующих выражают явное недоумение, все мы готовы кричать в микрофон, но Вася предупреждающе поднимает руку:
— Борт четыреста сорок второй, я — «Обь»! — говорит он. — Слышу вас хорошо. Что имеете сообщить?
— Что сообщать!.. Сброшу карту. — сами смотрите. Обстановка трудная. Захожу на сброс. Ловите карту! [95]
Дальнейшего разговора не слышу, вместе со всеми выбегаю на палубу. Вот из серой снежной завесы возникает силуэт самолета, и рядом с кораблем на лед падает вымпел. Быстро спускается трап, вымпел поднят и доставлен капитану. Иван Александрович Ман изучает карту ледовой обстановки и дает команду форсировать тяжелую ледяную перемычку.
Через некоторое время «Обь» выходит на чистую воду. Впереди по курсу, вспарывая тонкий ледок серпами острых плавников, плывут касатки.
Расцвеченная флагами, как в большой праздник, «Обь» подходит к берегу Правды, врубается в плотный припай и замирает.
Прилетает самолет из Мирного, и по парадному трапу, спущенному на лед, поднимаются первые гости: улыбающийся Трешников — начальник экспедиции в Мирном, его заместитель Мещерин, Москаленко и командир прилетевшего самолета Дмитриев.
Когда Яков Дмитриев стал собираться в обратный путь, прошу его взять с собой в Мирный меня и Михаила Михайловича Кириллова.
Десяток минут полета, посадка, и мы с Кирилловым идем куда-то в сторону моря. Я полностью доверяюсь Кириллову: он бывал уже здесь во время первой Антарктической экспедиции, сам принимал участие в строительстве поселка.
— Вот он, Мирный! — показывает Кириллов на сугробы потемневшего снега, из-под которых кое-где торчат верхушки мачт, какие-то палки и трубы.
Подходим ближе и неожиданно натыкаемся на доску с надписью: «Добро пожаловать!»
Оказывается, это входная арка со стороны аэродрома. Я до того растерян, что даже не задаю вопросов. Держусь на всякий случай ближе к Кириллову. По снежному туннелю спускаемся вниз и упираемся в дверь дома. И вот мы уже в комнате, залитой ярким электрическим светом. Нас встречают крепкие объятия.
Лишь поздним вечером, когда, кажется, было переговорено обо всем, идем на ужин в столовую, которую здесь называют кают-компанией. На стенах фотовитрины, схемы, диаграммы, отражающие деловую жизнь дружного коллектива советских полярников. Над сатуратором с газированной водой вижу красочный плакат: «Только в ресторане «Пингвин»! Пейте газированную антарктическую воду!» Ниже — [96] симпатичный пингвиша со стаканом розовой газировки. Ну как не отведать такой воды?
А через несколько дней, когда мы уже чувствуем себя старожилами южно-полярной обсерватории и успеваем втянуться в экспедиционную работу, приходит второй корабль — «Кооперация». На нем прибывает новая смена людей. И новоселы в первое время, как и мы, с трудом ориентируются среди столбов и мачт, среди занесенных с крышами домов Мирного.
Один такой незадачливый новосел в моднейшем берете, в легких, не для снегов Мирного, туфлях и короткой спортивной курточке подошел ко мне и вежливо спросил:
— Вы не скажете, как пройти на «Обь»?
От обыденности тона и нелепости вопроса я на миг лишился дара речи. Можно подумать, что он спрашивает, как пройти от Центрального телеграфа, что на улице Горького, к МХАТу. Это в Мирном-то! Пройти к кораблю, куда на самолете и то надо лететь десяток минут!
Скрыв улыбку, так же вежливо, отвечаю:
— Вам к «Оби»? Идите прямо. У первого айсберга свернете налево, потом, чуть пройдя, направо и, уже никуда не сворачивая, топайте километров тридцать. А дальше любой пингвин покажет!..
— Благодарю вас, — ответил он, но пошел все же в другую сторону — туда, где гудели моторы самолетов.
Мы почернели от лучей ослепительного солнца, обгорели до волдырей на носу и щеках, а наши губы напоминают бифштекс. Но никто из нас не обращает на это внимания — мы спешим закончить сборку самолетов. Все на «Оби» с нетерпением ждут того дня, когда в воздух поднимется «свой» корабельный самолет.
Вместе с Михаилом Михайловичем Кирилловым (мы его дружески зовем просто Михалычем) спускаюсь по трапу на лед.
Спотыкаясь о кочки мелких торосов, идем к самолетам. По пути нас встречает галдящая пингвинья компания. Они целыми днями с интересом наблюдают за нашей работой, шумно обсуждая ее результаты.
Один из пингвинов отделился от сородичей и торопливо ковыляет нам навстречу. Он чем-то явно расстроен, кричит, машет крылышками.
— Извини, парень, — склоняется к нему Михалыч. — Запоздали нынче на работу! Бывает. Ты уж не серчай... [97]
Но пингвин настроен агрессивно: он бросается на Кириллова и пытается ударить его крылышками-ластами.
— Ну-ну! Повежливей! — останавливает его Михалыч. — Мы, парень, драться тоже умеем!..
Пингвин продолжает бежать рядом, возмущенно бранясь на своем языке.
А вот и наш Як-12, взятый по настоянию начальника полярной авиации М. И. Шевелева для испытания в условиях Антарктиды. Забираюсь с головой в брюхо самолета, снаружи торчат лишь мои ноги в меховых сапогах. Вдруг чувствую: кто-то тянет меня за сапог, тянет неистово, упорно. Что за шутки?! Я с трудом втиснулся между металлическими расчалками, стрингерами и прочей стальной мелочью, которая цепляется за одежду, впивается в кожу, раздирая ее до крови, и в самом хвосте фюзеляжа кручу какую-то трудную гайку, которую едва наживил, а тут... сапоги снимают!..
— Ну кто там? Перестаньте, ребята! Мне не до шуток!
Рычу, брыкаюсь, но кто-то продолжает тянуть с меня сапоги. Обдирая лицо и руки о колючки шплинтов, вылезаю из самолета. У моих ног — пингвин!..
— Здрасте! Только тебя мне не хватало! А ну катись! Не мешай работать!
Но пингвин явно не хочет меня понять. Приходится разъяснять. Пингвин падает на спину, но тут же подпрыгивает и снова бросается на мои ноги, осыпая их ударами обоих крыльев. Мне уже не до шуток — больно! Вновь и вновь пинаю драчуна, а он набрасывается с еще большим ожесточением. Наш поединок наблюдает проезжающий на вездеходе Леша Воеводин — тракторист, шофер, старшина катера, словом, как и прочие участники экспедиции, мастер на все руки.
— Леша! — не выдерживаю я. — Помоги избавиться от нахала.
— А ну берегись! — смеясь, кричит он и запускает двигатель.
Забияка не выдерживает механизированного натиска и, истошно вопя, бросается наутек.
Наш самолет стрекозой замер на подсиненной простыне припая. Скользя и падая в глубокие лужи наледей, через которые положены доски, мы подкатываем бочки с бензином под голубое брюхо нашей «анюты». Пока механик Михаил Иванович Чагин перекачивает бензин из бочек в баки, [98] вдвоем со штурманом Валентином Ивановым отправляемся к каменистым островкам Хасуэлл. Мы там еще ни разу не были.
Острова плотно заселены пингвинами адель — любопытным и шумным народом. Мы так их и называем — народ. Они чем-то трогательно напоминают людей. Пингвины передвигаются в вертикальном положении, торопливо вышагивая маленькими лапками. Для обсуждения новостей они собираются группами. Иногда эти «совещания» переходят в шумные споры, заканчивающиеся приличной потасовкой. И среди пингвинов существуют дурные наклонности: например, мамаши нередко воруют друг у друга камешки из гнезд (а само-то гнездо сделано из десятка мелких камешков!). Уличенных в краже судят публично. Часто в пылу выяснения отношений забывается, во имя чего вершился суд, и тогда в стороны летят насиженные яйца. Брань негодующих «дам» будит часовых, которые быстро восстанавливают порядок.
Но теперь часовые проспали наше приближение, и мы прыгаем с камня на камень, выискивая наиболее эффектные кадры. Взволнованные мамаши начинают лениво поругиваться и, не покидая гнезд, норовят дотянуться клювами до наших ног. Им на помощь спешат часовые и воинственно набрасываются на нас.
Вскоре колония успокаивается. Мамы усаживаются на гнездах, а часовые щурят глазенки: им хочется спать.
Мимо сонных часовых сбегают на лед припая шустрые адельки и, тихо переговариваясь между собой, строятся друг другу в затылок. Дружной артелью, растопырив крылышки-ласты, шагают они к морю на завтрак. Раз-два! Раз-два! Мерно покачиваются в строю черно-белые мундирчики.
— Интересно, какой у них режим питания? — смеется Валентин. — Если трехразовый, я им не завидую!
А чему завидовать? Тридцать километров до завтрака, столько же после!.. Не многовато ли для таких маленьких ножек?
Наверно, один из малышей пришел к такому же выводу» Он ложится на брюшко и скользит на нем, чуть отталкиваясь лапками. Строй рассыпается. Пингвины окружают лежащего собрата, машут крылышками и шумно возмущаются. Нарушитель порядка вшнужден подняться на лапки. И такой у него виноватый вид, что мне становится его жалко. Но у пингвинов свои порядки. И опять их строй шагает, торопится к морю. Раз-два! Раз-два! — сверкают розовые пятки. [100]
По той же тропинке, где прошли пингвины, спускаемся и мы. Рядом шипят рассерженные мамаши и раздуваются, как футбольные мячи, готовые лопнуть от злости.
От самолета уже всем экипажем идем к другому островку с высокими, отвесными скалами: там гнездятся снежные буревестники. На этот раз цель похода отнюдь не познавательная. Говорят, что яйца этих птиц не отличаются от куриных. Мы карабкаемся по камням, а позади всех гремит пустым ведром Михаил Иванович.
В расщелинах скал на гнездах, еще более убогих, чем у пингвинов, замерли, затаились белые с черными клювами птицы. После недавнего знакомства с пингвинами я опасливо протягиваю руку к лежащей на яйцах птице: вдруг клюнет? Но нет, она лишь молча раскрывает клюв и сверкает испуганными бусинками глаз...
Я уничтожен этим взглядом, побежден молчаливой самоотверженностью. Моя рука замирает в воздухе. И я, воровато опустив глаза, поднимаю птицу и беру одно из двух яиц.
Но вечером, когда Евгения Ивановна, буфетчица нашего салона, подает на ужин шипящую глазунью, мы, преодолев угрызения совести, с аппетитом уплетаем ее.
Нехожеными параллелями
Кто не слыхал о Васюках, где великий комбинатор Остап Бендер озадачил доверчивых шахматистов знаменитым ходом е2 — е4? Но речь пойдет о других Васюках — антарктических. Не спешите разворачивать карту — все равно их там не найдете. Только наш бортмеханик Михаил Иванович Чагин каким-то чутьем угадывает их с воздуха.
И вот наша «анюта», пофыркивая мотором и шлепая лыжами по снежным застругам, остановилась у края ледника. Теперь предстоит разыскать оставленное здесь ранее горючее, и Васюки станут нашей временной базой.
Лишь к исходу следующего дня, когда уже выбились из сил и потеряли всякую надежду найти это горючее, обнаруживаем его... под лыжами самолета, на трехметровой глубине! Вот тогда мы окончательно поверили Михаилу Ивановичу, что это и есть Васюки, место, где год назад разгрузился дизель-электроход «Лена». Название родилось в память о героях Ильфа и Петрова, понравилось и вошло в обиход теплое название ледяной пустыни. [101]
На восток и север от Васюков — море. Днем — сине-черное, вечерами — лимонно-желтое. К югу, у конической горы Гаусса, начинается великий Антарктический материк{24}. И Васюки пристроились у подножия невысокого ледника, уходящего голубым куполом к западу. Лед и лед кругом. Под ударами топора он разлетается в мелкую крошку, мы собираем ее, растапливаем на газовой плитке, получая чудесную дистиллированную воду. Она идет у нас на приготовление черного кофе, реже — на чай, а иногда мы пьем ее и сырую, Михаил Иванович утверждает, что за тысячи лет существования ледников даже самые зловредные гриппозные микробы становятся съедобными. Ну как не поверить ему: в Антарктиде он второй раз и чувствует себя здесь не хуже, чем на даче под Москвой.
Мы летаем над шельфовым ледником{25}, покрывая его сетью гравиметрических, магнитных и прочих точек, определяя астропункты для привязки к материковому берегу, каждый день откапываем горючее перед заправкой, кляня на чем свет стоит здешнюю природу, и выполняем тяжкую работу «кухонных мужиков».
И не раз скрашивала наши нелегкие трудовые будни веселая шутка, остроумная выдумка изобретательного Чагина — старейшего бортмеханика, участника первых высокоширотных экспедиций к Северному полюсу, участника первой антарктической экспедиции, аса полярного неба.
Однажды — это было в первую экспедицию, — перебирая на складе картошку, Михаил Иванович обнаружил в пустом ящике куколку бабочки-капустницы. Он поместил ее в спичечный коробок с ватой, а коробок — под свет настольной лампы, и все авиаторы стали изо дня в день следить за куколкой. И вот однажды появилась... бабочка! Появилась тогда, когда и следует появиться бабочке под Москвой, — в июне... в разгар стужи, сильнейших штормов и полярной ночи Мирного!
В тот же день Михаил Иванович, окруженный почетным эскортом летчиков, шествовал в столовую.
— Внимание, товарищи! Смотрите!
Бабочка взлетела, сделала круг возле лампочки и села [102] на протянутую руку Чагина. Он бережно спрятал бабочку в коробок и молча удалился, сопровождаемый летчиками.
Что тут поднялось! Бабочка в Антарктиде! Сенсация! Открытие!
Больше всех, конечно, были взволнованы ученые. Они несколько раз осаждали домик летчиков, пытаясь узнать у них секрет появления бабочки. Но те загадочно молчали.
Наконец Чагина вызвал к себе Сомов{26}, начальник экспедиции:
— Не мучь, Михаил Иванович, скажи, откуда бабочка? Биологи прямо-таки сон потеряли. Выкладывай!
Чагин «выкладывает». И долго потом хохочет Мирный.
Или вот еще случай. Незадолго до отхода «Оби» из Мирного ученые вдруг вспомнили, что не успели посетить выходы горных пород Бар-Смит.
Летим на высоте две тысячи метров. Внизу — громада ледника, изрезанного глубокими трещинами, по сторонам — скалы. Это и есть выходы горных пород.
С трудом отыскиваю подходящую площадку и сажаю самолет. Площадка, прямо сказать, незавидная: слева — отвесные скалы, с трех других сторон — пропасть. И наша «анюта» по наклону площадки стоит, заметно накренившись на правое крыло.
Договариваюсь с учеными: на все дела час, при необходимости — срочный сбор по красной ракете...
Проходит час — никто из них не возвращается. Погода начинает заметно ухудшаться. Подул сильный ветер. Под его порывами огромная снежная лавина устремляется в пропасть. У краев обрыва долго еще, как гейзер, курится снег. «Анюта» едва держится на стояночном тормозе. Чтобы не снесло самолет, запускаем двигатель. Вдобавок ко всему исчезла радиосвязь.
— Прошло два часа, — сообщает Кириллов. — Не пора ли вызывать «науку»? Шторм начинается.
— Давай ракету.
В томительном ожидании проходит еще час. Наконец возвращаются ученые, и мы взлетаем. Летим в сплошном месиве снега. [103]
Появилась радиосвязь. Но утешительного мало. Из Мирного сообщили: ввиду плохой погоды прилет запрещен. То же и у «Оби». А куда деваться?
— Идем в Оазис{27}, — предлагает Чагин. — Там полоса два километра, в любую погоду сядешь.
Погода и там не лучше. Кроме того, к поселку не подойти: путь преграждает ледник с непроходимыми трещинами. Выход один: сажать самолет на голое ледяное плато, что километрах в двенадцати от станции, и ждать улучшения погоды.
Ветер подбрасывает «анюту», и самолет то вскидывается вверх, как бы намереваясь взлететь, то тяжело плюхается на лыжи, гремя металлическим телом и по-собачьи повизгивая стальными тросами швартовки. Холодно, тоскливо, от постоянных ударов о железный пол болит тело. Лежим в спальных мешках, цепляясь за призрачное тепло, и ждем...
Наконец шторм немного утихает. Но настроение у всех нас по-прежнему препаршивое. Неизвестно, когда наладится погода, неизвестно, сколько еще нам здесь загорать...
И вот Чагин, заговорщицки подмигнув мне, открывает дверь фюзеляжа и торжественно произносит:
— Предлагается чудо! Самое настоящее! Без мошенничества! Желающих увидеть прошу из самолета!
Ну, думаю, сейчас что-то выкинет Михаил Иванович. Вслед за Чагиным прыгаю на снег. За мной выходят Кириллов и радист Толя Глыбин. Зашевелились и наши ученые. Они еще не решаются расстаться с мешками, но явно заинтересованы.
Ждем, где же обещанное чудо.
А Михаил Иванович вдруг начинает кружиться в каком-то странном танце. И чудо совершается: из снежной пелены неожиданно появляется громадный поморник. Он складывает крылья и, к нашему неописуемому изумлению, осторожно шагает к Чагину!
«Чудо» Михаил Иванович объясняет просто. В прошлую зимовку он с товарищами вырастил птенцов поморников, а затем выпустил их на волю.
Птицы охотно прилетали к людям, чтобы полакомиться остатками пищи.
А у нас забыто дурное настроение. И мы уже не чувствуем [104] себя одинокими, заброшенными и обреченными на этом пустынном ледяном поле.
Вскоре и шторм утихает. Мы перелетаем к «Оби» и грузим свой Ан-2 на палубу корабля.
Далеко позади остался Мирный — скалистый кусочек земли среди льдов Антарктиды.
Индийский океан обдает «Обь» тяжелыми брызгами, и они оседают на ее бортах причудливыми сосульками. Снег серой пеленой скрыл горизонт. Корабль, лавируя между айсбергами, самым малым ходом продвигается к невидимому берегу, в район предполагаемой «Земли Дискавери». На разных картах она выглядит по-разному — где большим полуостровом, где островом.
Проходят часы напряженного плавания, и наконец показалась кромка ледяного припая у берега. «Обь» медленно идет вдоль нее: необходимо найти подходящую льдину для взлета и посадки наших самолетов.
Мы уже научены горьким опытом, когда близ Мирного в течение часа был взломан свирепым штормом полутораметровый лед припая протяженностью около двадцати километров. Грузы, спущенные на лед для отправки в Мирный, с величайшим трудом были подобраны на отдельных льдинах, а часть груза так и пропала. Не смогли мы спасти и один из наших Ан-2. Теперь из трех самолетов осталось только два, а объем исследований прежний. Правда, есть у нас еще «яшка», самолет Як-12, но серьезных надежд на него мы не возлагаем: он слишком хрупок для здешних широт, хотя в хорошую погоду и на небольшое удаление он все же у нас летает.
«Обь» останавливается у толстого припая. Он состоит не изо льда, как обычно, а из спрессованного снега. Лучше бы с такой площадки не летать, но продвигаться дальше вслепую нельзя. Нужно хотя бы сделать ледовую разведку для «Оби».
Стрелы выносят за борт нашу «анюту». Лыжи с трудом скользят по этой громадной и мягкой подушке. Проруливаю несколько раз вперед-назад по намеченной площадке, чтобы утрамбовать снег, и взлетаю. Уже с воздуха даю команду спускать за борт второй самолет.
Сделана ледовая разведка, отснята часть побережья. Возвращаемся на «Обь», и вскоре она идет полным ходом, кроша лед там, где на картах обозначена предполагаемая «Земля Дискавери». [105]
На переходах от одной стоянки к другой не прекращаются исследования. Берутся пробы воды, воздуха, донных грунтов. Чего только не поднято глубоководными тралами на палубу! Биологи злы как черти: зрителей полно, добровольных помощников тоже, того и гляди, утащат самый ценный экспонат в качестве сувенира!
В одном из полетов близ мыса Хорн-Блафф мы обнаружили большой каменистый остров настолько необычной формы, что решили тут же вернуться на «Обь» и захватить комплексный отряд ученых.
Возвращаемся к острову. С нами на борту гляциолог Шумский, геолог Соколов, биолог Кирпичников и кинооператор Эдуард Эзов.
Пока ученые собирают образцы, я спешу сделать наброски этого необычного острова.
Но больше всех повезло Эзову: он обнаружил остатки окаменевших растений и костей животных!
А с «Оби» давно торопят нас: начался шторм и корабль едва держится на ледовых якорях у припая. Одна минута на подъем самолета, и «Обь» уже урчит двигателями.
И вдруг радист Корниенко улавливает SOS — тревожные сигналы бедствия, за ними следуют позывные французской зимовки Дюмон Д'Юрвиль: «Помогите!.. Пропал геликоптер. На нем два человека. Помогите!..»
«Обь» круто разворачивается к югу. Идем от одного айсберга к другому. На мостике не только вахтенные, тут же начальник экспедиции профессор Корт, штурман Валентин Иванов и гидролог Василий Шильников.
Из снежной мглы появляются громады айсбергов.
— Пойдем к этому? — спрашивает Ман.
— Нет, высок. Не выгрузить самолет, Иван Александрович, — прикидывает на глаз Шильников.
— Добро. Полный вперед!
Телефонный звонок из машины.
— Иван Александрович, во льдах идем!.. Такая мощность... Как бы чего не вышло! — тревожится старший механик корабля Афанасьев.
— Так держать! — коротко бросает в телефон капитан. Шумят дизели. Скрежещут льдины о борта. Дрожит под ногами палуба.
— Так держать!
Впереди небольшое ледяное поле. «Обь» идет к нему. С мостика видно, что лед спаян из отдельных обкатанных штормами льдышек. Гидрологи такой лед называют «блинчатой [106] сморозью». Он непрочен. В другое время к такой льдине не стоило бы и подходить, но тут... в опасности жизнь людей!..
На палубе уже командует старпом Свиридов:
— Штормтрапы за борт! Ледовые якоря с правого борта! Вахтенные, на лед пошел!
Гремят сапоги матросов по палубе. Постукивают о железный борт деревянные ступени штормтрапа. Вместе с Валентином Ивановым спускаюсь на лед, там уже Шильников с буром в руках. Я пробую прочность льда каблуком:
— Погоди, Василь, бурить!
— Так толщина льда!.. Пять минут — и узнаю!
— Не надо, Вася... — А сам прикидываю: лед «дышит» под ногами, «анюту» ему не выдержать... А жизнь людей? Складываю руки рупором: — Эй, на палубе! «Яшку» за борт!
— Есть «яшку» за борт! — отвечает Свиридов. И тут же гремят его команды, усиленные динамиком: — Вира помалу! Вира топинант! Стоп! Внимание на оттяжках! Оттяжки пошел! Майна!..
В другое время залюбуешься работой наших матросов и четкими, продуманными командами Николая Свиридова, но сейчас не до этого...
Трещит мотором «яшка» и вздрагивает во встречных порывах ветра. Идем курсом на станцию французов. Рядом со мной Валентин, позади Василий Шильников.
А в наушниках голос Корниенко:
— «Яшка», я — «Обь». Прием.
— Слушаю.
— Фомич, французы нашлись! Только что пришли сами на базу!
Я смотрю на Валентина. Он оглядывается на Шильников а:
— Как, Вася, пойдем назад, к кораблю?
— Зачем? Вперед! Сделаем разведку для «Оби», чтобы не тыкаться слепыми котятами в айсберги!..
Идем по основному курсу следования корабля. На карте Шильникова укладываются замысловатые значки льдов.
Через час «яшка» поднят на палубу, убраны ледовые якоря. На ходовой мостик поднимаются Иванов и Шильников. Они раскладывают свою карту, где ломаной красной линией означен маршрут нашего полета на разведку.
«Обь» следует проложенным нами курсом. [107]
...Разные полюсы есть на земном шаре — географические, магнитные, полюс холода, полюс относительной недоступности... Земля Адели — полюс ветров. Сильные ветры здесь никогда не стихают, а лишь меняют свое направление в зависимости от времени суток.
Мы сидим на одном из самых дальних астропунктов и с тоской смотрим на астрономов Закопайло и Калинина: они приникли к своим приборам, нацеленным на солнце, и ничего другого не видят. А ветер все сильнее и сильнее, и «Обь» настаивает на нашем возвращении. Радист Саша Кириллов включает на полную мощность динамик.
— Шестьсот девятнадцатый, я — «Обь!» — раздается голос нашего руководителя полетов Севы Фурдецкого. — «Обь» едва держится на ледовых якорях! Спешите!
Но даже эти тревожные слова не производят впечатления на Калинина и Закопайло. О, астрономы! Если бы вам было дано читать наши мысли! Но наши астрономы «читают» солнце, а мы терпеливо ждем. Ждем, потому что знаем: без астропунктов не будет карты. И молчим. Но вот они заканчивают работу, ревет мотор «анюты», и вдруг...
— У нунутаков{28} остались люди, — переводит писк морзянки Саша. — «Обь» пока держится возле льдины, оторванной от припая, и вместе с нею медленно дрейфует на северо-восток в открытое море... Захватите людей!
— Почему люди остались на берегу? — не оборачиваясь, кричу радисту, но мне никто не отвечает.
Я прошу Валентина.
— Передай на «Обь»: «Подойдем к кораблю, оценим обстановку».
Иванов поднимается с сиденья и уходит в отсек радиста.
Выходим на «Обь». Корабль отдрейфовал уже километров на десять в открытое море. Кругом чистая вода, лишь местами пятна небольших льдин. А под левым бортом «Оби» — узкая полоска льда, едва выступающая за корму и нос. За нее-то и держится корабль ледовыми якорями. Стоит ему оторваться от этой льдинки, и мы уже не сможем попасть на судно...
— «Обь», я шестьсот девятнадцатый. Сколько можете продержаться у льдины?
— Я — «Обь», — отвечает капитан. — Спеши, Фомич. Лед постепенно отламывается.
Разворачиваюсь на берег, к нунутакам, и направляю нос [108] на ледничок близ камней. Только теперь начинаю ощущать, насколько силен ветер, — самолет очень медленно приближается к земле...
Садимся без обычного после приземления пробега. «Анюта» когтями тормозов цепляется за лед и... ползет назад, к обрыву! Увеличиваю обороты двигателя, и самолет останавливается. Из-за камней появляются люди. Они придавлены рюкзаками с образцами, иссечены колючими снежинками. Скорей!.. А наш кинооператор Эдуард Эзов не торопится: зацепившись рукой за антенну радиовысотомера, ловит в объектив камеры ползущих на четвереньках людей...
Понятно, где еще найдешь такую натуру, такие уникальные кадры!
...С каждым днем накапливается все больше научных сведений об Антарктиде, увеличивается длина исследованного берега. Пройдет немного времени, и каждый снимок будет уложен в схему, пунктирные линии опорных астропунктов увяжут ее в строгие рамки географических координат, — все это основа будущей карты.
А пока продолжаются ежедневные полеты, по крупице собираются научные сведения о суровой и загадочной «планете» Антарктиде.
В полдень ошвартовались у припая. Наш экипаж вылетел к дальнему астропункту. С нами на борту астрономы Закопайло и Калинин, геофизики Коржев и Фролов.
Пока астрономы настраивают свой «Универсал», Валентин уже успел определиться бортовым секстантом: широта шестьдесят девять градусов три минуты. Мы это тут же фиксируем в своем журнале. Астрономы определят место с точностью до секунды, а нам и нашей точности достаточно!
Определили и высоту точки над уровнем моря — восемьсот пятьдесят метров. Сидим в седловине между двух гор. В честь наших первооткрывателей назвали одну гору — горой Валентина, вторую — горой Александра. Пешком пошли к горе Александра, сложили там небольшой гурий из камней, водрузили на нем красный флаг, а под камнями оставили записку в банке из-под кофе на двух языках — английском и русском:
«2 февраля 1958 г. на самолете Ан-2 «Н-619» здесь были советские исследователи антарктической экспедиции Академии наук СССР: Закопайло, Калинин, Коржев, Фролов и экипаж самолета — Глыбин, Иванов, Михаленко, Чагин. Координаты [109] места: 69°03' южной широты. Место названо: мыс Анюты, горы: северная — Валентина, южная — Александра».
Перед вылетом отсалютовали новым географическим открытиям двумя выстрелами из ракетницы.
На «Обь» вернулись ночью. В моем этюднике два новых наброска — «Гора Валентина» и «Гора Александра».
Но ученый совет экспедиции отверг наши названия, сочтя их недостаточно солидными. Так что, если позднейшие исследователи обнаружат нашу записку, просим считать ее недействительной...
И вот закончена работа. Позади тысячи километров исследованных нами пространств. Со старых карт Антарктиды стерты некоторые условные обозначения несуществующих земель, нанесены вновь открытые острова, горы, мысы, заливы. Потом пойдут по этому пути другие, пользуясь уже нашей картой. Им будет легче.
Значит, не напрасен был наш труд. И мы рады этому. Хотя на карте и не осталось наших имен, мы не жалеем об этом.
Через несколько дней «Обь» отдаст швартовы ледовых якорей и возьмет курс на север — домой!