Здравствуй, друг По-2!
В Москве жара, белый пух тополей снежными хлопьями кружится в воздухе, а вчера Арктика провожала нас настоящим снегом, свирепой поземкой.
Добираюсь в управление.
— О работе можешь не рассказывать, — встречает меня Мазурук{19}. — Рад за тебя. Говорят, обкатался. Но разговор не об этом. — И безо всякого перехода: — Нет желания полетать на По-2?
Я недоуменно пожимаю плечами. Мазурук истолковывает, это по-своему.
— Понимаю, летать на старом самолете неинтересно... К тому же существует мнение, что летать на нем проще простого. А ведь не так, верно? Приборов мало, летчик один, без радиосвязи... На нем летать сложно, очень сложно! Согласен?
— Да, но...
— Погоди. Аэросъемочной экспедиции выделено пять самолетов. Надо доказать, что малая авиация может сделать [65] многое в условиях Севера. Пока у нас нет другого самолета, придется летать на По-2. Тебе он знаком лучше, чем другим нашим летчикам.
Я растерянно молчу, но Мазурук, по-видимому, не замечает этого.
— Я не требую немедленного ответа, а если и откажешься — не обижусь. Подумай.
— Что же тут думать, в принципе я согласен.
— Ну и добро! Твой самолет вот здесь, — показывает он на карте. — Перегонишь его в Игарку, там получишь еще четыре, там же отберешь и летчиков. Кого брать, решай сам. По прибытии на место поступишь в распоряжение начальника экспедиции Бутлера. Что придется делать, пока не знаю сам, но какую бы работу на тебя ни взвалили, ты должен доказать возможности этого самолета. Допускаю разумный риск, готов взять грех подломанного самолета на себя, только докажи тамошним старожилам, что им без малой авиации не жить!
Пока техники готовят самолеты для передачи в наш маленький отряд, сами собой подбираются летчики. Никто их не назначал, не приказывал, просто один помог осмотреть самолет, другой облетал после ремонта, третий заинтересовался предстоящей работой. Так все и остались.
Выбрав погожий солнечный день, плотным строем ведем наши С-2{20} на север. Самолеты идут настолько близко, что. оглянувшись, можно увидеть лица летчиков. Улыбается черноглазый Володя Романов, поднял очки на лоб и приветливо взмахнул рукой спокойный Михаил Колесников, что-то кричит и смеется подвижный крепыш Толя Сластин. Один Дима Тымнетагин ничем не выражает своей радости. Его взгляд устремлен в пространство перед собой. Неужели я в нем ошибся? А мне-то казалось, что первый и пока единственный пилот-чукча должен относиться к своей работе восторженно и увлеченно...
Монотонно гудит движок, внизу плывет чахлая поросль лесотундры в бирюзовой россыпи озер.
Я усаживаюсь удобней и достаю карту. Карта этих районов неточна: в ней есть кое-какие погрешности, идущие со времен первых исследователей. Но меня заинтересовали названия. Вот Волочанка произошла, наверно, от слова «волок», «волочить». Видимо, кто-то в давние времена тащил здесь [66] свои суденышки волоком, и поселок, что оказался в конце волока, поэтому и назван Волочанко». Или Боярка. Интересно, какая боярыня жила в этих краях и почему в ее честь назван поселок? А может, здесь пролегал путь казачьей вольницы и по этим речушкам плыли легкие кочи из сказочно богатой Мангазеи в поисках новых богатств и «мягкой рухляди»?
Внизу появляется дымка. Самолеты прижались плотнее друг к другу, снизились и идут над самой рекой тесным строем. Вскоре дымка еще больше сгущается и переходит в туман. Вернуться мы уже не сможем: не хватит горючего. Да и Хатанга где-то совсем рядом. Ага, вот она! Слева виднеются мерцающие дымные костры старта и белое полотнище посадочного «Т».
Два резких крена — сигнал к роспуску строя и заходу на посадку. Самолеты выстраиваются в журавлиную линию. Захожу вдоль костров и убираю газ. Один за другим садятся, отруливают в сторону и выключают двигатели мои товарищи. От костров к нам направляются люди. Впереди вижу невысокого, кряжистого человека в распахнутой меховой куртке. Выпрыгиваю из кабины и иду навстречу.
— Примчался, чадо окаянное?! — с ходу набрасывается он на меня. — Черти тебя носят! Ну зачем прилетел?
— Простите, вы, наверно, нас с кем-то путаете, — растерянно отвечаю я. — Мы прибыли в экспедицию Бутлера...
— Вижу, что прибыли! А я запретил! Три часа назад послал телеграмму: прилет запрещаю! А они здесь! Выпороть бы тебя за это «прибыли»!
Кажется, я на миг забываю о правилах поведения, об уважении к старшим.
— Почему вы на меня кричите? И вообще, кто вы такой, чтобы разговаривать в таком тоне? Мне нужен начальник аэропорта или начальник экспедиции!
— Силен! — не то радостно, не то удивленно восклицает мой собеседник. — Силен, а? — спрашивает он, оборачиваясь к стоящему позади мужчине.
Тот щурит насмешливые, чуть навыкате, карие глаза, делает шаг вперед и протягивает руку:
— Бутлер, Серафим Александрович.
Я называю себя и представляю ребят.
— Не обижайтесь на прием, — смеется Бутлер. — Таков уж есть наш Иван Семенович. Рекомендую — начальник аэропорта Турусов! В принципе — это добрейший человек...
— Уже успел убедиться, — отвечаю я, пожимая руку Турусову. [67]
— А ты на меня сердца не имей, чадушко, — хохочет Турусов. — Мы тут совсем извелись, вас поджидаючи! Смотри, туманище-то какой! Смекаешь? Но все хорошо, что хорошо кончается...
Так состоялось первое знакомство с людьми, которые надолго войдут в мою жизнь и оставят в ней неизгладимый и добрый след.
Едва над Таймыром устанавливается хорошая погода, мы приступаем к работе. К нам здесь относятся скептически. Летаем мало, по случайным заданиям экспедиции, а чаще — по заданиям Турусова: перевозим неподалеку какой-либо груз, почту и случайных пассажиров.
Попробуй тут доказать достоинство воздушного транспорта и жизненную необходимость малой авиации!
Помогает случай. Однажды, не застав Бутлера в кабинете, куда пришел за очередным заданием, я вышел и остановился в «фотограммке» (так сокращенно называли у нас фотограмметрическую лабораторию) возле приколотой к стене фотосхемы района.
— Любуетесь? — остановился рядом Мосин, главный инженер экспедиции.
— Да, — ответил я. — Вот такую бы карту да нам!
— О, это далеко не карта, — возразил Мосин. — Только схема.
— Но почему же? — искренне удивился я. — Видны все реки, озера, даже тайгу от тундры можно отличить. Лучше любой карты!
— И все же это не карта, — настаивал Мосин. — Да-с, не карта. Нет привязки твердыми астропунктами, схема не взята в жесткие рамки географических координат, не поднята, не дешифрирована и не имеет высотного обоснования.
— А что такое высотное обоснование?
— Иными словами, рельеф местности: высоты, отметки горизонталей, приведенные к уровню моря.
— Но ведь такую работу сделать несложно, и карта готова?
— В том-то и дело, что сложно, очень сложно. И в средних широтах это кропотливый и тяжкий труд, а тут бездорожье, горы, тундра. Вот бредут у нас по съемочному участку, — Мосин ткнул пальцем в схему, — несколько геодезических партий, а что толку? За сезон пять-шесть ходов, да и те ценой нечеловеческих усилий... [68]
— А таких ходов надо сделать десятки! — вступил в разговор незаметно подошедший Бутлер. — А как их сделать? Колхоз оленей не дает, другого транспорта нет, а главк требует — план, план!
— А почему бы не использовать самолет? — поинтересовался я.
— Несбыточная мечта, — усмехнулся Бутлер. — До войны, правда, пробовали делать высотное обоснование с воздуха, но постоянно вкрадывались какие-то ошибки.
— А для других работ самолет непригоден? Например, для дешифрирования, географического описания района? Посылаете же вы специальные партии для этого?
— Специально не посылаем, — ответил Бутлер. — Основное для нас — высотное обоснование, а все остальное делается попутно. Смотрите сюда! По границам съемочного участка созданы опорные пункты, где ведутся астрономические наблюдения и отсчет метеорологических данных, необходимых для высотного обоснования. В результате длительных наблюдений и сложных расчетов определяется высота данной точки над уровнем моря, то есть обосновывается ее высота. Но таких пунктов мало, кроме того, эти пункты надо связать промежуточными ходами, чтобы стал виден рельеф всей местности. А как их сделать, эти ходы? Ведь это сотни километров по тундре! И надо тащить на себе спальные мешки, палатки, продукты, рацию... Каторжный труд!.. Людей не хватает, транспорта нет, лето на исходе...
— Да, перепадет нам на орехи, — заключил Мосин. — В главке не спросят о причинах, там только факты фиксируют — план сорван! А выполнить его мы бессильны. Да-с!
— Погодите! — попробовал возразить я. — Взгляните на вашу схему: какое обилие рек! И вдоль них на косах есть посадочные площадки! Усаживайте своих ученых с их приборами к нам на самолеты — и вот вам ход!
— Вдоль рек? — задумался Бутлер. — А как мы свяжем такие ходы с опорными пунктами? Для этого нужны еще посадки в тундре, в тайге. Найдете вы там посадочные площадки?
— Почему же нет? Смотрите — на плоскогорье, наверно, можно сесть? Таким образом, хоть часть ходов будет выполнена.
— А в этом что-то есть! — оживился Бутлер.
— Пожалуй, попробовать можно, — задумчиво произнес и Мосин. — Да-с, попробовать надо! [69]
Узнав, что самолеты будут уходить с базы на несколько суток, неожиданно поднялся на дыбы Турусов.
— Не допущу! — кричал он. — Раций нет, а здесь тундра, горы! Случись беда, кто вас выручать будет?
Когда же он узнал, что на базе предполагается постоянно держать один самолет на тот самый случай, он успокоился.
Первые же полеты принесли успех: на схеме появились новые обозначения высот, географическое описание и дешифровка местности. Когда же пришла пора связывать точки поперечными ходами через весь съемочный участок, мы собрались у Бутлера на совещание. Совещались долго, спорили, а к единому мнению так и не пришли. Большинство летчиков высказалось против таких полетов: очень велик риск. Это совсем не походило на трусость — просто летчики знали возможности самолета и особенности посадок в таких труднодоступных районах. Как ни тяжело, но приходилось подчиниться благоразумию и отказаться от таких полетов.
Над экспедицией вновь нависла угроза невыполнения производственного плана.
— Не повторить ли нам прежние опыты по высотному обоснованию с воздуха? — как-то спросил Бутлер главного инженера.
— Тогда у нас ничего не получилось, — ответил Мосин. — Почему же должно получиться теперь? Не следует нам, Серафим Александрович, тратить время на эксперименты. По-моему, мы должны всех свободных людей отправить в тундру.
— У нас и так все в поле, — возразил Бутлер.
— Нет, не все! — ответил Мосин. — Нужно прекратить лабораторные работы, самолетами подбросить людей возможно ближе к началу ходов — и с богом! А уж коль застанет нас зима... Что ж, виновата природа, а не мы с вами.
— Ну, знаете! — Бутлер даже вскочил со стула. — Отвечать за срыв плана все равно придется нам обоим! А полевые партии без радистов... Нет, нам не нужен излишний риск!
— Риск? — искренне удивился Мосин. — А разве мы с вами, Серафим Александрович, не ходили в поле без радистов? Пусть и наша молодежь походит, не все за столами в белых рубашках сидеть!..
— И все же, Иван Михайлович, ни одной партии без радиста быть не должно!
— Вы приказываете?
— Если угодно — да! [70]
— Тогда уж прошу в письменном виде! — бросил Мосин и вышел.
Мы остались с Бутлером вдвоем.
— Не выходит у меня из головы высотное обоснование с воздуха, — сказал Бутлер. — Вспомнить бы характер ошибок в прежних опытах... Что нам мешало? Что? Постойте, кажется, вспомнил! Было определено, что замеры возможны только на одной, строго определенной высоте, которую не удавалось выдержать ни одному летчику. Вот почему и был отвергнут этот метод...
— Напрасно, — возразил я. — Выписывать кривую в воздухе над поверхностью рельефа нет необходимости. Сейчас есть приборы, которые укажут вам истинную высоту независимо от рельефа.
— Какие же?
— Да тот же радиовысотомер. Его импульсы настолько коротки, что прибор практически постоянно показывает истинную высоту над пролетаемой местностью.
— Интересно!
— И на моем самолете как раз такой высотомер. Попробуем?
— А что? — озорно блеснул глазами, Бутлер. — Назло главку!..
Неделя ежедневных полетов, а результатов никаких. Летаем над аэродромом на разных высотах — от одного до пятидесяти метров, но показания бортовых анероидов даже после посадки не сходятся с показаниями контрольного прибора, оставленного на земле. Неужели прав Мосин и незачем эти эксперименты?..
— Совпали! — вдруг объявил, однажды Соболевский, инженер-геодезист, что летает попеременно, с Бутлером на самолете и следит, за показаниями контрольного прибора. — Черт возьми, совпали!
Втроем склоняемся над приборами — контрольным и бортовыми. Их равнодушные стрелки уставились в одинаковые деления. Бутлер хлопает, себя по лбу и пускается в пляс.
— Застой! — выкрикивает он. — Ах, какие мы; ослы! Застой! В воздухе на какое-та время опаздывают показания приборов. Отсюда и разница с контрольными...
— И еще отсос, — добавляю я. — Ведь в кабине, возникает какая-то разряженность воздуха, мы ее не учитываем.
— Разряженность? В открытом самолете? — недоверчиво переспрашивает Бутлер. [71]
— Точно!
— Вот как? Вы это определенно знаете?
— Для чего же меня учили в летном училище? Точно!
— Что же, тогда попробуем еще!
Мы летаем еще несколько дней, а инженеры разрабатывают методику поправок к показаниям приборов, составляют соответствующие графики, и вот цифры замеров с воздуха приходят в соответствие с нормами технических допусков для высотного обоснования наземным способом, да еще на грани максимальной точности. Мою радость нетрудно понять: наконец-то наша значимость возросла! И как!
Усилиями многих людей создается комплексный агрегат, состоящий из трех анероидов, термометра, часов, радиовысотомера и фотоаппарата. В нужный момент инженер-оператор нажимает кнопку, сбрасывает затвор фотоаппарата, и на пленке фиксируется показание всех приборов, время и номер кадра. Теперь любые точки съемочного участка становятся доступными для высотного обоснования с воздуха. Бутлер отзывает все полевые партии на базу, а наши самолеты приступают к полетам по высотному обоснованию.
Какой-то шутник дает комплексному агрегату имя «АВТ — I» — авиация вместо топографа — первый. Название приходится всем по вкусу. «АВТ — I» установлены на два самолета — мой и Толи Сластина.
Цена беспечности
Неподалеку от места, где Маймеча впадает в полноводную Хету, расположился маленький таежный поселок. До того маленький, что ему не выделено место ни на одной географической карте. Напротив него, на узкой песчаной косе, — наш временный «аэродром»: два самолета, десяток бочек с горючим, пара ведер для заправки, два флажка на длинных палках, заменяющие нам посадочное «Т», и указатель направления ветра.
Живем мы в колхозном медпункте, где занимаем одну комнату. Она — общежитие и кухня, радиостанция и «камералка».
Вчера наш радист Иван Францев принял приказ Бутлера: «Доставить в верховья Маймечи отряд Апрелева, откуда он будет сплавляться на клипер-боте».
Утром, осматривая самолет перед вылетом, я обнаружил, [72] что шасси сместилось в сторону. Не было печали! Однако техник Петренко уверяет, что это пустяк — просто ослаб трос. И действительно, он подтягивает трос, и шасси становится на место. Я не придаю значения этому случаю и не задумываюсь о причинах, которые вдруг повлекли за собой ослабление двенадцатимиллиметрового троса, не предполагая, какой ценой буду расплачиваться за свою беспечность.
Вылетаю в паре с Анатолием. Обычно мы летаем порознь, так как каждый из нас ведет работу самостоятельно. Полет вдвоем диктуется необходимостью доставить отряд Апрелева одним рейсом.
Через два с половиной часа полета мы над местом, указанным для посадки. Присматриваю каменистую косу на прямом участке реки и даю сигнал Сластину: «Иду на посадку».
Снижаюсь, следуя изгибам ущелья. Вот самолет несется над водой. Гашу скорость, слышу, как шуршит под колесами галька. И вдруг удар! Воздушный винт врезается в землю, сила инерции швыряет меня лицом на приборную доску...
Видимо, на какое-то время я потерял сознание. Потому и не ощутил боли. Теперь горячие капли крови, стекая по щеке, тяжело шлепаются на пол кабины. Что же произошло? Почему самолет оказался на брюхе?..
— Живой? — заглядывает ко мне Апрелев. — Что случилось?
— Если бы я знал... Сядет Анатолий, разберемся.
Ждем, пока посадит самолет Сластин, но он не торопится.
— Почему не садится? — недоумевает Апрелев.
Молча пожимаю плечами и наблюдаю за самолетом Толи. Он поднялся выше гор и кружит над ними. Зачем? И вдруг я представляю себя на его месте: что бы подумал я, увидев внизу самолет, лежащий на брюхе? Не иначе решил, что он завяз в мягком грунте... Значит, Толя не сядет!..
— Николай! — окликаю Апрелева. — Бежим на гору, здесь он не сядет!
По каменистой осыпи карабкаемся вверх. Перед нами открывается широкое плоскогорье длиной больше километра. Я срываю с себя куртку, китель, рубаху и мастерю из всего этого посадочное «Т». Толя делает еще два захода и лишь после этого приземляется.
— Что не садился? — не скрывая досады, спрашиваю у него.
— Поди разберись тут! — хмуро отвечает Толя. — Ты на [73] косе завяз, а здесь грунт такого же цвета... Не хватало, чтобы мы оба устряпались!
— Да не завяз я, шасси снесло!..
— Налетел на камни?
— Нет. Причину пока не выяснил...
Молча наблюдаем, как грузится на резиновую лодку Апрелев, потом лодка трогается вниз по реке, и мы машем руками до тех пор, пока она не скрывается за поворотом. Тогда идем к моему самолету.
— Поднимем на колеса, заменим винт и улетим! — заключает после осмотра Петренко, который прилетел на самолете Толи.
— А ты уверен в этом, Иван Федорович? — спрашиваю техника.
— Уверен! Сделаем!
— Тогда, Толя, лети на базу, — обращаюсь к Сластину. — Привезешь запасной винт, а мы с Петренко останемся.
— Понятно!
— И продукты захвати. Неизвестно, сколько придется здесь сидеть.
— Добро. Кстати, возьми мой НЗ. Может, пригодится.
— Давай. Значит, ждем завтра.
Толя молча кивает головой и уходит к своему самолету. Я слежу за его взлетом и возвращаюсь к Петренко, который уже возится возле машины.
— А дела наши дрянь, — сообщает он мне. — Вот смотри. — И протягивает обломок гнилого дерева.
— Что это?
— Кусок лонжерона...
— Значит, трос ни при чем? — осеняет меня. — Сгнил лонжерон, и узел шасси вырвало при посадке?
— Да... Виноват. Хочешь — ругай, хочешь... Только не унывай. Смотри, какие вокруг лиственницы! — Петренко повел рукой в сторону ближнего ущелья. — Они как из железа! Срубим пару и сделаем!
— А инструмент?
— А это что? — Петренко показывает топор.
— Что ты им сделаешь? — горько усмехаюсь я.
— Были бы руки! Пошли к лесу.
Три часа, сменяя друг друга, валим сухие лиственницы, чтобы потом подвести бревна под самолет и, вывесив его, освободить шасси. С непривычки ноет спина.
— Шабаш! — предлагаю Петренко. — Займемся ужином.
— Ты иди, а я еще с десяток стволов свалю. [74]
Я не заставляю себя упрашивать. Развожу близ самолета костер, вскрываю жестяную коробку неприкосновенного запаса, и — о досада! — новое огорчение: соль, сахар, крупа, табак просыпались из разорванных бумажных пакетов и перемешались в несъедобное месиво. Благо есть еще десяток банок мясных консервов да столько же плиток шоколада. Вскрываю одну банку консервов — серо-зеленое испорченное мясо. Вскрываю вторую, третью — то же. НЗ с самолета Толя ничем не отличается от нашего. Принимаюсь за безрадостные подсчеты: два десятка плиток шоколада и килограмма два муки в мешке, оставленном Толей. Негусто...
Ужинаем мучной болтушкой, заваренной на кипятке в консервной банке, и плиткой шоколада. Затем сооружаем из моторного чехла подобие палатки, настилаем на землю лапник лиственницы и будто проваливаемся в темноту — усталость...
Назавтра Толя не прилетел. Не прилетел он и через неделю. За эти дни мы подвели срубленные бревна под крылья, подняли самолет и освободили шасси. Потом Петренко вытесал балки для будущих лонжеронов, отсоединил стальные узлы крепления стоек и, нагревая в костре болт, стал прожигать им отверстия в балке. Мне он такую работу не доверил.
Последние дни нас одолевал голод: тощая мучная болтушка да плитка шоколада на двоих совсем не восстанавливают затраченные силы. Пришлось взять карабин и пойти в горы. Всматриваюсь в свежие следы лосей, мечтаю подкараулить одного из них, но это не удается. Зато я набрел на заросли спелой морошки и набрал ее полную фуражку. К ужину будет мучная болтушка, сдобренная кисловато-горькими ягодами.
Еще неделя... Вместо сгнившего лонжерона установлены лиственничные балки, вытащены из-под крыльев бревна, и наша птаха стоит на собственных ногах.
А винта нет...
Чтобы не сбиться со счета дней, ежедневно делаю зарубку на шесте у «палатки». Сегодня вырезал пятнадцатую. После тщательной ревизии продовольствия — две горсти муки и шесть плиток шоколада — приняли решение: ждем сегодняшний день и, если Толя не прилетит, завтра двинемся в путь. До ближайшего поселка Гули, где находится база геологов, двести пятьдесят километров. Идти придется вдоль реки, так как компаса у нас нет. Если очень экономно расходовать продукты, можно протянуть шесть дней... Надо спешить, пока [75] есть еще кое-какой запас сил и немного еды. И мы трогаемся в путь, не дожидаясь завтра.
Сколько мы идем? Вечность... Вчера на перевале обронил в снег спички. Единственный коробок. Когда это случилось, не заметил. Но даже если бы заметил — не вернулся бы. Сотня пройденных шагов — полсотни метров. Две тысячи шагов — километр. Сколько их позади, сколько осталось?.. Как в кошмарном сне, перед глазами пройденные речки с бурно кипящей, холодной как лед водой; подъемы и спуски, камни, припорошенные снегом, чавкающая под сапогами болотистая тундра, поросшая цепким, как колючая проволока, кустарником, и снова камни, речонки... Две тысячи шагов — километр...
В полдень вытряхнули весь остаток муки в жестянку и разболтали холодной водой. Такая еда не прибавила сил. Разделили последнюю плитку шоколада...
Чаще и чаще спотыкается и падает Петренко. Мне стоит невероятных усилий заставить его подняться. А как велико желание самому лечь хотя бы вот на этот камень!.. Но... надо идти!
«Надо»! Какое хорошее слово в русском языке! Что бы мы делали без него!
Опять упал Петренко...
— Вставай, Иван.
— Не могу...
— Иван, надо.
— Нет... Мне уже не надо... Может, еще. тебе...
— Вставай, Иван!..
— Нет. Иди один. Если найдешь людей — пришли помощь. Если успеют...
— Дурень! — Я высказываю прямо в лицо Петренко все слышанные мною ругательства. Он внимательно слушает.
— Все? Помоги...
Я помогаю ему подняться.
К вечеру с плоскогорья открывается вид на долину Маймечи. Отсюда до поселка геологов километров пятьдесят.
Неохотно занимается рассвет. Посерело небо, а ветер прижал низкие облака к горам. К тем. самым, откуда мы недавно вышли. Идем вдоль берега реки, она здесь разлилась широким плесом.
— Не прошли ли мы эти Гули? — спрашивает Петренко.
— Не должны.
— Вроде у Гулей холмы, а тут, смотри, болото... Это северней. [77]
Я осматриваюсь — тайга и тайга. Вдали на реке — островок. Вспоминаю, что по пути с севера, откуда мы летели к Гулям, этот островок был перед поселком. Неужели прошли?
— Не могли мы пройти... Хоть один огонек в поселке да, заметили бы.
— Ха! — восклицает Петренко. — Ночь. Легли спать — и нет огней.
Этот довод кажется мне убедительным. Еще раз внимательно осматриваюсь: наверно, Петренко прав... Прошли.
Мы поворачиваем назад, к горам. Идем по своим же следам, оставленным на прибрежном песке. Тяжелая голова гудит, как пустая бочка под ударами палки, каждый шаг отдается болью в голове.
— Слышишь? — останавливается Петренко. — Самолет!..
Он неловко взмахивает рукой и падает на землю. Теперь и мне слышен отдаленный гул, напоминающий назойливое гудение шмеля, бьющегося в оконное стекло. А вскоре над вершинами лиственниц появляется темная точка. Она приближается, растет на глазах, и вот уже красное днище летающей лодки сверкает над нами. Я неистово машу руками, подбрасываю вверх фуражку. Самолет разворачивается и заходит, снижаясь, на нас. Мне видно, как в раскрытый блистер просовывается какой-то сверток, вот он отделяется от самолета и тяжело шмякается неподалеку. Я бреду к нему. Оказывается, это мешок. К нему прикреплена бумажка: «Оставайтесь на месте. Скоро пришлю за вами помощь — маленький самолет. Всего доброго! Мальков».
Лодка делает над нами круг и исчезает.
В мешке продукты, папиросы и спички. От табачного дыма кружится голова, и я опускаюсь на песок рядом с Петренко...
Вероятно, мы уснули. А может, это забытье от усталости и голода. Мы не слышали, как сел самолет, не слышали, как он подрулил к нам.
— Привет, ребята! — слышу голос Толи и открываю глаза.
Как будто не было томительного ожидания у самолета и кошмарного перехода через горы.
— Привет, ребята!..
Мы молчим.
— Я понимаю, — говорит Толя. — Вы устали, измучились... Всего пятнадцать километров не дошли до Гулей! Но ничего, по чарке вина — и все пройдет!
Откуда-то из карманов куртки он извлекает металлическую [78] флягу, кружку и наливает в нее вишнево-красную жидкость.
— По старшинству, — протягивает кружку Петренко. — Будь здоров!
— Постараюсь, — отвечает Петренко. — Без твоей заботы! — И отворачивается.
Сластин протягивает кружку мне. Я не в силах произнести хотя бы слово, холодное бешенство спазмой сжимает горло.
— Как хотите, — произносит Сластин. — А вот я выпью!..
Только теперь я замечаю, что он пьян. Не сдерживаюсь, ударом кулака выбиваю из его руки кружку.
— Так! — угрожающе цедит Сластин. — Руки распускаешь!.. При свидетелях...
Жаль, что нет сил влепить ему затрещину.
Сластин ведет самолет над самыми крышами поселка, бросает машину из стороны в сторону, заваливая сумасшедшие крены. Но вот открывается галечная коса, и самолет тянет к ней над водой. Низко. Очень низко! Удар!..
Мы с Петренко вылетаем прямо в воду, там уже барахтается Сластин.
— Приехали... — заключает Петренко.
Несколько дней мы живем в маленькой избушке главного инженера геологической экспедиции Андрея Андреевича Волосатова.
А затем Дима Тымнетагин на своем самолете доставил нас на косу к месту аварии. Мы поставили винт и перелетели в Хатангу. Там узнали, почему не прилетел Сластин: он оказался обыкновенным трусом и не решился один лететь в горы. Если бы случай не привел Диму Тымнетагина на наш полевой аэродром в излучине Маймечи, неизвестно еще, чем бы окончилась наша одиссея. Это он, скромный и неразговорчивый Дима, тут же полетел в горы, к месту аварии нашего самолета, и, не застав нас там, поднял тревогу. Ему мы обязаны и тем, что на поиски была направлена летающая лодка Володи Малькова.
Позже мне пришлось летать с Тымнетагиным на одном самолете, в одном экипаже, и я еще раз открыл для себя доброго товарища и прекрасного пилота.
А Толе пришлось расстаться с авиацией. Трус не может быть пилотом. [79]
Что такое подвиг?
Среди полярников бытует поговорка: «Побывал хоть раз в Арктике — «заболел» ею на всю жизнь».
Я встречался со многими людьми, которые жили и работали по нескольку лет на какой-нибудь заброшенной «полярке» и при случае кляли на чем свет стоит и свою нелегкую работу, и местный климат, сетовали на неустроенность быта, отсутствие элементарных удобств, нехватку того, другого, уверяя, что ждут не дождутся очередного отпуска, чтобы раз навсегда покончить с опостылевшей «экзотикой». Приходил желанный отпуск, они отправлялись на материк, ожидая встречи с ним, как с великим праздником.
И вот попадают они в Сочи (почему-то все полярники стремятся попасть именно в Сочи!), полежат недельку-другую на берегу Черного моря и вдруг ни с того ни с сего начинают брюзжать, что и море не то, и солнце не то... А однажды станет им так тоскливо, что плюнут они на путевку (а досталась она с величайшим трудом!), поспешат в аэропорт и опять с величайшим трудом достают билеты до Москвы. Здесь они начинают планомерную осаду отдела: кадров, не слушая доводов, что до конца отпуска еще два месяца, что нельзя нарушать установленные правила охраны труда и здоровья, что надо отдыхать, что... Они не признают никаких возражений и одержимы одной идеей — скорее попасть домой. Понимаете, домой, в Арктику!..
Так чем же влечет к себе Арктика? Может быть, отдаленностью от центров цивилизации с их деловым стрессом, бескрайностью и тишиной тундры, студеным морем, маленькими поселками-наслегами, куда добираются только вертолетами, да и то в хорошую погоду? А может, по душе им страшные морозы, неистовые штормы, полугодовой день незаходящего солнца или сказочная феерия северного сияния в полярной ночи? Да, все это влечет людей, но главное — в ином. Арктика обнажает людские характеры, выявляет способности каждого, и человек видит значимость своего труда сегодня, сейчас! Сознание этой значимости возвышает человека в собственных глазах, он становится сильнее, чище, а общность интересов и одинаковые трудности сближают людей, объединяя их в полярное братство. И где бы ни встретились полярники, они узнают друг друга и у них находятся общие друзья. Есть и у меня такие испытанные друзья...
...Как-то прилетели мы на один из островов архипелага Земля Франца-Иосифа, и я повстречал там Михаила Колесникова, [80] того самого Михаила, с которым нам довелось впервые осваивать на стареньких С-2 горные районы Таймырской тундры.
У нас в стране знают имена многих полярных летчиков — героев, прославивших своим трудовым подвигом советскую авиацию в Арктике, в Антарктиде или в других местах земного шара. Но рядом с ними трудятся десятки пилотов с «обычной» биографией.
Такая же обычная биография и у Михаила Антоновича Колесникова. Он не участвовал в крупнейших воздушных экспедициях к Северному полюсу, не бывал в далекой Антарктиде, но его хорошо знают работники многих научных экспедиций — геологи, аэрофотосъемщики, гидрографы, геодезисты. Знают его и в небольших поселках Таймыра, где он всегда желанный гость. И не удивительно. Михаил привозит свежие газеты, журналы, письма или просто теплые приветы от друзей, живущих «рядом», километрах в пятистах. Он всегда готов прийти на помощь любому. Незаменим крылатый работяга «аннушка» Михаила Колесникова.
Михаил не привык к суете больших аэродромов, свои «аэродромы» он отыскивает на замерзшей реке, в горах и в тундре, на льду океана. Вот и теперь Колесников прилетел на Землю Франца-Иосифа для обслуживания гидрографической экспедиции.
Погода здесь капризная: то низкая облачность, то туманы, а если и выдастся ясный день, так обязательно с сильнейшим ветром.
Прибыл сюда Михаил месяц назад, а успел уже произвести около двухсот посадок. Сделай он такое количество посадок на бетонную дорожку аэродрома, я бы не удивился, но это — на Земле Франца-Иосифа, и садился он на площадки, подобранные им самим с воздуха!.. Мне ли не знать, что каждая такая посадка — подвиг!
— На днях получил задание высадить главного инженера экспедиции на ледяной купол острова, — рассказывает Михаил. — Высота острова около пятисот метров. Подлетаем к нему, а погода все хуже и хуже: облачность натащило, снежок сыплется, соответственно и видимость... Над ледяными куполами радиовысотомер врет, остается один прибор — свой глаз, а видимости-то нет. Ну никак не удается высоту определить! Впору возвращаться. И вернулись бы, только смотрим — на купол вышли два белых медведя. Чем не ориентир для посадки?! Выровнял по ним, нащупал купол, и сели. [81]
— А медведи? — не удержался я от вопроса.
— Что медведи? — смеется Михаил. — Сделали нам лапкой и убежали!
— Это что! — вступает в разговор штурман Трещалин. — Вот вчера вышли с заданием высадить гидрографов в одном из проливов между островами — промеры им там надо делать. Только коснулись лыжами льда, вижу — брызги летят. Тут же завопил: «Михаил Антоныч, тонем!»
— Да, кричал ты громко, — прячет улыбку Михаил.
— Закричишь, — обиженно продолжает штурман, — когда перед носом торосы, а из-под лыж вода хлещет!.. Закрыл глаза и жду удара. А его все нет. Приоткрыл глаза, смотрю — а Антоныч уже успел развернуться и в обратную сторону взлетает. Чудом взлетел!
— Прямо уж чудом! — смущается Михаил. — Нужда заставит — взлетишь.
— Страшно было, Михаил?
— Страшно? — переспросил Колесников. — Понимаешь, для страха времени не осталось. Правда, когда взлетел, посмотрел вниз... А там — черная вода заливает след. Вот тут вроде мороз по шкуре прошелся. Зато на будущее наука: прежде чем садиться на лед, сто раз проверь и уши держи топориком. Да что я тебе рассказываю! Сам-то в каких переплетах не бывал! В общем, обычная работа...
Обычная работа полярного летчика с обычной биографией. Наверно, надо очень любить ее, эту работу, тогда подвиг станет привычной нормой поведения.
Подвиг. Каков его критерий? Чем он обусловлен?
Во время войны, когда кончались боеприпасы, а враг продолжал наседать, наши летчики шли на таран, не задумываясь, отдавали свою жизнь во имя победы. Это был подвиг. Потом наши летчики научились так таранить вражеские машины, что спасали при этом не только свою жизнь, но и свой боевой самолет. И все же таран остался оружием смелых, остался подвигом.
Как-то мне пришлось беседовать с дочерью старого друга, восемнадцатилетней Таней.
— Вам выпало интересное время для жизни, — сетовала она. — Вы строили Магнитку, Днепрогэс, вам всюду приходилось быть первыми. А мы пришли на готовое. Даже война... Я понимаю, это страшное бедствие для народа, но вы сражались за свободу Родины, за наше счастье и совершали подвиги. А мы? Что осталось нам? Обычная учеба, обычная работа... В этом нет места подвигу!.. [82]
— Погоди, — возразил я. — И в повседневной работе есть место подвигу. Все зависит от того, как ты будешь относиться к своей работе.
Однажды при высадке научной станции нашему экипажу пришлось базироваться на одном из островков, затерянном в необъятных просторах Ледовитого океана. Там я познакомился с кинооператором Владимиром Копалиным и режиссером Владимиром Бессоновым. Многим, вероятно, памятен фильм «Волшебное зеркало». Так вот один из эпизодов фильма снимался на этом заброшенном островке. Здесь же директор картины «Волшебное зеркало» впервые увидел белых медвежат, привезенных для отправки в зоопарки страны, и загорелся идеей создать фильм о приключениях медвежат. Этой идеей он поделился с Копалиным, недавним выпускником ВГИКа. И вот они оба в Арктике.
Сюжет фильма прост: медвежат, потерявших мать, случайно находит человек, спасает и принимает участие в их дальнейшей судьбе. Снимается первая встреча человека с малышами: собачья упряжка мчится по льду океана, и вот, неожиданно почуяв медведя, собаки из мирных животных превращаются в яростных зверей, и человек на нартах едва успевает остановить их, чтобы спасти малышей...
Крохотный, менее чем на минуту, эпизод. Начинается съемка. Медвежата играют в тени тороса. Копалин приготовил камеру, каюр сидит на нартах и ждет условного сигнала. Рядом с медвежатами — не в кадре! — для защиты их от собак, стоит Бессонов.
Команда: «Пошел!»
Бросаются вперед собаки, несутся нарты, но... в последний момент упряжка сворачивает к Бессонову. Собаки уже привыкли и подружились с медвежатами, а человек на их пути воспринимается как препятствие. Летят клочья от двойных ватных брюк Бессонова, от его толстой стеганой куртки...
— Стоп! Сначала!
И так дубль за дублем, день за днем в течение недели, пока не получится нужный кадр. И Бессонову надо быть рядом... На всякий случай.
Когда «Мосфильм» снимал «Красную палатку» об экспедиции Нобиле, пришло время вести съемки на натуре. И маленькая экспедиция в составе оператора Э. Абрамяна, ассистента оператора Е. Шведова и заместителя директора фильма З. Гризика отправляется на поиски нужной натуры. Так мы встретились на Чукотке, где мой экипаж вел ледовую разведку. [83]
— Отснять надо немного, — рассказывал Абрамян. — Всего метров сто пятьдесят. Но хочется, чтобы каждый отснятый кадр, который пройдет перед зрителем, был насыщен дыханием Арктики, ее суровой красотой, чтобы на экране ожило то, что увидел когда-то экипаж Нобиле. А это совсем не просто...
— Конечно, не просто! — вступает в разговор Зиновий Гризик. — На чем летал Нобиле? На ди-ри-жабле! На аппарате, который легче воздуха, на корабле, свободна плывущем в воздушном океане. А где нам взять такой корабль?
— Самолет — типичное не то, — задумчиво произносит Абрамян.
— Большие скорости, неудобство съемки, вибрации...
— Стоп! — перебивает Гризик. — Идея! Идем к вертолетчикам.
Киношники пропадали три дня (в аэропорту киношниками называли не только съемочную группу, но и экипаж вертолета, приданного им: пилотов А. Рудакова и А. Киселева, бортрадиста В. Комарова и бортмеханика Н. Яшкова). Эти три дня они все вместе что-то чертили, проектировали, мастерили. И наконец...
— Готово! — едва ответив на приветствие, сообщает Гризик.
— Что готово? — не могу понять его.
— Как что? — в свою очередь удивляется Гризик. — Дирижабль!
— ?!
— Ну, не дирижабль, а его гондола, — уже менее восторженно сообщает Гризик. — В конструкцию вертолета нам не вмешаться, летчики не позволили бы, а вот гондолу соорудили. Приглашаю на испытания!
Разве удержишься от соблазна? Иду с ним к вертолету. Сначала вертолет поднимает пустую капсулу — клепано-сварную конструкцию из железных полос, уголков и листов, потом в этом сооружении устраивается Абрамян.
— Вертолет, я — гондола! — говорит он по радиотелефону (даже двустороннюю связь предусмотрели «конструкторы»). — К взлету готов!
Полеты по прямой на разных скоростях, развороты, наконец, посадка. Над испытательной площадкой вновь звучит веселый голос Абрамяна:
— Плывет! Никакой вибрации! Плывет, ребята, плывет!
Общими усилиями в темное чрево вертолета грузится [84] «гондола», напоминающая пчелиный улей, выкрашенный в ярко-красный цвет. По обоим ее бортам надписи: «Красная палатка». «Мосфильм». СССР».
Вертолет с командой отважных уходит в море, к разлому голубых торосов, к заснеженному, безлюдному острову Геральда. Работа началась.
И все же что такое подвиг? У каждого на этот счет имеется своя точка зрения. Но вряд ли кто назовет подвигом свое дело, свою работу. Снял вертолетчик унесенных в море на льдине рыбаков — работа, пробили нефтяники новую скважину в вечной мерзлоте — работа, провели строители дорогу через непроходимые горы — работа, наконец, задержал милиционер опасного преступника — и это тоже работа! Выходит, подвиг в том, как человек относится к своей работе, как выполняет ее? Наверное. Во всяком случае, мои друзья полярники не видят подвига в своей работе.
С Матвеем Козловым мы познакомились в первые дни после моего зачисления в МАГОН, на аэродроме.
— Изучаешь технику? — остановился подле меня невысокий летчик.
— Присматриваюсь, — ответил я не очень дружелюбно.
— Можно сказать, новичок? Недавно у нас? — продолжал тот расспросы.
— Недавно.
Вот так и состоялось наше знакомство с Матвеем Ильичом Козловым, перешедшее потом в многолетнюю дружбу. С тех пор мы вместе летали в небе Арктики, встречались на земле и в воздухе. И как бы ни искажали помехи человеческий голос, я всегда узнавал в эфире друга уже только по одним словам «можно сказать», которые он ухитрялся вставить в любую фразу, и звучали они по-особенному, по-козловски: «мо-скать».
— Эти самолеты, мо-скать, ерунда, — повел рукой Козлов в сторону трофейных «зибелей» и «кондоров». — На лодках летал?
— На лодках? — переспросил я, не скрывая изумления. Тогда я еще не подозревал о существовании летающих лодок — гидросамолетов, которых было много в полярной авиации.
— Пойдем со мной, облетаем «Каталину».
— А... можно?
— Нужно. Мо-скать, для углубления мозговых извилин.
«А он ершист», — подумал я тогда о новом товарище, не [85] подозревая, что за напускной развязностью скрывается великая скромность.
Как-то возвратились мы с ледовой разведки, и летал вместе с нами в этом же районе экипаж Козлова. И вдруг в порт на его имя стали поступать поздравительные телеграммы. Не иначе как близится какой-то юбилей Матвея Ильича, о котором он не хочет ставить нас в известность, решили мы.
— Телеграммочки получаешь, Матвей Ильич, а коньячок зажимаешь! — начал я подтрунивать над ним.
— Мо-скать, ерунда, — зарделся Козлов. — Крестники вспомнили про день рождения.
— Крестники? — искренне удивился я. — В таком количестве? Не загибаешь, Матвей Ильич?
Больше из Козлова не удалось выудить ни слова. А через неделю к нам доставили кучу свежих газет, и из них мы узнали о «крестниках» Матвея Ильича Козлова.
...Шли первые месяцы Великой Отечественной войны. По указанию правительства некоторые станции на Новой Земле, Земле Франца-Иосифа и некоторых островах Карского моря закрывались, и вывезти оттуда полярников было поручено кораблю «Марина Раскова».
Судно обходило полярные станции и забирало на борт полярников с их семьями. В Карском море беззащитный пароход выследила и затем торпедировала немецкая субмарина. После этого она всплыла и стала расстреливать чудом спасшихся людей. Однако разыгравшийся шторм не позволил фашистам завершить кровавое преступление.
Уцелевшие от фашистских пуль остались на обломках судна, на шлюпках в бушующем море без какой-либо надежды на спасение. Откуда им было знать, что радист «Марины Расковой» успел передать 5О5, сообщив примерные координаты судна. Но известные координаты мало что могли изменить: ближайшие суда находились в сотнях километров от места гибели «Марины» — как ни торопись, все равно будет поздно!..
— Будет поздно! — говорил и Матвей Козлов, доказывая в штабе моропераций необходимость немедленного вылета. — Будет поздно!
А погода нелетная по всем статьям: снегопад, полное отсутствие видимости и шторм.
И все же Козлов добился разрешения на вылет и поднял в воздух свою летающую лодку.
Долго он кружил в районе катастрофы, стараясь что-либо [86] разглядеть, — ведь не мог же бесследно исчезнуть корабль, какие-то следы должны остаться.
— Шлюпка по носу! — закричал штурман Федя Лашин.
— Плот на воде! Второй!..
И Козлов пошел на посадку...
Все инструкции и наставления, наконец, расчеты конструкторов твердили одно: посадка в бушующем океане невозможна! Но там гибли люди...
Волны были так велики, что могли накрыть самолет и раздавить его многотонной массой воды. Уйди пилот, и никто бы не посмел его осудить: есть предел возможного, предел прочности машины и, наконец, предел человеческих сил. Предел? О каких пределах можно говорить, когда в море гибнут люди?! Кто им поможет? Больше некому!..
— Выпустить поплавки!
— Командир?!
— Первой волной оторвет!..
— Садиться в такой шторм... Еще никто не садился!..
— Всему экипажу: к посадке готовьсь! Поплавки выпустить!
— Есть! Поплавки выпущены!
— Штурман к посадке готов!
— Радист готов!
— Спокойно, ребята. Мо-скать, сядем!..
Матвей зашел на посадку не против ветра, как гласит инструкция по производству полетов, не наперерез волне, а вдоль ее гребня. Вот он снизился над вершиной водяной горы и пошел над нею... Кипящие клочья пены ударили в днище, мгновение — и лодка скользнула по вершине водяного вала. Волны тотчас стали захлестывать смотровые стекла, водяные брызги ворвались в кабину, холодными ручейками потекли по лицу и груди. Но Матвей не замечал холода, его правая рука лежала на секторах управления двигателями, а левая — на штурвале. Лодка фантастической птицей скользила над бушующим морем, ныряя между волнами и снова взлетая на их гребни.
— Люди!
— Плот и шлюпка с людьми!
И Козлов развернул лодку им навстречу.
Сняты люди со шлюпки, с плота, а где-то рядом, в кипящей и беснующейся смеси воды, воздуха и снега, еще кто-то может ждать, может надеяться на помощь. И лодка снова скользит над волнами.
Спасенные люди заполнили просторный салон, набились в [87] грузовой отсек, сгрудились в кабине пилотов. Лодка осела глубоко, ниже ватерлинии.
— Больше никого не видно! — крикнул штурман с носовой палубы.
— Добро! Будем взлетать.
Надсадный рев моторов. Лодка зарывается носом в набегающие волны, и вода хлещет по крылу, заливая моторы...
— Не взлететь, командир! — говорит механик. — Перегрузились. Что будем делать?
— Что делать? — переспрашивает Козлов. — Мо-скать, будем рулить. Курс на Диксон, штурман!
— Командир! Лодку разобьет волнами!
— Выдержит. Мо-скать, обязана!
И лодка выдержала. Через много часов руления по кипящим волнам, когда на исходе уже было горючее, Матвей Ильич, наконец, смог поднять машину в воздух.
А лететь пришлось считанные минуты: Диксон оказался рядом...
Мы всем миром приступили к Козлову.
— За смекалку, за мужество, за твой подвиг, Матвей Ильич! — сказал я, наполнив кружки.
— Что вы, ребята, — смущенно говорил Козлов. — Каждый на моем месте поступил бы так же. Мо-скать, такая наша работа.