С чего начиналось
Занятия в восьмом классе школы совпали с первыми уроками в планерной школе аэроклуба. Года за два до этого мы вдвоем с приятелем Мишей Толкачевым, переполненные гордостью, тащили в школу сделанную нами модель самолета «Максим Горький», по тем временам машины высшего класса. Неподалеку от школы нас остановили два военных летчика. Они с любопытством осмотрели модель, похвалили нас, и тут же один из них спросил:
— Как, хлопцы, наверное, мечтаете стать летчиками?
Что за вопрос! Кто из мальчишек не мечтает стать летчиком! Но тут судьба преподнесла мне первый удар. Тот же летчик продолжал:
— Вот этого (кивок головы в сторону Миши) хоть сейчас в авиацию. А ты (это мне) слабоват. Фигура не та. Не подходишь, брат, для летчика.
И я начал заниматься спортом. Плавание, лыжи, футбол, гимнастика и бокс — все это предпосылка к старту в авиацию.
А когда я поступал в планерную школу, никто не заинтересовался моим возрастом. Солгать, сказать, что мне восемнадцать, как того требовали условия приема, я бы не смог, [6] но, по-видимому, никто не мог предположить, что мне только пятнадцать: фигура уже была «та».
Весна 1936 года наступила в Белоруссии необычно рано. Жара, установившаяся в середине апреля, продолжалась все лето. Мы уже окончили теоретическую подготовку, изучили планер и сами собрали две чудесные зеленые птицы, готовые вот-вот подняться в небо. Все наши мечты там — в небе! Но инструктор-планерист Якубович даже не подпускает нас к «ангару» — так мы называем сарай, где хранятся планеры.
— Не, хлопцы, сдадите экзамены — тогда и полеты. От так, хлопцы!
Ничего не поделаешь. Сдаем экзамены. Русский и белорусский, конструкция планера, тригонометрия и теория полета, химия и штурманская подготовка. А экзамены за восьмой класс надо сдавать не ниже чем на «хорошо». Таково условие начальника планерной школы. Иначе нам не подняться в небо.
Наконец экзамены позади.
Далеко за городом, возле совхоза «Прудок», — пологие холмы пустыря. Тут наш аэродром. Внизу, у подножия холмов, извилистая, широкая пойма Сожа. Но мы стараемся не глядеть в сторону реки. Пусть себе плещет прохладными волнами. Пусть! Руки на резиновом жгуте амортизатора, под ногами кустики чахлой полыни и пыль. Пыль кругом.
— На амортизаторе!
— Есть!
— Шагами!.. Растягивай!
Пот смешивается с пылью, запах резины — с горечью полыни.
— Раз! — старшина группы отсчитывает десятки шагов. — Два! Три! Четыре! Пять!
Амортизатор натягивается, кажется, до предела, каждый шаг вперед уже дается с трудом.
— Старт!
Щелчок крюка-тормоза — и легкое шуршание крыльев, планер устремляется в воздух. Вот он набирает высоту, разворачивается к склонам холмов и, подхваченный восходящими потоками воздуха, поднимается выше и выше. У-ох! Какое счастье парить птицей в воздухе!
Но голос Якубовича обрывает мои мечты:
— Эй! На амортизаторе!
— Есть! [7]
— Шагами! Растягивай!
Из-за школьных экзаменов наша учебная группа несколько отстала от других, в которых обучаются заводские ребята. Поэтому Якубович и определил нас на амортизатор. Лишь к вечеру, когда закончат полеты курсанты других групп, настанет наша очередь залезть в кабину. Но планер (с такой маленькой растяжки) не взлетит, он только пробежит неуклюже сорок — пятьдесят метров, закачается в клубах пыли и, безжизненный, опустится на крыло. Это упражнение называется пробежкой — последнее упражнение перед настоящим стартом.
И вот он, первый старт! Первый настоящий взлет!
Сила инерции вдавливает спину и голову в подушку сиденья. От возрастающей силы ускорения захватывает дух. Кажется, на миг теряешь сознание. Но так только кажется. Глаза четко видят приборы и землю. Приборов всего два: указатель скорости и высотомер. Но и за ними надо следить. А тут планер кренится под порывом ветра, устремляется носом к земле. Скорее выровнять! Вот так! А земля приближается. Теперь надо взять плавно ручку на себя и выровнять планер на высоте одного метра. Пусть он несется над землей. По мере затухания скорости я чуть-чуть подберу ручку, и планер мягко коснется земли своей лыжей. Ниже! Еще чуть-чуть ниже! И вдруг удар... Планер тычется носом в землю. Трещит фанера, пыль забивает мне рот...
— Не-е, не летать тебе, хлопец, — предрекает инструктор, осматривая поломанный планер.
Полеты снятся мне по ночам. Во сне я летаю куда лучше. Даже без планера, просто расставив руки наподобие крыльев. Это очень тяжело. Вам приходилось летать во сне таким способом? Бывает так, что от усталости ноют руки, будто действительно им пришлось работать. Не знаю, как у других, но у меня еще ни один «полет» не оканчивался благополучно. Всякий раз я падал долго и мучительно. С замиранием сердца, со страхом, от которого бросает в пот. Неужели я трус? Нет! Я буду летать!..
Каждый день обучения в планерной школе приносит маленькие победы. Крылья планера будто срослись с моим телом. Мне кажется, что я их ощущаю. Планер уже послушен мне, я делаю весь допустимый на нем пилотаж. Даже не верится!
Теперь я часто вспоминаю нашу планерную школу и свои полеты на планерах, которые не оставлял в течение нескольких лет вплоть до самой войны. Какое это наслаждение подняться [8] в воздух, отыскать восходящие потоки и парить на них подобно вольной птице! Даже полет на спортивном самолете не передает прелести всех ощущений полета на планере.
Но все это познается в сравнении. А тогда я мечтал пересесть на самолет.
После окончания планерной школы нас, недавних выпускников, зачисляют в аэроклуб на отделение пилотов.
Наконец сданы последние экзамены в школе, аттестат зрелости в кармане, приближаются к концу и занятия в аэроклубе. Полеты уже давно не снятся, сплю как убитый. Засыпаю, едва успев коснуться головой подушки, — так устаю за день. Это и не удивительно. Во время экзаменов в десятом классе никого из нас не освободили от занятий, от полетов. Единственное, что было сделано для нас, учащихся школ, это полеты в первую смену, чтобы можно было успеть в школу во вторую.
Но вот позади учеба. Приехала государственная комиссия. Начинаются экзамены в классах аэроклуба: конструкция самолета, двигателя, аэродинамика, аэронавигация, метеорология, конструкция приборов и после всего — проверка техники пилотирования. Кружится внизу земля, упругий воздух врывается в кабину, ласкает щеки, с шумом обтекает плотно застегнутый шлем. Самолет послушно выполняет фигуры: «штопор», «петлю», «переворот», «бочку», снова «штопор».
«Отлично!» — это заключение комиссии.
Один за другим получаем свидетельства об окончании аэроклуба и строим планы о дальнейшей судьбе. Но девчата уезжают в институты. Уже уехала моя одноклассница Галина Докутович, стройная как тростинка девчонка с живыми карими глазами, уехала и Полина Гельман{1} из соседней школы. Что ж, для девчат авиация — только спорт. Но вот уехал Борис Аронов, решил поступать в институт железнодорожного транспорта Миша Толкачев.
— А как же авиация, Миша?
Он только разводит руками:
— Понимаешь, дома скандал...
— Сдался?! Черт с тобой! Мы не сдадимся! Правда, Стась? [9]
Но и Стась Станкевич, преданнейший друг последних школьных лет, опускает глаза:
— Я тоже подал заявление в институт. Отец...
Вот тебе и на! Нет, я не сдамся! Решено! Подаю заявление в военное училище. Буду летчиком-истребителем. Отчим встречает мое заявление более чем холодно.
— Летчик-истребитель? — переспрашивает он, и густые брови удивленно двигаются вверх. — А твое обещание матери? Ведь это было ее последнее желание.
Выходит, забыл. Значит, не судьба мне стать летчиком. Вновь берусь за ненавистные учебники. Не спеша сдаю экзамены и втайне подумываю: а не провалить ли какой предмет? Нет, нельзя. Не смею. Ведь я дал обещание самому дорогому человеку. Была бы мама сейчас жива, наверно, поняла бы меня. А отчим? Я вспоминаю смешинки в его усталых глазах. Мне они нравятся, и я не хочу, чтобы они пропали. Отчим никогда не наказывал меня, даже если я заслуживал этого. Он не повышал голоса и не читал мне нравоучений. Просто глаза его делались строгими и немного печальными. От такого взгляда мне становилось не по себе. Нет, пусть смешинки всегда будут в его глазах.
Я поступил в медицинский. Буду врачом.
Изучаю латынь, анатомию, терапию, хирургию и вдруг по-настоящему увлекаюсь. Вступаю в студенческий научный кружок, дежурю в клинике. Как все это интересно! Про себя решаю: буду хирургом!
А свободное время по-прежнему отдаю лыжам, плаванию, акробатике и планеризму. Но теперь для меня это только любимый спорт...
После разговора в ЦК комсомола Белоруссии, где мне предложили подумать о поступлении в военное авиационное училище, я только обдумывал, как осторожней преподнести отчиму известие о принятом мной решении. Решение я принял сразу. Осталось через военкомат получить направление в училище. И больше ничто не задержит меня в Минске.
Последний раз прихожу в институт. Прощаюсь с товарищами, с преподавателями. Никто из нас не предполагает, что это расставание на многие годы, навсегда. Не все смогут окончить институт, не все станут врачами. Одни будут сражаться вскоре в партизанских отрядах, другие будут эвакуированы в тыл, кого-то призовут в действующую армию, и лишь немногим удастся закончить институт в тыловых городах. И не все придут в минский институт в победном 1945 году. [10] В моей памяти они все останутся юными, такими, какими я их запомнил: Вася Ревенков, Миша Мазо, Ваня Гриб, Нина Плевако, Маша Крупень, Тома Золатаренко — друзья студенческих лет...
Харьковское военное училище вспоминается длинными коридорами учебных корпусов, портретами бывших выпускников — героев Халхин-Гола. Занятия шли по двенадцать часов в сутки, не считая обязательных часов самоподготовки.
— Подъем! Становись! Направо равняйсь! Смирно! Входит взволнованный командир учебной эскадрильи майор Скорин.
— Товарищи, — обращается он к нам каким-то хриплым голосом. — Сегодня утром фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину...
Это война. Училище эвакуируется в тыл.
Летаем. Бомбим мишени учебными бомбами. Стреляем из фотокинопулемета. Учебные самолеты, учебные полеты, учебные цели на учебных полигонах. А на западе не прекращаются бои. Фашистские армии уже рвутся к Москве.
Мы сдаем экзамены. Билеты с вопросами, шпаргалки... А за окнами громыхают эшелоны: теплушки спешат на запад, на восток идут поезда с ранеными...
Еще училище вспоминается образом старшего лейтенанта Клюева. Мне кажется, что училище и Клюев неразделимы. Не будь Клюева, незачем существовать и училищу. Клюев — это все! Это наша жизнь, наш распорядок, наша совесть и... Одним словом, без Клюева не было бы военного училища — это точно!
С раннего утра до позднего вечера сопровождает нас его пронзительно-скрипучий голос, указывая на все дозволенные и недозволенные действия курсанта, — сопровождает, напутствует, взбадривает или отчитывает. Клюев вездесущ. Он в казарме и в столовой, он поджидает нас в коридоре учебных корпусов и сопровождает на марше, он на аэродроме. Такая уж должность у старшего лейтенанта — заместитель командира авиаэскадрильи по строевой части. Это его обязанность сделать из нас, бывших рабочих, колхозников, студентов — из «шпаков», как любит говорить Клюев, — настоящих людей. В его понимании только солдат с отличной выправкой и веселым взглядом — настоящий человек.
«Становись! Р-р-равняйсь! Смир-р-но!» — самые любимые слова Клюева. [12]
Правда, иногда он бывает многословен, и тогда в его лексиконе появляются более обширные фразы, вроде: «Грудь вперед! Живот убрать! И не шевелись!» Однако это лишь дополнение к излюбленной команде «Смирно».
Теперь двенадцать отличников, выпускников училища, направляемых в действующий полк, Клюев сопровождает к вокзалу.
— Смир-рно!
Клюев в последний раз придирчиво осматривает строй уже бывших курсантов.
— Р-разойдись!
Гудит паровоз. Мы подносим руки к пилоткам и щелкаем каблуками. По уставу. С особым шиком. Как учил Клюев. А он просто обнимает нас за плечи и целует. Это не по уставу.
Новички
Мы прибыли в полк. Хотя он и называется действующим, но расположен далеко от фронта. Поэтому, если забыть про голодный тыловой паек, здесь еще не чувствуется войны. По утрам построение, поверка, короткая политинформация о положении на фронтах. Сводки Совинформбюро скупо сообщают об оставленных городах. Летчики молча расходятся по самолетам.
Каждый день тренировочные полеты. Почти как в училище.
Вечером мы идем в театр. Тщательно надраенные сапоги на версту разят густым запахом ваксы.
Мне кажется, что спектакль сегодня только для отвлечения мыслей от тревожной действительности, только для того, чтобы забыть на миг самое главное — войну. Но она напоминает о себе размеренным шагом кирзовых сапог. Выйдя на сцену, посыльный из штаба, смущаясь, одергивает гимнастерку:
— Товарищи летчики! Приказано явиться на аэродром!..
Негромкие хлопки стульев, шарканье сапог по полу. На миг умолкшая музыка продолжается с оборванного такта. Жизнь идет своим чередом.
Семь километров от театра до аэродрома преодолеваем бегом. Рядом с аэродромом виднеется длинный эшелон из теплушек и платформ.
— Самолеты на платформы! [13]
— Первая эскадрилья! Вторая!
— На посадку.
Посредине теплушки железная печурка-»буржуйка». Тепла от нее почти нет. Температура не выше, чем на улице. Эшелон то стоит сутками в чистом поле, то идет не останавливаясь мимо станций.
Каждый из нас уверен, что стоит только нам попасть на фронт — и тут же изменится ситуация всей войны в нашу пользу. Скорей бы уж пришел наш эшелон на фронт!
И все же невольно задумываемся: как мы будем воевать? Самолеты у нас У-2. Небесные тихоходы, простейшие учебные самолеты, собранные по военным училищам и сибирским аэроклубам, предназначенные только для учебных полетов начинающих летчиков.
Через год, когда полк, преклонив колено перед боевым знаменем, даст клятву гвардейцев «Ни шагу назад!», новичкам не придется ломать голову в поисках ответа на этот элементарный вопрос: как воевать?
О подвигах гвардейцев будет знать вся страна. А сейчас выгруженные с платформ самолетики стоят на подмосковном аэродроме рядом с грозными истребителями и бомбардировщиками, и такой у них вид, что не приходится обижаться на кличку «кукурузник», которая прочно пристала к нашему У-2{2}.
С каким нетерпением и волнением мы все ожидаем первого боевого вылета! Ни у кого из нас еще нет боевого опыта, никто, за исключением командира полка, комиссара и штурмана, даже не представляет, что такое война.
Большая поляна с укатанной полосой снега — аэродром. Наш полк размещен в избах, где еще недавно жили немецкие летчики. По всему видно, что фашистские асы устраивались здесь прочно и надолго. Правда, говорят, что каждому из них фюрер обещал более комфортабельное жилье в самой Москве. Но случилась неувязочка — прогнали отборные войска фюрера от русской столицы! Сбежали эти асы, оставив всю аэродромную технику, емкости с горючим, запасы бомб, снарядов и патронов. Оставили в избах, помимо запасов консервов и шнапса, расклеенные по стенам вырезки из солдатских журналов и портреты своего обожаемого фюрера.
Наш командир эскадрильи посмотрел на эти залепленные бумажными картинками стены и не вытерпел: [14]
— Отдраить! И чтоб духу их!..
Он первый засучил рукава. К вечеру свежепобеленные стены сверкали чистотой.
Вскоре пришел боевой приказ. Первый боевой приказ по полку. Первый боевой вылет. Готовимся к нему, как к выпускному экзамену, который недавно прошел для нас в военном училище. Предстоящая цель — вражеский аэродром близ города Юхнова.
Помимо нас, летных экипажей, на аэродроме собрались все свободные от нарядов и службы работники штаба и батальона аэродромного обслуживания. Здесь даже машинистки и девчата из санчасти. Мы видим их восторженные взгляды и чувствуем себя именинниками.
Темная ночь. Редкий снежок ухудшает и без того плохую видимость. Плывут внизу черные кляксы лесов по серой промокашке снега. Кое-где виднеются пятнышки деревушек, едва угадывается дорога, скрытая снегом речушка. Не уклониться бы с курса, выйти бы на цель... Для этого надо непрерывно сравнивать карту с местностью. Включаю у себя в кабине свет и раскладываю на коленях планшет с картой.
— Во-о! Устроил иллюминацию! — возмущается мой летчик Федор Маслов. — Выключай, слепит!
— Федя! Мне же надо сориентироваться! Я на минутку!
Я понимаю: темнота — наша единственная защита, но я боюсь отклониться в сторону, мне необходимо вывести самолет на цель! Быстро сравниваю карту с местностью — идем правильно. Свет горел какую-то минуту, но за это время самолет успел отклониться от курса. Как же я не додумался раньше до простейшей вещи: заучивать маршрут полета на память? Позже это войдет в привычку и не раз выручит в самой сложной обстановке. Я с волнением вглядываюсь в очертания плывущей внизу земли и стараюсь увидеть, где же линия фронта. Будто угадав мои мысли, шевелится в своей кабине Федор.
— Скоро ли эта чертова линия? — спрашивает он.
— Наверно, подходим.
— А ты не наверно, ты — точно!
— Что, Федя, коленки трясутся?
— Так же, как у тебя, — парирует мое злословие Федя. — Вылет-то первый.
— Первый, — миролюбиво соглашаюсь я.
А тут из темной глубины леса, что распластался под нашим крылом, вдруг поднимается извилистая цепочка желтых светляков и тянется в сторону самолета. [15]
— Во-о! — восклицает Федор. — В нас метят! Значит, прошли линию фронта?
— Выходит, прошли.
Вторая очередь проносится ближе. Желтые пунктиры пулеметной трассы уже не извиваются, а со свистом рвут воздух равными промежутками: вжик-бам, вжик-бам!..
Но вот впереди изгиб дороги, за ним лесок, близ которого — цель. Ну-ка, штурман, чему тебя учили в военном училище? Напряженно вглядываюсь в лесной массив. Вот на опушке какие-то бесформенные пятна... Да это же самолеты, замаскированные срубленными стволами елей!
— Самолеты! Федя, самолеты!
— Где? Не вижу.
Федя вертится на своем сиденье, высовывает голову за борт кабины, и... самолет уходит в сторону!
— Эх, ты! — в сердцах восклицаю я. — Сошел с боевого курса! Давай заходи снова. Вдоль кромки леса.
Федя разворачивает самолет и заходит снова. Мне видно, как внизу начинают взрываться бомбы, сброшенные с других самолетов, а небо исчерчивают сверкающие трассы крупнокалиберных пулеметов. Но Федя вертится на своем сиденье, выглядывает из кабины, и самолет все дальше отклоняется от лесной опушки.
— А мы с тобой так не выйдем на цель, Федя! Заходи снова!
— Пожалуйста! Хоть сто раз!
Но зайти снова уже труднее: включилась вся зенитная оборона противника, пулеметные очереди, снаряды тяжелых зениток ложатся все ближе.
— Почему не бросаешь бомбы?! — нервничает Федя. — Смотри, другие-то бомбят!
— Сбросим и мы. Только выполняй мои команды. Чуть влево! Так держать!
Команда «Так держать!» подается летчику на боевом курсе. «Так держать!» — и летчик не имеет права дрогнуть, не имеет права изменить курс, высоту. Об этом говорит боевой устав. Это знает и Федя. Но в самолет упирается слепящий луч прожектора, рядом проносятся пылающие сгустки огня зениток и... Федя пытается отвернуть в сторону!
— Так держать!
Все ближе подплывает лесная вырубка с бесформенным пятном самолета, замаскированного там внизу. [16]
— Так держать!
От отделившихся бомб чуть вздрагивает самолет.
— Отворачивай!
Федя заваливает сумасшедший крен.
Самолет катится по укатанной полосе снега. Слева за посадочными огнями мне видны темные силуэты людей, я догадываюсь, что это все те, кто провожал нас в полет, и уже предчувствую радость, с которой будет воспринято наше сообщение об успешной бомбежке. Но почему же вдруг все эти люди куда-то бегут, почему гаснут огни старта? Впереди и чуть в стороне вспыхивают разрывы бомб, а из темноты неба по снежному полю аэродрома стегают хлысты трассирующих пуль, посланные с вражеского самолета.
А днем командир полка собирает летный состав для разбора нашего первого боевого вылета, и, странно, мы не слышим из его уст похвалы. Вместо этого он обращает внимание на недостатки...
От слов командира постепенно улетучивается приподнятое настроение. И все же здорово, что мы уже на фронте, что мы бьем врага!
Успех первого боевого вылета, что скрывать, вскружил нам голову. Поэтому неудивительно, что замечания командира воспринимаются несколько не так, как следует.
— Он еще обнаружил недостатки! — шепотом возмущается мой приятель Вася Корниенко. — Двадцать два уничтоженных самолета! О каких недостатках тут толковать?..
Я молча соглашаюсь. И думаю, что если так дело пойдет дальше, то война весьма быстро закончится разгромом фашистов! Скорей бы наступала ночь, скорей бы новое боевое задание!
Откуда было нам знать, что где-то в высоких штабах в это время обсуждалась целесообразность применения самолетов устаревших конструкций, возможности и задачи их применения. Видимо, успешные вылеты нашего полка и других подразделений, а также живучесть самолетов такого типа все же решили вопрос использования их в условиях современной войны.
Позже будут созданы специальные полки и дивизии, вооруженные только самолетами У-2, и они с честью будут выполнять самые сложные задачи, которые окажутся непосильными для других родов авиации. Ночью, в любое время суток, в распутицу и непогоду будут взлетать эти неприхотливые самолетики с полевых аэродромов по первому требованию пехоты. [17]
...В этот полет летчики пойдут без штурманов. Весь день мы с Федей Масловым вычерчивали по памяти маршрут, чтобы потом в полете не пользоваться картой. Накануне конная группа Белова связалась со штабом нашей армии, указав район и сигналы, по которым летчики определят посадочную площадку: четыре костра, образующие прямоугольник.
Конники генерала Белова ждут боеприпасы и просят вывезти раненых, которые затрудняют рейд конного корпуса по немецким тылам.
Я провожаю Федю к самолету. Это не тот, на котором мы обычно летали с ним. Наш ремонтируют. Федя залезает в кабину, усаживается, пытается приподнять сиденье, но где-то заело, и оно не двигается.
— Что бы подложить? — спрашивает Федор. — Низко. Я протягиваю ему диск пулемета ДА{3}:
— Подойдет?
Федор копошится в кабине, примеряет:
— Давай еще один!
— Эх, не вышел ты ростом, командир! — Не могу сдержать улыбку. — Мал ты у меня.
— Дуб вон тоже в небо тянется! А толку? Дубина дубиной!
Федя усаживается удобней, высовывает из кабины громадную меховую рукавицу с оттопыренным большим пальцем:
— Порядок!
Я провожаю взглядом рулящий самолет Федора, смотрю, как он бежит вдоль тусклых огней старта, смотрю до тех пор, пока самолет не тает в глубине звездной ночи.
Дальнейшие события я узнал от самого Федора.
Едва девятка самолетов эскадрильи, в которой летел и мой Федя, пересекла линию фронта, от близлежащей железнодорожной станции протянулись три прожектора и сразу же врезались в строй самолетов общим слепящим пучком. Огненная россыпь снарядов...
Федор еще некоторое время держался за ведущим, но угрожающе близко надвинулся самолет справа, и, сбавив обороты двигателя, Маслов отвалил в сторону, в спасительную темноту. Выше его, в перекрестии прожекторных лучей, вдруг вспыхнула красная точка пламени. Она, увеличиваясь, [18] стремительно понеслась к земле. Один прожекторный луч отделился от общего снопа и проводил горящий самолет до земли. Ближний лес озарился вспышкой взрыва.
Федор оглянулся по сторонам: темнота! Ни одного выхлопа из мотора близко идущего самолета. Один! Что ж, придется идти к цели одному.
Еще час полета, час непрерывного сравнивания плывущей внизу земли со схемой в памяти — и вот он, нужный лесной массив. Где-то здесь должна быть посадочная площадка. Да вот она! Четыре костра, как предупреждали. А это? Это что за огни! Две посадочные площадки?.. Ерунда какая-то. Неужели немцы перехватили радиограмму и выложили такие же костры, обозначив ими ложную площадку? Но как проверить? Как узнать, какая площадка наша, какая ложная? Пока он лихорадочно искал ответы на эти вопросы, подтянулась эскадрилья, и теперь над кострами кружится не один самолет Федора. И все летчики в недоумении.
Значит, кто-то должен рискнуть. Без этого не определить, где свои, где враги. Кто же на это решится? Кто?
Парторг эскадрильи, командир звена Феклин, включил аэронавигационные огни — АНО, чтобы его самолет видели остальные. Он сделал круг над кострами и пошел на посадку.
К самолету Феклина стали подтягиваться остальные. И ближе всех оказался Маслов. Он тоже обозначил себя огнями АНО и пошел вслед за ним. Федору видно, как Феклин включает посадочную фару, свет ее скользит по ровной поверхности снега. Вот он садится, разворачивается, рулит к кострам.
— Свои, свои! — сам того не замечая, закричал Маслов.
Наблюдать за самолетом Феклина уже нет возможности: приближается земля, надо выровнять и посадить свой самолет.
Удар по сиденью чуть не выбрасывает Федора из кабины. Перед глазами проносятся желтые светлячки трассирующих пуль.
Федор резко дает газ, мотор ревет на взлетной мощности, и самолет, едва зацепив лыжами снег, вновь взмывает в воздух.
А на земле, рядом с темной стеной леса, трассирующие пули прошивают горящий самолет Феклина... Самолеты заходят на посадку к другим огням, зажженным нашими конниками. [19]
...В землянке КП Федор протянул мне исковерканный разрывными пулями диск ДА.
— Дарю на память, — сказал он.
Я повертел в руках искореженную стальную крышку, попытался вытащить развороченные осколками патроны.
— Как же так, Федя?
— А вот так. Случай, старик. Считай, что тебе крупно не повезло: придется еще летать со мной в одном экипаже.
— Федька! — Я обнял его худые плечи. — Полетаем! Еще полетаем, Федя!
В другом конце землянки начальник штаба диктовал машинистке:
— «Не вернулись на базу самолеты младшего лейтенанта Елина и младшего лейтенанта Феклина. Факт гибели обоих подтвержден очевидцами...»
Мы молча сняли шлемы.
Это нельзя забыть, этого нельзя простить!
У Якова Феклина осталась дочь — Алла. У нее есть сын — Андрюшка. Когда они приходят к нам на встречу в День Победы, мы принимаем их в наш строй, они занимают место погибшего отца и деда среди нас, ветеранов.
Становлюсь летчиком
Под Москвой не затухают ожесточенные бои. Каждую ночь наш полк получает боевые задания. Иногда приходится летать не только ночью, но и днем. Мы понимаем, что это вызывается крайней необходимостью.
Где-то в военных училищах уже сдают экзамены новые летчики, ведут контрольное бомбометание другие штурманы. А экипажи нужны сегодня, сейчас!
Январским утром как-то приходит посыльный из штаба: меня и Васю Корниенко, такого же штурмана и товарища по училищу, вызывают к командиру полка. Мы теряемся в догадках: зачем бы?
Командир встает нам навстречу, здоровается и как-то по-домашнему обнимает нас за плечи.
— Поймите меня правильно, — говорит он. — Я не хочу приказывать. Да и не могу. Поэтому, как решите сами, так и будет. А дело вот в чем. Вы знаете, что в полку не хватает летчиков. Штурманов больше. А полк должен воевать. На задание каждую ночь должно уходить максимальное количество самолетов. Вы оба в свое время закончили аэроклуб. [20]
Почти летчики. Вам бы немного подучиться, полетать самостоятельно и... вы справитесь, ребята... Скажите, есть желание летать?
Не помню, какие слова говорили мы тогда командиру. Помню, мы думали вместе с Васей одинаково: мы должны справиться! Этого требовала от нас память о погибших товарищах. Мы должны заполнить место в строю, мы должны сражаться и за себя, и за тех, кого уже нет среди нас.
Командир летает с нами днем и ночью. Полеты по кругу, в зону, на полигон. Взлет, посадка, вираж, переворот, боевой разворот и снова посадка... Кажется, взлетам и посадкам не будет конца. Оружейники в поле за аэродромом выкладывают из прошлогодней соломы крест. Это мишень для учебного бомбометания и стрельбы. Командир устал и измотался больше нашего — летать-то ему приходится с нами обоими, — но, кажется, доволен нашими успехами.
Наконец приходит день, когда мы с Васей меняем парашюты штурманов на ПЛ-5. Так называют парашют летчика.
Командир полка провожает меня в первый полет. Он сам помогает надеть лямки парашюта, расправляет их на спине, одергивает и хлопает по плечу:
— Ну, ни пуха тебе, ни пера!
— Послать к черту, Анатолий Александрович?
— Так полагается, — смеется командир. — А раз положено, посылай!
Он берет мою руку, порывисто притягивает к себе и легонько, как водолаза перед спуском под воду, хлопает ладонью по шлему.
Я поворачиваюсь и, неуклюже переступая тяжелыми унтами — все-таки мешает пристегнутый парашют, — иду к самолету. У левого крыла строй из трех человек — экипаж. Техник Ландин, оружейница Маша Красильникова и штурман Николай Пивень.
— Смирно! — Техник Ландин, старший по званию, делает два шага вперед: — Товарищ командир, самолет к вылету готов! Двигатель опробован, горючее полностью!
— Штурман к вылету готов!
— Товарищ командир, боекомплект самолета — четыре фугаски, ШКАС{4} заряжен, опробован, запасные ленты... Ой, товарищ командир, можно я еще раз взрыватели проверю? [21]
Непосредственность Маши нарушает заранее приготовленную торжественность.
— Смотри, смотри, Машенька! — смеюсь я и, как меня перед этим командир полка, обнимаю ребят за плечи. — Эх, ребята!..
— Спокойно, старик. Будет порядок. Ты только всегда помни, что мы здесь, на земле, ждем вас. Всегда ждем!
— По самолетам! — это кричит со старта старший лейтенант Бекишев, заместитель командира полка. Сегодня он руководит полетами.
— Запускай!
— От винта!
— Есть от винта!
Ровно стрекочет стосильный М-11, увлекая самолет в темноту. Медленно плывут внизу темные пятна лесов, белеют заснеженные поля. Цель сегодняшней бомбардировки — железнодорожная станция западнее Вязьмы.
Всю зиму юго-восточнее Вязьмы сражался партизанский отряд, а в начале марта его потеснили каратели и отряды полицаев. Отряд лишился своих продовольственных баз и складов с боеприпасами. Центральный штаб партизанского движения приказал срочно доставить в район дислокации отряда все необходимое. Штаб армии выполнение этой задачи возложил на наш полк.
Полет не сложный. Еще днем я изучил по карте маршрут полета и теперь веду самолет от одного ориентира к другому. Вон на лесной опушке показались три костра в одну линию — условный сигнал, а заодно и стартовое освещение. Делаю круг, чтобы еще раз убедиться в правильности сигналов, и захожу на посадку.
Заруливаю туда, где темнеет силуэт еще одного самолета, где суетятся люди. Выключаю двигатель. На крыло поднимаются партизаны:
— А ну, хлопцы, навались! Не задерживай летчика!
— Что за спешка? — поднимаюсь я с сиденья. — Куда так торопитесь?
— Каратели прут! Командир приказал заслону держаться до рассвета, а вот продержатся ли... Патронов маловато.
— Давай! Давай! Сказки потом.
Партизаны вытаскивают из самолета ящики с патронами.
— Сколько раненых возьмешь? — спрашивают у меня.
— Как все. [22]
— Значит, двоих. Ну где там раненые? Давай!
Один из раненых самостоятельно взбирается на крыло и усаживается в кабину, другому помогают подняться.
Медленно начинается рассвет. Сереет небо, и уже отчетливо просматривается ближний лес. Эх, успеть бы до рассвета пересечь линию фронта.
— От винта!
— Давай! Закручивай!
Мотор вздрагивает, фыркает и начинает ровно бормотать на малом газу.
Поспешность и быстрота — отнюдь не одно и то же. Быстрота, сообразительность, реакция — необходимые качества летчика, поспешность же совершенно противопоказана.
Неделю назад мне стукнуло двадцать один. Всего полтора месяца, как я летчик. На моем счету два десятка боевых вылетов. Я умею взлетать, садиться, умею пилотировать самолет днем и ночью, вслепую. Но означает ли все это зрелость? Нет! Тогда откуда у меня самоуверенность?
Я спешу. С места даю полный газ, самолет начинает двигаться и... Не успеваю опомниться, как он тычется в землю. Вот тебе и на! Разбит воздушный винт, а моя физиономия изрядно поцарапана о приборную доску. Хорошо, хоть раненые не пострадали. Но что же произошло? Ага! Я не учел оттепели, не следил за скоростью. Слишком много нарушений прописных истин. И все это результат моей самоуверенности. Ишь возомнил себя асом!..
Размышляя о случившемся, я брел по глубокому снегу к деревне, на ходу пригоршнями набирая снег и прикладывая его к лицу. Мне было стыдно, и я боялся встретиться со своими спутниками взглядом.
— Не вешай носа, — заметил один из партизан. — Не ты один. Вон и второй самолет сломался. Теперь вам вдвоем веселей будет.
— Ночью-то опять придут ваши, — вступил в разговор второй. — Починишь свою птаху да и улетишь на Большую землю.
Так незаметно за разговорами подошли к деревне, и у первого же дома нос к носу столкнулись с Масловым.
— С приездом!
— Федя!..
— Видал твой цирк! А еще со мной летал. Эх, ты!..
— Но и ты, Федя... Это ведь твой самолет там стоит?
— Радуешься? — Под сухой кожей на скулах Маслова перекатываются тугие желваки. — Не мой это самолет! Оставил [23] меня командир эскадрильи заменить на его самолете винт. Видишь, техник Лыга с ним возится.
— А где же командир? — задал я наивный вопрос.
— Улетел. Не тужи! Сейчас слетаю на базу и привезу тебе винт! Будем еще летать всем чертям назло!
Но летать нам с Федей пришлось не скоро. Неожиданно над лесом появились два «мессера». Их спаренные залпы решили судьбу сначала моего, а потом Фединого самолета. Мы остолбенело смотрим на дымное пламя, на четкие в светлом небе силуэты «мессеров», которые, словно издеваясь, проносятся над деревней, покачивая крыльями.
Втроем мы добирались из партизанского отряда к своим. Этот поход остался в памяти навсегда. В действительности километры всегда длиннее, чем на карте, да если еще прибавить полетное обмундирование летчика. Идем напрямик, обходя деревни и минуя дороги. Сколько идем? Я уже потерял счет дням. В мыслях только одно: надо выйти! Выйти из этого мертвого леса, из этого снега. Какое проклятье этот снег! И нельзя думать о пище. У нас и так мало сил. Вчера вечером мы попытались добыть пищу в деревне, но там оказались немцы. Они послали в нашу сторону несколько очередей из автоматов, но преследовать не стали. И опять мы идем лесом, проваливаясь по пояс в рыхлый снег. Если бы хоть немного поесть!.. Все чаще и чаще падает Федор. Но остановиться нельзя. Надо идти. В лесу смерть. А в этой деревне? Решили дождаться вечера, в сумерках подойдем ближе.
В деревне оказались свои. Вскоре нам удалось отправить за линию фронта Федора. Он был совсем плох. Полковник, начальник авиации, обещает вскоре отправить и нас, если прилетят самолеты, а до этого он вызвал меня к себе.
— Боюсь, немцы засекли нашу площадку для самолетов. Как бы не накрыли артиллерией, — говорит полковник. — Взгляни на карту. Вот между деревней и лесом большое поле. Определи, пригодно оно для посадки самолетов? Если пригодно, дам бойцов, к вечеру организуешь старт. Последним самолетом улетишь вместе с своим техником.
— Есть!
Погожее солнечное утро, легкий скрип снега под унтами. Мы сыты, в карманах, про запас, увесистые бутерброды. От успешного выполнения порученного нам дела зависит отлет за линию фронта, на Большую землю, в полк. Есть чему радоваться. [24] Кажется, все испытания уже позади и все надежды вот-вот исполнятся. Осмотрим площадку, разобьем старт и — даже не верится! — ночью мы дома!
— Что там на дороге? — спрашивает Лыга, возвращая меня к действительности.
— Танк!
— Эх, на полчасика попозже — не шлепать бы пешком обратно.
— Кажется, нам уже никуда не придется шлепать... Это немецкий танк!..
Я торопливо шарю в карманах комбинезона: у меня есть граната-»лимонка», подаренная техником-оружейником Кильштоком. Но пальцы натыкаются на бутерброды. Я вытаскиваю их из кармана и швыряю в снег. Вот и граната! Я сжимаю ребристый кругляк в ладони.
Лыга подбирает бутерброд, сдувает с него снег и протягивает мне:
— Что главное в обороне? Харч. Садись лопай.
— Ошалел?!
— Отнюдь. Жуй. Может, в последний раз.
Невольно опускаюсь рядом с ним на снег. Танк медленно ползет по дороге. От него уже не скрыться, не убежать. Мы жуем бутерброды. Лыга аккуратно подбирает с колен хлебные крошки. Потом он поднимается на ноги, поправляет ремень и достает пистолет. Сухо щелкает ствол, досылая патрон в патронник.
— А ну давай, гады!
Становлюсь рядом. В левой руке пистолет, в правой граната.
— Давай!
Танк останавливается. Медленно поворачивается хобот пушки. Выстрела мы не слышим — только свист снаряда и оглушительный взрыв позади. Мы падаем в снег. Танк посылает еще три снаряда и, пятясь, ползет в деревню, рядом с которой нам нужно осмотреть площадку. Мы поднимаемся, выходим на дорогу и припускаемся изо всех сил обратно.
Близкие разрывы опять швыряют нас в снег. Немцы бьют долго. Так долго, что мы уже смогли побороть первоначальный страх. Короткими перебежками уходим из зоны обстрела.
— Еще вчера деревня была ничейной, — сокрушаясь, говорит полковник. — Что же, рискнем — будем принимать самолеты опять здесь. [25]
Нам повезло. В эту же ночь на маленькую площадку для наших самолетов сел ТБ-3{5}. Заблудился, не нашел корпус Белова.
Самолет загружен медикаментами и продовольствием. Командир решает оставить груз здесь и взять раненых.
В самолете тесно, тяжелый запах йода.
Подходим к линии фронта. Стрелки отбиваются, трещат пулеметы. Неприятно чувствовать себя пассажиром, когда экипаж ведет бой. Пробираемся в кабину пилотов: может, чем-нибудь пригодимся, может, поможем?
Но самолет уже катится по заснеженному аэродрому: прилетели!
Действительно, мир тесен. Через много лет после описываемых событий наш экипаж в ожидании погоды коротал зимний вечер в арктическом порту. Кто-то рассказал одну историю из своей жизни, кто-то другую, и пошли воспоминания, одно другого занятней. Вспомнил и я, как выбирался из партизанского края. Вспомнил и рассказал. Мой механик Володя Белявский — мы летали с ним уже не один год — вдруг воскликнул:
— Послушай, командир, а ведь бортмехаником на том ТБ-3 был я! Запомнился мне этот случай тоже.
— Вот так встреча! — обрадовался я. — Здравствуй, Володя! И прими еще раз благодарность от спасенного!
И мы крепко обнялись.
Вскоре мы с Лыгой добрались в полк. Я получил новый самолет и вновь стал летать. Но тот урок остался на всю жизнь. И потом всякий раз перед любым взлетом, перед любым полетом, каким бы простым он ни казался, я тщательно готовился. А иначе нельзя. Авиация не терпит самоуверенности. Только поняв это, можно стать летчиком. Настоящим летчиком.