Над Волгой — сполохи войны

Прибыв в 237-й истребительный авиационный полк, мы I довольно быстро познакомились с новыми боевыми друзьями, прежде всего с командиром эскадрильи старшим лейтенантом Иваном Федоровичем Балюком, сержантами Геннадием Васильевичем Шерстневым, Ильей Михайловичем Чумбаревым, Николаем Ивановичем Крючковым, Александром Ивановичем Денисовым и другими летчиками. Штурманскую службу возглавлял майор Ч. К. Бенделиани, инженерную — военный инженер 3 ранга И. Б. Кобер. Штабом руководил подполковник А. В. Верещагин, а комиссаром полка был батальонный комиссар Е. А. Норец. Среди однополчан многие имели богатый опыт воздушных боев и заслуженные награды.

Разместились мы в одном из отделений совхоза «Сталинградский», но не всегда ходили туда, а коротали ночи вблизи аэродрома, на свежей копне душистой соломы. Вот и сегодня Василий Лимаренко и я не пошли в совхоз: приятнее спать под открытым небом. Да и самолеты наши и КП — на случай тревоги — рядом.

В ночном небе ни облачка. Над прохладной сентябрьской землей зажглись яркие звезды.

— Яш, а Яш, — шепчет Василий Лимаренко, — звезды-то какие!

Я молчу, гляжу на далекие лучистые миры, заполонившие вселенную. Звезды... Они одинаково светят всем и совершенно равнодушны к добру и злу, к храброму и трусу, ко всем и всему, что творится на нашей планете. А человек неравнодушен к ним, звездам. Им безразлично, [47] живу я или нет, а мне вовсе это не безразлично. У меня страстное желание видеть звезды над собой до самой старости. И очень не хочется, чтобы они померкли на двадцатом году моей жизни. Кроме того, я не могу допустить мысли, чтобы звезды померкли в милых очах дивчины с Днепра, в глазенках того малютки, чья колыбель осталась в отведенной нам крестьянской хате, в мудрых глазах столетнего аксакала, в глазах всех, кто представляет на земле мой народ. А фашисты считают, что звезды должны светить только им. И поэтому я буду драться до последней искорки сознания, сражаться за звезды для себя и для...

— Спишь, что ли, Яша? — спрашивает Лимаренко, перебивая мои мысли.

— Думаю.

— О чем?

— О звездах...

И я рассказываю товарищу о своих думах. На фронте такого не стесняются: может, уже завтра не станет того, кто открывает свое сердце, или того, кто слушает это откровение.

— М-мда, — по-своему, реагирует Василий, — немного отдает романтикой, но в принципе верно... А знаешь?.. — Он резко приподымается, шурша соломой. — Может, потому и высший знак отличия у нас — Золотая Звезда? Человек отличился в борьбе за звезды для всех хороших людей — и получает ее на грудь!

Мы умолкаем, захваченные новыми мыслями, вызванными этим неожиданным сопоставлением.

— А помнишь стихи Лермонтова? — возобновляет разговор мой сосед. Ему не спится, как и мне. — И звезда с звездою говорит... — декламирует он. — И музыка на эти стихи есть.

— Помню, Вася, — и тут же добавляю: — А нынче звезды дерутся с уродливыми свастиками...

Из сводок мы знали — враг бросил на Сталинград 4-й воздушный флот и целый ряд авиационных соединений с других театров военных действий. Пользуясь отсутствием второго фронта в Европе, фашисты создали здесь огромный перевес в силах. Они вышли к Дону, прорвались к Волге — в район селений Рынок и Ерзовка, отрезав и прижав к реке часть наших, наземных войск. Бои идут на ближайших подступах к городу. Особенно неистовствует [48] вражеская авиация. Сотни самолетов в дневное время беспрерывно висят над городом.

Гитлеровское командование пустило в ход новые части «юнкерсов», специально подготовленные группы воздушных пиратов, вооруженных модернизированными истребителями Ме-109Г и Ме-109Ф. Эти крылатые бандиты были неподалеку от фронта и использовались для прикрытия своих войск и бомбардировщиков, для охоты за нашими штурмовиками и сопровождающими их самолетами.

Кто же должен противостоять такой армаде? «Вы, — вспомнились мне слова командующего воздушной армией, прибывшего вместе с командиром дивизии побеседовать с летчиками нашего полка. — Вы, друзья, и такие же советские летчики, как вы. Здесь потребуется все — дерзость, смелость, расчетливость, умение перехитрить врага...»

С тех пор не прошло полмесяца, но мы уже убедились, что для успешной борьбы с вражеской авиацией действительно требуется все — и смелость, и расчетливость, и умение перехитрить опытного и коварного противника. День ото дня воздушные схватки разгорались с нарастающей силой.

«Дайте истребителей!» — просили бомбардировщики. «Дайте истребителей!» — слышался зов штурмовиков, «Дайте истребителей!» — летели тревожные сигналы от наземных войск. И командир нашей 220-й истребительной авиадивизии посылал звенья, эскадрильи и полки в бой.

Александр Васильевич Утин комдивом стал каких-нибудь месяц-полтора назад, но его уже хорошо знали, по-сыновнему любили все летчики и техники соединения. Любили за умение расположить к себе, за простоту обращения, за большое летное искусство, методику внедрения нового в тактике и боевом применении авиации. С людьми он бывал ежедневно. Его можно было видеть в избах, где жили летчики, на самолетных стоянках, где восстанавливались поврежденные в бою машины.

В ночь на 14 сентября 1942 года наш полк получил боевой приказ о том, что завтра нам предстоит прикрывать свои войска в районе прорыва противника и сопровождать штурмовиков. Дело в том, что фашисты вклинились в оборону 62-й и 64-й армий, заняли несколько господствующих высот, обрушили огонь на улицы города и вот-вот овладеют его центром.

На другой день ранним утром командир полка майор [49] Исаев послал группу истребителей на выполнение боевого задания. Второй вылет предстоял на сопровождение штурмовой дивизии. Полк приказано вести лично ему, командиру.

Майор не любил отсиживаться в штабе или на командном пункте. Летал вместе со всеми. Только за последние дни он сбил пять фашистских самолетов. Командир полка всегда смело и мужественно шел на врага, нередко вступал в поединки против двух-трех «мессершмиттов», зорко следил в небе за своими ведомыми, подавал им пример высокого боевого мастерства и самоотверженности. И молодые воздушные бойцы дрались по-исаевски. С таким вожаком не страшна была схватка даже с численно превосходящим противником.

Исаев радовался каждому успеху своих летчиков и высоко ценил инициативу, бесстрашие и самоотверженность авиаторов других частей. Так, узнав о том, что 14 сентября майор А. М. Степаненко, прикрывая войска 62-й армии, вместе с шестеркой своих ведомых решительно атаковал 30 вражеских бомбардировщиков и 12 истребителей сопровождения, сказал нам:

— Вот это сокол! Лично сбил три самолета. Фашисты так и не прорвались к цели, сбросили бомбы куда попало и повернули обратно.

Мы понимали, что похвалой в адрес соседей командир полка старался еще больше воодушевить нас, разжечь чувство боевого соревнования, чтобы мы били врага беспощадно, помогая наземным войскам, оттесненным в центральную часть города.

Такой же воспитательной линии придерживался и Чичико Кайсарович Бенделиани, энергичный, решительный штурман полка.

Однажды он рассказал нам о подвиге летчика-истребителя нашей армии лейтенанте Кирчанове, который в воздушном бою в районе Сталинграда совершил второй таран, в результате которого уничтожил бомбардировщика противника. А между тем Бенделиани сам был мастером лобовых атак и в тот же день, что и Кирчанов, сбил Ме-109.

После беседы я выбрал свободную минуту, подошел к штурману и попросил рассказать о методе лобовых атак. Правда, я и сам уже имел кое-какой опыт, однако мои лобовые атаки были не похожи на его. Мне не хватало [50] мастерства. Бенделиани посмотрел на меня улыбающимся взглядом, достал папиросу «Катюша», предложил мне и сам закурил.

— Пойдем, командир звена, погуляем. — И Чичико Кайсарович положил руку на мое плечо.

Шли вдоль окраины аэродрома, где проходила проселочная дорога. Техники и механики готовили самолеты к очередному вылету на сопровождение. Ожидая, когда начнет говорить Бенделиани, я думал о методе ведения лобовых атак. Практика показала, что некоторые летчики не выдерживают таких атак и не принимают их. Многие принимали, но не всегда доводили до конца, отворачивали в сторону, уходили вверх или очень резко вниз.

— Слушай, Яков, — затянувшись дымком, начал майор. — В дальнейшем, когда придется встречаться на лобовых, старайся удерживать свой самолет с небольшим скольжением влево или вправо. Иногда ручкой управления надо создавать незначительные колебания, как бы раскачку машины. Понятно?

Я молча киваю.

— Это не дает противнику возможности вести прицельный огонь на больших дистанциях. Стреляя издали, гитлеровцы пытаются морально на тебя воздействовать, чтобы ты отвернул. Понимаешь? Ну вот. Здесь-то, кацо, и нужна крепкая выдержка, большая сила воли. Ты упорно придерживаешь левой или правой ногой небольшое скольжение и ожидаешь момента, когда противник начнет сворачивать. Главное — не упустить этот случай, бить из пушки и пулеметов по гаду. — Бенделиани швырнул окурок и растер его каблуком.

Штурман подробно рассказывал мне различные варианты лобовых атак, подкрепляя рассказ эпизодами из своей боевой практики.

Я поблагодарил его.

— Полетишь со мной, Яша, посмотришь своими глазами, как все надо делать.

Мы возвращались на командный пункт. Несколько «яков» заходили на посадку. Их охраняли четыре истребителя, только что поднятых с аэродрома. Такая предосторожность нужна для того, чтобы предотвратить внезапность нападения «мессеров».

Возле КП вместе с командиром полка стоял высокий, стройный человек с правильными, привлекательными чертами [51] лица. Это был комдив А. В. Утин. Его черные глаза добродушно лучились..

— Теперь тебе, майор, будет веселей, — сказал полковник, показывая на восьмерку самолетов, заруливающих на стоянку. — Пополнение пришло.

За последнее время полк понес потери, не хватало машин и летчиков. Два вновь прибывших сержанта — И. А. Максименко и П. Е. Оскретков — были направлены к нам, в эскадрилью старшего лейтенанта И. Ф. Балюка. Оба молодые, здоровые, но боевого опыта не имели и, конечно же, ни в какое сравнение с такими бойцами, как Илья Чумбарев, Николай Крючков и Александр Денисов, не шли.

Новички чуть ли не с первого дня стали проситься на боевое задание. Иван Федорович Балюк в ответ только улыбался. Кто-кто, а он отлично знал, что под Сталинградом очень туго приходилось в первых боевых вылетах. Только после нескольких схваток с врагом летчики вживались в обстановку, чувствовали себя увереннее, смелее, были способны видеть не только то, что делается впереди, но и внизу, под самолетом, и за хвостовым оперением, сзади.

Вот почему улыбался Балюк наивной просьбе Оскреткова и Максименко.

— Присмотритесь ко всему, поговорите со «стариками», — посоветовал им комэск.

«Стариками» у нас называли обстрелянных летчиков, видавших виды воздушных бойцов.

... Мы получили задачу сопровождать группу «ильюшиных» на штурмовку войск и техники противника, сосредоточившихся в Яблоневой балке для перехода в наступление. Балка не просматривалась с нашей стороны, хотя и находилась не так далеко от линии фронта. Наши артиллеристы, наносившие удары по закрытым целям, не знали результатов стрельбы, и это усложняло выполнение поставленной перед ними задачи.

Прикрытие «ильюшиных» для нас было обычным делом, но для сержанта Максименко, летевшего впервые на выполнение такого боевого задания, оно было далеко не простым. Чтобы не допустить истребителей противника к штурмовикам, идущим на бреющем полете, надо находиться в непосредственной близости от них. На такой низкой высоте, когда видишь, что по тебе бьют из всех [52] видов оружия, нелегко сохранять спокойствие. Ведь главная забота об «илах», а не о себе.

Сержанта Максименко взяли в ударную группу, которая должна сковывать вражеские истребители. Эту группу возглавил командир нашей эскадрильи И. Ф. Балюк. В группе непосредственного прикрытия — Чичико Бенделиани, Василий Лимаренко, Илья Чумбарев и я.

Погода стояла тихая, почти ясная. Лишь кое-где плавали небольшие клочки облаков и разрывов артиллерийских снарядов. В воздухе пока было спокойно. Изредка попадались группы самолетов, возвращавшихся с боевого задания. Они наносили удар по тем же целям, что предстоит штурмовать и нашим «илам». Так что в заданном районе можно ожидать истребителей противника, наверняка вызванных после первого налета.

Вот и Яблоневая балка. «Ильюшины» начали пикирование. В ход пошли бомбы, пушки, пулеметы. Внизу огонь и дым. Среди фашистов суматоха, паника. Горят машины, рвутся боеприпасы. А «ильюшины» снова заходят и бьют, бьют, не обращая внимания на ощерившиеся пасти зенитных батарей.

Вверху показались «мессершмитты». Балюк и его ведомый завязывают бой с парой «сто девятых». Затем появляются еще два «месса». Надо бы ребятам помочь, вдвоем жарковато. Но мы не имеем права бросить штурмовиков. Впрочем, к нам тоже ринулись два Ме-109. Они явно нацеливаются на замыкающий Ил-2.

Развернув самолет почти на 140 градусов, делаю попытку отбить атаку. Немцы не реагируют. Видно, решили достичь цели — сбить «ильюшина». Появляется еще пара вражеских истребителей. Она пикирует на меня. Резко отвернувшись, Илья Чумбарев дает длинную очередь по ней и срывает замысел гитлеровцев. Я продолжаю хитрить. Кто кого? Разворот с набором высоты. Переход в преследование. Сближение с противником. «Мессер» метнулся вправо и вверх. Второй немец атакует Илью, но Чумбарев успел увернуться. В это время Ме-109 распростер крылья с крестами прямо перед моим прицелом. Дистанция метров двести пятьдесят. Нажимаю на гашетку. Длинная очередь из всех точек. Перевернувшись вокруг продольной оси, «мессер» загорелся и рухнул вниз.

А ведущий так бы и ушел, если бы не попал в прицел майора Бенделиани. Кавказец никогда не давал промаха. [53]

Старший лейтенант Балюк и сержант Максименко тоже успешно справились со своей задачей. Небо стало чистым. Мы возвратились домой без потерь.

На стоянке самолетов нас встретил заместитель начальника штаба капитан П. Д. Ганзеев, как всегда пунктуально записавший результаты боевого вылета. С ним был командир соседней эскадрильи Борис Миронович Ривкин. Молодой, стройный, подтянутый, он вызывал уважение с первой же встречи. Несколько позже мне стала известна его фронтовая биография.

Младший лейтенант Борис Ривкин прибыл в наш полк в апреле сорок второго года на должность командира звена. Репутация у него была, как говорят, отнюдь не безупречной, поэтому на первых порах однополчане относились к нему сдержанно. Однако Борис в очень короткое время заставил своих новых друзей переменить мнение о нем. Этому способствовали высокая дисциплина и организованность в звене, грамотная эксплуатация материальной части на земле и в воздухе, прекрасное знание тактики боя с вражескими истребителями и бомбардировщиками. В период боевых действий полка в районе Керчи младший лейтенант Ривкин сбил три самолета противника.

С тех пор Борис, что называется, пошел в гору. Его повысили в звании, а когда полк перешел на трехэскадрильский состав, Ривкина назначили командиром эскадрильи. Чтобы не возвращаться к вопросу о его боевых успехах, скажу, что за время боев под Сталинградом и на Дону Борис Миронович Ривкин одержал над врагом девять блестящих побед в воздухе. Учитывая боевые заслуги авиатора, командование наградило его двумя орде нами. Коммунисты тоже оказали ему высокое доверие, приняв кандидатом в члены ВКП (б).

Но вернемся на аэродром, что рядом с совхозом «Сталинградский». Пока капитан Ганзеев разговаривал с командиром нашей эскадрильи, Борис Миронович Ривкин подошел ко мне и спросил:

— Успешно ли слетал, старший сержант? Я кратко рассказал о боевом задании.

— Это хорошо, товарищ Михайлик, — одобрительно отозвался о наших действиях бывалый летчик. — Так и надо бить фашистскую нечисть. Завтра, говорят, полетим сводной группой на Котлубань и Кузмичи. [54]

Старший лейтенант оказался прав. В очередной вылет были запланированы шесть летчиков из разных эскадрилий. Задача состояла в том, чтобы в районе Котлубань, Кузмичи прикрыть наземные войска от воздействия авиации противника.

Возглавлял группу Балюк. Ведомый у него был я. Второй парой шли Ривкин и Лимаренко, третьей — Ткаченко и Петров. Взлетели одновременно, шестеркой. Буквально через несколько минут мы уже были в заданном районе боевых действий. Ниже нас проплывали небольшие кучевые облака. Они почти не мешали просмотру воздушного пространства. На земле отчетливо были видны разрывы артиллерийских снарядов.

— «Радуга», я — «Сокол-десять». Как слышите? — запросил Балюк наземную радиостанцию.

— «Сокол-десять», слышу вас хорошо. В воздухе все спокойно, — ответили с земли.

— Вас понял.

Балюк развернул группу таким образом, что она чуть-чуть зашла на территорию противника. Чтобы сильно не отстать и сохранить общий боевой порядок, Б. М. Ривкин перешел своей парой на внутреннюю сторону и, набрав метров четыреста высоты, принял готовность встретить врага, если он появится выше нас. Такое расположение группы обеспечивало хороший просмотр воздушного пространства и давало возможность частью сил связать боем немецких истребителей.

— Слева снизу противник, — единым духом выпалил Василий Лимаренко.

— Вижу, — спокойно. ответил ему Балюк и приказал Ривкину: — Борис, свяжи боем истребителей.

— Понял.

Четыре ястребка повернули влево и со стороны солнца перешли в атаку на группу бомбардировщиков. Наш ведущий прицельным огнем сбивает одного «хейнкеля». Удар был такой сильный, что мне, шедшему несколько сзади, не пришлось сделать ни одного выстрела, чтобы добить противника.

Выходя из атаки правым боевым разворотом на сторону солнца, мы увидели, как сверху падал горящий Ме-109, сбитый Ривкиным или Лимаренко. Нам же не удалось повторно атаковать самолеты Хе-111, так как на нас взвалилась группа «мессершмиттов», прибывшая с небольшим [55] опозданием на помощь своим бомбардировщикам.

— «Десятый», в хвосте «мессер»! — разворачивая свой самолет для атаки, передал я Балюку.

«Мессершмитт» отвернул в сторону, не выдержал лобовой атаки, а его ведомого пропорола моя пулеметно-пушечная очередь. Он вспыхнул огней и камнем пошел к земле.

— Отличный удар! — похвалил Балюк и, выскочив впереди и слева от меня, передал по радио: — Атакуем!

Полупереворотом мы опять пошли на стаю бомбардировщиков. Впереди, несколько правее нас, Ткаченко и Петров добивали еще одного «хейнкеля». Остальные самолеты круто развернулись вправо и, беспорядочно сбросив бомбы, ушли на юг.

Выполнив еще несколько кругов в заданном районе, мы собрались было возвращаться на свой аэродром, но в наушниках послышался голос со станции наведения:

— «Сокол-десять», я — «Радуга». Южнее меня на высоте тысяча метров «рама». Как поняли?

— Хорошо, — ответил Балюк. — Истребители прикрытия есть?

— Не вижу, — ответили с земли.

Самолет старшего лейтенанта перешел на снижение. Мы последовали за ним и вскоре в дымовой мгле отчетливо увидели ФВ-198. Четверка Ме-109 была в стороне, она пыталась отвлечь наших истребителей от корректировщика и навязать им воздушный бой. Однако «мессершмитты» были ошеломлены стремительной атакой «ястребков». Один из «мессов» был подбит, и мы бросились на «раму». От прицельного удара Ивана Балюка разведчик загорелся, а после моей атаки недосчитался левой плоскости. Ткаченко и Петров добили «фокке-вульфа» — вогнали его в землю.

Итак, пять — ноль в нашу пользу. Хороший счет. На душе радостно, даже хочется читать стихи:

Ужин привезли на самолетную стоянку. После напряженного дня все ели с аппетитом. За ужином вспоминали [56] подробности минувших боевых заданий. Высоких слов не было: летчики не любили подчеркивать свою исключительность. Пожалуй, больше вспоминали о промахах, чем об удачах. На ошибках учились.

Беседа затянулась, поэтому никто не поехал в деревню. Разместились, как обычно, в скирде соломы, на окраине аэродрома.

Техники и механики, успевшие подготовить машины к завтрашнему дню, лежали или сидели тут же, на соломе. А те, которые не успели залатать пробоины на крыльях и фюзеляжах «яков», вместе с пармовцами хлопотали под брезентовыми навесами. Впрочем, большие объемные работы почти всегда выполнялись сообща. А сегодня, как видно, был небольшой, мелкий ремонт.

Рядом со мной оказался техник звена Алексей Сергеевич Погодин. Полушепотом он разговаривал с механиком Юрием Николаевичем Терентьевым.

— А еще сообщали, — видимо, на какой-то вопрос механика отвечал Погодин, — ихний ефрейтор сдался в плен. Я, говорит, никогда в жизни не забуду один день, когда в роте убило шестьдесят пять человек. Нас подняли на рассвете, погнали вперед и приказали стрелять. Сзади шел обер-лейтенант, забыл его фамилию, кажется Мейлих или Мейних, и подгонял отстающих.

— Чем? — спросил сержант Терентьев.

— Не знаю. Наверное, пистолетом или автоматом грозил. Чем же еще? Ну вот, русские, говорит тот ефрейтор, встретили нас огнем. Офицера убило, а его помощники разбежались. Глядя на начальство, солдаты тоже кто куда. Этот ефрейтор с каким-то дружком и унтер-офицером забились в траншею. А когда, рассказывает, появились русские, сдались в плен. Я, поясняет, сдался в плен потому, что не верю в победу германской армии, считаю эту войну несправедливой, а потому и безнадежной.

— А если бы надежной, так и не сдался бы? — поинтересовался механик.

— Наверно, не сдался бы, сукин сын, — выругался Погодин.

— Аи, все они такие. Задурманены. Проучить их надо, тогда поймут: не твоя земля — не ходи, не суй носа, дьявол тебя возьми!

Техник рассмеялся. Немного погодя он спросил:

— Дома-то как? [57]

— Как у всех. Работают, терпят лишения, но не ропщут. Только бы скорее, говорят, по зубам дали фашистам, погнали их обратно, на запад. Вот о чем пишут. А ты получаешь письма?

— Да. Мои в Москве. Им тоже нелегко.

С запада послышался гул моторов. Кто-то крикнул:

— Бросьте курить!

Крик потонул в смехе. Это Геннадий Шерстнев, как всегда, веселит ребят.

— Довольно! Пора спать, — сердито буркнул Балюк. Начало стихать. Когда уже слышалось похрапывание, или «раскрутка», как говорят в авиации, чья-то фигура начала приближаться к стогу. Я пригляделся. По медвежьей походке узнал Василия Лимаренко, который куда-то исчез сразу после ужина. Подойдя вплотную, он тихо спросил:

— Яша, ты спишь?

— Где тебя носит по ночам?

— Не шуми. Сейчас расскажу, — и начал устраиваться рядом со мной. — Бродил тут неподалеку. С Соней...

— С какой? Не со «щелчком»? — «Щелчками» у нас называли оружейников.

У нас было две Сони. Одна — оружейница в нашей эскадрилье, другая — писарь старшего инженера полка. Эта вторая Соня была невысокого роста, полная, с кругловатым лицом. У нее всегда веселый, неунывающий вид. Именно с ней и дружил Лимаренко.

— Мы давно встречаемся, — признался он. — Только я тебе не говорил об этом. Понимаешь, сначала я думал, если, мол, война, то людям не до любви. Ерунда это. Ханжество. Любовь остается любовью всегда. Я имею в виду чистое, светлое чувство. И вот теперь, как только выдается свободное время, так и тянет к Соне Качалиной. И она не может без меня. Каждый раз беспокоится, когда я в полете.

— Нас все в полку провожают и встречают.

— Эх, Яша, ничего тебе но понять.

— Ну, смотри, не наделай глупостей. Войне-то и конца не видно.

— Не беспокойся, все будет в порядке. Дружба, она, брат, помогает службе. Спи. — Вася счастливо чмокнул губами и отвернулся.

А почему, собственно, удивляться дружбе Лимаренко [58] с Соней? Я ведь тоже еще в Белом Колодце познакомился с девушкой. Ее звали Катей.

Катюша... Где она теперь? В Медынь от нее приходили письма. В последнем она писала, что надела красноармейскую форму, служит в БАО — батальоне аэродромного обслуживания. Куда военная судьба забросила тот батальон? Жива ли невысокая белокурая девчушка, так любившая сельские песни, гармошку-певунью?

Я достал из кармана гимнастерки маленькую фотографию. Нет, не видно Катюшиного лица. Ночь скрывает ее светлые волосы, чуть вздернутый носик и милые ямочки на щеках. Зачем ты, темная осенняя ночь, не даешь мне хоть на секунду взглянуть на ту, с кем было столько встреч в дни тревожного предгрозья?

Чтобы хоть как-то приблизить образ Катюши, пытаюсь вспомнить последний вечер перед отправкой в тыл...

Отзвенел песенный вечер в селе. Погасли в избах поздние огоньки. Задумчиво шумят каштаны под бессонной луной. А мы идем, я и Катя, взявшись за руки. Идем к ее дому, притаившемуся за палисадником.

— Мне пора, — шепчет девушка.

— Но ведь завтра я уезжаю. Смотрю на нее умоляюще.

И Катя не уходит. Мы вновь идем по улице, меж высоких посадок. Нет, мы не объясняемся в любви, хотя о ней произнесли немало теплых, волнующих слов. Именно сегодня.

В прошлые вечера говорили, кажется, о пустяках, о всякой всячине, как будто у нас в запасе уйма времени. А ныне поняли, что скоро час разлуки. Может быть, долго, очень долго не встретимся, и поэтому надо о многом друг другу сказать.

— Ты мне будешь писать? — тревожно спрашивает Катя.

— Да. И очень буду ждать писем от тебя. Девушка не говорит спасибо. Вместо нее говорит благодарное пожатие руки.

И на новом месте будут волжанки, — произносит Катя. — Они тоже любят... засматриваться на летчиков. Если ты с кем-нибудь из них будешь дружить, твоя украинка не напишет письма.

— Откуда это — дружба и ревность? [59]

Катюша не отвечает. Она смотрит на меня молча. Любовь и ревность — это еще куда ни шло. А дружба и ревность, по-моему, несовместимы. Так ли думает Катя? Наверное, не так, если говорила о волжанках.

— Катенька, как по-твоему, сколько лет могут дружить люди?

— Вечно, пока живы, Яша.

— А любить?

— Я никого еще... Не знаю. Но если... И любить надо вечно. Иначе, какая же это любовь?

Мы подходим к дому, где живу я.

— Ты меня проводишь? — спрашивает Катя.

Зачем спрашивать? Конечно провожу. Мне еще надо попросить у нее фотокарточку и что-то сказать. Наверное, самое главное. А что главное?

Мы идем и молчим, окруженные тишиной. Только деревья шуршат неопавшей поздней листвой.

— Яша, я пойду служить в батальон.

— Зачем?

— Служат же девушки... А потом... с батальоном я скорее тебя найду, когда, ты вернешься с Волги.

Значит, Катя боится, что потеряет меня. Значит, любит.

— Милый мой солдат. — Я обнял Катю за плечи. Девушка вскинула руки и дотянулась до моей щеки.

Объятия тоже вечность, как дружба и любовь.

— Пойдем, — отпрянула Катя и, достав из кармана блузки карточку, протянула ее мне: — Возьми. На память.

Робко прокричали, будто боясь нам помешать, ранние петухи. Вот и Катюшин дом. Еще минута, и Катя всплеснула косынкой из-за палисадника. Я гляжу в сторону, где только стояла девушка среднего роста со светлыми волосами, чуть вздернутым носиком и круглыми ямочками на щеках. Скрипнула дверь. Щелкнул засов. А мне не хочется уходить домой, потому что неизвестно, встречусь ли еще когда-нибудь с Катей.

И звезды об этом ничего не говорят...

Враг любой ценой стремится овладеть заводами Сталинграда. В частности, с 4 по 8 октября гитлеровцы продолжали [60] предпринимать яростные попытки прорвать наш фронт в районе Тракторного завода, расположенного к северу от Мамаева кургана. Однако за минувшие четыре дня они продвинулись всего лишь на 300 метров. Что касается наступления на широком фронте, то о нем не могло быть и речи: фашистам не хватало сил.

Сегодня снова сосредоточенными ударами пехотных частей, поддерживаемых большими группами танков и крупными силами авиации, немецкое командование пыталось овладеть Тракторным заводом. Но героические защитники города, воодушевленные Обращением пленума Сталинградского обкома ВКП (б), который состоялся в начале месяца, упорно боролись за каждую улицу, за каждый дом, за каждый метр земли. Помогая наземным войскам, наш полк почти беспрерывно летал. Мы садились на землю только для того, чтобы заправить самолеты. Никто не жаловался на усталость, никто не обращал внимания на небольшие ранения. Можешь летать — лети и бей врага. Бей до тех пор, пока крылья держат тебя в небе.

Так прошло еще четыре дня.

Не имея до сих пор почти никакого успеха, противник вынужден был прекратить попытки прорваться к заводу и решил создать новую группировку. На рассвете 14 октября в районе Тракторного завода немцы начали усиленную авиационную и артиллерийскую подготовку, а затем силами одной пехотной дивизии при поддержке 50 танков перешли в наступление, ворвались на территорию Тракторного завода и вышли к Волге.

Нам, как и прежде, командир поставил задачу сопровождать «ильюшиных». В паре со мной шел Илья Чумбарев. Комэск И. Ф. Балюк летел с Иваном Максименко. Многие наши сослуживцы по дивизии и воздушной армии выполняли такую же задачу, а некоторые экипажи прикрывали общий район боевых действий, чтобы не допустить ударной силы противника — бомбардировщиков.

Самолеты поднимались со всех соседних аэродромов, собирались в боевые порядки и шли широким фронтом на различных высотах. Отрадно на душе, когда видишь такую силу!

Подлетая к заданному району, мы увидели, что авиация противника тоже начала сосредоточиваться. Вначале появились истребители, а затем и бомбардировщики. [61]

В воздухе сплошная кутерьма. Трудно разобрать, где свой, где чужой самолет. На всех высотах, от малых до больших, кружатся истребители, штурмовики, бомбардировщики. Каждый из нас думает об одном: уничтожить противника, а если придется столкнуться — только не со своим. Машины носятся в разных направлениях, группами и одиночками. То здесь, то там падают вниз горящие факелы. Одни долетают до земли, другие взрываются в небе.

«Ильюшины» бьют по войскам и танкам противника так смело, решительно, будто выполняют учебное задание на своем полигоне. Но вот после первого захода «илов» к ним начали подкрадываться фашистские истребители. Они решили использовать излюбленную тактику — атаковать штурмовиков на входе в пикирование и на выходе из него. Однако как они ни пытались в этой неразберихе нанести внезапные удары, их приемы были разгаданы и наскоки отбиты.

Выйдя из атаки и сделав отворот на шестьдесят градусов, один из «мессеров» снова кинулся на замыкающего Ил-2, который выполнял второй заход по танкам противника. Вместе с Чумбаревым я разворачиваюсь влево, чтобы не дать возможности стервятнику атаковать замыкающего.

Переложив самолет почти в полупереворот, даю заградительный огонь с целью сорвать атаку гитлеровца. «Неужели он быстрее, чем я, сблизится с «илом»?» А тем временем лидер штурмовиков, закончив работу, уступает место другим и берет обратный курс. Сейчас вместо нашей группы «илов» придет другая, и снова начнется огненная карусель.

Душа болит от переживания за судьбу товарища, который последним наносит удар по вражеским автомашинам и танкам. Он может стать жертвой «мессершмитта». Каждое мое движение, каждый маневр самолета рассчитан точно. Сектор газа отдан полностью вперед. «Як», набирая скорость, идет со снижением. Вот уже четыреста... цвести... семьдесят пять метров. Почувствовав опасность, гитлеровец попытался отвернуть влево чуть ли не перед самым носом моего самолета. «Не уйдешь, сволочь!» — кричу я и почти в упор стреляю из всех огневых точек. Ни до этого, ни после мне не приходилось видеть такую картину. Вражеский самолет, словно разрезанный [62] пополам, развалился. Из кабины выпал, убитый при взрыве, выкормыш Геринга.

Возвратившись на свой аэродром, мы заправили машины и тут же вылетели на выполнение нового задания. Потом летали в третий и в четвертый раз. Может быть, впервые за многие дни войны летчики испытывали моральное удовлетворение. Испытывали потому, что командир дивизии полковник А. В. Утин, потирая руки, рассказывал:

— Видел пехотинцев, был у артиллеристов и танкистов. Все довольны нашей работой. Когда, говорят, увидели над собой столько своих самолетов, такие воздушные карусели, радости не было конца. Забыли про опасность, подымались и с возгласами «Ура! За Родину! Вперед!» шли на врага. Спасибо, друзья! — тепло поблагодарил нас комдив. — Отличившиеся представлены к наградам.

...Я иду вдоль стоянки самолетов. Просто так, разминаюсь, отдыхаю, заодно ищу Бенделиани. На случай вылета я назначен к нему ведомым.

Возле одного из самолетов комсорг полка Иван Литвинюк ладил на деревянном щите боевой листок. В нем были подведены итоги последнего вылета, названы фамилии отличившихся летчиков, техников и других специалистов. Внизу крупными буквами надпись: «Сталинград был, остается и будет нашим!»

Авиационный моторист, выдвинутый на комсомольскую работу, оказался старательным, инициативным руководителем молодежи. Многому его научил батальонный комиссар Е. А. Норец. Теперь, в связи с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 октября 1942 года «Об установлении полного единоначалия и упразднении института военных комиссаров в Красной Армии», Евдоким Андреевич стал заместителем командира полка по политчасти. Дружно, слаженно они работают — комсорг, парторг и замполит, подхватывают все хорошие дела, добрые начинания и делают их достоянием всех однополчан.

— Яша, — попросил меня Иван Литвинюк, — напиши заметку о лобовых атаках. Понимаешь, это так нужно для молодых летчиков.

— Так об этом Бенделиани уже проводил беседу.

— Я знаю. Но когда сержант делится своим опытом с товарищами, получается убедительнее: такой же парень, как и все, а уже овладел искусством лобовых атак. Напиши, Яков, — не отступал комсорг. [63]

— Ладно, вот еще раз слетаю с Бенделиани, тогда напишу.

Чичико Кайсаровича я нашел под крылом его истребителя. На загорелом лице штурмана, словно отлитом из меди, лучилась приветливая улыбка.

— Заходи, Яков! Угощайся, — майор показал на огромный камышинский арбуз.

Присаживаюсь на траву, по-восточному скрестив ноги. Большим складным ножом штурман сначала разваливает арбуз на две части, потом одну из них рассекает на доли. Брыжжет сок. Впиваюсь зубами в сахарную алую мякоть ломтя и от удовольствия жмурю глаза.

— Ну как, хорош?

— Угу! — мычу в ответ.

— Механик принес. Умеет выбирать. Ах, какая красота! — восторгается Бенделиани, протягивая руку за вторым ломтем. — Если бы в жизни не было ничего, кроме арбузов, и то стоило бы жить...

Чичико Кайсарович любил людей, любил их улыбки. А когда человек улыбается, значит, чувствует себя хозяином на земле. Думалось мне, что Бенделиани и фашистов бил с каким-то особым упоением именно ради того, чтобы завоевать для людей право на радостную улыбку.

Расправиться полностью с арбузом не удалось. Это приятное занятие прервал сигнал на вылет. Быстро занимаем свои места в самолетах и поднимаемся в воздух. Противник, как нам сообщили, находится в северном направлении. Значит, идет бомбить железнодорожную станцию. К нам присоединяется пара истребителей из соседнего полка.

Вскоре в стороне заходящего солнца показывается девять черных точек. Минута, вторая полета, и мы уже различаем пятерку бомбардировщиков и четыре «мессершмитта». Одна пара истребителей вырвалась вперед, ближе к нам, другая жмется к «юнкерсам». У нас преимущество в высоте. Начинаем атаку на передних «мессеров», давая возможность второй нашей паре беспрепятственно подойти к немецким бомбардировщикам. Однако фашисты резко сворачивают к своей группе, подставляя нам хвосты. Остается лишь сократить дистанцию, чтобы открыть огонь по противнику. Но вот задняя пара фашистов, пытаясь спасти своих, устремляется на нас в лобовую атаку.

Кажется, Бенделиани только этого и ожидал, чтобы продемонстрировать свой излюбленный прием, с помощью которого сбивал противника почти во всех подобных атаках... Майор спокойно направляет свой истребитель в лоб врагу. В аналогичных случаях гитлеровцы открывают огонь издалека и первыми. Ведущий «мессер» так поступает и на этот раз. Но Бенделиани невозмутимо летит навстречу. Что это? Отчаянная храбрость, безрассудство? Нет. Я знаю, чем берет мой боевой товарищ. Это уверенность в моральном превосходстве над врагом; это необычайная власть над собой: мысли, зрение, слух, мускулы, инстинкты — все подчинено точному расчету, потому что самолеты сближаются со скоростью более трехсот метров в секунду; это высокое мастерство, испытанная тактика, вера в возможности машины. Обманывая врага, Бенделиани ведет машину с легким скольжением вправо и с помощью ручки управления маневрирует по высоте.

Вражеские свинцовые трассы пролетают где-то над кабиной, под фюзеляжем, возле плоскостей. Огненные жгуты будто играют с истребителем. Но вот, как и следовало ожидать, «мессер» резко создает левый крен, и в то же мгновение Бенделиани бьет по нему короткой очередью. Немецкий самолет, дымя, еще продолжает левый разворот, затем вспыхивает, и от него остается в воздухе лишь извилистая полоска дыма.

Майор бросает свой истребитель в атаку на бомбардировщиков, строй которых уже рассыпался под натиском второй нашей пары. Один из «юнкерсов» горит. Чичико Кайсаровича пытается атаковать ранее удравшая пара «мессеров», но я разворачиваюсь на них в лобовую, и они сразу же отваливают в сторону. Под впечатлением эффективной атаки Бенделиани вражеские истребители боятся лобовых.

Майор успешно завершает атаку ведущего «юнкерса», а я, идя следом и выше, одной очередью прошиваю левый бок фашистского бомбардировщика. Однако ведущий еще Держится, не горит. Развернувшись, Бенделиани снова устремляется к нему. Но второй атаки не понадобилось. Ю-88 проваливается, вспыхивают купола парашютов его экипажа.

А на земле рвутся бомбы. Это уцелевшие «юнкерсы» освобождаются от груза за несколько километров от железнодорожной станции. Гитлеровцы спешат уйти на свою [65] территорию. Мы пытаемся вновь атаковать их, но появляются четыре «мессера». Принимать новый бой нет никакого расчета. Разворачиваемся и уходим домой.

— Вот так командир звена! — говорит мне Чичико Кайсарович уже по пути на командный пункт. — Так их, гадов, и надо бить. Я видел, как шарахнулась от твоей лобовой вторая пара «мессеров». Пусть дрожат от страха при встрече с тобой и впредь!

Я иду и влюбленными глазами смотрю на штурмана полка. Смотрю и думаю: «Не я их напугал, а ты». И все-таки похвала аса приятна.

На КП мы встретились с Литвинюком.

— Ну что, командир звена, сходился на лобовых? — нетерпеливо спросил он.

Вместо меня, сияя белозубой улыбкой, ответил Бенделиани:

— Ой, Вано, как «мессы» шарахались от Яши!

— Пиши! — подал мне комсорг боевой листок. Майор тоже серьезным тоном:

— Пиши, Яков, это надо.

Я сел за боевой листок и написал, только не о себе, а о своем ведущем — майоре Бенделиани.

Горит земля сталинградская. Нет на ней ни одного не опаленного, не искореженного металлом клочка. Бьют по ней, укрывающей наши войска, фашисты. Бьют из автоматов и пулеметов, грохают из орудий, сбрасывают бомбы. И мы бьем по земле сталинградской. Бьем потому, что на ней враг. Лютый, жестокий, беспощадный. Горит все на земле — живое и мертвое.

И Волга пылает. Свинцовая октябрьская Волга. Словно факелы, падают в нее подбитые самолеты. Вражеские и наши. Дымящими островками плывут подожженные плоты и баржи. А на берегу полыхают разбитые резервуары нефтехранилища.

Я смотрю на безумную пляску огня и с тревогой думаю о том, что, если этот уничтожающий огонь прыгнет на левый берег и вверх, по течению великой русской реки, остановить его, преградить ему дорогу будет почти немыслимо. Здесь или нигде: дальше отступать некуда.

Так думаю не только я. Весь полк, вся наша дивизия. [66] Так думают пехотинцы, артиллеристы и танкисты. Так думают приволжские партизаны. Этой думой охвачен весь наш народ. Сталинград — символ несокрушимости силы и духа советских людей. Так должно быть. Так пока и есть. Пока? Нет так оно и будет!

Летая над округой сталинградской, я видел, как идут к городу полки. Идут с востока и севера. По дорогам движутся колонны танков, дивизионы артиллерии. Надрываясь, паровозы тянут железнодорожные составы с оружием и боевой техникой. Машины везут дары народные. Вниз по Волге спешат суда. «Сталинград», «Сталинграду» — мелькают строгие надписи на бортах машин, вагонов и судов...

— О чем думаешь, Яков? — тронул меня за рукав мехового комбинезона подошедший комэск.

Я показал рукой на буйствующий огонь. Иван Федорович понял: сейчас все думают о судьбе города.

— Зови летный состав на командный пункт, — сказал он. — Подведем итоги вылета и дадим разведданные в штаб.

Назначение меня на должность заместителя командира эскадрильи ко многому обязывало. Часто приходилось оставаться за Ивана Федоровича на земле и в воздухе, а также выполнять различные поручения.

Летчики собрались быстро. Собственно, они никуда и не расходятся после очередного вылета. Всегда вместе — на стоянке самолетов или на командном пункте. Балюк подробно рассказал о встрече с противником, о результатах воздушного боя. Бой как бой. Таких каждый день по нескольку. Но Петр Ганзеев, заместитель начальника штаба полка, записывал своим стремительным размашистым почерком все подробности, все детали — от взлета до посадки.

— А теперь поговорим об ошибках, — сказал Балюк, когда замначштаба закончил опрос людей.

Командира эскадрильи прервал телефонный звонок. Старший лейтенант поднял трубку:

— Да. Так. Понятно. Есть, товарищ майор!

Шепоток умолк. Летчики посмотрели на Балюка.

— Разбор закончим после вылета. — Командир поднялся из-за стола и потянулся к шлемофону. — Идем на прикрытие наших войск в районе станции Котлубань. По самолетам! [67]

Стоянка рядом. Взревели моторы «яков», и через несколько минут мы уже в воздухе. С нами опять летит неугомонный штурман полка Бенделиани.

Сталинград все еще затянут дымной пеленой. Глядя вниз, я вспомнил свои недавние раздумья. Но здесь в небе мысли только об одном — не допустить бомбардировщиков врага к станции Котлубань и ее округе, где зарылись в землю наши войска.

Просматриваю воздушное пространство. Кажется, все спокойно. Однако спокойствие было обманчивым. Со стороны солнца показались три точки. Мы начали готовиться к встрече с противником. Точки приближаются, растут. И вот уже на фоне светло-голубого неба четко вырисовываются длиннохвостые «мессеры». Вероятно, они замышляли неожиданно атаковать нас со стороны солнца. Но тактика врага разгадана, а это, считай, половина успеха в бою.

Чичико Бенделиани со своим ведомым рванулись ввысь, чуть в сторону. Отличный маневр. Сейчас штурман атакует врага. Так и есть. Приблизившись к «мессерам», он ударил по ведущему и сбил его с первой очереди. «Получай сталинградскую землю!» — ликует во мне все, хотя гитлеровца сбил не я, а мой боевой товарищ.

Чуть левее впереди показались бомбардировщики. Наша группа тотчас же ринулась в атаку на них. Истребителей связал боем Балюк.

Целью для себя выбираю ведущего. Если его сбить, задача бомбардировщиков будет наполовину сорвана. Сделав полупереворот и зайдя слева снизу, иду на сближение. Вижу, кто-то пытается атаковать врага справа сверху. Беру необходимое упреждение. Открываю огонь. Часть трассы чиркнула впереди бомбардировщика, и только несколько снарядов попало по передней части фюзеляжа. Фашист разворачивается влево. Положение для атаки ухудшается. Досадно, но делать нечего — надо повторить заход.

Осмотревшись, я увидел, что хвост моего «яка» осаждает пара Ме-109. Выполняю крутой разворот на сто восемьдесят градусов, чтобы принять лобовую атаку, но немцы, как бы опередив мой замысел, уходят в сторону с набором высоты. Струсили, не приняли вызова.

Два соседних «яка», зажав с обеих сторон Хе-111, поджигают его. Самолет пошел, книзу, оставляя за собой [68] длинный шлейф черного дыма. Это ребята из группы прикрытия, но кто именно, разобрать невозможно. Да и неважно, лишь бы наши лупили гитлеровцев.

Бой в самом разгаре. Все носятся на предельных скоростях. Часть «мессершмиттов» повернула вспять. От общего строя отстает и идет на снижение атакованный ранее мною хищник. Надо добить его, довести начатое дело до конца. Перевожу самолет в пикирование и с полным газом начинаю догонять противника. Сзади меня снова увязались два «мессера», но какой-то «як» прикрыл меня, как бы подсказывая: «Давай! Жги его!»

Пора открывать огонь. Немец конвульсивно рванулся, пытаясь уйти от возмездия. Поздно! Свинцовая очередь прошила левый мотор и часть кабины. Но почему самолет не горит? Почему продолжает лететь? Вот уже вражеская территория. Прижимаясь к оврагу, фашист, вероятно, надеется остаться в живых. Нет, этого допустить нельзя. Ни в коем случае нельзя! Выбираю удобный момент и даю еще прицельную очередь почти по самой кабине. Самолет резко кренится, цепляется за землю. Взрыв. Огонь. Дым. Конец воздушному разбойнику!

А что там, за хвостом моего «яка»? Сколько их, преследователей? И кто прикрывает меня? Сделав боевой разворот, я увидел «двадцатьдевятку». Илюша. Илья Чумбарев. Спасибо, друг!

Неприятельских самолетов над станцией и ее округой не было. Пройдя над нашими войсками, мы еще раз убедились, что теперь им никто не угрожает. Можно возвращаться домой.

Половина солнечного шара уже спряталась за дымный горизонт, когда мы на последних каплях горючего пришли на свой аэродром. Красное солнце на закате — предвестник ветреной погоды. Поднятая самолетами пыль еще долго не оседала, колобродила над гудящей от взрывов землей.

Каждый день, как и сегодня, вылетать приходилось по четыре-пять раз. От непрестанного напряжения чувствовалась усталость, но обстановка на земле требовала постоянной поддержки с воздуха. И мы летали, летали. Воздушные бои начинались от взлета и заканчивались заходом на посадку. Такого еще не было никогда.

Почти после каждого полета мы недосчитывались товарищей. Гибли самолеты, гибли люди. Вот и сегодня замполит [69] передал нам скорбную весть: в соседней части смертью храбрых пал в неравном воздушном бою Герой Советского Союза майор Фаткулин.

— Как это случилось, товарищ капитан? — спросил Александр Денисов.

Евдоким Андреевич Норец расстегнул планшет, достал какой-то лист бумаги, но читать его не стал.

— Как случилось? — переспросил он. — Фаткулин вылетел на перехват группы фашистских бомбардировщиков и смело вступил с ними в бой. Атакуя то один, то другой самолет, майор смешал боевой порядок немецких летчиков и вынудил их повернуть от цели. Ценою собственной жизни герой спас сотни защитников Сталинграда на земле.

Тесным кругом обступили мы политработника, ожидая продолжения рассказа о поединке советского летчика с большой группой воздушных гангстеров. Но продолжения не было. Капитан развернул тот самый лист бумаги, что достал из планшета, и сказал:

— Это письмо от жены Фаткулина. Вот что говорится в нем:

«Горе, причиненное мне, очень велико. Сейчас мне не с кем поделиться, ибо мои дочурки еще очень малы, чтобы понять трагедию этой потери. Глубокая рана нанесена врагом нашей семье. Но я знаю, что мой муж сражался отважно и погиб смертью храбрых. Прошу его друзей отомстить гитлеровским извергам за смерть моего мужа».

— Мы тоже друзья майора Фаткулина, — закончив читать письмо, сказал Е. А. Норец, — и мы должны открыть счет мести за героя. Пусть ни одна пулеметная очередь, ни один пулеметный залп не пройдут мимо врага. Смерть немецким оккупантам!

— Смерть! — отозвались мы.

По существу это был полковой митинг, какие нередко проводились у нас во фронтовых условиях.

В эту тяжелую пору Родина ничего не жалела для нас. Отличившихся в воздушных боях награждали орденами и медалями. Помнится, я как-то сразу получил две медали и орден Красного Знамени. Ребята весело шутили: «Михайлик получил полную шапку наград».

Мы понимали, что сейчас решается судьба Сталинграда, судьба дальнейшего исхода войны, поэтому еще теснее [70] сплачивались вокруг партии Ленина. Молодые бойцы подавали заявления о приеме их в члены ВЛКСМ, а товарищи годом-двумя старше становились кандидатами и членами партии. «Хочу в бой идти комсомольцем», «Хочу сражаться с немецко-фашистскими захватчиками в одном строю с коммунистами-ленинцами» — такие заявления поступали на имя комсомольских, партийных и политических работников в каждом звене, в каждой эскадрилье, в каждом полку. Люди, становившиеся членами ВКП(б) и ВЛКСМ, как бы обретали удвоенную, утроенную силу и дрались с врагом насмерть.

В ноябре 1942 года я тоже стал членом великой партии большевиков. На собрании я сказал коротко: «Буду бить фашистов до тех пор, пока руки мои держат штурвал боевого самолета, пока глаза мои видят ненавистного врага, пока в груди моей бьется сердце. Буду бить их до тех пор, пока священная земля наша не станет свободной от гитлеровской нечисти, пока братья наши, изнывающие под игом фашизма, не скажут мне: «Спасибо, воин-освободитель!»

Звание члена ВКП (б) стало моим вторым, сильнейшим оружием.

Сразу же после собрания предстояло идти в бой. Меня поздравили друзья, тепло напутствовали старшие товарищи. От их сердечных слов звонким током крови билась каждая жилка, каждая клеточка, мускулы обретали небывалую упругость. «Иду в бой коммунистом», — радостно думал я.

Майор А. Б. Исаев, любимец летчиков, имевший 92 боевых вылета и уничтоживший 10 самолетов противника, в одной из неравных воздушных схваток был ранен. Вот уже более месяца он находился на излечении в госпитале. Заменивший его майор Мордвинов погиб 21 октября при выполнении боевого задания в районе станции Котлубань. Теперь частью командовал майор Мельников Евгений Петрович, назначенный к нам из другой авиационной части.

Ставя нам задачу на вылет, командир уточнил, кто за кем будет взлетать с аэродрома, где место каждого летчика в потоке самолетов.

— Учтите, — предупредил майор, — в сумерках каждому придется действовать самостоятельно. Вопросы есть?

Вопросов не было. [71]

Мы разошлись по своим машинам. Они уже были готовы к ночному вылету. В наступивших сумерках разведчики доложили, что на аэродроме Котлубань сосредоточилось большое количество самолетов противника. Удар по ним можно нанести только сейчас, ибо ночью или на рассвете они уйдут.

Нанести штурмовой удар по аэродрому в сумеречное время — дело сложное, поэтому командование отобрало наиболее подготовленных, опытных летчиков. Раньше истребители нашего полка, да и не только нашего, не летали ночью. Такие задания выполняла легкобомбардировочная авиация, вооруженная на первый взгляд несовершенной техникой — По-2. Но «кукурузники» отлично справлялись со своим делом. Теперь, видимо, обстоятельства требовали, чтобы летели мы..

Один за другим «яки» поднимаются в воздух. Вскоре село Семеновка, возле которого был наш аэродром, скрылось из вида. Мы взяли курс на Котлубань. Как отыскать этот аэродром в темноте, никто не задумывался, потому что характерный изгиб Волги и сам Сталинград были видны с далекого расстояния. К тому же первым идет сам Мельников, имеющий богатый опыт воздушных боев и штурмовых действий днем и ночью.

За лидером летит Чичико Бенделиани, потом Иван Балюк, я, Степан Ткаченко и Василий Лимаренко. На высоте 2700 метров выходим из окутывающей мглы. Выше — чистое небо, в котором виднеются огненные зарницы. А внизу можно разглядеть кое-что только строго вертикально под собой.

Вот и Сталинград. От него разворачиваемся вправо и идем по времени и курсу. Я думаю о том, что в темноте зенитный огонь может ослепить, если к этому не подготовить себя. Готовлюсь. Жду. Внизу взметнулось пламя. Это командир полка поджег самолет на вражеском аэродроме. Почти одновременно, но несколько в стороне, загорелся второй фашистский самолет. Это сработал майор Бенделиани. Пламя осветило другие цели. Теперь они очень хорошо видны.

Подойдя к аэродрому и осмотревшись, я тоже выбрал один из самолетов и перешел в атаку. Выдержав заданную дистанцию, открываю огонь. Мне кажется, что я весь в пламени. На некоторое мгновение почти слепну, и самолет из атаки вывожу ориентировочно, по инерции. [72]

Знаю одно, что лечу вверх с набором высоты. Но вот несколько прояснилось в глазах, и я перевожу «як» в повторное пикирование. Более двух раз не разрешается атаковать, чтобы не мешать другим, не столкнуться с машинами, идущими сзади. Вторая атака дала хороший результат — загорелся еще один самолет.

Взяв курс строго на север, ухожу. Немецкий аэродром в дыму и огне. Славно мы поработали. По пути домой замечаю цепочку огней на дороге. Это фашистская колонна автомашин. Здесь-то уж никто не помешает мне. Выпускаю по ней длинную очередь. Два взрыва. Двух автомашин нет. Теперь на свой аэродром.

Переведя самолет в набор высоты и подвернув вправо, вышел на прежний ориентир — Волгу. Через несколько минут надо выполнять первый разворот и здесь же искать аэродром, на котором должны гореть большой треугольник из соломы и периодически сигналить белая ракета. Вскоре я действительно увидел три костра и белую ракету. Костры показывали общее направление и немного освещали землю.

Выпустив шасси и убедившись, что впереди никого нет, я выполнил четвертый разворот и пошел на посадку. Сейчас пригодилось бы радио, но, к сожалению, оно было «не в моде», и многие считали его лишним грузом. Для облегчения самолета и увеличения его скорости снимали не только радиоаппаратуру, но некоторые даже ухитрялись снимать часть вооружения, оставляя только одну пушку. Вот почему при посадке каждый летчик, по существу, был предоставлен самому себе, надеялся на свой опыт и смекалку.

Машину я посадил удачно. У ребят тоже все в порядке. Мы довольны результатами первого ночного вылета.

Надо сказать, что как раз в эти дни — 28 и 29 октября — была осуществлена большая воздушная операция по аэродромной сети противника в районе Сталинграда. Основная роль в ней принадлежала 8-й воздушной армии и авиации дальнего действия. Узнали мы об этом от командира дивизии. В своей беседе с нами полковник А. В. Утин сообщил, что за двое суток для удара по тринадцати гитлеровским аэродромам было совершено более пятисот самолето-вылетов, уничтожено двадцать гитлеровских самолетов, несколько специальных автомашин, складов горючего, технических зданий. [73]

— Все это вынудило немецко-фашистское командование срочно перебазировать свою авиацию на более отдаленные от Сталинграда аэродромы, что, конечно, в известной мере снизит ее активность. И следовательно, — сделал вывод Александр Васильевич, — наша задача заключается в том, чтобы, используя создавшееся положение, завоевать господство в воздухе, стать подлинными хозяевами сталинградского неба.

Мне и Илье Чумбареву приказали перелететь на аэродром в районе совхоза «Сталинградский», чтобы оттуда сопровождать самолет Ли-2 в тыл.

— Конкретную задачу, — сказал майор Мельников, — получите перед вылетом от пассажиров.

— Как от пассажиров? — удивились мы.

— Очень, просто, — серьезно ответил командир полка. — Увидите пассажиров, сами догадаетесь...

На указанном аэродроме (он находился в двух-трех километрах от Семеновки) Ли-2 еще не было, поэтому я приземлился, а Илья Чумбарев остался в воздухе для прикрытия.

Подрулив к финишеру и убрав газ до малых оборотов, я расстегнул привязные ремни и, не снимая парашюта, вылез из кабины. Надо было узнать, скоро ли прилетит пассажирский. Не успел я навести необходимой справки, переброситься с красноармейцем двумя словами, как он тревожно крикнул:

— Смотрите, «як» сам выруливает!

Действительно, мой самолет двигался к стоянке машин. Я бросился к «яку». Подпрыгивая на неровностях, он увеличивал скорость. Догнав его, я в первую очередь ухватился за крыло. Хвостовое колесо — «дутик» — повернулось, и самолет, немного помедлив, как бы раздумав идти на стоянку, начал делать большие круги.

Теперь надо было залезть в кабину, чтобы убавить обороты или вовсе выключить зажигание.

Только взобрался на левую часть центроплана, как струей воздуха меня отбросило назад. Еще одна попытка — результат тот же. Злюсь, ругаюсь: с минуты на минуту должен приземлиться Ли 2, а я тут вожусь со своим строптивым «яком» посреди взлетно-посадочной полосы, [74]

Барахтаюсь: то пытаюсь прыгнуть на плоскость, то кубарем лечу на землю и, спасаясь от слепой силы машины, лихорадочно поднимаюсь. Из-за всей этой акробатики расстегнулся чехол парашюта, выпало полотнище, от струи винта вздулся купол, и меня потащило в сторону. Ну и дела!..

Я, кажется, рассвирепел: вспомнил бога, а заодно и конструктора, хоть он ни в чем не виноват. Наконец сообразил: надо освободиться от лямок парашюта и раздеться. Уж не знаю, что там думал Илюшка Чумбарев, а финишер хохотал до упаду. Может, он и помог бы мне, да боялся подступить к самолету.

Оставшись без парашюта, тигром прыгнул к кабине «яка» — будь что будет. Кажется, удалось. Цепляюсь за борт кабины, напрягаю последние усилия, чтобы подтянуться и влезть. И вот в руке выключатель зажигания. Самолет, сердито фыркнув, останавливается, но мне кажется, что он все еще кружится.

— Растяпа! — проговорил я обессиленно. Кому? Конечно же не «яку»...

Сопровождать пришлось высокое начальство с группой генералов и старших командиров. Полет прошел нормально.

А поздно вечером я рассказал своим товарищам, как бегал за своим самолетом, уговаривая его остановиться. Ребята смеялись до слез, а инженер И. Б. Кобер не преминул напомнить:

— Смех смехом, а покидать кабину, не выключив мотора, нельзя.

Ноябрь принес в приволжские степи зазимье. Давно откричали перелетные птицы. По ночам стало холодать, и мы уже не располагались на отдых в стогах соломы. Все чаще ночевали в Семеновке или в землянках на аэродроме. Утреннее солнце, пробившись из-за облачной хмари, долго не могло растопить седоватый иней на пожухлой траве и редких деревцах. Волга то покроется нетолстым слоем льда чуть ли не до самого стрежня, то шуршит ледоломом, затрудняя движение грузовых и санитарных судов вдоль и поперек.

Довольно унылая, скучная пора. И вдруг в эти серые будни, словно проблески солнца, ворвались два события, [75] взбудоражившие фронтовиков. На торжественном заседании Моссовета, посвященном 25-й годовщине Октября, с Докладом выступил Председатель Государственного Комитета Обороны И. В. Сталин. И в тот же день в «Правде» было опубликовано письмо воинов Сталинградского фронта на имя Верховного Главнокомандующего.

— «Мы пишем Вам в разгар великого сражения, — читал собравшимся однополчанам капитан Е. А. Норец, — под гром несмолкаемой канонады, вой самолетов, в зареве пожарищ, на крутом берегу великой русской реки Волги; пишем, чтобы сказать, что дух наш бодр, как никогда, воля тверда, руки наши не устали разить врага. Решение наше — стоять насмерть...»

Слушая текст письма, каждый из нас мысленно повторял его вслед за политработником, как слова присяги.

Закончив чтение, замполит сказал, что, вероятно, в самое ближайшее время надо ожидать больших перемен на фронте и что нам, летчикам, тоже предстоит сделать многое для разгрома врага.

Евдокима Андреевича Нореца однополчане уважали, верили его партийному слову, на откровенность отвечали откровенностью.

— Не опозорим чести защитников Сталинграда!

— Сдержим свое слово!

— Скорее Волга потечет вспять, чем фашисты сломят нас! — слышались взволнованные возгласы авиаторов.

Утром нашему полку приказали перелететь на аэродром Давыдовка (богучарское направление). К вечеру мы уже были на новом месте, а на второй день я и Александр Денисов получили задание произвести воздушную разведку.

Под нами какой-то населенный пункт. На окраине — церковь с зеленым куполом, рядом — нечто вроде длинного сарая или навеса. Ничего примечательного, заслуживающего внимания. Делаем второй, третий заход... В прицерковной рощице вижу очаги огня. Мелькает догадка: наверное, походные кухни. А если так, значит, поблизости должны находиться и те, для кого готовится обед.

Четвертый заход. Ни одной живой души. Сразу же за сараем начинается голая степь. Где же противник? Не может быть, чтобы огни горели, а людей не было. А что, если попробовать заглянуть под навес? Возможно, там прячется неприятель? Снижаюсь до бреющего полета и прохожу вдоль навеса на высоте двух метров от земли. Вижу шевелящиеся хвосты, испуганные морды... Лошади! Много лошадей. Вероятно, кавалерийское подразделение. Так оно и есть. Вижу одного, второго, третьего офицера, перебегающих из церкви под навес.

Делаем еще заход. Я даю очередь из всех огневых точек по куполу церкви. Саша Денисов тоже стреляет. Ага, расшевелили муравейник! Фашисты высыпают из церкви, будто их ошпарили кипятком. У главной двери образуется свалка. Огонь по ней, огонь по серо-зеленой толпе! Многие конники бросаются к лошадям, садятся на них и сломя голову мчатся в степь. Переносим огонь на них. Не то соломенная, не то камышовая крыша навеса вспыхивает. Пламя охватывает весь навес. Даем по последней очереди и летим дальше, по намеченному маршруту.

При подходе к другому населенному пункту с высоты сто пятьдесят — двести метров обнаруживаем в небольшом лесном массиве фашистские танки. По нам открывают сильный огонь. Да, это не конница. Тут не до смеха. Вырвавшись из зоны обстрела, ложимся на обратный курс.

Задание выполнено. Настроение отличное. Но что за оказия? В просвете между облаками показывается четверка странных самолетов. Точь-в-точь наши И-15. Откуда они могли появиться на фронте, если были сняты с вооружения еще в начале войны? Надо посмотреть поближе, что это за птицы.

Самолеты немецкие. Придется вступать в бой, хотя права на это мы не имеем: в полку от нас ждут разведданные. «Имеем права или не имеем? — задаю себе вопрос. — А разве испытание боевых качеств неизвестного вражеского самолета не разведка? Конечно, надо их пощупать. Пусть не думают, что они здесь хозяева. Какого дьявола разгуливают в воздухе как у себя дома!»

Произвожу маневр с набором высоты. Саша Денисов летит следом. Пользуясь преимуществом в скорости, начинаю заходить в хвост вражеской четверки, продолжающей безмятежно лететь под облаками. Ну и денек выдался! Сплошной юмор. Там — лошади, а тут — музейные экспонаты. Вхожу в облачность, чтобы не обнаружить себя раньше времени. Саша блестяще соблюдает дистанцию, обеспечивая мне атаку. [77]

Вываливаюсь из облака и вижу: самолеты вовсе не похожи ни на И-15, ни на «чайку». Однако это тоже полуторапланы. Закамуфлированы в песочный цвет с желтыми пятнами. Дистанция около ста пятидесяти метров. Расстояние мгновенно уменьшается, и я почти в упор вгоняю очередь в ведущего. Тот вспыхивает факелом и камнем падает на окраину Богучар. Остальные кидаются врассыпную. Я даже не успеваю наметить новую жертву. Преследовать некогда. Необходимо срочно возвращаться.

На аэродроме уже было известно, что Як-1 с хвостовым номером «7» сбил самолет противника «Макки-200». Больше этих «макки» я никогда не встречал до самого окончания войны.

Буквально через несколько минут после посадки снова поднимаемся в воздух. На этот раз сопровождаем «ильюшиных». Я и Денисов летим впереди и выше группы штурмовиков. Наша задача — вывести «илы» на обнаруженные нами танки. «Ильюшины», маскируясь складками местности, мелькают внизу. Вот и лесная посадка, за которой прячутся фашистские танки. Переводим самолеты в пикирование и даем несколько пушечных очередей в виде целеуказания. Девятка «илов», идущая правым пеленгом, обрушивается на врага. Загорается несколько машин. После третьего захода гитлеровцы открывают сильный зенитный огонь, но штурмовикам хоть бы что. В воздухе ни одного вражеского самолета, и «ильюшины» вовсю используют благоприятную обстановку...

На аэродром возвратились в полном составе.

— Хорошая примета, — снимая парашют, сказал улыбающийся Саша, — в первый же день два таких удачных вылета. Значит, повоюем на славу!

Денисов мне нравится: молодой, но сообразительный, умелый летчик. Такой не подведет, не бросит в бою, выручит в случае опасности.

— Повоюем, Сашок, — ответил я ему.

Но как следует повоевать нам здесь не пришлось. После нескольких вылетов на сопровождение штурмовиков наша задача, по-видимому, была выполнена. Полк с богучарского направления снова передислоцировался под Сталинград.

— А мы-то думали, что не увидим больше Семеновку, — явно обрадованный возвращением на аэродром, находящийся [78] в непосредственной близости от большого сражения, произнес Денисов. — Ну, что же, повоюем?

— Повоюем, Сашок, — снова повторил я.

19 ноября 1942 года с наступлением рассвета послышался гул артиллерийских орудий. Мощный, непрерывный. Казалось, залпам не будет конца. А с восходом солнца стали прослушиваться и бомбардировочные удары, выделявшиеся на общем фоне канонады.

Получив приказ из штаба дивизии, майор Мельников поставил летному составу задачу:

— Вылетаем на прикрытие своих войск. Первую группу поведет штурман полка майор Бенделиани.

Я шел в паре с Иваном Федоровичем Балюком. С комэском летать мне приходилось очень много. Мы оба чувствовали, что любое задание нам под силу, потому что имели достаточно боевого опыта, участвовали не в одной воздушной схватке. С Бенделиани летел Василий Лимаренко, а Иван Максименко — с Павлом Оскретковым. Последние двое были уже тоже достаточно обстрелянными бойцами. Каждый из нас отлично знал друг друга и был уверен, что в любой обстановке не подведет товарища.

Мы поднимались все выше и выше. Это был один из тактических приемов нашего ведущего. Где-то ниже нас остались облака, а вверху простиралось чистое светло-голубое небо. Вот уже 3500 метров. Мы перешли в правый разворот. Дальше нет смысла набирать высоту: там никого нет.

Спустя несколько минут на фоне облаков промелькнули силуэты каких-то самолетов. Заметив их, штурман полка вывел группу из разворота, стал со стороны солнца и перевел свой «як» в пикирование. Бенделиани стремительно шел к облакам, откуда бомбардировщики вот-вот могли нанести удар по нашим войскам, действовавшим на переднем крае.

Несколько в стороне и выше появились три пары Ме-109. Два фашистских истребителя, намереваясь сорвать атаку ведущего нашей группы, ринулись на него. Старший лейтенант Балюк и я отогнали их и вновь последовали за майором Бенделиани. [79]

Сержанты Максименко и Оскретков вступили в бой с замыкающей парой первой шестерки фашистских истребителей, давая нам возможность справиться с основной ударной силой противника — бомбардировщиками, не допустить, чтобы они сбросили смертоносный груз на боевые порядки наших войск.

Обычно немцы бомбометание производили с высоты порядка 1500 — 2500 метров, с горизонтального полета или с пикирования. Сегодня они несколько изменили свою тактику. До начала использования зенитной артиллерии в противовоздушной обороне они производили массированные налеты, затем начали действовать эшелонированными группами (по три — шесть самолетов) с временным интервалом две — пять минут. Это делалось для того, чтобы держать под большим напряжением части противовоздушного огня и непрерывно наносить удары по нашим войскам.

Подходили к цели, как правило, скрытно, используя облачность или солнце. Бомбы сбрасывали одиночные самолеты или пары из боевых порядков, делая при этом два-три захода. Порой, когда наша зенитная артиллерия оказывала слабое противодействие, они производили холостые заходы, а для морального воздействия на войска включали специальные сирены, издающие звуки падающих бомб.

Вот и сейчас немцы стали в круг, чтобы периодически сбрасывать одну бомбу за другой. С появлением нашей группы навстречу вышли истребители непосредственного прикрытия бомбардировщиков.

Молниеносной атакой Бенделиани и Лимаренко зажгли ведущий «юнкерс». Ему на выручку снизу бросился «мессершмитт». С ним завязал бой Иван Балюк. Мне ничего не оставалось делать, как перейти на противоположную сторону и просмотреть заданную полусферу. Едва успел я проскочить мимо «яка» Балюка, чтобы прикрыть его и обеспечить ему атаку, как мой ведущий выпустил трассу по гитлеровцу.

Меткий глаз у командира эскадрильи! Еще одним врагом меньше.

Из атаки выходим правым боевым разворотом, чтобы помочь майору Бенделиани. Идем на сближение с «юнкерсами». Нас преследуют «мессы». Ничего, друзья не допустят их. В это время передо мной появился «Фокке Вульф-189». [80] Этот самолет наши бойцы называют «рамой».

Передаю ведущему:

— Атакуй!

Но Балюк явно не успевает, потому что идет чуть впереди. Он разрешает открыть огонь мне. Я был готов к этому.

— Понял. Прикрой хвост. За нами идут два «месса», — сказал я и ударил по «раме».

Правая плоскость корректировщика занялась огнем. Перевернувшись, он пошел к земле. Выскользнув из-под горящего самолета врага, я почувствовал, как вздрогнула кабина моей машины от прямого попадания разрывных снарядов. «Эх, Иван Федорович, — мелькнула досадная мысль, — неужели вместо разворота влево ты круто отвернул вправо и не успел — отбить атаку фашиста?» Позже выяснилось, что так оно и случилось. Воспользовавшись ошибкой Балюка, «мессершмитт» пристроился мне в хвост. Балюк уже ничего не успел сделать, даже предупредить меня.

...Все приборы вышли из строя. «Як» сваливается на плоскость. Пробую действовать рулями — раненая машина едва реагирует на них. Собственно, послушен только руль высоты. Это и помогает мне выйти из боя. Хорошо, что комэск не дает врагу добить меня, прикрывает от наседающих «мессов».

Элероны заклинило, и я мог лететь только по прямой, без разворотов вдоль линии фронта. Постепенно начинаю давать правую ногу, чтобы хоть со скольжением развернуться и идти на свою территорию, на свой аэродром. Я рад и этому: без приборов, без руля поворота и элеронов, с перебитым левым тросом, но все равно дойду, спасу машину. На аэродроме механики и техники отремонтируют, подлечат «семерочку».

От напряжения на лбу выступает пот, заволакивает глаза. Вытираю ладонью. Нет, это не пот. Кровь. Значит, ранен. Почему же не ощущаю боли? Стало быть, ранение не очень — сильное. Ладно, на земле разберусь.

Через несколько минут начинает греться мотор. Температура воды растет все быстрее, хотя шторки радиатора уже давно полностью открыты. Надо что-то предпринимать, подыскивать площадку. Плавно убираю обороты мотора, чтобы сесть прямо перед собой. Степь ровная, в любом месте можно приземлиться. Но вот впереди, несколько [81] правее, показался полевой аэродром. Все-таки это намного лучше, чем чистое поле.

Пытаюсь выпустить шасси, но, кажется, перебита воздушная система. «Солдатик» на левой плоскости показался полностью, а на правой нет «солдатика». Земля приближается. Необходимо принять все меры, чтобы спасти самолет. Срываю шасси с замка красным аварийным рычагом. Но и это не помогает: в аварийной системе не хватило воздуха.

Выход один — посадка на одно колесо. Не обращая внимания на безвольно повисшую правую стойку шасси, как можно ниже подвожу самолет к земле. Медленно гаснет скорость. Вот уже машина несется над выгоревшей травой. Плавное приземление, и «як» бежит ровно по заданному направлению. С потерей скорости он постепенно опускается на правое крыло, разворачивается и, опираясь на правую плоскость, останавливается. Мотор давно уже не работал: я выключил его после уточнения расчета на посадку. Отстегнув привязные ремни, вылезаю из кабины. Осматриваю машину. Кажется, ничего я серьезного. Техник звена Алексей Погодин и механик Юрий Терентьев восстановят, они большие умельцы.

К самолету подъехала санитарная машина. Медицинские работники осмотрели меня. Из-под шлема струилась кровь. Мне сделали противостолбнячный укол. Потом остригли и... вытащили из раны небольшой болт с гайкой. Вероятно, он был перебит эрликоновским снарядом с Ме-109 и, рикошетируя, ударил меня по голове.

В Семеновке полковой врач Георгий Исламович Цоцория, невысокий крепыш, заботливый товарищ и друг летчиков, еще раз осмотрел рану, забинтовал голову и, удивленно разведя руками, сказал:

— Не кости, а броня. Фашистская сталь не берет. Ну и ну! Хоть сейчас в полет.

— Можно?! — обрадовался я.

— Я тебе такое «можно» пропишу, что быстро где-нибудь на Урале или в Ташкенте окажешься. Герой...

Я знал, что доктор шутит: о тыловом госпитале не могло быть и речи. Но мне действительно очень хотелось, если не сейчас же, то хотя бы после ремонта самолета, снова идти с друзьями на боевое задание. «А не пойти ли к майору Мельникову? — подумал я. — Может быть, он разрешит лететь? Какой-нибудь да найдется самолет...»

Командир полка, возвратившийся со своей группой с задания, посмотрел на мою повязку и предложил:

— А ну, надень шлемофон.

Шлемофон не налезал на голову.

— Вот видишь, — улыбнулся Евгений Петрович, — не моя вина, что придется тебе отдохнуть денька три-четыре.

Пришлось смириться. Первые два дня, как мог, помогал механику Терентьеву и технику Погодину восстанавливать пострадавший в бою «як». Потом, когда машина была готова, от безделья не знал, куда себя девать. Слушать радио и читать газеты надоело. Общая обстановка характеризовалась тремя-четырьмя фразами: «Наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда и северо-восточнее Туапсе. На других фронтах никаких изменений не произошло». То же было и на следующий день. А детали боев под Сталинградом я и так знал — по собственному опыту, а теперь из рассказов однополчан.

Порадовало сообщение Совинформбюро вечером 21 ноября. В нем было сказано, что наши войска начали наступление с северо-запада и с юга Сталинграда. За три дня враг отброшен на 60 — 70 километров. Это здорово, черт возьми! Значит, города Калач, Абганерово и станция Кривомузгинская наши! Значит, утром того дня, когда я слышал мощную артиллерийскую канонаду, и началось наступление. Значит, тот день, когда меня ранило, был очень жарким днем не только в воздухе, но и на земле, и я могу считать себя участником прорыва немецко-фашистской обороны.

В заключение передачи говорилось о трофеях и войсках, отличившихся в наступлении.

«Теперь пойдет, — ликовала во мне каждая кровинка, — пойдет!»

Обиды на старшего лейтенанта Балюка как не бывало. Сначала подумалось нехорошее. Неужели Иван Федорович струсил? Неужели, спасаясь от преследующего «мессера», бросил меня, оставил незащищенным хвост моей машины? Побоялся сам быть убитым? А как же чувство войскового товарищества? А как же закон боевого братства? Наплевал? Забыл?.. Потом эти страшные обвинения уступили место трезвым, реальным рассуждениям, основанным на многократно проверенных фактах. Каким ты, Яков, знаешь Ивана Федоровича Балюка? Чудесным парнем, смелым воздушным бойцом, талантливым командиром. [83] Благодаря личной храбрости в боях, высокому летно-тактическому искусству вырос от рядового командира экипажа до руководителя эскадрильи. Лично и в групповых воздушных схватках уничтожил более десятка вражеских самолетов. Как же ты мог подумать плохо об этом человеке? Слава о нем гремит по всей дивизии. Не тебе ли вместе с ним приходилось летать в пекло, и он, рискуя собственной жизнью, прикрывал тебя от вражеского огня? Да, так было. Было и так, что во всей дивизии оставалось всего шесть самолетов, и полковник Утин тебе и Ивану Балюку говорил: «На вас, ребята, последняя надежда... » Говорил со слезами на глазах, потому что, если бы мы не оправдали этой надежды, не было бы утинской дивизии.

Нет, комэск просто не рассчитал одного движения. А в таком сумасшедшем бою, какой был 19 ноября, небо кишело самолетами. Тогда в одно мгновение выпускались сотни огненных трасс, тысячи снарядов и пуль. За что же осуждать Балюка? Он чувствовал, что виноват передо мной, и был чрезвычайно удручен своим промахом, переживал не меньше меня. Прости, Иван Федорович, что нехорошо подумал о тебе. Ты и сейчас, когда я слоняюсь по стоянке без дела, бьешь гитлеровцев, отстреливаешься от кого-то и кого-то из своих защищаешь...

— Не лежится, товарищ командир? — спросил меня механик Юрий Терентьев.

— Что-то наших долго нет. Давно ушли на задание. Пора бы возвращаться, — уклончиво ответил я ему.

Терентьев понял. Он и сам, как все техники и механики, волновался. Самолеты должны уже вернуться, а их все не было.

Обойдя несколько раз вокруг землянок, командного пункта и стоянки машин, я невольно побрел на старт. Там, на снежном поле с воткнутыми небольшими ветками по обочине, виднелась взлетно-посадочная полоса. Возле полотнищ, изображающих букву «Т», кто-то стоял. Это оказался полненький, еще совсем молодой, румянощекий лейтенант в белом полушубке. Возле его ног лежала небольшая сумка защитного цвета с красным крестом на боку. Я и раньше видел этого лейтенанта, он всегда стоял здесь, около посадочного знака.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — поздоровался я.

Паренек четко вскинул руку к шапке и, мило улыбнувшись, ответил на приветствие. Это была девушка, Маша. Спустя несколько минут к нам подошел командир полка.

Подозрительно посмотрев на меня, Мельников спросил, что я тут делаю.

— Ребят ожидаю, товарищ майор.

— Ну, если ребят, — засмеялся Евгений Петрович, — то еще куда ни шло... А ты, Машенька, не озябла? — спросил он.

— Нет, товарищ командир.

Почувствовав, что я тут третий лишний, поплелся на стоянку. «Любви все звания покорны...» Но иронизировал я напрасно. Евгений Петрович и Маша были просто друзьями. Хорошими друзьями.

Вылет, как мне стало известно, был удачным. Выполнив задание, летчики собрались было уходить домой, но в это время над нашими наземными войсками появились шесть вражеских бомбардировщиков под прикрытием истребителей. И снова завязался горячий воздушный бой. Наши сбили двух «юнкерсов» и одного «мессера». Потерь у нас не было, но Илья Чумбарев возвратился с пробоинами в правой плоскости. Ребята рассказали, что очень хорошо поработали соседи. Особенно отличились летчики Моторный, Макаров, Семенюк, Дубенок.

Настроение у всех приподнятое. Однополчане собрались возле автомашины, где обсуждался минувший вылет. Заместитель начальника штаба уточнял некоторые детали воздушного боя и подходил с тетрадкой то к одному летчику, то к другому. Ему охотно отвечали. Илья Чумбарев доказывал Геннадию Шерстневу, летчику из соседней эскадрильи, как было бы лучше атаковать неприятеля.

— Кончай разговоры! Поехали в столовую, — объявил Ганзеев.

Все засуетились и, толкая друг друга, полезли в кузов машины.

— Трогай!

— Яша, заводи любимую, — попросил меня Василий Лимаренко.

Ребята дружно подхватили. Над вечерней округой полетела мирная украинская песня. Теперь на Украине таких песен не поют. Занята Родина моя проклятым врагом...

За столом Иван Балюк и я сидели рядом. Слева и справа от нас — другие летчики. Перед каждым небогатый ужин — солонина с гречкой. С подвозом продуктов питания сейчас туговато, и нам нередко приходится вместо летной нормы есть что. придется. Однако никто не роптал: в наземных войсках потруднее.

Подали чай в жестяных кружках. Размешивая сахар, командир эскадрильи участливо спросил меня:

— От Кати писем нет?

Я покачал головой. Нет. Затерялась где-то Катюша на дорогах войны. Когда-то мы обменялись с ней адресами родителей. Но и ее, и мои родные все еще были в оккупации. Отец и мать Балюка жили в Конотопе. Значит, и они пока под немцем.

— Ничего, Яков, все обойдется. Не грусти.

На другом конце стола Илья Чумбарев, постукивая пальцами по краю алюминиевой тарелки, вполголоса напевал;

— Пойдемте-ка спать, друзья, — сказал комэск. — Завтра с утра перелетаем на новый аэродром. — Куда?

— Опять в Давыдовку. Только бы не подвела погода, — поднимаясь из-за стола, проговорил Балюк.

Его опасения подтвердились. Сразу же после передислоцирования над взлетно-посадочной полосой и всей давыдовской округой повис густой туман. Пользуясь этим, командование устроило встречу однополчан с делегацией рабочих от авиазавода из соседнего города. Много теплых, задушевных слов сказали мы творцам отечественной авиационной техники. Незадолго до этого Президиум Верховного Совета СССР принял Указ о награждении опытных конструкторских бюро А. С. Яковлева и С. В. Ильюшина орденом Ленина и о награждении работников этих бюро орденами и медалями. Нам приятно было передать [86] самые искренние поздравления создателям замечательных истребителей и штурмовиков, равных которым нет ни в Германии, ни в других воюющих против нас странах.

Майор Е. П. Мельников рассказал о том, как летчики полка воюют на крылатых машинах, созданных руками наших гостей. Командир назвал имена Бенделиани, Кобылецкого, Балюка и других мастеров воздушного боя. Лестно отозвался Евгений Петрович о техническом составе, чьими заботами самолетный парк нашей части постоянно поддерживался в боевой готовности. Среди отличных специалистов были названы также сержант Терентьев, младший техник-лейтенант Погодин, техник-лейтенант Дрыга.

С кратким сообщением о завершении оборонительного периода Сталинградской битвы и результатах контрнаступления наших войск, начавшегося 19 ноября, выступил заместитель командира полка по политчасти капитан Е. А. Норец.

— Наши доблестные войска при огромной поддержке тружеников тыла, — сказал он, — остановили наступление шестой и четвертой танковой немецких, восьмой итальянской и третьей румынской армий. Таким образом, сорван стратегический план Гитлера и его приспешников по захвату Сталинграда и прорыву в Закавказье, к богатейшим источникам советской нефти. Теперь мы ведем успешное контрнаступление, и недалеко то время, когда немецко-фашистские войска будут окружены и разбиты.

Заключительные слова замполита были встречены аплодисментами. Кто-то из гостей громко произнес: «Все для фронта!» Потом все собравшиеся хором: «Все для победы!»