Воздушный щит Москвы

Прошлое где-то далеко-далеко — за недобрым июньским рассветом сорок первого, за суматохой начальных дней лихолетья, за спешным переучиванием в Белом Колодце (под Волчанском) и Богай-Барановке на волжском берегу, за томительным ожиданием приказа: «На фронт!»

И вот наконец подмосковный аэродром. Это, конечно, не совсем фронт, о котором столько мечталось, но ведь авиация, особенно истребительная, никогда и не дислоцировалась непосредственно на переднем крае, а в нескольких десятках километров от линии фронта. Наша часть вошла в состав бригады резерва Главного Командования. Полк должен был прикрывать с воздуха подступы к столице Родины — Москве, сопровождать бомбардировщиков за линию фронта.

Первые вылеты на патрулирование большого удовлетворения не принесли: покружишься в воздухе около часа — и домой. Ни встречи с противником, ни боя. Так и ждешь, — может, сегодня повезет. А другим, судя по газетам и радио, везет. Только с 1 по 5 марта 1942 года в воздушных схватках и на аэродромах уничтожено более 250 немецких самолетов. Правда, это на всех фронтах. А здесь, под Москвой, всего лишь шесть.

Несколько дней мы совершали патрульные вылеты, охраняя столицу от налетов вражеской авиации. А через неделю нам было приказано перебазироваться на полевой аэродром Спас-Загорье. С этой площадки начались настоящие боевые действия фронтовой авиации.

Сразу же после перелета я и мои сослуживцы познакомились с новым командиром эскадрильи старшим лейтенантом Андреевым Степаном Филипповичем. Прежний комэск капитан Баклыгин погиб.

С. Ф. Андреев был невысокого роста, светловолосый. Как и все боевые летчики, постоянно носил кожаный реглан. На фронте с первого дня войны, дрался с врагом в небе Прибалтики. На его счету 63 боевых вылета.

Ознакомительные полеты в паре с Андреевым научили меня многому: осмотрительности в воздухе, умению взаимодействовать с ведущим, построению маневра для обозрения окружающего пространства...

Мастерством полета командира эскадрильи на «Яковлеве-1» гордились все однополчане. Уважали его и как прекрасного методиста.

В один из мартовских дней эскадрилья получила задание сопровождать бомбардировщиков «Петляков-2» для нанесения бомбового удара по наземным войскам противника. В ожидании Пе-2, которые должны были подойти к нашему аэродрому, летчики сели в кабины. Меня назначили ведомым старшего лейтенанта Андреева.

На мне меховой комбинезон, унты, огромные краги и шлем, на плечах парашютные лямки. Слева от моей машины в припорошенных снегом ветках притаились другие самолеты.

Настроение приподнятое. В голову лезут картины необычной баталии. Вот из облаков вываливается стая «мессершмиттов». Делаю разворот с набором высоты и сверху на скорости 580 иду на сближение с ними. Хищные силуэты в прицеле. Немедля открываю огонь из пулеметов и пушки. «Ду-ду-ду!» — и два — нет, даже три! — «мессера» вспыхивают, разваливаются на части. Аи да Яшка-сержант, настоящий ас! Но что это? Мой самолет встряхивает. Проваливаюсь вниз. Выбрасываюсь с парашютом. Затяжной прыжок. Приземление. В рогатых касках ко мне спешат темно-зеленые чудовища. Что-то кричат, торжествуют. Я мгновенно выхватываю пистолет и...

Рука в самом деле тянется к кобуре. Фу, черт, развоевался с призраками... Это, должно быть, от нестерпимо долгого ожидания «пешек». Возбужденный, нетерпеливо ерзаю в кабине, бесцельно хватаюсь за ручку управления и сектор газа, смотрю на приборную доску. Скоро, что ли? Кажется, бомбардировщики никогда не появятся.

И вдруг над заснеженной взлетной полосой, обрамленной с двух сторон для выдерживания направления на взлете и посадке воткнутыми в снег ветками, взмывают четыре зеленые ракеты.

В воздух! Басовито загудели моторы.

Еще не успела догореть последняя ракета, как начался разбег самолетов. Оставляя за собой хвосты серебристой пыли, «яки» уходят в небо. Чуть выше нас ложатся на заданный маршрут Пе-2. Они идут красивым, плотно сомкнутым строем — клином. Боевой порядок (три треугольника звеньев) обеспечивает надежное прикрытие огня от истребителей противника. Сердце поет: мощь! От нервозности не осталось и следа.

Еще несколько минут, и мы на высоте 2300 метров, занимаем общий боевой порядок. Четыре Як-1 стали справа и чуть позади бомбардировщиков, мы с Андреевым — левее. Превышение над Пе-2 — 200 метров.

Оторвав взгляд от приборов, гляжу по сторонам, вверх, вниз. Под крылом белым-бело. Прямо-таки зимняя идиллия. Красота. Но вот на одной высоте с нами появился черный шевелящийся клубок. Что такое? Оглядываюсь Вокруг боевого порядка наших самолетов все больше и больше этих грязно-серых тюльпанов. Молочное покрывало земли разорвано багрово-желтыми сполохами взрывов, запятнано сизыми султанами вздыбленного грунта. Умирает красота. Идиллии нет и не было.

Линия фронта. Верчу головой на все 360 градусов: осмотрительность прежде всего. Внизу показались какие-то строения. Они плюются шевелящимися клубками. В ответ «петляковы» сбрасывают черные чушки бомб. Вражеский объект исчезает в карающем смерче. Молодцы бомберы!

А где же Андреев? Отвлекшись, чуть не потерял командира из виду. Он уже на левом развороте, вместе с «пешками». Надо догонять. Даю полный газ. Спереди и чуть справа на фоне облаков показалась черная точка. С каждой секундой она растет, увеличиваются ее очертания. Это же самолет! Но чей?

Комэск покачивает плоскостями: внимание! Круто развернувшись вправо, набираем высоту. Тотчас же под ни ми мелькнул Ме-110 с уродливыми крестами на крыльях.

Вот он, стервятник. Сколько мечталось о поединке! Наконец-то тебе повезло, сержант. В атаку!

С левого разворота ринулся в хвост «мессеру». Но фашист оказался стреляным воробьем. Бросив самолет в крутой вираж, он искусно увернулся и пошел в сторону от бомбардировщиков. Неужели уйдет? Наши «яки» ринулись вдогон. «Не подведи, Марья Петровна!» — мысленно обращаюсь к пушке марки МП. На мгновение враг в прицеле. Ожесточенно жму на кнопку управления пушечным огнем и пулеметные гашетки. «Сейчас загорится, гад. Отлетался!» — шепчу в азарте.

На выходе из атаки разочарованно замечаю: Ме-110, целый и невредимый, продолжает кружиться. Вспыхнув от досады, становлюсь в круг и пытаюсь зайти противнику в хвост. Вираж, второй, третий... Что случилось? Почему не я преследую фашиста, а он меня? По спине побежали колючие мурашки, словно кто-то сорвал одежду. Почти физически ощущаю, как гитлеровец целится в меня. Ну и дела...

Выжимаю из «Яковлева» все, на что он способен, пытаюсь как можно уменьшить круг виража. Однако «мессера» впереди по-прежнему не видно. Он несколько сзади, и вот-вот всадит в меня свинцовую очередь. Неожиданно самолет охватила дрожь. Слева на меня прыгнула земля. Все закружилось неприятной круговертью. Сбит? Инстинктивно сбавляю газ, до боли в руке стискиваю ручку управления. Однако «як» не слушается. Бросаю взгляд на приборы. Мотор работает. Радость возвращает на минуту потерянное самообладание. Нет, не сбит, черт возьми! В штопор свалился, в обыкновенный штопор на крутом вираже. Вывод. Разгон скорости — и опять вверх.

Встревоженный Андреев пронесся надо мною почти у самой земли. Пристроился к нему. От обиды хочется плакать. Чувствую себя как побитый щенок. Черные на желтом фоне кресты так и маячат перед глазами. Хочется развернуться на обратный курс и вцепиться в эти проклятые кресты зубами. Но рядом идут «пешки». Их надо сопровождать домой.

В землянку шел как на казнь. Сейчас командир учинит такой разнос, что хоть сквозь землю провались. Мальчишка. Фантазер. Тебе не на боевое задание ходить, а сухари да тушенку возить на тихоходе где-нибудь в Средней Азии или Сибири.

— Да ты, никак, чем-то недоволен, Яш? — удивление встретил меня Андреев. На его широком белобрысом лице лучилась хитринка. — Может, устал?

— При чем тут усталость, — безнадежно махнул я рукой. — Немец теперь, поди, ехидничает. Как же, вдвоем не могли справиться с ним...

— Э, да ты что, — улыбаясь, прервал меня комэск, — и в самом деле думаешь, что гитлеровец одержал победу?

— Так ведь ушел же он. Без единой царапинки. А мы... а я... чуть в землю не врезался. Еще бы хоть одну атаку. Я бы ему показал!

Андреев посерьезнел:

— Ничего бы ты, сержант, не показал. Если бы ему удалось отвлечь нас в сторону от «петляковых», на них немедленно набросился бы десяток «мессеров». Фашист не справился со своей задачей, ему не удалось связать нас боем. А мы выполнили боевой приказ — обеспечили бомбовый удар. Кто же, по-твоему, оказался победителем, а?

На душе немного отлегло, но я ничего не ответил командиру, промолчал.

— Войне, брат, еще и конца не видно. Еще не раз встретишься со «сто десятыми» и «сто девятыми». Да и не только с ними, — тихо сказал Степан Филиппович.

Неудачный для меня день окончился еще одним конфузом. На разборе полета я задал вопрос: что это за черные клубки шевелились вокруг наших самолетов?

Землянка взорвалась хохотом. Ребята смеялись над моим неведением. А я и в самом деле не знал, что клубки — это разрывы снарядов. Откуда же мне было знать, если увидел такое впервые.

С утра погода испортилась. С неба, как из худого мешка, повалил снег. Он был таким густым, непроглядным, что о вылетах не могло быть и речи. Летчики коротали время в тесной землянке. Одни шумно резались в козла, немилосердно стуча костяшками домино, другие состязались в искусстве красноречие — рассказывали охотничьи и рыбацкие истории. Остро переживая вчерашнюю неудачу, я горестно думал о себе, вспоминал о родных, оставшихся на Полтавщине.

Восьмой месяц идут тяжелые, непрерывные бои ни нашей земле. Давно захватили фашисты родное село Максимовку, давно не приходят письма с поклонами от отца — Данилы Дмитриевича и матери — Харитины Тимофеевны. Где они? Что с ними? Может, гнут спину на оккупантов, а может, и в живых нет... А ты, Яков, их защитник, надежда, и видел-то всего одного гитлеровца, да и того не сумел убить. Если так воевать — это сколько же времени пройдет, пока народ, земля дождутся освобождения?

Снег... Снег. Лютует непогода. Неприглядная. Тоскливая. И на душе сумрачно...

Сержант Николай Выдриган попросил командира эскадрильи рассказать о первых днях войны. Андреев охотно согласился.

— Летали мы тогда на истребителях И-16, — начал старший лейтенант. — Конечно, эта машина уступала «мессершмитту» по скорости и вооружению, но мы не давали себя в обиду. Вот хоть бы такой случай.

29 июня 1941 года в паре со старшим лейтенантом Сидоровым мы вылетели на боевое задание. Пересекли Двину южнее Риги и взяли курс на юг, вдоль шоссейной дороги, просматривая лес справа и слева. Через несколько минут показалась колонна, движущаяся по шоссе. Она состояла из трех частей: головное охранение, основные силы и тыловое охранение. Что за войска? Снизились до бреющего полета и убедились в том, что это были гитлеровцы: на белых кругах автомашин и фургонов — черные фашистские кресты. Долго не раздумывая, начали штурмовать колонну, переходя с одной стороны на другую, чтобы не дать противнику возможности сосредоточить по нас ответный огонь. Произвели более десяти атак, расстреляли две трети боеприпасов. Уничтожили около трехсот вражеских солдат и офицеров и подожгли пять автомашин. Наши самолеты были повреждены, но мы все-таки благополучно возвратились на свой аэродром.

А на другой день, когда мой И-16 был отремонтирован, я решил облетать его. Отошел от аэродрома километров на десять и начал набирать высоту над железнодорожной станцией. Сквозь разрывы облаков увидел два эшелона и множество людей, ожидавших отправки в глубокий тыл. «Не налетели бы «юнкерсы», — тревожно подумал я, внимательно просматривая воздушное пространство. Беспокоился [8] не напрасно. Вскоре между облаками появились два Ю-88. С открытыми бомболюками заходили они на курс в направлении железнодорожной станции. Чтобы предотвратить беду, решил атаковать гитлеровцев. Прибавил обороты мотора и с набором высоты перешел в атаку. Сблизившись на дистанцию не более ста метров, открыл по одному стервятнику огонь. На самолете загорелась левая плоскость. Стремясь сбить пламя, немец начал скользить, но вскоре с резким снижением врезался в землю. Я перешел в атаку на второй «юнкерс». С большой дистанции произвел три атаки. Бомбардировщик нырнул в облака и больше не появлялся.

Возвращаясь домой, я снизился над станцией и увидел такую картину. Люди благодарно махали руками, в воздух летели головные уборы.

Слушая командира, мы не заметили, как открылась дверь в землянку. В белых космах стужи выросла фигура посыльного.

— Товарищ старший лейтенант, вас вызывает командир полка майор Лесков.

Перестали стучать костяшки «козлятников», угомонились «анекдотчики». На командный пункт. Значит, жди новостей. Какие они будут, новости?

Андреев вернулся минут через пятнадцать. Запорошенный. Оживленный. Что скажет, чем порадует?

— Погода улучшается. Эскадрилье поставлена задача — прикрыть наземные войска с воздуха. Вылетаем шестеркой. — В числе других старший лейтенант назвал и мою фамилию.

В районе прикрытия все небо в облаках. Высота метров четыреста — пятьсот, а кое-где и того меньше. В воздухе противника нет. Делая круг за кругом, расширяем радиус виражей с заходом на вражескую территорию. Перестроились во фронт. Слева — пара Андреева, справа от нее — командир звена младший лейтенант Сугокон, а я еще правее.

Внизу замельтешили желтые языки, нас обстреливают из зениток. Спокойно, сержант. На такой высоте трудно предпринять противозенитный маневр. Накреняюсь, чтобы осмотреть заданную полусферу. Огонь усиливается. Но откуда появился сноп пламени здесь, в воздухе? Не успев как следует осмыслить, увидел взрыв. Обломки самолета командира звена беспорядочно падали вниз. [9]

Острая боль утраты сдавила сердце. Погиб мой ведущий Сугокон. Холодная бездна поглотила горящие останки. Даже могилы со скромным деревянным обелиском не будет. Ничего не будет, кроме трагизма похоронной и долгой, бережливой памяти однополчан...

На аэродром вернулись впятером. Расстегнув привязные ремни, я долго сидел в кабине. Усталый. Опустошенный. Бессмысленно тикали часы, вмонтированные в приборную доску. Остывал разгоряченный мотор, и в мареве, поднимавшемся от него, чудился падающий факел.

Подошел невысокий, щуплый паренек, механик сбитого самолета.

— А мой командир?..

Безответная тишина. Что ему ответить? Понял — нет ни командира, ни самолета. Смахнув со скуластой щеки скудную солдатскую слезу, он повернулся и медленно, волоча ноги по снегу, побрел на стоянку. Теперь она выглядела пустой глазницей.

С трудом выбравшись из кабины, я попросил у молчаливого техника Шаповалова закурить. Неумело свернул толстенную самокрутку и впервые в жизни затянулся горьким табачным дымом. Глубоко, на весь вдох. Дым обжег гортань, легкие...

А вечером, тоже впервые в жизни, выпил положенную порцию водки. Выпил, чтобы заглушить боль утраты. Но боль не проходила. Не прошла она и тогда, когда Степан Филиппович Андреев, выходя из столовой, попытался утешить:

— Война, Яша, суровая штука. Без потерь не обходится. Мы за него рассчитаемся. С завтрашнего дня будешь летать со мной.

Ночью снились желтые всплески огня, шевелящиеся клубки разрывов, факелы, падающие в ледяную бездну. И еще снились глаза командира звена. Живые, призывающие к возмездию: «Отомсти, сержант!»

В ходе наступления наших войск обстановка для нас, авиаторов, становилась все сложнее. Дело в том, что аэродромы слишком далеко отстояли от передовой, и мы на практике все чаще убеждались, что из-за дальности расстояний эффективность обеспечения наступающих полков и дивизий становится все менее результативной. [10]

К тому времени от гитлеровцев уже полностью были освобождены Московская и Тульская области, и командование решило перебросить наш полк на медынский аэродром, что километрах в сорока пяти западнее Малоярославца.

Батальон аэродромного обслуживания подготовил для нас все необходимое: стоянку для самолетов, взлетно-посадочную полосу, штабное помещение, жилые землянки.

Летчики повеселели. Командир полка Лесков, высокий, плотный майор с продолговатым, обветренным до красноты лицом, говорил, что теперь нам придется и разведку вести, и на свободную охоту летать, и бомбардировщиков сопровождать, и блокировать неприятельские аэродромы.

— В общем, без работы сидеть не придется. Враг рядом.

Продвинувшись на 80 — 100 километров на гжатском и юхновском направлениях, войска Западного фронта предпринимали попытки восстановить коммуникации группировки, действовавшей в тылу противника, соединиться с нею и в дальнейшем уничтожить гитлеровцев в районе Рыляки, Милятино, Вязьма. Однако фашисты прочно закрепились на занимаемых рубежах, и преодолеть их оборону наступавшим соединениям не удалось...

Был обычный, будничный день войны, о которых в сообщениях Совинформбюро говорилось, что на фронте ничего существенного не произошло. Дежурные летчики сидели в кабинах, остальные коротали время в помещениях.

Майор Лесков, разгоняя рукой клубы табачного дыма, появился в землянке внезапно:

— Андреев! Немцы бомбят соседний аэродром. Поднимай пару «яков». За ней — звено.

Бежим к машинам, на ходу застегивая шлемы. Минут через пять-шесть после взлета увидели пять «юнкерсов». Фашистские бомбардировщики, видимо, делали второй заход. На аэродромном пятачке зияли воронки с рваными краями.

Заметив нас, Ю-88 потянули вверх, поближе к спасительным облакам. Вражеских истребителей не видно. Обнаглели, ходят на разбой без прикрытия. «Ну теперь-то уж отведу душу!» — дрожа от нетерпения, подумал я и снял предохранители с пулеметных гашеток. [11]

Туши «юнкерсов» расплываются в облачном молоке. Вслед за ведущим ныряю в белесый омут, отвернув в целях безопасности градусов на десять вправо. Облачность оказалась не очень толстой, и через минуту я снова увидел бомбардировщиков.

Раздумывать некогда. Враг передо мной. Моторы Ю-88 оставляют полосы несгоревшей смеси. Значит, работают на пределе. Даю максимальный газ и занимаю выгодное положение для атаки. Фашисты отстреливаются. Вижу точечные вспышки. Нет, не выйдет! Небольшое скольжение, и очередь вражеского стрелка прочертила небо в стороне от меня. Маневр удался. Теперь буду бить я. Выравниваю самолет и самому себе командую: «Огонь!»

Снаряды зажгли переднюю часть фюзеляжа. Бомбардировщик резко сбавляет скорость. Чтобы не столкнуться с ним, круто ухожу вниз. Сбил или нет? Смотрю: летит, гад... Повторяю атаку. Теперь уже с набором высоты. Но скорость потеряна, и огненная трасса прошла где-то впереди «юнкерса». Вспомнилась неудача с «мессершмиттом». Довольно уроков, этого не упущу. Левый боевой разворот, и бомбардировщик снова в прицеле. Стрелок молчит. Видно, получил свое. Капут. Надеясь спастись, летчик крутым пикированием пытается уйти в облако. Поздно! Длинная очередь прошивает правое крыло и мотор. Из-под капота выбивается пламя. Еще удар! Фашистский бомбардировщик рухнул вниз.

Боевым разворотом выхожу из атаки. Вокруг меня черные шапки разрывов. Это бьют вражеские зенитчики. Бьют сквозь облачную пелену на звук мотора. Но теперь я знаю, что такое шевелящиеся клубки. Подальше от них! Ложусь на обратный курс. Смотрю на часы. Ого, сорок с лишним минут в воздухе. Наверное, далеко забрался в погоне за «юнкерсом». Удача подмывала на размышления. Зря, пожалуй, ныл, прибеднялся. И сам я — парень не такой уж никудышный, и самолет у меня что надо. Скорость куда больше, чем у «юнкерса» и даже «мессера». Значит, бьет советский «як» фашистских вояк. Дай время, мы еще загоним их за Одер...

Радость первой победы, открытия личного боевого счета вытесняется тревогой — как попасть на свой аэродром. Облака. Облака снизу и сверху. Что делать? Набрать высоту и выброситься с парашютом? За это никто не осудит. Но у тебя есть совесть, и она не позволяет [12] бросить самолет. Нельзя бросать: в полку каждая машина на счету. Бросишь — останешься «безлошадником». А жизнь, разве она дешевле машины?

Прочь сомнения! Надо снижаться. Вот уже пятьсот метров, двести пятьдесят... А кругом все так же клубится непроглядная муть. Едва видны плоскости «яка». Стрелка высотомера подходит к цифре «двести». Где же земля? Еще мгновение — и самолет столкнется с землей. Сокращаю угол планирования до минимального. Прибор не показывает потерю высоты. Еще немного и... в кабину ворвался свет. Свет, отраженный от снега.

Стало легко. Так легко, будто с плеч сброшена многослойная тяжесть коварных облаков. Впрочем, ощущение легкости оказалось недолгим. Где я? Ни одного знакомого ориентира. Снега да лесные массивы. Насколько хватает глаз. И облака. Они уже прижали меня до семидесяти метров. Где-то поблизости должна быть железная дорога Брянск — Москва. Мой курс перпендикулярен к ней.

Лечу. Каждая минута кажется вечностью. А их прошло семь, этих минут, пока подо мной показалось железнодорожное полотно. Теперь-то найду своих. Очертания строений. Дымящиеся трубы. Город. Знакомое шоссе. Но что за наваждение? Не узнаю города. Делаю круг, второй, третий... Смотрю на карту. Карта не помогает на такой высоте. Зло отшвыриваю планшет и снова до боли в глазах всматриваюсь в очертания города. Ба, да это же Малоярославец! Разворачиваюсь и иду на Медынь.

Наконец-то свой аэродром. Из кабины вылез совершенно обессиленный.

К утру Шаповалов залатал плоскость машины, развороченную снарядом. Я поблагодарил уставшего, озябшего на морозе техника. Он стеснительно улыбнулся:

— За что меня-то? Это вы сбили гитлеровца, а я...

Он так и не закончил фразу. Может быть, оттого, что технический состав не очень баловали вниманием, а может, оттого, что Шаповалову тоже хотелось летать, но в -силу каких-то обстоятельств он вынужден обслуживать самолет.

Кстати, я никогда не думал о техниках, механиках и мотористах высокомерно. До войны, после окончания Казалинского железнодорожного фабрично-заводского училища, мне пришлось работать слесарем-паровозником [13] в депо. Я любил технику и с уважением относился к людям, знающим ее. Что же касается Шаповалова и его товарищей, то я всегда считал, что они делают не менее важное дело, чем другие воины. На неисправном, неподготовленном самолете не вылетишь. Каждая мелочь, зависящая от них, влияла на исход боя в воздухе, на результат выполнения полетного задания. Откажи пулемет, какой-нибудь прибор, выйди из строя незначительная на первый взгляд деталь, и летчик может оказаться небоеспособным, а то и просто беспомощным. К тому же в то время были нередки случаи, когда техники и механики после краткосрочной учебы обретали крылья, становились летчиками.

— Спасибо, Шаповалыч, — еще раз поблагодарил я техника самолета. — Моя удача — это и твой успех. Враг у нас общий, и боремся мы против него вместе.

Техник приосанился.

— Вот так-то, дорогой мой друг. А теперь иди отдыхать. Кто знает, сколько придется работать над нашим «яшкой» после очередного полета.

Шаповалов улыбнулся шутке: меня ведь тоже зовут Яковом, Яшкой. «Яшка полетел на «яшке», — балагурили порой ребята.

Солнце уже поднялось довольно высоко над горизонтом, разогнало мглистую хмарь, поубавило ярость все ещё не сдававшегося мороза и подкрасило заиндевевшие малахаи деревьев. В такую погоду хорошо поохотиться на зайчишек с ружьем. Тишина. Поскрипывает под лыжами снег. Петляют узорчатые следы, ведут в нехитрый тайничок — овражек, ложбинку, выемку. Но в нынешнюю пору люди охотятся на двуногих зверей. И нет в этой охоте ни прелести, ни романтики. Только злость, только священная ненависть...

На стоянку пришел озабоченный Андреев. Нет ни улыбки на его широком лице, ни добродушия.

— Вылетаем двумя парами, — коротко сообщил он мне. — Ты со мной, Ефтеев — с Выдриганом.

Пять тысяч пятьсот метров. На этой высоте Як-1 развивает максимальную скорость. Со снижением идем в заданный район для прикрытия наших войск от бомбардировочной авиации противника. Беспредельная даль, не омраченная ни разрывами зенитных снарядов, ни росчерком трасс гитлеровских самолетов. [14]

Постепенно углубляемся на вражескую территорию, чтобы встретить «юнкерсов» на дальних подступах к прикрываемому объекту. Солнце осталось в хвосте, и мы периодически делаем отвороты то вправо, то влево, просматривая воздушное пространство. Если бы не перестрелка внизу, можно было подумать, что просто утюжим небо, зря расходуем бензин.

Я даже начал вспоминать безмятежную голубень над кременчугским аэродромом. Там курсантом аэроклуба впервые поднялся над землей на По-2. Там отросли мои крылья. Там впервые ощутил чувство власти над высотой, такой заманчивой, зовущей! Что и говорить, чумазый слесаренок за штурвалом воздушного корабля! Дети рабочих и крестьян штурмуют пятый океан...

Командир эскадрильи резко развернулся в мою сторону, словно заметил атакующего врага. Мне ничего не оставалось делать, как маневрировать, чтобы оказаться у Андреева с противоположной стороны. Пристроившись, тотчас же почувствовал, как вздрогнула машина. Тяга мотора прекратилась. Фонарь кабины покрыла темно-желтая пленка, сквозь которую почти ничего нельзя рассмотреть.

«Снаряд! — обожгла мысль. — Но откуда? Кто стрелял? Ни «мессеров», ни «юнкерсов» нет. Неужели зенитки?»

Открываю фонарь кабины, залитый маслом. Иначе ничего не видно. Стараясь выдерживать необходимую скорость, иду со снижением. Ребята остались где-то вверху. А территория? Чужая... Надо развернуться в свою сторону. В глаза ударили лучи солнца. Плохо, но все же на мгновение успел увидеть бешеную карусель. Это Андреев с хлопцами ринулся в бой против «Мессершмиттов-110», пытающихся нанести штурмовой удар по нашим войскам.

Убедившись, что за мной погони нет, выбираю площадку для посадки. Впереди между двумя лесными массивами — снежная поляна. Прямо под крылом мелькают окопы. Свои? Чужие? По мне не стреляют. Вероятно, свои. Необходимо спасти самолет. Жалко сажать его на фюзеляж: погнутся винт, щитки, обшивка. И я решаюсь на запретное — приземлиться на лыжи. Будь что будет... «Як» плавно касается наста у самой опушки леса и, замедляя движение, оставляет глубокий след. [15]

В лес. Немедленно в лес! А как быть с самолетом? Не отдавать же его немцам, если они поблизости отсюда. Вон уже бегут. Еще минута, и будет поздно. Загоняю патрон в ствол пистолета. И вдруг...

— Хлопцы, сюда! — зычно гаркнул какой-то детина по-украински. — Тут наш летак сив.

Свои. На душе отлегло.

Держа перед собой автоматы, ко мне поспешно приблизились несколько красноармейцев в ушанках, стеганках и валенках. Расспросы. Соболезнования. Но сейчас не до этого. Осматриваю самолет. Не поторопился ли сесть в это укромное местечко? Кажется, нет. Сквозь распоротый капот вижу пробоину в моторе. Вот откуда масло-то било... Что же теперь делать?

Красноармейцы с любопытством осматривают машину, пробуют на ощупь, восхищаются плавностью ее линий, всем ладным, стремительным корпусом. Вероятно, они и не догадываются, что лететь на таком самолете нельзя.

Тот самый детина, с зычным голосом, простодушно спросил:

— А дэ ще люды сыдять?

В другой раз я, наверно, посмеялся бы над его вопросом, но теперь было не до шуток.

— Это истребитель, — ответил я, — и летает на нем один человек.

— За скильких же вин чоловик вправляется?

— Считайте: за летчика — раз, за штурмана — два, за стрелка — три...

— От цэ голова! Нэ голова, а цила рада.

Разговор прервал подошедший командир роты.

— Васильев, — козырнул он, очевидно полагая, что летчик должен иметь большое воинское звание.

— Михайлик. Сержант Михайлик, — уточнил я, заметив, что командир постарше и поопытнее меня.

— Как же это вы так? — кивнул он на беспомощную машину.

Пришлось рассказать все по порядку.

— Тогда пошли на командный пункт, оттуда дозвонитесь до своей части. Мотор привезут?

— Не знаю. Может быть, легче самолет увезти. Приедет техник и решит, что целесообразнее, легче и быстрее.

А Шаповалов, должно быть, запрокинув голову, напряженно [16] вглядывался в суровое небо и с тревогой ждал моего возвращения. Они, техники, всегда беспокоятся о нас, командирах экипажей.

Пышет жаром раскаленная докрасна буржуйка. По справедливости эту печку надо бы называть не буржуйкой, а фронтовичкой: столько уюта приносит она неприхотливым в быту военным.

Мы сидим на грубо сколоченных топчанах и табуретках. Слева от меня примостился Виктор Ефтеев. Теперь он ведущий, вместо погибшего командира звена младшего лейтенанта Сугокона. Поодаль от Виктора — лейтенант Поселянов. Каждый думает о чем-то своем, глядя на потрескивающие поленца в приоткрытой печурке. Должно быть, сама обстановка подсказывает грустно-лирическую мелодию «Землянки». — Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза, — тихо начинает Ефтеев. Поправив растрепавшиеся русые волосы, он вздохнул и вместе со всеми продолжил:

Эта песня дошла к нам солдатскими тропами и поселилась, прижилась в полку, как добрая знакомая, врачуя сердца и души. Гибель и в самом деле могла настичь каждого из нас в любой момент, но тем не менее мы спокойно пели суровые, правдивые строки:

«До тебя» — это до любимой. А у всех ли они есть, любимые? Всем ли довелось изведать трепетное чувство любви? Наверное, не всем. Многие, как и я, ушли в армию восемнадцатилетними пареньками, и никто нас, разумеется, не ждет. Но уж такова сила слова, что его, как говорят, не выбросишь из песни. [17]

— Так, чего доброго, и слезу недолго пустить, — встрепенулся Поселянов, потирая ладонью синевато-бурые пятна на лице — следы от ожогов. — Может, баланду потравим?

— Давай! Витек, ты не против? — спросил сержант Выдриган.

— Что же, пускай травит, — равнодушно ответил Ефтеев.

— Тогда послушайте, как мой дед на тетеревов охотился без ружья.

— Как это — без ружья?

— Очень просто. Они ведь любопытные, но, как видно, глупые. Заметит этакий расфуфыренный космач деда и глядит на него, как на чудо: охотник, мол, а без ружья. А дедок-то мой шустрый. Бегает вокруг дерева — тетерев за ним поворачивается. Накружится до одури, и шмяк деду под ноги. Тот его в мешок и к следующему дереву. А там уже другой красавец дедовых фокусов ожидает...

— И помногу приносил? — подмигивают ребята шутнику.

— На эскадрилью хватило бы, кроме Михайлика, — продолжает балагур.

— Это почему же?

— Так вин же хохол. Сало да галушки лопае, а птахами брезгуе, — закончил по-украински Поселянов.

Ребята смеются, лишь Виктор по-прежнему задумчив. Он трогает меня за рукав и показывает на часы: пора на дежурство.

С сожалением покидаем свой подземный салон с жарко пылающей времянкой, разбитного неунывающего Поселянова. Надо: за два часа дежурные летчики порядочно промерзли в кабинах и теперь, пожалуй, нетерпеливо поглядывают на снежный горб землянки...

Прогрели моторы, чтобы в случае сигнала на взлет немедленно запустить их. Не прошло и двадцати минут, как над аэродромом появились два «Мессершмитта-109». Ясно — прилетели блокировать, чтобы не дать нам возможности взлететь. А тем временем бомбардировщики, наверное, сбрасывают свой разрушительный груз на соседний аэродром.

Из реденького леска затрещали пулеметные очереди, однако гитлеровцы не уходили,

Разворачиваясь для повторного захода на соседей, «юнкерсы» попутно высыпали на нас несколько кассет «лягушек» — мелких прыгающих бомб. Надо бы немедленно взлететь, но проклятые «мессеры» висят буквально над нами. И тем не менее кто-то с командного пункта дал зеленую ракету. Это приказ на вылет.

Поднимаемся в паре с Ефтеевым. Слева от меня проносится Ме-109. Я знаю, что сейчас произойдет, и от бессильной ярости стискиваю зубы до боли. Но зубами фашиста не проймешь, поэтому пытаюсь повернуть нос «яка» в сторону вражеского самолета, чтобы ударить по нему хоть не прицельным, а заградительным огнем. Машина почти не слушается, слишком мала скорость после отрыва от земли. А времени нет...

«Мессершмитт» коршуном кидается на Виктора, и его самолет, вспыхнув, сваливается на левое крыло. Эх, Витя, Витя...

Словно щепку, подбросило и мой «як». Мотор заглох. Кабина наполнилась острым запахом гари. В жуткой тишине слышу треск пушечных и пулеметных очередей. Это меня расстреливает второй фашист.

На ногах ощущается липкость. Кровь? Но думать об этом некогда. Надо садиться прямо перед собой, пока не взорвались бензобаки. Инстинктивно посылаю ручку управления вперед. Из-за дыма и какой-то вялости ничего не вижу. Толчок.

Вспарывая фюзеляжем податливые сугробы, самолет ползет по поляне.

Сейчас налетит Ме-109 и добьет машину и меня. Надо выбираться из кабины. Отстегиваю привязные ремни и переваливаюсь через борт. Слева и справа вздымаются мелкие снежные фонтаны. Поднимаю голову — прямо на меня пикирует гитлеровец. Бежать в лес! Но противная вялость, потяжелевшие комбинезон и унты приковывают на месте, вдавливают в рыхлый снег.

Немец повторяет заход. В бессильной ярости ругаюсь, потрясаю кулаками. Брань и кулаки против пушек и пулеметов? Смешно. Снаряды и пули решетят «як», бороздят снежную целину.

Третье пикирование. Зарываюсь в снег. Голову накрываю парашютом. Слышу, как на моем самолете начинают рваться раскаленные огнем снаряды. Сейчас воспламенятся бензобаки... [19]

Взрыв выбросил меня из снежного логова. Немец ушел. Дымящийся трубчатый скелет растерзанного «яка» торчит страшным привидением.

— Яша, жив?..

Это Шаповалов. Сколько времени прошло, как я лежу у останков самолета? Не знаю. Для меня оно остановилось с того момента, как сгорел Виктор Ефтеев. На миг вспомнилось: «До тебя мне дойти не легко, а до смерти — четыре шага...»

Трясущимися от нервного потрясения руками сворачиваю самокрутку и глотаю дым. Жадно. Взахлеб.

— Яш! — тормошит за воротник комбинезона техник. А что — Яш? Без друга. Без самолета. Без желания жить. Что — Яш?!

— Пойдем, — Шаповалов показывает в сторону деревни, где догорает крайний дом.

В горячке рванулся из сугроба, встал. Но острая боль подкосила колени, и я снова упал. Техник бережно берет меня под мышки, поднимает и молча волочет, проваливаясь по пояс в снегу. Он что-то говорит. В памяти застревает единственная фраза: «Горящий самолет Виктора врезался в дом...»

Доктор насчитал тридцать восемь осколочных ранений от разрыва эрликоновского снаряда. Тридцать восемь? Почему не сто? Почему я остался жив, а Ефтеев погиб?

— В госпиталь отправлять не будем.

А мне все равно.

— Отлежишься в полку.

А Ефтеев никогда не отлежится.

— Ранения не очень опасны...

А Виктор отжился.

— Скоро будешь летать.

А моему ведущему теперь все равно — буду я летать или нет.

— Ты еще счастливо отделался.

— Доктор, идите к черту!

Медик ушел. Рад: человек ругнулся, значит, в своей тарелке. А это главное.

Ноги распухли, как бревна. Возле кровати лежат посеченные осколками снаряда унты. И унтята в дырках. Если бы не меховая обувь, ранения могли быть намного опасней. Остаться без ног... Это для летчика трагедия. Ползун. А. сердце — в небе. Какое счастье иметь ноги. [20] Обыкновенные ноги, которые необходимы тебе не для ходьбы, нет, — чтобы управлять педалями, чтобы слушался тебя руль поворота.

В комнате никого нет. Лежу один. На тумбочке газета. Что делается в мире? Читаю сводку с фронтов. Общая обстановка: «...ничего существенного не произошло». Знакомая формулировка. А что пишут об авиации? «...Позавчера уничтожено 25 самолетов. Вчера под Москвой сбито 5 самолетов противника».

«За минувший день частями нашей авиации уничтожено или повреждено 75 немецких автомашин с войсками и грузами, более 30 подвод с боеприпасами, 33 полевых и зенитных орудия, 43 зенитно-пулеметные точки, взорвано 6 складов с боеприпасами и склад с горючим, разбит паровоз и 18 железнодорожных вагонов, рассеяно и уничтожено до роты пехоты противника».

Действительно, «ничего существенного». Так, мелочь. Мелочь по сравнению с тем, что пишет своей жене Фриде гитлеровский ефрейтор Менг: «Если ты думаешь, что я все еще нахожусь во Франции, то ты ошибаешься. Я уже на Восточном фронте... Здесь все наши враги, каждый русский, независимо от возраста и пола, будь ему 10, 20 или 80 лет. Когда их всех уничтожат, будет лучше и спокойнее. Русское население заслуживает только уничтожения. И их всех надо истребить, всех до единого!»

Всех... Значит, и мою мать, и отца, и меня, и моих однополчан. Все сто пятьдесят миллионов... Жуть. Бред. Химера!

Скомканная газета летит на пол. А при чем тут газета?

— Яков, не балуй!

Это военврач. Он знает — нервничаю от вынужденного безделья. Осмотрел мои распухшие ноги. Поколдовал над ними, смазал, перевязал.

— Будешь хандрить — в госпиталь отправлю.

И ушел.

Угроза действует отрезвляюще. В самом деле, отправит — болтайся там, в тылу. А попадешь ли снова в свой полк — бабушка надвое сказала. Лежи, Яшка, лежи, не брыкайся...

Принесла обед Вера, наша официантка.

— Кушай, Яшенька. Поправляйся.

Поставила тарелки на тумбочку, а сама стоит рядом, теребит белый передничек. [21]

— Больно?

Мотаю головой: нет. Может, еще нюни распустить перед ней?

— Что нового? Всплеснула руками.

— Надо же, забыла сказать... Наши только-только пришли с задания. Двух «мессершмиттов» сбили. Коля и Ваня. Веселые такие, озорные. Наливай-ка, говорят, Верочка, побольше, погуще и пожирней. Налила, конечно. Разве жалко? Только бы все хорошо было. А ты ешь, ешь. Моими словами сыт не будешь.

Вера, Верочка, милая говорунья. Если бы ты знала, как мне нужны были вот эти твои слова — «двух «мессершмиттов» сбили». Это за Виктора Ефтеева, за меня. А сколько еще таких, как мы! За всех надо свести счет. За всех!

Так идут дни за днями. На дворе уже апрель. Снеготаяние. Ледолом. Скоро взбурлят реки от напора студеной воды, взопреет земля, пробьются первые усики зелени. А там теплынь, солнце. Солнце? Черное оно, сумрачное. И останется оно таким для наших людей, пока землю родную топчут ефрейторы менги...

В дверь постучали. Показался объемистый ящик. Потом сияющее лицо адъютанта эскадрильи Поселянова.

— Тебе, товарищ сержант, подарок! Ташкент вай как далеко, а сердце его совсем близко. Узбекистан — фронт. Ошналык. Дружба!

Поселянов поставил посылку на тумбочку, под столом отыскал отвертку и ловким движением поддел крышку. Перчатки, носки, кисет, носовые платки. Розовые гранаты, разные сласти, бутылка портвейна «Узбекистан»... И, наконец, письмо. Читаю по слогам:

— Йулда жангчи Кизыл Армия!

— Дорогой боец Красной Армии! — переводит адъютант.

С особым старанием, с любовью произносит он каждое слово. Уж очень хотелось ему хоть чем-нибудь утешить меня.

— Да ты откуда знаешь узбекский язык? — спрашиваю его.

— Я все языки знаю, — улыбаясь, отвечает Поселянов.

Отдаю ему письмо и молча слушаю. Слушая, мысленно [22] переношусь в далекую среднеазиатскую республику, которую по-настоящему не знаю. Узбекистан в моем представлении — буйство садовых красок, море солнца, снеговые тюбетейки гор, голубые разливы Аму — и Сыр-Дарьи, неоглядные поля хлопка — белого золота. Экзотика. Мирная жизнь. Мечта!

А Поселянов читает, что узбекский народ приютил сотни тысяч эвакуированных стариков и детей, разместил на своих землях десятки заводов, поставляющих фронту боевую технику и оружие, что люди теперь день и ночь работают с думой о нас, бойцах Красной Армии, с думой о победе над немецко-фашистскими захватчиками.

И блекнет экзотика, растворяется в гуле заводских и фабричных цехов, в неустанных хлопотах земледельцев. В Узбекистане тоже фронт. Трудовой фронт.

Отзвенели вешние ручьи, вошли в свои берега небольшие речушки, вьющиеся меж лесных массивов Подмосковья. А речушек здесь великое множество. Только в окрестностях Медыни около десятка: Шоня, Лужа, Изверя, Угра, Ресса, Воря, Суходрев... В зеленые гимнастерки оделись деревья, цветной полушалок накинула на плечи земля.

Осколки эрликоновского снаряда оставили на моих ногах шрамы, а некоторые зарубцевались, «прижились» под кожей.

— Прощай, доктор! Спасибо за все...

Полковой эскулап рад за меня, будто он сам, а не я выздоровел и теперь возвращается в эскадрилью.

— Будь здоров, сержант. Воюй позлее!

И снова боевые дежурства, вылеты, воздушные бои.

...Утро выдалось ясным и тихим. До того тихим, что с окраины аэродрома, где начинался нечастый лесок, слышен беззаботный птичий пересвист. Радуются пичуги теплу и свету.

Вместе с Шаповаловым лежим под крылом самолета, на траве. Слушаем птичью звень, дышим свежим травяным настоем, переметанным с запахами бензина и масла. На желтую шляпку одуванчика сел шмель. Сонный, еще вялый. Лапками раздвинул пестики цветка и уткнулся хоботком. Лакомится, шельмец. Что же, лакомься. [23]

Прямо передо мной играют, как дети в пятнашки, белокрылые мотыльки. Кружатся почти на одном месте, то сходясь, то расходясь. Завидная маневренность. Человеку бы такую, мне, летчику.

По теплой земле деловито снуют темно-коричневые муравьи, похожие на цифру восемь. Зачем снуют, о чем хлопочут? Это известно только им. Снуйте, живите, работяги.

Метрах в десяти от машины сквозь малахит еще не примятой травы растет черный бугорок земли. Это что еще за землерой?

— Крот, — говорит Шаповалов. — Портит аэродром. Может, бензинчику плеснуть в нору?

— Не надо. Разровняешь бугорок, и делу конец. Верно?

— Угу, — соглашается техник.

У соседней машины заливается телефонная трель. Командир эскадрильи С. Ф. Андреев поднимает трубку. До нас долетает его голос:

— Есть, подняться четверкой!

Позабыты птицы, мотыльки и прочая живность. Покой весеннего утра нарушает неистовый рев «яков».

Мы идем на разведку в район железнодорожной станции Угра. По предположению, там сосредоточиваются вражеские эшелоны с танками, горючим и боеприпасами. Обычно на разведку высылается пара, но майор Лесков предупредил Андреева, что над станцией непрерывно барражируют истребители противника. Поэтому в воздух поднялась четверка. Так надежнее.

Над нами плывут кучевые облака. Они, возможно, пригодятся нам. Андреев всегда напоминает о необходимости умело использовать их. Облака могут быть отличной маскировкой и даже укрытием.

Заходим на Угру со стороны солнца и, пикируя, осматриваем подъездные пути. На линиях стоят восемь эшелонов. На открытых платформах — техника. Вперемежку между ними — круглые цистерны с горючим. А чем набиты закрытые вагоны? Вероятно, боеприпасами.

Вражеские зенитчики всполошились. Но было уже поздно. На бреющем полете мы уходим в сторону своего аэродрома. Снаряды рвутся где-то за хвостами наших самолетов. А «мессершмитты» почему-то кружатся в стороне. Скорее всего, они ожидали налета наших бомбардировщиков или штурмовиков. [24]

Мы доложили в штабе полка о результатах разведки и вскоре получили приказ сопровождать «ильюшиных» на штурмовку станции Угра. Об этих самолетах слава ходила по всем фронтам. Знаменитые «горбачи» были грозой для фашистов, которые называли их «черной смертью». А у нас о крылатых бронированных танках с уважением говорили: советские «илы» роют фрицам могилы. Точная, меткая поговорка.

Строй Ил-2, сопровождаемый звеном ЛаГГ-3, показался над аэродромом. Штурмовики шли очень низко, едва не задевая макушки деревьев. На зеленом фоне лесного массива сверху обнаружить самолеты было почти невозможно, а снизу они были неуязвимы, разве только зенитка саданет в упор. Но это почти исключалось.

Андреев и я заняли свои места в общем боевом порядке, чуть выше «лагов». Уже на подходе к станции противник открыл сильный зенитный огонь. Но «ильюшиным» не впервые идти напролом. Не мешкая, они делают заход, обрушивают на Угру ливень свинца и море огня и исчезают за ближайшей рощицей. Станция окутывается дымом. Сквозь его густые клубы вздымаются желтые смерчи. Это взрываются цистерны с горючим, вагоны с боеприпасами.

А штурмовики появляются вновь, чтобы еще раз ударить по скоплению вражеских эшелонов. Немного выше «илов» идет четверка истребителей, ведомая капитаном Кузнецовым. Я знаю только фамилию командира сопровождающей группы. Встречаться с ним не приходилось, хотя и живем по соседству.

Добавив в заваренную кашу солидную порцию перца, «горбатые» правым разворотом выходят из атаки и устремляются в сторону линии фронта. «Лаги» перестраиваются. Кузнецов спешит прикрыть «ильюшиных» справа и натыкается на зенитный снаряд. Его машина перевернулась вниз кабиной...

Что с капитаном? Подхожу к нему. Из левой плоскости «лага» струей бьет бензин, но летчик упорно тянет за своими, к линии фронта. Он, кажется, увидел меня и теперь чувствует защиту. Дружеское крыло — великое дело в бою. Это утраивает силу, удесятеряет надежду на благополучный исход.

В голове созревает план: если Кузнецову не удастся дотянуть до аэродрома, обеспечу ему посадку на подходящей [25] поляне и помогу уйти в лес. Или сам произведу посадку. А там возьму капитана в свою кабину — и домой.

Основная группа самолетов уже скрылась за горизонтом. Оглядываюсь. Станция Угра полыхает вовсю. Хорошо поработали «ильюшины»! И вдруг замечаю двух Ме-109. Идут за нами, стервятники. Будь я один, им бы ни за что не догнать меня. Но со мной капитан Кузнецов на покалеченной машине. Не теряя времени, набираю высоту и прижимаюсь к самой кромке тех кучевых облаков, о которых еще в прошлый вылет думал, что они, возможно, пригодятся. Выходит, не ошибся. Пригодились.

Гитлеровские летчики ведут себя так, словно в воздухе, кроме беспомощного Кузнецова, никого нет. Предвидя легкую добычу, они наглеют, устремляются к машине капитана. Не рановато ли торжествуете? Бросаюсь в атаку. Удар, хотя и с дальней дистанции, был настолько ошеломляющим, что ведущий «мессер» не успел даже увернуться. Оставляя за собой длинную полосу дыма, он кое-как развернулся и пошел со снижением восвояси. Его напарник тоже трусливо повернул назад.

Горячая волна радости заполнила сердце. Меня стали бояться. Бояться вдвоем одного. Это что-нибудь значит, черт возьми! Кузнецов уже перетянул линию фронта. Теперь он вне опасности. От восторга беру ручку управления на себя, сектор газа — до отказа вперед и свечой ввинчиваюсь в небо. С высоты пикирую вслед за самолетом Кузнецова.

Под нами запасный аэродром. Капитан идет на посадку. У него кончилось горючее. А может быть, ранен. Делаю круг и тоже сажусь. Винт «яка» еще вращается, а Кузнецов уже карабкается на плоскость моего самолета. Перевалившись через борт кабины, обнимает меня, целует.

— Спасибо, друг! Большое спасибо! Я обязан тебе жизнью.

Оказывается, он все видел: и бой с «мессершмиттом», и свечу, и мою заботу о нем после перелета линии фронта.

Вместе с техниками залатали пробоины в крыле «лага», заменили бензобак, заправили машины горючим и к вечеру уже были дома.