Партизанская мама
Глубокой ночью, усталые, проголодавшиеся, возвращались мы с очередного задания. Под ногами похрустывал снег, хотя мы старались шагать с величайшей осторожностью. Небо заволокло тучами, и видимость была ограниченной, что нас вполне устраивало.
Крепчал мороз. Не такой, конечно, какие бывают у нас в России, но в общем-то подходящий. Тем более при нашей легкой одежке-обувке.
Переходя шоссе, мы заметили дорожный указатель: «Воинув-Местец». Хорошо знакомая деревня!
— А не зайти ли нам к маме? — вполголоса спросил старший группы.
Предложение всем пришлось по душе. В целях предосторожности краем леса обогнули деревню и вышли к ее огородам. Один из нас отправился в сторону знакомого домика. Остальные, ведя круговое наблюдение, остались ждать.
От домика донеслось слабое урчание собаки, почему-то не перешедшее в лай. То ли она почувствовала в нашем посланце знакомого человека, то ли вовремя была успокоена хозяевами.
Минут через пять мы поодиночке, с небольшими интервалами, входили в темный коридор, а затем в слабо освещенную комнату, окна которой предусмотрительно были закрыты ставнями и задернуты плотными занавесками.
Вошли и оказались в объятиях гостеприимных хозяев.
Невысокая, коренастая, необычайно подвижная в свои пятьдесят лет хозяйка дома сразу же принялась хлопотать у плиты [268] и что-то быстро-быстро говорила по-чешски. А муж ее — седенький, сухощавый человек, на вид лет шестидесяти, тоже очень подвижный, усаживая нас за стол, то и дело повторял:
— Пожаласта, гости дарагия!
Нас приятно поразили эти произнесенные по-русски слова. Оказывается, «папе Яну» (так звали хозяина) во время первой мировой войны довелось побывать в России в качестве военнопленного, и он немало знал о нашей стране. Местные жители звали его русским легионером.
Многое из того, что говорил Ян, мы понимали без переводчика: в чешскую речь он в самом нужном месте вставлял подходящее русское слово. Пусть оно порой произносилось и не совсем правильно, вызывая у нас улыбку, но разговор шел легко и непринужденно.
Ян был хорошо осведомлен обо всем, что происходило в Воинув-Местеце и близлежащих селениях. Он знал, где и когда гестаповцы делали облаву, в каком направлении проследовали немецкие воинские части, какое у них было вооружение, кто из местных жителей готов хоть сейчас вступить в ряды партизан, а к кому следует отнестись с опаской... Немало нужных сведений получили мы от него в той ночной беседе...
Ян говорил, поглаживая свою реденькую бородку, прищуривая ласковые глаза. Ему искренне хотелось, чтобы партизаны как можно больше узнали о враге и смогли бы причинить ему наибольший урон.
Хозяйка — «мама Ружена» — время от времени подходила к столу, с ласковой улыбкой поглядывала то на нас, то на мужа. По всему было видно, что она гордилась своим Яном, умеющим так свободно вести беседу в «русском обществе».
На столе появились миски с поливкой (супом). Словно заранее чувствовали хозяева, что к ним заявятся гости, и оставили поливки про запас. Не так уж часто удавалось нам в ту суровую зиму баловаться горячей пищей, да еще в домашних условиях, в тепле и уюте.
Поев поливки, выпили по чашке кофе. Теперь бы поспать! Но хозяева не торопились отправлять нас на ночлег. Оказывается, Ружена решила оказать нам еще одну добрую услугу.
Когда на плите согрелся большой котел с водой, она вручила каждому из нас белье и предложила помыться, указав на занавеску, за которой были приготовлены корыто, таз, мочалка, мыло, ковшик. Мы пытались отказаться, но хозяйка и слышать не хотела наших возражений.
Мылись по-быстрому, помогая друг другу, невольно вспоминая русскую баню, по которой стосковались за годы войны. Закончив мытье, от души поблагодарили дорогую Ружену. А она уже собрала наше белье и, улыбаясь, говорит:
— Постираю и отдам вам в полном порядке.
— А если мы сейчас же уйдем, где вы нас искать будете? [269]
— Не беспокойтесь, найду, верные люди подскажут, — ответила хозяйка: — А теперь скорее спать!
Ян проводил нас в горницу — неотапливаемую половину дома. Зимой она обычно пустует. Такие вторые половины в свое время можно было встретить и в русских избах.
После тепла жилой комнаты да мытья мы стали поеживаться от холода. Однако стоило нам нырнуть в перины, сделанные наподобие спальных мешков, мы тут же согрелись и нас стал одолевать сон. За всю войну не доводилось мне спать в таких условиях. Рай, да и только!
Проснулись от «чихания» проходившей через деревню автомашины. Потом вновь воцарилась тишина. В горнице темно, лишь кое-где пробиваются сквозь ставни лучики света, напоминая о том, что день в разгаре. Часов в двенадцать к нам вошел хозяин дома, принес завтрак и сообщил, что в деревне все спокойно, ничего подозрительного нет, что он, жена и другие надежные люди охраняют покой своих друзей-партизан.
До самого вечера пробыли мы в горнице. Разговаривали шепотом. Несколько раз нас навестили Ян и Ружена.
— Отдыхайте, кругам все спокойно, — говорили они. На всякий случай показали нам тайные выходы — через двор, сарай, огород.
Когда совсем стемнело, мы плотно поели и стали прощаться с милыми хозяевами. Каждому из нас они дали в дорогу продуктов. Отказываться было бесполезно.
— Не думайте, — сказала Ружена, — что все это только из наших личных запасов. Помните: у вас много друзей. Они всегда готовы прийти вам на помощь.
Поблагодарив «маму Ружену» и «папу Яна» за радушный прием и важную информацию, мы двинулись в путь.
Мне и многим моим товарищам не раз доводилось находить приют в этой славной семье. Но в конце января 1945 года нас предупредили: к Балковым не заходить, за ними следят гестаповцы.
Неугомонный не дремлет враг
Выброска нашей группы, как я уже говорил, была засечена гитлеровцами, но напасть на наш след в тот момент им не удалось. Однако нас стали искать. В первый же день нашего пребывания на чехословацкой земле лесные просторы, примыкающие к Железным горам, многократно оглашались громкими голосами, усиленными радиовещательной установкой. На чешском и русском языках нас, десантников, «обреченных на верную гибель от голода и холода», призывали «проявить благоразумие и, пока не поздно, сдаться чешским властям».
Однажды эта «агитмашина» прошла очень близко от того места, где мы располагались. А над лесом в тот же день долго кружил немецкий самолет-разведчик. Улетая, он сбросил листовки. [270]
Прошел ноябрь, наступил декабрь, но гитлеровцы так и не смогли напасть на наш след.
День ото дня мы расширяли и укрепляли связи с местным населением, предпринимали и отдельные боевые вылазки.
Часть отряда во главе с Колесником действовала в районе Железных гор, в нескольких километрах от Литовца и Лицомержиц, где произошли наши первые встречи с местными жителями. Остальные же партизаны вместе со штабом удалились от Липовца и Лицомержиц километров на пятьдесят. Здесь, в Новой Гути, наш лагерь просуществовал довольно долго.
Настала пора и для более серьезных действий. 8 декабря Володя Пригодич с двумя чешскими парнями — Ладиславом Ланькой и Ярославом Добровольным, взяв взрывчатку, отправились в дальний поход.
Но заснеженным лесам и горам они шли без сна и отдыха трое суток. Даже сухой паек жевали на ходу. Остановились ночью в лесу, неподалеку от небольшой железнодорожной станции Пельгржимов на линии Йиглава — Табор. Стали изучать подступы к железнодорожному полотну и небольшому мосту. Часовых на этом участке не обнаружили. Залегли около насыпи. Томительно тянулось время, а поезда все не было.
Но вот в ночной тишине сперва отдаленно, а потом все ближе и ближе послышалось натужное пыхтение паровоза, перестук колес. Сомнений быть не могло: состав грузовой, тот самый, что нужен.
— Пора! — сказал Володя друзьям. — Наблюдайте, а я пошел.
Володя взобрался на насыпь, разгреб песок между шпалами. Ребята с замиранием сердца следили за ним.
Не прошло и пяти минут, как Пригодич скатился с насыпи.
— Порядок, — весело сказал он.
Немного отдышавшись, Володя приказал товарищам отползти подальше, чтобы самих не «угостило».
И тут из-за поворота выполз паровоз, а за ним — платформы и вагоны. Взрывное устройство сработало! Да иначе и быть не могло: в нашем отряде Володя был самым опытным подрывником — в белорусских лесах он прошел хорошую школу «рельсовой войны», имел на своем счету более двадцати взорванных эшелонов врага.
Не успела еще группа Пригодича вернуться в расположение отряда, а к капитану Фомину и комиссару Туме уже поступило несколько донесений одинакового содержания: близ станции Пельгржимов на линии Йиглава — Табор взорван железнодорожный мост, уничтожены паровоз, четыре вагона и около сорока фашистских солдат и офицеров.
По всей округе разнеслась народная молва о дерзкой партизанской вылазке.
Гитлеровцы стали стягивать в район Чешско-Моравской возвышенности крупные силы карателей. Об этом сообщали [271] нам чешские друзья. А их с каждым днем становилось все больше.
Наш отряд был разделен на мелкие группы, чтобы легче было маневрировать. В одной из таких групп, возглавляемых комиссаром Тумой, был и я.
В середине декабря гестапо направило в Липовец опытного агента. Он пришел к своему бывшему школьному товарищу и, выдавая себя за преследуемого фашистами патриота, заявил, что ищет связи с партизанами. Не искушенный в конспирации, приятель поверил ему и обещал устроить встречу с осведомленными людьми.
Было это 17 или 18 декабря. А ранним утрам 19 декабря Липовец и Лицомержице были окружены отрядами СС и гестапо. Начались повальные обыски, истязания мирных граждан. Многих расстреляли в домах или на улице.
— Где партизаны? — кричали каратели.
— Какие партизаны? Ничего о них не знаем, — отвечали люди.
— Знаете! Вы их укрываете! За это мы вас всех перевешаем! — грозили гитлеровцы.
В ответ слышалось лишь твердое:
— Не знаем... Не слыхали...
Тогда фашисты согнали всех мужчин от 16 до 60 лет и под усиленным конвоем повели за околицу.
— Это заложники, — сказал какой-то гестаповский чин. — Если не окажете, где скрываются партизаны, все они будут уничтожены.
Душераздирающие крики женщин, громкий плач детей долго еще раздавались в морозном декабрьском воздухе.
С этого дня началось «генеральное наступление» гитлеровских карательных отрядов на партизан, действовавших на Чешско-Моравской возвышенности.
В течение нескольких дней фашисты прочесывали большие лесные массивы, производили массовые облавы и обыски. Невероятным пыткам подверглись заложники из Липовца и Лицомержиц. В постоянном страхе за них жили их семьи.
Знали ли эти люди что-либо о партизанах? Да, многие знали. Некоторые из них помогали нам. Но ни пытки, ни запугивания не заставили чешских патриотов выдать своих верных друзей.
Во время этой карательной операции недалеко от Лицомержнц была схвачена связная нашего отряда Зденка Моравцова. Гестаповцы учинили девушке жестокий допрос, избивали ее, запугивали, но она не выдала своих боевых товарищей. Так и продержали ее фашисты в концентрационном лагере до освобождения Чехословакии Советской Армией.
Среди примкнувших к нашему отряду чехов было немало лесников. Они хорошо знали местность, все дорожки и тропинки, все «медвежьи углы», где при необходимости можно было укрыть [272] партизан. Мне хорошо запомнились лесники из Фришавы Карл Яйтнер и Адольф Гаман. Вместе с другими патриотами они приняли партизанскую присягу и всячески помогали нам.
В декабре 1944 года какой-то предатель выдал их. Яйтнеру удалось скрыться, а Гаману предложили самому явиться в гестапо, находившееся в городе Йиглава.
Гаман сообщил о полученном «приглашении» командованию отряда.
— Надо ехать, — распорядился капитан Фомин.
Ранним утром к дому Гамана подъехали сани. Лесник уже стоял на крыльце и прощался с женой.
Бесконечная лесная дорога. Скрипит под полозьями снег. И вдруг на повороте:
— Стуй! Исме партизаны!
Двое дюжих парней схватили под уздцы коня и приказали Гаману и кучеру поднять руки. Те послушно повиновались. Не дав им вымолвить ни слова, партизаны увели Гамана в глубь леса. Перепуганный кучер еще несколько минут стоял в нерешительности, а потом прыгнул в сани, круто повернул коня обратно и во весь дух помчался в деревню. На деревенской улице всякому встречному твердил одно и то же:
— Ой, что было, что было! На нас в лесу напали партизаны. Их там видимо-невидимо... Гамана схватили и меня чуть было не убили....
Дошла эта весть и до гестапо. Допрашивали кучера, пытаясь выяснить, не было ли тут хитрости со стороны Гамана.
— Что вы, что вы, — доказывал кучер. — Как он, бедный, кричал, как отбивался! Ведь к вам он ехал добровольно.
Тогда гестаповцы арестовали жену Гамана — Марию и приказали ей сообщить мужу, что она будет расстреляна, если он не явится к ним.
— Я не знаю, где мой муж, как же я сообщу ему, — говорила она на всех допросах.
С тех пор как начальник штаба Иван Перхун и чех Иржи Старый «похитили» Гамана, он находился в партизанском отряде. Жена Гамана знала, что муж у партизан. Это придавало ей силы, помогало переносить все выпавшие на ее долю испытания. Ничего не добившись от Марии, гестаповцы отпустили ее.
Путь далекий — в Орлицкие горы
От Жаковой горы, в районе которой располагался один из лагерей отряда «Ян Гус», до Орлицких гор, куда предстояло отправиться на разведку нашей небольшой группе, расстояние по карте около пятидесяти километров. Но поскольку для партизан не существует прямых дорог, тем более в условиях горной местности, то к этим пятидесяти километрам следовало прибавить еще порядочный гак. [273]
Какова была цель похода? Об этом во всех подробностях знал старший нашей группы Николай Колесник, получивший инструктаж у капитана Фомина и комиссара Тумы. А нам со Зденеком Шрамеком задание было известно только в общих чертах.
Пройти зимой несколько десятков километров даже по укатанной дороге — дело не шуточное. А тут — глухие, занесенные снегом лесные и горные тропинки, постоянная настороженность в предвидении встречи с врагом. Да и груз на нас нелегкий: у каждого — автомат, пистолет, финка, запас патронов, гранаты, вещмешок с сухим пайком и самыми необходимыми постельными принадлежностями для «ночлега» под открытым небом (слово «ночлег» беру в кавычки, так как отдыхает партизан обычно днем, ночью же у него самая горячая работа). А еще мы имели при себе полупудовый «пакетик» со взрывчаткой, который несли по очереди.
Вид у нас был сугубо штатский: широкое пальто, на голове — кепка с наушниками, на ногах — ботинки.
— Эх, Коля, — говорю Колеснику, — по такому морозу валеночки бы, да полушубок, да ушаночку!
— Ишь чего захотел, — сухо отозвался он. — Будь доволен тем, что есть.
Снегу навалило много. Идти тяжело, особенно тому, кто прокладывает тропу. Остальные ступают след в след — таково уж партизанское правило.
А вот и домик, приютившийся у самой лесной опушки, куда нам велено зайти. Подаем условный сигнал.
Здесь нас ждали. Приняли очень тепло. Хозяйка сытно накормила, хозяин приспособил для сушки нашу обувь.
Скоро рассвет. Продолжать путь опасно. Нас прячут в неотапливаемой части дома, но дают теплые постельные принадлежности. Отоспались за многие бессонные ночи и, как говорится, про запас, на будущее.
Под вечер хозяйка накормила нас, приготовила кое-что с собой, и мы стали собираться в путь.
Хозяева плохо понимали по-русски, но у нас был замечательный переводчик — Зденек Шрамек. Советуемся с хозяином, какими тропами нам лучше идти к намеченной цели.
— Замучаетесь вы пешком, — сочувственно сказал он. — Возьмите-ка у меня лыжи. Они хотя и старенькие, не спортивные, но исправные, под любую обувь годятся.
— А как же мы вам вернем их? Возможно, обратно пойдем по другой дороге. Мало ли что может случиться — дело наше солдатское...
— Возвращать не надо, — похлопав по плечу Колесника, ответил хозяин. — Бросьте где-нибудь, и делу конец.
Спасибо тебе, добрый чех! Скорость нашего движения удвоилась, а то и утроилась. Где густым лесом, где просеками скользим и скользим друг за другом. На пути не попалось нам ни одного [274] селения, ни одной лесной сторожки. Тихо кругом, только чуть слышно поскрипывает снег под лыжами. Идти легко. Решаем не делать привала, а двигаться и днем. Рискованно, конечно.
Чем выше поднимаемся в горы, тем меньше снежный покров. Можно идти и без лыж. Они даже становятся помехой, когда приходится преодолевать крутые подъемы и спуски.
Вечером зашли в один из домов маленькой лесной деревушки. Обогрелись, обсушились, поели. Уточнили свое местонахождение, выяснили обстановку и, оставив лыжи, тронулись в дальнейший путь.
Шли всю ночь. Изрядно устали. Незадолго до рассвета выбрали подходящее место для отдыха. Только хотели расположиться, как услышали грохот проходящего поезда, совсем недалеко, не более чем в полукилометре, внизу, под горой. Нет, здесь нам не «ночевать». От железнодорожной линии надо уходить подальше, а это значит — круто в гору.
Карабкаемся. Из-под ног вырываются камни. Пришлось пустить в ход веревку, которая всегда была при нас — без нее в горах не обойтись.
Снова послышался шум поезда, но уже приглушенный. Значит, отошли от железнодорожной линии на значительное расстояние. По времени пора бы уже быть рассвету, но он задерживается. Небо заволокло серыми тучами. Падает редкий снежок. Нам это только на руку — запорошит следы.
Вскоре мы вышли на небольшую полянку правильной прямоугольной формы. Видно, летом здесь заготавливали лес. А вот и штабеля аккуратно уложенных, сухих, ошкуренных метровых поленьев.
Осматриваем полянку. Место подходящее: тихо, дорог поблизости не видно.
— Что ж вы стоите, братья славяне? — говорит Колесник. — Пора за дело приниматься.
Он берет из штабеля пару кругляшей и направляется в глубь леса. Мы следуем его примеру. Метрах в двадцати от опушки свалили поленья между высокими раскидистыми елями и снова направились к поленнице. Потом еще и еще раз, пока Колесник не сказал:
— Пожалуй, хватит. А теперь — айда за лапником!
Когда заготовки были закончены, мы принялись трамбовать ногами снег на площадке, примерно два на два метра. Аккуратно, в два ряда уложили кругляши, закрепили их, чтобы не раскатывались, и покрыли толстым слоем лапника. Сверху постелили плащ-палатку, на нее — байковое одеяло. Приготовили еще две плащ-палатки и два одеяла, чтобы укрыться. Вот и готова партизанская постель!
Шрамек лег в середине, мы с Колесником — по краям. Очень хотелось есть, но спать — еще больше. Поэтому мы уже лежа [275] пожевали кое-что из сухого пайка, да так и уснули, укрывшись с головой, плотно прижавшись друг к другу...
— Николай! Николай! — обращаясь, видимо, к нам обоим, тревожно, вполголоса проговорил Зденек. — Меня кто-то придавил!
Сон с нас словно рукой сняло. Схватились за автоматы. Пытаемся рывком вскочить с «постели», да не тут-то было! Что же произошло? Оказывается, пока мы спали (а сон наш продолжался часов шесть, по существу весь зимний день), был сильный снегопад и нас накрыло «одеялом» толщиною сантиметров пятнадцать.
Нахохотались вдоволь. Убрали в мешки одеяла и плащ-палатки. Засыпали снегом место привала. Отошли подальше в глубь леса. Умылись, вернее — обтерлись снегом. Развели костерчик, разогрели продукты, плотно поели.
В сумерки пошли дальше. После сна силенок прибавилось и даже идти по снегу было не так уж тяжело.
Подошли к какой-то деревеньке. Хотели зайти, но, увидев прохаживающуюся взад-вперед небольшую группу людей, вернулись в лес.
— Наверное, глидка, — сказал Шрамек.
Во всех деревнях оккупанты выставляли по ночам дозоры из местных жителей, именуемые глидками. В их обязанность входило немедленно доносить в четницкие станицы (жандармские участки) обо всем, что вызывало подозрение.
Глидки нередко оказывали нам помощь, охраняя покой находившихся в деревне партизан. Но так было там, где мы имели своих надежных помощников. А здесь — деревня незнакомая, и мы решили держаться от глидки подальше.
Этой ночью мы дважды пытались использовать взрывчатку: первый раз — на железнодорожной линии, второй — на мосту, тоже железнодорожном. Но обе попытки закончились неудачей. Надо было как можно скорее и подальше уходить отсюда.
Под утро вышли на хорошо накатанную дорогу и увидели вдали селение. При въезде в него должен быть указатель с названием. Отыскиваем его. Отходим в сторонку. Колесник достает карту. Мы закрываем его плащ-палаткой, и он при свете карманного фонарика определяет наше местонахождение. Решаем остановиться в этой деревне: и обстановку выяснить надо и обогреться не мешает.
Идем лесом, огибаем деревню. Примечаем наиболее существенные ориентиры, выбираем подходящие пути отхода: надо быть готовыми к любой неожиданности.
Подошли к деревне. Осмотрелись. Кругом ни души. Решили зайти в небольшой домик, прилепившийся к самой скале. На стук Зденека отозвался женский голос. Хозяйка сначала отказывалась пустить нас, заявляя, что она одна с маленькими детьми, что муж ее находится в «ржише» (империи), то есть в Германии, но потом открыла дверь и позвала нас в дом. [276]
Первым делом она занавесила окна. Затем зажгла свет. Посмотрела на нас и, улыбаясь, сказала:
— Какие вы хорошие, молодые! Совсем как наши!
— А мы и есть наши, — ответил Зденек. — Я чех, а мои товарищи русские.
— Вы, наверное, голодны? — забеспокоилась хозяйка. — Я приготовлю вам кофе.
Горячий кофе с молоком быстро согрел и разморил нас. Мы сказали хозяйке, что хотели бы отдохнуть на чердаке.
— Там холодно и мало сена, — ответила она.
— Не беда. В доме мы не останемся.
Хозяйка собрала нам кое-что из старой одежды, вывела в сени и указала на лестницу с широкими ступеньками.
Забравшись на чердак, мы прошлись по нему вдоль и поперек, нащупали наружную дверцу. При слабом свете луны увидели подступавший почти вплотную лесок и скалу, которая по сути дела была одной из стен дома. Укрылись «штатным» и «приданным» имуществом и моментально заснули. А сон у партизан чуткий. Через какое-то время слышу шорох, расталкиваю друзей. Открываю глаза: через щели пробивается яркий дневной свет.
— Гоши, гоши, не бойтесь, — шепчет хозяйка, подавая нам посудины с поливкой и кофе.
Подкрепились и — опять на боковую. Наконец чувствуем, что выспались вволю. Осторожно посмотрели в чердачное окошечко: ничего такого, что могло бы вызвать беспокойство. Сидим перешептываемся. Вдруг послышались торопливые шаги по лестнице. Взволнованная хозяйка сообщила нам:
— В деревне немцы и четники!
Уходить было уже поздно, и мы сказали ей:
— Если нас найдут, будем драться. А вы говорите, что никаких людей ни в дом, ни на чердак не пускали. Видимо, сами туда забрались через наружный ход.
Хозяйка ушла. Вскоре послышались людские голоса. Подходить к окошку было опасно, и мы приникли к щелям. Увидели нескольких немецких солдат и четников. Они были вооружены автоматами и винтовками.
Колесник, замаскировавшись сеном, направил свой автомат прямо в сторону лестницы. Мне приказал изготовиться к бою у наружного хода, а Шрамику — лежать у щели, вести наблюдение.
Из дома до нас доносился громкий разговор.
— Кто у тебя есть? — раздраженно гремел мужской бас.
— У меня маленькие дети. Мой муж в «ржише», — голосила женщина. — Дети у меня... больше никого нет...
Заскрипели ступени лестницы. Метрах в двух от Колесника, в проеме, показалась фуражка с красным околышем, потом голова четника, чешского жандарма. Колесник, затаив дыхание, ждал, что будет дальше. А четник выше подниматься не стал. Вытянув шею, осмотрел чердак и громко крикнул: [277]
— Никого тут нет, — и полез вниз.
Слышно было, как кто-то громко выругался. А хозяйка продолжала причитать:
— Мой муж в «ржише». У меня маленькие дети...
Хлопнула дверь. Мужские голоса стали постепенно затихать.
Наступил вечер. Мы решили подождать еще немного и уходить. Никак не могли отделаться от волнения. Не за себя, нет! А за эту бедную женщину, за ее крошек, которые из-за нас могли погибнуть!
Через некоторое время мы спустились вниз, вошли в дом. В углу, плотно прижавшись друг к другу, сидели перепуганные ребятишки, мал-мала меньше.
От души поблагодарив хозяйку, добрую, смелую женщину, мы отправились в путь. От дома до леса — рукой подать, а под покровом ночи нам сам черт не страшен.
— А знаете, хлопцы, — сказал Николай Колесник. — Мне кажется, что четник все же заметил нас, но не выдал.
— Наверное, честный парень, — высказал предположение Зденек.
— Возможно, — уклончиво ответил Колесник. — А может быть, просто побоялся. Ведь если бы завязался бой, первая пуля могла достаться ему...