Имени Яна Гуса
«Группа «Ян Гус», «гусовцы» — так называли нас еще в Киеве месяца за полтора до десантирования в Чехословакии.
Рядом с нами в казарме располагалась группа «Ян Козина», которой предстояло отправиться в ту же страну. Одновременно готовились для засылки во вражеский тыл и другие группы, названий которых не помою.
Тогда, в сорок четвертом, нам объяснили очень коротко: Ян Гус — герой чехословацкого народа, борец за его свободу и независимость. Теперь-то я знаю о Яне Гусе гораздо больше. Но и той короткой характеристики было вполне достаточно, чтобы мы гордились тем наименованием, которое дали нашей группе.
Ясно, что наше командование, готовя боевые группы для заброски в Чехословакию, рассчитывало и на то, что их патриотические наименования — «Ян Гус», «Ян Козина» и другие — будут вдохновлять и мобилизовывать людей.
Как наша, так и другие группы создавались по просьбе и при активном содействии Центрального Комитета Коммунистической партии Чехословакии, заграничное бюро которого во главе с товарищем Клементом Готвальдом находилось тогда в Москве.
В составе каждой группы обязательно был кто-нибудь из чехословацких товарищей — в качестве начальника штаба, комиссара или командира.
Назывались группы не просто партизанскими, а партизанскими организаторскими. Это означало, что организаторская и массово-политическая работа среди местного населения являлась для них одной из самых главных задач.
Знакомя нас с обстановкой в районе предстоящих действий, комиссар Тума отмечал, что его страна подверглась гитлеровской [254] оккупации одной из первых в Западной Европе. Осенью 1938 года Германия отторгла от Чехословакии Судетскую область, а весной 1939-го превратила Чехию и Моравию в свой протекторат, то есть фактически оккупировала эту территорию. Что касается восточной части страны — Словакии, то она формально объявлялась «независимым государством», а на деле находилась в полной зависимости от фашистской Германии.
Гитлеровскому нашествию по сути дела не было оказано никакого сопротивления: буржуазное правительство Чехословакии, предав свой народ, послушно подчинилось требованиям так называемого «мюнхенского договора», подписанного правителями Германии, Италии, Англии и Франции.
Комиссар говорил нам, что по призыву КПЧ в стране развертывается национально-освободительное движение. Наиболее распространенным методом сопротивления оккупантам стал массовый саботаж на предприятиях под лозунгом «Працуй помалу» (работай не спеша). Рабочие находят сотни предлогов для того, чтобы выпускать как можно меньше продукции, особенно на военных заводах. Гестаповские шпики сбиваются с ног в поисках зачинщиков, которых они именуют «красными», «агентами большевистской Москвы», но, как правило, не находят их, так как рабочие проявляют высокую бдительность и организованность.
Крестьяне стараются утаивать от фашистов зерно, картофель, скот.
Идет брожение и среди интеллигенции, которая не желает мириться с глумлением оккупантов над национальной культурой народа.
— Разумеется, — подчеркивал комиссар, — рост сопротивления чехословацкого народа гитлеровскому «новому порядку» находится в прямой зависимости от тех мощных ударов, которые наносит по нашему общему врагу героическая Советская Армия.
Однако развертывание партизанской борьбы очень серьезно тормозила пропаганда буржуазного правительства Чехословакии, которое находилось в эмиграции в Лондоне. В радиопередачах и листовках оно призывало народ ни в коем случае не браться за оружие, а терпеливо ждать, когда американские и английские войска освободят страну от фашистской оккупации.
Комиссар подробно рассказывал нам о трагедии шахтерского поселка Лидице. Его жителей фашистские власти обвинили в укрывательстве патриотов, убивших гитлеровского наместника в Чехословакии Гейдриха. Все мужчины и подростки Лидице были расстреляны, женщины и дети отправлены в концентрационные лагеря, а поселок сожжен дотла и вычеркнут из списков населенных пунктов страны.
— Этот потрясающий акт фашистской жестокости, — говорил Тума, — буржуазные пропагандисты из Лондона пытаются использовать в своих корыстных целях. Они упорно твердят одно и то же: «Не слушайте коммунистов, не вступайте в вооруженную [255] борьбу с фашистами, иначе не избежать новых Лидице». Эти запугивания, конечно, действуют на некоторых людей. Однако ненависть чехословацкого народа к оккупантам растет с каждым днем. Следуя призыву КПЧ, он готовится к решающим схваткам с врагам.
Перед вылетом в тыл противника нам уже были известны некоторые данные об антифашистском восстании в Словакии, в котором участвовали крупные партизанские силы, а также перешедшие на сторону повстанцев словацкие воинские части.
Радуясь этому событию, комиссар говорил нам, что за долгие годы гитлеровской оккупации у населения «протектората», то есть Чехии и Моравии, тоже накопилось много «горючего материала». Нужны «искорки», которые могли бы воспламенить его и вызвать пожар антифашистской борьбы. Такими «искорками» и должны были стать направляемые туда партизанские организаторские группы, в том числе и наша группа имени Яна Гуса.
Нигде долго не задерживаемся. Продвигаемся все дальше и дальше от района приземления. Ночью идем, днем в укромном месте отдыхаем. Готовим свою немудреную пищу.
Кстати о пище. Десантный НЗ давно уже съеден. Сброшенные с самолета при десантировании мешки с продовольствием, вооружением и снаряжением не найдены. Откуда же продукты? Кое-что нам дали в дорогу друзья в Липовце и Лицомержицах. Они дали еще и адреса надежных людей, к которым можно обратиться по пути следования, и наверняка оповещали по «цепочке» о нашем возможном появлении в их краях. Во всяком случае, наши посланцы всегда что-нибудь да приносили. И хотя досыта мы никогда не наедались, но жить и воевать было можно.
В первых числах ноября капитан Фомин оставил в Железных горах небольшой отряда во главе с Николаем Колесником — так называемый «лесной отряд». Переводчиком для связи с местным населением был назначен Сергей Борисовский, неплохо знавший чешский язык.
Остальные, возглавляемые капитаном Фоминым, двинулись дальше. Комиссар Тума с кем-нибудь из партизан то и дело отлучался. Как я теперь понимаю, он уходил в ближайшие населенные пункты устанавливать новые связи с патриотами, выяснять обстановку.
Идти трудно. Местность горно-лесистая. То карабкаешься на скалу, то скатываешься с нее чуть ли не кубарем. Приходится преодолевать множество «поточков» — горных ручейков и речушек.
И тем не менее темп движения быстрый. Его задает командир, подбадривая бойцов:
— А ну, ребятки, поднажмем еще маленько!
Первое время чешские парни не выдерживали такого темпа, [256] а потом — ничего, втянулись. Позднее они признавались: стыдно было отставать от радистки Маши.
Привалы были очень короткие: редко где задерживались на сутки. Но однажды капитан Фомин объявил нам:
— Здесь будем обосновываться капитально. Приступайте к устройству землянки.
— А топоры, пилы, лопаты? — спросил кто-то.
— Все будет, — ответил командир.
И действительно, через два-три часа у нас оказалось вполне достаточно инструментов.
— Тут недалеко, — пояснил один из чешских ребят, — живут добрые рабочие люди — држеворубцы (лесорубы).
Место для землянки выбрали в густых зарослях, на взгорочке, неподалеку от ручья. Командир со своими помощниками долго изучал подступы к будущему лагерю, определял пути подхода и отхода. Надо всегда быть готовым к любым случайностям.
Закишела работа. Вырыли котлован площадью около восьми квадратных метров, глубиною почти в рост человека. Уложили бревнышки в один накат, прикрыли их еловым лапником вперемешку с сухой травой и, наконец, засыпали не очень толстым слоем земли. Немало труда потребовалось, чтобы замаскировать «крышу» землянки под окружающую местность — дерном и хвойными колючками.
«Дверь» располагалась не вертикально, как это принято в жилищах, а горизонтально, точнее — это была крышка над лазом — входом в землянку. К «двери» сверху были прочно прикреплены ветки, трава, листья, и ее приходилось открывать с величайшей осторожностью, чтобы не нарушить маскировки.
В одной из стен землянки устроили нишу для печурки. Дымоход пробивали колом сначала изнутри, почти параллельно поверхности земли, а потом наискосок сделали отверстие снаружи. Так что дым почти полностью оседал на стенках дымохода.
Ныло оборудовано еще несколько ниш и полочек: для размещения раций, запаса продуктов и других необходимых предметов.
Наши спальные места возвышались сантиметров на двадцать над уровнем пола. Матрацем служил толстый слой лапника и сухой травы, покрытых плащ-палаткой.
Мест хватало примерно половине нашей группы. А больше и не требовалось: другая половина постоянно находилась на заданиях и в дозоре.
До прихода сюда, на Жакову гору, мы никогда не спали в тепле. Палатки защищали нас только от ветра, а холод все равно пробирал до костей. Иногда позволяли себе развести на короткое время костерок, да и то его приходилось всячески маскировать.
И вот он — настоящий партизанский рай! Хотя полной нормы никому отоспать не удавалось, но и два-три часа сна в тепле и уюте — это великое дело для солдата. [257]
С оборудованием землянки жизнь наша стала вроде бы полегче, а дозорная служба — еще строже. Не успеешь еще как следует поспать, а тебя уже будят: «Вставай, в дозор».
Расставлялись дозоры во всех направлениях от лагеря, на значительном удалении от него — метрах в двухстах и более. Связь между дозорными осуществлялась в основном звуковым способом: мы негромко пересвистывались, подражая голосам птиц, либо ломали условленное число раз сухие веточки.
В дневное время поддерживалась и зрительная связь: каждый дозорный видел своего ближайшего соседа и мог в случае необходимости подать ему соответствующий сигнал. Дозорные должны были тщательно маскироваться, чтобы ничем себя не обнаружить. Смена дозорных производилась часа через два-три.
К этому времени мы уже оделись «под чехов». Широкое пальто позволяло прятать под ним оружие и боеприпасы. А кое-кого перед уходом на задание одевали в форму лесника, железнодорожника и даже четника. Позднее появилась и немецкая форма.
Днем время проходило как-то незаметно, а вот часы долгой осенней ночи были ужасно томительны. Да и морозы уже давали о себе знать.
Тихо в лесу. Только при порыве ветра слегка прошумят верхушки елей, и опять тишина.
Нельзя отвлекаться, находясь на посту или в дозоре. Но куда денешься от одолевающих тебя мыслей и воспоминаний! То унесешься в Поволжье, где родился, то в столицу «ситцевого царства» — город Иваново, где прошли детство и юность. Вот явственно возникает перед тобой старушка мать, такая добрая и задумчивая, и тихо спрашивает по-чувашски: «Ну как, сынок?» — и исчезает. А вот уже старший брат Петр, находящийся теперь на фронте. Жив ли он?..
Прочь, прочь воспоминания! Зорче всматривайся в темноту, дозорный, чутко прислушивайся к ночным звукам.
Вот издалека еле-еле доносится какой-то гул. Машины? Нет, не похоже. Самолеты! По звуку — «везу, везу» — немецкие. А может быть, все-таки наши с десантом или каким-нибудь грузом. Почти над нами пронеслась пара самолетов. Нет, не наши — это уже видно по очертаниям.
Немецких аэродромов здесь, на Высочине, полным-полно, так что слышать и видеть вражеские самолеты нам не в диковинку. Удалились самолеты, и опять тихо.
— Фьюить, фьюить, — подаю свистом сигнал напарнику.
И тут же получаю ответ. Не дремлет Зденек Шрамек.
Частенько ночную тишину нарушают дикие козы — их тут великое множество. Для подкормки коз в зимнее время на небольших полянках, видимо лесниками, устроены специальные кормушки. Такая забота об обитателях леса мне очень нравилась. Война войной, а природу надо беречь. [258]
Степень риска
После непродолжительной остановки поезд отошел от станции. Приехавшие люди быстро покидали перрон. Там остались лишь две скромно одетые женщины с чемоданами, судя по виду — крестьянки. Одна — высокая, стройная, с разрумянившимся от ноябрьского морозца лицом. Другая — низенькая, щупленькая Она была закутана в огромную старую шаль так, что едва виднелись нос да глаза.
А еще по перрону расхаживал молодой железнодорожник, видимо дежурный. Когда он приблизился к женщинам, та, что повыше ростом, указывая на пустой пассажирский состав, стоявший на соседнем пути, сказала:
— Пане начальник, разрешите нам войти в вагон.
— Почему это я должен разрешить?
— Нам этим поездом ехать. У моей родственницы невыносимая зубная боль. Да и озябла она сильно... Пане начальник, совсем я замучилась с нею. Не знаю даже, как выдержу эти два часа до отправления поезда...
Железнодорожник посмотрел на маленькую женщину, которая держалась обеими ладонями за левую щеку и тихо стонала. Видно, растрогали его вид этой малышки и причитания ее спутницы.
— Пошли, я провожу вас, — сказал он после недолгого раздумья.
В вагоне было тепло.
— Ты садись в уголок, так удобнее будет, — распорядилась высокая женщина, — да не хнычь, от этого легче не станет. Теперь уж недолго ждать... К врачу везу ее, — пояснила она железнодорожнику, заталкивая под полку чемоданы. — Уж и не знаю, как благодарить вас за доброту, пане начальник!..
Примерно через час началась посадка. Пассажиры, преимущественно женщины, быстро заполняли вагон, шумели, спорили. Каждому хотелось устроиться поудобнее. Наконец прозвучал паровозный гудок, и поезд тронулся. Застучали колеса вагонов, и перед глазами пассажиров поплыли станционные постройки.
Наиболее словоохотливые тут же стали знакомиться со своими дорожными соседями, рассказывать всякие были и небылицы. Вовлекли в разговор и ту молодую женщину, которой удалось занять место в вагоне заблаговременно. Напарница же ее, так и не раскрыв лица, все смотрела и смотрела в окно. Время от времени она тяжело вздыхала, как-то неуклюже поворачивалась, чуть приподнимаясь с места. Одна из женщин пыталась заговорить с нею, но тут же была остановлена ее подругой:
— Не тревожьте ее ради бога. У нее сильно болят зубы и горло. Везу ее в больницу. — И, наклонившись к подруге, продолжала: — Ты уж, милая, потерпи, скоро кончатся твои мучения.
Маленькая женщина кивнула головой, и плечи ее задрожали [259] мелкой дрожью. Сидевшая напротив пожилая женщина осторожно погладила ее по спине и сказала:
— Терпи, терпи, доченька! Болезнь никого не радует.
Потом разговор перешел на другие темы, и больную оставили в покое. Но ненадолго.
— Подъезжаем, давай собираться, — слегка похлопав ее по плечу, сказала подруга и полезла под полку за чемоданами.
— Ты, милая, не простудись еще больше, — напутствовали больную женщины. — Поправляйся!
В ответ она только кивала головой.
Из классных вагонов на перрон высыпали немецкие офицеры и солдаты. Были среди них и просто армейцы, и чопорные эсэсовцы, и одетые во все черное гестаповцы. Собираясь группами, они громко разговаривали, смеялись, бросая презрительные взгляды на проходивших по перрону чешских граждан. Наверняка такого взгляда была удостоена и та коротышка в стоптанных ботах, которая, прихрамывая, с трудом тащила свой потрепанный чемодан. (Как хорошо, что никому из гестаповцев не пришло в голову поинтересоваться содержимым невзрачного чемодана!)
Подруги покинули перрон и вышли на привокзальную площадь. Им предстоял неблизкий путь в деревню Круценбурк. К счастью, подвернулся попутчик — крестьянин с подводой. Он согласился подвезти их.
Поздним вечером в небольшом крестьянском доме на окраине Круценбурка творилось что-то невообразимое.
— Тише! Тише! Да вы с ума сошли, что ли, черти! — журил своих товарищей худощавый мужчина лет двадцати пяти. А сам улыбался и, казалось, был не прочь принять участие в этой веселой возне.
А началось все так. Не успели пятеро молодых мужчин переступить порог дома, как навстречу им с радостным криком бросилась маленькая миловидная женщина. Сверкая озорными лучистыми глазами, она обнимала каждого из них. А парни прижимали ее к себе и восторженно кричали:
— Лида!
— Лидочка! Наконец-то!
— Дорогой ты наш Айболит!
— Тише! Тише! — пытался утихомирить их комиссар Тума. — Не забывайте, где находитесь!
Наконец воцарился порядок.
— Какая ты молодчина, Лидушка! — произнес кто-то из ребят.
— И никакая я не молодчина, — вытирая слезы радости, возразила Лида. — Добрым людям спасибо. Тем, кто нашел меня, [260] приютил, вылечил, укрыл от вражеского глаза. А еще... — Она подбежала к сидевшей в уголке молодой женщине и крепко расцеловала ее. — Вот ей, Анежке, спасибо. Это же настоящая артистка! Вы бы посмотрели, как разжалобила она женщин, ехавших с нами в вагоне, как сочувствовали они моей беде, которую придумала Анежка. А я, глупая, чуть было не выдала и ее, и себя. Когда Анежка красочно расписывала соседкам по купе мои хвори, а они в ответ охали и причитали, я вдруг рассмеялась. Хорошо еще, что вздрагивание моих плеч люди приняли за плач, а то бы... — И, не договорив, Лида снова расцеловала свою чешскую подругу.
В числе партизан, встречавших Лиду в Круценбурке, довелось быть и мне. Ее благополучное возвращение было настоящим праздником для всего нашего отряда.
Что же произошло с Лидой в ту темную ночь на 27 октября? Как она отбилась от основной группы?
...Покинув борт самолета, Лида уже в первую минуту заметила, что удаляется от кучно снижавшихся, едва заметных в темноте белых зонтиков — парашютов, а потом они совсем исчезли из ее поля зрения.
Лида была мала ростом, легка, да и к тому же на ней находилось меньше снаряжения, чем на других, — вот ее и отнесло ветром в сторону от остальных товарищей.
В момент приземления она больно ударилась о что-то острое, ушибла ногу. Совсем рядом заливалась лаем собака. Потом Лида услышала скрип открываемой двери, мужской голос, непонятные слова, обращенные, видимо, к собаке. Через минуту-другую дверь захлопнулась, собака умолкла, и воцарилась тишина.
На фоне ночного неба едва виднелись силуэты дома и еще каких-то построек, забора и деревьев, похоже плодовых.
С большим трудом Лиде удалось собрать и кое-как уложить в сумку парашют. Еще сложнее оказалось перебраться через забор. Ушибленная нога болела все сильнее и не хотела повиноваться. К счастью, хозяйская собака реагировала на Лидину возню весьма равнодушно. Лида перелезла через забор и оказалась в открытом поле.
Где же товарищи? Куда идти? После недолгих раздумий направилась в ту сторону, где на горизонте вырисовывалась сплошная черная стена. «Должно быть, лес», — подумала Лида.
Мучительно долго плелась она по раскисшей от осенних дождей пахоте. В темноте набрела на какую-то копну и, ощупав ее, определила: ботва свеклы. В ней-то и пришлось спрятать парашют, так как нести его дальше не хватало сил. А оружие, боеприпасы, кое-какие медикаменты, двухдневный сухой паек оставила при себе.
Наконец почувствовала более твердую почву под ногами — вышла на луг, а через некоторое время вошла в лес.
Уже перед рассветом заметила Лида на лесной поляне несколько [261] копен сена. Подошла к одной из них, и на нее пахнуло знакомым с детства душистым ароматом клевера.
Решила отдохнуть в копне. Стала разгребать клевер. Но что это? Внутри копны — пусто. Подошла к другой — то же самое. Значит, здесь заведено так хранить сено.
Ноет ушибленная нога. Одолевает сон. Тревожно на душе. Будь что будет — спать! Забралась в копну-шалаш, лаз закрыла охапкой клевера. Устроила себе мягкую постель и мгновенно заснула.
Проснулась во второй половине дня. Пожевала кое-что из сухого пайка и собралась пойти разведать окружающую местность. Но не тут-то было! Нога распухла, и двигаться Лида совсем не могла. Пришлось отказаться от своего намерения.
На другой день нога разболелась еще больше. Крайне необходимо было тепло, а где его взять. Ночи становились все холоднее.
Третий день оказался самым тяжелым. Нога была как бревно, боль неимоверная. Запасы продуктов уже на исходе...
На четвертый день ноге стало чуть-чуть полегче, но одолевали голод и холод. А кругом по-прежнему — ни души...
«Где же товарищи? Все ли у них благополучно? Наверное, ищут меня», — эти мысли не покидали Лиду.
Смеркается. Впереди еще одна долгая, холодная ночь. Вдруг ей послышался какой-то шорох. Потом она почувствовала, будто кто-то слегка стучит по земле: тук, тук, тук... Может, почудилось? Нет, звуки все отчетливее. Да это же шаги. Они все ближе. Лида насторожилась. Достала пистолет, поставила на боевой взвод.
Кто-то ходит вокруг копны. Шуршит клевером, открывает лаз. В сумеречном просвете вырисовывается силуэт мужчины.
Превозмогая боль, Лида рывком бросается к лазу и приставляет пистолет прямо ко лбу незнакомца. Тот отшатывается в сторону, но тут же вполголоса произносит:
— Тихо, Лидие! Тихо!
Лида оцепенела: «Откуда ему известно мое имя?.. Враг или друг? Враг или друг?»
Вот что рассказал об этом случае три десятилетия спустя житель чешской деревни Турковице Франтишек Марек.
— В один из последних дней октября 1944 года супруги Бромовы из деревни Лицомержице доверили мне большую тайну. Они сообщили, что в нашем районе высадились советские парашютисты, но их женщина-врач, которую зовут Лидией, приземлилась где-то в стороне от остальных, возможно около нашей деревни. Товарищи ищут Лидию, но пока безрезультатно.
Бромовы предупредили меня, что у парашютистки есть оружие. «Где она может скрываться в такое холодное, дождливое время? — думал я. — Вероятнее всего в копнах сена. В них можно хоть немного согреться». [262]
Я решил искать Лидию именно там. В помощь себе пригласил жителя нашей деревни Богуслава Чейку, на которого надеялся как на самого себя.
Вечером мы вышли на поле, принадлежавшее крестьянину Медуне. Рядом — лес. Проверяем одну копну, другую, третью... Никого нет. Продолжаем поиск. И вдруг Чейка нащупал внутри одной из копен сапог. Не успел он еще как следует открыть лаз в копну, как увидел поднесенное к самому его лицу дуло пистолета. Чейка машинально отпрянул в сторону, но спокойно произнес имя парашютистки. В это время к копне подбежал и я.
Добрыми словами, жестами мы старались убедить русскую женщину, что нас бояться не надо, что мы сами ненавидим фашистов, что ищем ее по поручению ее же товарищей. И Лидия нам поверила!
Когда совсем стемнело, я повел ее к себе домой. Она сильно хромала, приходилось ее все время поддерживать, останавливаться, чтобы хоть немного передохнуть. Путь был недалеким, и мы вскоре добрались до моего дома.
Жена моя Мария была предупреждена, что к нам, возможно, придет русская гостья, поэтому и не удивилась, увидев ее. Она помогла Лидии раздеться, усадила ее поудобнее и стала хлопотать у плиты — греть воду, готовить ужин. Жена говорила по-чешски, а Лидия что-то отвечала ей по-русски. Разговор не получался — лишь отдельные слова были понятны обеим.
Тут мы вспомнили, что мой отец во время первой мировой войны был на фронте. Пригласили его. Правда, у него в памяти осталось не так уж много русских слов, но и его словарного запаса хватило для того, чтобы разговор наладился.
Отец спрашивал у Лидии, в какой местности она выросла, кто ее родители, какая у нее семья, есть ли дети.
Лидия рассказала, что в начале войны от рук немецких фашистов погибли ее муж и сын Вовка и она решила отомстить врагу за их смерть. Ответы гостьи отец переводил нам.
Все заботы о лечении Лидии взяла на себя моя жена. Они очень быстро подружились и свободно обходились без переводчика. Жена делала Лидии припарки, доставала какие-то травы. С каждым днем ей становилось лучше.
Приютив у себя советскую парашютистку, мы подвергали свою семью большой опасности. Но поступить иначе мы не могли. Лидия и ее товарищи прибыли в Чехословакию, чтобы бороться с нашим общим врагом. Они — наши верные друзья. Как же не помочь другу в трудную минуту.
Лидия прожила у нас три дня. Ей стало легче. А мы так привыкли к ней, так полюбили ее, что жаль было расставаться.
Перейдя от нас к Бромовым, Лидия провела у них еще неделю, а потом ее отправили в партизанский отряд...
Так закончил свой рассказ о тех далеких суровых днях Франтишек Марек. [263]
Какой-то предатель все же донес гестапо о связях Франтишека с партизанами. 23 января 1945 года нагрянули в деревню каратели. Самому Мареку удалось скрыться, а жену его схватили и увезли в концентрационный лагерь Терезин. Не посчитались фашисты с тем, что у нее двое детей и вскоре должен был родиться третий ребенок.
Ни угрозы, ни избиения не сломили славную женщину. Никаких признаний не добились от нее гестаповцы. Она твердила одно:
— Ничего не знаю, ни о каких партизанах не слышала!
Ее продолжали держать в заключении даже тогда, когда у нее родился сын. Так и начал малыш свою жизнь узником фашистского лагеря. Освобождение ему и матери, как и всему народу Чехословакии, принесла Советская Армия.
Подобно супругам Марекам, их односельчанину Чейке (ему тоже довелось вынести муки Терезинского концлагеря) мужественно вели себя сотни чехословацких патриотов — наших верных помощников в тяжелой борьбе против лютого и коварного врага.
День за днем
Далеко занесла нас военная судьба — за семьсот километров от родной земли; почти столько же было теперь от нас и до линии фронта.
Представляю, с каким нетерпением дожидались в Центре нашего первого сообщения. Мы надеялись, что десантировавший нас самолет благополучно вернулся на свою базу и командир экипажа доложил о выполнении боевого задания. Однако было известно немало случаев, когда десантникам сразу же после приземления приходилось вступать в бой с противником.
Так произошло, например, с группой «Ян Козина». Вылетев в Чехословакию на десять дней раньше нас (16 октября), она приземлилась прямо в расположении немецкой воинской части. Завязалась ожесточенная перестрелка. Большинство состава группы погибло. Только нескольким партизанам удалось уйти от преследования под покровом темноты. Была утрачена радиостанция, из-за чего Центр долго не имел никаких сведений о судьбе группы.
Мы, гусовцы, приземлились благополучно. Хотя, как я уже упоминал, наш десант и был засечен, но обнаружить его врагу все же не удалось. И уже через сутки мы могли сообщить, что находимся в десяти километрах восточнее города Часлав, а это примерно в ста километрах к востоку от Праги.
Прекрасное средство связи — радио! А у нас были две радиостанции: одна из них — ПРС (партизанская радиостанция) — приводилась в действие с помощью портативного электродвигателя: другая, совсем маленькая — «Север» («северок») — питалась от батареек. [264]
Замечательные у нас были радисты — двадцатилетний саратовец Саша Чепуров и его ровесница — москвичка Маша Полякова. Оба они добровольцы. Так им сердце велело. Мы, «старики» (хотя никому из нас не было и тридцати), относились к Маше и Саше с особой теплотой.
Как они заботились друг о друге! Бывало, Маше надо выйти на связь — Саша тут как тут. Разматывает антенну, ловко забрасывает ее на дерево. Помогает в настройке. Он — старший радист, опыта побольше. Но тут он еще и рыцарь: рядом с ним девушка. И не ради ли нее Саша отрастил себе усики?
Маша тоже всегда старалась чем-нибудь помочь Саше. Это были настоящие друзья.
Радисты наши часто развертывали свои станции. Что они передавали в эфир, что скрывалось за бесконечными точками-тире — знать этого ни мне, ни другим рядовым бойцам не полагалось. Но, как видно из дневника боевых действий бригады, хранящегося сейчас в архиве Украинского штаба партизанского движения, передавалась самая различная информация.
Сообщалось о каждой боевой вылазке, об успехах и неудачах, об антипартпзанских действиях противника, намечались сроки встречи самолетов с боевыми грузами, для которых указывались координаты и сигналы. Командование отряда высказывало Центру свои предложения, обращалось с просьбами.
В одной из радиограмм содержалась просьба усилить пропаганду через находящуюся в СССР радиостанцию, которая вела передачи для чехословацкого народа. «Надо разъяснять, что скорейшее освобождение Чехии во многом зависит от самих жителей», — говорилось в радиограмме. В другой радиограмме высказывались соображения о тактике партизанской борьбы: «Существование разных партий, наличие вражеских агентов, власовских групп, действующих под видом партизан, требуют от нас высокой конспирации, разумных методов борьбы, умения проводить работу партии. Действия партизан в этих условиях возможны только мелкими группами».
В дневнике приведены несколько десятков радиограмм. Видимо, они помогли командованию фронта в изучении сил противника и планировании боевых операций, если в одном из документов Украинокого штаба партизанского движения указывается: «Бригадой передан ряд ценных разведданных».
Точно не помню, где именно, но кажется, в районе Новой Гути к нам присоединились еще два молодых чеха. Одного из них звали Иржи, другого Рудольф, но он просил называть его Стандой.
Иржи смуглолицый, худощавый, выше среднего роста. Говорил он неторопливо, то и дело жестикулировал руками. К нашему [265] удивлению, оказалось, что Иржи знает русский язык. Кто-то пояснил, что до войны Иржи учился в университете или каком-то институте. Так и прозвали мы его студентом.
Рудольф (Станда) ростом был повыше Иржи, широкоплечий, с пышной рыжеватой шевелюрой.
Юноши оказались двоюродными братьями. Оба они были из одной деревни — Собинева. И фамилия у них была одна — Старые.
Как и товарищи, пришедшие к нам раньше, Иржи и Станда быстро освоились у нас. Вообще мы все как-то научились понимать друг друга с полуслова и не требовалась нам никаких переводчиков.
Вызывает меня однажды к себе начальник штаба Иван Васильевич Перхун и говорит:
— Ты у нас, Николай, подрывник. Приступай-ка к обучению чешских ребят подрывному делу.
Собрались мы в кружок: Иржи и Рудольф Старые, Зденек Шрамек, Ольда Шафарж и я. Объясняю, что буду учить их, как надо подрывать вражеские железнодорожные мосты и эшелоны.
— А чем? — спрашивают они.
Тогда достаю я из вещевого мешка несколько плиток коричневого цвета, похожих на куски мыла, и говорю:
— Это — тол, взрывчатка.
Потом из кармана вытаскиваю капсюль-взрыватель, спичечный коробок, прошитый в нескольких местах тонкими проводочками. и батарейку от карманного фонарика.
— Вот и все, — говорю.
— А бикфордов шнур? — спрашивают.
Отвечаю, что никакого шнура не надо.
— Так нэни можно! — возражают.
— А вот и можно, — отвечаю. — Я сам проверил в Крыму.
Сразу все умолкли. Вижу, их очень заинтересовал простой партизанский способ «рельсовой войны».
Есть много всяких подрывных средств и приспособлений, в том числе и бикфордов шнур, и специальная «взрывная машинка», и многое другое. Все это вполне применимо, скажем, где-то в районе линии фронта.
У партизан дело обстоит гораздо сложнее. Здесь нет регулярного снабжения штатным инженерно-саперным имуществом. Его приходится добывать и изготовлять самим. Вот и придумал кто-то колесный замыкатель, состоящий из таких простейших крохотных вещичек, как батарейка от фонарика, спичечный коробок и кусочек провода. И носить легко, и устанавливать просто, что для партизан особенно важно. А срабатывает наверняка, безотказно.
Ученики мои оказались очень прилежными. Названия и назначение необходимых подрывнику предметов запомнили быстро. Сложнее было научиться применять их на практике. Тут одним-двумя занятиями не обойдешься, нужны многократные тренировки. [266]
Немало пришлось повозиться с изготовлением колесного замыкателя, хотя с виду это совсем пустяковая вещь. Главное — не ошибиться в продергивании проводов через спичечный коробок и соединении их с батарейкой и капсюлем-взрывателем.
Толовые брусочки завертывали в кусок материи и перевязывали бечевкой, но так, чтобы можно было быстро вставить капсюль-взрыватель в отверстие, имеющееся в каждом брусочке.
Но и это еще полдела. Подрывник должен уметь выбрать самый удобный момент для выполнения боевого задания. Если объект охраняется противником, надо терпеливо изучить график смены часовых, маршрут их движения. Лучше всего, конечно, бесшумно «снять» часового. Однако иногда это бывает невозможно.
...Вот уже слышится шум приближающегося поезда. Не теряй ни минуты! Лови момент, когда часовой отойдет от намеченного для взрыва участка как можно дальше. Мгновенно пробирайся к железнодорожному полотну, делай лунку, закладывай тол, батарейку, привязывай к рельсу коробок. В самую последнюю очередь вставляй капсюль-взрыватель. И — назад, под откос! Товарищи, если понадобится, прикроют тебя огнем.
Такие тренировки проходили у нас очень оживленно. Я был вполне доволен своими учениками.
Конечно, настоящий тол и капсюль-взрыватель на тренировках мы не применяли, и пробный взрыв произвести не имели права, так как взрыввещества ценили на вес золота и берегли только для боевого применения. Но и без этого чувствовалось, что ребята уже приобрели необходимые навыки подрывного дела.
«Будь здоров — и не кашляй». Обычно эту фразу произносят в шутку. А для партизан она имела вполне серьезный смысл. Если ты кашляешь, в разведку тебя не пошлют, да и при обычном передвижений или на привале «кашлюн» может обнаружить местопребывание группы.
Чтобы мы не простудились, не закашляли и вообще не заболели, наш партизанский врач Лидия Александровна Смык (просто Лида) строжайшим образам требовала от нас соблюдения правил личной гигиены в любой обстановке.
— Мальчики! Помыть ноги, сменить портянки, грязные постирать! — как часто слышали мы от нее эти слова.
Просит так спокойно, ласково, с улыбочкой, а попробуй не выполнить — до тех пор не отступится, пока своего не добьется. Поворчишь, поворчишь на нее, бывало, а потом одумаешься: ведь по делу требует.
Несколько слов о портянках. Мы-то, советские, привыкли к ним и ни на какие носки не променяли бы, даже на шерстяные. Попробуй-ка носки высушить, сколько времени потребуется. [267]
А портянки? Развесил их у костерка или у печурки, и не заметишь, как высохнут.
Мы, повторяю, к портянкам привыкли, а чешские товарищи, кроме комиссара, о них и понятия не имели. Долго пришлось ребят этой премудрости обучать: все никак гладко намотать не могли, а потом стонали от мозолей.
Требовала от нас Лида и регулярной смены нательного белья. При каждом удобном случае, особенно при посещении деревень, мы старались устроить себе баню или хотя бы ополоснуться теплой водой, надеть свежее белье.
У Лиды было достаточно медикаментов — разных порошков и таблеток, а также комплект инструментов для простейших хирургических операций. Но все это почти не находило применения: все мы были здоровы и никакая простуда, никакие болезни к нам не приставали. Были случаи, когда и мокрая одежда к телу примерзала, и спали под открытым небом, и недоедали — а хоть бы что! Одна у нас была забота — бить ненавистного врага!