Прыжок в неизвестность

Про такую ночь в народе говорят: темно хоть глаз выколи. Не знаю, специально ждали такой темени для нашего вылета или же это просто случайность. Так или иначе — час настал, летим! В самолете полумрак. При тусклом свете синих лампочек едва различимы лица ночных пассажиров, разместившихся по обе стороны вдоль фюзеляжа.

Каждый нагружен до предела. Парашют, автомат, пистолет, гранаты, запас патронов, финский нож, вещевой мешок с сухим пайком и запасом махорки, индивидуальный пакет «скорой помощи» — словом, все самое необходимое.

У наших ног — на полу самолета — несколько туго набитых мешков с боеприпасами, продовольствием, медикаментами. [235]

С тех пор как мы вылетели с прифронтового аэродрома, расположенного на окраине польского города Жешув, прошло уже около часа. А нам еще лететь и лететь, пока не пересечем почти всю территорию Словакии и не доберемся до самого центра Чехии, а точнее — до Чешско-Моравской возвышенности (Ческо-Моравска высочина). По прямой это около семисот километров.

Глухо, монотонно гудят моторы. Изредка «ныряем» в воздушные ямы, отчего дух захватывает, а потом снова летим спокойно Летим молча. Видно, каждый погружен в свои думы. Мне вот вспоминается детство, которое провел в одной из деревень Татарии, город Иваново, где работал до призыва в армию. Но больше всего, конечно, думается о том, чтобы все у нас обошлось благополучно. Прежде всего нам надо незамеченными пересечь линию фронта, без происшествий добраться до нужного пункта и удачно приземлиться. Очень важно, чтобы место для наших будущих боевых действий оказалось подходящим и мы быстро смогли связаться с верными людьми из местного населения. Мысли, цепляясь одна за другую, образуют длинную цепочку, но отдельные ее звенья то и дело пропадают, и приходится вновь и вновь их восстанавливать, чтобы как-то представить себе то, что ждет нас впереди.

Судя по времени, линия фронта давным-давно уже осталась позади. Значит, враг нас не заметил. Вот уже и осуществилось одно из моих заветных желаний.

«Эх, — думаю, — снять бы сейчас с себя хоть часть снаряжения на каких-нибудь пять — десять минут да чуточку поразмяться». Но тут же гоню прочь эту праздную мысль. Мы ведь находимся над территорией, занятой противником. В любую минуту может случиться непредвиденное и надо быть готовым к немедленным действиям.

Испытывал ли я чувство страха, отправляясь в этот далекий, опасный, неведомый путь? Нет, не испытывал. Летел-то ведь не один, а в составе группы из двенадцати человек, бывалых, обстрелянных фронтовиков. Такие способны в любой обстановке дать жаркий бой врагу.

Группа наша была сформирована около двух месяцев назад, и мы еще не успели близко сойтись. Но самое главное и необходимое друг о друге, конечно, узнали. Нет, это не были биографические, анкетные данные, а нечто гораздо большее. Каждый из нас, я был в этом твердо уверен, мог полностью положиться на товарищей в боевой обстановке. С любым из них я готов был без колебаний пойти в огонь и в воду. Без взаимных клятв и объяснений в верности за короткое время мы сдружились, сроднились, превратились в крепкую боевую семью.

Наш маленький партизанский десант был многонациональным: в него входили трое русских, пятеро украинцев, один белорус, два чуваша и один чех. [236]

Возглавлял нашу группу капитан Александр Васильевич Фомин — стройный, подтянутый офицер. С его смуглого открытого лица с восточным прищуром карих глаз, кажется, никогда не сходила добрая улыбка. Он и приказания отдавал как-то по-особенному: будто не требовал, а просил, не подчеркивая при этом своего служебного положения. Вообще я должен сказать, что спокойно отданное приказание воспринимается всегда лучше.

Не повышал голоса капитан Фомин даже тогда, когда делал замечание. Слушаешь его, бывало, я от стыда сгораешь. Думаешь: уж лучше бы покрепче выругал.

Комиссаром группы был назначен чешский коммунист Тума — худощавый, русоволосый молодой мужчина. Он довольно хорошо говорил по-русски, хотя и чувствовался акцент. Комиссар часто беседовал с нами о Чехословакии, об особенностях ее природы и климата, о жизни и обычаях народа, о том, как ненавидят чехи гитлеровских оккупантов.

Самый старший среди нас по возрасту — начальник штаба Иван Васильевич Перхун. Ему 28 лет. Не знаю, имел ли он офицерское звание, но знаков различия не носил. Лицо у него было полное, бледноватое, голос мягкий — певучий тенорок. Любил он точность и порядок во всем. Однако при всей своей строгости и аккуратности не прочь был пошутить, побалагурить.

Николай Колесник — рослый, широкоплечий украинец, очень горячий, вспыльчивый, но отходчивый. Рассказывали, что он отличился при переброске партизан в Крым на простых рыбацких лодках.

Особой строевой выправкой, даже щеголеватостью выделялся среди нас старший лейтенант Николай Химич. Говорил он быстро [237] и при этом непременно жестикулировал руками. Его должность в группе — начальник разведки.

Летела с нами и Лида Смык. Одни называли ее врачом, другие — медсестрой. В общем — наш доктор. Это невысокая молодая женщина, лет двадцати четырех, очень энергичная, жизнерадостная. Она всегда улыбалась. Где Лида — там непременно слышались песни, смех.

Радистка Маша Полякова — совсем молоденькая девушка, хотя имеет уже солидный фронтовой стаж. В отличие от Лиды она малоразговорчивая, стеснительная.

Вместе с Машей рацию обслуживал ее ровесник — двадцатилетний Саша Чепуров, тоже опытный фронтовик. Оба они окончили школу радистов и дело свое знали основательно.

Года на три старше наших радистов был Николай Шустов, весельчак и балагур. По его выразительному оканью можно было безошибочно определить: волгарь. Родом он из Ярославля.

Круглолицего украинца Ивана Кныша кто-то в шутку назвал Иван-великан. С таким ростом берут в баскетбольную команду. В разговор он вступал неохотно, а как разговорится — не сразу остановишь. Лет ему около двадцати двух.

Владимир Пригодич — белорус. Воевать с фашистами начал в семнадцать лет, а теперь ему около двадцати. Лицо у него смуглое, волосы длинные, непослушные, все время рассыпаются, и он их то и дело причесывает.

Насколько мне известно, все наши товарищи имеют опыт партизанской борьбы. Есть он и у меня.

Несколько месяцев назад, перед началом наступления наших войск в Крыму, группа фронтовиков, в которую входил и я, была заброшена в тыл противника. С большим трудом нам удалось [238] выйти на один из участков железной дороги, связывающей Симферополь с Евпаторией. Здесь мы пустили под откос вражеский эшелон.

Наша подрывная группа входила в партизанский отряд «Орел». Командование высоко оценило его действия.

— Настоящий орел! — говорили о нем. — «Клюнул» фашистов по всем правилам.

В оперативной группе штаба фронта, руководившей переброской людей для партизанских действий во вражеском тылу, работали тогда капитан Фомин и наш нынешний начальник штаба Перхун. С тех пор я и знаю их.

Николай Шустов, оказывается, тоже воевал в тылу фашистских войск, неподалеку от нашего «Орла». Однако первая моя встреча с ним произошла уже после освобождения Крыма.

И вот теперь мы все вместе летим в далекий край, на новое задание.

... Томительно тянется время. А мы все летим и летим. Но вот раздается команда:

— Приготовиться!

Все зашевелились. Поправляем снаряжение, проверяем шнуры, идущие от парашютов к тросу, что протянут над нашими головами. Разминаемся.

Летящий вместе с нами инструктор парашютной подготовки напутствует:

— Помните: приземляться надо на полусогнутых ногах! Сразу же сигнальте вверх фонариком!

Учащенно бьется сердце. По телу пробегает нервная дрожь. Успокаиваю себя: «Не один ведь — вон сколько нас!»

— Пошел! — командует инструктор. [239]

И вот мы — первая шестерка — один за другим покидаем борт самолета, срываемся в темную бездну. Какое-то время падаю камнем. Потом — резкий толчок: парашют раскрылся. Невольно поднимаю голову вверх и вижу свой «зонтик». Хоть и темна ночь, но замечаю и остальные парашюты: один, два, три, четыре... Значит, спускаемся кучно.

Но что это? Снизу доносится многоголосый лай собак. Этого еще недоставало! Потом лай становится тише и тише. По-видимому, мы перелетели деревню и удалились от нее на порядочное расстояние.

А вот и земля. На полусогнутых ногах довольно мягко пружиню, почти не чувствую удара. К тому же и грунт очень рыхлый, видимо, поле вспахано совсем недавно.

Быстро гашу парашют, подминаю его под себя и, как было условлено, сигналю вверх карманным фонариком. Вдруг слышу: — Николай, помоги! Я запуталась...

Это голос Маши Поляковой. Она приземлилась в нескольких метрах от меня. Может, и не меня она звала: в группе у нас четыре Николая. Но раз я оказался рядом, спешу на помощь. Подбегаю к ней. Хочу распутать стропы руками, но впотьмах сделать это не так просто. Пускаю в ход финку. Вызволив Машу из веревочных сетей, помогаю ей собрать парашют.

— Смотри, — шепчет она, — и вторая группа спускается. Совсем рядышком. Как хорошо!

Да, видно, отлично знают свое дело летчик и инструктор-парашютист.

Не успели мы еще собраться все вместе, как послышался гул моторов: сначала отдаленный, а потом постепенно усиливающийся. Самолеты? Нет, это машины. И идут, по всей вероятности, в нашу сторону.

А мы в открытом поле, прямо на пашне. Ни леса, ни кустарника поблизости не видно. Где-то совсем недалеко проходит дорога (она просматривалась сверху, когда мы приземлялись).

— Рассредоточиться и залечь! — приказывает капитан Фомин. — Закопать парашюты, ничем себя не демаскировать. Быть готовыми к бою!

Как хорошо, что грунт рыхлый и влажный! За минуту-полторы вминаю в землю парашют, а потом делаю углубление для себя. И все это без лопаты, голыми руками.

А гул нарастает. Чувствуется, что не одна машина идет, а несколько, и определенно грузовые — легковые гудят понежнее. Сжимается сердце. Стараюсь как можно глубже врасти в землю. Наверное, тем же заняты и товарищи.

И вот уже машины проносятся прямо перед нами, в каких-нибудь трех сотнях метров. Только бы не остановились! Сколько их — не видно. Фары, к нашему счастью, не включены.

Гул становится тише. И вдруг — резко обрывается. Капитан срочно подзывает всех нас к себе и вполголоса говорит: [240]

— Слышите?! Команды подают. Видимо, обнаружили высадку нашего десанта и начинают прочесывание. Нам надо немедленно уходить отсюда. За мной, товарищи!

И мы побежали. Верно говорят, что в минуту опасности человек становится во много раз сильнее, чем в обычной обстановке. Даже не чувствуем, что на нас двухпудовая ноша.

Бежим, спотыкаемся, падаем, поднимаемся и снова бежим. Вот уже какие-то заросли. Они становятся все гуще и гуще. Останавливаемся. Переводим дух. Прислушиваемся: тишина. А темень по-прежнему кромешная.

— Все здесь? — спрашивает капитан Фомин и называет каждого то фамилии.

Отзываемся. И вдруг выясняется: нет Лиды Смык! Где Лида? Что с нею?

А слышал ли кто-нибудь ее голос при приземлении? Оказывается, никто не слышал. Уж она-то, такая разговорчивая, обязательно подала бы голос. Что же делать? Где и как искать Лиду?

Капитан Фомин посылает группу из трех человек во главе с Химичем на поиски Лиды. Задача группы — отыскать нашего доктора и сброшенный с самолета груз.

— Будем надеяться, — тихо говорит Фомин, — что с Лидой ничего худого не случилось. В тылу врага она не новичок, а смекалки ей не нанимать. Я верю, что все будет хорошо. — После небольшой паузы капитан продолжает: — А теперь, товарищ комиссар, мы полностью переходим в ваше распоряжение. Вы лучше нас знаете свою родную землю, и вам, как говорится, все карты В руки. Ведите нас в горы, в лес...

Немного помедлив, комиссар Тума говорит: [241]

— Шагать придется порядочно... Видите, вдали что-то чернеет... Это и есть горы... А там, конечно, и лес...

— Ну что ж, — соглашается капитан, — пошли, да побыстрее! У нас в распоряжении еще добрая половина долгой осенней ночи. Вы, товарищ комиссар, будете направляющим, я — замыкающим... Комиссар не ошибся: впереди действительно были горы. Шли мы к ним, наверное, часов пять или шесть. Шли напрямик. Пробирались сквозь заросли. Несколько раз переходили вброд какие-то ручьи и речушки. Преодолевали огромные каменные глыбы. Срывались с них, поднимались и вновь шли без остановки. Чувствовалось, что двигаемся все время в гору. Тут и без груза устанешь, а у нас столько «багажа»!

Один за другим выбиваемся из сил. Хочется хоть на несколько минут присесть, отдохнуть. А капитан поторапливает: «Еще чуточку дальше», «Еще чуточку выше», «Еще чуточку глубже в лес»...

— Верю, устали, — говорит он сочувственно, — но, дорогие вы мои товарищи, надо! Надо уйти подальше от того места, где высадились. Вот и дождик моросит, следы наши смоет.

Незадолго до рассвета остановились прямо в лесной чащобе. Начальник штаба выставил охранение, а остальным было разрешено поспать...

Первая встреча

27 октября 1944 года. Первое утро на чужой, неведомой земле, вдали от Родины, в глубоком вражеском тылу. Лес, в который пришли ночью, оказался довольно густым, преимущественно хвойным. На иглах огромных, разлапистых елей серебрились капельки прошедшего ночью дождя, а под деревьями было сухо. Под ними-то, свернувшись калачиком, плотно прижавшись друг к другу, и подремали мы часик-другой. Разумеется, по очереди несли дозорную службу. Едва рассвело, все мы были уже на ногах.

— Колесник, Шустов, Мезелев, ко мне! — позвал нас капитан Фомин и, когда все были в сборе, сказал: — Мы пока совершенно слепы, как только что появившиеся на свет котята. Где мы находимся? Не знаете? И я не знаю. Ставлю вам задачу: выйти на опушку леса и понаблюдать за местностью. Старший — Колесник. Если встретится кто-либо из местных жителей, побыстрее доставьте его сюда. Комиссар поговорит с ним по-чешски. Сами же в разговор не вступайте. Будьте осторожны и внимательны! Из лесу не выходите. А теперь — удачи вам, товарищи!

Командир пожал нам руки, и мы пошли.

В лесу тихо-тихо. Лишь изредка чуть слышно прошумит в верхушках елей ветер да где-то подаст голос одинокая птица.

Пройдем немного, остановимся, прислушаемся и идем дальше. Где же она, опушка? Пока одна чащоба. И вдруг откуда-то издалека до нас донесся непонятный крик: [242]

— Йо-о-о!

Мы остановились, прислушались. Тихо. Потом снова:

— Йо-о-о!.. Йо-о-о!..

Направляемся на этот крик, ускоряем шаг. Лес все еще густой. Но вот между деревьями появились просветы, чувствуется, что скоро должна быть поляна. И где-то недалеко опять раздается:

— Йо-о-о!.. Йо-о-о!..

Настораживаемся. Всматриваемся. Но никого не видим. Должно быть, это пахарь понукает свою лошаденку. Так оно в действительности и было. Чешское «йо-о» соответствует русскому «но-о».

Лес уже совсем редкий, и дальше идти нельзя. Осматриваемся, прислушиваемся. Выбираем место неподалеку от лесной тропинки, среди молодых елочек, с таким расчетом, чтобы быть незамеченными, а самим хорошо обозревать впереди лежащую местность и эту тропочку, по которой, быть может, кто-нибудь и пойдет.

Сидим, наблюдаем, изредка перешептываемся. Кроме монотонного «йо-о!.. йо-о!», ничего другого не слышим...

Вдруг лесную тишину разрезал звук, похожий на хлопок пастушьего кнута, и над деревьями пронеслась стайка каких-то пташек.

Замираем. Смотрим, что называется, во все глаза, напрягаем слух. Наконец, из-за деревьев появляется человек с ружьем в руках. На нем кепка с наушниками, какие носили во многих европейских странах, серый пиджак, темные брюки, ботинки.

Идет по тропочке, смотрит вверх, поворачивая голову то вправо, то влево. Вроде бы даже улыбается. А мы сидим — не дышим. Брать его надо бесшумно, наверняка. Не дать закричать. Кто знает, может быть рядом еще есть люди.

Как только он поравнялся с нами, мы поднялись в полный рост, взяв автоматы на изготовку. Незнакомец вздрогнул, выронил из рук свое ружьишко (это была малокалиберная винтовка) и растерянно вполголоса произнес:

— Чех, чех... Цивиль... — и кивнул в сторону поляны.

Колесник погрозил ему пальцем и, приложив ладонь к губам, дал понять: молчи, дескать, а то худо будет. Потом приказал следовать за ним в лес. Задержанный повиновался беспрекословно.

Минут через тридцать — сорок мы прибыли в расположение группы, пройдя через цепочку наших дозорных.

Мне и моим товарищам довелось присутствовать при беседе комиссара с нашим первым «языком». Держался он с достоинством. На все вопросы отвечал спокойно, без запинки. Но из разговора с чехом мы понимали лишь отдельные слова, схожие с русскими.

Командир, начальник штаба, развернув карты, делали на них какие-то пометки — чех называл населенные пункты и, возможно, военные объекты. [243]

— А он все же не чех, — сказал Тума, обращаясь к капитану Фомину.

— Словак, что ли?

— И не словак.

— Немец?

— Нет, нет, только не немец.

— Так кто же он?

— А вот это надо еще выяснить.

Мне показалось, что, услышав такие слова, незнакомец слегка вздрогнул.

— Кто же из нас чех? — по-русски спросил у него комиссар и сам же ответил: — Я-то чех, а вот ты, ты определенно не чех!

— Чех! Чех! Чех! — повысив голос, ударяя ладонью в грудь, доказывал задержанный.

В спор вмешался капитан Фомин.

— Уж не думает ли он, что имеет дело с власовцами? Их тут, в Чехословакии, рыскает немало. Вы, товарищ комиссар, переведите ему, что мы не власовцы, а честные советские люди. Пусть не боится нас и чистосердечно признается.

Перевода не потребовалось.

— Русский я... Борисовский моя фамилия, зовут Сергеем... — на чистейшем русском языке произнес тот, кто еще минуту назад с таким упорством доказывал свою принадлежность к чешской национальности.

Облегченно вздохнув, он рассказал о том, что год назад бежал из фашистского плена. Приютила его одна добрая чешская семья. Дни он проводит в лесу, старается никому не попадаться на глаза и только поздним вечером идет к хозяевам поужинать. Ночует же, как правило, в лесной чаще, где оборудована землянка.

— Не один я здесь живу, — уточнил Борисовский. — Вместе со мной в лесу скрывается еще один такой же беглец из плена, как и я. Его приютили в соседней деревне. Сейчас он там, на сеновале. А я, пользуясь ненастной погодой, взял у хозяев малокалиберную винтовку и пошел поохотиться на лесную дичь. Да вот, — Борисовский кисло улыбнулся, — сам оказался вроде дичи.

Долго-долго беседовали с Борисовским наши командиры. «Язык» оказался на редкость ценным. Прежде всего он помог точно установить местонахождение нашей группы, сориентироваться на местности, сообщил такие сведения, которые пригодились в последующей боевой деятельности группы, ставшей в скором времени партизанским отрядом.

Командир и комиссар в ходе беседы узнали о расположении ближайших вражеских гарнизонов, полицейских и жандармских участков. Немало стало известно и о настроениях местных жителей, о том, на кого можно положиться, а кого надо остерегаться. Конечно, все эти сведения требовали еще проверки. [244]

Когда сгустились сумерки, капитан Фомин сказал Борисовскому:

— Ведите нас к своему хозяину.

Борисовский с готовностью согласился. И мы отправились всей группой, соблюдая необходимые меры предосторожности.

Вот и опушка леса. Видны крайние дома небольшой деревушки. В одном из них, примыкающем к лесу, живет Ярослав Оуржецкий. Комиссар в сопровождении Борисовского и нескольких партизан направился к домику той потайной тропинкой, через огород, которой обычно пользовался Борисовский. Партизаны залегли, а Борисовский вошел в дом. Через минуту-другую он пригласил Туму. А остальные, рассредоточившись, вели наблюдение за домом. В полной готовности прийти на помощь находился и основной состав группы.

Не знаю, о чем так долго беседовали два чеха, но, когда комиссар вернулся, он сказал:

— По-моему, этому человеку можно верить.

На ночлег мы отправились в лесную чащу, подальше от деревни. Вместе с нами пошел и Сергей Борисовский.

Когда выбрали место для привала, капитан Фомин удовлетворенно произнес:

— Урожайный денек выдался нам сегодня, товарищи.

Вторую ночь на чехословацкой земле мы провели спокойнее, чем первую. Одна только думка не давала покоя: «Где наша Лида? Что с нею?» Назначенная накануне для ее поиска группа во главе с начальником разведки старшим лейтенантом Химичем возвратилась ни с чем. «Где Лида?» Никто не произносил этих слов вслух, но думал о ней, конечно, каждый.

Новое пополнение

На другой день Сергей Борисовский отправился за своим другом — Иваном Емельяновым. Вскоре они пришли к нам в лес вдвоем.

Наши командиры долго беседовали с Емельяновым, что-то записывали, делали пометки на картах.

— Ну как, будем бить фашистов? — спросил у него капитан Фомин.

— Об этом только и мечтаю, — горячо ответил Иван. — Спасибо за то, что верите!

Нам, рядовым партизанам, не терпелось поподробнее узнать о том, как Сергею и Ивану удалось бежать из плена и столько времени — целый год! — оставаться незамеченными.

— Свет не без добрых людей, — сказал Иван Емельянов.

И пошел-поплыл неторопливый солдатский разговор. [245]

...После долгих скитаний по разным лагерям военнопленных Иван и Сергей в начале 1943 года оказались вместе на небольшом стекольном заводе, расположенном неподалеку от немецкого города Нойштадт. Работали на заводе, а жили, если можно это назвать жизнью, в лагере.

Условия труда на заводе были очень тяжелые, особенно на участке, где производилась обработка электрических лампочек кислотой. Выдавали только резиновые перчатки, а от ядовитых испарений никакой защиты у рабочих не было. Редко кто выдерживал здесь два-три месяца. Тех, кто сюда попадал, называли смертниками. Именно на этот участок и были направлены Емельянов и Борисовский.

С первого же дня они стали думать о побеге. Да не так-то просто его было осуществить: всюду зоркий глаз стражи и надсмотрщиков.

И вот в один из июньских дней выдался подходящий случай. Солнце клонилось к закату. Скоро должны были подойти за пленными из лагеря машины. А на территории завода произошла какая-то заминка с вагонетками, на которых вывозили шлак. Смотрят ребята, в цехе ни души, у раскрытых заводских ворот тоже никого нет — охранники, видно, куда-то отлучились.

Мигом выскользнули Иван с Сергеем за ворота, кубарем скатились в кювет, оттуда нырнули в высокую пшеницу, стеной стоявшую вдоль забора, и, пригнувшись, помчались к ближайшему лесочку.

Вбежали в лес. Перевели дух, прислушались. Кругом было тихо. Значит, еще не обнаружили их исчезновения. Решили сначала идти на запад. Потом направление изменили: прошли немного на север, а затем двинулись строго на восток.

Коротка июньская ночь, а эта была самой короткой — побег совершили 22 июня 1943 года.

На рассвете зашли поглубже в лес, подальше от дорог и тропок. Легли на шелковистую траву. И тут только вспомнили о еде. Как пригодился бы спрятанный в потайном месте в бараке запас сухарей, который с таким трудом собирали на случай побега, отрывая по крохам от своего полуголодного пайка! Хорошо еще, что при себе оказалось немного спичек.

Погоревали-погоревали, да так и заснули. Спали долго, а когда проснулись, еще сильнее засосало под ложечкой. Ничего! Сутки-другие можно прожить и без еды. Главное — на свободу вырвались! А еда где-нибудь да попадется. Вон уже и земляника поспевает, и щавель наверняка должен расти в ложбинках.

На следующую ночь набрели на какую-то землянку, а в ней — картошка! Вот радости-то было! Взяли столько, сколько смогли унести.

День за днем, неделя за неделей шли и шли на восток. Ночной ориентир — Большая Медведица, дневной — солнце. Хуже, если ночь беззвездная и день пасмурный. Конечно, и плутали немало. [246]

Однажды утром пришли к тому же месту, откуда уходили вечером — лесные тропинки обманчивы.

К середине июля питание перестало быть трудной проблемой. На полях поспела пшеница, в лесу появились ягоды и грибы.

...Со времени побега прошло уже около двух месяцев, но пока они не встретили ни одной живой души. Голоса, конечно, слышали, да старались спрятаться, притаиться.

Очень осмотрительно переходили через шоссе и железнодорожное полотно. Больших рек на пути не попадалось, а мелкие, изрядно пересохшие речонки преодолевали, как правило, вброд и в наиболее глухих местах.

Но однажды все-таки чуть было не попали в лапы врагу. Шли ночью по густому лесу и вдруг напоролись на колючую проволоку. «Ха-а-а-льт!» — гулко разнесся окрик. Вскоре послышались быстрые шаги и собачий лай. К счастью, удалось оторваться от погони.

В конце августа чаще стали выпадать дожди. Однажды рано утром ливень вымочил беглецов, что называется, до нитки. В тени не обсохнуть. Осмелились выйти на поле, где стояла созревшая, но еще не сжатая пшеница. Забрались поглубже, сняли мокрую одежду, разложили сушить и прилегли отдохнуть.

Когда солнышко было уже высоко, услышали голоса. Осмотрелись — никого не видно. А голоса приближались. Вскоре на взгорке показалась группа молодых парней.

— Кдоси йе там! — говорит один из них и показывает в сторону, где расположились Иван и Сергей.

— Гей! Кдо йе там? — кричит другой.

Речь явно не немецкая. Делать нечего — обнаружены. Оделись, обулись, вышли из пшеницы.

— Заятцы? — спросил один из парней.

— Не зайцы, а русские люди, — ответил Сергей.

— Руске заятцы, руске заятцы! — заговорили ребята. — Не бойте се! Исме чеши. Чеши! Чеши добры! Розумел йисте?

Как не разуметь. Значит, кончилась Германия, вышли на землю Чехословакии. Заплакали от радости солдаты. Обнимают мальчишек, целуют. А те растерянно смотрят на них.

— Мате глад?! — полувопросительно, полуутвердительно говорит высокий юноша, приложив ко рту слаженные щепоткой пальцы и делая жевательные движения челюстями. — Мате глад?!

— Боты шпатни, — говорит другой, показывая пальцем на обмотанные тряпьем и перевязанные телефонным проводом «ботинки» беглецов. — Почкейте туто! — И побежали ребята всей гурьбой к видневшейся вдали деревне.

Что делать? Ждать или немедленно уходить отсюда? Вдруг ребята разболтают о встрече с русскими и слух о них дойдет до гестапо? Рискнули. Остались.

Вскоре вернулись парни с узелками в руках. Развернули, а в них оказался хлеб. Два месяца не было у солдат во рту хлебной [247] крошки. А тут — мягкий, румяный! Не то что лагерный эрзац-хлеб! А к хлебу какой-то жир. И еще соль. Соль! Пожалуй, она была им сейчас нужнее всего на свете. И попить принесли ребята: кофе! Даже спички догадались захватить.

— Йезте, йезте! — предлагали они еду растерявшимся бородачам.

Съели немного. Оставили про запас. С удовольствием выпили кофе.

На прощание юные чехи вручили «русским заятцам» по паре старых, но вполне годных для носки ботинок.

Эта первая встреча придала Борисовскому и Емельянову новые силы. Скорее на восток, к своим! Осмелели. Стали двигаться ближе к краю леса.

На одном из привалов Сергей собирал хворост, а Иван готовил его для будущего костра. Вдруг послышался шорох. Сергей спрятался в кусты, а за ним — огромная собака. «Ну вот и конец свободе», — обожгла мысль. И тут же перед ним появился пожилой человек с охотничьим ружьем.

— Руски заятец? — спросил он.

— Да, русский, — произнес Сергей.

— Не бойте се, исем чех, гайны, — спокойно сказал незнакомец и, бросив взгляд на кусты, спросил: — Там кдо? Камарад?

— Да, там мой товарищ, — ответил Сергей и позвал Ивана.

Постояв несколько минут с ними, чех пожелал им «доброй цесты», то есть счастливого пути.

Постепенно, слово за словом осваивали они чешский язык, который, если внимательно вслушиваться в речь, очень схож с русским. Например, словом «гай» не только на Украине и в Белоруссии, но и кое-где в России называют небольшой лес, рощу. Нетрудно догадаться, что чешское слово «тайный» означает «лесник».

Заданный мальчишками вопрос «Мате глад?» означает «Имеете голод?», то есть «Вы голодны?». «Заятец» же совсем не «заяц», а «военнопленный».

До слез растрогала Ивана и Сергея происшедшая через несколько дней встреча с группой ребят.

— Вам тржеба голити се. Почкейте! — сказал один из них и побежал куда-то по лесной тропинке.

Минут через пятнадцать — двадцать он принес безопасную бритву, кусочек мыла, чашку с водой, кисточку и даже зеркало.

Бритье было нелегким: за два с лишним месяца обросли изрядно.

— А яки вы млады! — загалдели ребята от удовольствия, когда бритье было закончено. Рассмеялись и Иван с Сергеем, увидев друг друга помолодевшими сразу лет на десять, а то и больше.

Еще не одна встреча произошла у них с добрыми чехами. От них и узнали, что местность эта называется Чешско-Моравской [248] возвышенностью, а виднеющиеся впереди, сплошь покрытые лесом горы носят название Железных.

С едой стало совсем нетрудно. В полях поспевали картофель, горох, в огородах — лук и другие овощи. Беспокоило друзей другое: начиналась осень, не за горами и зима, а одежонки — никакой, кроме полуистлевшего летнего солдатского обмундирования. До фронта же, как видно, еще очень далеко.

Стали подумывать о том, где коротать зиму. Думали-гадали, судили-рядили и пришли к решению: обосноваться в лесу, запастись на всю зиму зерном и картошкой, а там, может, удастся связаться и с добрыми людьми из ближайших деревень. В случае же опасности можно будет податься повыше в горы.

Немало времени потратили на поиски подходящего места. Наконец нашли то, что надо. Это был уголок в глухой чащобе: и молодых елочек полно, и березок с осинами хватает. Дорог и троп поблизости нет, а главное — вода под боком: неширокий, но довольно бурный ручеек — поточек, как здесь называют. Место возвышенное, сухое, так что зарыться в землю можно довольно основательно.

Прикинули, где копать землянку, где — хранилище для продуктов. Потом отправились изучать окружающую местность. Шли узкой лесной тропинкой. Разговаривали вполголоса, обсуждали планы на будущее. Так увлеклись разговором, что и не заметили, как оказались лицом к лицу с сидевшими на пнях двумя мужчинами, прилично одетыми, в шляпах с перьями. На коленях у них лежали ружья. Хотели парни рвануться в сторону, но один из незнакомцев окликнул их:

— Руско?

Пришлось признаться.

— Не бойте се, — ласково сказал тот, что постарше.

Постояли, поговорили как умели.

— Кде жиете? — вдруг спросил чех.

«Говорить или не говорить?» Доверились, сказали правду. Попрощавшись, чехи пожелали «доброй цесты» (счастливого пути).

Друзья вернулись к месту будущей зимовки. Несколько часов потратили на сооружение шалаша. Хорошо еще, что материала для него было кругом предостаточно.

Какая благодать ночевать в своем благоустроенном жилище. Но из головы не выходила тревожная мысль: «А вдруг выдадут?»

Утром пошли к ручью за водой и нежданно-негаданно увидели двух женщин, пробиравшихся сквозь чащу. Что им тут надо?

Иван и Сергей хотели спрятаться, но те заметили их и тихонько окликнули. Спустились с бугорка. Подошли, поздоровались. Одна — молодая, стройная — назвалась Анежкой, другая — постарше, пополнее — Божкой. Растерянно смотрели на них солдаты: зачем, дескать, пожаловали?

— Руско? — спросила Анежка.

— Да, русские. [249]

Чешки напомнили им о вчерашней встрече с «двумя мужами з пушкою» (с ружьями) и сказали, что то были... чешские старосты.

— Ну вот и конец нашей свободе, — переполошились друзья, — со старостами шутки плохи.

Чешки принялись успокаивать их. Этих, мол, старост бояться не надо, они добрые, не причинят им зла.

Развивав объемистый узел, женщины начали потчевать пирожками измученных долгими скитаниями русских парней.

— Яки худаци, — со вздохом произнесла Анежка и, обращаясь к подруге, добавила: — Тржеба много йидла (еды).

Подбирая наиболее понятные слова, жестикулируя, она изложила свой план действий. Иван и Сергей должны вечером выйти на край леса и ждать, когда туда подойдет ее «манжел» (муж) и три раза «пискне». Анежка продемонстрировала это залихватским свистом.

И такая встреча состоялась. Богумил — муж Анежки — провел Ивана и Сергея огородами к себе домой. А там уж хозяйка с Божкой вовсю хлопотали у плиты.

Первым делом умылись, побрились. Потом перед каждым на столе появилась тарелка, доверху наполненная кнедликами — кушаньем, напоминающим украинские галушки. Стоит ли говорить, какое блаженство испытали в тот момент русские парни в доброй чешской семье, какая буря переживаний переполнила их сердца!

Побеседовав с хозяевами, поблагодарив их за угощение, уже глубокой ночью они собрались уходить в лес.

Анежка с Богумилом пригласили Ивана и Сергея прийти завтра, но они отказались: чувствовали себя как-то неловко, да и не хотели подвергать опасности чешскую семью.

На другой день им повстречалась в лесу незнакомая пожилая женщина.

— Почкейте, — сказала она и вскоре принесла несколько кусков хлеба, намазанных жиром.

Оказывается, это была мать лесника, жившая с сыном в отдельно стоявшем домике — гаенке. Иван и Сергей стали здесь частыми гостями. Сюда же наведывалась и Анежка, всегда приносившая какой-нибудь гостинец. Иногда она уводила их к себе домой. В общем, питаться друзья стали совсем неплохо, но продукты на зиму продолжали накапливать.

Однажды в гаенку, где в это время были Иван и Сергей, зашла старушка лет семидесяти. Посмотрела на русских, повздыхала и решительно сказала хозяйке, что их надо одеть, «яко чеши», иначе «гестапаки познают».

Поговорили между собой женщины и ушли куда-то. Вскоре вернулись с целым ворохом одежды. Предложили друзьям переодеться, а полуистлевшее обмундирование унести и поглубже закопать в землю. [250]

В чистых рубашках, в пиджаках, в ботинках и кепках Иван и Сергей вполне могли сойти за местных жителей. К тому же и запас чешских слов становился у них с каждым днем все больше. С наступлением холодов добрые люди раздобыли для них пальто.

Землянку свою друзья совсем обжили. В ней было тепло. В морозную погоду немного протапливали. Имели керосиновую лампу и карманные электрические фонарики. Продуктов было вдоволь.

В начале 1944 года в землянке поселились два молодых чешских парня — дети лесника Ланьки из Подгради, которым грозил угон на фашистскую каторгу в Германию. В тесноте жили, да не в обиде. Подружились. Обучали друг друга языку. По ночам ребята частенько уходили к родителям, а днем сидели в землянке. Однажды они привели с собой в лес еще одного человека — бежавшего из фашистского плена советского офицера Константина Коровина, которого приютили у себя их родители.

В землянке стало совсем тесно. Пришлось рыть еще одну, но уже легкого типа. Наступала весна...

Что же делать дальше? Двигаться на восток чехи отговаривали, заявляя, что это очень трудно, так как на территории Чехословакии много немецких войск. К этому времени у ее границы, на одном из участков, уже находились части Советской Армии.

Начали подумывать о создании небольшого партизанского отряда. Но планы их расстроились. В лес все чаще стали наведываться гестаповцы и местные жандармы — четники. «Ищут русских», — предупредили советских парней их друзья. Они предложили им покинуть лес и поселиться в деревнях.

Борисовского спрятал у себя Ярослав Оуржецкий, Коровина — семья Бромов, Емельянова — мать лесника Мария Шустрова.

Много раз гитлеровцы и их приспешники прочесывали лес, но так никого и не нашли. Не набрели фашисты и на землянки: они были хорошо замаскированы.

В конце августа до Высочины дошли вести об антифашистском восстании в Словакии. «Уйдем на восток, к партизанам», — решили тогда три товарища. Но и этот план осуществить не удалось. Оставалось одно: снова обосноваться на зиму в здешних лесах и вместе с чехами создать партизанский отряд.

И действительно, очень скоро Борисовский, Коровин и Емельянов стали партизанами. Но произошло это совсем не так, как они предполагали.

Поздним вечером 26 октября 1944 года в нескольких километрах от деревни Литовец высадился советский парашютный десант. Днем 27 октября его разведчики захватили в лесу «языка». Им оказался Сергей Борисовский. А утром 28 октября Мария Шустрова, сияющая, радостная, задыхаясь от волнения, сообщила скрывавшемуся у нее Емельянову:

— Иван! Руске парашютисты! Сергей чека тебе.

Не помня себя от радости, Иван мгновенно спрыгнул с сеновала и побежал к ожидавшему его Сергею. [251]

Рассказанное Иваном и Сергеем убедило нас в том, что здесь, в Чехословакии, мы найдем немало верных друзей и помощников. Значит, легче будет выполнять боевую задачу.

Следом за Емельяновым (кажется, даже в тот же день) к нам присоединился и лейтенант Советской Армии Константин Коровин, бежавший из фашистского плена и скрывавшийся у местных жителей. Пришел к нам и сын лесника Ладислав Ланька.

...В один из осенних дней 1943 года лесник Иосиф Ланька совершал очередной обход своего участка. Из-за кустов он увидел медленно идущего по лесной дорожке, плохо одетого, длинноволосого, бородатого мужчину с рюкзаком за спиной. Когда незнакомец приблизился вплотную, лесник негромко произнес:

— Русский товарищ, куда идешь?

Путник вздрогнул, остановился в нерешительности. Его окликали по-русски. Что бы это могло значить?

— Не бойся, товарищ, — сказал, подойдя к нему, Иосиф Ланька. — Я чех, гайный, по-русски будет «лесник».

— А откуда вы знаете русский язык? — спросил бородач.

— В России научился. Был там в плену во время прошлой войны...

Так Константин Коровин познакомился с лесником Иосифом Ланькой. Поздним вечером Константин вместе с хозяином пришел в его приветливый дом. Вымылся, переоделся, а затем — не ахти какая богатая, но вкусная и сытная еда, сон в удобной постели.

— Хорошо у вас, — сказал утром хозяину Коровин. — Но мне надо искать другое убежище. Мое-то дело солдатское, а для вас большой риск! Вон их сколько у вас — целая восьмерка ребятишек.

— Не беспокойся, товарищ, — ответил старый Ланька. — Лесник знает много надежных мест. Что-нибудь придумаем.

И придумал. Несколько месяцев скрывал он советского офицера. Но к семье Ланьки стали проявлять повышенный интерес гестаповцы и чешские жандармы. Дело в том, что старший сын лесника Ладислав несколько раз высылался на принудительные работы в «империю» и столько же раз бежал оттуда.

Отец подыскал для сына убежище в лесной глуши. Однако через некоторое время ему пришлось уйти оттуда и «прописаться» в лесной землянке Сергея Борисовского и Ивана Емельянова. Туда же Ладислав привел своего брата и Константина Коровина. Потом они скрывались у жителей близлежащих деревень.

Появление нашей десантной группы снова свело их вместе.

* * *

Прошел день, и наши дозорные привели к командиру и комиссару еще троих молодых парней. Одеты они были так, словно собрались на вечеринку: в костюмчиках, ботиночках, кепочках.

— Ну что, хлопцы! Зачем пришли? — спросил их комиссар. [252]

— Нам сказали, что вы хотите с нами познакомиться.

— Кто сказал?

— Сапожник Бром.

— Тогда ясно... А знаете ли вы, что спокойной и сладкой жизни у нас не будет? Придется воевать против фашистов, переносить и голод, и холод. Может быть, и погибнуть придется... Согласны ли вы стать партизанами?

— Для того и пришли, — ответил самый бойкий из троих, назвавшийся Ольдой Шафаржем. Его поддержали и остальные.

Комиссар познакомил их с командиром, начальником штаба, с остальными партизанами. Новички поужинали вместе с нами.

После ужина Иван Васильевич Перхун назначил дозорных, а остальным коротко приказал:

— Спать!

По-чешски это слово звучит так же, как и по-русски, поэтому и переводить его не понадобилось.

Парни переглянулись. Видимо, думали, что мы пригласим их в землянку или какое другое укрытие. Но у нас ничего этого не было, так как мы все время находились в пути.

— Где спать? — спросил один из них.

— А вот здесь, — Николай Шустов показал на выступавшие из-под земли корни толстой раскидистой ели.

Все засмеялись. Чехи тоже. Озябли бы щеголи в своих костюмчиках, да мы поделились с ними всем, что имели, уложили их вместе с нами. Так и переночевали.

Весь день пробыли на этом месте, а поздним вечером снова двинулись в путь.

Шафарж сообщил комиссару, что знает, где припрятано имущество существовавшей до оккупации молодежной военизированной (скаутской) организации: палатки и некоторые другие нужные партизанам вещи.

— Могу сходить и принести, — сказал он.

— За информацию спасибо, — ответил комиссар. — Я посоветуюсь с командиром, может быть, и пошлем вас туда...

Путь этих трех молодых чехов в партизаны был почти таким же, как и у Ладислава Ланьки.

Жители города Часлава Олдржих (Ольда) Шафарж и Зденек Шрамек в 1942 году были отправлены на принудительные работы в Германию. Через два года им удалось бежать на родину. Но к осени 1944 года в родных местах оставаться стало опасно. Пришлось ребятам скрываться в лесу, лишь изредка наведываясь домой. Они оборудовали себе землянку, хорошо ее замаскировали, начали заготавливать продукты на зиму. Об их местопребывании знало всего несколько человек.

В конце октября 1944 года от верных людей они узнали о советском парашютном десанте и, получив разрешение на встречу с русскими, отправились в назначенное место. [253]

Так наша группа в первую же неделю пребывания на чехословацкой земле увеличилась в полтора раза.

Большим праздником для всех нас был день принятия партизанской присяги вновь прибывшими товарищами. Текст ее составил комиссар Тума. Он взял за основу присягу партизан — участников Словацкого народного восстания и несколько переделал ее применительно к условиям Чехии.

Особенно торжественным был момент, когда капитан Фомин вручал новичкам боевое оружие. Командир, комиссар, все мы крепко пожали им руки.

— Теперь вы полноправные члены нашей боевой партизанской семьи, — сказал, обращаясь к принявшим присягу, капитан Фомин.

На другой день Шафарж и Шрамек по заданию командира ушли за имуществом скаутов. Принесенные ими палатки, котел для приготовления пищи, несколько металлических мисок оказались очень кстати. Особенно палатки, так как уже чувствовалось дыхание приближающейся зимы.