На подводной лодке
Лишь только предрассветный ветерок покрыл легкой зыбью сонную гладь Балтийского моря и на побледневшем небосклоне рассыпались первые лучи восходящего солнца, как пароход «Работник» уже отвалил от пристани, тяжело шлепая колесами и издавая жалобные стоны своей старой, видавшей виды машиной. Наша подводная лодка, стуча обоими бензиномоторами, быстро шла за ним, принимая носом волну на палубу.
Ветер все усиливается. Вот уже гребни волн оделись пеной и грозной стеной надвигаются на нас, обдавая брызгами. Стало покачивать. Закрыли кормовой люк. Свободная команда спустилась в лодку, оставив открытым только люк на рубке.
Я спустился вниз.
Наша лодка не имела того наружного вида, который мы привыкли наблюдать у подводных судов. Над водой виднелась невысокая, широкая платформа с двумя возвышениями. Из одного из них — рубки — торчал перископ, из другого — дымовая труба. Три люка, по одному в носу, корме и на рубке, вели внутрь.
Спустившись в лодку через носовой люк, вы сразу попадаете в жилое помещение. Направо и налево по борту тянутся мягкие диваны с подъемными спинками; прямо вперед смотрят два носовых минных аппарата; яркий электрический свет от аккумуляторов придает всему помещению уютный, жилой вид. Еще дальше, в самом носу, находится отгороженное непроницаемой переборкой водолазное отделение, через него из лодки можно выпускать водолаза (даже когда лодка находится под водой); в случае несчастья оно является последним средством спасения экипажа. Ближе к корме идет электрическая кухня, а дальше — машинное отделение, сплошь уставленное механизмами. Здесь стоят бензиномоторы для хода над водой, электромоторы для подводного плавания, помпы для выкачивания воды, воздушный насос, — словом, все нужное для движения лодки. Прямо назад смотрит кормовой минный аппарат.
Все отделение, ярко освещенное в начале и довольно [45] скудно в конце, со своими работающими механизмами, кажется совершенно другим миром. Это и в самом деле другой мир, созданный человеческим гением для самоистребления и наживы. Из кухни через люк попадаешь в рубку.
Рубка — сосредоточение всего управления лодкой при обоих видах плавания. Здесь стоят штурвалы вертикального и горизонтального рулей, перископ, сделаны приспособления для отдачи и подъема обоих якорей. Здесь помещается командир, отсюда идут все приказания. У лодки есть два колеса, одно — в носу, другое — в корме. Оба они служат хорошими буферами при ударе о грунт, а если он хорош и дно ровное, то можно стать на оба колеса и, действуя винтами, катиться по дну на колесах. Погружение производится посредством наполнения цистерн водой, а для погружения на ходу достаточно, затопив некоторые цистерны, положить горизонтальный руль градуса на два-три книзу.
Внизу команда уже устроилась по-походному: кто, забившись в угол и опершись на груду сложенных флагов, читал, кто, развалившись на диване, отдыхал, сменившись с вахты; кое-где виднелись еще не разложенные вещи. Приятно было после долгого стояния на ветру спуститься вниз, погреться, расстегнуть непромокаемое платье, посидеть на диване, не боясь, что тебя окатит или выбросит за борт. Посидев немного, я выбрался наверх.
Вдали уже виднелись здания Виндавы; шпицы лютеранских кирок и фабричные трубы высились над ними. Длиннейшая дамба, вытянувшись далеко в море, указывала вход в реку. Еще немного, и мы подошли к ней, перешли на электромоторы и вошли в реку, привлекая внимание публики, начавшей сбегаться к месту нашей стоянки. Чтобы избежать их навязчивого внимания, спрятались за «Работника», но все же толпа долго не расходилась.
На другой день, рано утром, двинулись дальше. С каждой пройденной милей ветер все крепчал и, когда входили в Рижский залив, задул с силой до шести баллов.
Ныряя в волнах, вся в пене и брызгах, боролась лодка с разыгравшейся стихией. Среди белой пены и урагана брызг виднелась только верхушка рубки, а на ней две черные точки, рулевой и командир, одетые в непромокаемое платье; вцепившись в штурвал и поручни, ежеминутно окачиваемые [46] душем, они стоят и правят, споря с волной и ветром, смеясь над их тщетными усилиями. Прекрасное в своем гневе море тяжело дышит, посылая вал за валом на утлую ладью и удивляясь ее дерзости.
Взметнув седыми гребнями, волны с яростью опрокидываются на лодку, покрывают ее пеною, брызгами и проносятся, давая место другим.
Вся даль, на сколько видит глаз, покрытая ими, движется, живет. С каждым часом все выше и выше вздымаются водяные громады, яростно набрасываясь на нашу скорлупу, грозя потопить, уничтожить, похоронить ее в своих безднах.
Но лодка накренится и, быстро выпрямляясь, бросится в противоположную сторону. Но вот гидропланы с шумом вошли в воду, раздался сильный удар, поднялся столб пены, фонтан брызг обрушился на рубку. Лодка останавливается и медленно начинает выпрямляться.
Снова удар. Она быстро накреняется, чтобы опять сейчас же выпрямиться. Но вот стопора гидропланов начали сдавать. Смыло один, другой, третий. Командир хотел было прихватить их концом, но его чуть не снесло за борт. Пришлось повернуть и по волне идти в Аренсбург. Торжествующие волны, подняв еще выше свои гребни, бросились за нами, но лодка легко и свободно уходила, подгоняемая попутным ветром.
Переваливаясь с волны на волну, зарываясь носом в воду, мы быстро продвигались к берегу.
Огромный, мелководный, открытый Аренсбургский залив давал плохое убежище, но лучшего поблизости не было. В 8 часов вечера «Работник» стал на якорь, а мы — к нему на бакштов.
Ночью заревел шторм с порывами до 10 баллов.
Свист ветра в снастях, удары волн о борт нарушали тишину в кают-компании. Фонарь, подвешенный к потолку, одиноко качался, бросая неровный свет на пустые стулья; из углов несся храп уставших товарищей.
Два дня простояли, не имея сообщения с берегом; в кают-компании не хватило провизии — перешли на солонину. Волнение было настолько сильно, что даже нельзя было передать на лодку обед, и люди ели консервы. [47]
Из Аренсбурга вышли уже при чудной погоде. Яркое солнце приветливо улыбалось с высоты, блестя на водной поверхности; волны улеглись, и только легкая зыбь напоминала о прошедшем.
Лодка, поставив новые стопора, шла со скоростью 7,5 узла.
— Ваше благородие, какой это маяк виден вон там по носу? — обращается к командиру минно-машинный квартирмейстер.
Командир берет бинокль Буша. Смотрит. Проходит некоторое время.
— Я не вижу.
— Никак нет, в перископ очень ясно видно!
Командир спускается в рубку. В самом деле, в перископ открывается целая панорама. На воде виднелись полоса берега, лес, домики и среди них — красная башня маяка Вердер. Сомнений не было, что это он.
Перископ на пять футов выше рубки и потому, конечно, имеет больший горизонт, чем люди, стоящие на ней, а потому в него и раньше видно. Впоследствии им пользовались для более раннего открытия маяков.
Переход из Моонзунда в Ганге делали ночью.
Что за чудная картина, какая фантастическая обстановка! Темно. Направо едва заметной полосой виднеется остров Вормс, под его берегом чернеет какая-то неопределенная масса; два белых огня, один повыше, другой пониже, говорят, что это «Работник».
Вот показался красный огонь Вормского маяка, меняем курс и уходим в открытое море.
Все дальше и дальше уходят берега сзади, по-прежнему, не мигая, смотрит красный глаз маяка.
Черная туча тихо крадется к нему и набрасывает свое темное покрывало. Огонь как бы вздрагивает и начинает ожесточенную борьбу с надвигающимся мраком — то вспыхивает ярким светом, то, почти задавленный, едва виднеется среди плотной туманной пелены.
Прямо пред нами ясное небо покрыто отдельными облаками, то грозными — темными, то легкими — прозрачными. Справа сильный электрический свет Оденсхольмского маяка то прячется, то снова появляется на горизонте. [48]
Яркие звезды тихо, с любовью смотрятся в море, и оно, отражая их, дрожит и зыблется под холодным, мечтательным светом.
С рассветом открылись дикие шхеры Финляндии. Громадные голые глыбы, ярко освещенные восходящим солнцем, казались еще безжизненнее, еще безотраднее.
Спокойное, как зеркало, море ласково омывало их подножья. Мы углубились в шхеры. С обеих сторон все время тянулись гранитные острова, то совершенно голые, то покрытые, как шапкой, сосновым лесом.
Узкой лентой вьется между ними фарватер; проливы, как глубокие щели, прихотливо разбегаются во все стороны, сходятся, расходятся, сплетаются затейливыми узорами, охватывая островки, сплошь испещренные приметными пятнами. Иногда угрюмо нависшие скалы образуют тесный коридор, идешь по нему, и с обеих сторон высятся березы и ели, спереди и сзади встает зеленая стена леса, а прямо над головой виднеется узенькая полоска голубого, безоблачного неба. Встречались такие крутые повороты, что лодка едва успевала повернуть и проскочить в другой коридор, рискуя каждую минуту выскочить на берег.
Наши бензиномоторы своим шумом привлекали внимание редких жителей этих прелестных мест, выбегавших к воде смотреть на новое морское чудище. Встретился какой-то финляндский пароход. Скучающие пассажиры обрадовались нежданному развлечению и, облокотившись на поручни, с любопытством смотрели на нас, обмениваясь впечатлениями. Вдруг, к нашему удивлению, из-за поворота выскочила американская яхта и, бойко отсалютовав флагом, быстро прошла мимо. Красный с белыми полосами и звездами союзных штатов флаг казался странным на зеленом фоне угрюмой финляндской природы.
Зачем он здесь? Неужели же этим англосаксам действительно не сидится дома? И зачем было забираться в такую глушь, где редко проходят даже финляндские пароходы и всегда рискуешь выскочить на камни? Но скалы безмолвны, а следы заровняло волной. Вот острова уже стали редеть, и перед нами блеснуло открытое море. Мы у Питкопаса. Быстро проходят один за другим маяки Фимор, Альватинеми; мы вошли в Бьорке-зунд и стали в бухте Койвисто. Здесь, [49] после долгого похода, сняли все стопора, опробовали механизмы. Все оказалось в исправности.
Вечером произвели контрольный спуск. Напустили воду в цистерны, накачали в надстройку и, дав ход электромоторами, ушли под воду. Только мачты и перископ торчали над водой, указывая место лодки. Пройдя под водой с четверть часа, мы поднялись на поверхность, откачали воду, открыли люк и пошли к «Работнику».
На другой день опять заревело и дуло два дня без передышки; только на третий день ветер стих, и мы двинулись дальше. У самого Кронштадта ветер совершенно затих.
На Большом рейде стояла бывшая 4-я эскадра: броненосец «Император Александр II», крейсера «Память Азова» и «Адмирал Корнилов». Выкрашенные в грязно-зеленоватую, под цвет ила, краску, эти великаны с любопытством смотрели на нового маленького собрата, гордо проходившего между ними. На Малом рейде шло очень оживленное движение; по всем направлениям двигались буксирные пароходы, таща по три-четыре баржи. Мы перешли на электромоторы и, лавируя между баржами, вошли в Среднюю гавань, где и стали у Мортонова эллинга.
За все время перехода не было никаких поломок в механизмах, лодка показала себя достаточно мореходной; верхний люк, несмотря на ветер до семи баллов, оставался всегда открытым, гидропланы служили как боковые кили, умеряя боковую качку, всегда имелась возможность переговариваться с конвоиром сигналами, что очень важно, особенно при совместном плавании. Всего пройдено было 558 миль со средней скоростью за весь переход 6,75 узла. Хотя тип подводной лодки еще не совершенен, но она представляется уже вполне обитаемым и надежным судном. [50]