Назначение

— Ваше благородие!.. Пакет!

Расписавшись в рассыльной книге, Усов разорвал конверт и нашел в нем предписание ехать в Либаву для обучения подводному плаванию.

Восторгу мичмана не было границ! Сейчас же по производству в офицеры он заявил о желании служить на подводных лодках, но долгое, почти двухмесячное молчание начальства приводило Усова в недоумение, а порой в отчаяние.

И вот мечта осуществилась. Вместо скучной, размеренной службы в экипаже он получил возможность изучить новое, только еще вводившееся в русском флоте, интересное дело.

Печальные улицы Кронштадта, бесконечные ряды унылых казенных зданий, облупившиеся фасады не менее унылых частных домов, закоптелые стены портовых мастерских с высоко торчащей над ними трубой пароходного завода, чахлые бульвары и парки — все теперь уходило в сторону.

Усов уже видел себя на палубе подводной лодки и предвкушал разные приключения в духе капитана Немо. Сборы были недолги, и на следующий же день он выехал в Петербург.

Стоял конец апреля 1905 года. Весеннее солнце заливало водную равнину своими теплыми лучами и, отражаясь в ней, дробилось и сверкало бесчисленными алмазами.

Тяжелые пароходные колеса без устали месили серовато-желтоватые воды Маркизовой лужи, оставляя широкий пенистый след, далеко тянувшийся за кормой. Одна за другой проходили вехи Морского канала, а далеко-далеко впереди ярким пламенем горел золотой купол Исаакиевского собора.

При входе в Неву пассажиры были оглушены немолчным грохотом, несшимся с эллингов судостроительных заводов, мощные корпуса которых высились на обоих берегах. Буксиры, баржи, лайбы, пароходы, яхты занимали середину красавицы реки, теснились у ее набережных, двигались [20] вверх и вниз по течению. То и дело давая свистки, замедляя или увеличивая ход, «Котлин» пробирался к пристани, где его ожидала толпа народа и масса извозчиков.

Строгие дома Васильевского острова равнодушно глядели на мчавшиеся мимо них трамваи, пролетки, грузовые подводы, спокойно слушали грохот пароходных лебедок, крики грузчиков, свист пара и только хмурились от дыма, вырывавшегося из многочисленных труб.

Жизнь большого портового города била ключом и замирала только к вечеру...

По приезде в Либаву наш мичман явился к наблюдавшему за постройкой лейтенанту Змиеву, по совету которого отправился представиться заведующему подводным плаванием адмиралу Щенсновичу.

Адмирал, с нервным и усталым лицом, Георгиевским крестом в петлице, полученным за отличия в Порт-Артуре, окинул Усова испытующим взглядом. Строгий к себе и другим, он не допускал никаких отступлений от требований устава и правил ношения формы одежды — все замечал, все видел.

И на этот раз зоркий глаз адмирала обнаружил некоторое упущение. Выслушав формулу представления, он вместо всякого ответа сказал:

— Мичман, как вы держите перчатку?

От неожиданности Усов поднес треуголку к самому носу. Перчатка с правой руки мирно лежала на шляпе... Полное недоумение отразилось на лице мичмана.

— Я вам говорю, — повысил голос адмирал, — как вы держите перчатку! Как полагается... Нет! — И, взяв из рук опешившего Усова треуголку, адмирал положил на нее перчатку, как требовалось по уставу...

— Вот как нужно класть перчатку и как держать головной убор, когда являетесь начальству. Вы еще слишком молоды, и вам придется еще многому учиться, — наставительно прибавил Щенснович.

Однако, тут же сменив гнев на милость, герой Порт-Артура приветливо усадил мичмана в кресло и задал несколько вопросов.

Оставшись, видимо, вполне доволен полученными ответами, адмирал отпустил его с миром. [21]

В вестибюле гостиницы Усов встретился с двумя товарищами по выпуску, тоже пожелавшими служить в подводном плавании и приехавшими явиться начальству...

В те времена морские офицеры должны были носить сабли на крючке портупей, что было не всегда удобно, особенно при надетом сверху пальто, а потому молодежь обычно стремилась волочить их по земле.

Сняв пальто, мичманы забыли прицепить сабли на место и, взяв их в руки, так и вошли в адмиральский номер.

Не успели они закрыть дверь и начать рапорт, как возмущенный подобной дерзостью и полнейшим отступлением от правил формы одежды адмирал яростно закричал:

— Как вы смеете являться ко мне в таком виде?! Кто вы такие? Мичмана или гусары?

Не понимая, в чем дело, что вызвало адмиральский гнев, Сидоров и Ермольев в полном смятении стояли у дверей, судорожно сжимая эфесы злополучных сабель. Слова застряли в горле... Мысли улетучились... В опустевших головах звенел и рассыпался фальцет разъяренного начальства.

— Где ваши сабли?.. Как вы держите головные уборы и перчатки?.. Ваши фамилии!

— С-с-с-идоров... Е-р-р-р-мольев... — растерянно пролепетали приятели.

— На гауптвахту!.. Немедленно на гауптвахту!

— Да мы... — робко начал Сидоров, к которому стал возвращаться дар речи...

— Никаких разговоров! — кричал адмирал, сверкая глазами. — Немедленно на гауптвахту!..

Мичмана посмотрели друг на друга, резко повернулись и, не говоря ни слова, выскочили из комнаты. Очнулись они только в вестибюле гостиницы.

— Вот так история! — воскликнул маленький, экспансивный Сидоров, приседая чуть ли не до самого пола и разводя руками, все еще сжимавшими саблю и треуголку.

— Н-н-да... — протянул более флегматичный, высокого роста Ермольев...

— И кто бы мог подумать, — не унимался Сидоров, — что всему виной окажутся эти дурацкие сабли...

— Ну и адмирал! Задал же он нам жару!

— Поедем, что ли, переодеваться? [22]