Когда отгремели выстрелы...

Меня нередко спрашивают: как отнеслись наши войска к сообщению о том, что 6 и 9 августа на Хиросиму и Нагасаки упали американские атомные [449] бомбы? Как отразились эти события на операциях советских войск? Отвечу коротко: почти никак! Во-первых, ни в какой связи с нашими планами разгрома Квантунской армии трагические происшествия в Хиросиме и Нагасаки не стоят. Во-вторых, истинные результаты взрывов не были в точности известны в то время даже самим американцам, а японцы, естественно, нас не информировали.

Скоро после взрывов 6 и 9 августа, когда весь мир узнал о деталях случившегося, наш народ охватило чувство взволнованного удивления. Как бы мы ни относились ко вчерашнему врагу — японским вооруженным силам, каждый понимал, что прямой военной необходимости в использовании атомных бомб у США не было; что делу присуща совсем иная подоплека. Так же думал и я. И, как теперь это стало доподлинно известно, все мы не ошиблись в своих предположениях.

Существует поговорка: конец одного дела — это начало другого. Она вполне применима в данном случае. Кончалась вторая мировая война. А правящая верхушка США уже подумывала об установлении своего мирового господства. Но как быть с Советским Союзом, вынесшим на себе основную тяжесть второй мировой войны, и с его победоносной армией? Как быть с завоевавшими невиданную популярность социалистическими идеями? И американская реакция становится на путь устрашения, начинает размахивать «атомной дубинкой». Позади лежали годы борьбы с фашистским блоком, а впереди — долгие годы «холодной войны». Запугать нас и весь мир — вот истинная цель атомных бомбардировок в начале августа. Стоит ли говорить, что из этой затеи у американской реакции ничего не вышло? Но горько думать, что сотни тысяч людей, мирных японских жителей, явились первой жертвой, принесенной на алтарь «холодной войны» ее заокеанскими пропагандистами, инициаторами налетов на Хиросиму и Нагасаки.

После того как началась капитуляция японских войск, выстрелы гремели все реже и реже. Отдельные группы диверсантов еще продолжали вредить и пакостить, но серьезной угрозы они не представляли. Регулярные же подразделения Квантунской армии сопротивлялись теперь только там, где не было получено распоряжение о капитуляции. Таких глухих уголков оставалось все меньше и меньше.

Время от официальной капитуляции до подписания Японией соответствующего акта, то есть две недели (конец [450] августа — начало сентября), было у меня в основном заполнено бесконечными разъездами. Маршруты их пролегали во всех направлениях: и в Хабаровск, где располагалась ставка маршала Василевского; и на командный пункт фронта, который 28 августа я перевел в район Муданьцзяна; и в Ворошилов-Уссурийский, «базовый» город нашего фронта; и в Харбин, ставший на время своеобразным центром фронтовой военной администрации в Маньчжурии. То приходилось осматривать трофеи (а двигало мною далеко не простое любопытство, но и соображения военного и экономического порядка), то участвовать в допросе пленных из числа высших чинов, то принимать парад войск фронта по случаю победы, то (что я делал с особым удовольствием) встречаться с делегациями трудящихся как нашего Приморья, так и Маньчжурии.

25 августа соединения 25-й армии освободили в корейском городе Сейян (Сиань) заключенных, содержавшихся японцами в концлагере. Среди них оказалось 16 довольно видных военных и административных деятелей Англии, Голландии и США, в разное время попавших к японцам в плен. Все они проявляли неподдельную радость по случаю освобождения и благодарили советских офицеров, но в принципе относились к нам по-разному. Одни появились здесь недавно и были по-своему честными служаками, исполнявшими в меру сил и способностей возложенные на них обязанности. Другие жили в Юго-Восточной Азии или на Дальнем Востоке еще с довоенных времен, представляя собой типичных колониальных дельцов и администраторов. Их изможденные лица говорили о многом. И дело заключалось, конечно, не только в физической усталости или болезнях. Плен давит на человека морально, заставляет о многом задуматься, поразмыслить, задать себе сотни вопросов и самому ответить на них. Одна лишь мысль о том, что ты в плену, угнетает больше всего.

Когда я беседовал с нашими, советскими людьми, вырвавшимися, например, из немецко-фашистского плена, то не раз слышал от них подобные высказывания. И вот теперь, наблюдая за людьми, освобожденными, так сказать, из другого плена и происходившими из другого социального мира, видел в них в какой-то степени примерно то же, при всем отличии взглядов на жизнь. По-видимому, в этом тяжелом, мучительном явлении «плен» кроется нечто постыдно-удушающее в общечеловеческом смысле данного слова. Однако все зависит от того, как повел себя человек дальше, попав в руки врагов. Даже самое безнадежное положение пленного не может [451] лишить его возможности сопротивляться. И тот, кто не дрогнул в трудную минуту жизни, а встретил ее как боец, кто не сдался внутренне и продолжал бороться с врагом, того Родина не забывает, а считает своим верным сыном, своей верной дочерью, преданными великим идеям социализма. (Понятно, что здесь я имею в виду советских людей.)

Обо всем этом я думал, когда смотрел на упомянутых выше шестнадцать деятелей, освобожденных от японского плена нашими воинами. Признаюсь, что они интересовали меня с чисто психологической точки зрения, в плане сопоставления буржуазной идеологии с коммунистической. Но беседовать на эту тему мне с ними не привелось. Нужно было как можно быстрее решить вопрос о передаче пленных, являвшихся гражданами союзных нам держав, в соответствующие органы, ведавшие отправкой их на родину. Проблема была решена оперативно, хотя повозиться со всякими деталями дела мне пришлось немало.

Для контраста расскажу о том, как в конце августа я принимал пленных японских генералов. Они были доставлены в район полевого управления 1-го Дальневосточного фронта, находившегося в восьми километрах юго-западнее Духовской, в полной форме, при всех регалиях и при холодном оружии. Сначала генералы держались очень робко. Но потом, когда их пригласили за стол и стали разговаривать с ними спокойно и корректно, они осмелели.

Первое, о чем они заговорили, касалось оказания всем японским пленным медицинской помощи и обеспечения их одеждой и продуктами. Эта просьба произвела на меня самое благоприятное впечатление. Генералов заверили, что их солдаты будут снабжаться не хуже, чем в Квантунской армии. Тогда они перевели разговор на вопрос о судьбе своих семей. Главная просьба заключалась в том, чтобы не оставлять семьи в Маньчжурии, где к ним очень враждебно относится местное население. Не сможет ли советское командование отправить их в Японию? И нельзя ли, на худой конец, чтобы семьи сопровождали генералов в плен? Учитывая, что вопрос о семьях в общем-то сугубо человеческий, мы постарались и его разрешить достаточно позитивно.

В целом проблема пленных оказалась весьма сложной. С 9 по 31 августа на 1-м Дальневосточном фронте в плен взято 257 тысяч вражеских солдат и офицеров и 43 генерала. К 10 сентября цифра возросла до 300 тысяч, в том числе 70 генералов, из которых 13 принадлежали к армии [452] Маньчжоу-Го. Всю эту массу людей нужно было обеспечить продовольствием (своего им хватило ненадолго), квалифицированным медицинским обслуживанием, обмундированием, решить вопросы об их временном размещении и еще многие другие. По наиболее крупным и важным вопросам мы получали указания, а все остальные вынуждены были решать на месте, причем незамедлительно.

Среди тех советских военных врачей, кто оказывал пленным медицинскую помощь, заслуживает особого упоминания Аркадий Алексеевич Бочаров. На протяжении всей войны он работал хирургом на фронте, причем большую часть времени являлся главным хирургом 5-й армии. Когда в мае 1945 года последнюю перебросили в Приморье и включили в состав 1-го Дальневосточного фронта, подполковник медицинской службы А. А. Бочаров оказался таким образом одним из моих подчинённых. В 5-й армии о нем ходила добрая слава. Раненые, нуждавшиеся в хирургическом вмешательстве, стремились, если это как-то от них зависело, попасть в руки Бочарова.

Но я хотел бы здесь подчеркнуть, что Бочарову и его сотрудникам могут и должны быть благодарны не только наши воины, а и солдаты и офицеры Квантунской армии. Советские военврачи честно выполняли свой гуманный долг и на поле боя, и в тылу, и в лагерях для военнопленных, в том числе японских. Тысячи и тысячи последних получили в те недели квалифицированную медпомощь и выражали неподдельную признательность за это.

Незабываемое впечатление произвел на меня митинг в Харбине по случаю победы. 3-го сентября я прилетел в этот город, чтобы на месте решить ряд вопросов, связанных с экономическими и административными проблемами, вставшими теперь перед нами. Вслед за мной вторым самолетом сюда прибыли А. М. Василевский, Главный маршал авиации А. А. Новиков, маршал авиации С. А. Худяков, маршал артиллерии М. Н. Чистяков и другие военачальники. Нас встретил А. П. Белобородов, войска которого отвечали за порядок в районе Харбина. Мы отправились на ипподром смотреть трофеи, захваченные у Квантунской армии. Особое внимание привлекли длинноствольные дальнобойные пушки. Из них японцы собирались обстреливать Владивосток, Хабаровск, Благовещенск и другие советские города.

Митинг состоялся на следующий день. Площадь Харбинзинзя, украшенная флагами, была переполнена. Здесь [453] находилось около 20 тысяч русских жителей города, а также много маньчжур и китайцев. Открывавший митинг Т.Ф. Штыков предоставил слово представителю советских войск генерал-майору Остроглазову, который рассказал о крахе Квантунской армии и о той великой роли, какую сыграл во второй мировой войне Советский Союз и его народы. Каждое слово воспринималось слушателями с жадностью. Ведь то, что всем нам давно было известно, для них являлось, пожалуй, откровением. Немного, очень немного правдивых вестей доходило до харбинцев в годы войны. Японская пропаганда преподносила все в искаженном свете. А теперь они собственными ушами слышали то, что ранее попадало к ним в виде туманных сообщений. Свои мысли и чаяния местные жители излили в речах, горячих и взволнованных до предела. От интеллигенции города выступил юрист Бердяков, от молодежи — Людмила Захарова-Пенжукова, от духовенства — архиепископ Нестор. Затем речи произносили представители научных работников, студенчества, деятелей искусства, торговцев. В заключение состоялся большой концерт силами местных артистов и нашего Красноармейского ансамбля песни и пляски 1-го Дальневосточного фронта. Концерт с огромным успехом был повторен в расширенном виде вечером в помещении Харбинского русского театра.

5 сентября маршал А. М. Василевский и сопровождающие его лица улетели в Чанчунь, к маршалу Р. Я. Малиновскому. Прежде Чем отправиться вслед за ними, я наметил для себя план рекогносцировки освобожденных районов Маньчжурии и Кореи. Это была безотлагательная работа, требовавшая оперативности, внимательности и дальних расчетов в связи с тем, что наша армия обязана была на какое-то время остаться на освобожденной ею территории; фронты же несомненно должны были реорганизовываться в группы войск или вливаться в существовавшие ранее военные округа.

6 сентября мы посвятили осмотру Чанчуня и Мукдена. В Чанчуне штаб Забайкальского фронта разместился в замке, где до этого помещалась ставка Квантунской армии.

Город производил двойственное впечатление. Его центральные улицы, широкие и светлые, с постройками в европейском духе, все в зелени, были очень приятны. Но сразу за центром, чуть в сторону, начиналась паутина узких, кривых и неимоверно грязных улочек, густо заселенных китайской беднотой. Проезды были забиты повозками, с которых торговали неприхотливыми изделиями местных ремесленников. [454]

Вдоль стен толпились рикши. Маленькие домишки занимали мелкие торговцы, а на задворках ютились наемные рабочие и кули. Нищие встречались на каждом шагу.

Та же картина открылась перед нами в Мукдене, где мы остановились в штабе танкового корпуса. Это здание было возведено русскими инженерами еще в 1902 году. До нашего прибытия там размещалась железнодорожная гостиница. Отправившись осматривать японский арсенал, мы проехали и по городу. Как и в Чанчуне, центр был хорош, все остальное оставляло мрачное впечатление. Над зданиями и вдоль улиц ветер нес клубы густой пыли. Между домами лежали кучи отбросов и нечистот. Стоял тошнотворный смрад. С какой жалостью и сочувствием смотрели мы на мукденских бедняков! Только их ослепительные улыбки скрашивали грустный вид. Перед закабаленными японской военщиной трудящимися открылись теперь новые горизонты, и это, вероятно, понимал каждый. Японцы старались не показываться на улицах. Китайцы же, как только машина останавливалась, начинали бурно аплодировать и приветственно кричать «шанго!».

Это было, конечно, не случайным явлением. В революционно-освободительной борьбе китайского народа, с новой силой развернувшейся после окончания второй мировой войны, наши симпатии находились на его стороне, и он это отлично знал. Не менее хорошо известно, что США активно помогали чанкайшистам, которым так и не удалось перебросить в Маньчжурию сколько-нибудь значительные контингент своих войск. И когда Народно-освободительная армия Китая перешла в наступление, Северо-Восточный Китай оставался ее прочным тылом. Советская страна не только очистила этот район от японских империалистов, но впоследствии и реально помогла китайскому народу заложить надежный фундамент для построения социалистического общества.

Прошел еще один день. Повсюду развевались флаги, висели транспаранты. Простые люди с радостной улыбкой смотрели на небо, на утро, на бороздившие воздушный океан транспортные и пассажирские самолеты. В одном из таких самолетов много раз находился и автор этих строк, поглядывавший на расстилавшиеся внизу земные пейзажи. Продолжалось наше ознакомление с местами расположения советских войск. Офицеры других фронтов нередко прибывали при этом в зону расквартирования 1-го Дальневосточного фронта, а мы выезжали в их районы. Из числа наиболее запомнившихся совместных поездок скажу здесь о дайренской. [455]

В освобожденном Дайрене (Люйда, он же Дальний, он же Далянь) я вновь встретился с А. М. Василевским и Р. Я. Малиновским. Мы стояли под лучами осеннего солнца, плывшего над просторами Желтого моря, и смотрели на город. Дайрен — это японское название русского порта Дальний.

Строительство порта было начато согласно арендному соглашению с Китаем в 1898 году. Оно обошлось российской казне до начала русско-японской войны в 30 миллионов рублей. А переименован город был японцами после того, как они его захватили в 1904 году. Собственно говоря, новое название есть простая модификация русского, ибо японцы не выговаривают букву «л» и произносят вместо нее «р» (у китайцев дело обстоит как раз наоборот). Порт этот ценен тем, что он редко замерзает. Это открывает перед ним возможность участвовать в зимней навигации, а близость его к Порт-Артуру делала город Дальний важным стратегическим пунктом.

Мы расположились в гостинице «Ямато-отель». После краткого отдыха поехали посмотреть город. Осмотр порта подтвердил имевшиеся у нас данные о том, что к середине XX столетия он являлся по величине вторым после шанхайского на всем побережье от Охотского до Южно-Китайского моря. Отлично оборудованный, он стал важнейшей японской базой. Через него поступала в Маньчжурию львиная часть морских грузов, а в обратную сторону вывозились награбленные империалистами Страны Восходящего Солнца местные богатства. Город являлся, кроме того, крупным промышленным центром. Особенно развито было здесь химическое производство, а также производство строительных материалов. Из 700 тысяч населения 200 тысяч составляли японцы, а остальные были в основном китайцы. Эти цифры свидетельствуют о довольно большом переселении японских граждан в Дальний. Впоследствии данное обстоятельство оказалось еще одной из проблем, вставших перед советским командованием, когда значительная часть жителей пожелала вернуться в Японию. Не касаясь местных деталей, замечу, что в других крупных населенных пунктах (Харбин, Гирин и пр.) мне тоже пришлось немало помучиться, занимаясь этим вопросом.

Главным украшением Дальнего являлась, несомненно, его центральная площадь Охироба. От нее в разные стороны радиально расходились эффектно выглядевшие, нарядные улицы. Но впечатление в корне изменилось, когда мы попали [456] в китайский район города. Повторялась известная картина. Мы шли по узким, кривым, грязным и вонючим улочкам среди бедных домишек. Бросалась в глаза невероятная скученность населения. Вообще характерная для ряда восточноазиатских и южноазиатских стран, она особенно была заметна в крупных городах. Самыми примечательными фигурами на улицах в этой части города были кули и торговцы кукурузными лепешками.

8 сентября мы выехали на автомобилях в Порт-Артур, город, чье название говорит так много каждому русскому. У выезда за городскую черту нас встретил почетный караул воинов из числа подразделений, первыми вошедших в Порт-Артур. Маршал Василевский принял рапорт, и в сопровождении начальника местного гарнизона генерал-лейтенанта В. Д. Иванова мы отправились осматривать исторические места, связанные с событиями русско-японской войны 1904 — 1905 годов. Довольно длительное время мы провели на Электрическом утесе, где когда-то стреляла прославленная 15-я батарея защитников города, на Перепелиной горе, в бывшем штабе генерала Алексеева и в военном музее. Но самое сильное впечатление сохранилось у меня от посещения русского военного кладбища. 15 тысяч солдат, матросов и офицеров порт-артурского гарнизона и флота были похоронены здесь за сорок лет до этого. Приблизительно в центре стоит белая часовня на высоком фундаменте. На ее мраморе виднеется простая и строгая надпись: «Здесь покоятся бренные останки доблестных русских воинов, павших при защите крепости Порт-Артура». В скорбном молчании постояли мы перед часовней.

Русское военное кладбище в Порт-Артуре посетила вместе с нами большая группа наших генералов, красноармейцев и краснофлотцев. Многие из них начали войну еще у западных границ Советского Союза, отступали с боями до Волхова, Волги и Кавказа, потом с победными боями прошли назад, участвовали в освобождении стран Восточной и Центральной Европы, а теперь слушали, как плещутся воды тихоокеанских морей. Генерал-лейтенант Безуглый отдал рапорт. Под звуки траурно-торжественного марша к памятнику русским воинам были возложены венки.

8 сентября памятно мне еще по одному событию. Я узнал в тот день, что награжден орденом Победы. С этим орденом связаны воспоминания о славных днях Победы, увенчавшей четырехлетние сражения, самые тяжелые из всех, [457] какие когда-либо приходилось вести нашей стране за всю ее многовековую историю.

Еще одна памятная встреча в Порт-Артуре произошла у меня месяца полтора спустя, когда попросил разрешения зайти ко мне с визитом бывший адъютант прославившегося в русско-японскую войну генерала Кондратенко поручик Алексеев, впоследствии живший в Харбине. Передо мной стоял благообразный старик с интеллигентным лицом. Он все еще сохранял старую офицерскую выправку и держался с достоинством, но очень волновался. Алексеев долго вглядывался в маршальскую форму, а мой адъютант рассказал позднее, что он попросил у него разрешения взглянуть на пистолет и пощупать офицерский погон. Кто знает, какие мысли проносились при этом в голове бывшего поручика?

Вместе с Т. Ф. Штыковым мы обстоятельно побеседовали с Алексеевым. Он рассказал нам о генерале Кондратенко, особенно об обстоятельствах его гибели. Ведь детали этого события раньше никому не были досконально известны. Затем мы все вместе поехали на то место, где погиб Кондратенко. Алексеев в 1904 году все время служил в Порт-Артуре, отличился в боях, был тяжело ранен, а после выздоровления являлся адъютантом генерала в течение четырех месяцев. Однажды генерал отправил его с важным поручением к командиру полка. Алексеев вышел из блиндажа и успел отойти лишь на сотню метров, как начался артиллерийский обстрел. Он залег и тут заметил, что снаряды ложатся в основном в зоне блиндажа. Тогда он решил подождать, пока не проверит, все ли в порядке с его начальником. Обстрел скоро кончился, и поручик возвратился. Но блиндаж был завален. Алексеев позвал солдат, и они стали откапывать укрытие. Вскоре добрались до генерала, но Кондратенко был уже мертв. Адъютант нашел на нем две раны: одну — на лице, слева от носа, другую — на виске.

Дальнейшая судьба поручика была схожа с судьбами многих его однополчан. По окончании войны он попал в плен и находился в Японии. Портсмутский мир позволил ему вернуться в Россию. Алексеев по-прежнему служил в армии; когда грянула Октябрьская революция, он находился на русском Дальнем Востоке. Отсюда в 1922 году он бежал в Маньчжурию и начал работать бухгалтером. Жизнь его не баловала. Много раз, по его словам, он задумывался, не возвратиться ли ему на родину, но боялся, что его, [458] как бывшего царского офицера, покарают смертью. Красная Армия произвела на старика исключительное впечатление. Он говорил нам, что задыхался от счастья и гордости за русских воинов, когда сначала увидел бежавших японцев, а затем перед его глазами предстали грозные советские полки.

Хорошо запомнилась мне также поездка в Чанчунь. Там находился дворец марионеточного императора Маньчжоу-Го, ставленника японцев Генри Пу И. Императорским цветом в Маньчжурии считался по древней традиции красный. Поэтому почти все, что только поддавалось окраске и чего мог касаться император, было окрашено во дворе и в самом здании в красный цвет. По этому странному многокомнатному дворцу меня водил наш сержант по фамилии Комолов. За несколько недель бравый воин превратился в заправского гида, и я с удовольствием слушал его точную, насыщенную фактами речь.

10 сентября было днем окончания полной капитуляции и пленения Квантунской армии. Оглянулись мы назад — и сами удивились: армия-то эта была разгромлена за 12 суток. Таких темпов, по чести говоря, никто не ожидал. А последующие три недели явились временем принятия капитуляции. На эту неприятную для самураев процедуру ушло таким образом больше времени, чем на военные действия. И снова Советская страна чествовала своих воинов-героев. 30 сентября был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР об учреждении медали «За победу над Японией». Тысячи солдат, сержантов и офицеров получили заслуженные ими боевые награды. В приказе Верховного главнокомандующего отмечались умелые действия десятков воинских соединений и частей. Наиболее отличившимся присваивались особые наименования. Так, в составе 1-го Дальневосточного фронта 16 соединений или частей стали Уссурийскими, 19 — Харбинскими, а 149 были награждены Указом Президиума Верховного Совета СССР различными орденами.

Любопытные страницы жизни наших войск вообще, советской военной администрации в частности составляют контакты с коренным населением Маньчжурии и помощь различным местным демократическим организациям в налаживании их работы. Когда Красная Армия освободила Северо-Восточный Китай, бывшие гоминдановцы, чиновничество, помещики и крупное купечество, приветствуя [459] изгнание японцев, в то же время выражали втайне надежду, что вскоре сюда придут чанкайшисты. Относясь недоброжелательно к тем мерам содействия, которые стало оказывать советское командование народным массам Маньчжурии — и китайцам, и корейцам, и маньчжурам, и монголам — в их стремлении построить новую жизнь, эти круги не решались вступить в открытую борьбу. Они понимали, что сразу же потерпят крах. Поэтому местная реакция, частично связанная ранее с японцами, а частично ожидавшая восстановления китайской помещичье-буржуазной власти, осмелилась первоначально лишь на консолидацию своих сил в подполье.

Особенную активность развило гоминдановское подполье в Харбине, где дислоцировалась 1-я Краснознаменная армия. На некоторых улицах Фуйзядяна (район Харбина) были организованы террористические банды, именовавшие себя «отрядами народной самообороны». Их возглавлял, как это выяснилось впоследствии, местный налетчик Чжен. который установил связь с гоминдановскими тайными воинскими подразделениями. Крупнейшим из последних являлась так называемая 6-я повстанческая армия. Суть названия заключалась в том, что после прихода чанкайшистов либо накануне этого прихода командиры подразделения собирались развернуть его в крупное воинское соединение. А пока оно имело стрелковое оружие на несколько сот человек.

Другая организация называла себя «синими рубашками». Ее лидер полковник Чжан поддерживал связь непосредственно с Чунцином, где находилось правительство Чан Кай-ши, и ежедневно выступал по радио. Радиопередачи готовил его штаб. Были засечены переговоры этих лиц с какими-то пунктами в районах Аныпань и Цзямусы. Оказалось, что там находились отделения этой организации. Разбор дела показал, что перед местными отделениями их центр поставил задачу наладить сбор разведывательных сведений о советских войсках и китайских коммунистических ячейках.

Отделения намеревались развернуть вербовку кадров, накапливать оружие и осуществлять отдельные диверсии, а также вести агитацию среди населения. Получив известие о начале войны между СССР и Японией, «синие рубашки» переименовали себя в конспиративных целях в «группу [460] Биньцзян» и ускоренными темпами стали готовиться к своим черным делам.

Еще одну реакционную организацию создали корейские эмигранты — члены действовавших в Маньчжурии различных «обществ дружбы» с Японией. Объединившись, после вступления в Харбин советских войск, в единую организацию с фальшивым названием «корейские трудящиеся», эти лица также намеревались развернуть свою деятельность, причем их лидеры, некие Кон и Хан, первоначально попытались даже получить официальное разрешение в нашей военной комендатуре.

Самой опасной оказалась китайская террористическая организация «братья по крови». Ее руководитель Ян был ставленником харбинского богатея Чана. От Чана нити привели в подпольные типографии, где печатались листовки чанкайшистского содержания, а оттуда — к некоему Хэ. Последний оказался не кем иным, как главой местного гоминдановского центра, установившего связи с рядом офицеров в марионеточной армии маньчжурского императора Пу И. Гоминдановцы действовали в двух направлениях. Их люди в разном обличье приходили ежедневно в наши местные учреждения за советами, справками, консультациями, разрешениями, со всевозможными предложениями и т. д. Эти посетители добивались получения хоть каких-нибудь бумажек, которые как-то легализовали бы их деятельность в любой форме, а одновременно хотели что-то выведать и добыть интересовавшие их сведения. Второе направление составляла подпольная работа в вышеупомянутом духе.

Признаюсь, что нам нелегко было сразу разобраться, кому та или иная организация служит, чьи интересы защищает, тем более что внешне они проявляли себя с самой положительной стороны. Понадобилась очень серьезная работа, вдумчивый подход к оценке совершавшегося, многодневный анализ фактов, длительные наблюдения и сопоставления, чтобы отделить дурные наносы от чистого потока народного энтузиазма.

Трудящиеся массы активно включились в борьбу за ликвидацию империалистического наследия. Все японские политические организации были распущены или самораспустились. Японскую полицию стала заменять китайская, и осенью возникли так называемые комитеты общественного спокойствия. Рабочие объединялись в профессиональные союзы. Безработные стали на учет, им подыскивалась [461] работа или оказывалось содействие. Взамен чиновников, служивших японцам, избирались либо назначались другие, которым доверяло местное население. Возникало городское и сельское самоуправление.

Всемерную помощь стремились оказать и организациям коммунистической партии Китая. Их численность в Маньчжурии была в то время небольшой. Стойкими и выдержанными в идеологическом отношении кадрами пополнились они после того, как открылись двери японских тюрем и политические заключенные, среди которых имелось немало коммунистов, вышли на свободу. Уже в августе возник в Харбине Североманьчжурский комитет КПК. Затем появились в разных населенных пунктах уездные, городские, районные коммунистические комитеты, а на предприятиях — партийные ячейки. Их ряды быстро росли. Коммунистическая печать стала успешно завоевывать широкие круги читателей. Наконец, мы вступили в контакт с направленными в Маньчжурию уполномоченными лицами центральных органов КПК и всячески содействовали им, идя навстречу их просьбам и пожеланиям.

Время с 3 сентября по 1 октября, когда был образован Приморский военный округ, протекало, несмотря на окончание войны, очень напряженно. Среди многих одолевавших командование военных, экономических, политических и иных вопросов, особенно приковывавшим к себе в те дни наше внимание, было передвижение войск к установленной для них демаркационной линии в Корее. Линия эта проходила по 38 градусу северной широты. 9 сентября я вылетел в Хейдзио, где командарм-25 генерал Чистяков доложил о подготовке к передвижению, а 28 сентября последнее закончилось. Южнее новой границы расположились американские войска. Именно оттуда рванулись несколько лет спустя их местные марионетки в попытке сокрушить социалистическую Северную Корею.

Много внимания приходилось уделять размещению войск, организации их быта и обеспечению в условиях постепенно приближавшейся зимы, оказывать помощь народному хозяйству Приморского края. Проводилась напряженная работа по строительству высоковольтной линии электропередачи из Владивостока в Ворошилов-Уссурийский, по ремонту и совершенствованию шоссейных дорог, по сооружению различных хозяйственных и промышленных объектов. Большая нагрузка лежала в этой связи [462] на члене Военного совета округа генерал-полковнике Т. Ф. Штыкове, моем заместителе генерал-полковнике Н. И. Крылове, начальнике штаба округа генерал-полковнике Н. Д. Захватаеве, на командующих советскими войсками в Корее генерал-полковнике И. М. Чистякове и на Ляодунском полуострове генерал-полковнике И. И. Людникове, а позднее генерал-полковнике А. П. Белобородове. Они не жалели никаких усилий и вкладывали в работу всю свою энергию и незаурядные способности. Огромный коллектив воинов трудился не покладая рук, решая стоявшие перед ним задачи, и успешно их выполнял.

Вот так незаметно, среди дел и забот, промелькнул сентябрь. Казалось, давно ли мы воевали, а уже повсюду налаживается мирная жизнь. На полях убирают поздний урожай. Люди отстраивают разрушенные смерчем войны жилища. Пепелища зарастают травой, осенний ветер гонит пожухлые листья. Тогда не сразу ощущалось, что уже ушла в прошлое вторая мировая война.

А сейчас, оглядываясь на события более чем двадцатилетней давности, мы отчетливо видим, что былое перескочило в 1945 году через эпохальный рубеж. И недалек уже был день, когда люди, посмотрев на карту, могли сказать: вот и лагерь социализма занял на земле свое историческое место.

Стрелка часов истории безостановочно движется, и ни на минуту не прекращается напряженная служба славных советских воинов...