С добрым утром, друзья!

Красивая китаянка в лохмотьях стояла у дороги и низко кланялась проходившим мимо советским солдатам. На руках у нее ребенок — бледное, худенькое и хрупкое существо с глазами, пораженными трахомой. Она что-то певуче произносила и улыбалась.

Капитан Розов переводил:

— С добрым утром, дорогие друзья, мир вам навечно! Она говорит, что мы люди великого государства, что мы армия, любимая народом. Что мы «пасли китайцев, что у нее не хватает слов, какими бы она могла в полной мере отблагодарить нас.

Мужчина, женщины, дети угощали солдат арбузами, помидорами, огурцами, приглашали в фанзы отобедать. Китайцы провожали бойцов криками «Вансуй!» («Живите десять тысяч лет!»). У многих в руках алели красные флажки. Такие же флажки — просто красные и красные с темно-синим квадратом и белым солнцем — развевались над фанзами, над деревнями и городами. [344]

Всюду видны были следы хозяйничанья оккупантов. Ужасающая нищета смотрела из каждой фанзы с земляным полом, с бычьими пузырями или бумагой вместо стекол.

В районах Солуни, Ванемяо и Таонаня китайцы приводили к нашим солдатам переодетых самураев и подозрительных людей, улыбчивых и скользких, как змеи. У некоторых на рукавах были красные повязки.

— Не верьте им! У них сладкий язык, но ледяное сердце, — пояснил конвоир, местный кули Линь Вэй, хорошо говоривший по-русски. — Они улыбались японцам, а теперь нацепили на рукава красные повязки. Это они вместе с японцами стреляли в бойцов из гаоляна.

Сотни кули, рабочих и ремесленников выходили на строительство мостов и дорог.

— Мы не умеем говорить сладкие речи, — признался нам рабочий из Таонаня, — зато мы уже построили два моста и показали, где японцы спрятали бензин, хлеб, склады с фуражом. Наше сердце принадлежит вам.

При этих словах глаза китайца засветились радостной улыбкой.

В деревне Даньтунь мы видели надпись: «Красная Армия — друг Китая». Простые люди Китая почувствовали теплую, братскую руку помощи народов Советского Союза.

Дун Юй-цзи, начальник уездного управления города Таонань, при активной поддержке китайских демократических организаций открыл для наших бойцов и офицеров хорошую общественную столовую. На уличных базарах можно было по доступной цене купить мясо и овощи. Японские деньги как-то сразу вышли из обихода, китайцы от них отмахивались. Зато они охотно брали советские рубли и монгольские тугрики.

Дун Юй-цаи радостно восклицал:

— Вернулся старый Китай!.. Старая республика!..

Кули Линь Вэй, слушая его, горько усмехнулся.

— Вы что? — спросил я.

— Он говорит чистую правду, то, что думает и чего желает всем сердцем... А зачем нам старый Китай? Чтобы опять пришли японцы или другие, как это уже было? Стоило ли из-за этого проливать кровь? Мы ждем большой перемены. Мир и счастье — мечта бедного кули... Вон, видите, на бумажке написано: «Спокойной мирь пришель». Пришел ли?.. — Кули нервно прижал руку к груди. — Сердце болит: земля в крови, кругом смерть... Зачем смерть? На земле жить надо. Я много видел, все видел... Я пришел оттуда, — он махнул рукой в сторону юга, — из Цзянси. Ведь как у нас? Не выпал дождь — голод, смерть... Губернатор подрался с губернатором — война, смерть. Разлились Янцзы, Хуанхэ — голод, смерть... Пришла чума, холера — снова смерть. Бедный народ мечется: говорят, в Сиаме счастье — бегут в Сиам, в Индии счастье — бегут в Индию, в Маньчжурии счастье — бегут в Маньчжурию, [345] даже в Америку бегут. Все ищут счастья, словно оно камень, забытый богом на дороге в чужие края... Нет, я никуда не поехал: счастье нигде не валяется, его надо делать своими руками... Моя семья и семья соседа имели клочок земли и одного осла. На две семьи один осел — и то хорошо! У других совсем ничего нет. Мы работали, арендовали землю у помещика. Половину урожая, иногда больше, иногда чуть меньше, отдавали за аренду. Однажды я осмелел и взял у ростовщика деньги из расчета восемьдесят процентов годовых. Я хотел иметь своего осла. Но обрушился неурожай. За долги у меня отняли домик, землю, и я стал свободным, как нищий. Я стал кули. Я не пал духом. Что за беда, не я первый, не я последний! Я уходил в город, а то прямо в деревне нанимался к помещику, выращивал ему сладкий картофель-батат, соевые бобы, горох, ячмень, пшеницу, рис, просо, чай, табак, хлопок, мак, пас его стада. Я работал, а он все забирал. Я ел бобы с редькой, чесноком, батат с кукурузой, а помещик — пшеничный хлеб с мясом. Ел он не торопясь, важно, а завидев меня, обзывал дармоедом, жаловался, что я объедаю его. Где же правда? Почему я до самой смерти должен работать, есть бобы с редькой и чесноком и терпеть несправедливость помещика? «Правда — в твоих руках», — сказали мне. Я не понял, а когда толково объяснили, то ушел в горы, к партизанам. Нас много тогда ушло. Помещик призывал на нашу голову всех злых духов, ростовщики проклинали нас, губернаторы посылали против нас свои войска. Но мы или разбивали их, или, уклоняясь от боя, уходили в горы. Однажды меня вызвал командир и сказал: «Против нас наступают японцы... Иди с другими и созывай людей». Мы были в Хубэе, Чахаре, Суйюане, Шаньдуне, нас, партизан, было много, два миллиона! В Хубэе мы разбили пятьдесят тысяч японцев, в Шаньси отвоевали пять районов и убили японского генерала Сакамото. Мы разгромили в Шаньдунской провинции тридцать тысяч захватчиков. О, эти шакалы поняли, с кем имели дело!

— Вы коммунист? — спросил я.

— Нет. Я не коммунист, я партизан. Мой сын — коммунист, он командует отрядом.

Кули задумался, и мы некоторое время шли по городу молча. Уже перед домом, где мы остановились, он вдруг спросил:

— Вы бывали в колхозах?

— Конечно, бывал!

— И это правда, что они могут нанимать тракторы не у ростовщика и помещика, а у государства и пахать на них свою землю?

— Да.

— Это правда, что у вас есть крестьяне, которые снимают по сто центнеров хлопка и по сто — сто двадцать пудов пшеницы с гектара? Нам об этом рассказывал командир.

— Да. [346]

— Они ученые?

— Нет. Такие же простые земледельцы, как вы.

Я рассказал все, что знал о Добринском колхозе-миллионере имени Ильича. Как преобразился в этот момент кули! Как засверкали его черные глаза! Он снял соломенную шляпу и вытер выступивший на лбу пот.

— Нам до этого еще очень далеко... Очень далеко! — Линь Вэй перешел на шепот, словно ему не хватало воздуха. Затем встряхнулся и неожиданно рассмеялся. Он сжал пальцы в кулак и, подняв над головой, страстно проговорил: — Вот когда Китай будет един, как пальцы в кулаке, когда на земле установятся мир и порядок, мы заживем, как вы. Ведь у нас можно снимать два-три урожая в год! Будет и у нас трактор. Да? И мой младший сын станет трактористом, да? — Линь Вэй заулыбался и стал тепло прощаться со мной. — Я тоже пойду преследовать самураев. Нас много пойдет... А у вас будет другой переводчик — старичок, он здешний и все хорошо знает.

Кули удалился от меня легкой, упругой походкой бывалого солдата, человека, уверенного в своем завтрашнем дне...

Наши войска лавиной катились к берегам Тихого океана. Я записывал в блокнот впечатления о первых днях мирной жизни в старом Китае, записывал все, что казалось тогда важным.

В Таонане меня потрясли три несопоставимые цифры: шестьдесят тысяч жителей, одна средняя школа и шестнадцать домов терпимости!..

Маленький китайский земледельческий городок Чанвусе выглядел как оборванный, голодный нищий, а вокруг на хорошо обработанной земле зрел прекрасный урожай.

— У вас только в этом году такой урожай? — поинтересовался я.

— Нет, почему же, мы каждый год снимаем хороший урожай, — ответил переводчик Ю Вай-сян, работавший когда-то на КВЖД.

— А почему такая бедность кругом?

— Когда вы будете в Мукдене, загляните во дворцы. Вас ослепит роскошь. Зайдите в огромные лабазы, наполненные зерном для Японии, и вы поймете, почему наш город так похож на нищего...

...Невдалеке от Ванемяо нас пригласили в мужской монгольский монастырь, а в районе Таонаня — в женский китайский монастырь. В том и другом нас попросили написать по-русски объявление о том, что здесь монастырь и всякий, кто верует, может зайти и молиться, мужчины — в мужской, женщины — в женский монастырь. Мы написали такие объявления, после чего нас угостили и охотно провели по службам.

У входа в монастыри или кумирни стоят на пьедесталах каменные псы с оскаленной пастью. Мне рассказали, что это — морское чудовище Натхо, то самое Натхо, которое, по преданию, [347] выбрасывало из моря камни строителям знаменитой Великой китайской стены. Однажды Натхо на мгновение высунуло свою страшную голову из воды, и художник успел зарисовать ее. С тех пор голова Натхо вместе с аистом служит украшением входов в храмы. На стенах повсюду картины, изображающие злых духов, небесных собак, каких-то полулюдей-полудраконов с устрашающими гримасами на лицах. Все это словно летит на молящегося и, кажется, вот-вот схватит его и разорвет на куски.

За время военных походов я видел самые разные изображения богов, но с чудовищами, вызывающими страх и ужас, впервые столкнулся лишь в Монголии и Китае.

Впрочем, под стеклянным колпаком я видел позолоченного божка, улыбавшегося так, как может улыбаться только человек, наевшийся вволю и осуществивший все свои желания. Внизу, под его ногами, на золоте сидел черный паук — отпечаток фашистской свастики...

Я подтолкнул локтем приятеля.

— Гляди, и сюда проникли...

— И еще как! — тихо ответил он. — Видимо, и среди буддистов, синтоистов, ламаистов самураи и гитлеровцы в свое время насадили своих агентов. Ведь официально известно, что религиозная секта «Ницирен» имела около четырех тысяч храмов, монастырей, молелен и почти девять тысяч проповедников. А во главе этой секты был поставлен прожженный авантюрист, привлекший маньчжурских и монгольских хунхузов на службу японской разведке.

— Ты думаешь, и здесь есть шпионы?

— Возможно... Среди священнослужителей, однако, имеются и патриоты. Если китайские коммунисты сумеют привлечь их на свою сторону, то это будет немалой победой, особенно в Тибете, где весьма сильно влияние буддийских монахов...

Монашенки цепочкой ходили вокруг гневного ожиревшего божка, хлопали в ладоши и заунывно пели. Впереди шествовала маленькая худенькая старушка с живыми девичьими глазами. За ней шли несколько девочек, ударявших в медные и деревянные тарелки.

Мы спросили, о чем они молятся. Монашенка ответила:

— Просим бога, чтобы даровал вам победу и мир на долгие годы и укрепил ваши силы, ловкость и ум в походах...

После молитвы монашенки вышли во двор и с чисто женским любопытством и даже кокетством стали рассматривать нас и расспрашивать обо всем на свете.