В Порт-Артуре
В толпе людей, восторженно встречавших советских воинов в Порт-Артуре, мы не увидели среди китайцев и японцев ни одного русского. Оказывается, японцы выселили всех русских из Порт-Артура.
У огромного здания высилась гора сложенного оружия. Его охранял гвардии старший сержант Воробьев. На западной границе в Гродно часть, в которой служил Воробьев, приняла первый удар. Затем с боями отходила к Москве, потом снова пробивалась к Гродно. Сержант Воробьев участвовал в штурме Будапешта и Вены, в освобождении Праги. И вот теперь он в составе авиадесанта оказался на берегу Желтого моря. С автоматом в руках и гранатами за поясом Воробьев вместе с майором Белодедом вошел в кабинет начальника японского гарнизона вице-адмирала Кобаяси. Потрясенный адмирал, увешанный орденами, не спуская глаз с русского автоматчика, выслушал майора и покорно последовал за ним к заместителю командующего Забайкальским фронтом генералу В. Д. Иванову. Тот спросил японского адмирала, знает ли он, что вверенные ему воинские части обязаны капитулировать перед советскими войсками. Оказалось, что Кобаяси слышал по радио приказ императора и готов выполнить его. Советский генерал приказал Кобаяси распорядиться о сдаче кораблей и имущества на складах:
— Приказ должен быть выполнен к двенадцати ноль-ноль.
— Слушаюсь. — раздалось в ответ.
Иванов строго посмотрел на Кобаяси:
— Прошу запомнить и передать подчиненным: сорок лет назад Стессель против воли русских солдат и России сдал вам Порт-Артур. А я — советский генерал Иванов — волею моей Родины навсегда отобрал у вас эту крепость...
— Слушаюсь, — с трудом выдавил из себя Кобаяси и разрыдался.
Узнав об этом разговоре, начальник гарнизона Порт-Артура полковник Тода посыпал голову пеплом и стал отвешивать земные поклоны порт-артурской земле.
Тем временем наши автоматчики-десантники вместе с моряками заняли телеграф, телефонную станцию, вокзал и порт, на внутреннем рейде которого стояли японские военные корабли.. [331]
Майор Белодед, разоружив четыреста человек, входивших в состав сторожевой охраны порта, выехал на катере на внешний рейд. Несколько японских шхун предприняли попытку скрыться, но катер настиг их и заставил изменить курс.
Японцы передали майору ключи от всех складов, помещений и от ворот порта. Всю ночь здесь кипела работа. Утром на шпиле здания морского штаба заалел на солнце поднятый гвардейцами Государственный флаг СССР.
...Осенним утром корабли Тихоокеанского флота под командованием капитана 2-го ранга Чалого подходили к острову Цусима. После дождя небо расчистилось от туч, и тогда в лучах солнца над голубым сверкающим морем советские моряки увидели раздвоенный, точно рассеченный богатырским мечом, пик горы и зеленую линию земли.
— Цусима!..
Сняв бескозырки, матросы впились глазами в приближавшийся берег.
У южной оконечности Цусимы корабли выстроились в кильватерную колонну. На флагмане взвился сигнальный флаг. Команды построились на верхней палубе. В торжественной тишине был оглашен приказ:
— «Сегодня, через сорок лет после памятного Цусимского боя, здесь проходит первое соединение русских военных кораблей. Мы идем Цусимским проливом после того, как Родине возвращены Южный Сахалин, острова Курильской гряды...
Советская Армия и Военно-Морской Флот победили японского агрессора...»
...С наблюдательной вышки Золотой горы, волнуясь, смотрел на море Николай Баранов. Причины для волнения у него были особые: здесь, на фортах и редутах Ляодунского полуострова, когда-то воевал его отец.
11 сентября в вахтенном журнале советский матрос сделал первую запись:
«Пост № 1. Золотая гора. Город Порт-Артур. Открыл вахту начальник поста Баранов Николай и его смена — Виргизов Федор и Сокол Василий».
Ожидая советские корабли, матросы осмотрели гору, домик, железобетонные укрепления и казематы, сохранившиеся от русско-японской войны 1904 года.
И вот на горизонте показались дымки наших кораблей. Баранов сияющими глазами окинул Перепелочную гору, берег, усыпанный празднично одетыми людьми, и занес в вахтенный журнал очередную запись:
«28 сентября 1945 г, 10.00. Боевые корабли Тихоокеанского флота вошли в порт...»
Да, советские корабли дошли до старых пирсов Порт-Артура.
С берега было видно, как на одном из них четко вырисовывалась [332] цифра «20», на другом — «4»: цифры означали, сколько раз корабли выходили победителями из схватки с врагом.
С Электрического утеса, с Золотой и Тигровой гор гремели торжественные залпы...
Перелистывая фронтовые блокноты, я нашел несколько записей, сделанных после разговора с японским рыбопромышленником из Дальнего. Он сказал тогда:
— Я не знаю, победили бы мы американцев и англичан или нет, но, если бы не ваше наступление, мы еще подрались бы с ними, и им не раз пришлось бы перебинтовывать разбитые носы и лица (японец говорил гораздо резче), но против вас мы не могли долго сражаться... Мы, страна фокусников, учились, тянулись за Европой и Америкой и действительно достигли многого... И вот у кого-то получился заскок. Кто-то спятил с ума и крикнул: «Мы превзошли всех!», «Мы сильнее всех, умнее всех!». А раз так, Азия и народы Азии и даже весь мир должны подчиниться нам, повиноваться нам и поклоняться нам. Мания величия — безумие, страшнее проказы. Больной глупеет не один, он заражает тупым идиотизмом и других. Один литератор дописался до чертиков: он предложил переселить в Сибирь японских проституток, чтобы они рожали детей от русских до тех пор, пока вся Сибирь не станет в конце концов японской колонией. Так и настрочил! Это, по мнению писателя-маразматика, со всех точек зрения самый пригодный и осуществимый план действий против России... И женщин легкого поведения везли в Маньчжурию, везли десятками тысяч. Один японский синдикат с большой выгодой даже купил монополию на исключительное право вывозить японок в зону КВЖД...
А самым буйно помешанным во всей этой истории был матерый военный разведчик генерал Кэндзи Доихара, чумная крыса с усиками «а-ля Чарли Чаплин». Он мог говорить на китайском и на восьми европейских языках, мог быстро худеть или тучнеть до такой степени, что его не узнавали даже близкие. На Сибирь он смотрел, как на торт, а на Байкал — как на бутылку рома, которые ему уже поставили на стол... Доихара, Таяма, Тодзио и иже с ними, а также молодцы из «Черного дракона» и «Общества бродячих самураев» тешили себя победами над старой Россией, а на новую закрывали глаза, будто она от этого могла провалиться сквозь землю или перестать быть новой... Когда один маленький человек ошибается, бывает маленькая ошибка, маленькое личное горе. Когда ошибается целая правящая клика, то эта ошибка перерастает в бедствие для всего народа.
Рыбопромышленник делал отчаянные усилия, чтобы скрыть обуревавшие его чувства и мысли.
— Почему мы не смогли воевать с вами? Не знаю, я не военный министр. Мы арендовали у вас воды, и я ловил рыбу. Я этим жил, я это знал и этим интересовался... Впрочем, вам я могу сказать, что с тех пор, как вы разбили немцев на Волге и на [333] Днепре, каждый японец стал видеть над Маньчжурией и Японией мираж — исполинскую фигуру русского солдата, шагающего по горящей земле. Причем эта страшная фигура росла с каждым днем. Мы ее видели над Будапештом, Веной, Кенигсбергом, Берлином и с ужасом ждали, что она повернется и пойдет на нас... И она пошла, перешагнула через Большой Хинган... Мы, конечно, не могли устоять против этого солдата...
Он широко раскрыл глаза и, показывая на толпы японских беженцев с детьми, направляющихся к порту, прошептал:
— А эти, как всегда, за все в ответе... Карта авантюристов оказалась битой, игроки попрятались, а народ страдает. За что? Нация страдает, нация морально растоптана. За что? Неужели погибнет наша культура, наше японское народное искусство? Мы сдаемся вам потому, что верим в великодушие и гуманность русских...
В полдень самолет поднялся с мукденского аэродрома и взял курс на Дальний. Да, на Дальний: никто из нас не называл этот город по-японски — Дайреном. Именно Дальний — дальний город, заложенный русскими на пустынном берегу. Город, на строительство которого Россия израсходовала около пятидесяти миллионов рублей. Город, ставший крупным промышленным и торговым центром Ляодунского полуострова.
Японцы и немцы в последние годы были хозяевами Дальнего. Поэтому японский генерал-лейтенант Яногита, командовавший Дайренским военным округом, был крайне поражен, когда советский автоматчик задержал его автомобиль.
— Я никогда не видел, чтобы солдат задерживал японского генерала! — воскликнул он на чистом русском языке...
В Дальнем наши органы безопасности арестовали известного твоими зверствами в Забайкалье атамана Семенова — генерала белой армии. Вместе с ним были арестованы начальник белоэмигрантского бюро генерал Нечаев, бывший комендант Читы генерал Токмаков, бывший командующий 5-й армией у Колчака генерал Ханшин, ведавший в Дальнем «разработкой русской прессы для великого Ниппона».
К моменту разгрома гитлеровской Германии и милитаристской Японии это была кучка жалких подонков, раздавленных страхом перед возмездием. Не лучше выглядел и атаман Семенов. Кстати, он уже не раз писал слезные письма Советскому правительству с просьбой о прощении старых грехов.
Одно из таких писем я читал. Семенов признавал, что двадцать восемь лет вел против Советской России вооруженную политическую и экономическую борьбу. «Как это ни горько, — писал он, — глубоко заблудившись и понимая ошибочность этой борьбы, сейчас извещаю, что русская белоэмиграция, под моим руководством окончательно прекращает ее». [334]
На этот шаг его толкнули находившиеся в Маньчжурии и Китае белоэмигранты, в частности те из них, кто решил добиться возвращения на Родину.
— Я старого закала, греховный человек... — доверительно признавался на допросе Семенов. — До сих пор люблю темпераментных женщин и вино. И женщины меня любят. Жене моей тридцать один год... — Помолчал и уже тише продолжал: — Я понимаю, вас интересует другое. — Он замялся и заговорил еще тише: — Лично я шпионажем для Японии не занимался, но с моего повеления этим занимались другие, и я скажу об этом все... Само собой разумеется, что японское правительство субсидировало нас. Я лично получал деньги за оказание услуг. Печатал много своих статей в журналах. При содействии японцев отмечался мой юбилей — двадцатипятилетие борьбы с русской революцией.
Семенов коснулся пальцами нафабренных усов, опустил бритую, желтую, как дыня, голову, задумался, а затем спросил:
— Если я попрошу встретиться с его высокопревосходительством Сталиным, разрешат, а? Я не за себя буду просить. За русских, чтобы покончить с этим... и вернуть их на русскую землю... А как вы думаете, расстреляют меня или нет? А судить меня должны... Это я понимаю...
Майор особого отдела без труда раскусил бывшего атамана.
— Нет, вы подумайте только, — бледнея от гнева, сказал он, обращаясь к присутствующим. — И вот эта гадина всерьез намеревалась с помощью каких-то двух военных училищ арестовать Ленина и членов Петроградского Совета, обезглавить социалистическую революцию! Почитайте хотя бы эти бумаги. С какой готовностью Семенов выполнял самые грязные и жестокие поручения японцев, направленные против русских! Как он продавался японской разведке! С каким рвением сколачивал «российские воинские отряды», Захинганский казачий корпус и прочие банды для нападения на Советский Союз! Каких матерых шпионов и диверсантов забрасывал в Забайкалье и на Дальний Восток! А то, что он выкладывает все это сейчас, тоже понятно. Ведь ничего другого не остается! Тут прямой расчет и последняя надежда: а может быть, все же пощадят годы, седину и не отсекут повинную голову?.. Все помнит советский народ. И кровавые зверства атамана в Забайкалье. И прожекты этого матерого бандита, связанные с отторжением «буферного» государства, границы которого будут тянуться от Тихого океана до Урала...{1} [335]
По пути в Дальний и Порт-Артур я останавливался в городах и местечках, где, как предполагал, можно было встретить свидетелей порт-артурской трагедии 1904 года.
В Чанчуне мне посоветовали съездить в русский поселок Куанчензе. Я нанял извозчика, но уже на пятом километре за чертой города отпустил его. Здесь начинался ряд приземистых кирпичных домиков с завалинками, крошечными палисадниками, домиков, какие можно было увидеть в наших старых уездных городах Арзамасе, Сергаче, Кирсанове. Калитка, дворик, хлев, а за ним огород, несколько яблонь, кусты смородины и крыжовника. В избах большие деревянные столы, за печкой попискивают сверчки. По стенам шуршат тараканы. На подоконниках цветут герань и колокольчики. Русские лица и русская речь. Все было так знакомо, что у меня дух захватывало от волнения...
На столе шумел тульский самовар. Чай пили с топленым молоком и пенками. Напротив меня сидел лысоватый старик и неторопливо повествовал:
— Зовут меня Николай Николаевич, а фамилия моя Гуллер... В те поры я служил десятником, а распоряжения получал от военного инженера полковника Николая Васильевича Коновалова. Как владивостокскую крепость мы отстроили, то и погрузились на пароходы «Кострома» и «Москва» и в сопровождении крейсера «Память Азова» летом тысяча восемьсот девяносто девятого года отплыли. Добрались до Люй Шунь-коу — так китайцы называли тогда Порт-Артур. На Золотую гору высадились ночью. Вслед за нами прибыла эскадра адмирала Дубасова. Особых инженерных укреплений мы не нашли. На Золотой горе был земляной вал, стояли лафеты, для снарядов были понаделаны ниши. На Волчьих горах мы, как сейчас помню, насчитали пять или шесть негодных орудий. Правда, на Тигровом хвосте и на Электрическом утесе (он тогда еще так не назывался) мы увидели бетонные площадки для пушек и ниши для снарядов... Порт-Артур ничем не отличался от других китайских городков. Те же фанзы из серого китайского кирпича, ресторан, театр. Губернатор жил в семи километрах в домике средней руки. Рядом бассейн. Русские любили в нем купаться, а губернатор — смотреть на купальщиков... Я приступил к постройке военной церкви. На Волчьих горах укреплял земляной вал, девятидюймовые мортиры ставили на деревянный фундамент. Пороховые погреба строились временного типа... Вскорости в Порт-Артур понаехали представители торговой фирмы Чурина. Они скупили несколько фанз и перестроили их, чтобы использовать как лавки. Из Владивостока прибыли агенты известного купца Заварзина с товарами... Видел ли я Кондратенко? А как же, на Волчьих горах при мне генерал рапортовал наместнику Алексееву! И Стесселя видел, он в войну-то все прятался в пещере у подножия Золотой горы... Бывал я и в Дальнем. В те поры берег там казался голым, ни кустика, ни деревца, только море шумело... [336]
Хозяин дома Архип Корнеевич Ильченко, участник боев за Порт-Артур, благообразный старик с настороженными голубыми глазами, тихонько добавил:
— Мы ж маленькие люди, что нам известно?.. Говорим, что только сами видели. А что мы видели? И времени ведь сорок лет прошло... Ох, многонько!
Старики дали мне адрес в Дальнем: Бугундай, добираться на трамвае № 7. Там, в доме, принадлежавшем когда-то американцам, живет сестра милосердия Евгения Ильинична Едренева.
— Она вам обо всем расскажет, коли жива. Боевая сестра, Георгия удостоена. Всю осаду Порт-Артура на Перепелочной провоевала. Прощевайте. Пошли вам господь доброго пути и удачи.
В Дальнем меня познакомили с отставным генералом артиллерии. Одетый в штатское, он выглядел довольно молодцевато.
Историю битвы за Порт-Артур и гибели русской эскадры старый артиллерист знал во всех деталях. Я слушал его, закрыв глаза, и передо мной вставали Ляодунский полуостров, Драконов хребет, Электрический утес, Золотая, Волчья и Зеленая горы, Мертвая голова и десятки других высот и кряжей, окружавших Порт-Артур.
— ...Позорная капитуляция... Совершенно неожиданная для всего гарнизона... Крайне тягостная и оскорбительная для чести русской армии и достоинства России, — рассказывал генерал. — А ведь было еще чем защищаться! Имелось около двухсот шести-десяти тысяч снарядов, шестьсот орудий, тридцать пять тысяч винтовок и пять миллионов патронов... Одной муки пшеничной на складах лежало шестьдесят тысяч пудов... Провианта на два месяца с лихвой хватило бы. Да золота было, сказывают, на восемьсот тысяч рублей. А кое-кто уверяет: вдесятеро больше! Сгинуло то золото... Солдаты и офицеры не хотели отдавать казенное добро врагу. Они уничтожили почти триста орудий и свыше сорока тысяч снарядов крупных калибров, четырнадцать тысяч винтовок... Суда, конечно, потопили... Да не успели все извести... Стессель, как получил от вдовствующей императрицы телеграмму: «Буду рада видеть вас по возвращении», — тут же бросил гарнизон на произвол судьбы и самовольно укатил в Россию. Его, естественно, судили, лишили чинов и орденов, даже приговорили вгорячах к смертной казни «через расстреляние». Да царь смилостивился, дал ему десять лет крепости, а затем вообще выпустил на волю... Не суд, а фарс, глумление над памятью порт-артурцев...
Отставной генерал и объяснил, как найти Евгению Ильиничну Едреневу.
...В комнате, заставленной шкафами с книгами о Порт-Артуре, заваленной морскими ракушками и проржавевшими осколками [337] снарядов, я увидел белую как лунь худенькую старушку с трясущейся головой и припухшими глазами. На груди у нее поблескивал Георгиевский крест. Едреневой шел семьдесят девятый год.
— Нет, враг не взял Порт-Артура! Его сдали! Понимаете, сдали! — с горечью сказала она. — Даже когда снарядом убило Кондратенко, Военный совет высказался за продолжение борьбы, а Стессель и Фок сдали... Какую крепость, подлецы, сдали!..
Евгения Ильинична вспомнила героев Порт-Артура: артиллериста Николая Высоких, сгоревшего при взрыве порохового склада на третьем форту; подполковника Бутусова, погибшего на горе Высокой; офицера Василия Николаевича Никольского с Тигровой батареи, придумавшего ручные гранаты и бомбочки. Эти бомбочки — круглые и шестигранные, сделанные из стреляных гильз, из получугунных шаров, из консервных банок, ведер, бочек, — видимо, хорошо запомнились самураям. Не случайно те в своем музее отвели им четыре огромные витрины.
— Поклонитесь камню, у которого погиб наш Кондратенко, Славный был генерал, царство ему небесное. Тело его я провожала на пароходе «Мюнхен» в Одессу... А в первую траншею направо не спускайтесь, — продолжала старушка. — Сказывают, по ней вот уже сорок лет белый призрак бродит. Не иначе как русская сестрица. И все будто оглядывается и пригибается, голубка, прислушивается, словно ее окликают русские раненые. Боюсь я, как бы вам худа не было... Ведь сорок лет русские люди на фортах не появлялись! Сорок лет...
...Поезд мчится по Ляодунскому полуострову. За гаоляном, между скалами, бирюзовой чешуей сверкает и переливается море. Солдаты задумчиво смотрят в открытые двери вагона, словно ищут глазами что-то родное, близкое русскому сердцу.
Еще в Мукдене кто-то из местных жителей уверял нас, что в Порт-Артуре и на подступах к нему японцы, следуя кодексу самурайской чести, поставили много памятников и обелисков не только японским, но и русским солдатам. До Порт-Артура остались считанные километры, а памятников русским солдатам мы так и не увидели.
Как и всегда, в пути молодые воины жмутся к бывалым солдатам, ловят каждое их слово, набираются ума-разума. Рассудительный пожилой старшина Петр Евдокимович Иванов, «папаша», как зовут его молодые солдаты, сидя на мешке с рисом, тихо рассказывает о том, как он видел и слушал Ленина.
— Старею, детки... — с грустью говорил старшина. — Что вчера видел, не запоминаю, а что давно было, встает перед глазами как наяву... Так вот, осенью восемнадцатого крестьяне Понизовской волости, Торопецкого уезда, Тверской губернии послали меня, солдата-окопника, делегатом на съезд комитетов деревенской бедноты в Петроград. Шутка сказать, мужика — и в Петроград, да к кому — к самому вождю революции! Едем, и не верится, как во сне... Сам Владимир Ильич встречал нас на площади [338] насупротив дворца. И тут, у колонны, сказал речь. А потом пригласил в царский дворец. Ильич умел заглядывать в солдатскую душу. Живой такой, огонь! Тяжелое время было. Каждая гидра изловчалась, чтобы вцепиться в горло Советам. Товарищ Ленин спросил нас: «Так как же поступим — отдадим фабрики, заводы, землю и власть фабрикантам и помещикам и снова пойдем к ним в кабалу или воевать будем и с ними и с немцами?» «Не отдадим землю! Воевать!» — как один, закричали мы с места. «Тогда помогайте...» Ушел я под Гатчину. А товарищ Ленин как говорил, так и сделал: прислал нам на подмогу балтийцев и путиловских рабочих. А у них закон такой: вперед можешь наступать сколько хочешь, а назад — ни шагу. И погнали мы супостата из-под Гатчины, из Гдова, Луги и Пскова. Братан у меня был, Иван Евдокимович. В Порт-Артуре еще в давние времена воевал. Когда я пошел под Гатчину, остановил он меня, голос дрожит, в глазах слезы: «А может, и Порт-Артур возьмете, а? Продали ведь Порт-Артур! Продали! Стессель и Фок продали! Ни в жизнь бы япошкам не взять крепость! Такого позора со времен татарского ига не было!..» Да, не дожил братан до светлого дня: фашисты в Торопце убили. И Ильич не дожил. А то вот так бы и выложил ему свою душу. Любил он слушать солдата... А рассказать есть про что...
...И вот мы, советские люди, снова на фортах и редутах Порт-Артура. Взволнованные, с благоговением осматриваем развороченные траншеи и рвы, мешки с гравием, бетонные капониры, разрушенные прямыми попаданиями. Вглядываемся в уцелевшие стены: неужели ни один русский, сражавшийся здесь сорок лет назад, ничего не написал на этих камнях, залитых кровью, когда покидал форты? Нет, надписей не видно. Стены старательно промыты водой и покрыты жидкой, уже пожелтевшей известью.
Форт № 2 барон Ноги намеревался взять ко дню рождения императора и не взял, потеряв убитыми и ранеными двенадцать тысяч солдат и офицеров. Видимо, и тут, в казематах, были какие-то русские надписи, но японцы стерли их. Зато на каждом шагу пестрят японские иероглифы.
Капитан Меринг переводит:
«Начиная с августа этот форт атаковали части одиннадцатой и четвертой бригад, наступление вел армейский генерал Кодзима». «27 октября, в 9 часов вечера, саперы, четыре человека, выдержали ожесточенную бомбардировку, но погибли... На рассвете следующего дня нам удалось достигнуть успеха... Наши пушки и пулеметы были подведены к форту, и мы начали обстрел...»
«Этот вход, — гласит надпись над разрушенным входом в капонир, — саперы дважды взрывали вечером 28 октября. В первый и второй раз заложено по 200 фугасов... Неприятель ушел из этого входа на рассвете 29 октября...» Рядом с ней — еще одна: «По этому участку 31 октября с 9 часов 30 минут [339] вечера наша тяжелая артиллерия выпустила 150 и еще 275 снарядов».
На вершине высоты огромный памятник японским солдатам и офицерам. Мы бродим среди развалин и наконец в груде камней замечаем обелиск высотою с метр, установленный на обломке капонира. На обелиске японская надпись: «Здесь умер русский генерал Кондраенко.» А рядом щиток: «15 декабря русский генерал Кондратенко (здесь уже фамилия написана правильно) и с ним девять офицеров во время заседания были поражены снарядом и погибли»{2}.
Где же памятники русским воинам, о которых нам говорили в Мукдене и в пути? Где хотя бы единое слово о том, сколько штурмов отбили русские и кто были те герои, которые покинули вход в капонир лишь после того, как рядом взорвалось 400 фугасов и несколько сот снарядов?
Советские солдаты, а вместе с ними и бывший адъютант генерала Кондратенко Михаил Степанович Алексеев склоняют обнаженные головы перед обелиском и возлагают венки.
Был жаркий, безветренный день. Я один остался на форте № 2, погруженный в невеселые думы. У входа в разрушенный капонир невольно остановился: мне почудился стон и приглушенный плач ребенка. Мгновенно вспомнился рассказ Евгении Ильиничны Едреневой о сестричке милосердия, которая все еще ищет раненых русских солдат... А стон вроде бы повторился. Посыпалась легкая галька, словно кто-то спешил мне навстречу торопливой, легкой походкой.
Я быстро спустился в капонир и в отдаленном конце его, где был выход, увидел женщину в белом с ребенком за спиной. Чуть согнувшись под тяжестью ноши, она смотрела на меня, прижав руки к груди. На какой-то миг у меня перехватило дыхание, но я тут же взял себя в руки и не торопясь пошел навстречу женщине. Когда до незнакомки оставалось тридцать — сорок шагов, она отступила и исчезла. Я приблизился вплотную к стене и только тут разглядел темно-рыжие трещины, которые образовывали контур, очень напоминающий женский силуэт.
В пролом врывались теплые потоки воздуха, создававшие марево. Заметив это, я кое о чем начал догадываться. Чтобы проверить правильность своих предположений, стал удаляться от стены к входу в капонир. Отсчитав сорок шагов, обернулся. Догадка моя подтвердилась: на фоне белой стены снова ожили очертания женщины с ребенком за спиной. И чем дальше я отходил, тем ниже сгибалась женщина под тяжестью ноши, тем явственней становилось дыхание ветерка, напоминавшее (особенно внизу, у самого пола) то тихий стон, то еле слышимый плач ребенка... [340]
Я вышел из капонира и, ослепленный жарким солнцем, присел у обелиска в честь генерала Кондратенко. Признаюсь, мне было жаль, что легенда о сестре милосердия на фортах Порт-Артура потеряла ореол таинственности...
По крутому каменистому скату мы поднялись на Орлиное гнездо, самую высокую гору в этой цепи диких сопок. Здесь, на головокружительной высоте, вросли в камни два огромных крепостных орудия береговой обороны. У одного из них ствол был скошен и обрублен. Может быть, его взорвали защитники Орлиного гнезда, когда покидали форт? Но как попали сюда эти гигантские пушки? Мы посмотрели вниз, и у нас перехватило дыхание. Каменистые склоны сопки круто, почти отвесно обрывались к дороге. Только русские солдаты смогли затащить сюда эти пушки! Пять яростных штурмов отбил маленький гарнизон Орлиного гнезда. Защитники покинули его лишь после того, как японская бомба разнесла склад ручных гранат и обороняться было уже нечем. Тщетно искали мы хоть что-нибудь, хранившее напоминание о русских героях. Ничего!.. Стоит только памятник японским солдатам с японской надписью, да у подножия Орлиного гнезда шумят сосны...
Змеистой тропинкой мы спустились на Курганную батарею. После многих ожесточенных атак генерал Ноги бросил на штурм ее три тысячи смертников с белыми повязками на рукаве. Все они были истреблены в штыковом бою. И здесь тоже только памятник японским солдатам с японскими надписями.
С горы Высокой видны и Порт-Артур, и Голубиная бухта, и море, и вся сухопутная оборона города: форты, редуты, батареи. Серые гранитные камни, траншеи в четыре яруса, ржавая колючая проволока. На этих склонах шли самые кровопролитные бои. Японцы штурмовали Высокую с ноября по декабрь двадцать четыре раза! Десятую часть всех своих потерь они понесли здесь, на крутых кремнистых склонах горы. Только одна 7-я дивизия потеряла 7500 человек. Отсюда в японские траншеи русские скатывали шаровые бомбы. Здесь смертью храбрых погибло до пяти тысяч русских солдат и офицеров. И ни один камень не сохранил их фамилий.
Во время штурма на Высокой погиб поручик Ноги, сын барона Ноги. На северном склоне горы ему поставили памятник, а на вершине положили камень, на котором выгравированы стихи барона...
С Голубиной бухты ветер доносил запах моря.
Притихшие советские солдаты и офицеры ходили по русскому военному кладбищу. Сорок лет назад здесь, на горах Высокая и Мертвая Голова, на Курганной батарее, Драконовом хребте. Орлином гнезде, Электрическом утесе и скалистых редутах, на высотах, опоясавших порт с суши и моря, триста тридцать два дня гремел бой. Сто пятьдесят тысяч осадных войск барона Ноги штурмовали русских, сто двенадцать тысяч японцев полегли [341] здесь костьми. Погибло и двадцать пять тысяч русских солдат. Они похоронены на этом кладбище.
Под мраморным крестом покоятся останки Сергея Тихоновича Бондаренко, старшего унтер-офицера 16-го Восточно-Сибирского полка. Тернистой военной дорогой через Кенигсберг пришел сюда его сын, подполковник Андрей Сергеевич Бондаренко. Мраморный крест утопал в венках и живых цветах, возложенных маршалами Василевским, Малиновским, Мерецковым, танкистами, моряками, пехотинцами...
Через год после описываемых событий письмо из Порт-Артура принесло мне скорбную весть: 1 августа 1946 года рядом с мраморным крестом вырос свежий холмик. Там похоронили Евгению Ильиничну Едреневу. В свой предсмертный час сестра милосердия пожелала, чтоб ее могила была на русском военном кладбище, рядом с могилами тех, кому она помогала в боях в 1904 году.
Мне живо вспомнилась последняя встреча с Евгенией Ильиничной в Порт-Артуре, куда ее на автомашине доставили корреспонденты «Комсомольской правды». Пристально смотрела она на Перепелочную гору и торчавший на ней в виде винтовочного патрона японский памятник победы. Смертельно усталое лицо ее было бледно, но глаза светились. Я прочел в них боль, страдание и радость. Взгляд Едреневой остановился на флаге, развевающемся над японским памятником, и она живо спросила:
— Это русский флаг?
— Русский, наш, советский флаг...
Евгения Ильинична облегченно вздохнула, опустилась на сиденье и тихо проговорила:
— Теперь могу умереть спокойно, я увидела славу и победу России...
Губы ее шептали молитву. Машина тронулась в сторону форта № 2, к обелиску, поставленному в честь генерала Кондратенко...
Трагедия, разыгравшаяся в Порт-Артуре в 1904 году, оставила глубокий и горький след в душе не только русского, но и японского народа.
Простые люди совсем по-иному, чем военщина, оценивали тогдашние события. В Токио начались поджоги полицейских участков. Нарастал протест против заключения Портсмутского договора. На рудниках и в арсеналах вспыхнули забастовки и мятежи: русско-японская война ухудшила жизнь японского народа.
Корабль не вернулся обратно домой.Эти слова принадлежат поэту Ёсано Кан. Еще определеннее антивоенные настроения тех дней выразила тогда Акико, жена [342] Кана, в стихотворении, посвященном брату, который находился в войсках, осаждавших Порт-Артур:
Ах, брат мой, слезы я сдержать не в силах.Простые люди Японии отметили мужество, проявленное русскими в Порт-Артуре. Любимый народный поэт, классик японской литературы Исикава Такубоку 13 июня 1904 года писал:
Утихни, ураган! Прибой, не грохочи,...Легендарный Электрический утес. Впереди из воды поднимается скала Лютин Рок. Около нее ранним утром 31 марта 1904 года подорвался на мине броненосец «Петропавловск». Вместе с художником Верещагиным на корабле погиб командующий Тихоокеанским флотом Степан Осипович Макаров, адмирал, изобретатель и кораблестроитель, сын матроса и любимец матросов...
Враг так и не сумел взять Электрический утес. А потому самураи не поставили здесь памятников: видимо, побоялись быть смешными. Зато их много на Перепелочной горе.
На щите у храма-усыпальницы японские иероглифы: «Это создано в честь 2600-летия Японской империи». Над японским [343] памятником победы развевается наш красный флаг. Здесь же на стволе крупповской пушки мы прочли другую надпись: «От Волги до Порт-Артура через Бухарест, Будапешт, Вену и Прагу, Гвардии капитан Ростислав Петров, солдаты Николай Шибанов и Михаило Алеутов».
По винтовой лестнице поднимаемся на памятник победы. Поверх японских надписей пестрят русские: «Порт-Артур наш!», «Слава русским солдатам-победителям!», «Слава русским офицерам и генералам!», «Водрузили знамя Евдокимов И. Ф., Харченко Г. С., Бацул С. М., 4.09.45 г. Танкисты».
Перед нами как на ладони красавец Порт-Артур. Сорок лет бастионы ожидали возвращения русских, и русские пришли.
Город ожил. Расчищалась заросшая бурьяном знаменитая Этажерка, асфальтировались улицы Победы, генерала Кондратенко, Морская и Привокзальная, ремонтировалась железная дорога Порт-Артур — Дальний. Оборудовались здания Военно-исторического музея, школы для русских детей. Вышла уездная китайская газета, открылись китайский оперный театр и кинотеатр.
По ночам белые лучи прожекторов бороздили темно-синее звездное небо и море, волны которого с рокотом набегали на скалы.
Вечерело, когда мы уходили с горы Высокая. В малиновом закате распласталось сиреневое море. По небу, подобно черным драконам, ползли тучи. Розовая пыль повисла над Чайной долиной. За ней виднелась Золотая гора. Изрытые окопами и снарядами сопки, окружавшие Порт-Артур, напоминали кратер, на гребне которого застыла и почернела кровь. Я смотрел на искалеченные форты и думал о том, что сами эти исторические форты и сопки — Высокая, Орлиная, Перепелочная, Золотая и другие будут вечным памятником русской доблести и геройству.