Крушение самурайского духа
Впервые о капитуляции Японии мы услышали по радио 14 августа. А спустя несколько дней наш радист принял сообщение:
«От Генерального штаба Красной Армии.
Главнокомандующий советскими войсками на Дальнем Востоке маршал Василевский 17 августа передал командующему войсками японской Квантунской армии следующую радиограмму:
«Штаб японской Квантунской армии обратился по радио к штабу советских войск на Дальнем Востоке с предложением прекратить поенные действия, причем ни слова не сказано о капитуляции японских вооруженных сил в Маньчжурии.
В то же время японские войска перешли в контрнаступление на ряде участков советско-японского фронта.
Предлагаю командующему войсками Квантунской армии с 12 часов 20 августа прекратить всякие боевые действия против советских войск на всем фронте, сложить оружие и сдаться в плен.
Указанный выше срок дается для того, чтобы штаб Квантунской армии мог довести приказ о прекращении сопротивления и сдаче в плен до всех своих войск.
Как только японские войска начнут сдавать оружие, советские войска прекратят боевые действия.
17 августа 1945 года 6.00 (по дальневосточному времени)».
Отбив контратаки самураев, забайкальцы взяли город Таонань, где были обнаружены большие запасы горючего, а затем овладели городами Удальчен, Чифын, Кайлу, Тунляо, Бухэду и Чжаланьтунь.
19 августа самолет командующего Забайкальским фронтом маршала Р. Я. Малиновского пересекал Большой Хинган. В машине находились также капитан Костенко и старшина Минеев.
Маршал смотрел в окно. Панорама была величественная, на раскаленном небе пылал закат. Но мыслями маршал был далеко. Он вспоминал свой боевой путь — сражение за Донбасс, освободительный поход в Румынию, Венгрию, Югославию, Австрию, Чехословакию. И вот — новый поход... [318]
Из всех находившихся в самолете только он один реально представлял то, что происходило в пустынях Внутренней Монголии, в отрогах Большого Хингана, в лесах и болотах Приморья, в Северной Корее, на Южном Сахалине, в Охотском море, где вели бои корабли Тихоокеанского флота под командованием адмирала И. С. Юмашева.
Малиновский отлично знал общий стратегический и тактический замысел, который осуществляли на восточной границе Маньчжурии 1-й Дальневосточный, а на западной границе Забайкальский фронты. Ни один японский военный стратег никогда не смог бы предположить, что забайкальцы совершат немыслимое — целыми механизированными соединениями перемахнут через безводные пустыни и преодолеют дикие хребты Большого Хингана в период беспрерывных осенних дождей и разлива рек и речушек.
«Просчитались... и не раз еще по этой причине врагам нашим придется умываться и захлебываться своей кровью... — Мысли маршала сосредоточились на 1-м Дальневосточном фронте. — Нелегко там маршалу Мерецкову, его солдатам и офицерам. И как им удалось прогрызть эти три долговременных оборонительных рубежа с тысячей дотов?! Впрочем, и тут все тот же просчет японцев — предполья-то настоящего не было. Да и глубина расположения укрепрайона не ахти какая. А промежутки слабо прикрыты. Значит, так самураи и рассчитывали, устроить нам на границе кровавую баню, а там — бросок на советскую землю и дальше... маршем до Байкала и Урала...»
Малиновский нахмурился. Его частям было приказано соединиться в районе Чанчуня, Гирина и Мукдена с частями 1-го Дальневосточного фронта и окружить основные силы Квантунской армии. Кажется, все идет как нельзя лучше. Шифровки сообщали: оборонительные рубежи атакованы войсками генералов А. П. Белобородова и Н. И. Крылова темной ночью, в проливной дождь, без артподготовки. Хутоусский укрепрайон обойден с тыла и окружен. И 2-й Дальневосточный быстро двинулся, и Амурская флотилия. Данные шифровок подтверждали: части генерала С. К. Мамонова идут по обоим берегам Сунгари. Значит, путь на Харбин открыт... А Квантунская армия не отошла в Корею и водным путем не попадет в Японию: Тихоокеанский флот перерезал ее морские коммуникации.
Маршал прошелся по самолету. «Да, солдатам и офицерам было нелегко. Конникам Плиева напиться вдоволь водицы не пришлось. Ничего не поделаешь, пустыня... И чертова жара... И все же пустыни пройдены... 15 августа конники Плиева и маршала Чойбалсана встретились в Калгане с левой колонной 8-й Народно-освободительной армии Китая. В Жэхэ советские части соединились с правой колонной этой армии. По всем данным, Народно-освободительная армия Китая подходит сейчас к Пекину, Тяньдзиню. Нанкину и Шанхаю... В Корее хорошо помогают партизаны... [319]
Кто мог подумать, что всего за пять-шесть дней грозная ударная Квантунская армия будет расчленена на куски, деморализована и окружена? Какая катастрофа после стольких побед на Филиппинах, в Гонконге да и в Китае над Чан Кай-ши!
Чего они полезли в контратаки? К чему упорствуют на Южном Сахалине и Курилах? Время выигрывают? Чтобы дать возможность американцам раньше нас занять Порт-Артур? Нет, теперь ничто не спасет самураев — битва проиграна...»
Маршал забарабанил пальцами по колену, еще раз прочитал текст о полной капитуляции Квантунской армии, о ее готовности сложить оружие и облегченно вздохнул. «Так-то лучше... Чего зря кровь проливать...»
В Тунляо самолет совершил посадку. Малиновский принял рапорт своего заместителя генерал-полковника Ковалева:
— Нами взяты в плен экс-император Генри Пу И и его советники японцы Хасимото и Есиока...
Маршал поморщился, на секунду задумался, совсем по-крестьянски почесал затылок и вдруг решительно заявил, что поговорит с ними в другое время.
Костенко воспользовался случаем и пробрался к Пу И.
Это был высокий, худощавый человек лет сорока, в очках, одетый в штатский полосатый костюм и белую рубашку без галстука. Он получил высшее философское образование, говорил сносно по-английски и по-французски и, если верить ему, всю жизнь страстно мечтал о научной карьере. Он был императором из маньчжурской династии, свергнутой в 1911 году. Захватив Маньчжурию, японцы снова водворили его на трон, приставив к нему опытных советников. За три дня до ареста советскими офицерами Пу И отрекся от престола, будто бы заявив при этом: «Я в душе республиканец. Я не хочу быть императором. Я рад, что не являюсь больше императором...» Мы слишком много слышали таких откровений от пленных и хорошо знали цену подобной «искренности».
Советник Пу И по военным делам генерал-лейтенант Хасимото долгое время был военным атташе в России и прекрасно, без акцента объяснялся по-русски. Он признался, что в свое время участвовал в японской интервенции на Дальнем Востоке, отличился, получил звание генерала. Как только японцы вторглись в Маньчжурию, Хасимото приставили к Пу И и приказали всюду следовать за ним.
— Тяжелая была служба. Больше десяти лет я не имел отпуска! — лицемерно воскликнул Хасимото. — Я рад, что попал в плен, хоть теперь отдохну!
Советник Пу И по духовным делам Есиока, одетый в штатское, только через час сознался, что был военным в чине генерал-лейтенанта и, так же, как Хасимото, участвовал в интервенции на Дальнем Востоке. Есиока прикидывался простачком. И утверждал, [320] что занимался только духовным воспитанием императора, все его помыслы обращая к богу.
Сам Пу И довольно образно рассказал, как духовный наставник руководил всеми гражданскими делами в Маньчжурии. Его, императора Пу И, считали дурачком. Ему подавали готовые бумаги только для того, чтобы он подписывал их. Эти бумаги приносили Хасимото и Есиока. Они их и составляли.
— Я был узник, марионетка. Они отравили мою жену. Мне приказали по фотографии выбрать невесту, японку... — продолжал рассказывать Пу И.
После отречения Пу И от престола японцы сняли с него знаки императорской власти и заперли их в сейф. Но они, видимо, еще надеялись использовать экс-императора в своих целях и не позволили Пу И остаться в Чанчуне. Семью Пу И отправили на юг, в Корею, а его самого с небольшим чемоданчиком, наполненным драгоценностями, доставили на мукденский аэродром. Японцы замешкались здесь всего на пять минут — лишь за пять минут до взлета самолета, в котором находился Пу И, авиадесантники майора Челышева ворвались на аэродром. Пу И и его советникам пришлось отказаться от приятного путешествия.
В конце беседы Пу И заявил, что он проголодался. Вызвали машину. Император сорвался с места и, забравшись в кузов, стал приглашать к ужину свою бывшую свиту.
Когда же Пу И начали фотографировать, он принял величественную позу. Беседа беседой, а на фотографии его должны запечатлеть для потомства так, как подобает императору.
Видимо, до его сознания еще не дошло, что произошло с Японией и с ним самим.
Да и не только Пу И не в силах был осознать это... Мне вспомнились пленные японские солдаты, сидевшие на станции за Мукденом и провожавшие наши эшелоны, уходившие в Порт-Артур, безразличным взглядом. Мы смотрели на них с платформы в ожидании паровоза. Часы показывали 10.00, когда японский офицер встал и сказал что-то. Солдаты послушно поднялись. Кто-то поставил соломенное чучело, и начались занятия по штыковому бою. Да, да! Пленные японцы свирепо кололи соломенное чучело белыми шестами, кричали «банзай» и четко выполняли команду. Наши бойцы с изумлением наблюдали эту сцену.
— Инерция... — произнес пожилой офицер. — Я видел похожее... Перевернется, к примеру, автомашина вверх колесами, мотор разбит, а колеса все еще вращаются...
Мы знали боевой дух японского солдата и не преуменьшали его стойкости в бою, выносливости в походах, дисциплинированности и даже способности к самопожертвованию.
Мы имели дело и со смертниками. На участке Солунь, Ванемяо наше соединение разбило вражескую дивизию и артдивизион. Во время этого боя три японца, обвязанные минами, бросились под наши самоходки и взорвались. В Мукдене четыре японских [321] летчика-истребителя, узнав о позорном разгроме Японии, покончили самоубийством: вошли в пике и врезались в землю. Смертники оставались в гаоляне, когда вся часть уже давно сложила оружие. Они стреляли до тех пор, пока не попадали под огонь наших автоматов. Мне рассказали об офицере, вспоровшем себе живот. Он умирал в страшных мучениях, и это была самая бессмысленная смерть, какую только можно себе представить...
Какую цель ставили перед собой японские смертники, если вся их армия капитулировала, бежала и не было необходимости отстаивать какой-либо рубеж?
Может быть, с помощью харакири — «почетной» самурайской смертью мечтали умереть все японские солдаты и офицеры?
Нет, японцы не хотели умирать. Смертников было не так уж много.
И тем не менее смертники-диверсанты продолжали действовать в нашем тылу и подкарауливали нас на пути к Порт-Артуру. Вот почему высадка авиадесантов в Чанчуне, Мукдене, Дальнем и Порт-Артуре, в расположении японских танковых и стрелковых дивизий была поистине проявлением массового героизма наших солдат. Небольшие группы советских автоматчиков-десантников, как правило, оказывались в гуще вражеских войск. С минуты на минуту можно было ожидать провокационных выпадов. Но с японцами что-то произошло. Они даже не везде взорвали мосты через многочисленные реки, пересекавшие нашим частям путь к Порт-Артуру.
Авиадесанты, высадившиеся в Харбине, Гирине, Чанчуне, Мукдене, доносили, что японские гарнизоны этих городов готовы сдаться и ждут подхода советских войск.
К моменту, когда капитаны Костенко, Егоров, Гетман, Киселев и старшина Минеев прилетели на аэродром в Мукдене, там находилось немногим более ста наших автоматчиков и офицеров. Один офицер ночью без переводчика пошел в японскую дивизию и предложил ей сложить оружие.
20 августа наши части вступили в Харбин, Гирин, Чанчунь и Мукден. 21 августа на советско-японском фронте было взято в плен пятьдесят две тысячи японцев, в том числе командующий первым фронтом Квантунской армии генерал Кита Сэйити, командующий третьим фронтом Квантунской армии генерал Усироку Дзюн.
— Мы не думали, что русская армия преодолеет труднопроходимые районы тайги. Такое молниеносное наступление русских было для нас неожиданным, — заявил сдавшийся в плен командующий 5-й японской армией генерал-лейтенант Симидзу Норицуне.
22 августа наши авиадесантные группы высадились в Дальнем и Порт-Артуре.
Военная история не знала другого такого примера, когда наступающая сторона в войне с хитрым, коварным и вооруженным [322] до зубов врагом одним броском преодолела многие сотни километров по безводной, пустынной, гористой и лесистой местности, до конца выдержала взятый темп и блестяще завершила операцию.
В Чанчуне я встретил земляка — Николая Даниловича Иванова, со 2-го Украинского фронта. Он участвовал в Корсунь-Шевченковской операции, в боях за Будапешт, Вену и Прагу. Он присутствовал при встрече наших старших офицеров с начальником штаба Квантунской армии, принявшим условия капитуляции гарнизона города Чанчунь. Иванов не совсем уверенно назвал цифры: двадцать тысяч японских солдат и офицеров, триста самолетов, сорок — пятьдесят танков, кавалерия. На станции задержано три бронепоезда и воинские эшелоны.
— И все капитулировали?
— Да...
— А сколько было вас?
— Шестнадцать человек.
...Еду в Мукден. Мелькают чешуйчатые черепичные крыши станций. Села и городки, огороженные глинобитными стенами.
На станциях идет бойкая торговля. Продают арбузы, виноград, крабов. Можно купить часы всех фирм мира.
У Мукдена равнины переходят в цепи кряжистых сопок, скалистых, рыжих и зеленых, покрытых виноградниками. Поля тщательно обработаны, гаолян — выше человеческого роста, большие площади засеяны гречихой, просом, рисом, земляным орехом.
Длинные и короткие железнодорожные мосты защищены по обоим берегам рек железобетонными башнями с бойницами для кругового обстрела. Вдоль железнодорожного полотна на склонах высот и сопок расположены доты. Все здесь было тщательно подготовлено самураями к войне. Они чувствовали себя хозяевами на занятой территории.
Известно, что в 1931 году японские захватчики использовали тысячу пятьсот хунхузов бандита Ван Цзян-ци для ограбления населения Харбина. В 1932 году в том же Харбине агенты японской разведки похитили сначала сына миллионера, а затем и самого миллионера Ван Ю-цзина, дважды похищали Мо Вэ-таня, владельца магазина «Дунь Фа-лунь», и трижды — купца Чан Вин-хо. В качестве выкупа эти люди заплатили агентам 1 млн. 450 тыс. долларов. В ночь на 18 сентября 1931 года, ворвавшись в Мукден, самураи начисто обворовали особняк маршала Чжан Сюэ-ляна.
Кстати, не церемонились они и с имуществом русских людей в Дальнем и Порт-Артуре еще в 1904–1905 годах после позорной сдачи Порт-Артура царским генералом Стесселем... [323]
В последние дни августа у меня было несколько встреч с японцами, военными и штатскими. Надо сказать, что уже к концу месяца разоружение Квантунской армии в основном завершилось. В плен было взято более пятисот тысяч японских солдат и офицеров, сто сорок восемь генералов. Фактически с Квантунской армией все было покончено в течение десяти дней. Эти последние десять дней второй мировой войны до основания потрясли милитаристскую Японию и ее колониальную систему.
Всех нас очень интересовало в тот период настроение пленных.
«...А хотелось бы заглянуть в сердце японского солдата — рабочего и крестьянина в шинели... Что-то у него на душе? Какие думы сейчас у простых людей Японии?» Эти слова подполковника Васильева пришли мне на память во время допросов японских военных.
Пленный ефрейтор Кояма пугливо озирался по сторонам и старался не смотреть в глаза нашим офицерам. Движения его рук расслабленны и неуверенны, голос звучит приглушенно. После того как его схватили и обезоружили в горах наши бойцы, он никак не мог прийти в себя, не мог побороть овладевшее им чувство страха.
— Когда я увидел советский танк, то сильно испугался. Я пытался застрелиться, но у меня так дрожали руки, что не смог попасть себе в висок — пуля только слегка задела подбородок, — дрожа, лепетал Кояма.
Другой пленный солдат, Танака Синсицу, на допросе показал:
— Очень страшная у вас артиллерия. Когда ваши пушки открыли огонь по нашему укрепленному району, я словно обезумел. Стремясь спасти жизнь, я сбежал из своей части. Но скрыться от преследования советских бойцов не сумел...
— Мы никогда не ожидали такого стремительного наступления русских, — признался пленный японский врач Сато Тадзо из отряда железнодорожных войск. — Оно нас ошеломило и обратило в бегство. Еще больший страх вызвали у нас советские бомбардировщики.
— Сдаться в план врагу, конечно, позорно для японца, — хмуро выдавил из себя старший унтер-офицер Като Тацуса, — но положение наше безвыходно. Сопротивляться русским было бесполезно.
Унтер-офицер умолчал о том, какая кара грозила каждому его соотечественнику, сдавшемуся в плен. А кара была страшной. Даже разведчика, бежавшего из плена, приговаривали в японской армии к десяти годам тюремного заключения. Солдаты же, попавшие в плен, объявлялись погибшими, а жены их считались вдовами.
«Памятка японского солдата» внушала военнослужащим мысль о непобедимости японской армии. В ней прямо говорилось: [324]
«Японская армия никогда не знала поражения. Ей предначертана победа, и только победа».
На полях Маньчжурии советские воины нанесли сокрушительный удар империалистической Японии, после чего мир стал свидетелем полного крушения пресловутого самурайского духа.
Весь вечер мы с переводчиком бродили близ лагеря военнопленных, слушая их заунывные песни.
...Из гаоляна выходили японцы с поднятыми руками. В наш пульмановский вагон погрузили семьдесят пленных, среди них была одна женщина. Низкорослые, худые, грязные. Было в выражении их лиц что-то общее с тем выражением, которое мы уже видели на лицах пленных гитлеровцев — то же страшное перенапряжение и та же обреченность, словно каждого смерть уже держала за горло.
Как переменчива судьба! Еще месяц назад эти люди мнили себя покорителями мира, вынашивали планы создания «великой Восточной Азии». Еще совсем недавно они производили страшные опыты — разбрызгивали бактерии чумы, тифа, сибирской язвы, выкармливали крыс, зараженных чумой, и сбрасывали их в расположении частей и в тылах Народно-освободительной армии Китая. Одним словом, готовились к бактериологической войне. (Позже, на процессе японских военных преступников в Токио и Хабаровске, этот чудовищный факт подтвердился!)
Мне показали несколько записных книжек и блокнотов, найденных у пленных. С помощью переводчика я попытался разобраться в записях. На многое не рассчитывал, но кроме кратких пометок, где и что солдат достал, когда отправил посылку или письмо домой, с кем кутнул, в таких блокнотах всегда можно было найти солдатские песни и афоризмы, взятые напрокат у безымянных мудрецов и поэтов, а порой — какие-то впечатления о войне, сокровенные мысли.
Один из блокнотов был заполнен стихами. Самые ранние из них, написанные вскоре после разгрома американцев на Филиппинах, были насквозь пропитаны самурайским духом:
Коль печень съешь врага,Но, чем дальше развивались события, тем минорнее становился тон лирических излияний хозяина блокнота:
И кровь может претить,Последние листки были исписаны иным, более энергичным почерком. Возможно, что первый хозяин погиб, а книжечку подобрал и продолжил записи его приятель, которому не по сердцу пришлись унылые строки предшественника. Этот, другой, смотрел на мир веселее. Ему, очевидно, осточертела война, осточертела милитаристская пропаганда, и, пряча свои мысли от ищеек, он выразил их словами крестьянского поэта Накамура Коскэ:
Говорят нам: «Для отчизны!»Я вспомнил песни первых военнопленных в лагере, и эти записи показались мне еще более оптимистичными. В них яснее раскрывались думы и заботы простых японцев, одетых в солдатские шинели.
Да, самураи лихорадочно готовились к войне против Советского Союза. В районе плотины за Хинганом сохранилось несколько складов со строительными материалами, цементом и гравием. Между Солунью и Ванемяо мы обнаружили до двадцати полуподземных ангаров, сооруженных из железобетона и накрытых сверху дерном. Здесь строилось шоссе. Несколько сожженных и разрушенных авиагородков и аэродромов встретились нам между Ванемяо и Таоняном. Там мы увидели те же полуподземные ангары, хорошие капониры, сотни простреленных бочек из-под бензина, десятки уничтоженных самолетов.
Авиасборочные цехи. Здесь работали только японцы. Половину города Хиросима американцы разрушили в течение одного валюта. Мы встретили в Ванемяо механика из Хиросимы. Он работал в авиагородке.
— Почему вы решили покинуть родину?
— Японию бомбят, а тут тихо... — Механик помолчал, скорбно поджав губы. — Нас мобилизовали и вывезли... А зачем мне война?
— Тут тихо... И до наших границ близко, — в сердцах вырвалось у кого-то.
Лицо механика задрожало, глаза часто замигали, из них покатились скупые мужские слезы. Срывающимся голосом он со стоном произнес: [326]
— Дочка, жена... обуглились... Они бежали... и сгорели... Атомная бомба... — И бессильно опустился на землю, закрыв лицо натруженными ладонями.
Перед нами был один из тех простых японцев, для которого война — страшное бедствие...
В Маньчжурии захватчики готовили плацдарм для нападения на Советский Союз. Железнодорожная сеть здесь за короткий срок увеличилась вдвое. Ее протяженность достигла тринадцати тысяч километров. Было проложено до пятидесяти тысяч километров шоссейных и грунтовых дорог. До оккупации Маньчжурии Японией к советским границам подходили лишь две железнодорожные линии. Самураи подвели к нашим рубежам еще семь линий и построили семнадцать укрепленных районов, протяженность которых составляла четыреста пятьдесят — пятьсот километров по фронту и от семи до тридцати километров в глубину. Японские милитаристы увеличили емкость портов Дальнего, Гензана, Сейсина, Расина, Юки, через которые японские острова связывались с Маньчжурией.
«Великий арсенал», «житница Восточной Азии» — так называли самураи Маньчжурию. «Мукденский арсенал», «маньчжурский арсенал» в Мукдене с отделениями в Харбине, Цицикаре и других городах, до десятка пороховых заводов, самолетостроительные заводы в районе Харбина и Сыпингай, автозаводы в Мукдене и Андуне, заводы по производству электроприборов в Мукдене, Дальнем и Харбине, металлургические и оружейные предприятия, базы стратегического сырья, продовольствия, снаряжения, медикаментов, И все это создавалось для войны против СССР.
Местное население было превращено в рабов-каторжников. На Чжалайнорских угольных копях из двух с половиной — трех тысяч рабочих не более ста трудились по вольному найму. Остальные отбывали бесплатную «трудовую повинность».
Маньчжурия превращалась в военно-промышленную базу. В Маньчжурии добывалось в два раза больше, чем в Японии, железной руды. Отсюда поступало около восьмидесяти процентов всей японской добычи магния, здесь производилось почти пятьдесят процентов алюминия, добывалось тридцать процентов угля, отсюда вывозились миллионы тонн продовольствия.
Японские империалисты намеревались отбросить русских за Урал и захватить весь наш Дальний Восток, Всю Сибирь! По плану «Кантокуэн» на первом этапе вторжения в СССР самураи планировали захват Хабаровска, а затем Владивостока и Читы.
Кровные интересы социалистической Отчизны заставили Советскую Армию принять экстренные меры, чтобы навсегда ликвидировать этот опасный плацдарм Японии близ русских границ на Востоке.
...А как изменился облик японского вояки, особенно после того, как он сменил мундир на цивильный костюм! За квартал [327] он снимал шляпу и угодливо кланялся русским солдатам и офицерам. На дверях домов мы видели бумажки с надписью: «Ура! Ура! СССР! Здесь живет японец!» Волчий оскал сменился холуйской улыбкой. Но это была только маска...
Однажды, когда я по заданию редакции ехал в командировку, в вагоне поезда оказалось много корейцев: мужчин, женщин, подростков, детей. Мы быстро подружились, я расспрашивал о жизни, об их взаимоотношениях с японцами.
В Маньчжурию из Кореи бежало шестьсот тысяч крестьян, разоренных японскими колонизаторами. Однако японцы вскоре захватили и Маньчжурию. Корейцы, оборванные, голодные, больные и забитые нуждой, попали, как у нас говорят, из огня да в полымя. На чужбине иноземный гнет был тяжелее вдвойне.
— Если я и японец одинаково выполняем одну и ту же работу, все равно мне платят меньше на сорок процентов, чем японцу, — рассказывал старый кореец.
Он был очень удивлен нашим мягким отношением к японским военнопленным:
— Русское сердце... Столько зла они причинили вам...
— Но среди пленных нет тех, кто направлял их и заставил воевать... Такие остались там, в Японии.
— Вы сильны и щедры, — грустно приговаривал старик кореец. — Воюя с японцами, вы пролили кровь за счастье китайского и корейского народов. Смотрите, сколько нас, корейцев, возвращается на родину. Все это пхар-кебоги — восьминесчастные люди, лишенные захватчиками всех восьми человеческих радостей: родного очага, могилы предков, долголетия, семьи, детей, братьев, хлеба, образования. Мечтая о счастье, наш народ сложил сказку о славной девушке Дю Си, давшей слово вернуть простому человеку его хорошую долю. Ей помогали добрые духи долин и гор. Они подарили Дю Си кусок золота, который невозможно было уменьшить, и мешочек с чудесным рисом. Одного такого зернышка было достаточно, чтобы наполнить самый большой котел. Но и Дю Си оказалась бессильной вытянуть восьминесчастного из кабалы и спасти его. Он погиб. А Дю Си умерла, оплакивая всех несчастных. И там, где она погибла, образовался соленый поток — «ручей слез»... Сколько слез пролили корейцы и китайцы под японским владычеством, под игом захватчиков! Был у нас художник Ким Тон Чуни. Кто-то сказал ему: «Нарисуй небесную реку, и такая картина даст счастье всей Корее. Но после этого ты умрешь». Ким решил умереть за счастье народа и нарисовал небесную реку. Но император и его ученые не поняли картины и за две серебряные монеты продали ее. «На что вам она?» — спросил покупателя корейский министр, пряча деньги в свой широкий карман. «На что? А дайте-ка сюда удочку!» И когда удочку поднесли к картине, на удочке затрепетала живая рыба. «Видели? Вы продали счастье вашей страны». Но продажные люди и глупые чиновники — это еще не народ. Корейские [328] труженики не сидели сложа руки, но разве без помощи русских и их союзников они сбросили бы японское иго?..
Старик стал рассказывать о смелом, умном вожаке корейских партизан. Как утверждал кореец, этот народный герой говорил почти на всех языках мира, ловко одурачивал японцев и был неуловим.
— Он зорче всех, — говорил старик, — потому что смотрит глазами народа, а у народа миллионы честных глаз. Он опытнее и мудрее всех, потому что народ вооружает его своим опытом и своей мудростью. А опытнее и мудрее народа нет никого на свете.
— Вы едете в Южную или Северную Корею? — спросил я.
— В Северную.
— У вас там дом, родственники?
— Нет... Мой дом сожгли самураи. А мои родственники рассеялись по всей земле...
Старик посмотрел на молодежь и дрожащим голосом сказал: — Дети мои, никогда не теряйте разума от счастья. Эта война дала нам великого брата. Русский народ освободил нас от рабства.
Впереди у вас все восемь человеческих радостей...