Зори победы
Пушки смотрят на Север
В конце февраля Григорий Васильевич Коптев собрал командиров батарей и других подразделений форта и объявил:
— Как вы знаете, товарищи, обстановка у нас на участке заметно улучшилась. Непосредственной угрозы с суши больше не существует. Поэтому комендант Ижорского сектора по-новому поставил боевую задачу перед нашим отдельным дивизионом. Мы обязаны подавлять артиллерийские батареи и прожекторы противника на северном берегу Финского залива. Это главное. Затем не допускать обстрела нашего побережья кораблями противника, поддерживать противодесантную оборону Ижорского укрепленного сектора, острова Котлин и Кронштадтских фортов. Быть готовыми к поддержке дозорных катеров, к противокатерной обороне Кронштадта и к огневому содействию войскам двадцать третьей армии на Карельском перешейке. И, наконец, силы гарнизона форта должны оборонять свой участок, не допуская диверсионных действий против наших объектов. Вопросы есть?
— Есть! Когда немцы у нас под боком были, они побережье с моря не обстреливали, десанты не высаживали. Сейчас они на это и вовсе не пойдут — условия не те. Зачем же нам ставят задачу, которую не придется решать? [226]
— А вы что, — возразил Коптев, — можете дать гарантию, что противник, терпя поражение на одном участке, не попытается проявить активность на другом? Вопрос считаю по меньшей мере неуместным. Я собрал вас не обсуждать приказ, а чтобы вы выслушали и решили, как лучше выполнить его.
Конечно, такая постановка вопроса была единственно правильной. Но понятно и то, что мы не могли всерьез ожидать появления неприятельских кораблей в Финском заливе или попыток нападения с суши на обороняемые нами объекты. Немцы были отброшены на запад к рубежу реки Наровы. Правда, Большой Тютерс и Гогланд еще находились в их руках. Но что, кроме потерь, дало бы им применение кораблей у наших берегов? Обсуждая между собой перспективы нашей дальнейшей боевой работы, мы сходились на том, что единственным реальным объектом для нас остается противник на Карельском перешейке.
Там, на перешейке, линия фронта проходила по реке Сестре. На переднем крае обороны противник имел три пехотные дивизии, а до шести дивизий держал в резерве, К востоку от мыса Инониеми у него по-прежнему находилось несколько артиллерийских батарей, способных помешать своим огнем движению наших кораблей от Кронштадта к выходу из залива. По сведениям разведки, все северное побережье было укреплено в противодесантном отношении. У южного входа в Бьёрке-зунд несли дозор группы сторожевых и торпедных катеров. Оттуда они не раз пытались выходить и на наши коммуникация. Не. бездействовала и авиация врага. Она вела систематическую разведку, вылетала на перехват наших самолетов в горле Финского залива.
Словом, сектор обстрела нам сократили ровно наполовину — он теперь составлял 180 градусов, и мы готовились обрушить всю огневую мощь на батареи и укрепления Карельского перешейка. Наши орудия теперь постоянно смотрели на север.
С очищением восточной части залива ото льда началось оживленное движение наших кораблей. Неприятельские батареи не замедлили проявить активность. И тут же получили сокрушительный отпор со стороны артиллеристов Красной Горки.
Стреляли мы в ту пору часто. Разными способами. [227]
И уже сам по себе этот факт помогал нам вести работу по поддержанию у людей хорошего боевого настроения, ощущения того, что ратный их труд не второстепенен, а существен и необходим.
С фронтов шли добрые вести. Большую радость вызвало сообщение о боях на подступах к Севастополю. Я писал, с каким горьким чувством восприняли мы в свое время оставление нашими войсками столицы Черноморского флота. А теперь приближался час ее освобождения. Для нас, моряков, это было чем-то большим, чем просто взятие крупного города. Не столько умом, сколько сердцем мы воспринимали это как новое свидетельство прочности и значимости побед, которыми ознаменовалась начало 1944 года.
В те дни батарейцы работали с особым воодушевлением. Помню, как в ночь на Первое мая заняли мы места по боевой тревоге. Из Кронштадта на запад выходил большой, конвой. Судя по всему, для противника это не было неожиданностью. Прильнув к визиру, я видел, как на северном берегу то в одном, то в другом месте вспыхивали прожекторы и водная поверхность в их лучах искрилась рыбьей чешуей. Но вот в районе Вахнола мелькнула красноватая вспышка залпа. Дальномерный пост сержанта Седова сразу же засек ее, и на батарею были переданы точные координаты цели. Я подал команды на установку прицела и целика.
А залив тем временем выстилался серыми клубящимися полосами — начали работать катера-дымзавесчики. Лезвия прожекторных лучей вязли в этих полосах, не в силах пробить их насквозь. Несмотря на всю привычность этой картины, нельзя было не заметить ее сказочной, феерической красоты. Но все связанное с эмоциям я и с красотой оставалось где-то в подсознании. Глаза искали то, что должно было вот-вот появиться. И они появились — высокие столбы белой, вспененной воды. Их, понятно, увидел не только я. Краснофлотцы Голиков и Паршенко, стоявшие за дальномером, моментально перевели увиденное в единицы количественных измерений. Голиков доложил:
— Всплеск снарядов левее двадцать тысячных от головного корабля!
Как раз в этот момент загорелись лампочки, докладывая о готовности башен к залпу. [228]
— Залп!
После третьего нашего залпа противник не подавал больше признаков жизни. Корабли, не получившие ни одного попадания, продолжали двигаться на запад. Вскоре полыхнули зарницы выстрелов в районе Алипумолла. Но и на этот раз дальше пристрелки дело у противника не пошло. Через две минуты после первой вспышки наши снаряды уже буравили воздух над заливом. Замолчала и эта батарея.
В 1 час 4 минуты заговорила дальняя батарея в районе Сейвисте. Она пыталась поразить корабли, уже начавшие входить в Батарейную бухту. Чтобы привести неприятеля к молчанию, нам понадобилось четыре дальнобойных снаряда. За ночь эта батарея оживала дважды, открывая огонь по бухте. И оба раза мы заставляли ее умолкать.
На рассвете враг предпринял акт мести за свои неудачи — на форт совершили налет три бомбардировщика. Но как и во всех предыдущих случаях, никакого ущерба нам этот налет не причинил.
Находились мы в готовности и 2 мая. На этот раз для обеспечения перехода конвоя было решено предварительно подавить батареи в районе Ино. Прилетел самолет-корректировщик. Установив с ним связь, мы произвели первый выстрел. Летчик сообщил величину отклонения падения снаряда. Последовала корректировка и, сделав еще два выстрела, мы произвели огневой налет. Все артиллеристы действовали отлично, выше любых похвал. Всего 18 фугасных снарядов было израсходовано для подавления неприятельских батарей.
Два дня у нас было «выходных». А с 5 по 8 мая форт ежедневно вел огонь по батареям на Карельском перешейке. Утро 9 мая тоже началось боевой стрельбой — мы вновь обеспечивали переход большого конвоя. На рассвете по конвою ударили орудия из района Вахнола. Наша флагманская ответила немедленно. Заговорили вражеские пушки из другого места. На них обрушились снаряды 312-й батареи. И снова мы не дали противнику повредить ни одного нашего корабля.
В этот день до нас и донеслось радостное известие о взятии Севастополя. На Красной Горке был настоящий праздник. Неизгладимое впечатление на всех производило сравнение: наши держали город 250 дней, [229] а фашисты не продержались и недели после начала штурма.
Форт продолжал жить напряженной боевой жизнью. Таким образом, наши прогнозы относительно того, что окончательная ликвидация блокады может размагнитить людей, к счастью, не оправдались. Красногорцам скучать не приходилось. Северный берег, нависший над заливом, почти ежедневно напоминал о себе.
27 мая многие из нас ходили встречать Николая Новицкого, прибывшего на Красную Горку со своей батареей. Ходил и я. Ведь Коля Новицкий был моим старым однополчанином. Если помнит читатель, мы были с ним в одном дивизионе Выборгского сектора — он командовал батареей на Тиуринсари. После оставления нами Бьёркского архипелага он вместе со всем своим личным составом был направлен на укомплектование 343-й 130-миллиметровой батареи, установленной на Лисьем Носу.
На долю этой батареи, прикрывавшей Кронштадт с тыла и обеспечивавшей перевозки в восточной части Финского залива, выпала славная боевая судьба. Мы часто слышали о ней, читали о ее делах в газетах. За время своего нахождения на Лисьем Носу батарея провела 621 стрельбу, выпустив 7867 снарядов. Она обеспечила переход более чем 130 конвоев из Кронштадта и Ораниенбаума до Ленинграда и обратно. В 369 случаях от ее ударов замолкали и выходили из строя неприятельские батареи.
Враг не оставлял 343-ю батарею в покое. Много раз на нее налетали бомбардировщики. Вражеские артиллеристы выпустили по ней свыше двух с половиной тысяч снарядов. Но батарея жила и сражалась! Это был настоящий боевой подвиг, за который после снятия Ленинградской блокады ее удостоили ордена Красного Знамени. Больше половины бойцов и командиров батареи были награждены орденами и медалями.
Под руководством старшего лейтенанта Новицкого на форт к нам были переправлены все три находившиеся в его распоряжении орудия. Одно из них до этого стояло на временном деревянном основании. Два других были на ПТБАР. Вот об этом-то, мне думается, надо сказать особо.
ПТБАР — это труднопроизносимое сочетание букв, расшифровывалось как полевой транспортер береговой артиллерии. Представлял он собой подвижную платформу [230] с установленным на ней орудием, которая при помощи трактора-тягача могла передвигаться по дорогам от одной огневой позиции к другой. На позиции передний и задний мосты платформы выкатывались, а основание с пушкой опускалось в специально отрытый котлован. На все это, включая рытье котлована, требовалось 5 — 6 часов. После этого орудие могло открывать огонь и вести круговой обстрел.
Первые ПТБАР были созданы в Ленинграде, в 1943 году. В них была вложена смелая и перспективная идея. Полевой транспортер, сохраняя все достоинства берегового орудия, обладал подвижностью, маневренностью, во много раз превосходящими железнодорожную установку, жестко связанную с рельсовой колеей. А это значит, что, имея такие транспортеры, береговая артиллерия могла активнее осуществлять непосредственное огневое содействие войскам, наступающим вдоль приморского фланга, в то же время прикрывая их от ударов кораблей противника с моря. Но полевых транспортеров в то время было еще очень мало.
Впрочем, и позже они не без труда пробивали себе дорогу. Как и все новое, полевые транспортеры встречали сопротивление, наталкиваясь на освященные традицией взгляды, привычные представления и даже на эстетические соображения.
Забегая вперед, скажу, что однажды генерал-майор артиллерии Владимир Тимофеевич Румянцев пригласил меня на испытания береговой батареи на механической тяге. Испытания прошли успешно. Но на совещании комиссии некоторые старые артиллеристы, даже вопреки очевидным фактам, высказывали сомнение в целесообразности принятия батареи на вооружение. Они считали, что транспортеры не обеспечивают достаточной устойчивости орудий, а стало быть, и меткости стрельбы по кораблям (хотя именно у этих транспортеров устойчивость не уступала стационарным пушкам), что батарея недостаточно живуча (будто высокая маневренность не обеспечивала живучести!). К счастью, все эти сомнения, ввиду их явной несостоятельности, не были приняты во внимание.
А у нас весной 1944 года новые транспортеры вызвали большое любопытство, и мы остались высокого мнения о них. [231]
Перевод 343-й батареи на Красную Горку, как мы понимали, был очевидным свидетельством того, что готовится новая крупная операция. Тем более что одной этой батареей дело не ограничилось. Вслед за ней Ижорский сектор пополнился 407-м гвардейским железнодорожным дивизионом под командованием подполковника Г. И. Барбакадзе. Затем прибыли еще две отдельные трехорудийные железнодорожные батареи, одна из которых имела 180-миллиметровые пушки, а вторая — 356-миллиметровые. Первенство в калибре у нас в секторе перешло теперь к ним.
А тем временем вступал в свои права июнь с его белыми ночами — самое прекрасное время года под Ленинградом. Буйно выбивалась из земли трава и даже иссеченные осколками деревья покрылись яркой зеленью. В лесах, где еще в прошлом году гремели взрывы, заглушая все иные звуки, теперь нарушало тишину лишь пение птиц. Тонкий голос жаворонка зазвенел над полями.
В эти дни командирам дивизионов и батарей сообщили, что Ставкой принято решение провести операцию, в ходе которой войскам 21-й армии при поддержке сил Краснознаменного Балтийского флота предписывалось взломать долговременную оборону противника на Карельском перешейке и, развивая наступление на приморском фланге в направлении Выборга, разгромить вражескую группировку.
Началась подготовка к операции, которая получила название Выборгской. Времени в нашем распоряжении было в обрез — чуть больше недели.
Задача перед морскими артиллеристами ставилась сложная. Войскам Ленинградского фронта на пути к Выборгу предстояло прорвать семь оборонительных полос, промежуточные и отсечные позиции, состоящие из мощных дотов и дзотов, преодолеть сопротивление сильных артиллерийских группировок. Все в целом это составляло «новую линию Маннергейма». И флотские артиллеристы должны были разрушить эти сооружения, считавшиеся противником неприступными, подавить вражеские батареи. Все цели находились от нас на значительном удалений. А это требовало исключительной точности корректировки огня, безукоризненной работы связи, высокой четкости и слаженности в работе всех артиллерийских расчетов. [232]
Из 240 орудий калибром от 120 до 406 миллиметров, предназначенных для разрушения долговременных железобетонных укреплений, 175 выделялось из состава береговой и корабельной артиллерии. Вся флотская артиллерия, как и перед операцией по окончательному снятию Ленинградской блокады, для удобства управления была разделена на группы. Всего их было создано четыре. Ижорский сектор вошел во вторую группу в качестве южной ее подгруппы. Для удара по наземным целям на Карельском перешейке наша подгруппа могла использовать 32 орудия калибром от 130 до 356 миллиметров.
Подготовка к операции в общих своих чертах была такой же, что и перед январским наступлением. Так же выверялась техника и отшлифовывалось мастерство людей, отрабатывались действия наблюдательно-корректировочных групп, велась усиленная политико-воспитательная работа.
Поскольку все это представляло собой как бы повторение пройденного, можно было опасаться, что кое-кто из артиллеристов отнесется к подготовке беспечно, с известной дозой самоуверенности: «Мы, мол, только что немцев разгромили в пух и прах, какая ж нам еще особая подготовка нужна?» Но благодаря дружным усилиям и командиров, и политработников таким настроениям не дали возможности проявиться. И подготовка к операции шла интенсивно и споро. Все работали с большим воодушевлением.
К началу операции по фронту Ижорского сектора от Толбухина маяка до деревни Долгово было развернуто 35 наблюдательных постов. В результате каждый дивизион получил группу сопряженного наблюдения из 3 постов, а каждая батарея — из двух. Авиаторы произвели аэрофотосъемку огневых позиций противника в районах Лайвасала — Ино, Вахнола, Райвола и Сейвисте. Для маскировки боевых порядков своей артиллерии в 5 пунктах у нас были оборудованы ложные батареи. С началом стрельбы управляющий огнем мог синхронно со своими выстрелами подрывать мины на одной из ложных батарей. Это должно было затруднить противнику определение по вспышкам истинного места стреляющей батареи.
За оставшееся до начала операции время мы постарались практически отработать стрельбы с помощью [233] самолетов-корректировщиков Ил-2. Для этого нам была выделена 23-я корректировочная авиаэскадрилья. Летчики и штурманы лейтенанты Л. Т. Семечкин, Н, Ф. Королев, П. Д. Кириченко побывали у нас на батареях, ознакомились с организацией ведения огня. Под руководством начальника артиллерии сектора подполковника Анатолия Ивановича Берга прошло совместное тренировочное занятие летчиков-корректировщиков и командиров батарей, на котором мы старались освоить навыки совместной работы.
На форт пришла плановая таблица огня. По выпискам из нее за каждой батареей, участвующей в операции, закреплялись определенные цели.
4 июня Владимир Тимофеевич Румянцев провел военную игру на тему «Артиллерийское содействие войскам 21-й армии, наступающей на Карельском участке фронта». Участвовали в ней все командиры дивизионов и батарей, которым предстояло вести боевые стрельбы по перешейку. На игре присутствовал начальник береговой обороны Краснознаменного Балтийского флота генерал-майор артиллерии Н. В. Арсеньев. После подведения итогов игры он выступил перед нами, отметив имеющие для нас значение особенности операции. Между прочим, генерал рассказал нам о том, что когда в марте нынешнего года комфлота был на приеме у Верховного Главнокомандующего, тот особенно интересовался батареями фортов Красная Горка и Обручев, спрашивал, смогут ли они наносить удары по укреплениям противника на Карельском перешейке. Это придало нам гордости — еще бы, сам Сталин помнит о нас! И конечно, обострило чувство обеспокоенности за успех грядущего дела.
Эту озабоченность, стремление не упустить из внимания ни одной мелочи, высокий душевный настрой — словом, весь сложный комплекс состояния ума и духа, который вмещается в слова «чувство ответственности», всемерно старались развить у каждого бойца. По намеченному политотделом плану проходили партийные и комсомольские собрания. Получали инструктаж агитаторы. Готовились выпуски стенных газет и боевых листков. Политотдел выпустил листовки, посвященные лучшим людям батарей. Некоторые из листовок были весьма обстоятельны, пытались не просто охарактеризовать добрыми словами передовиков, но и на примерах из жизни [234] показать их опыт. Листовки несли достаточное количество полезной информации о приемах работы передовика, да и воспитательное значение их трудно было переоценить. Не один боец, прочтя такое, задумывался: «Вот если б обо мне так написали! А что ж, если постараюсь, может и напишут».
5 июня нас, командиров батарей, вызвал на совещание Григорий Васильевич Коптев, надевший уже погоны подполковника. Мы собрались у него на командном пункте. Командир форта поставил перед батареями боевые задачи. Особенно подчеркнул:
— Огневыми ударами по штабам, командным пунктам, узлам связи и складам мы должны, товарищи, нарушать управление и дезорганизовывать работу вражеского тыла. Очень важно суметь в кратчайший срок разрушить железнодорожные станции Териоки, Райвола и узел дорог у Терисевя, подавить активные батареи противника в полосе особого внимания и надежно прикрыть морские коммуникации Кронштадт — Лавенсари,
С командного пункта мы вышли поздно. Стоял тихий, безветренный вечер, и только с залива слегка тянуло влагой. Настроение у всех было приподнятое. Приближался день полного разгрома врага на берегах Финского залива. А в глубине души у меня шевельнулось немного грустное чувство: «Наступают для форта последние боевые дни. Видно, придется расставаться с ним, как со старым кораблем, отвоевавшим и отплававшим свое».
В тот вечер мы долго рассуждали с Кирпичевым о том, что конец войны не за горами и что мы, наверное, не сразу привыкнем к укладу мирной жизни, будут тут и свои трудности. Но что может быть долгожданнее этих «трудностей» — скорей бы они наступали! Федор Васильевич доказывал, что война должна закончиться уже в нынешнем году. Я спорил: противник еще не обессилел, и чем ближе за его спиной окажется собственная земля, тем ожесточеннее будет он драться. К тому же воюем мы, по существу, одни...
Но через сутки этот мой последний довод отпал: стало известно о высадке союзных войск в Нормандии. Наконец-то открылся второй фронт — настоящий, не какой-нибудь там африканский или итальянский, а в самом что ни на есть тылу фашистского рейха! Восприняли [235] мы эту весть радостно, но в общем-то спокойнее, чем можно было ожидать. Дорого яичко к христову дню, говорят в народе. Если б все это произошло, когда немцы прорвались к Волге! А сейчас мы справлялись без посторонней помощи, и вроде бы неплохо.
Последние удары
В 6 часов утра я вышел из бетонного массива. Солнце еще невысоко поднялось над горизонтом, но его по-летнему яркие лучи слепили глаза. Слабый ветер лениво шевелил листья на верхушках деревьев. На севере серебрилась безмятежная гладь залива, отороченная черной полоской земли. По этой земле сегодня нам и предстояло открыть огонь.
Так начиналось утро 9 июня.
Вышел из блока и мой сосед — Иван Бердников, командир 312-й батареи. Нам и на этот раз предстояло действовать рука об руку. Поговорив на свежем воздухе, полюбовавшись сочными красками пропитанной солнцем зелени, мы двинулись в холод массива, в царство электрического света.
На командном пункте я еще раз убедился в полной готовности приборов, обеспечивающих управление огнем, и стал ждать дальнейшего развития событий. В 7 часов раздался телефонный звонок. Передали короткое сообщение:
— «Коршун» ноль восемь ноль пять.
— Есть «Коршун» ноль восемь ноль пять!—подтвердил я прием телефонограммы.
Она означала, что в 8 часов 5 минут должен быть открыт огонь на разрушение намеченных объектов противника.
В 7 часов 33 минуты снова звонок. Голос Коптева:
— Уточняю боевую задачу для вашей батареи. Первое — разрушить железнодорожную станцию Териоки. Второе — находиться в немедленной готовности прикрыть переход наших кораблей по Красногорскому рейду.
Не успел я опустить трубку, как прозвучал сигнал тревоги. Крутые трапы привели меня в боевую рубку. Усевшись за визир, начал привычным движением плавно разворачивать его, осматривая морской сектор. В окуляpax
[236] поплыло северное побережье. Вот промелькнул мыс Йно. На нем виднеются одиночные домики. Сразу за мысом — полоса приморской дороги, за ней — зеленая поляна. Дальше — стена леса. Там — враг.
Начали поступать доклады. Капитан Макаров: первая башня к бою готова! Старший лейтенант Мельник: вторая башня к бою готова! Лейтенант Овсейчик: взвод управления к бою готов!
Доложил и я командиру форта: «Триста одиннадцатая береговая батарея готова к выполнению поставленной боевой задачи!» Затем по громкоговорящей связи обратился ко всем нашим бойцам и офицерам:
— Товарищи! Сегодня береговая и корабельная артилерия совместно с авиацией наносит удары для предварительного разрушения наиболее прочных оборонительных сооружений врага на Карельском перешейке. Нам выпала честь принять участие в этой операции. Призываю весь личный состав доблестно выполнить свои боевые обязанности, не посрамить ратной славы красногорцев!
Ровно в 8 часов 5 минут мы дали первый выстрел. После третьего выстрела с самолета-корректировщика сообщили:
— Цель пристреляна, в районе станции сильный взрыв. Солдаты мечутся в панике. Переходите на поражение!
Начался залповый огонь. Обе башни заработали на полную скорострельность.
Потом мне рассказыбали, какая жара стояла в башнях. Солнце раскалило броню. Горячий воздух вырывался из камор, когда открывались замки. Артиллеристы, хотя и остались в одних тельняшках, обливались потом.
На орудии сержанта Попова произошла неполадка: краснофлотец Яблоков доложил, что не закрывается в электрическую замок. Сержант тотчас же произвел его переключение и приказал работать вручную. Яблоков, вставив в гнездо розмах, принялся закрывать и открывать тяжеленную махину замка, стараясь не снизить скорострельности.
— Молодец, Яблоков! — подбадривал командир орудия замкового, тельняшка на котором промокла насквозь. — От наших снарядов фашистам еще жарче! [237]
И комендор выдержал огромную физическую нагрузку, обеспечив полную скорострельность орудия. Передовой расчет не посрамил своего доброго имени.
В этот день отличились многие. В зарядном погребе подносчику полузарядов комсомольцу Ефимову пришлось одному работать за двоих. Когда в перерыве между стрельбами его спросили: «Справишься ли и дальше с такой работой?» — он ответил: «До тех пор, пока не упаду, погрузку полузарядов обеспечу. Уверен, что задержек из-за меня не будет». Ефимов действительно не подкачал: подача полузарядов шла непрерывно.
Вместе с нами вели огонь 312-я и 343-я батареи. На долю подчиненных Николая Новицкого выпал особенно тяжелый труд — стрелять им пришлось больше всех. И Краснознаменная батарея вела бой так, как это подобает орденоносному подразделению.
Десять часов не прекращали красногорцы методического огня, перемежаемого огневыми налетами. Над батареями висело голубоватое облако дыма. Орудийные залпы сливались в сплошной неутихающий гром. Воздух, прокаленный солнцем и сгоревшим порохом, дрожал, колебался над фортом. И сквозь это зыбкое марево я видел в визир, как на вражеском берегу поднимались то густо-черные, то серо-желтые гигантские фонтаны взрывов.
На воздух взлетали склады и эшелоны с боеприпасами, рушились укрепления, выходили из строя батареи врага. В результате артиллерийского огня и двух массированных налетов авиации за этот день было разгромлено 176 неприятельских объектов из 189, намеченных к уничтожению. Был также подавлен огонь 25 вражеских батарей. Всего за 9 июня береговая и корабельная артиллерия провела 156 боевых стрельб, израсходовав 4671 снаряд калибром от 130 до 406 миллиметров.
Но, понятно, все эти цифры стали мне известны значительно позже. А тогда, вечером, командование сообщило нам об итогах дня в более общей и эмоциональной форме: укрепления врага обращены в прах! Те самые укрепления, которые, как писал противник, «не пробьет ни один, ни тысяча русских снарядов. Еще не создали москали снаряд такой пробивной силы, который смог бы сокрушить наши узлы». [238]
О событиях доследующих дней у меня сохранились дневниковые записи. Вот они:
«10 июня. В 2 часа 14 минут получен сигнал «Орел» плюс один час». Это значит, начало артподготовки в шесть плюс один, т. е, в 7 часов. В 2 часа 42 минуты «плюс один час» к сигналу «Орел» отменили. Значит, открывать огонь будем в шесть ноль-ноль.
На этот день нашей и 312-й двенадцатидюймовой батарее поставлена задача: огневыми ударами по районному центру Райвола, цели № Г-215 и Г-216 нарушить управление и воспрепятствовать подходу резервов противника.
В 5 часов 3 минуты батарее объявлена боевая тревога.
В 5 часов 58 минут установили связь с самолетом-корректировщиком. Через 15 минут самолет доложил о готовности корректировать огонь нашей батареи.
В 6 часов 15 минут батарея открыла огонь по цели № Г-215, дистанция 198 кабельтовых, азимут 04-32 и по цели № Г-216, дистанция 195 кабельтовых, азимут 04-24.
В 6 часов 22 минуты батарея стрельбу прекратила, выпустив по врагу 11775 килограммов металла.
Одновременно с нами по Райволе вела огонь 312-я батарея, которая выпустила примерно столько же ме-талла.
Самолет-корректировщик сообщал: «В районе цели наблюдаю до шести очагов пожаров и большой силы взрыв». Значит, попали хорошо, куда надо!
В 9 часов получили информацию, что в 6 часов утра проводился пятиминутный удар всей войсковой, береговой и корабельной артиллерией (мы, выходит, в нем не участвовали), а затем в течение 2 часов 15 минут велся методический огонь по запланированным целям, чередовавшийся с массированными артиллерийскими ударами. В 8 часов 20 минут пехота и танки 21-й армии, поддержанные мощным огнем орудий и ударами авиации, перешли в наступление.
Вечером стало известно, что войска 21-й армии прорвали первую оборонительную полосу Карельского укрепленного района на фронте в 20 километров и продвинулись на глубину до 12 километров, форсировав при этом реку Сестру.
11 июня. С северного берега ветер доносит глухой нeсмолкающий рокот. Там идет напряженный бой. Наши [239] артиллеристы переживают так, словно сами идут вместе с наступающими частями.
Ранним утром расчеты заняли свои места у пушек. Заканчиваются вторые сутки нашей боевой работы. За эти сутки люди почти не покидали боевых постов.
Сегодня особенно четко работали замковые Аранзон и Никандров, наводчики Николаев и Климкин. Погребные комсомольцы Плакатнов и Баденов справлялись каждый за двоих, успевая вовремя подавать снаряды. В перерыве между стрельбами комсорг батареи младший сержант Гусев созвал комсомольское собрание. На повестке дня один вопрос: «О примерности комсомольцев Плакатнова и Баденова во время боевой стрельбы». На собрании было решено выдать Плакатнову рекомендацию для приема его в кандидаты партии. На всех боевых постах вывесили призыв: «Работать в бою, как комсомольцы Плакатнов и Баденов!»
Сегодня 12-я железнодорожная батарея 180-миллиметрового калибра наносила удар по станции Тюрясевя. Огонь корректировали штурман лейтенант Крестинин и летчик младший лейтенант Жиряков. В районе станции они наблюдали взрыв и очаг пожара.
343-я батарея в течение часа вела методический огонь по перекрестку шоссейной и железной дорог в районе Ино. К исходу дня войска 21-й армии вышли к главной полосе обороны противника — так называемой «новой линии Маннергейма» — и с ходу заняли опорный пункт Кивенина.
12 июня. Сегодня особой активностью отличились 332-я и 331-я батареи 33-го отдельного артиллерийского дивизиона, действуя на подавление вражеских батарей.
13 июня. По батареям противника вели огонь три стационарные и две железнодорожные батареи Ижорского сектора, а также бронепоезд «Балтиец». Они обеспечивали тральные работы наших кораблей в районе Толбухина маяка. Корректировщики огня лейтенант Черных, младший сержант Коваленко и старший краснофлотец Данилов наблюдали два взрыва у вражеских огневых позиций.
14 июня. В 6 часов утра изготовились к бою. Получен сигнал «Киев — 915». Поставив вместо «Ч» цифру 915 и вычтя из нее указанные в плановой таблице огня часы и минуты, получил результат: 800. Это значит, начало артподготовки в восемь ноль-ноль. [240]
Сегодня будем обеспечивать прорыв войсками 21-й армии второй линии обороны на реке Ваммельсуун-йоки.
В 7 часов 45 минут установили связь с самолетом-корректировщиком. Он доложил о готовности корректировать огонь по цели № 27.
В 8 часов батарея открыла огонь по наземной цели на дистанции 190 кабельтовых, азимут 01-73. В соответствии с плановой таблицей строго по времени выполнили два огневых налета и дважды вели методический огонь.
Кроме нашей батареи из состава сектора стреляло еще 9 стационарных и железнодорожных батарей.
В 9 часов 35 минут штурман-корректировщик ободрил нас своим докладом: «Район цели окутан дымом и огнем».
Войска 21-й армии, закончив перегруппировку сил, после 75-минутной артиллерийской подготовки в 9 часов 15 минут перешли в наступление в направлении Сахакюля.
В течение дня батареи Ижорского сектора поддерживали наступление наших войск и провели 40 стрельб по узлам сопротивления, пересечениям дорог и батареям противника. В 28 случаях был подавлен огонь вражеских батарей, на неприятельском побережье наблюдалось 7 взрывов и 4 пожара.
15 июля. Поддерживая наступающие войска, бронепоезд «Балтиец», 5 железнодорожных и три стационарные батареи нашего сектора вели огонь по противнику. В 32 случаях батареи врага были приведены к молчанию. В районе целей наблюдалось 10 взрывов и пожары.
Советское информбюро сообщило: «На Карельском перешейке войска Ленинградского фронта, продолжая развивать наступление, прорвали в районе Мустамяки, Кутерселькя вторую сильно укрепленную долговременную оборонительную полосу противника. В течение дня войска овладели опорными пунктами Мустамяки, Сюкияля, Неувола, Раеватту и фортом Ино...»
Среди разгромленных вражеских узлов сопротивления есть и те, на которые вчера и сегодня обрушили сотни снарядов орудия нашей батареи.
. 16 июня. Батареи Ижорского сектора продолжают вести огонь, обеспечивая наступление наших войск.
В 14 часов нам поставлена задача: нанести удар по узлу сопротивления в районе Хуови. Огонь будет корректировать самолет (штурман-корректировщик лейтенант Крестинин, летчик лейтенант Кучеров). [241]
В 14 часов 15 минут батарея установила связь с самолетом, Через минуту открыли огонь. В конце стрельбы с самолета доложили: «В районе цели два сильных взрыва, взорвались склады боеприпасов, возник сильный очаг пожара». После стрельбы пожар в этом районе наблюдался еще несколько часов.
Всего за день батареи сектора провели 47 стрельб. Результаты, как и в предыдущие дни, высокие...»
Это были последние боевые стрельбы Красной Горки. Последнюю боевую стрельбу провела и наша 311-я флагманская батарея. Войска на Карельском перешейке, продвигаясь вперед, вышли из зоны огня Ижорского сектора. К исходу дня 17 июня они достигли старой линии Маннергейма и захватили ее.
Еще несколько дней после этого, просматривая в визир северный берег залива, я не мог отделаться от странного чувства. За два с половиной года настолько прочно засело в голове: на том берегу — враг, все видимое там — цель, объект для удара. И требовалось усилие воли, чтобы совместить воедино два понятия: северный берег и наши войска.
В передаваемых по радио сводках звучали знакомые названия населенных пунктов. 19 июня освобожден город Койвисто. 20 июня наши войска овладели Выборгом. При этом отличилась железнодорожная артиллерия флота, сопровождавшая наступающие дивизии. На этом завершилась Выборгская операция.
Только десять дней потребовалось войскам Ленинградского фронта и силам Краснознаменного Балтийского флота для преодоления Карельского вала, глубина которого составляла более 100 километров. Невольно напрашивалось сравнение: зимой 1939/40 года на это ушло три с половиной месяца. Насколько же выросло с тех пор и наше воинское мастерство и боевая оснащенность!
После взятия Выборга началось изгнание врага с Бьёркского архипелага. И хоть Бьёрке-зунд был минирован, а острова имели сильную противодесантную оборону, уже 21 июня морские пехотинцы захватили плацдарм на острове Пийсари. Получив подкрепление, они на следующий день вступили в решительную схватку с врагом. К утру 23 числа Пийсари был полностью очищен от [242] противника. А на исходе дня были взяты все острова архипелага. Над Бьёрке вновь взвилось Красное знамя!
10 июля было полностью завершено освобождение всех островов и северо-западного побережья Выборгского залива. Сердце радовалось, когда к нам приходили эти победные вести, когда стала известна еще одна новость: приказом командования воссоздан Выборгский укрепленный сектор береговой обороны. Мне, как и всем старым бьёрковцам, приятно было узнать, что комендантом сектора назначен наш бывший комдив подполковник Леонид Петрович Крючков.
На запад!
23 июля артиллеристы Красной Горки собрались на митинг. Командир форта взволнованно прочел телеграмму. Военный совет флота поздравлял личный состав Красной Горки с награждением орденом Красного Знамени. Офицеры и матросы в своих выступлениях горячо благодарили партию и правительство за высокую оценку боевой работы артиллеристов форта, заверяли, что оправдают награду новыми делами во славу Родины.
Одна боевая задача оставалась теперь у форта: в пределах дальности артогня уничтожать неприятельские корабли и катера в Финском заливе. Эту задачу нам и объявили 31 июля. Одновременно было приказано расформировать 301-ю береговую батарею и перевести на штат кадра 312-ю и 322-ю батареи. А в августе мы проводили 343-ю Краснознаменную батарею на передний край, под Нарву. Она ведь была на полевых транспортерах и обладала свободой передвижения.
На Красной Горке жизнь приобретала все более мирный характер. Рядом с нами, около деревни Черная Лахта, расположился пионерский лагерь для ленинградских ребятишек. Многие из них пережили блокаду и теперь набирались сил, восстанавливали свое здоровье— блокадные невзгоды все еще сказывались на их неокрепших организмах. 23 июля делегация с форта побывала у пионеров в гостях. Все те из нас, кто был отцами, кто уже несколько дет на видел своих семей, испытывали к детям особую нежность, И потому таким единодушным [243] было решение красногорцев взять над лагерем шефство.
Быт на форту становился благоустроеннее. Краснофлотцы с сержантами из бетонных блоков и землянок переселились в казармы. Офицеры и сверхсрочники стали получать квартиры. Появились первые офицерские семьи, возвратившиеся из эвакуации.
Оживали и окрестные деревни. Пока что там, на пепелищах, преобладали землянки. Но уже кое-где слышался стук топора и визг пилы, и над землей начинали расти свежеоструганные срубы.
Главным для нас теперь стала боевая подготовка. В конце июля, например, 312-я батарея выполняла практическую стрельбу по морской цели. Стрельба была показательной. На нее собрали всех командиров батарей и дивизионов сектора.
После проведенного тут же предварительного разбора полковник Румянцев подозвал менд.
— Товарищ майор, — сказал Владимир Тимофеевич (недавно я надел погоны с двумя просветами). — Могу сообщить вам приятную новость. Вы назначаетесь командиром триста четырнадцатого отдельного артиллерийского дивизиона. Формируется он нашим сектором, а потом будет передислоцирован в Эстонию, на остров Аэгна.
Что и говорить, новость была для меня совершенно неожиданной. В моем сознании прочно утвердилось представление об отдельном дивизионе как о солидной воинской части, для руководства которой требуется большой и разносторонний опыт. Как правило, на эту должность назначались офицеры, прослужившие в береговой артиллерии много лет, побывавшие после командования батареей хотя бы на посту начальника штаба давизиона. Я же всего пять лет, как вышел из училища. Правда, три года из этих пяти выпали на войну, а это что-то да значило. И все же...
Поблагодарив коменданта сектора за доверие, я, однако, высказал сомнение, справлюсь ли с таким большим объемом работы.
— Главное — было бы желание, — улыбнулся Владимир Тимофеевич, — и поменьше ненужных сомнений. — Помолчав, он спросил деловым тоном: — А кого бы вы хотели начальником штаба к себе в дивизион? [244]
Для ответа на этот вопрос мне не потребовалось больших раздумий:
— Капитана Юдина, если можно.
— Отчего ж нельзя, — ответил Румянцев. — Достойный офицер, вполне заслуживает продвижения. По моим наблюдениям, человек он вдумчивый и организованный, а для такой должности это важно.
Разумеется, новое назначение очень обрадовало меня. Вняв совету Владимира Тимофеевича, я не стал предаваться сомнениям, постарался отбросить их. Действительно, не боги горшки обжигают. В боевой обстановке моим сверстникам приходилось вступать и на более ответственные должности. И ведь справлялись. Буду стараться, буду учиться.
Единственно, о чем я жалел, так это о необходимости расстаться с коллективом нашей флагманской батареи. Может быть, только сейчас я почувствовал, как привык к своим боевым товарищам, насколько близки и дороги они мне стали. Но что поделаешь, такова военная служба. Всегда, рано или поздно, приходится расставаться с людьми, с которыми ты успел сродниться, деля с ними горечь невзгод и радость удач. И конечно же, новые подчиненные и новые командиры со временем станут дороги твоему сердцу. Но все-таки те, с кем вместе ты воевал, с кем прошел сквозь голод и холод, с кем встретил не одну победу, навсегда останутся в памяти твоей лучшими друзьями.
О моем новом назначении на батарее узнали быстро. И потянулись ко мне «ходоки»: проситься в создаваемый дивизион. Побуждения их мне были вполне понятны. Ведь дивизиону предстояло дислоцироваться в тех местах, где еще находился противник.
Я, конечно, готов был принять каждого с распростертыми объятиями. Однако интересы командира форта были прямо противоположными, и он прикладывал все усилия, чтобы удержать людей у себя. На этой почве у меня с подполковником Коптевым возникло несколько довольно острых столкновений. В конечном счете во главу угла были поставлены деловые соображения. Целесообразно ли было брать в новый дивизион, где не предполагалось иметь двенадцатидюймовые артсистемы, сержантов-сверхсрочников и основных специалистов с 311-й батареи? Честно говоря, нет. Отдавали тех, кто действительно [245] нужен был на новом месте и без кого могли обойтись на батареях форта.
И все-таки, несмотря на эти ограничения, многие старшины, сержанты и краснофлотцы из числа красногорцев получили назначение в наш дивизион. Одним из первых был включен в состав его управления старшина писарей Никифор Тимофеевич Ляшенко. Человек огромного опыта в своем деле, он оказал большую помощь при налаживании делопроизводства в дивизионе. Впоследствии он стал у нас начальником финансовой службы и ему присвоили офицерское звание.
С нашей и соседней, 312-й батареи в дивизион пришли старший сержант В. И. Вавилкин, сержант В. П. Большов, мой давний соратник младший сержант А. П. Климкин и матрос И. Л. Шаронин.
Вскоре получили назначение и прибыли на форт начальник штаба капитан Федор Харлампиевич Юдин, заместитель командира по политической части капитан Александр Васильевич Кузьмин и заместитель командира по хозяйственной части капитан Николай Дмитриевич Курылев.
Свою официальную историю наш дивизион вел с 27 июля 1944 года. В этот день приказом командующего флотом на базе Ижорского сектора был создан Таллинский укрепленный сектор береговой обороны в составе трех отдельных артиллерийских дивизионов. Одним из них и был наш 314-й.
Комендантом нового сектора стал полковник Владимир Тимофеевич Румянцев, начальником штаба — подполковник Евгений Митрофанович Вержбицкий, начальником политотдела — подполковник Григорий Федорович Гош и начальником артиллерии — подполковник Анатолий Иванович Берг.
Формировать дивизион я начал 2 августа, получив соответствующий приказ коменданта сектора. Не разлучала меня служба с Владимиром Тимофеевичем! И я очень был этому рад.
Настоящей боевой частью мы стали после того, как прибыли все три батареи, входившие в состав дивизиона: 341, 380 и 156-я. Первой из них командовал капитаи Василий Васильевич Симакин, второй — капитан Викентий [246] Кононович Шалаев и третьей — капитан Борис Дмитриевич Прокопенко. И батареи, и их командиры прошли славный боевой путь, отличились во многих огневых поединках.
341-я батарея начала свое существование с июля 1941 года — после сформирования она была установлена в районе деревни Устье и поначалу входила в состав форта Серая Лошадь. Здесь она отлично зарекомендовала себя в сентябрьских боях. Под обстрелом и бомбовыми ударами артиллеристы по 10 — 12 раз в день открывали огонь по врагу. На их счету было 3 уничтоженные батареи, свыше 600 автомашин, до 40 огневых точек, дзотов и блиндажей. В ста случаях они подавляли неприятельские батареи.
В конце июня 1944 года 341-ю батарею передислоцировали под Койвисто. Стоя здесь, она принимала участие в освобождении Бьёркского архипелага. Огневые схватки, которые довелось ей там вести, отличались крайней ожесточенностью. После того как острова были очищены от врага, батарею перевели под Нарву, где она в течение месяца обеспечивала тральные работы наших кораблей. Оттуда, получив новые 127-миллиметровые орудия, она и прибыла к нам на форт.
380-я батарея имела на вооружении 130-миллиметровые пушки. В бои она вступила, находясь в районе Шлиссельбургской крепости. В начале сорок второго года ее переместили на берег Ладожского озера, под деревню Кокорево. Отсюда стотридцатки помогали огнем действию наших частей под Синявином, участвовали в прикрытии знаменитой Дороги жизни. Особенно отличились береговые артиллеристы в дни прорыва Ленинградской блокады. Только в первый день этих боев каждое орудие за три с четвертью часа выпустило по 300 снарядов.
На Красную Горку батарея прибыла в конце июля, кажется, еще до выхода приказа о создании 314-го дивизиона.
156-я батарея, несмотря на свой малый калибр — 45 миллиметров, тоже была закаленным в боях коллективом. Она входила в систему противокатерной обороны Кронштадта. Но, как известно, вражеские корабли и катера не приближались к морским крепостям, и батарее пришлось изменить свою «главную специальность»: она завоевала добрую славу, отражая вражеские воздушные [247] налеты. Ее огнем было сбито несколько фашистских самолетов.
Вот этим батареям и предстояло занять свое место на острове Аэгна.
В конце сентября первая группа артиллеристов нашего дивизиона прибыла в только что освобожденный Таллин.
Навстречу нам шли люди — в одиночку и группами, с узлами и чемоданами. Некоторые везли свой багаж на ручных тележках, другие на подводах. Это возвращались в город жители, скрывавшиеся от фашистов в лесах и окрестных хуторах. Встречали нас приветливо, радушно.
Вскоре дорога привела нас к речному берегу, следы шин на котором говорили, что машины здесь переправлялись вброд. Но река адесь была довольно широкой и казалась достаточно глубокой, так что мы не решались сразу же рискнуть на переправу. На счастье, к нам подошел седобородый старик, который, оказалось, достаточно хорошо владел русским языкам.
— Можно ли здесь переехать реку вброд? — первым дедом поинтересовались мы.
— Да» можно, — ответил он. — Несколько дней тому назад я видел, как немцы с той стороны удирали на автомашинах.
Для верности водитель краснофлотец Осипов, вооружившись палкой, измерил глубину и плотность грунта. Эти исследования удовлетворили eго. После этого мы на полном газу проскочили на ту сторону реки/ Через несколько минут мы уже катили по приморскому шоссе к деревне Рахунеме.
Эта большая деревня на два километра растянулась вдоль Большого таллинского рейда. Ее деревянные дома с железными и тесовыми крышами стояли в беспорядке далеко друг от друга, за добротными оградами. Сначала нам показалось, что деревня покинута жителями. Но потом мы заметили, что из-за оконных занавесок за каждым нашим движением следили десятка глаз.
Деревня была рыбацкой. Об этом свидетельствовали небольшие пирсы со стоявшими около них катерами, слипы и приспособления для сушки сетей. Мы подошли к одному из причалов. Отсюда хорошо был виден остров Аэгна — конечная цель нашего путешествия. Только вот как добраться туда? [248]
Пока мы стояли в раздумье, из ближайшего дома вышел рослый мужчина средних лет и направился к нам. Поздоровался на чистом русском языке.
— Майор Мельников, — протянул я ему руку.
— Константин Иванович Лехпу, — отрекомендовался он.
С удивлением смотрел он на мои золотые погоны. Ведь в сорок первом году их не носили. Я оказался первым советским офицером, которого он увидел после отступления немцев.
Разговорились. Константин Иванович назвал имена знакомых береговых артиллеристов, которые до отхода наших войск служили на Аэгне. А когда речь зашла о нашем затруднении, он охотно выразил согласие перебросить нас на остров на своем большом мореходном барказе. Мы разделились. Часть бойцов осталась в деревне, часть отправилась со мной на остров.
Затарахтел мотор, барказ отвалил от пирса. А минут через пятьдесят мы ступили на дощатый причал острова. Встретили нас три солдата из состава десанта, бравшего Аэгну. Лейтенант, старший среди десантников, был несказанно рад нашему приходу — остров успел ему изрядно надоесть, и его тянуло на материк.
Процедура приема и сдачи острова прошла довольно быстро. И вот уже вся ответственность за его оборону с моря и с воздуха легла на меня. А еще нужно было подумать о жилье для людей, их питании и отдыхе и еще о многом, многом другом. Казарма и столовая здесь были изрядно разрушены, многие дома взорваны — это было делом рук отступавших фашистов.
Выставив на острове два поста, я к вечеру вернулся в Рахунеме. К этому времени деревня освоилась с появлением советских моряков. Около машины играли ребятишки, а рыбаки оживленно беседовали с нашими матросами.
Утром я попросил Лехпу созвать жителей поселка на собрание. Пришли одни мужчины. Я выступил перед ними. Рассказал об освобождении нашими войсками Эстонской ССР, о том, что в Таллин вернулось правительство республики и что в ближайшие дни в поселок поступят указания от местных советских органов. Затем высказал нашу просьбу: выделить нам дом, в котором разместится небольшая команда — она займется созданием перевалочной базы и гаража. Кроме того, для постоянной [249] связи с островом нам нужен катер. Нам кажется, что жители могли бы по очереди выделять нам его. Так, вероятно, для них будет удобнее.
Константин Иванович перевел рыбакам мои слова. Несколько минут они о чем-то совещались. Затем Лехпу сообщил их решение: мы можем занять дом, хозяин которого сбежал в Швецию. Катер мы получим в постоянное пользование.
На собрании все пришли к единому мнению, что до поступления указаний сверху и до официальных выборов председателя сельсовета его обязанности временно будет исполнять Константин Иванович Лехпу. В заключение я обратился к рыбакам с просьбой помочь нам своими катерами в перевозке на остров боевой техники и имущества, прибытие которых ожидается со дня на день. Рыбаки в знак согласия дружно закивали головами.
Забегая вперед, скажу, что дружба, завязавшаяся у нас с эстонскими рыбаками в первые же дни, сохранилась и окрепла. Многие из них потом поступили на работу в подсобное хозяйство нашего дивизиона. А с Константином Ивановичем, пока я служил на Аэгне, а потом и в Таллине, мы часто встречались, как хорошие, добрые знакомые. Да и теперь, когда мне случается попасть в Таллин, я всегда считаю своим долгом навестить семейство Лехпу.
Вскоре после нашего первого эшелона на побережье прибыл железнодорожный состав, доставивший боевую технику, имущество и личный состав дивизиона. Встала серьезная задача: перебросить всех и все на остров. Бывали дни, когда в помощь нам снаряжалась целая флотилия из 10 — 12 рыбацких катеров. Помощь жителей Рахунеме была поистине неоценимой. Ведь Таллинский рейд еще не был очищен от мин и буксиры с баржами по нему не ходили.
Непросто, очень непросто давалась нам эта переправа, Время не ждало. А мы полностью зависели от погоды. Рыбацкие суденышки не были приспособлены к плаванию в шторм, да еще с большим грузом. Осень же на Балтике не балует моряков хорошей погодой.
Одновременно с перевозкой техники шло строительство деревянных оснований для орудий, восстанавливались и [250] ремонтировались жилые помещения, столовая, баня, электростанция. Все работы велись быстро, по-военному.
Рядом с нами на фарватерах велось круглосуточное траление. На рейде стало появляться все больше и больше кораблей. Это подхлестывало нас: корабли требовали надежного прикрытия. Скоро все батареи вступили в строй.
Теперь мы чувствовали себя способными защищать главную базу флота, вновь возвратившуюся в Таллин.
Но враг не появлялся.
Как ни велико было наше желание внести свой вклад в удары по фашистам, удовлетворить нам его не удалось. Мы так и не приняли участия в завершающих боях войны.
Сделать это довелось нашим собратьям по оружию из железнодорожной артиллерии. В конце 1944 года в Прибалтику перешли 5 дивизионов и 3 отдельные батареи 1-й Гвардейской железнодорожной морской артиллерийской Краснознаменной бригады. Морские орудия на железнодорожных транспортерах вели огонь под Клайпедой, Мемелем и Либавой, их гром на поле боя раздавался при взятии Братиславы. И рушились от их снарядов дзоты, вспыхивали танки, рассеивались вражеские колонны, тонули корабли. Снова, окруженные славой, звучали имена Бориса Гранина и Георгия Барбакадае — гвардии подполковников, командиров крупнокалиберных дивизионов.
А у нас было тихо, хотя до Дня Победы мы жили в непрерывном напряжении, готовые немедленно открыть огонь по любой цели.
Так и встретили мы самый счастливый, самый долгожданный праздник. И очень нам хотелось верить, что приходит конец последней из войн на земле.
Вспоминая огненные годы...
Вооруженные Силы наши вышли из боев закаленными, обладая превосходной техникой и величайшим опытом. Этим мы были обязаны Коммунистической партии, ее мудрому руководству. Ее направляющая сила ощущалась во всех сферах жизни: во внешней и внутренней политике, экономике, в военной науке, в производстве вооружения, в воспитании и расстановке кадров. [251]
Прозорливо определила партия и пути послевоенного развития Советской Армии и Военно-Морского Флота, призванных оберегать страну от любых посягательств империалистических агрессоров.
Береговая артиллерия после войны обновлялась. Широкое распространение получили мобильные и универсальные пушки, устанавливаемые на транспортерах. Морская инженерная мысль стремилась сделать такие установки более дальнобойными, живучими, устойчивыми и точными при стрельбе. Флот получал на вооружение грозные крепости на колесах, в равной мере приспособленные к стрельбе и по морским, и по береговым целям.
Настал день, когда во весь голос заявил о себе новый бог войны. Ракетное оружие было привлечено и к решению задач обороны морского побережья. Были созданы береговые ракетно-артиллерийские войска. Партия позаботилась о том, чтобы этот новый род войск был оснащен современной техникой, чтобы для обслуживания этой техники были подготовлены умелые специалисты. Многим ветеранам береговой артиллерии пришлось всерьез браться за учебу, чтобы вместе с приходящей из училищ молодежью полностью использовать грозную мощь ракетных комплексов.
Появилась в составе флотов и новая морская пехота — отлично вооруженная и прекрасно подготовленная для боя на побережье. Она унаследовала великолепные боевые традиции прославленных морских бригад, в которых сражались матросы с кораблей и береговых батарей, показывая чудеса отваги и геройства.
В этих непрестанно совершенствующихся родах сил флота нашлось место и для приложения моего труда.
За эти годы довелось служить в разных должностях не только на Балтике, но и на Тихом океане, Заполярье, и в центральном аппарате Военно-Морского Флота.
...Двадцать с лишним лет спустя после войны снова встретился я с давними друзьями-ветеранами —Поленовым, Чуевым, Пупышевым, Лютиковым, Буяновым Титовым, Припачкиным, Лихачевым, Цветковым. Отставные старшины не покинули родного места, с которым было связано столько пережитого, столько привычного. Все они дружили семьями. Многие переписывались с бывшими. сослуживцами, живущими в других городах. [252] Вот тогда-то я и решил взяться за эту книгу.
Старый красногорец Михаил Иванович Кончаков оказался обладателем фотографий, которые помогли мне восстановить в памяти многие события из жизни форта. Помог он мне и своими рассказами о боевых днях. Его жена Мария Григорьевна Булаева напомнила мне о тех девушках, которые служили на форту. Октябрина Владимировна Никитина, например, стала Кузнецовой. Живет и работает она в Одессе. Вера Михайловна Киреева (по мужу Саковская) — жительница Севастополя. По разным краям страны разлетелись наши девушки (в моей памяти они ведь навсегда остались юными девушками!).
Увы, естественный и неизбежный процесс: все меньше остается ветеранов войны. Но на смену им идет молодежь. Грамотная, полная сил. На вооружении у нее не только знания радиоэлектроники, ракетной техники и тактики. Она впитала и боевой опыт нашего поколения, и нашу идейную убежденность, и наше отношение к воинскому долгу.
Береговые ракетно-артиллерийские войска надежно охраняют подступы к морским границам Советского государства.