Глава четвертая.

В визире — враг

Наш левый фланг

Финский залив окончательно очистился ото льда только в мае.

В середине апреля, когда бурый ковер прошлогодней травы уже освободился от снежного покрова, замерзшее море все еще лежало под слоем желтоватого льда. Лишь черные трещины и разводья напоминали о том, что приближается пора чистой воды.

Потом до нас все чаще стали доноситься глухие взрывы: лед сжимался, торосился_у подрывая выставленные с осени мины. По той же причине в самые неожиданные моменты в воздух взмывали сигнальные ракеты, становясь причиной ложных тревог.

На какое-то время прервалась связь с Кронштадтом, а следовательно, и с Большой землей: движение по льду сделалось невозможным, а плавание судов еще не началось. Впрочем, с этим мы могли примириться. Запасов всего необходимого для жизни и боя при строгих тогдашних лимитах могло хватить надолго и без какого-либо пополнения. А вот левому нашему флангу весеннее межсезонье принесло ощутимые неприятности.

Этим левым флангом были острова в средней части Финского залива, занятые нашими гарнизонами. Среди них особое место принадлежало Лавенсари — крупнейшему из островов, на которые так ни разу и не ступила вражеская нога. В приближавшейся летней кампании ему вместе с Сескаром предстояло сыграть важную роль в [141] боевых действиях флота, в развертывании корабельных сил для активной борьбы на вражеских коммуникациях. Кроме того, он служил основным плацдармом для наступления на оставленные нами острова.

Такое наступление на Гогланд и Большой Тютерс было предпринято в самом конце минувшего года. Захват этих островов сулил существенные выгоды. Во-первых, значительно расширилась бы операционная зона флота. Во-вторых, противник вынужден был бы считаться с постоянной угрозой удара по своему тылу и флангу на обоих побережьях Финского залива.

И вот 31 декабря выступившая с Лавенсари усиленная рота моряков-добровольцев под командованием полковника А. А. Баринова — заместителя начальника штаба Кронштадтской крепости без боя заняла Большой Тютерс. Через сутки эта же рота атаковала Гогланд, и к исходу дня 2 января, разгромив вражеский гарнизон, овладела островом.

С радостью было воспринято известие об этом в «Лебяжьенской республике». Нам тогда казалось, что Гогланд и Большой Тютерс теперь-то уж навсегда очищены от неприятеля. Все мы были под впечатлением разгрома, понесенного гитлеровцами под Москвой. Оптимизм наш подогревали и события, начинавшиеся под Ленинградом. Войска Волховского, Ленинградского и Северо-Западного фронтов переходили к наступательным действиям.

Поэтому, когда стало известно, что противник 17 марта попытался отбить Гогланд, никто из нас не придал этому серьезного значения. Ну, сунулись, мол, фрицы, получили по шее и больше не полезут. Однако 27 марта после солидной артиллерийской и авиационной подготовки гитлеровцы перешли в новое наступление на остров. В бой вступили все наличные силы гарнизона. Враг нес немалые потери, но на его стороне был явный численный перевес. Все-таки наш гогландский гарнизон был малочислен, и для усиления его у командования не имелось резервов.

Как ни отчаянно дрались балтийцы, но к вечеру их положение стало безнадежным. Поступил приказ оставить остров. Под покровом темноты уцелевшие бойцы отдельными группами отошли на Лавенсари.

Потеря Гогланда создавала угрозу и для самого Лавенсари, и для остальных островов — Большого Тютерса, [142] Пенисари{11} и Сескара. Поэтому на другой же день для усиления островных гарнизонов Приморской оперативной группой был выделен лыжный полк. 30 марта Военный совет Ленинградского фронта поставил задачу вернуть Гогланд. На следующий день комендант Ижорского сектора генерал-майор Г. Т. Григорьев прибыл на Лавенсари в качестве представителя Военного совета флота, чтобы возглавить боевые действия по захвату Гогланда.

Пока велась подготовка к этим действиям, враг не сидел сложа руки. Он существенно укрепил оборону острова, усилил ее артиллерией, танками и людьми. Без особого труда противнику удалось овладеть и Большим Тютерсом.

А у нас дела шли неважно. Непосредственно организовать и осуществить захват Гогланда должен был командир лыжного полка (фамилии его я не запомнил). Но, как рассказывали потом мои друзья с островов, задачи этому командиру ставили все вышестоящие начальники, вплоть до коменданта Кронштадтской крепости. Такое обилие указаний, причем часто противоречивых, помешало бы кому угодно. И подготовка полка к выступлению не отличалась ни активностью, ни решительностью.

Наконец, вечером 13 апреля лыжники вышли с Лавенсари к Гогланду. Но, увы, время уже было упущено. Из-за плохого состояния льда ни танки, ни артиллерию доставить к месту назначения не удалось. А без этого бой, завязанный полком, не имел шансов на успех. Весеннее межсезонье отомстило за неорганизованность и проволочки.

17 апреля Военный совет флота отменил выполнение задачи по взятию Гогланда.

Весной противник усилил артиллерийские обстрелы Ленинграда и Кронштадта. Его огневые налеты стали отличаться большей скорострельностью, в них участвовало сразу по многу батарей. Это требовало менять тактику контрбатарейной борьбы, делать ее более активной. Такие указания исходили от командующего Ленинградским фронтом генерал-лейтенанта артиллерии (впоследствии Маршала Советского Союза) Л. А. Говорова и командующего [143] артиллерией фронта генерал-майора артиллерии (ныне маршала артиллерии) Г. Ф. Одинцова.

У нас той порой произошла смена командования. Комендантом Ижорского укрепленного сектора стал генерал-майор береговой службы Иван Анисимович Большаков. Его назначение к нам никого не удивило. По своей подготовке, опыту службы он был прежде всего артиллеристом. Его же предшественнику Григорий Тимофеевич Григорьев, славился, главным образом, как общевойсковой командир. С окончательной стабилизацией фронта на нашем участке от коменданта сектора требовалось больше артиллерийской, нежели общевойсковой эрудиции.

Григорий Тимофеевич был переведен на не менее ответственную и больше отвечавшую его опыту должность заместителя коменданта Кронштадтской крепости.

Иван Анисимович Большаков энергично взялся за дело, добиваясь большей активности от батарей сектора в борьбе с неприятельской артиллерией. Активной в нашем понимании считалась такая стрельба, которая могла начаться сразу же после вспышки первого вражеского залпа и быстро привести чужую батарею к молчанию. Этой задаче как раз и отвечало все то, что делалось у нас в борьбе за снайперский огонь. А для стрельбы по-снайперски надо было прежде всего устранить недостатки в организации артиллерийской разведки.

Стараниями Ивана Анисимовича на форту была налажена работа поста сбора донесений, который сначала возглавил заместитель начальника штаба по разведке капитан М. Д. Саркисов, а потом старший лейтенант М. И. Кончаков. В организации артиллерийской разведки большую помощь оказывал начальник штаба Ижорского сектора полковник Т. М. Зубов (ныне генерал-майор). Тщательно изучались и систематизировались все данные, поступавшие от артразведчиков. И, что не менее важно, было увеличено количество корректировочно-наблюдательных постов, улучшилась их работа. Во главе многих из них стали превосходные командиры-разведчики, такие_у как И. и Ю. Кузнецовы, Н. Гаряшин, Н. Зыков, К. Диденко, В. Стародуб. Была налажена связь постов между собой, а также их взаимодействие с армейской артразведкой. Каждую проводную линию связи дублировало радио.

Все это позволило установить сопряженное наблюдение [144] за целями: стоило неприятельским орудиям дать залп, как вспышка сразу же засекалась с двух-трех постов.

Более четким стал и порядок дежурства батарей. Дежурство это неслось сутки. И на протяжении всех суток у орудий, в центральном посту, в погребах постоянно находилось такое количество людей, которое было необходимо для немедленного открытия огня. Задача перед нами формулировалась так: если батарея дежурит, то после объявления тревоги стрельба по плановой цели (то есть такой цели, все данные на которую рассчитаны заранее) должна начинаться через одну минуту, а по неплановой — через три. Для недежурных батарей эти сроки удваивались.

Помимо этих перемен произошла и еще одна, коснувшаяся наших, двенадцатидюймовых, батарей. Теперь на их стрельбы не требовалось получать разрешения командования флотом — достаточно было приказания коменданта сектора. Боязнь остаться без боеприпасов для тяжелых орудий оказалась излишней. Хорошо, что это было вовремя понято. Насколько своевременней и эффективнее могла теперь использоваться крупнокалиберная артиллерия!

Помню, в один из дней, по-летнему теплых и солнечных, наша батарея несла дежурство. В обеденный час мы с Кирпичевым вышли из столовой, не наевшиеся, но умиротворенные. С тех пор, как солнце прогрело воздух, голод ощущался не так остро.

Федор Васильевич оторвал кусочек газеты, ловко сложил листок, натряс туда бурой махры из жестяной коробки, провел по получившейся заготовке языком. Неуловимое движение пальцами — и самокрутка готова. Несколько минут ушло на высекание кресалом искры и раздувание фитиля, пока, наконец, появилась возможность прикурить от первобытного инструмента, прозванного в шутку «катюшей». В такие минуты я всегда с радостью отмечал, что принадлежу к немногочисленному племени некурящих.

В стороне, у горжи, раздетые по пояс, матросы орудовали лопатами — «огородный план» под руководством предприимчивого капитана Москаленко выполнялся неукоснительно. [145]

— К осени печеной картошечкой побалуемся, — мечтательно произнес Кирпичев и с наслаждением затянулся. Самокрутка зловеще затрещала.

В этот момент показался спешивший в столовую Мельник.

— Товарищ лейтенант, — позвал я его.

Тот круто изменил траекторию движения и бочком подошел к нам. Как всегда, китель на нем выглядел мятым, из-под сдвинутой на затылок фуражки выбивались растрепанные волосы.

— Как дела в башне? — поинтересовался я.

— Все в порядке, товарищ старший лейтенант, — отвечал Мельник. — Несем дежурство. Личный состав покормлен на постах. Теперь и я отобедать собрался. За себя оставил лейтенанта Кузнецова.

— Вводные для учения подкорректировали?

— Да, сделал.

— Ну ладно, идите, обедайте. Только воротник у кителя застегните, а то неудобно в столовой в таком виде появляться.

— Есть!

Неловко застегнув крючки, Мельник быстро козырнул и торопливо направился в столовую.

— Неорганизованный человек, — покачал головой Кирпичев. — Не подтянутый. Будто по первому году служит. Не скажешь, что училище кончал.

— Да, — согласился я с ним. — Мало в нем от строевика. А ведь, с другой стороны, в баллистике смыслит, в математике силен.

— И с людьми у него контакт, — продолжил Федор Васильевич, кидая окурок в «обрез» — врытый в землю бочонок с водой. — Чудно даже как-то: вроде бы не командирский характер, и тут же — военные качества, дай бог каждому. Диалектика! Вот Пономарев — заместитель ваш, а матросы его стесняются. Аккуратист, вид воинский, службу понимает, а простоты ему, видно, недостает. Все очень уж всерьез принимает. А матросу иногда и шутка нужна, и меткое словцо...

Я согласно кивал головой. Кирпичев понимал людей. Он, правда, внешне проигрывал в сравнении со своим предшественником — Кудзиевым, чернобровым великаном, превосходным оратором, обаятельным человеком. Но был неплохим психологом, заботливым и беспокойным человеком. И батарейцы успели полюбить нового комиссара. [146]

Наш разговор прервал заливистый звон колокола — сигнал тревоги.

Когда я вбежал в помещение командного пункта, за пультом, на месте управляющего огнем, как и положено, сидел рослый, худощавый Пономарев и, чуть наклонившись вперед, принимал целеуказание. За столом старшина Ляшенко быстро записывал каждое его слово. Тихо, чтобы не помешать им, я притворил за собой бронированную дверь.

Узкое лицо Пономарева приняло выражение всепоглощающей сосредоточенности, светлые волосы слегка растрепались. Он ничего не видел, кроме пульта и планшета, ничего не слышал, кроме голоса командира форта в телефонной трубке, своих собственных команд и ответов из башен. «Наверное, и я так выгляжу со стороны, когда управляю огнем», — мелькнула мысль.

Наблюдая за Пономаревым, я быстро сообразил, что на этот раз нашей целью будет батарея врага, открывшая⁴ огонь по Ленинграду. Три целлулоидных линейки, скрестившиеся на планшете перед Пономаревым, соответствовали направлениям на вспышку, полученным с трех наблюдательных постов. В точке их пересечения и находилась неприятельская батарея. Цель для нас была не новой. Данные о ней перепроверялись всеми видами разведки: визуальной, оптической, звукометрической (была у нас и такая) и аэрофотографической (велась она централизованно, под руководством флотского командования). Все данные совпадали. Сведения о калибре орудий, наносивших удары по Ленинграду, давно уточнила наша команда осколочников. Такие команды с недавних пор были созданы при каждой батарее. Их роль в общей системе артиллерийской разведки форта была немаловажной. Сводилась она к следующему. После каждой неприятельской стрельбы в сторону пятачка (а обстрелы эти, особенно по нашим «глазам» — постам набл:юдения_? проводились часто) осколочники отыскивали воронки от разрывов, собирали осколки снарядов и тщательно изучали их. Это позволяло довольно точно судить о калибре стрелявшего орудия. Бывало, попадались и неразорвавшиеся снаряды. Тут уж не приходилось гадать, что за батарея их выпустила.

Словом, цель, по которой Пономарев собирался открыть огонь, была всесторонне изученной, плановой, занесенной в таблицу. Для того чтобы дать на орудия прицел [147] и азимут, не требовалось сложных расчетов. Через каждые два часа на батареи поступал метеобюллетень, содержавший сведения о силе и направлении ветра в верхних слоях атмосферы, которые предстояло пронизать снарядам на их пути к цели. Час назад я сам принял бюллетень и, рассчитав поправки на различные дальности и направления, внес их в специальный журнал. Алексей Осипович не забыл ввести нужные поправки в исходные данные.

«Залп!» — произнес он в микрофон. Содрогнулся бетон, гулко отозвавшись на орудийный гром. Через плечо Пономарева я глянул на секундомер, включенный им с момента получения целеуказания. Длинная тонкая стрелка, уже обежав один раз полный круг, прыгнула с цифры «3» на цифру «4». Значит, огонь был открыт за 63 секунды. Это здорово! Мы приближались к заветному рубежу — одной минуте. Достигнув его, мы могли претендовать на звание снайперской батареи.

Секундомер отщелкивал время, которое требовалось снарядам, чтобы преодолеть десятки километров, отделявшие их от цели. Вот и момент их падения. Секунда, другая — и с постов наблюдения поступают доклады об отклонении.

— Больше один, влево пять, — не мешкая вводит корректуры Пономарев. — Первая и вторая башни — залп!

И, отвечая его команде, вздрагивает бетонный блок. На этот раз снаряды упали точно. Один за другим, на предельной скорострельности гремят общебатарейные залпы, пока их не обрывает короткая команда: «Дробь!», — боезапас, отпущенный на стрельбу, израсходован.

Прошло немного времени, и нам сообщили: неприятельская батарея замолчала после второго залпа в сторону Ленинграда. Это, конечно, не означает, что мы ее уничтожили. Такое случается не часто. Вероятность полного уничтожения орудий слишком мала — это, скорее, случайность. И через какое-то время, после ремонта и восполнения потерь, батарея вновь оживет. Но свою задачу — сорвать или ослабить огневой налет на Ленинград — мы выполнили. И я с радостью поздравил Пономарева с успешной стрельбой.

Как всегда, после стрельбы мы провели ее разбор. Я — с комсоставом, командиры башен и других подразделений — с краснофлотцами и младшими командирами.

[148 [Задача разборов состояла в том, чтобы определить, насколько согласованно и четко действовал весь сложнейший организм батареи, где встречались заедания или за счет чего выявлялись резервы для более быстрой и точной работы. Именно разбор помогал нащупывать наиболее слабые звенья и затем укреплять их от стрельбы к стрельбе.

На этот раз мы много говорили о связистах. Они неплохо обеспечили ведение огня. Но могли бы и лучше — ведь нынче неприятель не противодействовал, не обстреливал наши наблюдательные посты, да и дело происходило днем, в самых благоприятных условиях.

А бывало, сколько мук принимали мы из-за нарушения проводной связи от вражеского огня! Как назло, провода рвались особенно часто ночью. И тогда кто-нибудь из телефонистов — сержант Самойлов, краснофлотцы Боголюбов или Кирьянов — брал сумку с инструментом, длинный тонкий шест с рожками на конце и направлялся в лес, на поиск обрыва. В темноте маленькие рожки часто соскальзывали с провода, и тогда, проклиная все на свете, связист кружился на одном месте, стараясь вслепую отыскать тонкую нить. Ноги соскальзывали с тропки или с деревянного настила, проложенного сквозь болото, и по колено проваливались в густую холодную жижу. Валежник цеплялся за одежду, мокрые ветви больно хлестали по лицу. Дробно стучал дождь, деревья выли от ветра. Случалось, мокрый, ослабевший боец падал руками в грязь, теряя сумку. И тогда на голову Гитлера сыпались отборные матросские проклятия.

Когда разрыв бывал обнаружен, требовалось найти и второй конец провода. Находился второй — терялся первый. Чтобы избежать этого, телефонисту приходилось зажимать один конец в зубах...

При нарушении линейной связи переходили на дублирующее средство — радио. Тут-то и случались задержки. Да и радиосвязь не была столь надежной, как проводная. Словом, над совершенствованием связи нам предстояло еще поработать. Здесь крылась одна из возможностей сэкономить несколько секунд при подготовке к открытию огня, добиться более гибкого управления стрельбой.

Сегодня связисты заслужили хорошую оценку. Однако пришлось им указать, что впредь они должны действовать еще собраннее и пунктуальнее. [149]

Борьба за то, чтобы батарея получила право называться снайперской, продолжалась.

Провожаем в бой корабли

Майским, по-балтийски светлым вечером меня разыскал рассыльный и передал приказание явиться на командный пункт командира дивизиона. Вскоре там собрались все командиры батарей.

— Товарищи,— сказал полковник Румянцев, когда мы все расселись и достали блокноты. — В ближайшее время нам предстоит участвовать в операциях по обеспечению прорыва подводных лодок из Финского залива в Балтику, где они будут действовать на морских коммуникациях немцев.

Владимир Тимофеевич сделал паузу, давая нам возможность оценить значение его слов. Нас охватило радостное возбуждение. Ведь речь шла не просто об обычной очередной задаче. Балтийский флот, запертый в восточном углу залива и уже сброшенный противником со счетов, как сила, способная к морской войне, переходил к активным боевым действиям! Значит, флот, неотрывной частью которого мы всегда себя считали, сохранил, несмотря на потери, достаточный запас боевой мощи. Значит, военное положение страны в целом было достаточно твердым, если на повестку дня могли выдвигаться такие вопросы. Словом, сообщение командира форта содержало достаточно причин для оптимизма. А он продолжал:

— Лодки будут прорываться несколькими эшелонами. Каждый эшелон совершает переходы небольшими группами, под эскортом тральщиков, сторожевых кораблей и катеров. Первый этап перехода — Морской канал Ленинградского порта — Восточный рейд Кронштадта. Этот отрезок пути находится под воздействием немецких батарей в районе Стрельны и Нового Петергофа. Второй этап — Кронштадт — Лавенсари. Он-то нас больше всего и интересует. Здесь мы будем непосредственно прикрывать переход. Задача батарей состоит в том, чтобы в своих морских секторах подавлять те неприятельские береговые батареи на Карельском перешейке, которые попытаются воспрепятствовать огнем движению наших кораблей, а также уничтожать корабли противника в районе Красногорского [150] рейда. Аналогичная задача будет решаться и при возвращении лодок в Кронштадт. Ясно?

— Ясно! — ответил за всех командир 211-й Федор Юдин.

— По данным разведки, — продолжал Румянцев, — все вражеские батареи на северном берегу, с которыми мы имели дело осенью, готовы к боевой деятельности. Зимой мы ослабили к ним внимание, как к целям второстепенным. А между тем на перешейке произошли некоторые изменения...

И Владимир Тимофеевич принялся знакомить нас с последними разведданными. Потом он рассказал о той подготовке, которая, оказывается, уже велась на форту к решению предстоящей задачи.

Для наблюдения за Карельским перешейком у нас имелось восемь постов. Были они оборудованы вдоль всего побережья пятачка в двух маячных башнях и в бетонных вышках, построенных до войны как командные пункты береговых батарей. Посты располагали мощными дальномерами, визирами и стереотрубами, имели рации и подземные телефонные кабели, соединявшие их с командными пунктами дивизиона и батарей. Теперь они срочно приспосабливались для сопряженного наблюдения. Для этого на них увеличили число квалифицированных специалистов, провели дополнительные линии связи.

Срочно изготавливались к действию и имевшиеся на форту теплопеленгаторные станции. Здесь стояли хитрые приборы, которые могли в полной темноте и тумане обнаруживать инфракрасное излучение кораблей и давать направление на них. Техника эта была новой, еще не очень хорошо освоенной, но обслуживавшие ее бойцы заверили, что не подведут и обеспечат достаточную точность обнаружения.

— О первом переходе командование форта своевременно оповестят, — сказал в заключение Румянцев, — и вы будете поставлены об этом в известность. С завтрашнего дня беритесь за подготовку, усильте внимание к целям на перешейке.

Зимой мы редко, лишь для- поддержания навыка, практиковались на учебных приборах в управлении огнем по кораблям. Теперь и я, и командиры башен устраивали такие тренировки ежедневно. Вновь прорабатывались способы стрельбы по наблюдаемым береговым целям. [151]

А сами цели на северном берегу стали объектом тщательнейшего изучения.

Первый, разведывательный, выход подводной лодки из Ленинграда был совершен ночью 25 мая. Для противника он, видимо, оказался неожиданным, и его действия носили довольно беспорядочный характер. Не отличались особой организованностью и наши контрмеры. И командование тут же извлекло из этого уроки. Полковник Румянцев вновь собрал командиров батарей. На этот раз он познакомил нас с новым, более совершенным порядком оповещения о проходе кораблей.

— Теперь, — сказал он, — каждый комбат станет получать сообщение, в котором будет указываться состав конвоя, время его выхода, курс и скорость. Вам надлежит рассчитать время входа кораблей в зону огня противника и к этому моменту быть готовыми к стрельбе по целям в своем секторе. У сигнальщиков, ведущих наблюдение в морском направлении, функции будут расчленены. Одни из них должны следить за северным побережьем и за появлением в море неприятельских кораблей. Другим вменяется в обязанность наблюдать только за своими кораблями. Ночи сейчас белые, но если появится туман или дымка, за уточнением места наших кораблей обращайтесь на теплопеленгаторные станции.

Вечером 2 июня на батарею поступило оповещение о том, что ночью на боевое задание пройдут подводные лодки, сопровождаемые малыми охотниками. В нем содержались все данные, о которых говорил Румянцев. Я тут же взялся за необходимые вычисления. Вскоре последовал вызов к командиру форта. Он прочел нам боевой приказ на обеспечение перехода подводников и еще раз напомнил о самой сути предстоящей задачи:

— Главное — не дать противнику перейти на поражение!

И вот глаза мои сливаются с окулярами визира боевой рубки. До появления кораблей в зоне вражеского огня остается десять минут. Башни — в полной готовности. Снаряды покоятся в зарядниках, в подбашенных отделениях.

Визир развернут на восток. Но в жидком сумраке белой ночи пока ничего не видно, кроме серой ряби воды, вспыхивающей серебром под лезвиями прожекторов, — противник тоже ждет наши корабли и высвечивает Красногорский [152] рейд, чтобы успеть открыть огонь на предельной дальности.

Разворачиваясь вместе с пухлым кожаным сиденьем, навожу визир на черную кромку северного берега.! Там, кроме ярких голубоватых точек, из которых берут начало прожекторные лучи, — никаких признаков жизни.

В наушниках раздается голос сигнальщика Карпова:

— Два катера МО, пеленг сорок шесть, дистанция; семьдесят пять кабельтовых, следуют курсом триста десять! — И немного погодя: — Подводная лодка, пеленг шестьдесят пять, дистанция шестьдесят восемь кабельтовых, идет курсом двести семьдесят!

Быстро развернув визир, всматриваюсь и вижу, наконёц, катера, идущие строем уступа, а потом и подводные лодки. Они пробираются южным фарватером, прижимаясь поближе к своему берегу, под прикрытие батарей. Снова начинаю просматривать северный берег. И как раз вовремя! Там мелькает вспышка батарейного залпа. Через пару секунд впереди по курсу катеров вырастают белые столбы всплесков. И тут же за кормой у них возникают серые шлейфы — начинается постановка дымовых завес, прикрывающих лодки. А те строем кильватера, как ни в чем не бывало, продолжают следовать прежним курсом на запад.

Вновь вспышки на противоположном берегу. Теперь их уже много. Всплески поднимаются по курсу подводных лодок. Опять вспышки. Снаряды ложатся перелетом. Но вот с командного пункта, от Пономарева, поступают обработанные данные наблюдательных постов. Теперь ясно, по каким целям бить нашей батарее. Даю на орудия прицел и целик.

Неприятельский берег полыхает вспышками.

— Башни зарядить! Поставить на залп...

Султаны воды вздымаются около лодок недолетом. Пристрелялись, гады. Но перейти на поражение вам не удастся!

— Залп!

Вздрагивает бетонный массив и рубка вместе с ним. Почти одновременно с нами начинают стрельбу 312-я и 211-я батареи. Теперь уже на том берегу возникают красноватые искры — разрывы наших снарядов, Один, другой... третий... пятый... И уже не появляются характерные [153] вспышки неприятельских залпов. Вода около кораблей больше не вспучивается всплесками. Растерянно мечутся по рейду прожектора. Вонзаются в стену леса перед фортом, и тогда кажется, что противнику виден каждый попавший в луч боец.

Стрельбу мы окончили, и я смотрю в визир, как уменьшаются в размерах корабли, как все дальше и дальше уходят они на запад. Вот они уже и вне досягаемости вражеского огня. И тут оживает несколько батарей на том берегу. Но что это? Они стреляют в сторону форта. Вот уж курам на смех! Снаряды рвутся с большими недолетами. Кишка тонка стрелять на такую дальность. Да если б и достали, то мы получили бы лишь несколько выщербин в бетонном массиве. Поистине слепа бессильная злоба. Мы не удостаиваем врага ответом.

А корабли совсем скрываются из глаз. И наши мысли с ними. Для нас бой окончен. Мы сделали свое дело. А для подводников это лишь прелюдия к еще более грозным, смертельно опасным испытаниям, из которых, может быть, не все возвратятся домой. У них бой — впереди.

С 3 июня и вплоть до самой поздней осени обеспечение переходов подводных лодок стало для нас такой же главной и часто выполняемой задачей, как подавленно батарей, обстреливающих Ленинград, и уничтожение наиболее важных фронтовых целей. Нам не приходилось встречаться с подводниками, но некоторые лодки мы запоминали. Они становились как бы нашими старыми знакомыми. Мы интересовались их боевыми успехами, знали все, что писалось или говорилось о них. И конечно, с нетерпением ждали их возвращения из похода.

Такой лодкой для нас стала, например, «Щ-406», которой командовал Евгений Яковлевич Осипов. Первый раз мы обеспечивали ее выход 14 июня. Когда спустя пятьдесят суток она вернулась, стало известно, что, действуя в трудных условиях, она потопила четыре вражеских транспорта общим водоизмещением около 30 тысяч тонн. С теплым чувством проводили мы 406-ю во второй боевой поход 20 октября. А через несколько дней после этого радио сообщило о награждении славной «щуки» орденом Красного Знамени и о присвоении ее командиру [154] капитану 3 ранга Осипову звания Героя Советского Союза.

Возвращалась «Щ-406» 9 ноября. И нам казалось, что идет она в надводном положении с каким-то особым спокойствием, с гордым чувством уверенности в том, что береговые артиллеристы не позволят упасть на нее ни одному неприятельскому снаряду...

К тому времени белые ночи давно уступили место ночам «черным», обычным. А поскольку переходы лодок совершались только в ночное время, противник, не имевший такой редкой еще новинки, как радиолокация, мог рассчитывать лишь на свои прожектора. Без них он был слеп. Поэтому наша задача стала сводиться не столько к подавлению самих батарей, сколько к выводу из строя прожекторов. Стоило погасить их, и противник даже не пытался открывать огонь. А мы с этим делом научились справляться совсем неплохо.

Тогда враг изменил тактику. Он сделал прожектора кочующими. А его артиллеристы стали заранее пристреливать рубежи на фарватере, чтобы с подходом к ним наших кораблей сразу переходить на поражение. Но мы и тут не остались в долгу. Посты сопряженного наблюдения, несмотря на то что дальность до некоторых батарей достигала 20 километров, ма.стерски брали засечки. Поэтому координаты неприятельских огневых позиций у нас были определены с большой точностью. А это позволяло обрушивать на врага упреждающие залпы до того, как он сам начинал стрельбу. Гасить же кочующие прожектора мы научились так же метко, как и стационарные.

Результат нашей боевой работы был таков: на Красногорском рейде ни один наш корабль не был не только потоплен, но и поврежден. И мы, узнавая о победах подводников, не без гордости думали, что в это вложена какая-то доля и нашего труда.

В июне 311-я батарея была объявлена снайперской. Успех этот был тем более примечателен для нас, что представления к снайперскому званию делались поорудийно. И прежде чем орудие или батарея попадали в приказ коменданта сектора, рассмотрение всех качеств претендентов велось скрупулезно и придирчиво. Не могло [155] быть и речи о том, чтобы какой-то недостаток остался без внимания. Достаточно сказать, что на одной из самых боевых и результативных батарей — на 211-й — снайперским было объявлено лишь одно, третье, орудие.

В одном приказе с нами снайперскими объявлялись 341-я и 342-я береговые батареи, а также 102-миллиметровые батареи бронепоездов «Балтиец» и «За Родину».

По случаю торжественного события у нас был митинг. Комиссар Кирпичев, обращаясь к бойцам, сказал:

—- Снайперское звание для нас не самоцель. Боролись мы за него не ради тщеславия, а чтобы наш вклад в дело победы был весомее. Мы доказали, что можем работать по самому высокому классу. И не будет нам никакого оправдания, если этот класс мы снизим, если все последующие огневые задачи не будем решать на снайперском уровне.

В резолюции, принятой на митинге, мы заверяли командование флота, что будем и впредь совершенствовать свое боевое мастерство, что варварские обстрелы города Ленина будут получать сокрушительный отпор, что точность и неотразимость наших ударов по врагу будет непрестанно нарастать.

Через день мы подтвердили верность своему слову. Батарея получила приказ открыть огонь по неплановой цели. Через пять с четвертью минут грянул первый залп. Для не находящейся на дежурстве батареи это было существенным превышением установленного норматива. Точная корректировка позволила быстро перейти на поражение, и, как сообщили наблюдательные посты, вражеский узел обороны был начисто разгромлен.

После отбоя тревоги началось, как обычно, банение стволов. Краснофлотцы, уже узнавшие об успешных результатах стрельбы, с воодушевлением выполняли эту надоедливо-долгую, тяжелую работу.

Да, банить двенадцатидюймовые пушки, — это не то что шестидюймовки! Без техники здесь не обойтись. Сначала на деревянную вьюшку наматывалась ветошь. К вьюшке крепился стальной трос. Он протягивался через канал ствола и брался на барабан электролебедки. В электрическую вьюшка тянулась сквозь ствол. Ветошь с нее снималась, заменялась свежей и смазывалась пушечным салом. Этот процесс повторялся несколько раз, пока пропущенная через ствол ветошь не оставалась чистой. [156]

После этого в ствол наливалась горячая вода с раствором щелочи, 15 бойцов брали длинную штангу с круглой щеткой на конце. Начиналось собственно банение — теперь уже труд ручной, физический. Щетку гоняли по каналу ствола взад-вперед, меняя воду до тех пор, пока она не становилась прозрачной. Затем снова возвращались к лебедке и вьюшке, протирая ствол насухо, до зеркального блеска. Затем в ход шла мягкая щетка, смоченная в жидкой пушечной смазке. Канал покрывался блестящим тонким слоем, предохранявшим его от ржавчины.

И такая операция, последовательно и неуклонно, проделывалась четырежды — с каждым из стволов.

Погода в этот раз была тихая, безветренная, припекало летнее солнышко, и я разрешил бойцам раздеться по пояс. Стоя на бетоне массива, я наблюдал, как они орудуют длиннющей штангой, весело выкрикивая в такт:

— Туда-сюда... Вперед-назад... Вашим-нашим... Гансу-фрицу...

Вдруг все покрыл чей-то голос:

— Самолеты!

Глянув вверх, я увидел три бомбардировщика, вынырнувшие с солнечной стороны из-за облаков. Они уже переходили в пикирование, целя в нашу и 312-ю батареи. Ничего не оставалось, как крикнуть:

— Воздушная тревога!

Бросив работу, все кинулись за башни, чтобы найти прикрытие от осколков за их броней. От самолетов отделилось по бомбе. В этот момент заработали зенитные пулеметы и пушки. Но они опоздали: бомбардировщики уже вышли из пике и уносились в сторону залива. А бомбы приближались к земле с нарастающим воем. Теперь было видно, что упадут они с недолетом, в лесу, перед массивом. И действительно, среди деревьев поднялись вверх три черных фонтана, взметнув вверх осколки и щепки., Слабое дыхание взрывной волны докатилось до нас.

Как по команде, моряки живо спустились с массива и устремились в лес, к месту падения бомб.

— Посмотрим, товарищ комбат, — предложил старшина Чуев, увлекая меня за собой.

Мы подошли к дымящимся воронкам, где уже толпились наши батарейцы. Шел оживленный обмен мнениями: -

— А что, если бы не промазали фрицы, залепили в массив или в башню? [157]

— Скучно нам бы пришлось.

— Нам-то да. А башне? Выдержала бы?

Судя по воронкам, бомбы были двухсотпятидесятикилограммовые. Для башен они не могли представить угрозы. И я внес ясность в спор:

— Не шумите, товарищи! Для наших башен не страшны бомбы и потяжелее.

— А если прямое попадание в ствол?

— Такое попадание было б чистой случайностью. Как разрыв своего снаряда в стволе. Такая точность — за пределом прицельного бомбометания. Думаете, почему немцы почти не бомбят форт? Потому что понимают, что потерь им не избежать, а разрушить батареи все равно не удастся.

— А эти чего ж прилетели?

— Отогнали их от Кронштадта, вот они и завернули сюда, чтобы не возвращаться домой с бомбами. Понадеялись на «авось». А зенитчики наши прошляпили. Вот и вам урок: о бдительности забывать нельзя. А теперь продолжить работу!

Моряки вернулись к пушкам. Снова зазвучало: «Туда-сюда...»

Сколько еще месяцев предстояло нам прожить в каждодневном боевом напряжении?..

ЭХО СЕВАСТОПОЛЯ

В конце июня мы настороженно вслушивались в сводки Совинформбюро, сообщавшие об ожесточенных боях в Севастополе. Все чаще в радиопередачах и газетах встречались знакомые фамилии береговых артиллеристов и морских пехотинцев, сражавшихся на Черноморском флоте. И как ни оптимистичен был тон, в котором рассказывалось об их боевых делах, о подвигах и героизме севастопольцев, мы понимали: положение там отчаянное.

Конечно, никому не хотелось верить в неизбежность трагического конца. Для большинства из нас, командиров береговой обороны, Севастополь был не отвлеченным географическим и историческим понятием. Одни, как я и многие мок товарищи, учились там, другие служили на береговых батареях. И никто не расстался с великолепным городом, не сохранив в сердце любви к нему. Не было недостатка и в тех, кто породнился с Севастополем [158] в буквальном смысле слова. Я, например, не мог без острой тревоги подумать о родителях жены, не покинувших города.

В общем, все, что касалось главной базы Черноморского флота, затрагивало нас самым живейшим образом. И сама по себе напрашивалась успокоительная мысль: столько месяцев держались наши, устоят и во время нынешнего штурма. Ведь выдержал же Ленинград ужасную зиму, а сейчас и вовсе не найдется силы, которая могла б его сломить. Впрочем, голос разума отрицал такую аналогию. Слишком уж различно было положение у нас и в Крыму. Мы хорошо знали географию самого Севастополя, его пригородов и стационарных оборонительных сооружений. Упоминавшиеся названия свидетельствовали, что бои идут уже в городских кварталах. А раз так, то, увы, чудес на свете не бывает.

И вот 3 июля все мы собрались на митинг по неожиданному поводу: в этот день было обнародовано решение Верховного Главнокомандования об оставлении Севастополя. Да, митинг посвящался не победе, не взятию города, а его падению. Это было необычно, как необычной была и вся 250-дневная Севастопольская эпопея.

«Севастополь пал, но пал с такой славою, что каждый русский, в особенности каждый моряк, должен гордиться таким падением, которое стоит блестящих побед». Эти слова декабриста Михаила Бестужева, относящиеся к первой обороне черноморской твердыни, не случайно были вспомянуты на митинге. Их всецело можно было отнести и. к нынешним дням. Конечно, вторая оборона отличалась от первой масштабами, боевыми средствами и сроками борьбы. Тем большие испытания выпали на долю защитников города, тем выше требования предъявлялись к их духовной стойкости.

Нынешняя мировая война уже знала пример взятия мощной морской крепости с суши. В ночь на 31 января 1942 года японские войска, пройдя с боями по Малаккскому полуострову, начали осаду Сингапура — этого оплота Британской империи в Юго-Восточной Азии и на Южных морях. Английская крепость располагала пятнадцатидюймовой и девятидюймовой артиллерией береговой обороны, крупным гарнизоном, аэродромами. Но уже вечером 8 февраля японцы форсировали пролив, отделявший Сингапур от материка, и к утру прочно закрепились на двадцатишестимильном [159] острове, где размещалась крепость. 15 февраля английское командование согласилось на безоговорочную капитуляцию. На следующий день первые японские части вступили в город.

Две недели потребовалось японцам, чтобы сломить британский гарнизон Сингапура. Восемь месяцев держался Севастополь, где матросы, солдаты и жители города составляли единое войско. Духовному сплочению этого войска служили советский патриотизм, социалистическая идеология, общность в отношении к войне: не отдавая без боя ни одного клочка земли, севастопольцы знали, что тем самым они приближают победу Родины. Это и составляло фундамент их неслыханной стойкости.

Все это было нам близко, понятно, легко представимо. И, выступая на митинге, бойцы и командиры от души давали клятву бить врага по-севастопольски. Чувство горечи отступало перед боевым воодушевлением, перерастало в потребность отомстить врагу. Я чувствовал, как наливаются тяжестью у меня кулаки, как нарастает желание услышать сигнал тревоги, и, заняв место за визиром, с холодной точностью обрушить на головы фашистов полутонные снаряды...

Не помню, две или три недели прошло с того дня. На батарее заканчивался очередной осмотр и проворачивание механизмов, когда вдруг появился рассыльный из штаба дивизиона. К полудню всем свободным от службы предлагалось собраться в большом клубе на внеочередное занятие по командирской подготовке.

В назначенный час мы заняли первые ряды в зрительном зале. На сцене, за столиком, покрытым красной материей, сели полковник Румянцев, батальонный комиссар Гош и какой-то неизвестный нам майор береговой службы. На деревянной стойке, возвышавшейся чуть поодаль, висела крупная схема Севастопольской военно-морской базы и ее стационарных батарей.

Владимир Тимофеевич поднялся и представил нам майора. Он оказался штабным командиром Черноморского флота, участником Севастопольской обороны, только что переведенным к нам, на Балтику.

— Товарищ расскажет об особенностях в использовании береговой артиллерии на сухопутном направлении во время боев за героический Севастополь, — закончил Румянцев. — Прошу вас! [160]

Майор взял указку и вышел к схеме.

Пожалуй, наиболее интересным для меня было все что касалось 30-й и 35-й башенных батарей, однотипных с нашей 311-й. К моим юношеским воспоминаниям о них прибавлялся нынешний опыт — это помогало в деталях представить перипетии жесточайшей борьбы, о которые скупо говорил майор. Я имел меру для сравнения и все время проводил мысленные параллели: «А как бы мы поступили в таком случ:ае? Справились бы? Выдержали бы?»

Что такое замена двенадцатидюймового ствола без помощи подъемного крана, я знал не по книгам. У эту работу выполнили в рекордный срок — за 18 суток.! Севастопольцы с 30-й батарей сменили все четыре изношенных ствола за 16 суток. И это — в полутора километрax от переднего края, когда по каждому, кто появлялся днем на поверхности земли, немцы немедленно открывали огонь! По ночам же противник вел периодический обстрел батареи.

От пленных стало известно, что пока шла смена стволов, германское командование решило, что форт «Максим Горький» (под таким названием немцы числили 30-ю батарею, хотя у нас она этого имени никогда не носила) разбит. И когда двенадцатидюймовые орудия заговорили вновь, враг посчитал, что рядом с разбитой наши построили новую крупнокалиберную батарею.

7 июня Начался третий штурм Севастополя. К этом, времени враг на подступах к городу сосредоточил большие силы. В частности, была подтянута артиллерия особой мощности — от 305- до 420-миллиметрового калибра, батарея 615-миллиметровых мортир и 800-миллиметровая свэрхпушка по имени «Дора». Немцы имели двойное превосходство в численности войск и абсолютное превосходство в танках и авиации.

С самого начала наступления, развернувшегося по всему фронту, 30-я батарея включилась в напряженнейшую боевую работу. Ей пришлось отражать свирепый натиск врага и одновременно оказывать огневую поддержку нашим войскам. Заявки от армейского командования следовали одна за другой, артиллеристам давали все новые и новые цели. Они били по подходящим к фронту резервам и по вражеским батареям, по танкам и даже прямой наводкой по пехоте. И удары эти были точны, [161] сокрушительны: навсегда замолчало несколько осадных я полевых батарей, были уничтожены десятки танков.

Враг всеми силами стремился заставить батарею замолчать. Волнами шли бомбардировщики. Бывали дни, когда на нее обрушивались сотни бомб и тяжелых снарядов. Но тщетно! Батарея жила и громила фашистов. Тогда они подтянули знаменитую «Дору» с ее шеститонными снарядами. Но и «Дора» не смогла подавить батарею.

Все-таки к 17 июня неприятелю удалось вывести из строя одну башню. И, что было еще хуже, батарея оказалась отрезанной от Севастополя. Но и после этого она не прекратила борьбы. В этот же день противник начал штурм огневой позиции, в котором приняла участие почти целая дивизия. За сутки фашисты выпустили почти две тысячи снарядов и мин.

У наших артиллеристов кончились боеприпасы. Уцелевшая башня стреляла учебными болванками. Батарея продолжала бороться.

Через сутки противник ворвался на огневую позицию. Около 400 краснофлотцев и красноармейцев укрылось под землей, в бетонном массиве. На все предложения сдаться артиллеристы отвечали ружейным огнем. Тогда немцы завалили землей вентиляционные трубы. Через некоторые из них они заливали горючую жидкость из огнеметов, пускали ядовитые дымы, кидали взрывчатку.

Только 25 июня ценой больших потерь гитлеровцам удалось ворваться в массив. Но и на этом не была закончена борьба. В первых числах июля небольшая группа уцелевших бойцов сумела вырваться из окружения и пробиться в горы. Командир героической батареи капитан Г. А. Александер был схвачен немцами и погиб.

— Не берусь давать своих оценок, — сказал майор, — но в гитлеровской печати появилось высказывание, что наличие форта «Максим Горький» на Северной стороне на полгода задержали войска фюрера под Севастополем.

Героической и славной была и судьба 35-й батареи, находившейся к юго-западу от Севастополя, на мысе Херсонес. Ее удары были так же метки и губительны для врага, как и залпы 30-й. После того как противник оказался в городе, эта батарея оставалась последним наиболее устойчивым узлом сопротивления на Херсонесе. В ночь на 30 июня сюда перешло командование Севастопольского [162] оборонительного района. Три последних дня батарея отбивала многочисленные атаки гитлеровцев, прикрывая эвакуацию севастопольцев. До последнего управлял огнем и руководил непосредственной обороной позиции комбат капитан А. Я. Лещенко. 2 июля, расстреляв весь боезапас, в том числе и учебные болванки, моряки взорвали батарею.

Докладчик сказал немало добрых слов и о бронепоезде «Железняков», которым командовал воспитанник нашего училища капитан Г. А. Саакян. Ветераны Красной Горки помнили заместителя командира бронепоезда капитана Л. П. Головина. Еще в 1928 году прибыл он по путевке комсомола на нашу 311-ю батарею. Потом окончил училище, командовал батареей в Ижорском укрепленном районе, отличился в боях на Карельском перешейке в 1939 году. И вот теперь его имя оказалось среди славных имен защитников Севастополя.

А сколько чувств всколыхнуло упоминание майора о 14-й береговой батарее! С ней самым тесным образом была связана наша курсантская пора.

Эта шестидюймовая батарея стояла около Стрелецкой бухты, и от города к ней можно было добраться трамваем. Она была закреплена за училищем — там мы проводили курсантскую практику, осваивали навыки работы комендорами и номерными, упражнялись в управлении огнем по морским целям.

Помню, как в 1935 году, впервые в жизни, я заступил там в караул. Начальником караула был назначен старшина нашего курса Гриша Халиф. Гордый своими ответственными обязанностями, он выглядел немножко важным и строгим. И кто-то, получив от него замечание за пустяковую оплошность, в сердцах и по малой еще политической сознательности буркнул: «Ему бы все в солдатики играть. Посмотрел бы я на этого героя во время войны!» Конечно же, тот обиженный скептик не мог себе представить, что спустя семь лет на огневой позиции 14-й батареи завяжется яростная рукопашная схватка с гитлеровцами и героев-моряков возглавит командир батареи старший лейтенант Г. И. Халиф!

Артиллеристы 14-й только в последние дни обороны подавили несколько неприятельских батарей на Северной стороне, уничтожили шлюпочный десант, пытавшийся переправиться через бухту на южный берег, громили пехоту [163] в районе Учкуевских пляжей. Враг выпускал по батарее 400 — 500 снарядов в день, на нее производили налеты одновременно до 40 самолетов. Бойцы несли большие потери — ведь батарея не имела такой надежной броневой и бетонной защиты, как башенные установки. Но огня она не прекращала. За 270 боевых стрельб она выпустила по артиллерии, танкам и пехоте противника более пяти тысяч снарядов.

Утром 1 июля орудия дали последние залпы. Снаряды кончились. После этого батарейцы подорвали пушки. Командир и комиссар с краснофлотцами оставались на огневой позиции до конца, отражая гранатами и винтовками вражеские атаки. В самый критический момент командир пытался вызвать на себя огонь 35-й батареи. Но огня не последовало: на 35-й тоже кончились боеприпасы.

Командир батареи Г. Халиф и комиссар Г. Коломейцев с группой бойцов геройски погибли в рукопашной схватке...

Когда докладчик закончил свой рассказ, в зале несколько секунд стояла мертвая тишина, а потом грянули дружные аплодисменты. Так необычно реагировали слушатели на выступление майора, сделанное в порядке командирской подготовки. Сам коллективный подвиг черноморцев, необычайный взлет человеческого духа отодвинул на второй план военно-техническую сторону дела — организацию, тактику, способы боевого применения оружия. Мы аплодировали севастопольцам, чей героизм вновь предстал перед нами в полный рост, и их представителю. Воспитательная роль занятия оказалась сильнее его учебной цели. И об этом никто не жалел.

И еще один отзвук падения Севастополя ощутили мы здесь, под Ленинградом. Немцы начали переводить сюда тяжелую осадную артиллерию. Под Гатчиной появились 240-миллиметровые пушки на железнодорожных транспортерах, которые обладали дальностью стрельбы свыше 40 километров. Переехала к нам и знаменитая «Дора», тоже перемещавшаяся по железнодорожному полотну. Лафет этой громадины был с трехэтажный дом, а длина ствола составляла 30 метров. Снаряд же, как уже упоминалось, весил 6 тонн. Но дебют «Доры» под Ленинградом не состоялся. Пока это чудовище монтировали после

[164 [дальней перевозки, наши разведчики сумели обнаружить опасную цель и точно определить ее координаты. Последовал меткий артиллерийский удар, после которого собрать «Дору» и заставить ее стрелять противник не смог.

...А из дому в ту пору шли грустные вести. Жена писала, что отец ее, оставшийся в оккупированном Севастополе, расстрелян фашистами. Мать сообщала, что под, Смоленском был сбит бомбардировщик, на котором летал мой брат Александр. Саша погиб. От среднего брата, Гани, не было писем. А младший брат, Василий, тяжело ранен и находится в госпитале. «Ты, сынок, теперь единственный, — писала она,— кто сможет отомстить за нас иродам. Бей их нещадно и береги себя...»

«Мины выбросить и забыть!..»

С середины лета жизнь на форту стала лучше. И не только потому, что в тепле легче было переносить голод, который так и не могла до конца победить ладожская Дорога жизни. Мы начали получать урожаи с огородов. Забота о них легла на девушек из хозяйственного взвода. Рачительными и умелыми овощеводами стали младший сержант Саша Тимофеева, краснофлотцы Валя Чипуштанова, Саша Сорокина, Надя Коняшкина, Валя Перфильева и Маша Булаева. Эти комсомолки серьезно осваивали новое для себя дело: достали, какую можно было, литературу по огородничеству, советовались с немногочисленными окрестными крестьянами, с бойцами, имевшими агрономическое образование ( были на форту и такие). Результаты их труда не замедлили сказаться на нашем рационе.

Еще раньше был организован сбор щавеля. А там пошли ягоды и грибы, для сбора которых были созданы специальные бригады. К столу стала появляться и свежая рыба, добытая нашими добровольными рыболовными командами. Легче стало разнообразить меню нашим изобретательным поварам — Моте Репкиной, Тане Беляевой и Доре Санчуровой, трудившимся под руководством кока-инструктора сержанта А. Я. Припачкина.

Словом, жизнь наступила более сытая, и это подняло настроение, прибавило людям бодрости. Теперь наш бережливый [165] хозяйственник капитан Д. Е. Москаленко не бросал жалобных взглядов на командира форта, когда видел у него в салоне какого-нибудь нежданного гостя. Дело в том, что, как и на кораблях, на форту свято соблюдался традиционный закон флотского гостеприимства. Если гость случался во время обеда или ужина, не пригласить его к столу было немыслимо. И столь же немыслимым казался вопрос к нему насчет продовольственного аттестата. Выкраивать же на комсоставском камбузе порцию для гостя, а часто и не для одного, так, чтобы это не очень отражалось на блокадной норме красногорских командиров, было необычайно трудно.

Теперь эта проблема отпала, хотя число посетителей не уменьшилось. Например, у нас в дивизионе по прямой служебной необходимости постоянно появлялись представители командования Ижорского сектора и Приморской оперативной группы. На пятачок часто прибывали инспектирующие, проверяющие или знакомящиеся с положением дел командиры из Кронштадтской крепости, штаба флота и штаба фронта. Нередко это были люди в больших чинах. И если до этого им не случалось повидать береговую башенную батарею, они не могли не удовлетворить своего любопытства, не побывав на форту. Ведь о Красной Горке были наслышаны в разных родах войск. О ее технике, о боевых возможностях ее главного калибра порой ходили легенды.

Гостя обычно прежде всего вели на нашу флагманскую батарею. После осмотра башен ему предлагали ознакомиться с «начинкой» блока и в заключение приглашали на КП командира дивизиона. И часто на человека, даже хорошо знакомого с полевой артиллерией, действительность производила большее впечатление, чем любая из слышанных им легенд. Впечатляли сами орудия и башни, где к снарядам и зарядам не прикасалась человеческая рука, и глубина погребов, и толщина бетонных перекрытий, и, конечно же, центральный пост с его совершенной системой управления огнем. Окончательно добивал командный пункт комдива. Здесь поражала точность и обстоятельность обстановку нанесенной на картах и планшетах и дававшей наглядное представление о пространственном диапазоне, в котором вела боевые действия наша крепость. При чем все это в сочетании с первоклассным комфортом. [166]

Когда Владимир Тимофеевич Румянцев хотел произвести на гостя особое впечатление, он приглашал его в салон, а тем временем на флагманской батарее будто невзначай начиналось учение. И здесь, сидя в пухлом кожаном кресле за чашкой морковного чая и ведя деловую беседу, можно было незримо следить за ходом «немой» стрельбы: динамики громкоговорящей связи четко доносили боевые команды, доклады и даже клацание орудийной стали. К этим невинным спектаклям Владимир Тимофеевич прибегал, если от гостя можно было добиться важного для нужд форта решения: например, о выделении сверхлимитных радиоламп или о том, чтобы не забирали от нас нужного человека. Тут его поддерживала сама обстановка, как бы говоря: «Смотрите, какая у нас сложная и совершенная техника! Для того чтобы она действовала на всю мощь, нельзя скупиться ни на снабжение, ни на людей».

Одним словом, на «экскурсантов» форт производил неотразимое впечатление. Те же, кто приходил на Красную Горку действительно по делу, не ахали и не умилялись: они либо знали башенную артиллерию, либо достаточно полно представляли себе ее устройство.

В конце августа на Красной Горке побывал командующий ленинградским фронтом Леонид Александрович Говоров. Ознакомился он и с нашей батареей. Побывал в первой башне и на командном пункте. Человек высокой и разносторонней артиллерийской культуры, он с ходу схватывал особенности нашей техники, тонко подмечал еще не использованные в нашей боевой работе возможности. Прибыл-то он к нам для проверки, а не для расширения собственного кругозора. И его советы и указания отличались предметным, деловым характером, пониманием специфики боевого применения береговой артиллерии.

Кстати сказать, далеко не все армейские командиры и артиллерийские начальники, особенно среднего звена, понимали эту специфику. В начале обороны Ленинграда часть береговых железнодорожных батарей была включена в состав войск фронта. Армейские командиры обрадовались пополнению. Но использовали батареи подчас неправильно как с тактической, так и с технической точки зрения. Армейцев увлекала возможность нанести противнику удар помощнее, почувствительнее, так сказать, [167] с избытком. При этом не учитывалось, что морские пушки выдерживают меньшее количество выстрелов, чем полевые, и что их снаряды предназначены не для всяких целей. В общем, применяли их там, где и дистанции, и объекты ударов позволяли с успехом использовать обычную полевую артиллерию. Кончилось это тем, что все железнодорожные батареи были снова переданы флоту.

Генерал-лейтенант Говоров хорошо разбирался в том, что береговая артиллерия может и что ей противопоказано. На форт он прибыл, как мне показалось, главным образом в связи с задачами контрбатарейной борьбы. Немцы продолжали разрушать Ленинград огнем дальнобойных орудий. Подавлять их батареи, расположенные в глубине обороны, сейчас фактически могла лишь флотская — береговая и корабельная — артиллерия.

Собрав нас, командующий фронтом рассказал, что за прошедшие летние месяцы флот заметно преуспел в контрбатарейной борьбе. Стала более развитой сеть артиллерийской разведки, огонь по неприятельским батареям ведется более активными методами, открывается в короткие сроки. И результаты этого налицо. В августе количество обстрелов города резко сократилось. Но не следует обольщаться. Обстрелы Ленинграда — это не просто террор, не только гнусная попытка фашистов подорвать боевой дух героических ленинградцев и вынудить их к капитуляции. Мы располагаем сведениями, что Гитлер приказал полностью разрушить город Ленина, сровнять его с землей. И как бы ни был преступен и дик этот бандитский приказ, исполнители в лице немецких генералов будут продолжать выполнять его...

Честно говоря, тогда еще трудно было представить себе, что существует такой приказ, что тут нет никакого преувеличения. И не потому, что у нас были сомнения относительно нравственного облика фашистского главаря. Просто это казалось слишком бессмысленным. Но после войны стал известен приказ начальника германского военно-морского штаба от 29 октября 1941 года: «Фюрер решил стереть с лица земли Санкт-Петербург. Существование этого большого города не будет представлять дальнейшего интереса после уничтожения советской России... Предлагается подойти близко к городу и уничтожить его как с помощью артиллерийских обстрелов из орудий различного [168] калибра, так и с помощью длительных воздушных атак...»

— Затишье надо считать временным, — продолжал командующий. — Немцы перебросили на наш фронт осадную артиллерию из-под Севастополя и артиллерию особой мощности из Европы. Сейчас они, видимо, перестраиваются, ищут лучшие организационные и тактические приемы обстрела города. И надо быть готовыми к любым сюрпризам с их стороны. Тактику контрбатарейной борьбы следует совершенствовать, делать ее еще более активной. Мы видим свою задачу в том, чтобы упреждать противника в открытии огня, воздействовать на него не только артиллерией, но и авиацией. Но это — дело будущего. А сейчас, сегодня, вам надо улучшить разведку вражеских батарей, точнее определять их координаты. Есть у вас возможности и для более точной подготовки исходных данных для первого выстрела, и корректировать огонь вы могли бы лучше...

После этого Леонид Александрович перешел к профессиональным подробностям. Мы слушали его и удивлялись: как много успел он увидеть за время короткого посещения форта. Задачи, которые он ставил перед нами, были трудны, но вполне реальны. И генерал вселил в нас уверенность, что они нам по плечу. Приезд его мы потом вспоминали не раз.

Еще большим событием в нашей жизни было посещение форта секретарем ЦК партии и членом Военного совета Ленинградского фронта Андреем Александровичем Ждановым. Авторитет Андрея Александровича в Ленинграде, в войсках и на флоте был необычайно высок. Видный партийный деятель, он играл первостепенную роль в руководстве обороной города.

Узнав в один из сентябрьских дней о том, что ожидается посещение Ждановым Красной Горки, мы оглядели все вокруг критическим глазом: все ли у нас в порядке, произведет ли наш дивизион хорошее впечатление, на уважаемого гостя? Ударить в грязь лицом не хотелось.

Впрочем, наведением «марафета» мы не занимались. К этому не побуждала ни боевая обстановка, ни чувство собственного достоинства людей, уверенных в том, что самое главное и нужное дело они делают правильно. [169]

Андрей Александрович прибыл в сопровождении члена Военного совета Краснознаменного Балтийского флота Н. К. Смирнова и члена Военного совета Приморской оперативной группы В. П. Мжаванадзе. Они обошли все службы и батареи дивизиона. У нас, на флагманской, задержались, пожалуй, дольше всего. Да это и понятно: подробный осмотр нашей батареи требовал больше времени. А гости побывали везде: и в башнях, и на команд-ном пункте, и в центральном посту, и в погребах.

В погребе Андреи Александрович вдруг остановился.

— А это что? — указал он на тускло поблескивавший черный шар якорной мины.

— Морская мина типа КБ-три, товарищ Жданов, — доложил я.

— Вижу, что мина. Но зачем она здесь? Разве береговым артиллеристам приходится пользоваться минным оружием?

— Нет, товарищ Жданов. Мины здесь и в других местах были поставлены на случай, если возникнет угроза захвата форта противником. Они здесь с прошлого года стоят.

— Вы что же, командир батареи, собираетесь сдавать форт и подрывать батарею?

— Что вы, товарищ Жданов, у нас и в мыслях этого нет, — возразил я ему. — Будь моя воля, давно бы их выкинул.

Но Андрей Александрович не успокаивался:

— Нет, вы слышите, товарищ Смирнов! — воскликнул он. — Мы собираемся наступать, а они... Да на что же это похоже? А еще моряки, балтийцы!

Потом он снова обратился ко мне:

— Вот что, товарищ старший лейтенант. Приказываю мины выбросить и забыть, для чего они предназначались.

После осмотра боевых помещений гости направились в ленинскую комнату — с наступлением тепла, когда солнце прогрело бетон, она вновь стала у нас использоваться по назначению. Там уже собрались все батарейцы. Андрей Александрович не торопился сесть за стол, поставленный перед рядами стульев. Он как-то сразу оказался среди бойцов. Было видно, что в их кругу он чувствует себя свободно и привычно.

— Как у вас с питанием, товарищи? — задал Жданов вопрос, традиционный для каждого начальника, начинающего разговор с бойцами. Наши артиллеристы никогда не теряли чувства юмора: [170]

— Питание хорошее, товарищ Жданов, можно сказать, избыточное. Когда добавку дают, даже хлеб остается. А его, конечно, мы тоже съедаем.

— Картошка своя идет, капуста. Если щей мало — всегда кипятком разбавить можно. У нас подсобное хозяйство — красота!

— Слышал про ваше хозяйство, — улыбаясь сказал Жданов. — Хорошо, что у вас заботливые командиры.. Огороды в блокаде — большое подспорье. Мы среди ленинградцев очень поощряли огородничество. Это намного облегчило положение населения с питанием. Недалек день, товарищи, когда Ленинград и войска получат все в необходимом количестве с Большой земли. Но и тогда нам еще придется жить экономно. Вы знаете, сколько стоит каждый ваш выстрел?

Кто-то из краснофлотцев быстро ответил:

— Один боевой выстрел стоит два трактора!

— Вы молодцы, что ведете счет на трактора. Война — неестественное состояние общества. Полезно помнить, что, когда мы разобьем фашистов, большинство из вас вернется к мирному труду. Ну, а главный счет, который вы сейчас должны вести, — это счет уничтоженным гитлеровцам.

И такой счет ведем, товарищ Жданов!

— А я и не сомневаюсь в этом.

Андрей Александрович с остальными гостями прошел к столу.

— А сейчас, товарищи, — сказал он, — я вам немного расскажу о боевых делах воинов Ленинградского фронта и моряков-балтийцев, о мужестве и героизме жителей города Ленина.

Этот небольшой доклад вышел за очерченные рамки. Говорил Жданов легко и свободно, безо всяких бумажек. Увлекаясь сам, он увлекал и слушателей. Когда он закончил, у нас осталось цельное представление об общем положении на фронтах. Андрей Александрович не старался ничего приукрасить, не преуменьшал трудностей. С озабоченностью говорил он о напряженном положении на Северном Кавказе и особенно в Сталинграде, где уже вовсю разгорелись уличные бои. Но, не скрывая тревоги, он в то же время с такой убежденностью делал оптимистические прогнозы о конечном исходе этих сражений, что его уверенность передалась и нам. Мы понимали, что знает он больше, чем может нам сказать, и чувствовали, что за [171] его оптимизмом стоит не только служебная обязанность поддерживать в войсках высокий боевой дух. И хоть уличные бои, по нашим представлениям, неизбежно кончались потерей города, на этот раз подумалось: «А ведь, может, и правда выстоят. Не пускать же в самом деле немца за Волгу». Да, ни разу еще враг не вгрызался так глубоко на территорию нашей страны...

— А как со вторым фронтом? — спросил кто-то из краснофлотцев.

— На второй фронт надейся, а сам не плошай — единственно, что я пока могу вам ответить, — нахмурился Андрей Александрович. — Союзники не торопятся с выполнением своих обязательств, ссылаются на различные объективные причины, на свою неподготовленность к десантной операции такого масштаба. Но готовиться-то можно по-разному... Словом, товарищи, нужно рассчитывать на .свои силы. А их у нас хватит, чтобы в конечном счете разбить фашистскую Германию и ее сателлитов. Но для этого от всех, в том числе и от вас, требуется полная и неснижаемая духовная мобилизация на разгром врага. А в ваших погребах, я видел, мины стоят. Чтобы форт в случае чего фашистам не достался. Я приказал эти мины убрать. И забудьте думать, что немцы могут взять Красную Горку. Думайте о том, как разгромить их на вашем участке, под Ленинградом.

Проводив гостей, мы с радостью принялись выполнять приказ Жданова: «Мины выбросить и забыть!..» Тележки с черными шарами выкатывались из блоков. Снималась подведенная к ним проводка.

Когда работа была окончена, все как-то вздохнули с облегчением. Такая работа лучше любых слов поднимала настроение, давала почувствовать, что стоим мы прочно и что близится тот день, когда вал советского наступления хлынет на позиции врага и захлестнет их.

14 октября нам стало известно об упразднении института военных комиссаров на флоте. Федор Васильевич Кирпичев стал теперь заместителем командира батареи по политической части. Ему присвоили звание капитана. Это не сказалось на наших взаимоотношениях и мало в чем повлияло на распределение обязанностей между нами. Мы всегда с ним работали дружно. Федор Васильевич не старался делать нажима на ту сторону, комиссарских функций, которая позволяла ему вмешиваться в командование [172] батареей. Он понимал, что для того чтобы не попасть впросак, командуя таким насыщенным техникой подразделением, как наше, нужны большие специальные знания, А получить их ему не пришлось. И Кирпичев сосредоточивал свои усилия в той сфере, где чувствовал себя уверенно и твердо: в работе с людьми, в их идейном воспитании, в мобилизации на ревностное выполнение боевых приказов. Так что после установления полного единоначалия ему не пришлось, как некоторым, мучительно перестраиваться.

Воодушевляющие вести

Дела у нас шли своим чередом. Не прекращалась учеба. Звучали сигналы боевых тревог. Три-четыре раза в месяц наша батарея посылала свои снаряды по наиболее важным целям, расположенным в глубине неприятельской обороны и на северном побережье Финского залива. Задачи перед нами стояли прежние. Все заботы сводились к тому, чтобы решать их лучше, с более высоким качеством.

С приближением ледостава Ижорский сектор стал готовиться к зимней обороне. Давалось нам это легче, чем год назад, — сказывался приобретенный опыт.

Но что бы нас ни занимало, в какое бы дело мы ни углублялись, на все свой незримый отпечаток накладывали события, происходившие далеко от Ленинграда, на любимой мною с детства Волге. Не надо было быть большим стратегом, чтобы понимать: там происходит то важнейшее, от чего зависит обстановка и на других фронтах и, может быть, судьба всей войны.

В том, что в величайшем сражении, разгоревшемся в глубине континента, участвовали и моряки, не было ничего удивительного. Недаром же на Волге с октября 1941 года существовала военная флотилия. Как и на многих других фронтах, дрались там и морские пехотинцы! А однажды в газете я нашел упоминание об артиллеристах капитана А. И. Ломовцева, отлично проявивших себя при обороне Сталинградского тракторного завода. «Уж не выпускник ли это нашего училища? — мелькнула мысль, — Был ведь у нас Ломовцев в одном из выпусков, предшествующих моему. Выходит, и береговые артиллеристы действуют под Сталинградом?» [173]

Догадка подтвердилась. Оказывается, в августе, в дни самых трудных боев за город, была сформирована 680-я отдельная железнодорожная батарея под командованием Ломовцева. Сражаться ей пришлось в исключительно тяжелых условиях, под непрерывными артиллерийскими и авиационными ударами. Но боевой успех сопутствовал батарее. За время обороны Сталинграда она разбила железнодорожный эшелон с боеприпасами, рассеяла свыше батальона пехоты и колонну автомашин, уничтожила 11 танков, подавила 4 артиллерийские батареи и 11 минометных и пулеметных огневых точек.

15 октября, когда противник занял тракторный завод, бойцы батареи были вынуждены отойти вместе с другими подразделениями Красной Армии на остров Зайцевский. После этого артиллеристов послали на укомплектование частей морской пехоты. А капитан Ломовцев потом командовал 214-м отдельным подвижным артдивизионом, принявшим активное участие в боях под Новороссийском.

Понятно, что все это я узнал значительно позже. А в ту пору нас, естественно, -больше всего интересовали сообщения об общем ходе боев за Сталинград. И настоящим праздником для всех было известие о переходе в наступление 19 ноября войск Юго-Западного и Донского фронтов. Свершилось то, что для многих показалось просто чудом. И уж, конечно, никто из нас не мог предположить, что артиллерийские залпы, прогремевшие в степи между Волгой и Доном в те дни, означают по существу начало второго, победного этапа великой войны.

Несколько тревожных дней пережили мы в декабре, когда немцы из района города Котельниковский начали наступление на Сталинград, спеша на выручку блокированным там войскам Паулюса. Но очень скоро стало видно, что все тревоги напрасны, что контрмеры врага не могут застать нас врасплох, что у нашего командования в достатке и сил, и средств, и воинского искусства для победного ведения операции в таком масштабе. Враг был остановлен и повернут вспять. Мы были убеждены, что ничто не сможет разомкнуть гигантские клещи, в которых оказалась неприятельская группировка. И это наше убеждение подтвердил весь дальнейший ход борьбы.

Новый год мы встречали в праздничном, исполненном оптимизма настроении. Да, было похоже, что в войне [174] наступает решительный перелом! И уже совсем несомненным было то, что исход Сталинградской битвы скажется на положении дел под Ленинградом. По многим, едва уловимым признакам, на которые чуток военный человек, мы догадывались: и у нас готовится что-то серьезное.

Ошиблись мы в одном; события, начавшиеся 12 января 1943 года, не коснулись непосредственно Ижорского сектора и Приморской оперативной группы. В них участвовали 67-я армия Ленинградского фронта и 2-я ударная армия Волховского фронта. Начав наступление навстречу друг другу, они взломали неприятельскую оборону и 18 января соединились в районе Рабочих поселков № 1 и 5. Шестнадцатимесячная блокада Ленинграда была прорвана! Вдоль южного берега Ладожского озера образовался коридор шириною до 11 километров.

Многим нашим товарищам по оружию повезло больше, чем нам: они участвовали в операции, внесли свой вклад в первую значительную победу под Ленинградом. Участвовали в этих боях либо близко расположенные стационарные батареи, либо подвижные, железнодорожные. Активно действовали дивизионы хорошо знакомых нам командиров — майоров Г. И. Барбакадзе, Д. И. Видяева, Б. М. Гранина, С. Ф. Кудрявцева, Л. М. Тудера. Сокрушительные удары по врагу наносили крупнокалиберные железнодорожные батареи: 180-миллиметровйя батарея капитана А. К. Дробязко и 356-миллиметровая под командованием майора С. И. Жука. Помогали нашим войскам прорывать оборону противника и орудия кораблей — эсминцев и канонерских лодок, и самая большая на флоте 406-миллиметровая пушка, огневая позиция которой находилась на Морском артиллерийском полигоне.

На отвоеванной у врага земле сразу же стали проводить железнодорожную колею от Жихарево до Шлиссельбурга{10}. И вот 7 февраля на Финляндский вокзал пришел первый поезд, доставивший в Ленинград продовольствие из Челябинска. С этого дня поступление продуктов и вооружения заметно возросло. В городе резко увеличилась выработка электроэнергии. Заводы стали производить больше вооружения.

Все эти изменения коснулись нас очень скоро. Как и [175] всем ленинградцам — и гражданским и военным, нам была увеличена продовольственная норма. А благодаря запасам картошки и капусты, полученным с красногорских огородов, питание и вовсе становилось сносным. Поднялись на ноги все дистрофики.

Прорыв блокады, установление железнодорожной связи с Большой землей не только облегчили материальные условия существования ленинградцев. Это имело и громадное психологическое значение. Окрепло ощущение связи со всей сражающейся страной. И мы не раз вспоминали сентябрьское посещение А. А. Ждановым Красной Горки. Теперь были понятны и истоки его оптимизма,, и призыв больше думать о том, как разгромить врага под Ленинградом.

Нашу воинскую гордость подогревали и торжественные события, происшедшие в ту зиму. Во второй половине декабря была учреждена медаль «За оборону Ленинграда», и мы, ижорцы, согласно статуту, попадали под награждение. В середине февраля на флоте были введены погоны. Вскоре на рукавах наших кителей, на месте споротых нашивок, остались темные пятна невыцветшего сукна, а на плечах появились погоны из желтого шелка, заменявшего золотую канитель, с красными просветами и такой же красной опушкой.

Помнится, вначале было как-то очень непривычно смотреть друг на друга или на себя самого в зеркало. В облике нашем появилось что-то строго-величавое и, как тогда казалось, архаичное. Ведь погоны в нашем представлении ассоциировались с дореволюционной офицерской формой.

Впрочем, и само слово «офицер» все чаще фигурировало в военном лексиконе. Два с лишним десятка лет слово это было почти бранным. В него вкладывался совершенно четкий классовый смысл. Если офицер — то либо царский, либо белый; эти эпитеты подразумевались сами собой. С началом войны, когда речь заходила о солдатах и офицерах, то было ясно, что имеется в виду противник. Но постепенно окраска этих слой менялась. В речи официальной появилось понятие «офицер связи». А в разговорной речи наших командиров называли офицерами с оттенком возвышенным.

Мне кажется, что преодолению известного барьера в нашем сознании и внедрению этого слова в повседневный [176] обиход в немалой степени способствовала пьеса Александра Крона «Офицер флота», печатавшаяся в журнале «Краснофлотец». Кстати, говорили, что прообразом героя пьесы — подводника, человека смелой мысли и высокой души — драматургу послужил Евгений Осипов, командир «Щ-406», переходы которой мы обеспечивали минувшим летом. Начало войны Крон провел в многотиражной газете балтийских подводников, и поэтому такая версия казалась нам вполне правдоподобной: Осипов действительно был, что называется, рыцарем без страха и упрека...

Итак, слово «офицер» постепенно приобретало у нас право гражданства, так же как на смену «красноармейцам» и «краснофлотцам» шли «солдаты» и «матросы».

Как ни велико для нас было значение прорыва блокады, это все же не снимало всех трудностей, вызванных осадой. Эшелоны с продовольствием и вооружением от Жихарево до Шлиссельбурга шли под неприятельским огнем. Враг продолжал терзать Ленинград воздушными налетами и артиллерийскими обстрелами. Причем, после непродолжительного затишья, вызванного нашим противодействием, обстрелы вновь усилились. Немцы пополнили свой артиллерийский парк подвижными крупнокалиберными орудиями, централизовали управление всеми батареями, занятыми в обстрелах. Они распыляли внимание нашей разведки, ведя стрельбу то одной, то другой группой батарей, используя ложные вспышки и кочующие орудия. Они добились немалых успехов в маскировке. Ночью использовали беспламенные заряды.

Словом, произошло то, к чему нас готовил командующий фронтом.

Наибольшей интенсивности действия вражеских артиллеристов достигли летом. С конца июня снаряды разных калибров почти ежедневно стали падать на город. Но и мы не остались в долгу. К этому времени Ленинградский фронт и Балтийский флот не испытывали нужды в боеприпасах. Огневое мастерство наших командиров и бойцов достигло высокой степени совершенства. Выросло искусство командования в подготовке сосредоточенных ударов, в организации взаимодействия артиллерии и авиации.

Теперь мы обычно начинали стрельбу не с появлением вспышек на неприятельских батареях. Разведка наша [177] за это время еще более усилилась. Еще теснее стали ее связи с общефлотской артразведкой и с разведывательной службой фронта. На форту были известны точные координаты немецких батарей, находившихся в пределах нашей досягаемости, которые использовались для обстрелов города. И вот периодически, по приказанию командира форта, на одну из таких целей обрушивался упреждающий удар.

Наша батарея стреляла не одна, а, как правило, совместно с 312-й и 211-й. Иногда в таком налете вместе с нами участвовали железнодорожные или войсковые батареи. После сигнала отбоя над перепаханной снарядами огневой позицией врага появлялась наша авиация. Когда она заканчивала свою работу, мы, если требовалось, повторяли огневой налет.

Такая тактика требовала большого расхода боеприпасов. Но она-то и была по-настоящему активной. Ею пользовались все артдивизионы и созданный позднее 3-й Ленинградский артиллерийский контрбатарейный корпус, где главную ударную силу составили железнодорожные береговые батареи. Об эффективности этого боевого приема свидетельствовал тот факт, что к осени противник был вынужден сократить обстрелы города в три раза.

Вклад Ижорского сектора в достижение этого результата можно охарактеризовать такой цифрой: за 1943 год его артиллерия провела около 550 стрельб на уничтожение и подавление вражеских батарей.

Как и в прошлом году, с наступлением лета перед нами была поставлена задача обеспечивать переходы кораблей в районе Красногорского рейда. И хотя задача была не новой, выполнение ее велось на совершенно ином организационном уровне. По сравнению с тем, как мы это делали теперь, прошлогодние стрельбы вспоминались удивительно примитивными, чуть ли не кустарными.

Поскольку проводка кораблей осуществлялась не часто и о ней мы оповещались заблаговременно, перед каждой такой операцией проводилась тщательная подготовительная работа. От постов сопряженного наблюдения требовали получить по нескольку засечек на каждую активную неприятельскую батарею. Командир дивизиона проводил с офицерами специальные занятия и тренировки. От нас он требовал безошибочного знания координат и всех характеристик целей, готовности не мешкая [178] подготовить исходные данные и управлять огнем любым из приемлемых способов. Его излюбленной методой была постановка неожиданных вводных, и мерилом подготовленности офицера к решению задачи считались правильность и быстрота ответных команд.

Потом командиры батарей устраивали совместные тренировки своих командных пунктов и корректировочных постов. На тренировках отрабатывались организация управления огнем, связь, быстрота и точность введения корректур. Помню, как в июне на одном из таких учений у нас побывал начальник артиллерии флота контр-адмирал Иван Иванович Грен.

В те дни мы готовились к обеспечению перехода подводных лодок, в том числе и нашей старой знакомой «Щ-406». Выделенные для этой цели силы должны были накануне перехода уничтожить активные неприятельские батареи на северном берегу залива. К участию в боевых действиях привлекались артиллерия Красной Горки и Серой Лошади, 180-миллиметровая железнодорожная батарея с острова Котлин, а также бомбардировочная и корректировочная авиация флота. Общее руководство возлагалось на контр-адмирала Грена.

Командный пункт контр-адмирала размещался на форту Риф, на западной оконечности Котлина. Южную группу батарей возглавлял начальник артиллерии Ижорского сектора подполковник Е. А. Проскурин. Местом, откуда ему предстояло командовать, был КП нашего дивизиона на Красной Горке. Вместе с ним там должен был находиться и начальник разведки сектора майор Е. Г. Кржижановский.

Объект нашего удара составляли две наиболее активные батареи, находившиеся в районах Алипумала и Вахнола. Стрельбу по ним мы и отрабатывали с корректировочными постами, когда на форту появился Иван Иванович Грен. Он зашел в командный пункт нашей флагманской, понаблюдал за ходом учения. Потом спустился в центральный пост. Старый огневик, в равной мере искушенный во всех тонкостях и корабельной и береговой артиллерии, он дал несколько полезных указаний, касавшихся связи с корпостами. Но в целом Иван Иванович остался удовлетворен.

Башни проверять не буду, — сказал он, хмуря седые брови. — Вижу — готова к стрельбе батарея. [179]

Через день с утра мы заняли места по боевой тревоге. Как всегда, не без волнения, подал я первую команду к открытию огня. Командный пункт вздрогнул от выстрела первого орудия первой башни. Наша батарея начала пристрелку по огневой позиции противника. Тут же поступил доклад с постов сопряженного наблюдения: первый снаряд упал хорошо.

Вслед за нами начали пристреливаться 312-я и 211-я батареи.

Введены все корректуры. Смотрю на часы. Стрелка подходит к назначенному времени.

— Первая и вторая башни — залп!

С равными интервалами командую: «Залп!.. Залп!..» И так — десять минут. Башни стреляют без единого пропуска. Техника скрупулезно проверена. Боеприпасы тщательно подобраны. И снаряды ложатся так, как им положено, — веером, на трех прицелах. Хоть я и не вижу ничего, кроме планшета, но доклады корпостов позволяют зримо представить всю картину.

Через десять минут — для трех орудий «Дробь!» Лишь вторая пушка второй башни продолжает методический огонь. Так же действуют и две другие батареи. С корректировочных постов сообщают: снаряды ложатся без отклонений по прицелу и целику. В районе огневых позиций наблюдаются пожары.

Через десять минут снова все вокруг содрогается от батарейных залпов: начинается второй десятиминутный налет. В наушниках телефона голос: «На первой огневой пожар усилился! На второй — взрыв! Еще сильный взрыв!» Это с корпоста. Приятно слышать такое!

Еще один перерыв. Методический огонь ведет второе орудие первой башни. И снова:

— Первая и вторая башни — залп!

Третий налет. Во время него над целями появляются бомбардировщики. Взрывы бомб и тяжелых снарядов встают сплошными гигантскими фонтанами. Все смешалось. Корректировать огонь уже нет возможности. Но это и не требуется — все и так пристреляно с достаточной точностью...

Белой, прозрачной ночью я сидел за визиром командного пункта и всматривался в те места, где находились уничтоженные накануне батареи. С такой же тревогой, я уверен, склонились к окулярам и командиры соседних [180] батарей. По южному фарватеру шли подводные лодки и корабли охранения. Но я их почти не замечал. Все мысли были сосредоточены на одном: не оживут ли вражеские орудия? Если оживут, мы, конечно, тотчас же откроем огонь. Но это будет означать, что наша боевая работа, в которую вложено столько сил и средств (один снаряд — два трактора!), в чем-то оказалась несовершенной. Корабли шли. Северный берег уныло молчал, даже не вспыхивали прожекторы. Это молчание было высшей оценкой артиллеристам и авиаторам, той творческой мысли, что родила мощный комбинированный удар.

Впервые с начала войны таким радостным и торжественным был у нас День Военно-Морского Флота. Было всеобщее построение. Зачитали праздничный приказ. Читал его новый комендант Ижорского укрепленного сектора Владимир Тимофеевич Румянцев. Он сменил на этом посту генерал-майора береговой службы Ивана Анисимовича Большакова.

Командиром нашего дивизиона снова стал вернувшийся с Ладоги майор Григорий Васильевич Коптев.

Праздник я, как и многие мои товарищи, встречал в новом звании — на погонах у меня появилось по четыре серебристые звездочки. Подарили мне их матросы. Звездочки были сделаны руками батарейных умельцев — гладкие, с острыми ребрами, с нестерпимым никелевым блеском. Тогда это был крик моды, и морякам, видать, хотелось, чтобы их командир «не отставал».

В тот день в большом клубе вручались награды. Дважды выходил я к столу, приняв один раз коробочку с недавно учрежденным орденом Отечественной войны 2-й степени, второй — с медалью «За оборону Ленинграда». Потом был концерт художественной самодеятельности, кинофильм, танцы...

На весь этот праздник наложила свой отсвет победно развивавшаяся битва на Курской дуге. Потому и проходил он как-то по-особому задушевно и весело. Дела на фронте шли превосходно, несмотря на то, что союзники наши так и не приступили к настоящим боевым действиям на западе континента. И хоть мы по-прежнему находились в блокаде, перелом в ходе войны ощущался нами все явственнее и явственнее. [181]

Через несколько дней, 5 августа, радио сделало нас свидетелями нового явления в военном быте страны: Москва произвела первый артиллерийский салют в честь освобождения Орла и Белгорода войсками Западного, Брянского, Центрального, Воронежского и Степного фронтов.

Но, понятно, не только одни радости приносил нам 1943 год. Я уже говорил, что объединенными усилиями наших артиллеристов и авиаторов удалось в три раза сократить обстрелы Ленинграда. Но добиться полного прекращения обстрелов мы так и не смогли. На улицах продолжали рваться снаряды. Покончить с этим можно было, только полностью ликвидировав блокаду, отодвинув от города линию фронта.

Огорчали нас и дела у подводников. Мы успешно обеспечили переходы лодок на запад, к Лавенсари. Но встретить нам довелось только «Щ-303», которой командовал капитан 3 ранга Иван Васильевич Травкин. Напрасно ждали мы возвращения «Щ-406» и других подводных кораблей, направлявшихся в боевые походы на балтийские коммуникации врага. Обеспечивать их обратные переходы нам так и не пришлось. Немцы весной этого года многократно усилили противолодочный рубеж, буквально перегородив Финский залив от берега до берега. Ни одной лодке прорваться в Балтику не удалось. Все они, кроме «Щ-303», погибли при форсировании противолодочных позиций.

Но как ни тяжело было мириться с боевыми неудачами, происходящими рядом, по соседству, общий победный ход войны держал нас в счастливом, приподнятом настроении. Все мы чувствовали: скоро и под Ленинградом произойдут великие перемены. И, наверное, нам при этом будет дано не последнее слово...