Крыши моего детства

Людям от природы свойственно стремиться к овладению высотой. Ну а если человеку от роду лет десять — двенадцать, тогда желание оторваться от земли, подняться повыше требует незамедлительного исполнения. Кто из мальчишек не забирался на высокое дерево, на крутую гору, на крышу дома? Развлекались таким образом и деревенская детвора, и ребята рабочих поселков, небольших городов.

Крыши детства были и у меня — мальчишки, родившегося на второй год после победы Октябрьской революции в пристанционном поселке Узловая Тульской губернии. Название поселка говорило само за себя. Здесь сходились железнодорожные пути четырех направлений. С железной дорогой и была связана жизнь большинства жителей Узловой.

Отец мой, Александр Алексеевич, — из крестьян, приехал в поселок из деревни Корсакове незадолго до первой мировой войны. Еще раньше в Узловую перебрались старшие братья отца — Иван, Николай и Михаил. Работали они механиками дизельных двигателей и паровых машин, слыли отменными мастерами своего дела. Дяди и помогли отцу устроиться в паровозное депо. Работать он стал кровельщиком — жестянщиком, как говорили тогда...

Двадцатые годы — тяжелое для страны время. Еще не закончилась гражданская война. Голод. Бандитизм. [7]

Страшный незримый враг — тиф. Разруха. Все это испытали на себе и жители Узловой. Нелегко жилось и нашей семье. Тиф надолго приковал к постели мою мать Наталию Григорьевну.

С детских лет отец приучал меня к честному, старательному труду. У Александра Медведева, как и у его старших братьев, были золотые руки, в поселке отец слыл большим мастером. С завидной красотой и точностью он делал замысловатые колена (переходы) железных кровельных труб. Ему поручали крыть крыши железнодорожного клуба, нового здания вокзала, элеватора для зерна. В мозолистых руках отца спорилась любая работа.

Отец часто брал меня подручным. Иногда деповские рабочие, наши соседи, говорили ему:

— Не бережешь мальца. Не дай бог, сорвется со стропил...

Отец добродушно парировал:

— А кто ж его к высоте приучать будет? Уж лучше я сам. — А мне строго внушал: — Не бойся, ходи уверенно, но не торопись. Это работа, а не цирк. По сторонам да вниз меньше смотри.

А как тут было не смотреть, когда нередко за тем, как я балансирую по балкам и стропилам (элеватор строился по высоте, равной десятиэтажному дому), наблюдали мои школьные товарищи. Кто с испугом, а кто и с доброй завистью.

У меня же вскоре совсем исчезла боязнь высоты. Зимой я лихо спускался на лыжах с обрывистых склонов крутой горы к речке Любовке. Редко кто осмеливался последовать моему примеру. Работа кровельщика, катание с гор на лыжах помогли укрепиться тем качествам характера, которые впоследствии пригодились для того, чтобы мастерски освоить пилотирование самолетом. [8]

В небе Узловой редко появлялись аэропланы, зато днем и ночью тишину разрывали паровозные гудки. Вместе со сверстниками я любил наблюдать, как по свистку главного кондуктора вдруг оживают неподвижно стоящие на рельсах товарные вагоны, лязгают буфера, пыхтит паровоз, и железнодорожный эшелон, набирая скорость, проплывает мимо в неведомую, загадочную даль.

Машинисты, кондукторы, кочегары были героями игр моего раннего детства. Бывая с отцом в депо, я мог разглядывать паровозы вблизи.

— А ну-ка, Димка, лезь ко мне в будку, — приглашал знакомый машинист Дмитрий Иванович Сурков.

Он разрешал мне трогать рычаги, поршень, заглядывать в топку. Видя мое восхищение, спрашивал:

— Ну как, тезка, нравится?

— Угу, — раздавалось в ответ.

— Не угу, а чудо. Вот что такое техника, — с гордостью говорил Сурков и добавлял: — Смекай и учись уважать ее.

То был добрый совет. Не погрешу против истины, если скажу, что он не только помог мне в летной школе, но и стал основополагающим в моем неизменно уважительном отношении к авиационным техникам, с которыми доводилось служить в молодые и зрелые годы.

Воспоминания раннего детства со временем потускнели, но одно осталось на всю жизнь — день похорон Владимира Ильича Ленина... Стоял лютый мороз. Он загнал меня и сестру Лену на печку — в квартире было холодно. Мы сидели молча, понимая по поведению взрослых, что произошло непоправимое горе. И вдруг протяжно загудел паровоз. За ним второй, третий... К ним присоединились деповские гудки. Тревожно-тоскливый гул потрясал Узловую. Стало боязно. К нам подошла [9] мама. По ее лицу текли слезы. До этого я только раз видел плачущую мать, когда хоронили Надю — мою младшую сестру. Мама тихо сказала:

— Не бойтесь. Это наша Узловая прощается с товарищем Лениным.

Я не раз слышал в депо, как рабочие говорили: «Ленин — вождь всех трудящихся». В моем детском восприятии слово «вождь» отождествлялось с понятием «самый главный командир». Мне стало очень жаль Ленина... А гудки гудели, гудели... Залегли в памяти услышанные позже нежно-печальные стихотворные строки: «И падали, и падали снежинки на ленинский от снега белый лоб».

Учился в школе я средне. Из учителей хорошо помню Георгия Яковлевича Куликова. Он преподавал русский язык и литературу, охотно ходил с нами в походы к реке, в лес — с ночевкой, кострами. Рассказы Георгия Яковлевича о дальних странах, об отважных первопроходцах будоражили умы подростков, служили своеобразными уроками мужества. В школьных играх я часто бывал вожаком. Позже, в старших классах, ребята избирали меня секретарем комсомольской организации.

Местом, где чаще всего встречалась молодежь Узловой, был железнодорожный вокзал. Обычно, особенно по вечерам, к приходу пассажирских поездов туда гурьбой валили рабочие парни, старшеклассники, влюбленные пары. В толпе гуляющих можно было встретить и «пижонов», освоивших быстро внешний лоск нэпмановской «культуры»: брюки дудочкой, крахмальная рубашка, туфли «бостон». Заглядывали иногда на вокзал и хулиганы — «братишки» в широченных брюках клеш, с финками за пазухой. Но и те и другие побаивались молодых ребят железнодорожных мастерских, и, как правило, гулянье на платформах и в сквере проходило спокойно. [10]

Позже центром нашего досуга стал вновь построенный железнодорожный клуб. Танцы под оркестр, кружки самодеятельности заполняли теперь все наше свободное от школьных занятий и домашних работ время. Были, конечно, и огорчения. По сей день помню: собрался на танцы, а ботинки «каши просят». Денег на ремонт нет. Сел чинить сам, но получилось, как в крыловской басне:

И все же я пошел в клуб. Не по одежке встречали тогда товарищи друг друга.

Занимался я во многих кружках, но весь пыл своего сердца отдавал авиамоделизму. Правда, не сразу. В детстве мечтал быть врачом. Сказывалось то обстоятельство, что наш дом часто навещал железнодорожный доктор: болела мать, сестры. С восьмого класса моей мечтой стало самолетостроение. Часами пропадал я в кружке, изучая летные конструкции. Мог обнаружить неисправность в двигателе, отрегулировать различные механизмы. Когда я перешел в девятый класс, мне доверили руководить авиамодельным кружком в Доме пионеров.

О людях, чья юность выпала на 30-е годы, часто говорят: их воспитал комсомол. Преувеличения здесь нет. Наша школьная комсомольская организация жила полнокровной жизнью. Мы шефствовали над паровозным депо, где проводили субботники по уборке территории. Выезжали агитбригадой в близлежащие деревни и после выступлений работали в поле. Вместе со старшими товарищами участвовали в создании железнодорожного парка. И хотя не всегда были сыты и хорошо одеты, жили мы дружно и весело. Верили, что «тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет». [11]

Картинка далекого прошлого... 18 августа 1935 года. Праздник. Страна отмечает День авиации. Почти все население Узловой (поселок к этому времени стал городом) в парке. На улицах тепло. В небе ни облачка. Многие из узловчан наблюдают, как над большой поляной, переходящей в луг, кружат модели самолетов, сделанные в нашем кружке. А затем для меня и Николая Степина — моего основного помощника по авиамоделированию — наступил главный экзамен. С помощью нагретого на костре воздуха мы запустили шар-монгольфьер. Расчеты не подвели нас. На высоте около двухсот метров наше детище замерло, и из него на гуляющих ворохом посыпались листовки, славящие советских авиаторов, с призывами крепить Красный воздушный флот. Наш праздничный подарок был встречен восторженно.

В том же году Центральный Комитет ВЛКСМ бросил клич молодежи: «На самолеты!» Тысячи горячих сердец откликнулись на этот зов. 60 ребят послала Узловая в Москву кандидатами для поступления в авиационные школы. В их числе был и я.

Как в тумане промелькнули дни медицинский комиссии. Отбор был строгим. Наконец, мандатная комиссия в кабинете первого секретаря Московского горкома ВЛКСМ. Сидим, волнуемся. Рядом с председателем комиссии вижу знакомое лицо. Тихонько спрашиваю соседа: «Где-то я его видел. Кто это?»

— Да это Александр Косарев, наш генсек. Неужели не узнал? — отвечает сосед.

Но вот названа моя фамилия. Члены комиссии просматривают рекомендации, заключения врачей. Спрашивают:

— Кем хотите стать?

Отвечаю:

— Авиационным техником. [12]

— А стране нужны в первую очередь летчики, — говорит председатель мандатной комиссии.

— Могу и летчиком, — тотчас соглашаюсь я.

Вижу, как улыбается Косарев. Председатель встает:

— Поздравляю. Вы зачислены курсантом школы военных летчиков.

Фантастично! Путевку в такую школу получил один я из 60 молодых узловчан. Двое наших ребят были зачислены в школу авиатехников. Остальные вернулись домой.

В конце августа 1935 года пришло официальное извещение о зачислении меня курсантом Ейской военно-морской летной школы. Я очень ждал этот документ, но и волновался также: справлюсь ли? Нелегко было покидать Узловую. Волнение не могли скрыть и родители, особенно мама. Мне до слез было жаль ее. Нелегко было ей в голодное время быть хозяйкой большой семьи, сглаживать строгое отношение мужа к детям. Красивое лицо этой настоящей русской женщины никогда не искажалось переживаемыми тяготами, она никогда не повысила голос на нас, даже виноватых.

Сборы были коротки. На вокзал с котомкой пришел один. Отец был на работе, товарищи — кто на каникулах, кто в отлучке. Маму, чтобы не расстраивать, попросил не провожать меня к поезду, о чем позже горько сожалел. Очень часто молодежь начинает ценить доброту материнского сердца слишком поздно. Так было и со мной.

Гудок паровоза (поезд следовал на Москву) показался мне на этот раз необычным, каким-то грустным. Защемило в груди... Прощай, Узловая... Прощай, юность. [13]