XIII. Июль

Мой миноносец прибыл, но сейчас же вынужден был начать починку и задержал меня в Кеми дня на три. В этот период вынужденного бездействия я несколько раз виделся с генералом Мейнардом.

Мейнард, как и следовало ожидать, не проявил никакого особого интереса к результатам моей поездки, но отношения наши были все же скорее дружественные. Один раз даже Мейнард обратился ко мне с просьбою поговорить с солдатами Карельского полка, национальности, изобретенной английским командованием. Полк этот начал разлагаться, и нужно было принимать спешные меры, чтобы передать его целиком в ведение русского командования. Полк был собран как раз в районе расположения отличнейшего сербского батальона, что в значительной мере подчеркивало действительность тех угроз, которые я вынужден был высказать карельским солдатам. Ненадежный вид имела эта часть, и снова я подумал об уходе из области всех иностранцев, которые, однако, представляли собою силу, дававшую нам [200] возможность твердо вести воспитание солдат и медленно, но неуклонно вкоренять в них дисциплину.

Наконец миноносец мой починился, 8 июля, ранним утром, в тихую погоду на мачте взвился вымпел командующего войсками, и мы тронулись в путь.

Радостно и грустно было смотреть на наш родной Андреевский флаг, гордо развевавшийся на корме. Этот миноносец был единственным судном в Архангельске. В эту же эпоху в Архангельск из Мурманска направилась «Чесма». Мы обогнали ее в пути. Должен сказать, что появление этого броненосца на рейде произвело угнетающее впечатление на архангельское население. «Чесму» просто-напросто боялись, и лишь официальные заявления, что на броненосце нет снарядов, успокоили панически настроенных мирных жителей.

На нашем миноносце поддерживались все обычаи и порядки прежнего флота. И форма одежды, и прежний устав, и порядок службы — все было, как в добрые старые времена.

В одиннадцатом часу утра показались Соловки. Я решил зайти в монастырь поклониться вековым русским святыням. Около полудня мы подошли к пристани у самой монастырской гостиницы. Я счастлив, что мне удалось тогда посетить этот исторический рассадник истинно национальной культуры на Севере. Что сталось с ним теперь — не знаю.

Меня, жену мою, направлявшуюся со мною в Архангельск, и сопровождавших меня лиц сейчас же принял настоятель.

В обширных покоях квартиры игумена было как-то особенно тихо и спокойно. Стены, завешанные старыми портретами, прекрасная коллекция фотографий всех высочайших посетителей монастыря с их автографами, старинная обстановка — все это создавало совершенно особенное настроение. Революция еще не коснулась этой обители с ее устоявшимся веками укладом жизни.

Отец настоятель благословил меня с женой отлично написанной иконой святых Зосимы и Савватия, основателей [201] монастыря, считающихся в населении покровителями брака и старых бытовых устоев семьи. Кроме того, владыка подарил мне прекрасно изданную историю Соловецкого монастыря, представляющую собою сборник интереснейших исторических дат и документов.

Особенно интересны главы о бомбардировании монастыря англичанами в эпоху Восточной войны. В то время военную силу монастыря представляли пушки чуть не времен Грозного и инвалидная команда в числе 50 человек.

Мы опоздали к службе, и потому после чая, предложенного нам владыкою, пришлось ограничиться обходом главной части монастыря, посещением ризницы и оружейной палаты.

Общий вид монастыря необыкновенно красив, в особенности с моря.

Седою стариною веет от крепостной стены, сложенной из крупных камней, с ее сторожевыми башнями, типичного старорусского «городка». Архитектура монастырских церквей необычайно интересна. Вот сюда надо было ездить добывать настоящий русский стиль, не занесенный хламом чуждой культуры.

Однако надо было торопиться в Архангельск. В четвертом часу мы начали осторожно выходить из бухты.

Вода в это время спала. Фарватер, отлично оборудованный в давние времена, оказался далеко не в порядке в смысле опознательных вех, буйков и прочих необходимых для плавания мелочей.

Я стоял на мостике. Скалистые грядки, спускавшиеся в воду с островков, внушали большие опасения. Лот, бросаемый каждые полминуты, давал очень малую глубину.

Монастырь был еще в виду, когда сначала послышался сильный удар, затем страшный гром всей подводной части, с ходу севшей на камни.

Задний ход полной силой! Результатов никаких... Миноносец стал как пришитый. Промучавшись часа два и убедившись, что нигде течи нет, мы решили [202] ждать прилива, который мог автоматически поднять нас. Ждать нужно было до утра, а потому я решил в шлюпке снова отправиться в монастырь, чтобы как-нибудь убить время.

Я долго гулял по монастырю этою светлою ночью. Особенно памятен мне обширный монастырский двор, сплошь покрытый чайками.

Чайки — особая достопримечательность Соловков. Здесь они совершенно не боятся людей и вьют свои гнезда и выводят птенцов прямо на плитах двора. Весь монастырь усыпан тучами птиц, и их неприятный гортанный крик слышится день и ночь.

В четвертом часу утра миноносец снялся с камней и по полной воде подошел к пристани.

Маленькая течь была, но двигаться было можно. Часов в шесть утра мы покинули монастырь и довольно медленным ходом пошли к Архангельску. Погода была тихая и теплая, и под вечер 10-го числа мы уже входили в Маймаксу.

Правительство встретило меня, как и всегда, радушным приветом и искренней радостью.

Мне нужно было сделать и официальный доклад о моей миссии и поделиться впечатлениями и новостями моей экспедиции в Финляндию.

Я доложил с полною откровенностью все. Я особенно точно остановился на оценке дела Юденича, не внушавшего мне никаких надежд, и по возможности точно обрисовал довольно печальную картину положения колчаковских армий.

Меня в правительстве тоже ожидали новости.

К моменту моего приезда уже состоялось назначение генерала Миллера главнокомандующим Северным фронтом — по радио из Сибири.

До этого радио генерал Миллер пользовался правами главнокомандующего, но в командование войсками не вступал, — как это и было решено в правительстве при прибытии генерала в область. [203]

По опыту зная, что совмещение должности генерал-губернатора с командованием войсками невыполнимо на практике, я не совсем отдал себе отчет в том, что, собственно, хотел сделать адмирал Колчак.

Личных отношений у меня с адмиралом не было, следовательно, у него не было причин оценивать мою деятельность в ту или другую сторону. С другой стороны, все военные мероприятия в области исходили от моего имени, что не могло не быть ему известным.

Назначение главнокомандующего в армии, едва насчитывавшей двадцать пять тысяч в своих рядах, при наличии командующего войсками было неправильно.

Находясь в самых близких и искренних отношениях со всем составом правительства и в особенности с генералом Миллером, я с уверенностью мог сказать, что это распоряжение Колчака было сделано не по почину из Архангельска.

В первое же мое свидание с генералом Миллером мы подробно переговорили по этому вопросу и, не найдя решения, отложили пока исполнение этого приказа и проведение его в жизнь.

Что же касается результатов моих сношений с Финляндией, то они были предрешены телеграммой из Сибири, которую привожу полностью:

Министр иностранных дел

Париж. 21 июня 1919 г.

Срочная

№1381

Прошу передать Юденичу

Получена 25 июня. № 224

Эта телеграмма требует срочных распоряжений. Верховный правитель поручил сообщить вам взгляды на вопрос о действиях против Петрограда: вопрос об активной помощи Финляндии не следует ставить на плоскость каких-либо политических или территориальных уступок последней. [204]

Не давая никаких гарантий, даже не ставя на очередь вопроса о компенсациях, надо воздержаться от проявления недоверия к Финляндии.

Спорные вопросы теперь разрешать нежелательно, чтобы не препятствовать освобождению Петрограда. Верховный правитель считает, что безусловно желательно движение Маннергейма при непременном участии русских войск и установлении в занятых местностях русской администрации, подчиненной вам. Разумеется, активная помощь Финляндии не мешает служить основанием для политических притязаний последней. Желательно положить конец неопределенному положению в Эст-ляндии и Лифляндии и заменить германские войска местными организованными силами, к образованию коих на добровольческих началах надлежит приступить. Верховный правитель поручает вам главнокомандование всеми русскими силами Северо-Западного района, не предрешая вопроса о руководстве операциями совместно с эстонцами и финнами; следует избегать обострения отношений с эстонцами ввиду значения их содействия.

Подписал Сазонов

Верно: За старшего секретаря

отдела иностранных дел,

полковник Кетляревский.

Эта телеграмма была разослана повсюду и в копии попала в руки северного правительства — «для руководства».

Несмотря на то что директива была дана Юденичу и пришла на Север лишь в копии, правительство Северной области учло свое критическое положение и по телеграфу высказалось за принятие того договора с Финляндией, который был выработан Юденичем.

Ответ Колчака был по-прежнему неблагоприятным, а требования Финляндии он находил «чрезмерными». [205]

Искренно говоря, после этого у меня уже не оставалось веры в исход борьбы за восстановление России на севере.

Кроме этой капитальной новости была еще одна крупная неприятность, повлиявшая на весь ход событий в области.

Я говорю о восстании полка Дайера, выведенного на Двинский фронт в мое отсутствие, для участия в наступательных действиях конца июня.

Эти активные действия сами по себе имели ничтожный результат, вследствие того что с началом отступления войск Колчака из районов Вятка — Котлас наступательная операция в избранном направлении теряла всякий смысл.

После нескольких удачных атак войска Двинского фронта остановились, укрепляя занятые районы, и подготовлялись к дальнейшим операциям.

В первых числах июля, помнится, в ночь на 7-е, произошло восстание в Дайеровском полку. Восставшие солдаты прежде всего ворвались в избу, где спали офицеры, и успели убить семь человек, в том числе нескольких англичан.

Быстро распространившаяся тревога сразу поставила на ноги все войска и штабы, но часть дайеровцев все же успела перебежать к большевикам.

Восстание это для всех русских представителей власти было фактом, которого ожидали давно и которому нисколько не удивились; для англичан это было крупнейшее разочарование, впечатление от которого было угнетающим.

15 или 16 июля с Двины в Архангельск вернулся генерал Айронсайд со своим штабом, что указывало, что операцию на Двине надо считать законченной.

Я немедленно вместе с генералом Миллером пошел повидать его.

Разговор наш был сухо официальный, причем Айронсайд ни одним словом не обмолвился о моей поездке в Финляндию. От прежних отношений не осталось и [206] следа, и ясно было, что наступила уже какая-то новая эра в английской политике на севере.

Выходя вместе с генералом Миллером из дома Айронсайда, я сказал с грустью: «Его совсем и узнать нельзя». Генерал Миллер, видимо, испытывал то же самое.

Я застал в Архангельске ту же беззаботную жизнь, те же благотворительные вечера в думе, те же интересы, сплетни и разговоры. Общество совершенно не отдавало себе отчета в той опасной минуте, которую мы переживали.

По приезде мне сразу пришлось сильно налечь на работу и проверить все то, что было сделано без меня.

Уже в первые три-четыре дня я поражен был, до каких размеров возросла пропаганда большевиков, главным образом на фронте.

Особенно внушало опасения то, что происходило на направлении Обозерская — Чекуево — Онега. На этом тракте, столь спокойном раньше, валялись пачками большевистские прокламации, воззвания, журналы, деньги, пропагандные афиши...

Как раз в середине июля на этой же дороге был убит наш мотоциклист, везший срочное приказание в 15-й полк в Чекуево. На трупе были найдены образцы пропагандной литературы.

Я забеспокоился очень серьезно, и одной из первых моих мер была командировка в Чекуево генерала Д., моего доверенного лица, испытанного в строевом и боевом опытах.

Генерал Д., произведя подробнейшую инспекцию 5-го полка, нашел его в столь блестящем состоянии, что я счел себя обязанным объявить в приказе благодарность полковнику Михееву, которого и всегда считал выдающимся офицером.

Тем не менее я не мог успокоиться на этом и, подозревая что-то неладное, производил самые тщательные и интенсивные розыски.

Мне помог случай. В одном из госпиталей проболтался унтер-офицер о существовании заговора на Обозерской и назвал несколько фамилий. [207]

Дальнейшее расследование показало, что время предполагаемого восстания так близко, что нельзя было терять ни одной минуты. Я схватил первый же аэроплан, находившийся в готовности, и ночью вылетел на Обозерскую, предупредив английское командование о грозящей опасности.

Я спустился на Обозерской около четырех часов утра и был встречен адъютантом английского командующего железнодорожным районом.

Еще до моего свидания с этим генералом мне было доложено англичанами, что беспокоиться совершенно не о чем, что настроение в войсках отличное и что мои опасения не имеют оснований.

Убедить англичан в правильности моих выводов мне не удалось, но мне это и не было важно, так как моею главною целью было свидание с полковником Акутиным и полковником Барбовичем. Моя беседа с русскими старшими начальниками еще более подтвердила мои опасения. Сговорившись с ними о принятии срочных мер по группировке офицеров, по изъятию из частей подозрительных элементов, я приказал послать офицеров в Чекуево и Селецкое для предупреждения обо всем находящихся там старших начальников.

Времени тратить на поездку в далекое Чекуево и Селецкое я не мог, да и беспокоился я за железнодорожное направление, где подозревал центр заговора.

Предупредив еще раз английский штаб на Обозерской, я вернулся в Архангельск на том же аэроплане, на котором прибыл.

Не прошло и двух суток после моей поездки, как разразилась беда, и прежде всего в Чекуеве.

Две роты 5-го полка возвращались на барже с передовых позиций на отдых в Чекуево в сопровождении всего двух прапорщиков.

Во время этой долгой поездки на палубу вышел один солдат, который крикнул: «Коммунисты, ко мне!» На его зов выскочило 11 человек. Эти 11 человек в течение двух часов убеждали и убедили баржу [208] арестовать своих прапорщиков и произвести переворот в полку.

Когда баржа пристала к Чекуевской пристани, навстречу ей, ничего не подозревая, вышел полковник Михеев, чтобы поздороваться с людьми.

Сначала был схвачен он, а затем и чины его штаба. За отсутствием в Чекуеве строевых частей сопротивления оказано не было, а мятежники, воспользовавшись телефоном, спровоцировали все остальные части полка, разбросанные по широкому району.

Восстание разлилось по всему полку. Часть офицеров, захватив пулеметы, засела в избы и защищалась до последнего патрона. С последним выстрелом они покончили с собой.

Михеева, пользовавшегося большой любовью солдат, пощадили и с частью штаба отправили в Вологду. 5-й полк перестал существовать.

Как удалось выяснить тогда же, в ближайшие дни после катастрофы, солдаты полка в большинстве просто разбежались... Была горячая пора сенокоса, в деревнях рабочих рук не было... и это послужило одной из веских причин восприятия солдатами соблазнительных идей.

Немалую роль в этом несчастье сыграли и крестьяне селения Пороги, известного своими большевистскими наклонностями. Большая часть их попала в 3-й, последний по порядку мобилизации, батальон, в котором был большой некомплект офицеров.

Здесь я подхожу к главной причине разложения полка. Если бы офицерский транспорт, прибывший 24 июля, был в Архангельске на месяц раньше, весьма вероятно, что беспорядки в полку не разыгрались бы в таком масштабе.

Катастрофа с 5-м полком в Архангельске произвела впечатление ошеломляющее. С полной искренностью скажу, что и для меня лично это был удар, поразивший остатки моих надежд на возможность сопротивления после ухода союзников. [209]

Почти одновременно была обнаружена подготовка предательства и на Обозерской. Предупрежденный мною Акутин вместе с Барбовичем открыли, в конце концов, нити заговора и успели спасти артиллерию и большую часть блокгаузов. Часть блокгаузов сдалась большевикам, но была взята назад совместными контратаками отряда австралийцев, роты французского Иностранного легиона и польской роты, усилиями которой удалось водворить порядок и ликвидировать заговор во всем районе станции.

В Селецком районе мятежники, состоявшие в связи с заговорщиками железнодорожного района, попали в руки правосудия раньше, чем успели открыто выступить.

Результаты этих беспорядков, весьма продуманно подготовленных большевиками, были все же большие.

В военном отношении потеря Онеги и Чекуевского района сказалась прежде всего в разрыве сухопутной связи с Мурманом. Кроме того, Онежский тракт на Архангельск, через Красногорское, был совершенно открыт и ничем не защищался.

В политическом отношении все эти события прежде всего решающим образом повлияли на ускорение вопросов эвакуации английских и остатков союзных контингентов.

Уже совершенно официально было известно о прибытии в Архангельск в ближайшие дни генерала лорда Роулинсона, «специалиста по эвакуации». Вопрос участия английских войск в боевых операциях был безнадежным, так как срок пребывания союзников на территории Северной области надо было уже считать неделями.

Как раз в эти тяжелые дни прибыл наконец транспорт, привезший в область из Англии около 400 русских офицеров, набранных в Германии, в Англии и понемногу повсюду.

Эшелон этот в массе производил впечатление недурное, но в отдельных личностях — глубоко удручающее. [210]

Большинство приехало в Архангельск с чувством глубокого разочарования и полного неверия в то дело, на которое их звали.

Один из прибывших с эшелоном застрелился на набережной Двины, что крайне нервно отозвалось на всей группе. Лучшие элементы в качестве желающих быстро попали на фронт. То, что осталось в Архангельске, наполнило тыл новостями из заграничной жизни, вздорными слухами, интригами и обнаруживало так называемую «немецкую ориентацию», так как группа имела многих сторонников этого политического течения.

Военное положение необходимо было исправлять во что бы то ни стало.

Сухим путем через Красногорское удалось направить в Онегу небольшой отряд с двумя орудиями. Кроме того, морем, под прикрытием английского монитора, был направлен десант около 500 человек. Все силы были объединены под командой генерала Д.

Вместе с этим десантом отправился в Онегу В. И. Игнатьев, который решил кроме военного произвести еще и политическое воздействие на жителей Онеги и окрестностей, имея в этом районе тесные связи с политическими вожаками.

Вспоминая этот эпизод, я невольно вспоминаю те споры, которые много раз подымались между правой и левой половиною правительства. В свое время С. Н. Городецкий упорно настаивал на следствии над земскими и городскими деятелями г. Онеги, проявившими себя типичными большевиками в эпоху Чаплинского переворота{32}. Левая половина правительства упорно защищала всегда этих онежских деятелей, видя в них лишь защитников арестованного Чаплиным правительства и совершенно [211] упуская из виду определенную большевистскую тактику этих лиц. Часть из них была все же изъята из Онеги, но многие остались безнаказанными и хорошо отплатили нам за наше бездействие.

Экспедиция в Онегу потерпела неудачу, так как с англичанами приходилось торговаться из-за каждого выстрела с монитора. Десант все же высадился, но овладеть городом не смог и вернулся на суда, с небольшими потерями.

Я проектировал операцию в большом масштабе. Необходимо было произвести наступление вдоль железной дороги и захватить станцию Плясецкую, расположенную всего лишь в 20 километрах от долины р. Онеги. Перехватив р. Онегу в этом районе, мы отрезывали все красные части, расположенные в долине реки и в городе того же имени, от их тыла. Сообщение в этом районе иначе как по долине реки невозможно.

Мои проекты и сношения с англичанами по этому вопросу совпали как раз с поднявшимися уже официальными разговорами о возможности эвакуации области, а дебаты, возникшие в связи с решением «оставаться» и после ухода союзников, были основной причиной окончания моей деятельности в Архангельске. [212]