XII. Июнь

Начало июня совпало с рядом восстаний против большевиков в Олонецкой губернии в полосе, примыкающей к финляндской границе{27}. В пределах Финляндии немедленно появились формирования добровольческих отрядов, которые хорошо снабжались и вооружались, переходили старую финскую границу и с оружием в руках содействовали восставшим в свержении большевистской власти.

К началу июня месяца эти финские отряды вошли в соприкосновение с нашими частями Мурманского фронта.

. Координация действий этих отрядов с нами, с одной стороны, и принятие самых экстренных мер для предупреждения столкновений между финнами и нашими войсками, с другой стороны, были неотложно необходимы.

Именно это положение дало окончательный толчок моей командировке в Финляндию, и вопрос был окончательно [161] решен и оформлен в виде особой инструкции.

Вот полностью полученное мною предписание правительства:

Временное Правительство Северной области

7 июня 1919 г.

№890

Генерального штаба генерал-лейтенанту В. В. Марушевскому

Вследствие предписания Временного правительства на вас возлагается:

Ввиду предстоящего соприкосновения наших войск, наступающих на Петрозаводск, с финскими отрядами, действующими в этом же районе, необходимо выяснить отношения последних к русским войскам.

Согласно заявлениям, сделанным официальным представителем Финляндии в Париже французскому правительству, перешедшие русскую границу финские добровольческие отряды не имеют другой цели, как только избавлять население от ига большевиков. Имея общую цель — изгнание большевиков из данной части Олонецкой губернии, русские войска и финские отряды не только могут, но и должны действовать в полной согласованности друг с другом; последнее возможно только при общем командовании.

Поэтому на вас возлагается задача добиться не только совместных согласованных действий, но и подчинения в оперативном отношении финских отрядов русскому командующему войсками на Мурманском фронте, в свою очередь подчиненному в оперативном отношении английскому главнокомандующему генералу Мейнарду.

Хотя финляндский представитель в Париже и утверждал, что финские отряды действуют самостоятельно, вне всякого влияния Финляндского [162] правительства, но несомненно, что без поддержки и моральной и материальной из Финляндии эти небольшие отряды не могли бы существовать и воевать второй месяц. Допустить или не разрешить эту поддержку может только финляндское правительство. Поэтому первая задача ваша по этому вопросу — договориться с генералом Маннергеймом и, если возможно, облечь соглашение в письменную форму; основным условием является беспрепятственное со стороны финских отрядов установление русской администрации и прочих русских властей во всех местностях, освобождаемых от большевиков.

В политическом отношении вы не уполномочены входить ни в какие переговоры о признании независимости Финляндии, ибо это дело будущего Всероссийского правительства. Вы можете лишь уверить генерала Маннергейма от имени правительства, что оно никаких агрессивных помыслов против Финляндии не имеет, желает установления нормальных отношений между жителями Финляндии и России, для чего необходимо установить прямую телеграфную связь с Финляндией по проводу 509 через Печеньгу, установить правила получения разрешений для перехода через сухопутную русско-финскую границу и установить через доверенное лицо в Гельсингфорсе возможность сношений шифрованными телеграммами из Архангельска в Гельсингфорс от Северного правительства к генералу Маннергейму и обратно.

В отношении генерала Юденича на вас возлагается задача выяснить все данные и условия происходящего ныне наступления на Петроград, отношение к этому наступлению самого генерала Юденича и планы и намерения его самого, а если он является агентом адмирала Колчака, то какие указания им получены. Сведения эти надлежит [163] немедленно телеграфировать мне, дабы я мог до вашего отъезда из Гельсингфорса дать вам указания от Временного правительства, в связи с полученными от вас сведениями.

Подписал управляющий отделом

иностранных дел Генерального штаба

генерал-лейтенант Миллер.

Печать Сев. области.

Скрепил управляющий канцелярией

В. Дмитриев.

Кроме того, мне было вручено следующее удостоверение:

Временное Правительство Северной Области

6 июня 1919 г.

№1903.

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Выдано настоящее удостоверение командующему русскими войсками Северной области Генерального штаба генерал-лейтенанту В. В. Марушевскому в том, что он является членом Временного правительства Северной области, командированным, согласно постановлению Правительства от 2 июня 1919 года, в Финляндию для согласования военных операций на Петроград с операциями войск области на Мурманском фронте и информирования политической обстановки, что удостоверяется надлежащими подписями и приложением правительственной печати.

Заместитель председателя Временного правительства Северной области Зубов

Управляющий делами Временного правительства К. Маймистов.

Печать Сев. области. [164]

Как видно из предписания, подписанного генералом Миллером, правительство желало «добиться» не только согласованности в действиях финских отрядов с нашими, но и «подчинения» их русскому командованию. Это с одной стороны. С другой, мне в категорической форме указывалось, что я «не уполномочен входить ни в какие переговоры о признании независимости Финляндии».

Я опишу дальше, что вышло из всего этого. Теперь же упомяну лишь, что судьба закинула меня в Финляндию как раз в момент маннергеймовского действа. Политическая обстановка и финские шовинистически-национальные настроения мне были отлично известны. Связанный по рукам и ногам полученными инструкциями, я понял, что «добьюсь» немногого, но тем не менее я охотно брал на себя эту командировку; я рассчитывал и на свои связи в Финляндии, и на знание страны, где я часто и подолгу живал.

Являясь ярым противником «Бобриковской»{28} политики в бытность мою в штабе войск гвардии и Петербургского военного округа, не раз принимая участие в совещаниях по делам войск на территории Финляндии, я всегда старался устранить в принимаемых мерах ту остроту отношений и даже враждебность, которая вызывалась чаще всего недоразумениями и ошибками со стороны нашей администрации.

Мне казалось всегда, что все опасения открытого восстания в Финляндии, все подозрения в отношении [165] представителей финской части администрации искусственно подогревались в высших сферах Петербурга носителями русской власти.

Нет слов, конечно, в Финляндии были и крайние течения, но в общем отношение к России было всегда лояльное.

В трудные дни начала мобилизации в 1914 г. мы выставили громадное охранение на магистральных линиях финляндских железных дорог. Если не ошибаюсь, в планах мобилизации перечислены были все предстоящие с объявлением войны для русского населения «ужасы».

В самое короткое время мы убедились, что население настолько спокойно и надежно, что большая часть охраны была снята.

Уходившие на фронт великолепные стрелковые части были сменены в Финляндии второочередными частями, а затем более распущенными дружинами ополчения. Даже это не вывело финское население из пределов законности в отношениях к России.

Лишь революция и последовавшая за ней вакханалия в войсках положили предел терпению финского населения и подготовили ту злобу и нетерпимость, которые проявились во время маннергеймовских операций.

В дальнейшем на почве разыгравшихся национально-шовинистических страстей уже все вообще русские подверглись тем или иным стеснениям в отношении пребывания их и передвижения по финской территории.

Полученные мною инструкции, давая мне весьма сложную задачу, были проникнуты все тем же духом недоверия к финскому правительству, столь характерным в довоенную эпоху, и потому я не рассчитывал на большие результаты от моей поездки.

Представляет большой интерес отношение английского командования к этой командировке.

Айронсайд обнаружил, узнав от меня в общих чертах цели моей поездки, полное неудовольствие. Он говорил мне, что я не должен вмешиваться в политику (?), что [166] все, что нам интересно знать о Финляндии и о Юдениче, — нам может быть сообщено через него из Лондона (?) и что я не должен ехать. Вместе с тем он указывал, казалось, не без основания, на начало крупной операции на Двине.

Спорить с Айронсайдом на темы, насколько нам нужны информации из Лондона, было, конечно, бесполезно. Я просто заявил, что такова воля моего правительства, и указал день своего отъезда. Что касается Двинских военных операций, то мое участие в них было более чем сомнительно. После опытов моих в Селецком районе, в Пинеге, в эпизоде с Большими Озерками, я окончательно понял, что англичане своими частями командовать мне не дадут. Русские силы на Двине находились в руках у полковника князя Мурузи, которому я верил безгранично. Спрашивается, что мог мне предложить в этой операции Айронсайд? Сменять Мурузи не было никаких оснований, стянуть на Двину большее количество русских сил было нельзя, в развитие операции до соединения с Колчаком я определенно не верил, уже осведомленный о далеко неблестящем положении дел в Сибири.

Я выехал из Архангельска первоначально на Мурман на пароходе «Северная Земля», довольно прилично отремонтированном после владения им большевиками.

В горле Белого моря мы очень долго мучились в подтаявшем ледяном поле. Несмотря на 8-е июня и сильную жару, эти полосы льда все еще встречались повсюду. Этот лед неприятен тем, что, соприкасаясь с ним, вы входите в густую завесу тумана, пароход едва-едва двигается, боясь напороться на толстую льдину и столкнуться с кем-нибудь в этой мгле.

Нахождение наше в полосе льда продолжалось часов двенадцать. Рано утром через сутки нашего путешествия мы как-то сразу вынырнули из тумана и очутились на чистой воде. Яркое солнце обдало нас своими лучами и обогрело. Океан был совершенно тих, спокоен и красочен, как Средиземное море. Я даже не предполагал, [167] что на Севере вода может давать такие сине-лиловые блики и эффекты южных морей. Только лишь моржи и тюлени, высовывавшие свои глянцевито-черные головы из воды, постоянно напоминали нам, что мы находимся в Ледовитом океане.

Черно-желтая полоса тумана осталась стеной за кормой парохода. Было тепло настолько, что я сидел на палубе в одном кителе.

На четвертый день нашего путешествия утром я прибыл в Мурманск. Не сходя с парохода, я попросил портовые власти указать мне как можно добраться до Варде, где была моя жена, и назад в Мурманск в кратчайший срок.

Мне был предложен небольшой буксирный пароход с очень хорошим ходом.

Откровенно говоря, пускаться в океан на такой посудине, с низкими, как и все буксиры, бортами, — было довольно рискованно. Однако ждать я не мог, да и с женой хотелось увидеться как можно скорее, а потому, пересев на буксир, я немедленно вышел в Варде.

Путешествие туда и обратно на предоставленном мне буксире обошлось вполне благополучно, и через несколько дней ранним утром мы опять подошли к Мурманску.

По прибытии пришлось принять тут же на буксире целый ряд местных властей, приветствовавших меня с приездом. Здесь я в последний раз видел русский полицейский мундир на мурманском исправнике. До сих пор удивляюсь, как он сумел сохранить эту форму при большевиках, что могло стоить ему головы.

Прямо с буксира я перешел в вагон для скорейшего следования в Кемь, где меня ожидал лейтенант флота М. В. Гамильтон, назначенный сопровождать меня в Финляндию.

Мурманск в этот период был пуст. И гражданское, и военное краевое начальство было в Кеми.

В ожидании отхода поезда я повидался и переговорил с генералом Н. И. Звегинцевым, находившимся в [168] Мурманске в это время. Странное было его положение. После моей первой встречи с Звегинцевым я виделся с ним в конце декабря в Архангельске, куда он приехал с Мурмана по пути Сороки — Онега. Тогда же он сделал отличную рекогносцировку этого пути, важного и в военном, и гражданском отношении, как наша сухопутная связь с Мурманом. Я предложил тогда же Звегинцеву сотрудничество со мною. Николай Иванович уклонился от этого, причем я предполагал, что, вероятно, он хочет выждать прибытия Е. К. Миллера, его старшего товарища по лейб-гвардии Гусарскому его величества полку.

Звегинцев вернулся на Мурман, где на станции Сороки жил частным человеком. Далее начинается крайне сложная трагедия его отношений к следственной комиссии.

Я до сегодняшнего дня считаю Звегинцева инициатором всего того политического переворота, который положил начало белому движению в Северной области, поддержанному союзниками. Следственная же власть видела в Звегинцеве лишь человека, бывшего в сношениях с большевиками. В бытность мою вр. и. д. генерал-губернатора я постоянно протестовал против бесконечных дрязг, поднятых следственными властями в Архангельске. Тюрьмы были набиты арестованными, с ведением следственных дел не справлялись, население находилось в постоянно возбужденном настроении. Следственная комиссия хотела привлечь к ответственности даже всеми уважаемого адмирала Виккорста, с громадным риском для себя содействовавшего архангельскому перевороту.

Ближайший сотрудник Звегинцева, капитан 2 ранга Веселаго при привлечении его к ответственности ушел под покровительство американского флага, любезно ему предложенное, и выехал из области, если не ошибаюсь, еще в марте. Еще до его отъезда я подробно ознакомился с его делом и поразился, насколько слепа была юстиция. Недаром Фемида изображается с завязанными глазами. [169]

Звегинцев, руководимый патриотическими чувствами, а может быть, и соображениями личного характера, которых я не знаю, остался в области.

Я долго беседовал с Николаем Ивановичем и обещал ему по моем возвращении из Финляндии добиться того, чтобы его оставили в покое. Мне не удалось этого сделать, так как я сам в скором времени по моем возвращении оставил свою должность.

Поезд тронулся. Замелькали бесконечные леса и озера богатого Мурманского края. Линия была пустынна. Лишь повсюду встречались шайки китайцев — строителей всей Мурманской линии. И вновь наблюдая эти страшные физиономии из окна вагона, у меня заныло сердце за судьбу тыла маленькой Мурманской армии, тыла, брошенного на произвол судьбы за недостатком сил для его охраны.

В Кемь мы прибыли утром. Я застал уже там генерала Скобельцына и полковника Архипова. Наконец-то работа по формированию Мурманских сил закипела.

Отличный офицер Генерального штаба, В. С. Скобельцын подавал все надежды на то, что огромный пропуск нескольких зимних месяцев, когда на Мурмане не было настоящего начальника, будет наверстан интенсивною работою в кратчайший срок.

Что касается до его начальника штаба М. Н. Архипова, я не знал на фронте в Великую войну офицера, ему равного по работоспособности и личной доблести в боях.

Генерал Скобельцын уже имел готовую программу развертывания пяти стрелковых полков с соответствующей артиллерией. С английским командованием дело тоже как-то сразу пошло. Генерал Мейнард сразу увидел, что он приобрел настоящих помощников во всех русских вопросах.

Крайне выгодно складывалось и то обстоятельство, что и Скобельцын и Архипов раньше служили в Финляндии, что облегчало решение вопросов на случай совместных действий с финскими добровольцами. [170]

В Кеми я соединился с лейтенантом Гамильтоном и состоявшим при мне милейшим английским полковником Монк-Мессэном. Гамильтон привез мне из Архангельска на миноносце мой автомобиль на случай, если дороги к финляндской границе окажутся проходимыми.

Здесь же в штабе Мурманского фронта я выработал свой маршрут в Финляндию, что оказалось совсем нелегким делом, принимая во внимание определенную негодность нашей 10-верстной карты для данного района.

Я предполагал спуститься по железной дороге до станции Медвежья Гора, крайней из занятых нами по направлению к Петрозаводску. В Медвежьей Горе меня должны были ожидать проводники со всеми сведениями о путях, которые можно использовать. Не исключалась возможность движения на автомобиле до самой границы.

Нечего и говорить, что по прибытии в Кемь я побывал у главнокомандующего — генерала Мейнарда, который высказался против моей поездки. По-видимому, он был предупрежден Айронсайдом о моем проезде че-резь Кемь и пытался еще раз остановить меня и удержать от проникновения в Финляндию. Наконец, он сообщил мне, что в Гельсингфорсе сейчас находится его начальник штаба, который привезет те же информации, которые удастся собрать и мне.

Разговор наш носил такой определенный характер, что присутствовавший при нем полковник Монк-Мессэн понял его как совершившуюся отмену моей командировки и, вернувшись раньше меня в мой вагон, сообщил моей жене, что я никуда не поеду, так как Мейнард этого не хочет. Бедный и милый мой Монк-Мессэн был глубоко разочарован, когда узнал от меня, что решение мое неизменно, так как прежде всего я являюсь исполнителем воли моего правительства. Положение моего англичанина было не из легких. С одной стороны, состоя при мне, он получил разрешение ехать со мною, с другой стороны — он видел, что все английское начальство настроено против. [171]

В конце концов у меня создалось впечатление, что английское командование было готово чуть не силой удержать меня, если бы обстоятельства позволяли. К счастью, русская армия в то время была уже настолько сильна, что «мнения» Айронсайда и Мейнарда можно было не считать обязательными.

Оставалось лишь опасаться каких-либо «случайностей» или «несчастий» в дороге.

Вечером в день моего прибытия мы уже выехали на Медвежью Гору. Меня сопровождал генерал Скобельцын со своим начальником штаба, лейтенант Гамильтон и мой шофер Палкин со своею машиною.

Из Кеми я выехал 12 июня. Путь до Медвежьей Горы благодаря неналаженности движения взял около двух суток.

При остановках мы каждый раз подробно осматривали расположенные на дороге формирующиеся части.

Нужно отдать справедливость энергии генерала Скобельцына и полковника Архипова: в течение каких-нибудь 3 недель работы они дали огромный толчок делу формирований, тянувшихся бесконечно до их прибытия в край.

14 июня мы прибыли на Медвежью Гору. Я думаю, редко кто из европейцев знает, какие живописные места существуют на этом глухом Севере, который кажется всегда покрытой снегом пустыней.

Медвежья Гора представляет собою возвышенный песчаный берег Онежского озера, покрытый вековым сосновым бором. По просекам и через поляны видны ясно-синие воды Онежского озера.

Местность настолько здорова, что сюда высылались тяжело больные и переутомленные воинские чины на поправку.

На Медвежьей Горе меня уже ждали офицеры-проводники с докладом об интересующих меня направлениях.

Кратчайший путь к финляндской границе прямо на запад или юго-запад оказался неприемлемым по качествам дороги и был не безопасен. Приходилось делать [172] несколько десятков верст по местности, где свободно ходили красные.

Пришлось выбрать более кружный путь в направлении на Репполовскую волость на самой границе, а затем на железнодорожную станцию Иоэнсу на линии Выборг — Нурмис.

Всего приходилось сделать до железной дороги около 600 километров.

Разведка пути на автомобиле накоротке показала, что, может быть, двигаться и можно, но надо было разгрузить машину елико возможно, так как песчаный грунт сильно влиял на ход и колеса уходили в песок.

Выбросив весь лишний багаж, я приготовился к отъезду в тот же вечер. Полковник Монк-Мессэн, увидев, что поездка принимает характер экспедиции, вместе с тем учитывая английскую точку зрения на мою командировку, попросил у меня разрешения остаться, что было удовлетворено мною немедленно.

Мы двинулись в путь, помнится, около 9 часов вечера. В автомобиле помещались я, лейтенант Гамильтон, проводник и шофер.

Пройдя километров двадцать пять по песку, мы выбрались на более сносный грунт и пошли ходом верст по двадцать в час обратно на север, на с. Карельская Масельга на берегу озера Сегозеро.

Дорога шла все время лесом, по холмистой местности. На нашей десятиверстной карте весь этот район замазан ровным зеленым цветом, и при взгляде на карту совершенно нельзя было себе дать отчет в том, что есть на самом деле.

Утомленный всеми передвижениями, я заснул. Проснуться мне пришлось от сильного толчка. Когда я очнулся от сна, то увидел перед собою довольно высокую гору с очень крутым подъемом по каменистому проселку. С гребня горы бежали ко мне все мои спутники с сильно взволнованными лицами.

У меня мелькнула мысль о нападении красных. Все оказалось гораздо проще. [173]

Когда машина на медленном ходу взобралась почти на перевал, она сама пошла назад. Спутники мои соскочили, а я в глубоком сне проделал спуск назад, ударившись кузовом автомобиля в плетень. Я не получил ни царапины. Окончательно проснувшись, пришлось ладить вторичный подъем, почти все время подпирая машину руками.

К вечеру, верстах в 5 от с. Кузнаволок, мы безнадежно застряли на крутом глинистом подъеме. Оставив шофера на месте, мы пошли до деревни собирать мужиков. Почти все мужское население оказалось в ночном. Надо было ждать утра и найти какой-нибудь угол, так как пошел дождь.

В какой-то очень грязной избе просидели ночь до возвращения мужиков. Поговорив со старостой, набрали человек двенадцать, отправили за машиной. Часов в одиннадцать утра машину приволокли. Почти сейчас же мы убедились, что с автомобилем надо расстаться. Спуск из Кузнаволока к парому на Ондозере представлял трудности, почти непреодолимые, по крутизне, ухабам и извилинам.

Крестьяне поголовно старались помочь нам. Ночь в избе, перетаскивание автомобиля под дождем, разговоры в толпе — все это еще раз убедило меня в дружественном отношении к власти массы населения.

Я был в генеральской форме, в погонах, столь «одиозных», по мнению социалистов... и тем не менее я видел в этих глухих деревнях лишь почет и даже «ваше превосходительство» от стариков, побывавших на военной службе.

Возня с автомобилем взяла порядочно времени, и я лишь к вечеру попал в д. Ондозеро на озере того же имени.

Мы подъехали к небольшой, но очень чистенькой и богатой деревне. Все дома крыты тесом, видно много скота и домашней птицы. Мы должны были остановиться в доме местного лавочника, имевшего склады бакалеи в деревне. [174]

Я вошел в чистенькие ворота, поднялся с десяток ступеней по наружной лестнице, вошел в темные сенцы и отворил дверь в горницу. Посреди горницы стоял русский красавец с ясными голубыми глазами и небольшою бородкою. Чистый, подчеркнуто чистый русский тип, с тонкими чертами, напоминающими рисунки Соломко. Он был в синей парадной шелковой рубахе, перетянутой цветным поясом. Рядом с ним — благообразная женщина, в розовом шитом жемчугом сарафане, в старорусском кокошнике, с хлебом-солью на полотенце в руках.

Надо пережить всю революцию, перестрадать «белое действо», чтобы понять, какое чувство охватывает человека, когда он видит перед собою образы старого патриархального уклада жизни наших дедов, с милою и наивно трогательною обрядностью, сохранившеюся лишь в крепких, здоровых семьях, не тронутых хулиганством последних лет.

Эту встречу я принял и хотел принять всей моей душою. Я крепко расцеловал моего дорогого хозяина и был тронут до слез.

Полубольной, в этот вечер я остался ночевать в чудесной белоснежной постели, приготовленной самим хозяином, и долго беседовал с ним перед отходом ко сну. Много, много интересного рассказал мне мой славный собеседник. Ведь это совсем иной мир — эта глушь!

Ознакомившись со всеми подробностями дальнейшего пути на Репполовскую волость, я решил с утра 17 июня двигаться днем и ночью, дабы не затягивать слишком долго мое отсутствие из края.

Далее приходилось сделать еще около 200 километров через Ругозерское — Муезеро — Емельяновское до ст. Ребольской, после чего уже начиналась территория, занятая финскими властями.

Весь этот путь мы с Гамильтоном проделали в течение двух суток, останавливаясь лишь там, где нельзя было сразу получить лошадей. [175]

Дорога шла все время глухим лесом, перерезанным временами живописнейшими озерами. Спали на ходу, и я благодаря моему милому спутнику очень легко сделал этот утомительный переход, слушая рассказы Гамильтона о боевой жизни Балтийского флота в Великую войну.

От Емельяновской и до Ребольской станции мы двигались по озеру на веслах и на станцию (почтовую) прибыли самым ранним утром 19 июня.

Здесь уже чувствуется граница с Финляндией и финская культура. Прежде всего мы могли уже говорить по телефону с финским постом в с. Ребольском (оно же Репполовское), что пришлось очень кстати, так как надо было предупредить финские власти о моем прибытии. Разрешение финского правительства на мой въезд в Финляндию было получено еще в Архангельске, с уведомлением, что о моем проезде будут предупреждены все пограничные посты.

По телефону мы быстро сговорились с лейтенантом X. финских егерских батальонов, который действительно был предупрежден и ждал меня уже несколько дней.

Оставалось переехать через узкий рукав Ребольского озера на лодке — и... мы в Финляндии. Пожалуй, что еще не совсем в Финляндии, так как 30-километровая в ширину полоса Репполовской волости, прилегающая к финской границе, была занята финнами самочинно, во время Красно-белой войны 1918 года.

Эта оккупация продолжалась и в эпоху моего проезда по волости.

Останавливаясь в населенных пунктах, ближайших к занятой финнами полосе, я старался ознакомиться с точкой зрения местного населения на эту оккупацию. Я думал, что найду там открытую вражду к чуждой власти, национально-патриотические чувства и твердое желание остаться под русской властью. Я не встретил ожидаемых настроений. Крестьяне были очень мирно настроены в отношении к финской власти и даже, может быть, были рады, что в волости установился твердый порядок. [176]

К этому примешивались и чисто экономические соображения. Вся волость широко торгует лесом, который сплавляется частью по естественным, частью по искусственным водным путям в Финляндию. Сплавных путей в русскую сторону нет. Население привыкло к расчетам на финскую марку, владело финским языком и имело обширные связи с пограничной финской администрацией.

Трудно было на этой почве проповедовать национально-патриотические идеи. Я должен сказать, что мне приходилось беседовать со стариками, которые служили в русской гвардии и со слезами умиления вспоминали государя императора и службу вблизи императорской фамилии. Говоря их словами, «царя уже не было, беспорядки были большие, а жить как-нибудь надо». Были, конечно, и пламенные патриоты, желавшие во что бы то ни стало оставаться под русской властью, но кулаки, державшие торговлю в своих руках, забирали верх.

Тем же ранним утром я переехал узкое пространство, отделявшее Россию — ныне — от Финляндии и, вступив на территорию соседей, был встречен начальником пограничного поста и местным ленсманом, говорившим по-русски.

От Гельсингфорса меня отделяло не более двух суток.

Наскоро напившись чаю, мы сейчас же двинулись в путь на Лиэксу, ближайшую станцию железной дороги. Финский лейтенант доложил мне, что он считает своим долгом проводить меня. Я был бесконечно рад этому предложению, так как надо было сделать на лошадях около ста верст, и я предвидел немало затруднений. Они и начались немедленно. Утром в Репполово можно было достать лишь одну двуколку до ближайшей почтовой станции. После хлопот достали еще кое-как оседланную верховую лошадь. Полпути я и мой финский лейтенант поочередно ехали верхом. На второй половине дороги лошадей уже было довольно, и до Лиэксы мы докатились ранним вечером 19 июня. [177]

Приятно было снова попасть в Финляндию, с которой у меня связано столько воспоминаний. Да и путешествие уже было отдыхом после мурманской глуши. Прекрасное шоссе, удобные остановки, красивая местность...

Станция Лиэкса представляет собою небольшой городок, культурный, чистенький, как и все населенные места Финляндии. Нам была заранее отведена отличная комната недалеко от станции. Я пригласил моего спутника отужинать вместе с нами, и мы заговорились довольно поздно. Поезд на Выборг шел лишь в 7 часов утра на другой день.

Маленькая подробность! Еще в Архангельске я поставил вопрос о моем праве въехать в Финляндию в военной форме. Запрашивая об этом, я имел в виду не только удобство упрощенного багажа, но вместе с тем и известное впечатление, которое должно было получиться от появления русского мундира в стране. Меня крайне интересовало также, насколько враждебно отнесутся финны к форме своих недавних властителей.

И до Лиэксы, и в Лиэксе население отнеслось к моей форме совершенно спокойно, вернее, безразлично. Я думаю, что и раньше они очень редко видели военный мундир в своей глуши. Не то было на железной дороге при приближении к Выборгу.

Выехали мы из Лиэксы в седьмом часу утра 20-го числа. Телеграммой я заказал завтрак и обед на станциях с большими остановками. Вот тут-то я и хочу сказать несколько слов о впечатлении от русского мундира. Меня всюду встречали как родного, говорю без всяких преувеличений. Я был предметом совершенно исключительного внимания и не как гость-иностранец, нет... но как живой образ отжившей эпохи, и, вероятно, не плохой эпохи, судя по приветливости, с которой меня встречали.

Около девяти часов вечера мы прибыли в Выборг. Поезд на Гельсингфорс отходил в 11 час. 20 мин. вечера. Я оставил Гамильтона хлопотать о билетах на спальное место, а сам вышел знакомой дорогой в город. [178]

Вот казармы моего полка, окно моей квартиры, разнесенной в щепки когда-то финскими егерями, виден купол еще существующей полковой церкви. Выборг по-прежнему чист, скверы в цветах, только публика менее нарядная, чем в летнее время до войны. Я прошел прямо в «Эспланаду», излюбленный, да, пожалуй, и лучший ресторан в Выборге. Когда то в эти июньские вечера там трудно было достать место за столиком. Теперь это была пустыня.

Я присел, а скоро туда же подошел и Гамильтон. Не прошло и получаса, как ко мне начали сбегаться русские. Подсела группа в несколько человек. Я сразу окунулся в атмосферу армии Юденича.

Какая-то партия в эту ночь выезжала на парусной лодке на Красную горку. Кто-то пробирался на границу, другой ехал с особыми поручениями в Гельсингфорс...

Вся эта молодежь была бодра, уверена и производила отличное впечатление. Я с жадностью расспрашивал подробности и уже начинал жалеть, что до поезда остается мало времени...

Наша беседа была прервана появлением офицера финской армии, просившего меня от имени коменданта генерала Тесслева пожаловать в комендантское управление.

Я спокойно заявил, что являюсь представителем и членом русского Северного правительства, что еду с официальным поручением в Гельсингфорс и что вынужден ждать поезда в Выборге. Идти куда бы то ни было я отказался, объяснив, впрочем, что имею все документы при себе.

Финский офицер доложил мне, что комендант очень беспокоится, что население, увидя русскую форму, может сделать мне какую-нибудь неприятность. Я просил передать, что именно моя форма не только оберегает меня от неприятностей, но, наоборот, вызывает немедленные знаки внимания и симпатии. Посланец коменданта удалился... [179]

Через некоторое время тот же посланец пришел в сопровождении другого финского офицера и представил его мне как назначенного сопровождать меня до Гельсингфорса. Я с удовольствием вспоминаю этого моего «телохранителя». Бывший офицер нашей старой армии, он сразу почувствовал себя как бы моим адъютантом и бесконечно любезно помогал мне всюду, оставшись при мне на все время моего пребывания в Финляндии.

Немедленно были отведены в поезде спальные места, и я с наслаждением улегся на удобных постелях международного вагона, после стольких дней тряски, жары, комаров и других неприятных подробностей моего пробега от Медвежьей Горы до Выборга. Мурманские леса все же оставили мне память в виде сильного укуса какого-то насекомого около правого глаза, вероятно во время сна. Укус был настолько болезненный, что я вынужден был носить повязку.

В Гельсингфорс мы прибыли около 7 часов утра 21 июня. Еще не имея пристанища, я направился в Сосьетэтс-отель, который хорошо знал раньше.

Лейтенант N., сопровождавший меня, немедленно полетел в военное министерство сообщить о моем приезде, позаботиться о моем устройстве и, главное, узнать, когда меня может принять глава правительства, генерал Маннергейм.

Знакомая мне администрация отеля временно устроила меня в одной из комнат, где я мог привести себя в порядок.

Быстро вернулся из министерства лейтенант N. Мне были отведены две отличные комнаты Сосьетэтс-отеля, кроме того, военное министерство прислало автомобиль в мое полное распоряжение на все время моего пребывания в Гельсингфорсе.

Я еще не успел приготовиться к выезду, как мне сообщили, что меня желает видеть английский полковник.

Я немедленно попросил прибывшего войти и увидел перед собой английского полковника Льюиса, начальника [180] штаба генерала Мейнарда, командированного в Финляндию специально для урегулирования вопроса с батальоном «красных» финнов, приглашенных на службу на Мурман в ту эпоху, когда в Финляндии были немецкие войска. Сейчас англичане не знали, что делать с этой толпой вооруженных до зубов большевиков. Репатриация их в Финляндию была невозможна, высылка в Россию затруднительна, оставление даже в разоруженном виде на Мурмане на линии железной дороги опасна.

Полковник Льюис уже три недели работал с этим вопросом в Гельсингфорсе и был далек от его разрешения.

Явившись ко мне, Льюис предложил мне сейчас же ехать к высшему английскому военному представителю генералу Гофу.

Я выразил полную готовность ехать к Гофу, но... конечно, после моего представления Маннергейму. Я не мог делать официальные визиты, не побывав прежде всего у хозяина того дома, куда я прибыл.

Моя аудиенция у Маннергейма была назначена в тот же день, и потому визит к Гофу, несмотря на разочарование полковника Льюиса, пришлось отложить на завтра.

Маннергейм меня принял во дворце.

Войдя в кабинет главы финского правительства, я увидел перед собою высокого красавца с мужественными чертами лица, выражающими недюжинную силу воли и характера.

Я помнил его немного еще в русской форме; в бытность мою в Финляндии в 1918 году генерал избавил меня от многих несчастий, когда я прибег к телеграфному обращению к нему, прося о защите меня и некоторых моих соотечественников в Сердоболе. Естественно, что помимо моего уважения к этому человеку я испытывал еще и чувство признательности.

Я был принят с очаровательной приветливостью и любезностью и после взаимных приветствий приступил к изложению возложенной на меня задачи.

В отношении финских добровольцев, действовавших в Карелии, Маннергейм высказался очень осторожно, указал мне, как и через кого познакомиться с этим делом [181] в подробностях, и очень быстро в беседе со мною перешел к тому, как относится правительство Северной области к вопросу признания самостоятельности Финляндии.

Я не был застигнут этим врасплох. К вопросу этому я подготовился еще в Архангельске, получив письменное заявление моего правительства, что я «не уполномочен входить ни в какие переговоры о признании независимости Финляндии, ибо это дело будущего Всероссийского правительства».

Уже в Архангельске я «верхним чутьем» угадывал, что это Всероссийское правительство придет не из Омска, а что мне придется не «вести переговоры», а просто разговаривать на эти темы — было ясно еще до моего перехода финляндской границы.

Когда в кабинете главы правительства вопрос независимости встал передо мною, я понял, что вся судьба моей миссии целиком зависит от моего ответа.

Я представил соображения, что правительство Северной области является «временным», существующим как таковое лишь до соединения с правительством Колчака.

Я указал, что мое правительство затруднилось бы решать вопросы во всероссийском масштабе, не имея для этого достаточного веса и силы, и что, наконец, вряд ли для самостоятельной Финляндии может иметь большой интерес признание ее независимости, в сущности, одной Архангельской губернией.

Генерал Маннергейм указал мне, что народные чувства, подогретые гражданской войной, далеко еще не остыли, что население к вопросу независимости относится болезненно самолюбиво и что признание этой независимости хотя бы небольшой частью коренной России могло бы иметь довлеющее значение во всех тех вопросах, которые надо было решать сейчас.

В отношении Юденича я получил указание, что существует проект соглашения между финским правительством и представителями власти в крае, занятом Северо-западной армией, но что самый проект находится еще в периоде разработки и еще не принят ни той ни другой стороной. [182]

Получив любезное указание, с кем мне нужно увидеться для успеха моего дела, я откланялся, попросив разрешения Маннергейма еще раз побеспокоить его, чтобы переговорить по поводу интересующих меня вопросов.

Со смешанным чувством я покидал дворец. Я увидел в Маннергейме человека, конечно, искренно-дружественно расположенного к России, но стоящего твердо прежде всего на точке зрения насущных интересов своей страны, в отношении которых я не мог рассчитывать ни на малейшую уступчивость. Естественно, мог быть лишь политический торг, в котором я не мог предложить абсолютно никакой уплаты в возмещение тех уступок, о которых я должен был ходатайствовать.

Положение складывалось если не безнадежно, то во всяком случае в достаточной мере неблагоприятно.

В этот же день я начал свои визиты, вернее, раздачу моих карточек, так как в послеобеденное время не мог застать почти что никого у себя дома.

Между тем в отеле уже начали появляться мои друзья и соотечественники, узнавшие о моем приезде.

Вечером я был приглашен моим товарищем детства Н. С. Сперанским зайти в один из номеров отеля, чтобы посидеть в дружеской компании офицеров и побеседовать на волнующие всех нас темы обстановки данной эпохи.

В этом номере я застал прежде всего князя С. К. Белосельского-Белозерского, близкого Маннергейму по прежней гвардейской службе, генерала Арсеньева, одного из видных деятелей армии Юденича, графа В. И. Адлерберга, моего товарища еще по Маньчжурской войне, Н. С. Сперанского, близкого его императорскому высочеству великому князю Кириллу Владимировичу, и еще несколько человек, которых я знал по моей прежней жизни в Петрограде.

Именно в этой беседе я получил и первые, хотя и неофициальные, но тем не менее истинные данные о положении в армии Юденича и в Финляндии. Мне были рассказаны многочисленные бытовые эпизоды из жизни начальствующих лиц и солдат на этом фронте, [183] вся история формирования нового областного правительства и сопряженные с этим интриги и были сообщены последние новости из Петрограда.

Вечер этот составляет одно из самых приятных воспоминаний моей поездки. Я так соскучился без товарищей в моей роли усмирителя и устрашителя в Архангельске, что в этой родной мне офицерской среде, где рядом с делом мы вспоминали и давно отошедшие времена, я как-то отдохнул душой и набрался свежих сил для новой работы.

На следующий день предстоял визит к генералу Гофу, носителю высшей союзнической власти не только в Финляндии, но во всем Сиверо-Западном крае.

К Гофу нужно было ехать почти что за город и частью на маленьком пароходе через бухту. Он жил в богатой вилле, окруженный полным комфортом.

Принял меня Гоф в присутствии своего начальника штаба, хорошо говорившего по-русски. Фамилия этого генерала у меня исчезла из памяти, о чем жалею, так как, по собранным мною сведениям, это был большой русофоб и вместе с тем очень влиятельный сотрудник Гофа, принесший неисчислимый вред русскому делу в Финляндии{29}. [184]

С генералом Гофом мы беседовали очень долго. Я не имел причин скрывать от него официальную сторону моей миссии и потому в подробностях рассказал о создавшемся положении на Мурмане и моих надеждах координировать действия финнов с нашими войсками. Генерал Гоф коснулся этой стороны весьма поверхностно и быстро перевел разговор на тему о проектируемом соглашении финского правительства с Юденичем, на предмет совместных действий в направлении на Петроград.

Генерал Гоф начал быстро развивать идею о полной неспособности Финляндии в данный момент выставить сколько-нибудь значительную армию, снабженную всем необходимым. В особенности он указывал на невозможность мобилизовать достаточное число артиллерийских единиц.

Мои сведения имели совершенно другой характер. Я знал, что Финляндия располагает кадрами для мобилизации в 3-недельный срок стотысячной армии, отлично вооруженной и снабженной. Уверен, что сведения мои были точнее и правильнее данных генерала Гофа, но я, впрочем, и не думал, что английский представитель будет говорить со мною по существу дела. Я сразу увидел в нем опасного и влиятельного противника всех тех задач, с которыми я приехал в Гельсингфорс. Именно здесь я понял, что английская «игра» с Северной областью кончена и что со стороны Гофа будет сделано буквально все, чтобы самостоятельная работа области не была поддержана Финляндией.

Впечатление от моей беседы с Гофом у меня получилось глубоко удручающее.

С невеселыми мыслями я покинул прелестную виллу, давшую приют людям, одинаково вредным и России, и Финляндии.

В то же утро я познакомился с генералом Юденичем. Он жил в том же отеле, и, казалось, было так странно, что мне не только не пришлось с ним встретиться в день приезда, а нужно было добиваться возможности с ним увидеться. [185]

Сразу по приезде в отель я имел случай встретить где-то в коридоре адъютанта Юденича полковника Даниловского. Я остановил его и сказал ему, что хочу видеть Юденича немедленно. Несмотря на то что я был командующий войсками хотя и маленькой, но живой русской армии, с честью дравшейся за свое национальное дело, у Юденича не нашлось времени повидаться со мною немедленно, хотя, казалось бы, было о чем поговорить и посоветоваться.

В назначенный мне час я постучал в номер Юденича.

Войдя, я увидел за письменным столом полноватую, уже стареющую фигуру главнокомандующего. За его спиною, с бесстрастным, почтительным к Юденичу и безразличным ко мне лицом, стоял генерал К., его начальник штаба, которого я лично знал уже много лет по моей службе в Генеральном штабе{30}. [186]

Прием был почему-то сухо-официальный. Может быть, на эту сухость повлияла моя свобода обращения с «главнокомандующим», а может быть, Юденичу, по неизвестным мне причинам, был неприятен мой приезд в Финляндию{31}.

Нечего и говорить, что, несмотря на эти маленькие шероховатости, я сообщил Юденичу с полною откровенностью все те сведения, которые его интересовали, и в свою очередь получил разрешение обратиться к генералу К. за подробностями организации Северо-Западной армии.

Разговор наш остановился главным образом на проекте соглашения с Финляндией.

Суть этого проекта, в котором насчитывалось 19 пунктов, сводилась к четырем требованиям первостепенной важности:

1. Признание независимости Финляндии.

2. Уступка ничтожной полосы русской территории, в районе Печеный, для выхода Финляндии в Ледовитый океан.

3. Согласие русского правительства на плебисцит в некоторых уездах Олонецкой губернии, прилегающих к финляндской границе, дабы дать возможность населению свободно присоединиться к Финляндии, если оно того пожелает.

4. Вопрос свободного плавания в Финском заливе.

Остальные пункты касались урегулирования недоразумений с русским казенным имуществом, оставшимся в Финляндии, и еще менее важных вопросов. [187]

Из этих главных четырех пунктов первые два необходимо было разрешить немедленно, последующие два пункта могли быть разрешены лишь в особых комиссиях, после длительной упорной работы.

Я отдаю полную справедливость генералу Юденичу и его сотрудникам в том, что уже одно лишь проектирование этого договора с вполне ясными и установленными требованиями Финляндии составило большую и весьма ценную работу.

Подойти к этому договору, обязывающему Финляндию выступить на стороне белых армий, было весьма нелегко посреди тех интриг и «влияний», которые висели над финским правительством в эту эпоху.

По моим убеждениям и сведениям, относящимся к июню 1919 г., я решительно склонен был принимать договор безоговорочно во всей его полноте.

Как я и предчувствовал еще на Севере, Сибирский фронт был накануне катастрофы. Сибирские армии уже начали в это время отходить на некоторых участках фронта. Сведения, полученные мною в Гельсингфорсе о численности и организации войск Колчака, были обескураживающими. При численности боевых единиц всего в 2–3 сотни тысяч, разбросанных на огромном фронте, армия эта нуждалась буквально во всем. Сведения мои, полученные еще в Архангельске через Усть-Цыльму от правофлангового Сибирского корпуса, подтвердились во всей своей трагической полноте. Оставался еще Юг России.

Об этом фронте наши сведения были так скудны, сообщение с ним через всю Европу так трудно, что о Юге мы не знали ничего, а следовательно, и не могли учитывать значение этого фронта в наших проектах и предложениях.

Нам оставалось соглашение с Финляндией. В русских кругах предполагали, что финская армия совместно с силами Юденича, заняв Петроград, выдвинется примерно на линию р. Волхова. Образуя заслон, эти военные силы должны были прикрыть мобилизацию [188] Петрограда и прилегающих к нему уездов. Эта мобилизация должна была дать серьезные военные силы, принимая во внимание населенность столицы и ближайших к ней районов.

При развитии изложенного плана, на Северную армию выпадала боевая задача по занятию линии железной дороги Петроград — Вологда — Вятка — Пермь, обеспечивающей связь с Сибирью.

Отлично зная местные условия и настроение населения, я глубоко верил в полную осуществимость этого плана, но вместе с тем отдавал себе отчет, что силы Юденича абсолютно недостаточны. Юденич без поддержки Финляндии Петроградом овладеть не мог, а его опора на полукрасный Ревель с новоизобретенным эстонским правительством ставила армию в полную зависимость от английской политики, уже находившейся в связи с Советами.

Все это легко было понять в течение тех немногих часов, которые я провел в Гельсингфорсе. Кроме того, положение еще осложнялось тем, что Финляндия была накануне выборов президента. Маннергейм пользовался и огромною популярностью, и заслуженными симпатиями, но за результаты выборов ручаться никто не мог.

Удаление Маннергейма от власти могло свести на нет все проектируемые соглашения и коренным образом повлиять на вопрос выступления Финляндии с нами.

Надо было торопиться с решением. Я имел секретный шифр с собою и почти ежедневно посылал донесения моему правительству через Норвегию. Часть моих телеграмм пропала, другая часть дошла до Архангельска уже после моего возвращения и в таком искаженном виде, что расшифровка была невозможна.

Кто и что было причиной этой невозможности иметь телеграфную связь с Севером? В течение всей зимы мы постоянно обменивались телеграммами с Швецией, Англией и Францией. Затруднений не было никаких. И вот теперь, когда от моих донесений зависела судьба всего [189] Северного края, мои телеграммы пропадали и искажались. Ясно, что в этом участвовали какие-то политические силы. Судя но отношению англичан к моей поездке на Север и по разговорам моим с Гофом, я невольно и здесь подозревал преднамеренное отношение к телеграммам, идущим из Гельсингфорса, да той части телеграфа, которая была под английским контролем.

В тот же день, после моей беседы с Юденичем, я был у министра иностранных дел, у военного министра, у начальника Генерального штаба и разных лиц, причастных к работе военного министерства.

Я встретил всюду самый дружественный прием и самое искреннее желание пойти навстречу интересам Северной области, но... я всюду наталкивался, как на «стену», на вопрос признания независимости Финляндии прежде всего. Когда становилось ясным, что я не уполномочен говорить об этом, интересный в начале разговор сейчас же разбегался по общим местам и весьма туманным пожеланиям дружбы с будущей Россией, по вопросам о крепости советского правительства и положения внутри России вообще.

Уже в первые два дня я понял, что указаний по телеграфу мне не получить, что надо как можно скорее возвращаться в Архангельск для работы в правительстве в смысле принятия Юденичского договора с Финляндией.

Думаю я и до сих пор, что ориентирован я был правильно, так как среди самых ответственных работников я встретил такую массу лиц, видевших будущность и процветание Финляндии в дружбе с Россией, что не сомневался ни минуты в искренности и правдивости всех тех сведений, которые мне давались.

По понятным причинам я не хотел бы называть всех этих лиц. Может быть, их симпатии не подходят к политическому курсу сегодняшнего дня, и я мог бы невольно повредить им в их личных интересах.

В ту эпоху, казалось мне, финская военная среда разделялась на два лагеря, сильно не любивших друг [190] друга. С одной стороны были финские патриоты, служившие ранее в русской армии, с другой стороны была клика знаменитых егерей, считавших себя истинными освободителями Финляндии и имевших громадное влияние на политический курс правительства.

Чтобы пояснить это явление, я должен прежде всего коснуться в двух словах истории этих егерей. Финский егерский батальон был сформирован во время войны немцами из финляндских дезертиров, бежавших в Германию. Если не ошибаюсь, силы этого батальона были развернуты, в конце концов, в несколько единиц, общей численностью до 6000. Вот эти-то егеря, высаженные немцами в Або в 1918 г., и дали точку опоры Маннергейму и позволили ему дойти до победного конца в начатом им рискованном деле.

Ясно, конечно, что у этих дезертиров не могло быть склонности к русофильской политике. Не менее ясно и то, что егеря-освободители держали себя с независимостью и развязностью героев, с которыми не могли справиться и высшие представители военной власти.

В военном отношении финская егерская организация была, конечно, импровизацией, в которой большинство офицерских должностей было замещено людьми без всякого военного образования.

Все это создавало в военной среде борьбу партий и в значительной мере ослабляло качества финской армии.

Таковы были впечатления моих первых двух дней пребывания в Гельсингфорсе.

Третий день в Финляндии ознаменовался тем, что уже утром мне стало известно об отъезде генерала Юденича в Нарву на миноносце в тот же день.

Я имел случай встретиться с генералом в коридоре отеля, где побеседовал с ним минут пять. Странная, в конце концов, встреча двух русских командующих армиями! Для деловой беседы, на которую я и рассчитывал, и двух-трех дней было мало. Во всяком случае, и по сей день я не могу себя упрекнуть ни в чем; я добивался подробной беседы и искал встреч. Поведение [191] Юденича в отношении меня как представителя армии было необъяснимым.

Сведения о Северо-Западной армии мне были все же даны с достаточною полнотою генералом К. Я имел список всех частей, их расположение и довольно точный состав. Впечатление эти списки производили довольно-таки удручающее. Состав частей был слабый, и понятия «полк», «дивизия», «корпус» совершенно не отвечали той численности, которая невольно по привычке укладывается под этими словами. Полки были по 300–400 человек, дивизии по 1000–1500.

Состав армии был до крайности пестрый и какой-то случайный. Видно было, что все это нуждается в настойчивой организационной работе, в огромных материальных средствах, в запасах обмундирования, обуви, теплой одежды.

Ничего этого не было.

Начиная с третьего дня моего пребывания я имел удовольствие познакомиться и встретиться с многочисленными представителями русской общественности и прессы в Гельсингфорсе.

Один из первых зашел ко мне И. В. Гессен.

Мы встретились впервые еще в 1918 году во время отсиживания в Сердоболе, куда судьба нас выкинула с любимой мною Иматры.

Таким образом, в Гельсингфорсе нам с И. В. Гессеном уже было что вспомнить и о чем поговорить.

После беседы со мною Гессен сделал подробное сообщение в местной печати о цели моего прибытия в Финляндию, с несколькими словами моей характеристики. В этой характеристике не забыты были и мои предсказания о конце Великой войны, сделанные в Сердоболе еще зимою 1918 года.

Через него же я получил приглашение отобедать в одном из ресторанов Брунс-парка с представителями русской общественности в Гельсингфорсе.

Сведения, появившиеся в печати, в значительной степени облегчили мне мои дальнейшие переговоры с [192] представителями правительства. Ко мне стали относиться еще с большим доверием и с большей откровенностью.

Наступало 24 июня, день «Иоханка», праздник Ивана Купалы, весьма чтимый в Финляндии. Большинство нужных мне лиц должно было разъехаться за город, так как, помнится, к этому дню примыкал еще какой-то праздник и получались, таким образом, маленькие каникулы. Не желая тратить времени даром и не получая ответа на мои телеграммы, я думал уже пускаться в обратное путешествие, торопясь передать правительству все собранные мною сведения.

По моей просьбе я был принят Маннергеймом еще раз.

В подробной беседе со мною генерал коснулся снова проекта соглашения с Юденичем.

Говоря о возможности мобилизации армии, он указал мне, что ему надо иметь в руках хоть какую-нибудь компенсацию за те неизбежные жертвы, которые понесет армия, двинутая на Петроград.

Как тогда, так и теперь, вспоминая эту беседу, я совершенно ясно отдаю себе отчет, как логически правильно были построены доводы генерала Маннергейма. Я в душе разделял их, но, не снабженный достаточными полномочиями, должен был лишь ограничиться обещаниями подробного осведомления обо всем моего правительства.

Восстановление прямых телеграфных сношений мне было категорически обещано. Я просил еще о командировании в Архангельск лица, уполномоченного вести дальнейшие переговоры. Узнав от меня, что я собираюсь покинуть Гельсингфорс уже 25 числа, Маннергейм предложил мне отложить мой отъезд еще на два-три дня, указав, что некоторые члены правительства хотели бы еще раз повидаться со мною. Я, конечно, с готовностью согласился.

После этой аудиенции я воспользовался временем, чтобы еще шире ознакомиться с русскими кругами и, в [193] особенности, с правительственными сферами Северо-Западной окраины.

В эти сферы меня ввел мой старый товарищ и друг, генерал Михаил Николаевич Суворов, устроивший мне завтрак с генералом Кузьминым-Караваевым и познакомивший меня с Лианозовым и Карташовым.

Я затруднился бы дать характеристики этих лиц после моей кратковременной беседы, но все же, вспоминая эти встречи, в особенности с Карташовым, я должен отметить ту кропотливую работу, которая была сделана по будущей организации власти на случай занятия Петрограда.

В эти же дни я получил сведение, что из Борго прибывает великий князь Кирилл Владимирович, который выразил желание повидаться со мною.

Я, конечно, предоставил себя в полное распоряжение его императорского высочества.

Великий князь принял меня утром, в одном из номеров Сосьетэтс-отеля. Я должен был доложить весь ход событий на Севере. Великий князь слушал меня со вниманием, помогая моему рассказу меткими замечаниями и вопросами.

Когда разговор наш коснулся восстановления престола, я с полною откровенностью изложил его высочеству мои точки зрения на возможности монархических выступлений на Севере. По-моему, в то время это было неосуществимо. Монархические партии едва еще начали кристаллизоваться. Не было ни одной сильной организованной группы, а выступления мелких образований и отдельных лиц разбивались сейчас же сплоченными, активными и жизнеспособными организациями всех социалистических толков. Я докладывал, что надо ждать и дать время наиболее смелым и активным сделать, так сказать, черную работу.

Великий князь распрощался со мною в самой любезной и милостивой форме.

Подошел и день обеда, на который я был приглашен И. В. Гессеном. [194]

Помнится, это было 24 июня. Я приехал часов в 7 вечера в один из загородных ресторанов и поднялся в особую залу, где уже был накрыт длинный стол.

Председателем стола был старый и милый Кедрин, уже ушедший из этого мира.

Помнится, этот обед совпал с ратификацией мирного договора. Вся речь Кедрина была посвящена этой торжественной минуте, возвестившей миру долгожданное успокоение, возврат к нормальной жизни и работе.

В моей ответной речи я постарался мягко разочаровать Кедрина в его оптимизме и, помнится, говорил, что ратификация не дает окончания кровавой борьбы, которая потребует и новых сил и новых жертв.

Я не могу перечислить всех присутствующих. Многие имена у меня уже исчезли из памяти. Скажу лишь, что у меня совершенно определенно сложилось убеждение, что в Финляндии сосредоточились тогда лучшие представители наших политических и культурных сил. Думаю я, что эти горячие патриоты разделяли тогда мои убеждения о необходимости склонить Финляндию к выступлению, хотя бы это и стоило известных жертв. Такое, по крайней мере, сложилось у меня убеждение, когда и я покинул соотечественников с облегченным сердцем. Если этим лучшим людям положение представлялось так же, как и мне, значит, я был совершенно прав, и моя совесть могла быть спокойной.

Задержка моего отъезда объяснялась очень просто. Членам правительства было угодно чествовать меня обедом в Биржевом клубе, лучшем клубе в Гельсингфорсе. Обед этот состоялся вечером 26 июня.

Хозяином обеда был министр иностранных дел. В числе присутствующих были все лица, заинтересованные в вопросе восстановления России, и начальник финского Генерального штаба. Мои радушные хозяева сумели придать этому обеду исключительную интимность, располагающую к самым искренним разговорам.

Опуская обязательные тосты, я упомяну лишь, что весь смысл произнесенных речей покоился на идее, что [195] Финляндия будет жить в тесной дружбе с Россией и что она необходима ей в стратегическом отношении в смысле защиты Финского залива. Россия в свою очередь необходима Финляндии в экономическом отношении, и без русского хлеба Финляндии трудно урегулировать свой бюджет.

Мои хозяева в долгой беседе старались всемерно доказать мне свои симпатии к Северной области и тщательно избегали каких бы то ни было острых вопросов. Естественно, что этот почти что официальный обед я хотел покинуть в одиннадцатом часу вечера. Однако дружественные демонстрации моих хозяев задержали меня почти до 2 часов ночи.

Когда я был уже в автомобиле, я заметил, что карманы моего военного пальто набиты отличными сигарами.

Все эти подробности, кажется мне, свидетельствуют не только о радушии принимавших меня хозяев. Безусловно, эти официальные лица отнеслись с искренней симпатией к визиту представителя областного правительства Севера.

Почва для разговоров создалась самая благоприятная. Оставалось лишь работать еще в том же направлении, и можно было с уверенностью предсказать успех столь необходимого нам соглашения.

28 июня вечером я покинул Гельсингфорс и двинулся в обратный путь на Архангельск.

Утром 2 июля мы были уже в Ондозере, где на минуту остановились у хозяина, принимавшего нас при проезде в Финляндию.

Мы двигались днем и ночью. Я не хотел потерять ни одной минуты, так как считал сведения, которые я вез, данными первостепенной важности.

Именно поэтому я решил в Ондозере не ехать кружным путем через Медвежью Гору, а взять хотя и рискованное, но прямое направление на станцию Сегежу, через пороги на реке того же имени.

Около полудня мы в лодке покинули Ондозеро и пошли на веслах прямо на восток к устью р. Ондозерки. [196]

Ветер и волны были настолько сильны, что я не раз с беспокойством поглядывал на глубоко сидящие борта нашей лодки.

Лишь под вечер мы остановились, чтобы дать гребцам отдых. Кругом гигантский девственный лес. Могучая, спокойная, как зеркало, река неслышно несет свои полные воды.

Вечер был теплый, и было так славно у костра слушать тихий говор наших гребцов, рассказывавших про местные промыслы, вспоминавших какие-то невероятные случаи охоты.

Часам к четырем утра мы вошли в р. Сегежу и приблизились к порогам. Порогом тут называется то место реки, где она водопадом срывается по каменным уступам в более низкую часть своего русла.

Всего надо было пройти семь порогов, из которых наиболее серьезными считались первые четыре.

Когда мы подошли к первому, гребцы мои, проделывавшие это путешествие уже не в первый раз, настойчиво попросили меня пройти берегом по болоту мимо порога и посмотреть, как берут это препятствие с берега. Второй порог был еще более трудным, обходной тропинки не было, и они просто хотели меня подготовить к этому опасному путешествию. Все они говорили: «Никто, как бог, посмотрите и сами увидите. Коли покажется что, вернемся назад, и поедете кружным путем».

Я послушался и по болотной тропе выбрался к самому порогу. Река гудела, шипела и белыми пенными клубами низвергалась с каменной гряды.

Переход через порог делается примерно так. Гребцы начинают грести во весь мах и с разлету влетают в струю, которая их подхватывает. Упаси бог перестать грести и потерять управление лодкой. Если она станет боком — все пропало... и костей не соберешь.

Пролетают опасное место — «духом» и все еще гребут во весь мах, чтобы скорее добраться до спокойной воды.

Я посмотрел на первый порог и решил проделать этот опыт. Как и следовало ожидать, все остальные [197] шесть порогов мы взяли благополучно, и лишь один раз наша лодка едва не потеряла направление. Неприятна была эта секунда.

Часам к 6 утра мы были уже на спокойной воде и плыли посреди феерической природы. Солнце было уже высоко, и мы потихоньку отогревались под его лучами, промокшие наскозь в наших ночных приключениях.

В седьмом часу утра мы подошли к какой-то деревеньке, стоявшей на островке, посреди целой путаницы протоков, рукавов и каналов Сегежи.

Здесь надо было, оказывалось, собрать караван переносчиков нашего багажа через водораздел, значительно сокращавший дорогу.

В деревеньке мы нашли одних баб; все мужики были где-то на железной дороге.

Мы зашли в стоявшую у самого берега чистенькую избу старосты, чтобы разузнать, что делать дальше. Приветливая уже пожилая старостиха с удовольствием взялась за организацию нашей экспедиции.

Часа через два было собрано с десяток рослых крепких баб, которые взялись проводить нас и перетащить наши небольшие тяжести.

Еще часа два путешествия по болотам, заросшим камышами, и мы у высокого берега, покрытого вековым лесом.

Лодки оставлены, и мы вытягиваемся вереницей по чуть заметной лесной тропинке. Первые пять километров в гору сравнительно легки. Далее на расстоянии двенадцати километров надо пересекать сплошное болото. Ноги уходят в воду и в липкую грязь по пояс. Сапоги слезают и хлябают. Все время надо продираться через колючий вереск. Утомление доводит до холодного пота.

Часам к пяти вечера мы, совершенно изнемогшие от усталости, добрались до того поворота Сегежи, где снова можно было идти в лодке, приведенной из ближайшей деревни. Двигаться далее пешком я уже не мог, так как моя правая ступня обратилась в сплошную рану. [198]

Лечь в лодке после этого пути было счастьем.

Часам к семи вечера мы уже пересекали Линдозеро. Оставалось еще не более двух километров по полотну железной дороги до станции Сегежа. С трудом, ковыляя, я добрался до вагона, и утром мы прибыли исходную точку моего пути — г. Кемь, где меня должен был ожидать миноносец.

* * *

Встреченный в Кеми генералом Скобельцыным, я немедленно принял меры к подготовке последней части моего путешествия. Миноносец уже вышел из Архангельска, оставалось поселиться у себя же в вагоне и терпеливо ожидать его прибытия, пока что окунувшись в мурманские дела. [199]