XI. Май

Факты брожения на фронте вследствие интенсивной пропаганды большевиков уже давно отмечались нашей агентурой, установленной в каждом боевом районе. Имея дело с войсками, сформированными по мобилизации, войсковые начальники постоянно должны были считаться с возможностью вспышек того или иного характера и, собственно говоря, ждали их, что особенно утомляло командный состав и в короткое время истрепывало нервы.

Первою недоброю вестью было восстание одного из батальонов 3-го полка, расположенного на Двине, в Тулгасе.

Причиною восстания было недостаточно осторожное влитие в ряды этого батальона укомплектований из взятых в плен большевиков. Перебив часть своих офицеров, мятежники пытались захватить нашу батарею 1-го артиллерийского дивизиона. Артиллеристы, оставшись верными своему долгу, открыли огонь по мятежникам и отступили, вытащив орудия на руках и присоединив к [150] себе часть пехоты, не примкнувшую к восставшим. Этот эпизод, давший большие потери в офицерском составе, не произвел, однако, особого впечатления ни на английское командование, ни на общественное мнение. Отдаю здесь полную справедливость умелым действиям князя Мурузи, сумевшего не придать особой трагической окраски возмущению.

Гораздо серьезнее было восстание в Пинеге, разыгравшееся несколькими днями позже в 8-м полку.

Поводом к восстанию, как выяснило следствие, была организованная отделом финансов «перфорация денег».

Перфорация была вызвана необходимостью учесть количество денег, обращавшихся в области, и оградить северную казну от громадного притока не имеющих цены денег из советской России.

На деньгах, годных для обращения в области, пробивался особый знак, установленный правительством. Не будучи финансистом, я не берусь судить о целесообразности этой меры, но хочу лишь указать, что правительство заранее предвидело все затруднения, которые она вызовет, и все-таки решилось на нее под давлением насущной необходимости.

Отбирание денег для перфорации, конечно, было использовано большевистской пропагандой. Кроме того, в это же время отдел финансов печатал и уплачивал деньги слишком крупными купюрами. Возникла острая нужда в мелких разменных деньгах. Выпуск слишком крупных купюр объяснялся чисто архангельскими обстоятельствами. Наша чуть не единственная типография не успевала печатать достаточные суммы бумажных денег в мелких купюрах. Чтобы поспеть к срокам, печатали главным образом тысячные и пятисотенные билеты. Солдаты не могли нигде разменять эти крупные деньги и, конечно, увидели в этом действия власти, направленные против их насущных интересов.

Восстание в Пинеге началось, конечно, с убийства офицеров в некоторых вновь мобилизованных ротах. [151]

К счастью, роты Дилакторского, составленные из коренных партизан, дали ему возможность подавить восстание в течение нескольких часов.

Генерал Айронсайд, посетивший Пинегу сейчас же после восстания, сказал мне по возвращении: «Если бы там не было Дилакторского, все было бы гораздо серьезнее. Бунт усмирен исключительно благодаря его энергии».

Восстания в Тулгасе и в Пинеге, легко подавленные, однако, только подтвердили необходимость наличия в отрядах хотя бы небольшого числа иностранных войск. Здесь важна была не сила, а наличие иностранного мундира, в котором простолюдин видел не только штык или револьвер, но государственную силу, стоявшую за ним. Кроме того, хотя бы небольшая иностранная сила обеспечивала свободу действий каждого войскового начальника, охраняя его жизнь от покушений. С этим надо было считаться и не успокаивать себя теоретическими соображениями о политических вкусах и идеалах нашего мужика. Твердую силу давали лишь партизаны, да и то лишь до тех пор, пока они стояли в районах своих деревень.

Все эти соображения уже тогда заставили меня прийти к заключению, что, если союзные войска будут отозваны, наша молодая армия, лишенная к тому же и материальной поддержки в виде иностранного пайка, муки и т.д., не устоит. Я убежден был, что надо искать выхода и торопиться, кроме того, с усилением офицерского состава, без которого мы не в состоянии были окончательно поставить на ноги полки и устроить тыл.

По всем этим соображениям я не раз беседовал с генералом Миллером, указывая, что надо искать новых путей и новых решений заблаговременно, иначе грядущей осенью уход англичан поставит нас в положение катастрофическое. Уже в самом начале мая мы не раз обсуждали с генералом Миллером вопрос о возможности моей командировки в Финляндию для связи с армией Юденича и для выяснения вопроса о возможном выступлении Финляндии совместно с нами. [152]

А между тем все американские части были собраны в тылу, и наступил день отъезда этой весьма значительной военной поддержки области — на родину.

Отъезду войск предшествовала военная церемония на могилах убитых и умерших на Севере представителей Соединенных Штатов, похороненных на местном архангельском кладбище. Я должен сказать, что могилы, украшенные звездным американским флажком, занимали весьма обширный район на этом месте последнего упокоения.

После военного парада и речей, произнесенных представителями правительства с особо устроенной трибуны, американские войска выстроились фронтом к могилам своих товарищей. От рядов отделился горнист, который направился к могилам и тихо сыграл какой-то несложный грустный сигнал. Все поняли, что это «последнее прости». Раздалась команда, и войска молча начали удаляться с кладбища. Эта последняя нотка в грустном торжестве произвела глубокое впечатление на всех присутствующих. Слезы невольно навертывались на глаза...

Несколько дней спустя генерал Айронсайд, генерал Миллер и я ездили на «Экономию»{26} для проводов уходивших войск, перед посадкою их на суда.

Батальоны американцев уже были выстроены перед небольшой трибуной, с которой были произнесены прощальные приветствия.

Последовал церемониальный марш. В общем прошло около 4 хороших батальонов. Для Северной армии в наших небольших операциях это была весьма крупная сила, которую мы теряли как раз в горячую летнюю пору. Тяжелое впечатление, произведенное на население отбытием союзной силы, несколько изгладилось чаянием скорого прибытия 2 бригад английских добровольцев, [153] набранных специально для Северной области. Во второй половине мая уже имелись определенные сведения о дне их прибытия. Эти войска следовали из Англии на двух больших пароходах «Царь» и «Царица» нашего Добровольного флота. Какими путями они попали в распоряжение английского Адмиралтейства, я не мог выяснить.

Прибытие этих добровольцев было отпраздновано торжественной встречей, в которой участвовали войска, правительство и все население города.

Вид великолепных войск, в связи с солнечным летним днем, создавал особенно радостное настроение у всех присутствующих.

Обе бригады предполагалось в кратчайший срок перевезти на Двинский фронт для участия в подготовляемом наступлении в направлении на Котлас на присоединение к армиям Колчака.

Планы эти не только не держались в глубочайшем секрете, но, наоборот, весьма широко распространялись английским командованием. Айронсайд был слишком хорошим солдатом, чтобы не понимать, что разглашение столь важных сведений может не только повредить, но даже погубить наше наступательное движение.

Из этого можно сделать вывод, что английский штаб имел свои особые инструкции на этот предмет. Каковы они были?

Приподнять эту завесу было невозможно, но все же необходимо было уметь догадываться.

Какова была наша тяжкая действительность в это время, лучше всего показывает нижеследующий разговор мой с одним из выдающихся представителей дипломатической колонии.

Находясь со мною в самых дружеских отношениях, этот иностранец, несомненно лучше меня осведомленный о политическом курсе, взятом в отношении Северной области, говоря со мною с глазу на глаз, без обиняков спросил меня: «Неужели вы не чувствуете, что за вашею спиною устраивается предательство?» Я тогда [154] же искренно ответил, что не сомневаюсь в этом вот уже два месяца. Я не могу назвать моего собеседника, но скажу только, что он знал Россию, имел многочисленные родственные связи с русскими и, следовательно, имел причины чисто морального характера быть откровенным со мною.

Я никогда не позволю себе подумать, что прямой, честный Айронсайд мог быть автором каких-либо планов, клонящихся ко вреду или ущербу нашего северного действа. Напротив того, наш успех мог лишь помочь его уже создавшейся блестящей карьере, и, следовательно, он был лишь орудием в руках других и в некоторых случаях «не ведал, что творил», а потому события шли своим, совершенно определенным ходом и каждый прожитый день приближал нас к катастрофе.

Здесь я подхожу к «делу рук» генерала Айронсайда, весьма ускорившему решение всех вопросов, связанных с эвакуацией области.

В конце мая, в день рождения английского короля, в Архангельске был устроен торжественный праздник и парад так называемому Дайеровскому полку и только что прибывшим бригадам добровольцев.

История Дайеровского полка изложена мною выше.

Руководящей идеей генерала Айронсайда было мнение, что «русский солдат великолепен, а офицеры — плохи». «Я дам, — говорил он, — им английских офицеров, и вы увидите, какие отличные результаты мы получим».

Капитан Дайер умер, кажется, от тифа, но его великолепная рота осталась и послужила кадром полка, названного его именем.

До начала летних операций приток военнопленных был ничтожен, и потому формирование дайеровцев шло вяло. Чтобы поторопить это дело, английское командование обратилось с просьбою разрешить ему помочь разгрузить наши тюрьмы, где оно рассчитывало набрать из арестантов недостающие в полку комплекты.

Проезжая однажды мимо сквера у соборной площади, я увидел там цепь солдат, толпу зевак и какую-то [155] группу начальствующих лиц. Я спросил, в чем дело, и, узнав, что это сам генерал Айронсайд лично выбирает из арестантов дайеровские укомплектования, вышел из автомобиля и пошел посмотреть, что происходит.

Генерал разговаривал с арестантами через переводчика. Когда я подошел, беседа шла с огромного роста детиной с физиономией определенно преступного характера.

Генерал спросил, желает ли он быть зачисленным в полк Дайера. После утвердительного ответа последовал вопрос, что этот субъект желает делать впоследствии. «Желаю усовершенствовать мое образование за границей», — ответил арестант без запинки.

Я тихонько отошел и направился к своему автомобилю. Я невольно думал тогда, почему Айронсайд не попросил сделать этот отбор хотя бы меня?

Честный, прямодушный, доверчивый англичанин даже не отдавал себе отчета, с какой сметкой, с каким лукавством и хитростью отнесутся эти «русские простаки» к его лояльному предложению вырвать их из стен тюрьмы, где они томились.

* * *

То же недоверие к русскому мнению и замечаниям оказывалось и в вопросе выбора военнопленных. По поводу одного из них, взятого на Двинском фронте, князь Мурузи прислал мне экстренную записку, предупреждая, что он очень опасен и что его отнюдь не нужно зачислять в Дайеровский полк. Записка эта немедленно была мною сообщена в английский штаб. Я, к сожалению, не помню фамилии этого пленного, но именно он, зачисленный в ряды полка, оказался одним из главных организаторов восстания в июле.

Незадолго до парада Дайеровскому полку мы с генералом Миллером посетили один из его батальонов, стоявший на Бакарице.

Мы обходили все роты во время занятий, которые велись интенсивно. Люди были одеты щегольски, кормили их совершенно исключительным образом. В солдатской [156] кухне мы нашли какое-то блюдо, приготовленное из куропаток с овощами. Оговариваюсь, что при изумительном обилии дичи на Севере рябчики и куропатки вовсе не представляют собою гастрономии, но кормление дичью войск все же и в Архангельске было явление незаурядным.

Парад был блестящий. Подчеркивая свое уважение русской власти, генерал Айронсайд просил принять парад генерала Миллера, причем командовал войсками сам.

По заранее выработанному плану церемонии, генерал Миллер вручил полку трехцветный русский флаг, с изображенным на нем мечом в лавровом венке.

Флаг этот торжественно был пронесен по фронту «тихим маршем», как было сказано в английском приказе. Этот «тихий» марш был воспроизведен под звуки «Старого егерского», который вместо его быстрого темпа играли аккорд за аккордом медленнее наших похоронных маршей.

Выступающие учебным шагом дайеровцы были доведены в смысле выучки до предела, но, несмотря на это, церемония не давала должного впечатления.

После дайеровцев под звуки английского оркестра легким, быстрым и широким шагом прошла морская рота, сводная из экипажей судов, стоящих на рейде, а затем тем же шагом проследовали обе бригады добровольцев. Это были великолепные войска. Все охотники, все боевые солдаты, украшенные орденами за работу на французском фронте.

Парад заключала батарея Славяно-британского легиона под командою капитана Рождественского. Блестящий офицер сам, он подготовил и отличную часть. Батарея эта предназначалась для действий в Селецком районе и вооружена была английскими орудиями. Вся-батарея была укомплектована русскими солдатами.

Генерал Айронсайд видимо очень гордился этим парадом и своими дайеровцами.

* * *

Я стал втайне готовиться к моей поездке в Финляндию, о которой я уже сговорился с генералом Миллером, [157] но предполагал молчать до времени, и, как видно будет дальше, — не без причин.

Ввиду моего отъезда я предполагал несколько разгрузить моего будущего заместителя, для чего прежде всего подал проект о передаче «Национального ополчения» в ведение генерал-губернатора.

Ввиду определенных функций ополчения по охране порядка в городе казалось вполне нормальным подчинить вновь созданную силу высшей административной власти в городе.

Всего передано было генерал-губернатору 6 рот, уже обученных и вполне организованных — в самом Архангельске, и отдельные дружины в Онеге и Холмогорах, еще в зачаточном, помнится, состоянии.

В мае появились первые небольшие группы приезжих офицеров. Встречались они с радостью и немедленно же назначались на должности строевые или административные.

Должен сказать, что цифра всех приезжих за целый месяц глубоко меня разочаровала. За весь май, я помню, прибыло не более пятнадцати человек.

Положение на фронте при недостатке офицерского состава делалось крайне сложным по причинам не только военного, но и политического характера.

Необходимо иметь в виду, что если рота в нормальной армии нуждается в 3–5 офицерах, то в гражданской войне число офицеров должно быть увеличено в два-три раза. Так я и поступал в первые месяцы работы, но к весне положение осложнилось тем, что на фронте было уже около десяти полков, а в офицерах был некомплект даже по старому штатному составу.

Тем не менее работу надо было вести не останавливаясь, принимая во внимание еще и весь трагизм тыла в случае эвакуации края союзниками.

Наконец явилась возможность приступить к организации Военного экономического общества на выгодных условиях закупки товара по льготным ценам в Англии. [158]

Я с благодарностью вспоминаю то доверие, с которым финансово-экономический совет отнесся к моему личному докладу, ассигновав для этой цели 6 миллионов рублей. Для Севера, где на тысячу рублей можно было жить с семьей месяц, — это были очень большие деньги.

В самом конце мая я ездил на двое суток на Мурман. Наконец-то можно было организовать на твердых устоях в этом краю и формирование и командование. Я уже имел сведения, что в пути на север находятся генерал Скобельцын и полковник Архипов. Я считал и того и другого выдающимися офицерами генерального штаба и заранее намечал назначение сразу обоих в этот край, где так долго нельзя было начать настоящую военную работу.

Самая поездка состоялась на одном из небольших ледоколов, находившихся в распоряжении английского командования.

В конце мая штаб генерала Мейнарда, равно как и гражданское управление краем, было перенесено из Мурманска в Кемь. Ввиду крайне ограниченного числа помещений в городе штаб Мейнарда помещался в особых бараках, выстроенных у самой станции. Там же помещался и русский штаб. В. В. Ермолов жил на станции, в своем вагоне.

Сообщение между Архангельском и Кемью в летнюю пору очень удобное, хотя в самом конце мая в Белом море еще много ледяных полей, через которые надо пробираться.

Команда и пассажиры парохода во время пути развлекались специальным «северным» удовольствием — стрельбой по тюленям, то здесь, то там показывающимся на льдинах.

Поездка моя имела, увы, лишь платоническое значение, так как я лишь успел повидаться с Ермоловым и Костанди. Для поездки на фронт времени не было. Костанди очень хорошо работал в смысле организации мурманских сил в составе 2-го и 9-го стрелковых полков. [159]

Им же приступлено было к формированию дивизиона артиллерии.

Военное положение на Мурмане было в эту пору чрезвычайно благоприятное. Мы только что заняли Повенец и медленно спускались к Петрозаводску. Приближались районы с более густым населением и партизанщиной. Возросла возможность увеличения укомплектований, а следовательно, и развертывания новых частей.

Обратный путь в Архангельск был долог. Еще в самой Кемской бухте мы сели на мель, а потом, снявшись, должны были выждать несколько часов, чтобы удостовериться, что нет пробоин и течи.

Назад идти было легче, так как ледяные поля в течение 2–3 дней тепла почти исчезли.

Во время этой поездки я около трех-четырех дней провел неразлучно с генералом Айронсайдом. Он ездил на Мурман, чтобы повидаться с Мейнардом и обменяться с ним мыслями.

Их разговоры и предположения так и остались для меня тайной, а казалось так естественно было сделать и меня участником их совместной работы.

Я затрудняюсь сказать, было ли тут налицо недоверие только к русскому генералу или же ко мне лично. Думаю, что тут было много первого и немножко второго. Мы были еще друзьями, но, несомненно, наши отношения уже несколько пошатнулись.

Наступила эпоха, когда надо было спешно искать каких-то новых решений, новых путей, новых связей. [160]