IX. Март
С самого начала марта в общественных и демократических кругах начались разговоры о предстоящей годовщине революции и праздновании этой годовщины. Положение правительства в этом вопросе было исключительно трудно. Искренно не желали никаких празднеств почти все члены правительства, за исключением, может быть, В. И. Игнатьева. Вместе с тем правительству трудно было категорически воспретить празднества, так как тогда, конечно, последовали бы демонстрации, процессии и митинги, которые пришлось бы разгонять силой. Надо было проявить известную терпимость и уступчивость. Да простят мне правые круги эмиграции эти строки. Я слышал столько уже строгих осуждений политике уступчивости и рассуждений о твердой власти, что заранее угадываю строгую критику. Особенно строги те, кто не рисковал принимать активное участие в политической работе в эту эпоху.
Тем не менее к этому «торжественному» дню надо было подготовиться и не быть застигнутым врасплох всякими неожиданностями. [121]
Меры на случай тревоги в городе были подготовлены и разработаны во всех подробностях. Все военные учреждения вооружены, причем каждый офицер был обязан держать заряженную винтовку с запасом патронов у себя на квартире.
Население было почти поголовно разоружено, хотя и были сведения о тайных складах оружия на Соломбале и на Бакарице.
В общем пока в настроении рабочих масс не замечалось угрожающих признаков, хотя и появлялись всякие прокламации с угрозами правительству.
Расклеивались объявления и о моем грядущем убийстве.
В день празднования «великой и бескровной», назначенного на 12 марта, городской думой и советом профессиональных союзов были организованы торжественные заседания в здании думы и на судоремонтном заводе.
На этих заседаниях был произнесен ряд речей, направленных против правительства, причем самые заседания быстро обратились в бурные митинги, уже знакомого нам хаотического порядка{20}.
Главные организаторы этих «торжеств» были, конечно, арестованы, и правительство в короткий сравнительно срок начало овладевать всеми нитями большевистской организации, проникнувшей в глубокую толщу архангельской рабочей массы.
Главные причины легкости и доступности разлагающей пропаганды крылись в широкой возможности зимних сообщений. Как только появляется на Севере весеннее февральское солнце — глубокая толща снега, непроходимая еще в январе, начинает подтаивать днем и понемногу образует на поверхности корку, которая называется настом. [122]
Легкие сани, запряженные оленями, идут по этому насту по всем направлениям, как по самой лучшей накатанной дороге.
Большевистские агенты приезжали в Архангельск под видом крестьян, извозчиков, перевозчиков тяжестей и установили прочную связь с рабочими центрами и демократическими кругами крайнего направления.
Я начал бороться с этою пропагандой, прежде всего, тяжелыми репрессивными мерами и введением полевых судов, со всеми последствиями производства дел в этих судах{21}.
С помощью представителей местной печати мною был организован отдел пропаганды в войсках и сообщение населению области положения дел на фронтах Деникина, Колчака и в Северной области. Именно тогда впервые на Троицком проспекте появилась карта, на которой цветными нитями ежедневно показывалось положение наших фронтов и постепенное отступление большевиков.
Мер этих, однако, далеко было недостаточно, и с каждым днем неспокойное настроение населения росло, порождая панические слухи и ложные известия.
Большевики всемерно поддерживали эти настроения, пользуясь для этого заграничной прессой. В один из мартовских дней в стокгольмской прессе появилось сообщение о взятии Архангельска большевиками. По счастью, эта ложь была легко опровергнута моей женой, находившейся в это время в Швеции и получившей от меня телеграммы с датами более поздними, чем это обозначалось в газетах.
Неспокойные настроения этой эпохи подсказали мне тогда же еще одну меру, оказавшуюся, пожалуй, наиболее действительной в смысле успокоения города.
Я говорю о создании «Национального Ополчения Северной области». [123]
Самая идея ополчения принадлежала В. А. Жилинскому и некоему В., одному из популярнейших архангельских старожилов.
В ополчение зачислялись все способные носить оружие жители города, но... при обязательном и безусловном поручительстве за них домовых комитетов. Организация местных домовладельцев в комитеты была проведена еще задолго до этой эпохи С. Н. Городецким, членом областного правительства. Комитеты эти представляли собою самые надежные политически элементы городского населения. Вручив этим комитетам контроль и право зачисления в ополчение, можно было ручаться за поголовную благонадежность каждого отдельного члена этой новой организации.
Ополчение мы собирали порайонно, разделив город на соответствующие части. Исключение составляла лишь самая молодая рота, набранная из воспитанников учебных заведений 17–18-летнего возраста, поступивших, конечно, охотниками.
Обучение и подготовка рот были поручены офицерам из офицерского резерва, состоявшего из больных, калек или отдыхающих, и офицерам всех штабов, находящихся в городе.
Занятия велись в часы, когда население наиболее свободно от служебной и повседневной работы.
Форма одежды состояла из жестяного креста на шапке и трехцветной повязки на рукаве.
Организация оказалась живой. Не прошло и трех недель обучения, как на улицах Архангельска уже появились сбитые, обученные роты, сформированные из коренных «буржуев». Никто не отказывался от чести быть в ополчении. Тут были и судьи, и прокуроры, именитые купцы, и все чиновники, и просто зажиточные люди. Это была настоящая «белая гвардия». Уже на следующий месяц национальное ополчение, легко давшее солидную цифру в 3–4 тысячи человек, взяло все городские наряды, до караула в тюрьме включительно, в свои руки.
Войска были совершенно освобождены от караульной службы и могли заняться свободно собственным [124] обучением. Получила облегчение и милиция, сдавшая часть своих нарядов ополченцам.
Службу ополченцы несли выше всякой похвалы. Именно эта безукоризненная отчетливость дала мне идею создать ночную караульную патрульную службу в каждом районе. При большой численности рот ополчения служба эта не была обременительна.
Суть ее заключалась в проверке документов решительно у каждого появлявшегося на улице позднее известного часа. Никто без особого разрешения не мог показываться на улице после 11 часов вечера. Люди в нетрезвом виде задерживались и отправлялись в караул.
Я могу сказать и сейчас с полным удовлетворением, что с того дня, когда на улицах появились трехцветные повязки ополченцев, архангельские жители начали спать спокойно.
Первое же участие ополченцев в каком-то параде произвело чрезвычайно внушительное впечатление. И Соломбала, и Бакарица успокоились и притихли.
Одновременно с этою мерой моя автомобильная рота была обращена в боевую команду с броневиком и с пулеметными станками, летавшими по городу на мотоциклетках. Ежедневные выезды этой роты во всем ее вооружении также производили соответствующее впечатление на неспокойные элементы города.
Прошли эти неспокойные дни, и снова можно было целиком отдаться работе по формированию армии.
Успехи мобилизации в это время дали мне возможность приняться за организацию полков из тех рот, которые накапливались на фронте{22}. [125]
Численность моей маленькой армии в марте уже превышала пятнадцать тысяч штыков и сабель. Я надеялся, что мобилизационная способность области даст мне возможность поставить под ружье до двадцати пяти тысяч штыков.
Уже испытывалось затруднение в назначении начальников. В половине марта я понес невозвратимую утрату в лице полковника Шевцова, командовавшего 1-м полком. Шевцов умер от последствий своей контузии, полученной еще в Великой войне.
Я не мог даже быть на его похоронах, прикованный к постели тяжелой ангиной, а благодаря моему отсутствию на этом печальном торжестве произошел следующий эпизод. В соборе, где происходило отпевание Шевцова, на амвоне появился в церковном облачении адъютант Шевцова, поручик Зосима П. Его военная форма кое-где проглядывала из-под надетого наспех стихаря. Этот Зосима П. произнес такую проповедь, что присутствующая толпа рыдала.
Появление офицера в стихаре, в соборе, с произнесением слова, на что имеют права лишь духовные лица, все это было бы недопустимо в обстановке довоенного времени. Поступок моего «златоуста» в Архангельске в 1919 г. был ненаказуем, несмотря на явное нарушение устава, так как наложение на него взыскания возмутило бы лучшие элементы архангельской общественности.
Со 2-м полком на Мурманске положение в отношении командования было исключительно тяжелое. После [126] генерала Звегинцева всеми войсками, правда весьма незначительными но числу, командовал полковник Нагорнов, который не мог ужиться с англичанами. С большими трудностями я выписал его в Архангельск, а на место его послал полковника из полицейских приставов, который скончался от разрыва сердца через 10 дней после своего прибытия на Мурманск. Мне пришлось тогда решиться на большую для меня утрату в штабе и выслать на Мурманск полковника Костанди, единственного моего офицера генерального штаба, кроме полковника Жилинского.
С прибытием Костанди на Мурман дела формирований сразу пошли успешнее. Несмотря на свою молодость, Костанди показал себя отличным и талантливым начальником, хотя и не мог поладить с англичанами, что, впрочем, было для меня уже явлением вполне нормальным.
Теперь перехожу к оценке старших начальников порайонно, начиная с запада. Делаю это потому, что уже в марте я проектировал создать оборонительные районы по долинам рек и на железной дороге, организовав штабы и подобрав соответственных русских начальников.
Начинаю с долины Онеги. Для командования 5-м полком мною был избран выдающийся во всех отношениях полковник И. И. Михеев. Георгиевский кавалер, коренной строевик, полный сил, энергии и здоровья, он давал полную надежду на успех не только организации полка, но и будущего фронта.
На ответственное направление вдоль железной дороги Архангельск — Вологда я предполагал перевести из Пинеги капитана Акутина, выдающиеся способности коего мне также были известны.
В Селецкий район мною был назначен прибывший с Мурманска полковник Нагорнов. Я не думал, что Нагорнов уживется с англичанами на этом новом месте, но назначать уже было некого, надо было идти на временные назначения в расчете, что судьба закинет в область какого-нибудь подходящего приезжего. [127]
В Двинском районе формируемым 3-м полком временно командовал штаб-офицер, которого я не знал хорошо лично, но это и не имело значения, так как я в ближайшем будущем предполагал назначение туда полковника князя Мурузи, о чем речь впереди.
4-м полком в Холмогорах командовать было некому. После долгих размышлений я решил предложить эту должность капитану 2 ранга Чаплину.
Нечего и говорить, что это назначение можно было сделать лишь после предварительных переговоров в правительстве. Мне удалось убедить правительство в том, что Чаплин, вновь призванный к делу, потеряет свой ореол как мученик и изгнанник, во-первых, а во-вторых, отлично будет служить, как боевой, храбрый и опытный офицер.
Когда назначение состоялось, за Чаплиным в полк потянулась вереница офицеров, известных мне своей отличной строевой подготовкой. Надо правду сказать, что в полк потянулась также и орда элементов авантюристической складки, но Чаплин справлялся с ними.
Переходя далее на восток, должен несколько подробнее остановиться на районе г. Пинеги.
В Пинеге командовал капитан Акутин. Работа, которую он там сделал, была поразительна по своим результатам. Я послал Акутина в Пинегу в тот момент, когда в город прибежала в панике толпа вооруженных крестьян-партизан, голодная, неорганизованная, к бою неспособная.
Акутин сумел и защитить Пинегу от напора красных и создать там отличные боевые роты, из которых сложился в конце концов 8-й полк.
В конце марта английским командованием проектировалась широкая операция на Пинеге, с привлечением к этой операции и русских сил. Я изложу эти проекты несколько дальше, здесь же скажу только, что я по просьбе Айронсайда должен был возложить командование русскими силами на полковника Дилакторского. [128]
П. А. Дилакторский в первый период занятия области союзниками командовал на Двине отрядом охотников. Командование это было настолько удачно, что Дилакторский снискал себе полное доверие англичан. Это тоже чисто английская черта. Англичанин сходится с трудом, но если он поверит кому-либо, то уже без всяких пределов и навсегда.
В трудные минуты в Архангельске (еще до моего прибытия) английское командование выписывало Ди-лакторского с Двины на аэроплане, рассчитывая на его энергию и силу в случае необходимости умиротворения разбушевавшихся политических страстей.
При моем приезде я застал Дилакторского в роли почти что военного губернатора или коменданта города с особыми полномочиями. Обязанности его были сложны и определены совершенно неясно. При реорганизации всего военного отдела я сделал Дилакторского своим штаб-офицером для поручений{23}.
Айронсайд поставил меня в немалое затруднение просьбой о назначении Дилакторского в Пинегу. Я не мог подчинить ему Акутина, который был неизмеримо выше Дилакторского по своему боевому опыту и специально-военному образованию. С другой стороны, уклониться от назначения Дилакторского значило заранее обречь всю операцию на неуспех и на нескончаемые жалобы англичан на действия русских войск.
Вот почему я в конце концов отозвал Акутина, просил правительство о награждении Акутина чином подполковника за оказанные им услуги области и назначил [129] его командиром 6-го полка в Обозерской, на Вологодской железной дороге.
Дилакторский принял командование Пинежским районом.
В Мезенско-Печорском районе по-прежнему командовал полковник Ш., с неизменным успехом руководивший действиями местных партизан, постепенно образуя из них строевые части.
В конце марта было закончено формирование роты военного состава из сухопутной команды флотских экипажей, стоявших в Соломбале в морских казармах.
Страшные, можно сказать, это были казармы, битком набитые развращенными матросами, видавшими уже и времена Керенского, и большевистскую анархию. Лишь в средине марта бесконечными усилиями офицеров флота удалось создать первую морскую роту из этой орды.
Так как весь флот был подчинен уже генералу Миллеру, то смотр этой роты производил он сам, поручив мне произвести морякам учение по моему усмотрению в его присутствии.
Рота с Андреевским флагом вместо линейного значка произвела на меня отличное впечатление и своей выучкой, и выправкой, и, казалось мне, хорошим настроением.
Генерал Миллер передал этот «первый опыт» в мое распоряжение, а я немедленно выслал эту роту в Холмогоры, на пополнение Чаплина.
В этот же период я обратился с горячим воззванием к офицерам флота, призывая их помочь мне в деле формирования войск в далеком Мезенско-Печорском районе, где ощущался огромный недостаток офицеров, остановивший весь ход мобилизации.
В истинно-патриотическом порыве моряки откликнулись на мой призыв, и около 40 офицеров флота немедленно отправились в распоряжение полковника Ш. — в село Лешуконское, на Мезени. [130]
В конце марта шли обширные приготовления к Пинежской операции. К этому времени положение на всем фронте снова стало спокойным, и угрожаемый Селецкий район был усилен вновь прибывшим с Мурмана Йоркширским полком английской пехоты.
При передвижении этих войск с Мурмана на Онегу, Чекуево — Обозерская по зимнему тракту не все обошлось благополучно. Йоркширцы путешествовали в санях и с большими удобствами, но тем не менее в районе Чекуево они устроили митинг и, кажется, выразили определенное желание перестать воевать. Англичане все это тщательно скрыли, но я знал об этом эпизоде по донесению полковника Михеева, который по просьбе местного английского начальства выставлял русские пулеметы на тракте на случай открытого бунта у англичан.
Ввиду всех этих событий генерал Айронсайд решил дать красным хороший удар, чтобы дать им почувствовать нашу силу, а с другой стороны — добиться успеха, чтобы загладить впечатление потери Шенкурска и Тарасова.
Было решено сосредоточить английскую колонну в районе Усть-Пинеги и двинуть ее далеко в тыл красным на с. Карпогорское. Одновременно с этим русские силы, расположенные восточнее города Пинеги у Труфоногорской, должны были перейти в наступление на эту деревню, к югу.
Расстояние между точкой удара русскими частями и точкой удара английской колонны было около 70 верст. Обход, проектируемый англичанами, уже выходил из области тактической и делался операцией стратегической.
Силы, предназначенные для ведения этого плана, измерялись всего лишь двумя с половиной батальонами русских войск и сборною колонной англичан, численностью в несколько сот человек.
По опыту моему в Селецком районе я уже знал заранее, что мое вмешательство в дела оперативного характера не будет иметь результата; тем не менее, не щадя своего самолюбия, я высказал несколько своих [131] соображений, указал на трудности передвижений по замерзшей тундре, на дальность расстояний точек атак русскими и английскими силами. Я настаивал и на том, что стоверстный путь английской колонны будет своевременно открыт красными.
Все это, конечно, осталось «гласом вопиющего в пустыне».
Всей операцией было назначено командовать вновь приезжему английскому полковнику Б., отмеченному высшей военной английской наградой — Крестом Виктории.
Кажется, во всей английской армии было всего лишь 40 офицеров, удостоенных этого исключительного отличия.
Для совместной атаки с ротами 8-го (Пинежского) полка был предназначен 4-й полк Чаплина. В английскую колонну назначались команды бомбометчиков и пулеметчиков, организованные в Архангельске английскими инструкторами из русских офицеров и мобилизованных солдат.
Искренно беспокоясь за успех всего этого предприятия, я выехал в Холмогоры повидаться с Чаплиным и переговорить с ним о предстоящей операции.
Приехал я в этот исторический городок рано утром, по трескучему морозу, едва не отморозив себе лицо, в течение бесконечной ветреной и холодной ночи.
Все то, что я нашел в полку у Чаплина, произвело на меня самое отрадное впечатление. Энергия Чаплина сказывалась во всем. Каждое дело считалось «неотложным» и «спешным».
Весь день был посвящен подробному осмотру мобилизованных рот. Особенно хорошее впечатление произвели на меня те роты, которые целиком были укомплектованы новобранцами, т.е. молодыми людьми, не служившими еще по призыву и не испытавшими на практике «свобод», разложивших армию. Несмотря на короткий срок обучения, роты эти были уже совершенно готовы к походу и боевой страде. [132]
Вместе с Чаплиным я посетил находившегося уже в Холмогорах английского полковника Б., командующего войсками всего Пинежского района в предстоящей операции.
Полковник Б. как раз перед операцией повредил себе ногу, и я застал его в полулежачем состоянии. Он произвел на меня впечатление отличного солдата, но вместе с тем из разговора с ним я убедился, что он совершенно еще не освоился ни с условиями работы, ни с предстоящими трудностями.
Условившись с Чаплиным по всем данным предстоящих действий, я вернулся в Архангельск.
Операция разыгралась совсем просто.
В назначенный день русские силы, усиленные с правого фланга ротами Чаплина, перешли в наступление и нанесли сильный удар красным у Труфоногорской, взяв несколько сот пленных и очистив несколько деревень. Действия английской колонны не оказали никакого влияния на работу русских сил по крайней удаленности выбранного англичанами пути следования. Кроме того, самые действия англичан носили чрезвычайно своеобразный характер.
Колонна начала движение по тундре очень быстро благодаря громадному количеству взятых подвод. Пододвинувшись к самому району боевых действий, колонна заночевала, не принявши почти никаких мер охранения.
Перед рассветом начальник колонны отдал приказ двигаться назад. Движение назад было произведено настолько быстро, что англичане не хотели стеснять себя взятыми боевыми и продовольственными запасами. Огромное количество этих запасов было затоплено в прорубях одного из глубоких притоков р. Пинеги.
Особенно жалко было, говорили мне бомбометчики из русских, топить снаряды для бомбометов, тем более что запасы их были весьма невелики.
Никаких объяснений всему происшедшему я получить не мог. Полковник Б., с Крестом Виктории, совершенно [133] спокойно уехал в Англию. В Пинеге все осталось по-прежнему, а части Чаплина вернулись в Холмогоры.
В конце марта архангельскому фронту удалось осуществить посылку 1-й сибирской экспедиции для фактической связи с армиями адмирала Колчака.
Самая идея экспедиции принадлежала есаулу А., стремившемуся добраться до Сибири по его личным и семейным делам.
Идею экспедиции горячо поддержал Б. В. Романов, который, в качестве помощника губернского комиссара, сам желал отправиться с экспедицией для осмотра дальнего Печорского района. Романов фактически и взял все формирование экспедиции в свои руки.
Охотники, в количестве около 20 человек, были собраны есаулом А., а кроме того, по нашим ходатайствам, в состав экспедиции от союзного командования было назначено 3 английских сержанта и 2 французских унтер-офицера.
Идея обязательного назначения в экспедицию хотя бы малого числа представителей союзных войск заключалась в том, чтобы показать этих людей населению на всем дальнем пути экспедиции и утвердить в населении идею дружественного вмешательства Англии и Франции в дело восстановления порядка в России.
Экспедиция была подготовлена весьма тщательно, как в смысле запасов продовольствия, так и в смысле выбора перевозочных средств, материальной части и состава оленей, на которых был совершен весь путь{24}.
Все то, что происходило в эту эпоху в районах верховьев Печоры, далеко превосходит самые фантастические романы.
В этих глухих местах, между Усть-Цыльмой и примерно Чардынью, — революция потеряла уже давно [134] свои политические признаки и обратилась в борьбу по сведению счетов между отдельными деревнями и поселками. На почве одичалости и грубых нравов местного населения борьба эта сопровождалась приемами доисторической эпохи. Одна часть населения зверски истребляла другую. Участники экспедиции видели проруби на глубокой Печоре, заваленные трупами до такой степени, что руки и ноги торчали из воды.
Романов посещал эти районы, опустошенные ужасами гражданской войны. Голод и нищета при жестоком морозе давали картины, не поддающиеся никакому описанию.
Вооружение и средства этой войны были, конечно, самые примитивные. Пускались в ход и охотничьи ружья, и вилы, и просто дубины. Одна из деревень для устрашения врага изобрела пушечные выстрелы. Мешочки с порохом подвешивались к многосаженным соснам и взрывались. Шум и страшный треск ломающегося дерева наводили панику на противника.
Разобрать на месте, кто из воюющих был красный или белый, — было почти невозможно. Отравленные ядом безначалия, группы этих людей дрались «каждая против каждой», являя картины полной анархии в богатом и спокойном когда-то крае.
Роль экспедиции в истории области была огромная. Двигаясь в направлении на Чардынь, маленький отряд в конце концов вошел в связь с правофланговым корпусом Сибирских армий и выслал мне донесение оттуда. Дорога была пробита. Первые сведения, полученные мною, были неутешительны в смысле наших расчетов на сибирские силы.
В этих сведениях, между прочим, заключалась просьба о присылке медицинских запасов, с подробным перечнем, что было нужно. Вот этот-то перечень ярче всего давал картину состояния сибирского корпуса. В этих войсках в смысле снабжения, по-видимому, не было ничего. Ясно было, что войска, так обеспеченные запасами, может быть, могут еще держаться, но [135] рассчитывать на них как на активную силу уже не приходилось.
Тем же сухим путем, по которому прошла наша 1-я экспедиция, в Архангельск прибыл штабс-капитан Б., высланный штабом Колчака для связи Архангельского фронта с Сибирским.
Имея за собою какие-то заслуги в борьбе за образование сибирской власти, штабс-капитан Б. держал себя как «представитель», что имело очень много юмористических и, к сожалению, вредных последствий.
Этот посланец сибирского штаба, дававший сведения о Сибирской армии в фантастических цифрах, не сумел даже познакомить нас с теми затруднениями, которые привели эту армию к катастрофе.
Экспедиция есаула А. имела еще и большое значение для меня лично, в работе моей в Мезенско-Печорском районе.
По дальности расстояний я никогда не мог бы найти 3–4 недель, чтобы съездить туда и бросить на такой срок Архангельск, а между тем, трудно было понимать все, что там происходит, только по донесениям.
Б. В. Романов пользовался всегда моим большим доверием, еще при работе моей с ним на французском фронте. Во время пребывания в этом районе он познакомился с полковником Ш., в деталях изучил обстановку на месте и привез мне самые обстоятельные данные по всем нуждам этого героического отряда.
Прибавлю, что один только этот почти целиком партизанский отряд мог играть решительную роль в области, если бы Мезенско-Печорский район мог дать людские средства для укомплектования. К сожалению, весь этот край, кроме долины Печоры, был пустыней. [136]