VIII. Февраль

С переходом моим в штаб работа моя в значительной мере облегчилась. Можно было ближе подойти к своим сотрудникам, короче познакомиться с офицерским составом и, наконец, главное, выехать на фронт, для знакомства с военной обстановкой на месте.

Я перечислил уже в предыдущей главе наши скромные силы и настроения в военной среде. В феврале дело уже налаживалось повсюду, за исключением формирований в Холмогорах, так как для холмогорского батальона у меня не было подходящего начальника.

Все зарегистрированное офицерство уже было размещено по частям. В Архангельске оставались лишь те элементы, которые нельзя было использовать по болезни, по неспособности к строю, наконец, за нахождением под следствием или судом.

Все внимание и все заботы уделялись строю и, главным образом, фронту. Одной из первых же моих мер было установление значительной разницы в окладах на фронте и в тылу, с точным указанием фронтовых районов. [104]

Были приложены все усилия к ликвидации и расформированию всех учреждений и управлений, не имевших определенных войсковых функций. Чтобы пояснить это, укажу на г-жу Бочкареву{19}, которая явилась ко мне в офицерских погонах и в форме кавказского образца. Ее сопровождал рослый бравый офицер, которого она представила мне как своего адъютанта.

Нечего и говорить, что результатом этого визита был мой приказ о немедленном снятии военной формы с этой женщины и о назначении ее адъютанта в одну из рот в Пинеге.

Сейчас даже и представить себе трудно, сколько комических черт наложила наша революция на многострадальную армию. Моей специальной заботой было совершенно вычистить из наших рядов все эти юмористические образы квазипатриотических начинаний.

Больше всего приходилось мучиться формой одежды. Армия сильно пошатнулась в выправке еще до революции. Для невоенных — я спешу оговориться, что выправка, форма одежды и наружный вид военнослужащего есть лучший признак воспитания и обучения части. Опытный глаз видит в этом всю начальническую работу в части, и глубоко не правы те, кто в требованиях в этом отношении видят придирки и капризы.

Лишь с приездом генерала Е. К. Миллера я получил сведения о состоянии офицерского запаса за границей. Запас этот был громаден. Учет этого запаса осуществлялся главным образом в Париже.

Немедленно была послана телеграмма генералу Щербачеву о необходимости высылки на Север наибольшего числа офицеров. Я указывал точно, что мне некем замещать должности батальонных командиров, что я страшно нуждаюсь в специалистах, т.е. в офицерах генерального штаба, интендантах, юристах, я просил особенно усилить меня артиллеристами, в которых нужда была самая настоящая. [105]

На мой призыв не откликнулся почти никто. Лишь в мае прибыло ничтожное число офицеров, «завербованное» моим же бюро в Стокгольме, и в конце июля пришел эшелон около 350 офицеров и чиновников, сорганизованных в Лондоне. Может быть, в мае этот эшелон мог оказать влияние на ход событий, в июле это уже было поздно.

По-видимому, масса уже не подчинялась единой воле и с недоверием относилась к каждому патриотическому выступлению. До Сибири было «слишком далеко», Деникин был не достаточно «монархистом», Чайковский-де «убийца Александра II», Юденич — пожалуй, уже чересчур близко, одним словом, причин не ехать было сколько угодно. Я никогда не позволю себе делать упрек тем доблестным офицерам (слава богу, их подавляющее большинство), которые хоть сколько-нибудь работали в одной из белых армий, но я горячо порицаю тех, которые с 1918 по 1920 год просидели за границей, «не найдя» для себя места ни на одной из окраин России.

Положение на Севере благодаря недостатку рабочих рук сразу создалось неблагоприятное. Так или иначе, но надо было продолжать работу с тем, что было под руками.

В этот же период, полагая необходимым всемерно поддерживать партизанское движение, я сделал широкую рекламу этому движению и организовал сбор добровольных пожертвований на партизан.

Архангельские купцы и рогачи отозвались на призыв более чем сдержанно, и результаты «дня партизан» были плачевны.

Полагаю я, что в минуты раздумья в горькую эпоху, наступившую после «ликвидации» области, не один местный житель раскаивался в своей беспечности и безучастности к тому трудному делу, которое мы ковали в 1919 году.

В те же дни партизанское движение получило тяжкое испытание и в обстоятельствах, сложившихся на фронте. [106]

С конца января красные повели медленное наступление на с. Тарасове, постепенно охватывая его с востока, юга и запада.

Ни тревожные донесения, ни настоятельные просьбы о поддержке не могли вывести английское командование из состояния полного бездействия. Может быть, Айронсайд был прав в том отношении, что, выдвигаясь от Селецкого на юг, он растягивает фронт, не имея резервов. Это соображение могло бы быть оправдано тактическими расчетами, но чисто теоретического характера. Оставляя партизан на произвол судьбы, Айронсайд наносил глубокий вред самому здоровому и самому крепкому течению в области.

Играли тут роль, я думаю, и политические директивы, о существовании которых я стал узнавать несколько позже.

Так или иначе, но большевики успели подтянуть к с. Тарасове семь полевых пушек, да и то разных систем, не вполне исправных. Эти семь пушек безнаказанно обстреливали Тарасове в течение недели. Все это кончилось тем, что громадная деревня с женами и детьми совершила исход и набилась в подготовленную для обороны англичанами небольшую деревню Средь-Мехреньгу, на реке того же имени.

Положение Селецкого района сделалось угрожающим. Не имея в Архангельске достаточных сил, Айронсайд попросил генерала Мейнарда выслать ему с Мурмана один из полков английской пехоты.

К передвижению по зимнему тракту с Мурмана на Онегу — Чекуево — Обозерское был предназначен Йоркширский полк, в составе 9 рот.

Прибытия этих сил можно было ожидать в течение ближайших двух недель, а в этот период надо было ожидать значительного осложнения обстановки.

Я решил выехать в Средь-Мехреньгу сам, а пока что туда же была направлена готовая рота (1-я) французского Иностранного легиона.

Путь на Средь-Мехреньгу предстояло сделать таким порядком. 150 км по железной дороге до Обозерской, [107] далее на лошадях прямо на восток около 80 км до с. Селецкое, а оттуда на юг около 40 км до Средь-Мехреньги.

Меня сопровождал мой штаб-офицер для поручений, ныне покойный полковник Петр Александрович Дилакторский, и адъютант мой, князь Л. А. Гагарин, тоже уже погибший от тифа в Константинополе.

Кроме того, со мною поехал французской службы майор Лелонг, о котором я много уже упоминал ранее.

В Обозерской, куда мы прибыли через 6–7 часов пути, мы сразу направились в штаб командующего силами железнодорожного района.

Здесь командование было еще французское, в лице подполковника X. и его начальника штаба майора У. В штаб входило несколько офицеров британской армии и небольшое число русских, главным образом переводчиков.

С чувством глубокой симпатии я вспоминаю свое знакомство с подполковником X., закинутым в чуждые ему снега, командующим сборным отрядом из английских, американских, французских и, наконец, польских и русских сил. Как легко мы, принадлежа, в сущности, к одной и той же военной школе, поняли друг друга.

Поработав вместе с подполковником целый вечер, я составил себе совершенно ясное представление об обстановке на этом участке и счел своим долгом предложить ему сообщить Айронсайду и мое мнение относительно некоторых особенностей железнодорожного фронта.

Положение на самой линии меня нисколько не беспокоило, так как сама железная дорога представляла собою узкое дефиле, крепко занятое и порядочно укрепленное. Что касается местности и районов по сторонам железной дороги, то тут приходилось призадуматься.

К востоку от станции Обозерской шла большая дорога на Селецкое. На этой дороге в 30 км от Обозерской был поселок Волшенец. На этот поселок выходила хорошая дорога из Авды, занятой большевиками. Волшенец нами занят не был, и, следовательно, на этой [108] линии, связывающей Обозерскую с Селецким районом, всегда могли быть неожиданности.

В районе к западу положение было еще менее прочно. Из Обозерской прямо на запад идет большой тракт на Чекуево и Онегу. В 30 км от станции этот тракт прорезывается у Больших Озерок проселочною дорогою от Шелексы, занятой противником. От Больших же Озерок идет несколько «оленьих» троп, вполне проезжих зимою, прямо к Архангельску.

Большие Озерки были заняты лишь взводом французского колониального батальона.

Положение было настолько непрочным, Б. Озерки и Волшенец, и в особенности первые, являлись настолько насущно важными пунктами, что надо было подумать о срочных мерах. Все это было сообщено командующим железнодорожным районом Айронсайду, с объяснением, что таково и мое мнение. Кроме того, я просил передать Айронсайду, что я могу ускорить высылку еще двух рот из Архангельска, так как эти две роты почти готовы.

Утром рано, переночевав в вагоне, я тронулся в Селецкое, где меня должен был встретить командующий этим районом английский полковник.

В зимнее время передвигаются на Севере примерно так. Человек должен надеть на себя все теплое, что только у него есть, а затем нужно влезть в меховой мешок и протянуться врастяжку на сене, густо наваленном в санях. Еще лучше вместо мешка пользоваться костюмом, который называется совик. Этот костюм изготовляется из оленьих шкур и состоит из мешка с рукавами и пришитого к этому мешку головного убора с отверстием для лица.

Дорога на Селецкое утомительно однообразна. От станции Обозерской и вплоть до Селецкого сани идут по сплошному лесу. Именно на этой дороге легче всего видеть грандиозные лесные богатства области. По обе стороны тракта высятся нескончаемые ряды громадных многосаженных сосен и елей, все бело, полная мертвящая тишина, даже вороны встречаются редко. [109]

Час такой езды еще ничего, но целый день, а то и два — очень тяжело.

Под самым Сел едким мы, уже в темноте, въехали на бивак 1-й роты французского легиона. Рота располагалась на ночлег в особых палатках, приспособленных к согреванию их жаровней. Действительно, в офицерской палатке, где я отогревался полчаса, было тепло, как в бане. Любезные легионеры угостили меня горячим глинтвейном и какими-то вкусными консервами. Обставлена и снабжена была эта рота великолепно.

Весь обоз ее почти целиком помещался на легких санках, которые тащились по очереди людьми роты.

Вся рота была снабжена лыжами канадского образца, теплым обмундированием и отличной обувью. Обувь была образца, изобретенного Шеклтоном, исследователем полярных стран.

В одиннадцатом часу вечера мы прибыли в Селецкое. Громадное село вытянуто, по образцу многих русских сел, вдоль большой дороги, уходящей на Авду. Дома деревянные, крытые тесом, в два этажа. Мужики были зажиточными, но потерпели от большевистского режима и несколько обеднели. Часть деревни победнее была все же настроена «за большевиков», как пояснял мне староста.

Я направился прямо к английскому штабу. Меня сразу поразило количество запряженных подвод, стоявших у крыльца большого дома, занимаемого штабом. Как я потом убедился, это был результат злоупотребления властью. На этих подводах гоняли кого попало. Ни один английский сержант не трудился ходить пешком, хотя бы через дорогу, а мы, русские, знаем, как тяжела эта подводная повинность мужику даже в пределах закона.

Когда я поднялся в штаб, меня встретили там чины штаба и любезно предложили выпить чаю и поужинать. Полковник, командующий районом, уже спал. Я подумал, конечно, что полковник мог бы и подождать укладываться в постель до моего приезда, но решил для пользы дела не портить отношений сразу, да, наконец, [110] в обстановке полубоевой все проще и воинский этикет нарушается очень часто.

Переночевали мы в чистой теплой избе, вернее, в доме старосты, и с раннего утра я снова прошел в английский штаб поговорить о делах и ознакомиться с положением, раньше чем ехать дальше.

Командующий районом полковник заставил меня порядочно прождать его. Считая это уже неучтивостью, я решил не ждать его, а сел за письменный стол в его же кабинете и предложил офицерам штаба начать мне докладывать расположение сил и сведения о противнике.

Когда вошел этот недоступный английский воевода Селецкого района, я увидел перед собою совершенно молодого человека. Вероятно, этот полковник был из приказчиков какой-нибудь фирмы или из мелких служащих на фабрике.

Я не вставая ответил на его приветствие и в коротком разговоре убедился, что мой полковник просто не знаком с теми военными сведениями, которые я полагал для него обязательными по его положению командующего.

Когда я выходил из штаба, меня догнал какой-то сержант, который мне предложил указать дом, где я могу напиться чаю. Все это, до доклада сержанта включительно, в нашей армии почиталось бы высшей степенью дерзости. Так я это принял и в данной обстановке.

Как можно было отвечать на эти дерзкие выходки младшему офицеру, когда высшее в армии лицо не было избавлено от описанных выше встреч и отношений.

По моем возвращении в Архангельск этот полковник был вызван Айронсайдом, с него был снят временно данный ему чин полковника (у англичан это делается как-то совсем просто) и он в качестве простого солдата был немедленно выслан в Англию.

Все это объясняю себе только тем, что у Айронсайда так же не было людей, как и у меня. Вот почему на более или менее ответственные посты и попадали совершенно неподходящие лица. [111]

Зная уже в общих чертах положение у Средь-Мехреньги, я решил поставить в Селецком районе под ружье все население, способное носить оружие.

В этой работе и в беседах на сходах мне пришлось потерять более двух суток. Тем временем состоявшие при мне лица выяснили планы английского командования.

Вопросы мобилизации Селецкого района были уже подготовлены мною ранее и потому прошли без затруднений. В самом селении Селецком уже находился кадр будущего полка с командиром во главе. Меня беспокоило лишь положение крестьян, сосредоточенных в Средь-Мехреньге.

Отличный народ был у нас на Севере. Крепкий физически, рослый, красивый северянин импонирует своей сметливостью, толковостью и, главное, спокойствием и безусловною честностью. Я настолько доверялся этому народу, что, ночуя по деревням, иногда лишь в сопровождении одного адъютанта, я никогда не беспокоился за свое существование, даже в самых глухих местах.

С самыми лучшими впечатлениями я покинул Селецкое, торопясь устроить крестьян в Средь-Мехреньге до маленькой операции, задуманной английским командованием в направлении на Авду.

Путь до Средь-Мехреньги был легкий и очень живописный. Средь-Мехреньга представляет собою ряд хуторов и деревень, сгруппировавшихся в долине реки Мехреньги. Река судоходна летом, берега возвышенные и местами даже гористы.

Скрещение путей от железной дороги, от р. Двины и с юга, придает этой точке очень большое значение в обороне всего района.

Как я и предполагал, вся деревня была до отказа набита тарасовцами и их семьями. Все это было изголодавшееся, не обутое, не отдохнувшее. Надо было принять меры к возвращению боеспособности этой группе еще недавно великолепных бойцов.

Я собрал их всех у церкви. Долго говорил с ними, долго объяснял им обстановку и советовался со стариками, как помочь делу. [112]

Их страшно пугало слово «мобилизация». Они все готовы были драться до последнего человека за свою деревню и не могли по своему разумению встать на более широкую точку зрения, не говоря уже государственных, но хотя бы областных интересов. Тем не менее мы поладили. Я обещал им влить их в полк, организуемый для защиты их же района, и не выводить этот полк для операций в другие районы.

Тут же на месте я решил выселить всех этих бедняков в с. Тегра, верстах в пяти к северу от Селецкого, чтобы дать им отдых и, главное, убрать из боевого района Средь-Мехреньги, где каждую минуту могла начаться бойня, всех детей, женщин и больных. Переход этой толпы в с. Тегра по двадцатиградусному морозу совершился довольно благополучно, и мои партизаны образовали отличный батальон, который и послужил основанием для формируемого полка.

После моей работы с партизанами побывал я, конечно, и в английском штабе Средь-Мехреньгского района.

Начальником этого района был английский майор: очень жалею, что забыл его фамилию. Он был великолепен. Его любили и крестьяне, и та русская рота, которая попала сюда после бунта в Архангельске, и те русские офицеры, которые были при штабе.

Удивительные противоположности приходилось наблюдать мне в английских войсках. То натолкнешься на определенное ничтожество, занимающее тем не менее ответственное место, то совершенно неожиданно встречаешь истинный талант, истинный самородок в военном деле.

Майор был всюду. Он лично водил разъезды, лично дрался ручными гранатами на блокгаузах, лично объяснялся ломаным языком и жестами с мужиками. И мужики шли к нему сами, зачастую с разным вздором. Он и выталкивал их из избы, и шутил с ними, и наряжал подводы, что для него они делали против всяких правил — очень охотно.

Обстановку знал он великолепно. Силы его, ничтожные по существу, были рассованы повсюду мелкими [113] пикетами. Распределение сил было далеко от идеалов тактики и скорее всего напоминало приемы войны с зулусами. Отчасти это отвечало обстановке и состоянию сил красных, но, думаю я, все же большое счастье, что большевики не бросились тогда на Средь-Мехреньгу с ее блокгаузами.

Обходя расположение войск, я, конечно, прежде всего посетил русскую роту. Роту эту я нашел в большом порядке. И солдаты, и офицеры сжились, отлично работали вместе, и следов декабрьской драмы не было и в помине.

Что меня поразило больше всего — это удивительно благожелательное настроение солдат лично ко мне. В обстановке передовых окопов подготовить это настроение было совершенно невозможно, и потому, кажется мне, оно было искреннее.

Я от всей души благодарил роту за отличную службу и роздал тут же некоторое количество наград.

В общем, все найденное мною в этом районе было гораздо благополучнее, чем то казалось из Архангельска. Весь вопрос заключался в том, чтобы выиграть время для очищения деревни от небоеспособных и деморализующих элементов, т.е. женщин, детей и больных.

Полюбившегося мне английского майора я обласкал, как мог, и о деятельности его горячо докладывал и правительству, и Айронсайду.

Переночевав в Селецком, я на следующий день выехал в поселок Межновское, чтобы познакомиться с обстановкой на Авдинском направлении.

От Селецкого на Авду и далее на большую железнодорожную станцию Плесецкая идет широкий почтовый тракт, все время следуя по левому берегу реки Емцы, притока Двины.

По прибытии в Межновскую я немедленно отправился на позицию, занимаемую англо-американцами.

И здесь я застал ту же блокгаузную систему, применяемую англичанами повсюду. Блокгаузы были устроены из крупного леса, вооружены пулеметами и обнесены проволокой. [114]

Блокгаузы требовали большого наряда людей, резервов почти не было, а по замерзшему болоту и руслу реки позицию легко было обойти с любой стороны.

Американский капитан, командовавший участком, произвел на меня отличное впечатление. Он предложил мне показать расположение противника.

Мы вышли к мосту через Емцу. Уже смеркалось. Через замерзшую белую ленту реки перекинут деревянный крепкий мост с ободранными и разрушенными перилами. Сейчас же за мостом виднеются развалины бывшей деревни, за которыми засели красные. Немного далее, за развалинами, видно уже в тумане очертание небольших холмов. Нет-нет да и стукнет выстрел и пропоет где-то знакомые звуки пулька.

Мы довольно долго стояли у моста и наблюдали эту тоскливую картину, лежавшую перед нашими глазами.

Очень тщательно я обошел вместе с капитаном каждую землянку, каждый барак, сооруженный на самой позиции. Солдаты-американцы были в очень хорошем виде. Все сытые, веселые, отлично одетые. Тепла в лесу — сколько угодно, пища в изобилии.

Тут же я посмотрел и английскую роту, к моему сюрпризу, оказавшуюся укомплектованной русскими. Это были взводы дисциплинарных частей, сформированных англичанами из красных пленных.

Я переговорил с многими из этих людей. Они имели бодрый, вышколенный вид, но не внушали никакого доверия. Мне показалось даже, что они держатся намеренно весело и развязно, с оттенком некоторого хулиганства. Осмотрев части и обойдя позицию, я вернулся ночевать в Межновскую. Делясь своими впечатлениями с Лелонгом, я высказал свои сомнения в успехе атаки, которую предполагали провести англичане с целью ослабить давление красных на направлении Средь-Мехреньга — Селецкое, предназначив для того, кроме американцев, лишь 2 английских и французских роты.

Утро выдалось солнечное и тихое, да и мороз был, помнится, не более 10–12°. [115]

Рота французского легиона свернула в лес на рассвете, как было указано, и рано утром о ней сведений еще не было. На позиции царила полная тишина.

Лишь в одиннадцатом часу утра красные зашевелились и началась перестрелка. Орудийной стрельбы со стороны большевиков не было, из чего можно было с уверенностью заключить, что орудия, расположенные между Авдой и мостом, — взяты или во всяком случае приведены к бездействию.

На самом деле, как выяснилось впоследствии, рота легионеров вышла на дорогу весьма удачно, к самым орудиям. Большевики разбежались, и орудия были испорчены, так как по глубокому снегу их вывезти было невозможно.

В этом только и заключалась удача дня. Из всего остального, что было задумано, ничего не вышло.

Легионеры были атакованы сами со стороны Авды и, естественно, начали подаваться назад по той тропе, по которой пришли. Американская рота легко заняла мост и развалины за мостом, но не могла выбить большевиков с холма, сейчас же за развалинами.

Когда, убедившись, что холма не взять, американцы стали отходить, большевики сами перешли в наступление, и даже отдельные их группы появились на нашей стороне р. Емцы, в районе самой позиции.

Был момент, когда мне показалось даже, что все предприятие может окончиться не совсем благополучно. Да и действительно, нажим на нашу слабо занятую и обходимую со всех сторон позицию легко мог привести нас к необходимости ухода в Селецкое. В этом случае положение Средь-Мехреньги сделалось бы трагическим.

С наступлением темноты огонь стал стихать. Большевики начали перебираться на свои старые места. Было получено донесение, что легионеры отходят вполне спокойно на большую дорогу.

Дождавшись момента, когда можно было уже быть совершенно спокойным за исход дня, я поздно вечером вернулся в Селецкое и послал своего адъютанта в английский [116] штаб сообщить там все то, что мы видели в течение этого дня. Повидавши русских начальствующих лиц в Селецком, я снова выехал на Обозерскую.

По дороге я с удовольствием убедился, что поселок Волшенец уже был занят русской полуротой. Я провел там часа четыре, проверив их службу и побеседовав со всеми солдатами. Эта беседа вселила в меня уверенность, что я стою на правильном пути в отношении формирования войск. В частях снова были и порядок, и гигиена, и начальническая заботливость о солдате. Люди начинали напоминать старые войсковые части.

Вернувшись в Обозерскую, я снова долго работал с командующим железнодорожным фронтом.

К моему приезду он успел уже и написать подробное донесение Айронсайду, и получить на него ответ.

В этом ответе генерала Айронсайда заключалось несколько строк, которые легли в основание всех моих дальнейших отношений с английским командованием.

Давая свои заключения по всем возбужденным вопросам, Айронсайд на ссылку о моем мнении и пожеланиях моих в отношении фронта ответил, что он очень ценит мою компетенцию, но что командует всеми войсками он и что, в сущности, мои заключения для него не обязательны.

У меня нет этого документа в руках, но я ручаюсь за точный смысл приведенного мной ответа Айронсайда.

С этой минуты только я понял, в какой, собственно, плоскости должна была находиться моя работа. Во всякой другой обстановке я счел бы своим долгом сложить свои полномочия и уйти, в обстановке положения Северной области я не мог этого сделать, так как отдавал себе отчет, что заменить меня в этот момент никто не мог. Я вовсе не хочу говорить о качествах моей работы, но хочу лишь подчеркнуть, что фактически не было ни одного старшего начальника, мало-мальски подготовленного к той работе, которую приходилось делать командующему войсками.

Возвращаясь к редакции ответа Айроисайда, я должен еще пояснить, что ведь это была переписка между [117] представителем власти французской и представителем власти английской. Айронсайд относился к французам, по крайней мере к тем, которые были на севере, крайне недружелюбно. Я думаю, это недружелюбие в значительной мере содействовало сухости его служебных отношений с французским командованием в Обозерской.

Впоследствии я узнал, что в это же время как раз Айронсайд получил от своего правительства первое распоряжение по немедленной эвакуации Северной области.

На это веление правительства Айронсайд представил свои соображения непосредственно его величеству королю Георгу. Соображения эти были чисто личного характера.

Айронсайд всеподданнейше доносил, что он до такой степени связан личными обязательствами правительству и населению области, что он не может явиться исполнителем приказа, отдававшего весь край на погром большевикам.

Айронсайд просил короля оказать ему милость и, раз эвакуация решена бесповоротно, — сменить его и назначить кого-либо другого для ее исполнения.

Все эти переговоры велись в строгой тайне, и я узнал о них значительно позже.

В Архангельске встреча моя с Айронсайдом была самая дружественная. Генерал сердечно благодарил меня и с полною откровенностью объяснял мне, что ответить командующему войсками на Обозерской он был вынужден именно так, как этого требовали создавшиеся у него с этим начальником отношения.

Волей-неволей эти объяснения пришлось принять так, как они были даны.

Несколько дней спустя мне пришлось пережить новое испытание.

Я получил официальное письмо генерала Ниддэма, в коем он запрашивал меня, правда ли, что мною были повышены некоторые оклады чинам армии. Дело касалось очень небольшого увеличения содержания самым младшим чинам армии. [118]

Далее, генерал Ниддэм объяснял мне в весьма категорической форме, что все расходы в области делаются на средства великобританской казны и что в дальнейшем я должен обращаться по подобного рода вопросам за разрешением в английский штаб или обсуждать эти вопросы с участием английских представителей.

Я немедленно ответил на это Ниддэму, что прежде всего я занимал государственные должности в прежней России, когда она была великой и сильной, а следовательно, не имею никакой нужды в указаниях и советах по моей компетенции. Далее по деловой части письма я указал, что все финансовые вопросы в широком масштабе должны обсуждаться между правительством и английской миссией, что на самом деле фактически и происходило. Что касается моих действий, то я определенно заявил, что никакого контроля, кроме моего правительства, я не допущу. В отношении же расчетов с великобританским правительством я с уверенностью высказал, что все наши долги будут оплачены из неисчерпаемых богатств России.

Копию с этого письма я представил председателю правительства и генералу Айронсайду.

В первую же мою встречу с Айронсайдом он сам заговорил о письме Ниддэма и характеризовал его поступок как «недостаток такта».

В описании этих столкновений наших интересов с английскими я стараюсь быть по возможности нейтральным. Я отдаю себе ясный отчет, что в недоразумениях были ответственны обе стороны, но все же я должен сказать, что англичане держали себя на Севере так, как будто они находились в завоеванной, а вовсе не в дружественной стране.

Что касается моих личных переживаний, то я должен признаться, что доверие к англичанам, т.е. нашим официальным друзьям в Великой войне, постепенно сменялось у меня осторожностью и сдержанностью, а затем и полным недоверием к искренности их политики на Севере. [119]

Забегая вперед, я должен сказать, что лично мои отношения охладевали прямо пропорционально росту русских сил, росту весьма быстрому в эту еще спокойную эпоху.

Объясняю я это просто. Несмотря на все заверения в искреннем желании организовать борьбу против большевиков, англичане смотрели на свое собственное присутствие в области как на оккупацию, вынужденную военными обстоятельствами. Война была кончена. Великобританское правительство, поддерживая Колчака, Деникина, Юденича и Север, вело одновременно и переговоры с Москвой. Все эти сибирские, новороссийские, архангельские и ревельские шашки нужны были в игре с большевиками. Каждый раз, когда шашки проявляли самостоятельность, они становились если не опасными, то во всяком случае стеснительными для британской политики.

Все это уже ясно сознавалось теми, кто принимал участие в государственной работе, и как-то интуитивно проникало в обывательскую среду, где истинные патриоты проявляли свои чувства к англичанам совершенно недвусмысленным путем.

Я вспоминаю эти дни февраля как эпоху «перелома», после которого работа моя пошла по пути еще более тернистому, чем это было в первые недели моего пребывания в области. [120]