1919 г.

VII. Январь

За мою шестинедельную работу я несколько освоился с тем офицерским составом, с которым приходилось работать, и несколько пригляделся к солдатам.

В офицерской среде я должен отметить прежде всего монархические устремления, к которым примыкали лучшие представители строя.

Должен сказать, что я считал это явление совершенно естественным, так как видел в нем проявление чувства долга, чести и верности принятым на себя обязательствам в момент вступления в состав офицерского корпуса. Несомненно, что чувства долга и верности сумели сохранить в себе элементы, еще не тронутые тлетворным влиянием революции, — и вот отчего я позволяю говорить себе, что к монархическому течению примыкали лучшие представители кадрового офицерства, наиболее подготовленные для строевой работы. [92]

Именно эти же представители, вернее всего, по цельности своей натуры, проявляли полную нетерпимость ко всем проявлениям «завоеваний революции» и, конечно, сгруппировались в свое время около капитана 2 ранга Чаплина, инициатора сентябрьского переворота и ареста областного правительства.

Капитан 2 ранга Чаплин по моем вступлении в должность явился ко мне и с полною откровенностью рассказал все то, что произошло в сентябре, не скрывая ни своих политических верований, ни тех затруднений, с которыми ему пришлось встретиться.

В искренней, сердечной беседе мне, кажется, удалось убедить его в несвоевременности переворотов в совершенно неустроенной области.

Молодой, крепкий, с кипучей энергией, Чаплин был отличным работником, и жалко было обрекать эту здоровую, неизбытую силу на ссылку на станции Обозерской, где он убивал свою энергию охотой.

Я полагал, что, имея дело с прямым, храбрым, честным человеком, я всегда в состоянии буду привлечь его к созидательной работе в области.

Надо было выждать. Правительство в левой его половине чрезвычайно нервно относилось к имени Чаплина, и одно его появление в Архангельске всегда вызывало беспокойство.

Да и не одно правительство. В первые дни нового года ко мне явился генерал Ниддэм, который от имени всех иностранных послов предъявил мне требование о немедленной высылке Чаплина из Архангельска, Хотя я и понимал всю юмористическую сторону подобной меры, что мною и было высказано Ниддэму, тем не менее надо было подчиняться силе. Когда я сказал Ниддэму, что это будет сделано, он усомнился в моем авторитете.

Все кончилось моим разговором с Чаплиным, после которого он немедленно уехал на Обозерскую, имея мое разрешение недели через две-три снова вернуться в Архангельск. [93]

В конце концов тот же Чаплин отлично командовал полком, а на завтраке у него в полку присутствовал заместитель председателя временного правительства.

Ссылка Чаплина на Обозерскую окружила его имя ореолом, и именно поэтому он пользовался особою популярностью в правых кругах городской общественности и в некоторых офицерских группах.

Именно эти круги и группы составляли оппозицию правительству. С другой стороны, оппозицию правительству составили тесно сплоченные элементы бывшего «Гражданского управления генерала Пуля», которые группировали около себя всех недовольных и потерпевших от власти.

В один из вечеров я был приглашен этой группой на «чашку чая». Когда я приехал в дом «Гражданского управления», я застал там представителей чуть не всего правого крыла архангельского населения и большое количество представителей армии и флота.

Присутствовали от флота: адмирал Иванов, капитаны 1 ранга Медведев и Шевелев, бывший флигель-адъютант Вилькицкий и Бескровный, разъезжавший с какими-то таинственными поручениями по Европе и периодически посещавший Архангельск. От армии были: генерал Саввич, полковник Шевцов и подполковник Михеев, какие-то офицеры с черепами на погонах, офицеры в английской форме и в русской форме, издатель правого органа печати «Отечество» Е. П. Семенов, архитектор Л. А. Витлин, неизвестные мне штатские люди и, наконец, члены правительства Городецкий и Мефодиев.

Когда я поместился за обширным столом, то кто-то, обратившись к адмиралу Иванову, попросил разрешения продолжить «заседание», причем сразу был поставлен какой-то бойкий политический вопрос.

Я немедленно высказал свой протест, заявив, что меня пригласили на товарищескую беседу, а между тем я попал в какой-то политический клуб, где, к моему глубокому возмущению, в заседаниях принимают участие представители армии. [94]

Далее я указал на свои требования в отношении вкоренения в армию дисциплины и совершенно отказался от каких бы то ни было обсуждений правительственной тактики.

Все это, конечно, вызвало некоторое неудовлетворение собравшегося общества и даже попытки политического спора, но все же мне удалось ввести поднявшиеся разговоры в рамки частной беседы.

Эта картина лучше всего характеризует те трудности, с которыми боролось правительство в деле упрочения власти.

Сильный напор на власть шел и слева и, как мы видим, справа.

В отношении «правых» я должен сказать, что к ним примкнул еще и ряд личностей, компрометировавших самую идею и достигавших своими действиями глубокого недоверия населения к офицерам.

Некоторые офицерские круги устраивали по своим квартирам кутежи с местным оркестром профессионального союза.

Чаще всего эти «гуляния» кончались приказанием оркестру играть «Боже, царя храни». На отказ музыкантов начиналось их избиение, после чего они бежали жаловаться к Н. В. Чайковскому.

Только благодаря такту Николая Васильевича нам удавалось умиротворять эти скандалы, вызывавшие сейчас же волнения в рабочих слободах и на фабриках. И как это было трудно делать без войск, без достаточной полиции, в городе, набитом битком иностранными миссиями и иностранными войсками.

Как много было таких «идейных» работников в правых кругах. Принадлежа к тем же кругам с самого начала революции, я нарочно останавливаюсь на подробностях, чтобы указать, что все эти неуклюжие поступки приносили огромный вред и тормозили планомерную монархическую работу.

К началу года наши русские силы слагались примерно из следующих элементов. [95]

1. На Мурмане дело не ладилось. С уходом Звегинцева во главе военных сил стал полковник Нагорнов. Не владея языками, Нагорнов не сумел создать отношений с английским командованием.

В малочисленных ротах порядка не было. Между офицерами рознь и временами большие ссоры и столкновения, кончавшиеся отдачей под суд и лишением свободы. Эти мурманские силы составляли всего лишь один батальон.

2. В долине р. Онеги у Чекуева стояла рота большого состава, и там же уже обозначилось партизанское движение, создавшее партию человек в сто.

3. В Сел едком районе стояла рота и работали тарасовские партизаны, организованные уже в роты, с составом более 600 штыков.

4. На Двинском направлении по-прежнему работала офицерская добровольческая рота и 1-й артиллерийский дивизион в составе около 400 штыков и сабель.

5. Пинежские партизаны, уже отлично организованные Акутиным, образовали батальон силой до 400 штыков.

6. В Мезенско-Печорском районе отряды Ш. насчитывали около 600 штыков.

7. В самом Архангельске я имел уже полк в составе 2 батальонов трехротного состава, в значительной мере выправленный, подученный и дисциплинированный.

В дни Рождества я получил от солдат полка письмо с приглашением меня на елку. После всего происшедшего в полку в декабре я был крайне заинтересован этим приглашением и на елку поехал один, в сопровождении моего адъютанта князя Гагарина. В казармах меня встретили хлебом и солью. Я оставался в казармах до первого часа ночи и присутствовал на танцах с приглашенными солдатами, их знакомыми и родными. [96]

Я пытался найти в себе те чувства, которые раньше роднили меня с солдатской средой и давали мне возможность вступать с моими стрелками в самые задушевные и откровенные разговоры. Увы! При всем моем старании я не мог говорить с людьми так, как говорил раньше.

Кроме этого полка, в Архангельске находилась автомобильная рота, полурота сапер, полуэскадрон драгун и запасные части 1-го артиллерийского дивизиона. Все наши силы можно подсчитать так:

Дальнейшее развертывание я предполагал организовать прежде всего с помощью мобилизации отдельных батальонов в г. Онеге, в г. Холмогорах и в г. Шенкурске.

В этих пунктах мною уже подготавливались офицерские и унтер-офицерские кадры. Уездным воинским начальникам даны были указания о призыве последовательно срок за сроком подлежащего повинности населения, но я медлил с объявлением призыва, дабы в деталях приготовить помещение, одежду и кухни. Отправляемым на место командирам были даны строжайшие инструкции по подготовке помещений и порядку принятия мобилизованных.

Январская мобилизация дала, как мне помнится, около 4000 штыков, создавших упомянутые три батальона и усиливших Архангелогородский полк.

Имея лишь один слабый дивизион артиллерии, я немедленно приступил к созданию другого.

Английское командование к моим проектам отнеслось вяло. Англичане ссылались на недостаток материальной [97] части и инструкторов, на неимение помещений, на наши недостаточные силы для этого формирования.

Судьба послала мне тогда помощника, о котором я сохраняю самые мои лучшие воспоминания в этой северной эпопее. Я говорю о Николае Павловиче Барбовиче, энергичном артиллеристе, который, к счастью, оказался в Архангельске. Он был назначен командиром дивизиона, и вместе с ним мы решили использовать французские легкие пушки, предназначенные в Румынию и застрявшие на Бакарице, по революционным обстоятельствам.

За получением этих пушек мы обратились к полковнику Донопу и нашли у него не только сочувствие нашей идее, но и самую горячую дружескую помощь. В несколько дней Доноп сорганизовал большую инструкторскую команду, быстро найдено было помещение на Бакарице под солдатские бараки и офицерские комнаты. Работа закипела. Желая отдать полную справедливость моим французским сотрудникам в этом деле, я должен сказать, что 2-й артиллерийский дивизион был самой удачной частью, сформированной в области. Блестящая боевая подготовка сделала то, что дивизион этот делал чудеса на фронте, а его французские инструктора до такой степени сжились и слились с офицерским составом батарей, что в короткое время в нем не было уже офицеров русских и французских, но лишь офицеры 2-го артиллерийского дивизиона.

В чем заключался секрет, отчего это «французское» формирование прошло с тем успехом, которого никогда не имели англичане, отчего французских инструкторов носили на руках и ненавидели инструкторов английских, я не знаю теперь. Я могу лишь указать, что английскому командованию это формирование было неприятно. Мое упорство в сохранении инструкторства во французских руках, может быть, было даже началом создавшегося впоследствии охлаждения моих отношений с англичанами.

Я полагаю, что секрет всех наших взаимоотношений целиком покоился на доверии населения к тем или иным [98] иностранным представителям. Англичанам просто не доверяли, не доверяли инстинктивно, и будущее показало, насколько верно было это «верхнее чутье» у всех русских. Кроме того, английские солдаты, унтер-офицеры и всевозможные тыловые офицеры до такой степени были грубы в отношении нашего крестьянина, что русскому человеку даже и смотреть это претило. За немногими исключениями, которые я с удовольствием выделяю, английская политика в крае была политикой колониальной, т.е. той, которую они применяют в отношении цветных народов.

Что касается до французов, не имевших никаких интересов на Севере, то у населения они пользовались доверием, да и подбор как французского посольства, так и военной миссии был исключительно благоприятен, так как заключал в себе целую серию лиц, знавших Россию.

В конце января нам пришлось пережить первые разочарования. Пал Шенкурск, атакованный красными со всех сторон. Раньше чем оценить эту потерю, я должен сказать, что положение союзных отрядов на направлениях, ведущих к Архангельску, объяснялось не невозможностью продвинуться глубже, а малочисленностью сил союзников, высадившихся в области.

Отряды продвигались осенью 1918 г., не встречая никакого сопротивления. Остановка сил на той линии, где я застал их, объяснялась соображениями не выдвигать слишком эти микроскопические силы и не отдалять их от базы в Архангельске. Русская мобилизация затянулась, красные понемногу окрепли и начинали наседать.

Падение Шенкурска в значительной мере понизило настроение населения и пошатнуло веру в успех борьбы.

Скученное население Архангельска должно было принять и впитать в себя шенкурских беженцев, распространявших самые панические слухи.

По тем данным, которые сосредоточивались в эти дни в моих руках, Шенкурск был брошен без особых к [99] тому оснований{18}. Русский батальон едва-едва успел собрать призывных и потребовалось особое искусство, чтобы удержать этот батальон от перехода на сторону красных. Это была большая офицерская работа.

Союзные силы (англо-американцы) не выражали особого желания драться и, когда обнаружили более или менее серьезный натиск, просто-напросто ушли (также ушли американцы под Пинегой). Маленькое ядро партизан было отрезано и брошено на произвол судьбы. Входивший в состав Славяно-британского легиона отряд Берса обнаружил нестойкость и частью разбежался.

Стратегически падение Шенкурска ничем не ухудшило положение нашей линии. Отряд, занимавший его, отошел несколько к северу и занял первую же подходящую позицию. Большевики не наседали.

Январь в политической жизни края ознаменовался тремя событиями: отъездом г-на Нуланса и Н. В. Чайковского и приездом генерала Е. К. Миллера.

Я называю событием отъезд французского посланника потом, что в лице г-на Нуланса область потеряла не только старейшего представителя дипломатического корпуса, руководившего всеми иностранными кругами в Архангельске, но и высокоавторитетного сотрудника Северного правительства, защитника самых насущных интересов области. С отъездом г-на Нуланса высшая политика в крае попала целиком в руки английского командования, а оставшийся в области представитель Франции г-н Гильяр не был ни достаточно авторитетен, чтобы повернуть события в другое русло, ни обладал для этого достаточной энергией. После отъезда г-на Нуланса его заместитель и остатки миссии просто стали [100] выжидать момента своей отправки на родину, что по некоторым признакам уже тогда казалось естественным концом иностранной политики на русском Севере.

Для путешествия г-на Нуланса до самых берегов Франции была обновлена, оборудована и снабжена отборным экипажем яхта «Ярославна», отличное судно посыльного типа, захваченное в числе других судов после отступления большевиков.

Мы хотели показать в европейских водах наш старый Андреевский флаг, столь чтимый и дорогой сердцу каждого русского.

После Нуланса уехал маркиз Торрета, еще немного времени спустя уехал и Линдлей, замещавший английского посланника. Американец Френсис уехал еще до моего прибытия.

Этот разъезд уже указывал на то, что ожидает нас впереди и что приближается с каждым часом.

В этот же период в правительстве горячо обсуждался вопрос отъезда Н. В. Чайковского и его заместительства.

Николай Васильевич вызывался в Париж, чтобы войти в состав Российской дипломатической делегации (так, кажется, называлась эта попытка создать центральную власть). Отъезд его являлся тоже событием, и событием, к которому чрезвычайно легкомысленно отнеслась большая часть русской общественности в Архангельске.

Николай Васильевич олицетворял собою левую половину правительства, а еще вернее, его центр — и был чрезвычайно популярен в широких слоях населения.

Его знали все, его уважали и чтили его огромный жизненный опыт и его красивую, сказал бы я, седину. Я сам, монархист по своим убеждениям, не мог не отдавать справедливости его опыту, его честнейшей прямоте, крутому характеру и большой силе. Много раз мне приходилось расходиться с ним в точках зрения, иногда горячо спорить, но сейчас же сходиться в частной жизни, причем именно в эту частную жизнь он никогда не вносил элементы политической борьбы, оставаясь в ней добрым, глубоко искренним человеком. [101]

Отъезд Николая Васильевича обезличивал правительство. Никто из его членов не пользовался достаточным весом, чтобы дать этому правительству авторитет. Против Н. В. Чайковского шли все правые элементы. После его отъезда образовалось пустое место, правительство обесцветилось, разумная политическая борьба ослабла и лишь левые заработали в подполье, не имея уже никакого доверия к существующей власти.

Правительство долго думало, кем заместить Николая Васильевича.

Ожидаемый приезд Евгения Карловича Миллера, по-видимому, не разрешал вопроса, так как в его генеральском чине боялись создать фигуру слишком неприемлемую для демократического Архангельска. Снова указываю, что в неустроенном крае надо было считаться с этими демократическими вкусами. Вопрос был настолько труден, что Н. В. Чайковский подумывал отказаться от предложенной ему роли в Париже.

После долгих размышлений все сошлись на мысли, что наиболее подходящим заместителем Николая Васильевича будет Петр Юльевич Зубов. Искренний и давний почитатель Чайковского, глубоко ему преданный, Петр Юльевич, казалось, был и лучший продолжатель работы Чайковского. Сам по себе прямой, твердый в своих убеждениях и располагающий к себе каждого, Петр Юльевич легко объединял около себя всех членов правительства.

Это решение удовлетворило всех, отъезд Николая Васильевича был назначен на 24 января. Управление делами правительства от П. Ю. Зубова переходило к Маймистову. 13 января в Архангельск прибыл генерал-лейтенант Евгений Карлович Миллер.

Известие о его приезде мною было встречено с сердечною радостью. Я еще не знал, как будут поделены все мои функции, но до такой степени жаждал отдать часть работы в опытные руки Евгения Карловича, что приезд его был для меня праздником. Ранее мне пришлось встречаться с генералом Миллером немного, но [102] все же я отлично знал его по моей службе в Генеральном штабе и с глубоким почитанием относился к его служебной деятельности, как на фронте, так еще и в мирное время, в бытность генерала Миллера начальником Николаевского кавалерийского училища.

С его прибытием я приобретал и старшего опытного товарища и доброжелательного начальника. До этого момента я был страшно одинок вне привычной мне среды, так как общая масса военных была или значительно моложе меня, или значительно ниже по положению в старой императорской армии.

Евгений Карлович появился на архангельских улицах в генеральском пальто старого образца, в погонах — короче, с привычным нам всем обликом настоящего генерала и начальника.

В правительстве вопрос о функциях Евгения Карловича разрешился очень быстро. Конечно, об этом думали и раньше, но в момент самого разрешения вопроса генерал Миллер со свойственным ему умением сам помог направить все идеи в определенное русло, и разделение моих функций произошло легко и к полному удовлетворению всех членов правительства.

Евгений Карлович принимал на себя функции генерал-губернатора и, кроме того, в отношении военном — полноту власти главнокомандующего. По отъезде Чайковского на него было возложено и руководство отделом иностранных дел.

Я целиком уходил в войсковую работу и оставался командующим войсками области и по-прежнему — членом областного правительства. [103]