III. Архангельск

На соборной пристани меня встретил комендант города полковник Трагер, красивый офицер, с маленькой георгиевской розеткой на груди, без погон, в шинели офицерского образца.

В сопровождении расторопного адъютанта я двинулся на извозчике мимо гостиного двора — в гарнизонное собрание.

Я люблю шутку даже и в серьезные минуты. Въезжая в архангельские улицы, я процитировал моему спутнику Б. В. Романову первые строки из «Мертвых душ» о том, как в ворота такого-то губернского города «въехала бричка».

Поставив свои чемоданы в отведенной мне комнате, я поднялся наверх в большую залу-столовую и здесь съел своего первого архангельского рябчика. Эти рябчики потом меня преследовали, так как в течение зимы их приходилось видеть за столом пять раз в неделю.

Столовая была наполнена, так сказать, бывшими офицерами, которых можно было угадывать лишь по орденским ленточкам на фантастических костюмах защитного цвета.

Тогда же произошла моя первая встреча с С. С. Писаревским. Старый мой сотрудник [38] еще по Владимирскому училищу — Сергей Сергеевич, в чине полковника, состоял для связи между британским командованием и русскими войсками.

Писаревского я нашел глубоко разочарованным в положении дел, и даже больше — я сказал бы, что он даже с недоверием относился к возможности формирования русских частей и приведения в порядок офицерского состава.

Довольно неопрятное собрание, понурый вид офицеров, кое-как одетых и не выправленных, рассказы и встречи этого вечера произвели на меня впечатление удручающее.

Раньше чем перейти к описанию моих первоначальных шагов на служебном поприще, я кратко охарактеризую, что, собственно, из себя представляла область в двадцатых числах ноября 1918 года.

Силы союзников, высадившихся в начале августа 1918 г. в Архангельске, были трагически малочисленны. Всех союзных войск было всего около 30 рот, усиленных небольшими добровольческими, почти целиком офицерскими отрядами.

Отдельные группы этих войск, постепенно продвигаясь от Архангельска по всем направлениям, заняли, вернее, закупорили, все подходы к Архангельску по долинам рек, являющихся сосредоточием возможных на севере путей сообщения. Этим свойством и объясняется тот секрет, что небольшие части могли удержать область в своих руках в течение полутора лет. Кроме долин рек были заняты и Мурманская и Архангельская железнодорожные линии{3}. [39]

Мобилизация первых 3 месяцев собрала около 4 тысяч штыков, в архангелогородских казармах. Командование войсками, бывшее в руках последовательно у капитана 2 ранга Чаплина, а затем у полковника Дурова, по чисто политическим причинам не могло управиться с своей трудной задачей.

Именно здесь я снова, как и в истории генерала Звегинцева, хочу подчеркнуть, что в революции и гражданской войне инициаторы и борцы, кладущие первые камни в основание дела, чаще всего попадают в невыгодное положение. Чаплин устроил переворот, арестовав временное правительство области, не управился с обстановкой, когда на месте правительства образовалось пустое место, и оказался в положении амнистированного полуизгнанника.

Николай Андреевич Дуров, вызванный правительством, попал в водоворот и правых, и левых течений и был именно тем козлом отпущения, на спине которого правительство убедилось в несовершенстве военных приемов Гучкова, Керенского и компании.

Следующему начальнику, каковым был я, было уже легче потому, что дело нуждалось в радикальной починке и левые демократические круги не спорили даже, какими мерами можно было поправить положение, а потому и руки у меня оказались свободными.

Таково было положение военное.

Что касается гражданского управления краем, то вся администрация была еще в зародыше. Наскоро набранная милиция, т.е. по-прежнему полиция, была неопытна и смешно малочисленна.

Земство, не существовавшее в крае в период довоенный, было составлено из совершенно неопытных лиц, набранных, видимо, по политическому облику, а не административным способностям.

Власти на местах, т.е. в уездах, почти не было, и должности уездных комиссаров замещались едва грамотными лицами. [40]

Кое-как набрали старый персонал в учреждениях почт и телеграфов и в управлениях Архангельско-Вологодской и Мурманской дорог.

Импровизация всюду была полная. Более зажиточная часть населения относилась к власти с недоверием и пренебрежением, рабочие были настроены скорее оппозиционно, а крестьянство по необъятной шири края — безразлично.

На следующий день по приезде моем я принял визит временно командующего войсками и морскими силами адмирала Виккорста.

Адмирал приехал познакомиться со мною и предупредить, что меня ждут, что, вероятно, мне придется принять назначение командующего войсками, а может быть, и генерал-губернатора. Адмирал высказал мне свою глубокую радость по поводу того, что наконец с него снимается бремя по командованию войсками, которое его бесконечно тяготило.

После моей беседы с адмиралом я отправился делать свои первые визиты в порядке постепенности получения мною телеграмм с приглашением прибыть на Север. Первым моим визитом было посещение французского посланника г-на Нуланса, затем я побывал у английского командующего генерала Айронсайда и после них у Н. В. Чайковского. Я должен сказать здесь, что Николай Васильевич звал меня телеграммой, так же как и иностранные представители, но телеграмма эта пришла в Стокгольм уже после моего отъезда и была переслана мне в Архангельск много времени спустя.

Французский посланник г-н Нуланс принял меня с обворожительной любезностью, как своего старого знакомого.

Г-н Нуланс был назначен в Россию непосредственно после Палеолога и прибыл в Петроград в тот момент, когда на улицах шла стрельба. Императорской России г-н Нуланс не знал и не был близко знаком с крупными государственными деятелями эпохи величия России. Мне казалось всегда, что, тщательно изучая все новые [41] силы России и весь революционный процесс, происходивший у него на глазах, г-н Нуланс, может быть, слишком мало обращал внимания на историческое прошлое этой новой для него страны и не считался с представителями того класса, который все же правил Россией в течение многих столетий.

Я должен сказать здесь, что точка зрения иностранца, обращающегося в новой России к новым силам, для меня объяснима. Я отдаю себе отчет, что эти новые силы более подходят для активной работы, для «действа». Но я твердо стою на том, что для изучения вопроса и принятия решений нужны люди с большим стажем государственной работы. Таких людей я, к сожалению, не видел около г-на Нуланса ни в Петрограде, ни в Архангельске, ни впоследствии в Париже.

Я невольно вспоминаю обед во французском посольстве в конце сентября 1917 года, на котором присутствовал военный министр Верховский, командующий войсками округа Полковников и я. Я не знаю, что извлек из нашей беседы г-н Нуланс, но думаю, что освещение военных вопросов той эпохи было бы неизмеримо яснее и толковее, если бы за столом, сидели, скажем, генерал Алексеев, старый Палицын, Корнилов или Гурко. Истеричный мальчишка-революционер Верховский или Полковников, предавшие только что Корнилова, вряд ли могли быть толковыми советниками или осведомителями.

Большую поправку в работу посольства в Архангельске вносил, я думаю, секретарь посольства граф де Робиен. Знавший Россию так, как знаю ее я, и любивший и страну и русское общество, граф де Робиен, казалось мне, мог иметь благотворное влияние на всю дипломатическую работу, смягчая ту узость и утопичность точек зрения, которые так характеризуют новых деятелей той эпохи.

В Архангельске г-н Нуланс пользовался огромной популярностью. Его все знали лично и повсюду приветствовали бурными искренними овациями. [42]

Ласковый и доступный, широко гостеприимный на русский лад, он был повсюду буквально первым человеком.

Выдающийся оратор и государственный деятель широкого размаха и многостороннего опыта, г-н Нуланс, я бы сказал, покрывал своим авторитетом и скромное импровизированное правительство и дипломатических, и даже военных представителей других стран.

Я не могу не припомнить, как ревниво относились к этой популярности г-на Нуланса англичане, но именно в их присутствии овации посланнику устраивались особенно широко и сердечно.

Принятый бесконечно внимательно и ласково г-ном Нулансом, я, собственно, в первый раз мог серьезно побеседовать о положении в области с человеком, которому я верил и советы которого бесконечно ценил.

Беседа эта не внесла в мои убеждения веры в конечный успех дела, на которое я шел, но до некоторой степени успокоила меня в смысле твердости иностранной помощи и ее полного бескорыстия в отношении русских интересов.

На страже этих интересов г-н Нуланс стоял незыблемо твердо. Именно его присутствие в области оградило эту русскую окраину от хищнических английских и американских концессий. Правительство области, может быть, в тяжкие периоды своих финансовых кризисов было бы менее твердо, если бы оно не было связано по рукам и ногам договорами, инициатором которых был г-н Нуланс.

Ни одна союзная страна не могла приступить к эксплуатации области без согласия на то представителей и других стран. Не будь этих условий — все лесные богатства края и обе железнодорожные линии были бы в нерусских руках на много лет вперед.

Генерала Айронсайда я не застал в штабе и, вновь перейдя площадь с удивительно уродливым памятником Ломоносову, направился в «присутственные места», чтобы [43] представиться главе правительства Н. В. Чайковскому.

Первое впечатление от встречи с Николаем Васильевичем было очень хорошее. Я увидел перед собою высокого, представительного, пожилого человека с большою, совершенно белою бородою. Из-под больших нависших бровей на меня глядели суровые серые глаза. Николай Васильевич умеет смотреть прямо в зрачки, что на меня лично производит всегда сразу самое хорошее впечатление. Весь облик его, манера говорить, манера держать себя обличали истинно русского человека строгого русского закала, сказал бы я.

Я очень хотел бы охарактеризовать его в сжатых словах, но этого нельзя сделать. Николай Васильевич — это целая эпоха.

По словам самого Николая Васильевича, он много раз шел во главе кружков и обществ передовых политических течений, проповедовал новую религию, будучи плотником в Канзасе, знал всю русскую политическую эмиграцию по всей Европе и особенно близко в Англии.

Как истинный патриот, он вернулся в Россию во время Великой войны и, как знаток в вопросах кооперации, много работал на организацию снабжения армии.

Я думаю, что Николай Васильевич больше всего отражает в своих убеждениях и идеях эпоху шестидесятых годов, столь богатую сильными и правдивыми людьми, создавшими себе свой собственный яркий и симпатичный облик.

Я для Николая Васильевича являлся представителем совершенно другого мира, мира, может быть, ему несимпатичного и безусловно чуждого, и тем не менее он сумел встать на государственную точку зрения и обратиться к моей работе в тот момент, когда она была необходима области, где он был хозяином, и хозяином, искренно говорю, пользовавшимся большим доверием массы населения.

Николай Васильевич встретил меня заявлением, что он уже пригласил в область генерала Миллера. [44]

Откровенно говоря, я не совсем понял тогда, что, собственно, желал от меня в таком случае председатель правительства, и, конечно, с неменьшей прямотой, чем та, с которою сделал свое заявление Николай Васильевич, поставил свои вопросы.

Правительство желало, чтобы я встал во главе военного управления области, реорганизовал его и по приезде генерала Миллера фактически сделался бы его начальником штаба.

Предложение это застало меня несколько врасплох, так как, прежде всего по свойствам своего характера, я совершенно не подхожу к роли начальника штаба. Я полагал, что буду недурным организатором и командующим любыми войсковыми частями и из рук вон плохим исполнителем чужой воли, да еще в канцелярской работе, к которой у меня никогда не было склонности.

Я знал генерала Миллера хорошо, и сотрудничество с ним мне было бы только приятно, но я учитывал тот хаос, в котором я застал область. Срок приезда генерала Миллера был еще совершенно неясен, а нужно было сразу рубить узлы твердой рукой. Стать в положение будущего начальника штаба, ожидающего приезда настоящего хозяина, — это, по моим понятиям, значило бы бесповоротно потерять время и попасть в ложное положение впоследствии.

Я сказал Николаю Васильевичу, что я должен подумать, несколько осмотреться в Архангельске и переговорить с иностранными представителями, вызвавшими меня на Север.

Как сложился вызов на Север генерала Миллера и мой, я могу рассказать лишь по предположениям.

Я лично знал французского посланника по моей работе в Петрограде. Кроме того, в составе французской военной миссии находился мой личный друг, коммандант Лелонг, связанный со мною многими переживаниями и на французском фронте, и в Петрограде, и даже в Финляндии. Одновременно с этими обстоятельствами имело большое значение и то, что в Славяно-британском [45] легионе и при штабе британского командования находился мой бывший начальник штаба, полковник князь Мурузи, бывший в близких отношениях с генералом Пул ем, в период его работы на Севере.

Вот, я думаю, те люди, которые хотели моего приезда, и верили в мою работу.

Что касается приглашения Е. К. Миллера, то я полагаю, что оно последовало по рекомендации М. И. Терещенко, только что посетившего Север, но не пожелавшего принять участия в начавшейся работе государственного строительства. До приезда в Архангельск Е. К. Миллера Чайковский знал его лишь понаслышке.

Выйдя из здания присутственных мест, я уже был готов отказаться от моей совместной с правительством работы, предпочитая просто вступить в ряды формирующейся армии, хотя бы на должность командира части, а то и просто уехать на Юг России. Я не претендовал ни на какое первенствующее положение, но, повторяю, в том хаосе, который был в области, все надо было делать с самого начала, а следовательно, и с первых шагов являться создателем той армии, которой фактически еще не было.

С таким чувством я вошел в штаб английского командования, чтобы познакомиться с генералом Айронсайдом.

Передо мною выросла грандиозная фигура главнокомандующего союзными силами на Севере.

Айронсайду в это время еще не было и сорока лет. Гладко бритый, шатен с вьющимися волосами с ясными добрыми голубыми глазами, он производил впечатление совершенно молодого человека.

Он начал свою военную карьеру мальчиком 14 лет, сбежав, если не ошибаюсь, из какого-то пансиона и вступив волонтером в один из полков, стоявших в Африке. Говорил он буквально на всех языках мира и в период нашего знакомства уже знал много слов по-русски.

Еще совсем недавно на Западном фронте Айронсайд командовал просто батареей. Его, говорят, исключительная [46] солдатская храбрость сделала из него быстро начальника пехотной дивизии в чине полковника, а затем он был временно сделан, по обычаям английской армии, генералом и назначен на Север.

Откровенно говоря, я не того ожидал от «главнокомандующего союзными силами». В сложной обстановке Северной области я рассчитывал увидеть одного из опытнейших вождей английской армии. Уже самое назначение столь молодого полковника, с временным чином генерала, придавало британской работе на Севере характер экспедиции в малокультурную страну, с весьма нешироким политическим заданием.

С генералом Айронсайдом мы сразу нашли обычный тон старых солдат, сведенных судьбою на общей работе. Он в первую же встречу завоевал мои искренние симпатии своею прямотою и полной искренностью в оценке существующего положения.

К правительству области Айронсайд относился весьма снисходительно, полагая всю суть русской работы в области — в создании армии.

На мое указание, что армию надо не только создать, но и выдержать более или менее долгий срок в дисциплине и обучении, дабы воспитать ее, Айронсайд ответил мне, казалось, с полною искренностью: «Мы останемся здесь ровно столько, сколько это вам будет нужно и необходимо для организации и создания армии».

Я нарочно ставлю эту фразу в кавычки. Я ручаюсь за ее точность и вместе с тем не сомневаюсь, что в то время Айронсайд говорил совершенно искренно, глубоко веря в незыблемую истину своих слов.

Указав главнокомандующему ту роль, которую мне предназначает правительство, я совершенно откровенно поделился с ним моими сомнениями, вплоть до проекта покинуть область, раз я вынужден брать работу, к которой не считаю себя способным.

Айронсайд горячо убеждал меня оставаться во что бы то ни стало. Здесь же я узнал, что генерал Мейнард после моего отъезда из Мурманска послал телеграмму [47] Айронсайду, прося его предложить мне остаться на Мурмане для работы по организации армии там.

С этими же сомнениями я снова обратился к французскому посланнику. Г-н Нуланс, со свойственным ему убедительным красноречием, настаивал на том, что область не может ни минуты оставаться без опытного в военном деле генерала, что в моем лице союзные представители видят человека, облеченного их полным доверием, что, наконец, неизвестно, когда приедет и приедет ли генерал Миллер.

Мое раздумье было недолгим. Я понимал, что надо решаться немедленно. Мне ясно было уже и тогда, что наличие британских войск в области создаст мне впоследствии много затруднений и что положение мое именно в отношении англичан вряд ли простят мне впоследствии многие из моих соотечественников. Но я ясно понимал, что интересы области зовут меня на борьбу. Во имя того, что я считал своим долгом, я принял решение, и через два дня в местной печати появился указ Временного правительства Северной области, которым «Бывший начальник Генерального штаба при Временном (всероссийском) правительстве назначался временно исполняющим должность генерал-губернатора и командующим войсками Северной области».

В такую форму вылились мои переговоры с правительством. Форма эта не предрешала моей работы по приезде генерала Миллера и вместе с тем давала мне полную свободу действий в моих первых шагах по организации войск и по укреплению власти в огромной Северной области. [48]