По совершенно последовательному ходу событий в Средней Азии и по сцеплению обстоятельств, иногда даже не согласовавшихся с тогдашними видами нашего правительства, Бухара стала в1868 году в вассальное отношение к России. Это обязывало нас поддерживать законный порядок в названном ханстве и вообще способствовать водворению в нем как внешнего, так и внутреннего спокойствия. Вместе с тем и в прямой связи с такою задачею, стало вполне логичным и стремление наше к возможно широкому развитию торговых сношений с Бухарою. Между тем, выполнение всего этого встречало сильное противодействие со стороны Хивы, искони проявлявшей постоянно недобрые отношения к России. Хивинцы неоднократно забирали в плен русских подданных, мирно занимавшихся рыболовством на восточном берегу Каспия, разбойничали целыми шайками преимущественно на нашем Орско-Казалинском пути и даже явно поддерживали всякие беспорядки, производимые киргизами оренбургского ведомства, При таких условиях, естественно, возникала необходимость обуздания хивинского хана и прекращения самобытного существования его ханства; но решительные меры против него и его владений тогда еще не входили в политическую программу России. Поэтому у нас остановились на мере паллиативной.

29-го октября 1869 г., небольшой отряд {1} от кавказской [4] армии, состоящей из всех родов оружия, под начальством генерального штаба полковника Столетова, благополучно высадился в Красноводске. Пред занятием этого пункта виды нашего правительства были высказаны вполне определительно. Они основывались на следующих соображениях:

«В случай образования враждебной нам коалиции средне-азиятских владетелей или необходимости поддержания принесшего нам покорность бухарского эмира, вновь занятый нами пункт может служить исходною точкою и базою отряду, переброшенному через Каспийское море, для совокупных операций кавказских войск с войсками Туркестанского округа. Одно занятие нами прибрежного пункта, находящегося от Хивы в расстоянии 700 верст, может в достаточной степени служить угрозою средне-азиятским владетелям, а следовательно будет предупредительною мерою против образования нежелательной для нас коалиции. Наконец, в случае установления движения караванов между Красноводском и хивинскими владениями, торговый путь к некоторым рынкам Средней Азии значительно будет сокращен и удешевлен».

Из приведенных мотивов для высадки наших боевых сил в Красноводске, разумеется, нельзя заключить, чтобы первоначальные задачи наши за Каспийским морем были боевые. Напротив того, совершенно ясно, что цель высадки была чисто оборонительного и даже вообще чисто мирного характера. И, действительно, Россия в ту пору совершенно не искала новых завоеваний в Азии ибо тогда у нас, не смотрели на это, как на средство, могущее также регулировать и европейскую нашу политику, и вообще способствовать достижению общегосударственных целей. Действия наши в последнем направлении обнаружили мы лишь после войны 1877 г., когда враждебная нам политика Англии натолкнула нас на это.

Сообразно с существовавшими тогда видами, начальнику красноводского отряда сделано было строжайшее внушение, чтобы он не втягивался в военные действия и даже, в случае самых благоприятных обстоятельств, до последней крайности избегал [5] враждебных столкновений с туземцами Закаспийского края. Вместе с этим, однако же, отряду было вменено в непременную обязанность производить движение внутрь страны, тогда еще совершенно неведомой; но движения эти должны были быть чисто разведочного характера и строго ограничиваться исследованиями края вообще, а путей, по нем пролегающих, в особенности. Захваты же или подчинения нашей власти местных кочевников строго воспрещались.

Нельзя не признать, что изучение страны, прилегающей к морю, на котором России издревле принадлежало исключительное право господства, — страны, обитателям которой несомненно предназначено войти в мир новой жизни не иначе, как чрез посредство России, имело и имеет для нас существеннейшее значение. Не даром первые попытки в этом роде в нашем отечестве начались уже очень давно. Сведения о Средней Азии попали даже в книгу «Большой Чертеж», так ими, следовательно, интересовались еще на Руси с половины ХVI столетия. Однако же справедливость требует сказать, что с тех пор наши успехи в познании земель, лежащих за Каспийским морем, очень долго были весьма малы. Даже и в позднейшие времена, когда, наконец, энергия наша в этом отношении стала проявляться сильнее, кругозор наш расширялся по площади, известной под именем Арало-Каспийской низменности, так сказать в охват ее со стороны северо-востока, востока и, наконец, юго-востока. Сперва мы потянули передовую нашу линию по реке Илеку, потом по рекам Ори и Иргизу. В 1847 году мы коснулись реки Сыр-Дарьи, у которой построили Раимское укрепление, впоследствии переименованное в Аральское, и пошли вверх по течению Сыра, правым его берегом. И волею, и поневоле расширяя наши владения к востоку от названной реки, мы упрочивали за собою свои приобретения не только военными, но и мирными средствами, водворяли в них гражданственность и порядок и с успехом призывали туземцев к спокойной деятельности, указывая им средства к улучшению своего благосостояния. Наконец, в 1868 г., мы перекинулись и чрез Сыр-Дарью, овладели Самаркандом и, как уже сказано, приняли Бухару под могущественную руку России. Благодаря этому, чрез пределы Бухарского ханства мы открыли себе доступ и к Аму-Дарье, в которую, впрочем, еще раньше входил один из пароходов, впервые [6] спущенных нами на Аральское море в 1848 году. Тем временем, как все это происходило, полоса, лежащая между Каспием, с одной стороны, а Аральским морем и Оксусом — с другой, оставалась совершенно не тронутою и вовсе не изведанною нами. Если не считать похода князя Бековича-Черкасского, отряд которого целиком погиб в Хиве в 1717 г., то со стороны Эмбы войска наши не спускались по суше южнее 47( широты, под которым, приблизительно, лежало Чушка-Кульское укрепление, воздвигнутое нами пред походом 1839–1840 гг. в Хиву. Но и этот пункт был так неестественно выдвинут, что решительно не мог послужить даже временной базой отряду ген. Перовского, который едва дотянулся до него, но дальше идти уже не мог, а потому и повернул отсюда обратно в Оренбург. Вслед затем было упразднено и самое Чушка-Кульское укрепление. Конечно, сведения о стране можно было добыть и другими способами, помимо рекогносцировок ее целыми отрядами; но и разные лица, отправлявшиеся по тем или другим причинам из России в средне-азиятские ханства, почти всегда были лишены возможности подробно исследовать и изучить их. Притом же число таких людей тоже чрезвычайно не велико. В прошлом столетии, в качестве наших посланцев, ездили в Хиву: в 1725 г. — некто Беневени, в 1731 г. — полковник Гарберг, в1741 г. — поручик Гладышев, геодезист Муравин и инженер Назимов, все трое одновременно. Наконец, в 1793 г., по просьбе хивинского хана, для лечения его дяди, в столицу ханства был командирован врач Бланкеннагель. Не говоря уже о том, что миссия всех этих людей была совершенно неудачна и бесплодна, некоторые из них не были даже вовсе допущены до непосредственных хивинских владений, а по пути к последним все они были сопровождаемы строгим и бдительным. туземным конвоем, решительно исключавшим возможность ведения путевых заметок, а тем более делания каких бы то ни было съемок. Наконец, время пребывания наших посланцев в ханстве бывало для них всегда столь тягостно, что все они вынуждаемы были бежать оттуда, спасаясь от неминуемой смерти или ужасного рабства. В настоящем столетии тоже было сделано несколько попыток, имевших целью изучение страны. Вопрос этот, между прочим, каждый раз бывал включаем в программу всех, получавших командировки в Среднюю Азию, хотя последние и делались, главным образом, для установления и [7] поддержания дипломатических сношений. Таких командировок было тоже немного и все они достались на долю офицеров нашего генерального штаба. Так, в 1819 год в Хиву ездил капитан, впоследствии столь знаменитый наш генерал Муравьев (карсский), в 1841 г. капит. Никифоров, в 1842 г. подполковник Данилевский и, наконец, в 1859 г. полковн. Игнатьев. Капитан Муравьев, по прибытии на место, подвергся 48-ми-дневному заключение, после которого хотя и был один раз принят ханом, но вслед затем был удален из ханства. Капитан Никифоров, пребывание которого в Хиве длилось около двух месяцев и от которого можно было ожидать более или менее достоверных сведений обо всем им виденном, умер на обратном пути в Петербург. Миссия подполковника Данилевского и полковника Игнатьева сравнительно были благополучнее, но тоже не пополнили наших сведений о полосе между Аму-Дарьею и восточным берегом Каспийского моря. Оба они прошли и взад, и вперед по пути отряда князя Бековича-Черкасского, т. е., переправясь через Эмбу, направлялись по кратчайшему расстоянию до Арала и продолжали .движение вдоль западного берега этого моря и далее, левым берегом Аму. Этого же пути придерживался, при возвращении в Россию, и капитан Никифоров проехавший в Хиву, обогнув Арал с востока. Что касается Муравьева, то сухой путь его начинался от берега Балханского залива. Отсюда поднялся он к берегу залива Карабугазского и, круто поворотив на восток, пересек в этом направлении южные ветви Усть-Урта, а затем следовал прямо на Хиву. Придерживаясь хронологического порядка в описании рекогносцировок восточных берегов Каспия, произведенных когда-либо нами со стороны моря, придется начать тоже с экспедиции князя Бековича. Известно, что в 1716 г., почти пред началом движения в Хиву по суше, он высадил некоторую часть своих сил в двух местах, а именно: в Тюб-Карагане и в Красноводске. Оставив в них достаточные гарнизоны и возвращаясь в Астрахань, Бекович приказал укрепить названные пункты. Вместе с тем начальствующим в них вменено было в непременную обязанность, построить в местах высадки укрепления, заняться разведкою прилегающих стран. Однако же, задача эта выполнена не была, так как прежде, чем мы успели вполне утвердиться там разнеслась по степи весть о несчастии, постигшем князя Бековича в Хиве, а вслед затем наши новые [7] укрепления на берегу моря были обложены туземцами. Блокада велась и поддерживалась ими столь энергично, что коменданты наши, видя крайнее истощение сил своих гарнизонов, решили, срыв укрепления, отплыть в Астрахань, но это решение удалось привести в исполнение лишь тюб-караганскому гарнизону; суда же, везшие гарнизон красноводский, были разметаны бурей по морю и все без исключения погибли. Затем исследования собственно Каспийского моря производились в 1740 и 1745 гг., а экспедиция, снаряженная в 1781 г., под начальством графа Войновича, составила даже карту юго-восточного прибрежья Каспия. В 1819 году ближайшие восточные берега Каспийского моря довольно обстоятельно осмотрены были майором Пономаревым и генерального штаба капитаном Муравьевым. В 1834 г., при заливе Кайдак, или Мертвый Култук, по приказанию управлявшего тогда Оренбургским краем генерала Перовского, воздвигнуто было укрепление, названное Ново-Александровским. Оно предназначалось для уничтожения разбоев на море и недопущения увода наших рыболовов в плен. Вместе с тем, полагали, что нахождение нашего гарнизона в этом форте даст нам возможность держать в повиновении киргизов и на материке. Наконец, рассчитывали, что Ново-Александровск послужит установлению торговых сношений наших с ханствами Средней Азии, но ни одно из этих предположений не оправдалось. Ко всему этому климат Ново Александровска оказался чрезвычайно вредным, а потому укрепление это впоследствии было упразднено. В 1835 г., экспедиция, под начальством Карелина и с участием генерального штаба капитана Бларамберга, горного поручика Фелькнера и медика Заблоцкого, в первый раз осмотрела Карабугазский залив и вела бесплодные переговоры с ближайшими кочевниками по вопросу о рыболовстве. В 1846 г., вместо упраздненного Ново-Александровского укрепления, воздвигнуто было, уже на Мангишлакском полуострове, новое укрепление, названное Александровским фортом. Несколько раньше этого, а именно в 1841 г., в самом юго-восточном углу Каспийского моря, в Астрабадском заливе, на острове Ашур-Аде, учреждена была наша военная морская станция, предназначавшаяся, главным образом, для охраны персидской территории от туркменских набегов с моря. Наконец, в 1859 г., начальник Оренбургского края, генерал Катенин, опять признал особенно полезным утвердиться на восточном берегу Каспийского моря и еще где-либо южнее Мангышлака, и для [9] нового осмотра этого берега снаряжена была экспедиция под начальством генерального штаба полковника Дандевиля. Экспедиция эта превосходно исполнила свое дело. Она подробно исследовала почти все протяжение восточного берега Каспия, произвела некоторые съемки и сделала их описание, указав на Красноводский залив, как на наилучшее место для устройства фактории.

Все перечисленные начинания, само собою разумеется, нисколько не осветили нам закаспийских земель, а также не облегчили нам водворение порядка среди тамошних туземцев. Между тем, начиная от Урала-реки и до Гюргена, бродили народы, поведением своим настоятельно вынуждавшие серьезное внимание России. В особенности требовалось это в отношении киргизов, над которыми около полутораста лет простирались властительные права России, хотя, конечно, только юридические, а не фактические. Еще при императоре Петре I, киргизы обратились к нему с просьбой о принятии их в русское подданство, но ходатайство это тогда не было принято. Петр Великий, стремясь утвердить свое влияние в Средней Азии, хотя и признавал, что киргизская орда «всем азиатским странам ключ и врата», но, будучи занят в это время другими государственными делами, отложил решение этого вопроса до более удобной поры. После смерти Петра, а именно в 1732 г., хан Малой Орды, чисто из личных своих выгод и расчетов, снова повторил предложение о подданстве. Вследствие этого, в киргизскую степь был послан некто мирза Тевкелев, служивший при Петре Великом в должности переводчика во время Каспийского похода. Исполняя возложенное на него поручение, Тевкелев тогда же исполнил форму приведения в подданство России киргизов Малой Орды, примеру которой, в1734 г., последовала и Средняя Орда. Руководители киргизов, получая от русского правительства подарки, смотрели па принятие русского подданства, как на дело материально прибыльное, а все киргизы, вместе с ними, принимали его с легким сердцем, ибо они понимали, что по отдаленности и малодоступности своей страны будут подданными России только номинально, признавая себя действительно верноподданными исключительно в том случае, когда тот, кому они подчинились, может во всякое время поработить семейство, забрать все имущество и снять голову с плеч у каждого из них.

Само собою разумеется, что со времени присоединения киргизских орд начались заботы нашего государства о водворении там [10] гражданственности и порядка, но это нам решительно не удавалось, так как исключительные естественные свойства страны мешали учреждению среди киргизского народа прочной и опирающейся на солидную боевую силу власти. Благодаря этой капитальной причине, мы управляли киргизами из далеких окраин той обширной, малодоступной для нас площади, по которой кочевал этот дикий и необузданный народ. Как мало знали мы о нем до позднейшего времени, между прочим можно судить из того, что когда в 1870 г. последовало Высочайшее повеление о передаче Мангишлака из ведения Оренбурга в ведение Кавказа, то бывший тогда оренбургским генерал-губернатором, генерал-адъютант Крыжановский, писал наместнику Кавказа: «Ваше императорское высочество несомненно изволите обратить внимание на то, что мною не представляется ни описания инородцев отходящей к кавказскому ведомству местности, ни сведений о числе кибиток и вообще живущих там киргизов. Долгом считаю доложить вашему императорскому высочеству, что таковых сведений не было и до сих пор нет во вверенном мне управлении, потому что адаевцы до настоящего времени только номинально подчинялись, нашему подданству, и не только никакая русская власть к ним не могла проникать, но даже султан, правитель западной части области, в пределах коей до 1869 года заключался Мангишлакский полуостров, не решался идти к этим инородцам, не смотря на то, что в его распоряжении состоял казачий отряд из 150 человек».

Удивительно ли после этого, что киргизы не только не повиновались издававшимся для них положениям, но и вполне безнаказанно совершали различного рода бесчинства. Они не переставали брать в плен русских людей, отводить и продавать их в Хиву, а в 1836 году, например близ Ново-Александровска, захватили даже четырех-пушечный наш бот, с полным его вооружением, со всем имуществом и личным составом служащих. Такой порядок вещей не прекращался очень долго и после 1836 года. Далее в позднейшее время, а именно в 1870 году, киргизы взяли в плен мангишлакского пристава, полковника Рукина, с 40 человеками уральских казаков, составлявших его конвой. Случилось это близ Александровского форта, из которого Рукин выехал было для введения между киргизами какого-то нового положения. Вместе с этим киргизы разграбили казачью станицу, находившуюся в четырех верстах от форта, и сильно угрожали последнему.[11]

Если так мало знали мы северную половину полосы между Каспием, Аралом и Аму-Дарьею, и так мало приобрели влияния на бродящих по ней киргизов, наших подданных, то о той части, которая лежала южнее пути, пройденного Муравьевым в 1819 году, у нас, конечно, могло быть лишь самое туманное представление, как это в действительности и было. До высадки нашего отряда в Красноводске, в глубь южной половины Закаспийской степи заглядывал всего один лишь европеец. Это был профессор восточных языков и литературы при пештском университете, Арминий Вамбери. Путешественник этот ступил на восточный берег Каспийского моря в Гемюш-тепе, т. е. у Серебряного бугра, что близ устья реки Гюргена. В Хиву и в дальнейшие средне-азиятские ханства направился он отсюда под видом дервиша, следуя чрез Атрек, между Малыми и Большими Балханскими горами, чрез старое русло Аму-Дарьи, по Кафланкирскому отрогу Усть-Урта и мимо Сары-Камышского озера. Кроме этого пути, и Вамбери не видел ничего больше вплоть до самого оазиса, но и того было уже вполне достаточно, чтобы дать ему достоверный материал для описания степи и всех бед, которым подвергается там человек, в самых ужасающих красках. Возвратясь на родину, он издал в 1864 году свое «Путешествие по Средней Азии», которое в 1867 году он же дополнил изданием «Очерков Средней Азии». Книги эти скоро были переведены, между прочим, и на русский язык, но они содержат чрезвычайно мало практически полезных данных, могущих служить для познания края в топографическом, экономическом или даже этнографическом отношении, и вообще таких данных, которые прямо пригодны для военных или торговых целей. Вамбери был командирован венгерскою академиею наук для филологических наблюдений, в видах уяснения, к какой отрасли алтайского корня, финской или татарской, принадлежит язык мадьяр. Задачу эту он выполнил успешно, что же касается остального, то Вамбери и сам сознается, что он не географ, а тем более не топограф, и просит не забывать, что он был в стране, где слушать считается бесстыдством, где спрашивать — преступление, а записывать — смертный грех. При столь скудных запасах сведений о стране, лучшими материалами для суждения о ней справедливо можно было признавать те, которые были добыты экспедициею полковника Дандевиля в 1859 году. Но вполне точные данные, заключавшиеся в отчете, представленном Дандевилем, относились [12] лишь до самой восточной береговой полосы Каспия, вернее до самого берега. Так как экспедиция его, направленная вдоль моря от севера к югу, так сказать, имела одну ногу на корабле, а другую на суше, то естественно, что сведения, касающиеся глубины страны, были только расспросные. Справедливость требует признать, что в этом отношении результаты трудов экспедиции полковника Дандевиля вообще удивительно хороши и вовремя последующих рекогносцировок наших отрядов часто возбуждали удивление лично видевших страну точностью сведений, в них занесенных. Удивление это имело тем большее основание, что всякий мог удостовериться личным опытом до какой степени затруднительно бывало там уяснение какого бы то ни было вопроса, касающегося местности, расстояний, качества и количества воды в колодце и прочее. Это было трудно даже и в том случай, когда приходилось расспрашивать какого-либо туземца, преданность которого нашему делу и желание нам услужить стояли вне всякого сомнения. Само собою разумеется, что неведение страны, в которую пришел отряд, должно было сказаться и сказалось на первых же порах. Начать с того, что все предположения наши об отношениях к туземцам, которые были тщательно выработаны некоторыми нашими министерствами, оказались излишними за совершенным почти отсутствием туземцев в Красноводске и его окрестностях. К тому же, далее и по отношению к небольшому числу людей, с которыми, по высадке отряда, мы вошли в соприкосновение, предупредительность этих министерств оказалась неприложимою. Так, например, одновременно с отправлением отряда в Красноводск, министерство финансов командировало туда двух своих агентов, снабдив их инструкциею, в силу которой они обязывались функционировать по всем отраслям, входящим в круг деятельности названного министерства, как бы в странах, управляемых на общих основаниях государственных законов. Эти же агенты признавались и мировыми судьями, причем постановлено было, что у них обязательно должны судиться все жители Красноводского округа, границы которого, разумеется, указаны не были. Как чиновники министерства финансов, они непосредственно подчинены были своему министерству, а как судьи — астраханской палате уголовного и гражданского суда. Учреждение это указывалось как инстанция, в которую предлагалось приносить апелляции на постановления суда в таком случае, когда ему не принадлежало право [13] окончательного решения. Само собою разумеется, что, не будучи знакомы с Россиею, с ее гражданскими учреждениями и порядками, местные туркмены не пользовались агентами и их полномочиями для вершения своих дел, а случаи, в которых их привлекали к выполнению установленных для них правил, как, например, к уплате пошлины, к соблюдению формальностей по совершению актов и прочее, они считали насилием, от которого следует уклоняться, удаляясь от русских, навязывавших им формы и положения, совершенно чуждые и не сходственные ни с адатом, ни с шариатом, и притом с их точки зрения крайне медленные. О существовании города Астрахани многие туркмены даже и не слыхали. Путешествие туда, при скудных средствах сообщения по Каспийскому морю, было и в действительности невыполнимо, в особенности в течение довольно длинного периода замерзания моря, а потому, разумеется, в астраханскую палату уголовного и гражданского суда за все время не поступило ни одной апелляционной просьбы, что однако же вовсе нельзя было объяснить полным и общим удовольствием от решений мировых судей. Являлись некоторые неудобства и в том, что чиновники, о которых идет речь, не были подчинены кавказскому начальству, тогда как деятельность их опиралась на силу войск кавказской армии, которыми охранялся край. Как чиновники министерства финансов, эти агенты непосредственно подчинялись министерству; как судьи — высшему судебному учреждению в Астрахани. С кавказским начальством им разрешалось вступать в сношения лишь в тех случаях, когда сами они признавали это необходимыми Следствием этого являлась совершенная невозможность согласования распоряжений военного красноводского начальника с распоряжениями вышеупомянутых чиновников, так как первый получал инструкции из Тифлиса, ближе знакомого с положением дел и действительными нуждами края, часто неожиданно менявшимися, тогда как присланные чиновники старались проводить указания, полученные из другого источника, более удаленного от страны, в которой они думали приложить свою заурядную деятельность. Как ни ничтожно это обстоятельство, но и оно вносило известную долю причин отрицательного свойства в вопрос привлечения к нам туземцев. Между тем, начальник отряда для предстоящих ему рекогносцировок не мог обойтись перевозочными средствами ближайших к Красноводску жителей, так как последние, даже включая в число их и население соседнего острова Челекеня, [14] принадлежат к чомре т. е. к той части йомудского народа, которая, посвящая свой труд главным образом добыванию нефти и соли, а также рыболовству и прочее, до крайности сузила пределы площади своего кочевания, а потому содержит самое ничтожное число верблюдов. К тому же в Красноводске ощущался большой недостаток пресной воды, и вообще пункт этот оказался не вполне отвечающим многим условиям, необходимым отряду для выполнения поставленных ему задач, хотя, бесспорно, был и остается превосходным и единственным местом для пристанища судов по всему восточному берегу Каспийского моря. По этому полковник Столетов предложил перевести значительную часть своего отряда к подошве Большого Балхана, в Таш-Арват, что приблизительно в полутораста верстах от Красноводска. Пункт этот, хотя и столь же пустынный, как тот, который мы уже занимали, и со столь же бесплодными окрестностями, как последний, но благодаря несколько большему превышению над морем и соседним возвышенностям, представлялся обещающим лучшие климатические условия. При этом в нем находился небольшой источник пресной воды, которая тут же, пробежав несколько десятков сажен, терялась в песках, но все же могла служить большою приманкою. Представление начальника отряда было уважено, и мы заняли Таш-Арват, но перейдя туда, нужно было подумать о снабжении и довольствии той части наших войск, которая была выведена из Красноводска. По описанным свойствам Таш-Арвата вовсе нельзя было рассчитывать на какие-либо местные кормовые средства. Следовательно требовалось подвозить туда без исключения все, в чем отряд мог нуждаться, а это представлялось делом крайне трудным. Путь из Красноводска в Таш-Арват почти совершенно безводен. Благодаря этому, для перевозки грузов надо было завести верблюжий транспорт, но, не говоря уже ни о чем ином, одно конвоирование вечно двигающегося взад и вперед каравана было бы достаточно, чтобы изнурить весь личный состав небольшого отряда. Поэтому стали искать морской путь, который бы сократил сухопутье, и таковой был отыскан чрез Михайловский залив. Последний чрезвычайно извилист. Он, если можно так выразиться, весь состоит из коротких колен. Кроме того, он очень мелководен, следовательно трудно проходим для судов, даже для небольших паровых баркасов. Затруднения для плавания по Михайловскому заливу тем сильнее, что и фарватер его не постоянен. В [15] распоряжение красноводского отряда и для его нужд отдали почти все наличные военные суда каспийской флотилии и удвоили число компанейских судов общества «Кавказ и Меркурий», назначенных для службы отряду. В конце Михайловского залива устроили весьма хорошую пристань и тут же возвели маленькое укрепление для склада всего подвозимого с моря и для безопасного помещения небольшого гарнизона, который охранял бы склад и выгружал суда. Так как однако же в Михайловском укреплении и на 20 верст вокруг него нигде не было пресной воды, то последняя по необходимости увеличила собою груз судов, ибо пресную, вернее полупресную, воду стали привозить в Михайловск из Красноводска. Целая сотня людей в Красноводске наряжалась ежедневно исключительно для наливания цистерн с водою и для нагрузки этих сосудов на баржи. Не говоря уже об этом труде, одна ценность воды, привезенной в Михайловское укрепление, должна была, разумеется, свидетельствовать о невозможности продолжительного снабжения таш-арватской части отряда подвозом всего необходимого чрез Михайловский залив. По приблизительному расчету моряков оказывалось, что ведро полугорькой соленой воды, привезенной из Красноводска, по выгрузке в Михайловске обходилось свыше 1 рубля. Если допустить, что цена эта и сильно преувеличена, то все же нельзя не согласиться, что ценность топлива во время-12-ти-часового плавания из Красноводска до Михайловской пристани и прочие навигационные расходы, при совершенной невозможности транспортировать воду на больших и вместительных судах, делали эту первостепенную статью, необходимую для человеческого существования, неимоверно дорогою. Чтобы помочь этому горю, решено было поставить в Михайловске водоопреснитель. Его заказали в Петербурге на заводе Карра и Макферсона, но исполнение этого заказа затянулось и опреснитель привезен был на восточный берег Каспия лишь в 1873 году, когда Михайловск нельзя было уже удержать в виде промежуточного складочного пункта. Еще большее напряжение сил и средств вызывала забота о сообщении Михайловска с Таш-Арватом, отделявшимся от первого сорокаверстным расстоянием бугристо-песчаной дороги. Для облегчения конвоирующих транспорты на этом пространстве, на полупути, в старом русле Оксуса, в месте, именуемом Мулла-Кари, построили укрепление, которое заняли одною ротою. Туда же переместили и всю кавалерию отряда, — последнюю для того, чтобы по возможности [16] сократить пространство, по которому приходилось возить столь громоздкие продукты, каковы сено и ячмень. Не смотря на то, что нахождение кавалерии в Мулла-Кари по-видимому могло избавить пехоту мулла-каринского гарнизона от конвоирования караванов между названными пунктом и Михайловском, служба эта все же таки была почти исключительно возложена на последнюю. Это вынуждалось тем соображением, что для конного конвоя в Михайловске потребовался бы несравненно больший расход воды. чем для конвоирующей пехоты. Между тем, перейдя в Таш-Арват и решившись сохранить этот пункт. как место постоянного пребывания в нем значительной части нашего отряда, приходилось подумать и о том, чтобы поместить гарнизон в домах. Палатки и войлочные кибитки, само собою разумеется, не могли удовлетворять условиям, требующимся от постоянных жилищ некочевого народа. Поэтому решено было построить штаб-квартиру для Кизляро-Гребенского казачьего полка, часть которого находилась в Таш-Арвате. Для такой постройки на месте имелся лишь камень. Остальные строительные материалы доставлены были с западного берега Каспия в Красноводск. но в Михайловск доставить их не могли, что впоследствии оказалось очень кстати. Материалы эти не были перевезены из Красноводска опять-таки только потому, что имеющихся судов едва хватало для перевозки в Михайловск питья и пищи. Один порционный скот занимал почти все палубы, а трюмы в судах, сидящих в воде не более двух-четырех футов, само собою разумеется, не особенно вместительны. Суда же с большею посадкою по заливу ходить не могли. Для перевозок из Михайловска в Таш-Арват с величайшим трудом закупили 250 верблюдов. Верблюды эти стали скоро дохнуть не по дням, а по часам. Работать им приходилось очень много. Выпускать их на пастьбу и давать отдых, не рискуя оставить людей и лошадей без корма, было совершенно некогда. К тому же нужно было не особенно много времени, чтобы потравить весь корм верст на 10–15 по обе стороны пути между Михайловском и Таш-Арватом. Вследствие всего этого, к июлю месяцу 1871 года в отряде едва оставалось в живых до 40 казенных вьючных животных, совершенно опаршивевших от бескормицы и усиленного труда и едва способных передвигать ноги даже без вьюков. По туземному способу, чтобы предохранить их от совершенной гибели, их вымазали нефтью и выгнали в степь на произвол [17] судьбы. Желая облегчить положение, заказали в Баку 300 арб, приспособленных к запряжке верблюдами, но когда заказ был выполнен, доставлен в Красноводск и испытан, то это оказалось непрактичным и неприменимым, а потому арбы в дело не пошли. Для дальнейших перевозок снабжения в Мулла-Кари и Таш-Арват, еще раньше обратились к единственному кочевавшему около нас аулу, который, впрочем, все время помогал отряду своими верблюдами, за неимением другой возможности очень дорого обходившимися казне. Аул этот обыкновенно бродил на пространстве между Красноводском и областью Балханских гор включительно. Он состоял из чарвы, принадлежащей чомре Красноводска и островов Челекеня и Огурчинского. Нужно пояснить, что туркмены всех родов вообще делятся на чарву, или кочевников, и чомру, или оседлых. Между теми и другими существует связь родственная, так как из трех братьев, на пример, двое идут в чарву, жизнь и деятельность которой считается более почетною, и лишь один остается в чомре. Впрочем, отношение числа кочующих к числу оседлых зависит также и от степени удобств различных угодий, принадлежащих тому или другом роду, или от степени выгод, доставляемых промыслами, соединенными с необходимостью не уходить далеко от известных центров. На этом основании, например, большую часть рода гоклан, принадлежащего к туркменскому народу, составляет чомра. Окрестности Красноводска обилуют нефтью и солью, а на названных островах, кроме того, весьма прибыльно добывание лебяжьих шкурок и пуха иных морских птиц, а потому красноводские туркмены тоже преимущественно чомра. Чомра и чарва, постоянно нуждаясь друг в друге, сближаются зимою для обмена своих избытков. Надобно сказать, что настоящею Туркмениею, в тесном смысле этого названия, правильно считать полосу земли между Атреком и Гюргеном, а равно и ближайший берег к северу и к югу от этих рек, в последнем направлении до реки Кара-су. Почти все, что бродит по целой необъятной южной половине пространства между Каспийским и Аральским морями, Аму-Дарьею и полосою Ахал-Текинского оазиса, втискивается в атрек-гюргенский промежуток, в котором старается прожить с конца октября по февраль, т. е. относительно холодную пору года. Но едва только начинает ощущаться там недостаток в овечьих и верблюжьих кормах и едва солнце начнет давать привычную туземному народу теплоту и в [18] пространстве по правому берегу Атрека, — все, что зимовало близ берегов названных туркменских рек, вновь расползается по пустыне и начинает совершать свое из года в год повторяющееся однообразное движение в кругах, на которые издревле поделено описываемое пространство, по числу туркменских родов и других племенных подразделений. Но все эти кочевники были далеки от красноводского отряда и еще далее держали себя от последняго. Они соблюдали чрезвычайно деликатные отношения к Хиве и совершенно уклонялись от всяких дружелюбных наших начинаний. Такое их поведение объяснялось, во-первых, убеждением наследованным от времен прошлых и заключающимся в то,. что Хива для русских недосягаема, а во-вторых — в образе действий хивинского хана, который всеми мерами подогревал в них веру в непрочность и непродолжительность нашего пребывания на восточном берегу Каспия. Ко всему этому, между тем, как мы действовали там исключительно кроткими и даже заискивающими средствами, Хива не переставала проявлять свое значение действиями, производящими большое впечатление среди иомудов. Хивинский хан собирал влиятельнейших людей степи и знакомил их с каким то эфенди, выдававшим себя уполномоченным турецкого правительства в Хиве и Бухаре. Человек этот показывал всем султанский фирман, коим обещалась названным ханствам самая деятельная и действительная помощь Турции и даже объявление открытой войны России, если она будет упорствовать и медлить с выводом своих войск из Средней Азии{2}. Вместе с этим хан Хивы стал сильнее разжигать разбойничьи страсти степняков. Плата за русского пленного в Хиве возвышена была до 100 тилей{3}, а за отделенную от туловища и доставленную в Хиву русскую голову платилось по 10-ти таких же монет, причем деньги выдавались из ханской казны немедленно. Первейшие киргизские бунтари, Исса, Колбин, братья Куловы и другие, им подобные, осыпанные ханскими милостями, стали возбуждать зависть и соревнование также и среди удальцов Туркмении Партии хивинцев начали появляться в пределах Оренбургского генерал-губернаторства и Мангышлакского полуострова, собирая, между прочим, и подати в пользу Хивы. [19] Иомуды и каракалпаки получили от хивинского хана письменные приказания (береты) готовиться к походу против русских{4}. Все эти обстоятельства, разумеется, не способствовали нашим расчетам на сближение с туркменами, и в сфере нашего влияния невольно оставалась лишь одна красноводско-балханская чарва, которой некуда и нельзя было уйти от однокровной ей чомры, хотя она и возбуждала этим неудовольствие Хивы, отражавшееся на ней чрезвычайно тягостно. Хан выслал несколько сотен лучших своих всадников, с приказанием ограбить эту чарву, и велел при этом объявить ей, что, на первый раз, довольствуется захватом части ее верблюдов и скота, но если она не прекратит сношения с русскими, то он прикажет обобрать ее окончательно. Когда повеление хана было приведено в исполнение, наши туркмены послали депутацию в Хиву с объяснением своего положения меж двух огней с ходатайством о возврате ограбленного, но хан не внял их мольбам и очень упрекал их в содействии нашей высадке в Красноводске. Положение нашей чарвы с этого времени стало тем печальнее, что соседи их по пастбищным пространствам, текинцы и гокланы, всегда лакомые к поживе чужим добром, узнав о немилости к народу, придерживающемуся нас, стали ежеминутно угрожать ему своими аламанами{5}. Не смотря на такое положение чарвы, она одна стала выводить отряд наш из крайности, в которой он находился, будучи лишен собственных перевозочных средств, но и при этой помощи дело наше изо дня на день становилось все труднее и труднее. Баржи, доставлявшие груз из Красноводска, еще и прежде не особенно надежные, видимо портились. Пароходы и баркасы, буксировавшие парусные суда часто переставали работать, требуя продолжительных починок и времени для чистки котлов, в которых обыкновенно грелась не пресная, а сильно насыщенная солью вода Михайловского залива и, вообще, юго-восточной части Каспийского моря. При таких условиях стало обыкновенным, что не только грузам, но начальнику отряда приходилось ходить из Красноводска в Михайловск на парусах. Если принять [20] при этом в расчет и то, что было уже сказано о Михайловском заливе, можно будет судить, как быстро было движение по этому пути. Если ветер бывало попутен по одному колену залива, то, следовательно, он был противен по другому, так как многие колена лежат под острыми углами друг к другу. Фарватер узок до того, что если чуть-чуть уклонялся нос судна, последнее немедленно садилось на мель. Следовательно, лавировать было невозможно. Наконец, далее сам фарватер, благодаря ветрам, непостоянен и, как о том тоже было уже упомянуто, до того мелок, что иногда приходилось прибегать к различным ухищрениям, чтобы буквально перетащить судно чрез отмель. Достойные полной похвалы за службу нашему отряду, не знавшие покоя наши славные каспийские военные моряки часто несли по истине каторжный труд. Нередко случалось видеть, как матросы, по их выражению, завозили якорь, т. е., уложив его в лодку, отвозили сажен на 30–50 вперед и потом притягивали к якорю судно, перебирая канат руками и в то же время работая у самого судна по грудь в воде. Конечно, обо всем этом отлично знал начальник отряда и все это, само собою разумеется, не могло его не волновать; но, перейдя к Балханам, ему нельзя было уже уйти оттуда обратно в Красноводск. В чем именно состояло там дальнейшее наше дело и как оно должно было быть в то время ведено, отдать себе отчет для ближайших распорядителей было крайне затруднительно. Все сознавали лишь то, что дело это не доделано и что узел его, который необходимо следовало рассечь, находится не сзади, а впереди: где-то за тою пустынею, которая расстилалась по направлению к востоку, а не у берега моря. Отряд был перевезен на восточный берег Каспия при обстановке незаурядной: при высадке и после нее были принимаемы в нем возможные и необходимые военные предосторожности. Все это порождало какое то чувство напряженного ожидания в каждом и все хотели сослужить исключительную службу родине. Эти благородные чувства испытывали в Красноводском отряде все, начиная от последняго солдата до начальника отряда включительно, а местные средства для выполнения заветных мечтаний, можно сказать, видимо подтачивались с каждым днем. Чтобы выйти из такого состояния, полковник Столетов предложил поход в Хиву. Хладнокровно взвешивая положение дел того времени за Каспийским морем, как кажется, можно с основанием думать, что если бы ему без всяких возражений предоставили [21] немедленно исполнить это предложение на его собственный страх и риск, то он скоро бы удостоверился, что идти в Хиву, по недостаточной готовности отряда и, вообще, по недостаточной подготовке дела, было нельзя. Но в ту пору в Петербурге, в нашем министерстве иностранных дел, действительно вполне искренно не хотели даже об этом и слушать. Поэтому, как всегда бывает в подобных случаях, предложившему поход начальнику отряда тем более казался он легок и необходим, чем более противополагалось препятствий его предложению.

Было уже сказано выше, что в описываемую эпоху закаспийские туземцы усиленно подстрекались Хивою ко всякого рода враждебным предприятиям в отношении нас. Результат такого порядка вещей, между прочим, выразился и в том, что в октябре месяце 1870 года одно из наиболее воинственных туркменских племен, а именно текинское, попыталось напасть на наш Михайловский пост. Не смотря на раннюю пору дня и совершенную неожиданность события, рота, составлявшая гарнизон этого укрепления, быстро вышла по тревоге. Текинцы не успели еще осмотреться, как пехота наша направила на них сперва беглый огонь своих ружей, а потом и залпы, порядочно смешавшие их ряды. К этому скоро присоединились орудийные выстрелы не только с вала укрепления, но и с военного судна, стоящего у берега. Текинцы, подобрав своих убитых и раненых, отъехали обратно. Случай этот составил приятное развлечение для нашего отряда, чрезвычайно однообразно проводившего дотоле свое время. Он тем более порадовал красноводцев, что вслед за этим начальнику отряда дано было разрешение наказать текинцев. 30-го ноября 1870 года полковник Столетов, с отрядом в 400 штыков, три орудия и две сотни казаков, пошел в Теке. Довольствие было рассчитано на 20 суток. Тяжести везлись на 500 верблюдах, которых до последняго забрали у ближайших туркмен. 10-го декабря отряд дошел до ближайшей текинской крепости Кызыл-Арват, но из нее жители ушли в степь еще раньше нашего прихода. Дальше отряд не пошел и 20-го декабря возвратился в Таш-Арват, сделав, считая в оба конца, более 400 верст. Не смотря на то, что за бегством текинцев побить их не удалось, военная прогулка эта бесспорно имела хорошие последствия. Не говоря уже о том, что получился маршрут пути в 200 верст длиною, кочевники с этого времени удостоверились, что не для одних хивинцев досягаемы их пристанища. Быть может, именно этому [22] походу обязаны мы тем, что набеги текинцев на пункты постоянного нашего расположения впоследствии уже не повторялись. Но если, с одной стороны, движение в Кизил-Арват имело хорошие стороны, то все же таки оно нисколько не уменьшило неудобств с которыми сопряжена была наша стоянка в Балханах. Каждый день все более и более удостоверял, что уйти оттуда безусловно необходимо, ибо стоять там и дорого, и трудно, и бесполезно.

В таком положении находился красноводский отряд, когда в мае месяце 1871 года, Его Императорскому Высочеству Главнокомандующему Кавказскою армиею угодно было командировать в Закаспийский край начальника окружного штаба, генерала Свистунова, для оценки положения дел на месте. По прибытии в район расположения красноводского отряда и по всестороннем изучении вопроса, генерал Свистунов пришел к заключению что оставление балханских позиций необходимо и может быть исполнено без ущерба нашему значению, но, дабы не подать кочевникам повода к предположениям, для нас неблагоприятным, предпочтительнее отойти к Красноводску, сделав предварительно рекогносцировочное движение вперед, хотя бы, например, до колодца Туар и даже дальше к востоку, а затем подойти к первоначальному пункту нашей высадки или к устью реки Атрека, конечно, — сухим путем, воспользовавшись морским путем из Михайловска в Красноводск лишь для направления по нем всего излишнего для рекогносцировки и, вообще, всяких накопившихся в Балханах пригодных тяжестей. В этом духе генералом Свистуновым, именем Главнокомандующего и по уполномочию Его Императорского Высочества, дано было предписание начальнику красноводского отряда. Исполнение по этому предписанию, вполне одобренному Великим Князем Главнокомандующим, однако же, замедлилось, — нужно полагать, по неимению средств для передвижения, а вскоре после этого на место полковника Столетова начальником красноводского отряда назначен был генерального штаба подполковник Маркозов. По службе своей в штабе Кавказского округа, новый начальник отряда был хорошо знаком со всеми закаспийскими делами, находившимися в ведении кавказского начальства. Ему также хорошо была известна воля Августейшего Главнокомандующего на счет дальнейшего направления дел в Красноводске. Кроме того, он сопровождал генерала Свистунова во время его поездки в 3акаспийский край и, [23] следовательно, еще до своего назначения лично видел положение отряда во всех пунктах его расположения.

В Июле месяце 1871 года, отправляясь к месту нового своего служения, начальник отряда прежде всего поехал на остров Ашур-Аде. Его очень тревожила мысль о вероятных затруднениях, которые должны были встретиться при добывании верблюдов для предстоящей рекогносцировки и перехода в Красноводск. Он знал, что далее и при полном напряжении средств балханская чарва не в состоянии уже была дать и трети того числа вьючных животных, которое было необходимо отряду. Поэтому главнейшею целью его поездки было желание разъяснить себе вполне, в какую степень зависимости можно от нас поставить атрекскую чомру при содействии нашей Ашур-Адинской военной морской станции и какую пользу можно извлечь из ее чарвы посредством того давления, которое окажется в нашей возможности. Получив на Ашуре некоторые необходимые сведения, в два часа ночи с 28-го на 29-е число, начальник красноводского отряда, в сопровождении прапорщика корпуса топографов Федюхина и переводчика станции, снялся с якоря. На канонирской паровой лодке «Тюлень», на которой шел он, кроме того находилось человек 20 военных матросов, специально назначенных в конвой при высадке на туркменский берег. Лодка вела на буксире баркас «Быстрый», который тоже все время поддерживал пары. Около полудня 29-го июля судно достигло высоты аула Чекишляр и приблизительно в трех милях от последняго, по невозможности подойти ближе, «Тюлень» бросил якорь. Дальнейшее путешествие пришлось сделать десанту на баркасе, который сидел в воде не более 3 1/2–4 фут., но и он далеко не мог подойти к берегу, а потому с «Тюленя» были поданы сигнальные свистки и сделан сигнальный орудийный выстрел, по которому пять туркменских старшин подплыли к «Быстрому» в кулазах, т. е. в туземных плоскодонных лодках. Сообщив им свое желание видеть аул и его окрестности, начальник отряда приказал четырем из старшин остаться в нашем судне, в видах гарантирования порядка и безопасности, а пятому сопровождать десант наш в аул. Ступив на берег и дав матросам оправиться, десант двинулся дальше. Между тем, как прапорщик Федюхин занялся съемкою аула и его окрестностей, начальник отряда употребил свое время на подробное ознакомление с бытом жителей и на расспросы, имевшие вышеизложенную цель. В продолжение всего времени [24] пребывания нашего десанта в ауле, туркмены соблюдали полное спокойствие и, не смотря на свою обычную скрытность и недоверие, дали, однако же, многие показания, долженствовавшие впоследствии послужить к удовлетворению наших целей и выполнению наших задач. К сожалению, недостаток времени, а главное — полная зависимость от срочности отхода из Ашур-Аде рейсового парохода общества «Кавказ и Меркурий», дозволили употребить на рекогносцировку не более суток времени. Поэтому, оставив на названном острове прапорщика Федюхина и дав ему инструкцию для дальнейших топографических и описательных работ в низовьях реки Атрека и Гюргена, а также получив от начальника военно-морской станции полное согласие на оказание содействия успеху этого дела, начальник отряда отправился в Красноводск, в который прибыл 6-го августа. Здесь кстати будет сказать, что, несмотря на кратковременность посещения юго-восточных берегов и прибрежных частей Каспийского моря, после этой рекогносцировки вполне выяснилось, а последующими обстоятельствами подтвердилось и продолжает подтверждаться, что признание нами в 1868 г. реки Атрека нашею государственною границею со стороны Персии было одною из ошибок с нашей стороны. Ошибка эта со временем, несомненно, будет исправлена: но то, что могло и должно было достаться нам совершенно легко, вероятно потребуете известных усилий и даже некоторых жертв. Природа и образ жизни человека по правому и левому берегам Атрека вполне тождественны. И там, и тут, вплоть до киргизских кочевок к северу и до реки Кара-Су к югу, живут одни и те же туркмены-иомуды, которые к тому же как было уже сказано, кочуют то на одном берегу Атрека, то на другом, смотря по времени года. Какие пограничные затруднения создает подобное обстоятельство, наглядно показывала наша граница с тою же Персией по Атреку, где, до последняго времени, нашему кордону приходилось нередко вести перестрелку с кочевниками, живущими там, которые также переходили пограничную реку, проводя часть года в пределах и подданстве России, а другую часть — Персии. Таким образом, Атрек не составляет этнографической границы. В смысле живого рубежа, Атрек мало разнится от Кара-Су, а тем более от Гюргена, и во всяком случае не имеет прав какого-либо Дуная или чего-нибудь в этом роде, ибо везде легко проходим в брод, за исключением, конечно, периодов разлития. Точно [25] также Персия никогда не имела никаких прав на полосу земли между Атреком и Кара-Су, ибо никогда фактически ею не владела. На всем этом пространстве можно было видеть персов только в качестве рабов у туземного населения. Почти не было кибитки, у хозяина которой не нашлось бы, по крайней мере, одного перса, прикованного на цепь, но были и такие персы, которые, испытав все местные приемы, употреблявшиеся туркменами для примирения своих невольников с мыслью о вечном рабстве, свыклись с последнею и, спокойно служа своим хозяевам, даже и не мечтали о возвращении на близкую свою родину. Впоследствии когда красноводский отряд приблизился к гнезду туркменских хищников и стал укрощать их разбойничьи порывы и за Атреком, ему много раз доводилось освобождать персов, томящихся в ямах на железной привязи, и отправлять их в Астрабад, чрез посредство нашего астрабадского консула или Ашур-Адинской морской станции, которая и сама обязана своим существованием необходимости оберегать Персию от туркмен со стороны моря, что именно было принято на себя Россиею по Туркменчайскому договору. По поводу отношений туркмен к персам весьма любопытные сведения дает, между прочим, известный знаток и очевидец тех мест, Вамбери, в своем «Путешествии по Средней Азии».

«Чего не перечувствует, — говорит он, -персиянин, будь он самый жалкий бедняк. когда ночью нападут на него туркмены и, покрытого тяжкими ранами, увлекут далеко от родной семьи. Платье его заменят лохмотьями, едва прикрывающими тело, руки и ноги закуют в тяжелые цепи, невыносимо терзающие при малейшем движении, и в продолжении нескольких недель станут кормить отвратительною пищею. На ночь, чтобы сделать невозможною далее и самую попытку к побегу, наденут на него железный ошейник с цепью и прикрепят ее к колоде, чтобы бряцанием своим она изобличала малейшее его движение. Конец мученьям настанет тогда, когда родственники внесут выкуп или туркмены отправят его на продажу в Хиву или Бухару. Ни как не мог я, — продолжает Вамбери, — привыкнуть к бряцанью цепей, раздававшемуся в палатке каждого туркмена, имеющего претензию на почет и значение». Путешественник этот сам бывал свидетелем того, как возвращались туркмены из-за Гюргена, с обильною живою добычею. Он совершенно справедливо утверждает также, что одно имя Атрека, придаваемое реке и всей [26] прилегающей к ней местности, наводит необыкновенный страх на несчастных жителей Мазандерана и Таберистана, и что персиянин только в сильном гневе решается на страшные слова: «Атрек бюфти», что в переводе значить: «чтобы тебе попасть на Атрек». Эта картина жизни в пределах пространства, признанного Россиею персидским владением, конечно относится до 1863 года, но ко времени начала деятельности красноводского отряда на восточном берегу Каспийского моря обстоятельства ничуть не изменились. Доказательством этого может служить письмо начальника Ашур-Адинской морской станции к начальнику красноводского отряда, помеченное 29-го июля 1871 года, № 814. Оно было написано с тою целью, чтобы известить начальника красноводского отряда о предполагаемом нападении на него туркмен атабаев, вместе с текинцами и хивинцами. При этом начальник Ашур-Адинской станции писал следующее: «Здесь убеждены, что движение атабаев поддерживает персидский правитель Астрабада, делая это не с целью нанести нам вред, но желая отвлечь атабаев от грабежей в пределах управляемой нами провинции и будучи уверен, что они сильно пострадают, сделав нападение на наши войска». Во всяком случае, для очевидца тех мест и в то время не подлежало сомнению, что пребывание красноводского отряда на восточном берегу Каспия, с первого же дня его высадки, начало оказывать существенную услугу Персии, а также и то, что для нашего влияния в степи и для установления желаемых торговых сношений Красноводск был выбран неудачно. По крайней мере, под впечатлением сравнения кипучей жизни в землях, прилегающих к юго-восточным берегам Каспия, и, так сказать, мертвой тишины в районе расположения красноводского отряда, начальник, последняго. между прочим доносил начальнику кавказского окружного штаба так{6}:

«Осмеливаюсь обратить внимание вашего превосходительства на ту важность, которую представляет для нас во всех отношениях дельта Гюргена, и высказать свое мнение на счет того, что если более широкие соображения действительно связывают нас с восточным берегом Каспийского моря и владычество наше в землях, прилегающих к тому берегу, признается неизбежным, то занятие дельты, о которой я докладываю, отдаст в наши руки все сухопутные средства значительной части туркменского [27] народа и его сухопутную торговлю, так точно, как занятие острова Ашура отдало в наше распоряжение все морские средства туркмен и их морскую торговлю. Заняв какой-нибудь пункт на дельте небольшим гарнизоном, приблизительно двухротного состава, и имея половину этих сил, с двумя-тремя орудиями, всегда готовою для движений, при этом действуя рука об руку с нашею Астрабадскою морскою станциею, мы будем вполне господствовать над туркменами. Для сообщения с этим гарнизоном. не будет нам никакой надобности делать какие-либо крупные расходы. Пароходное сообщение западного берега с Ашуром все равно существует. Провиантский магазин, имеющийся на Ашур-Аде для довольствия матросов, легко может продовольствовать и сухопутную часть, расположенную от него всего в 12–15 морских милях, а для перевозки провианта из Ашура можно вполне удовольствоваться судами станции, которые все равно постоянно крейсируют у берегов, между Гюргеном и Атреком. Климатические условия страны дают возможность чрезвычайно ограничить наши расходы и на инженерные постройки. Леса много на персидском Гязском берегу, где он очень дешев. Камыш имеется везде на месте и в изобилии. Нет сомнения, что при осуществлении этой мысли нужно будет ожидать протеста Персии, но это государство будет протестовать лишь для успокоения совести, так как в сущности оно очень хорошо понимает, какое благодеяние приносит ему наше пребывание в его соседстве на Ашуре, а также и то, какие беды претерпевала бы богатейшая из его провинций, Астрабадская, нередко и теперь громимая туркменами с суши, если бы Россия предоставила ее собственным ее силам и средствам».

С прибытием в Красноводск нового начальника отряда, прежде всего приступлено было к сокращению наличного состава. Tак как признано было, что численность отряда слишком велика для выполнения задач, на него возложенных, т. е. для рекогносцировок, и в то же время недостаточна для целей более широких, о которых, впрочем, перестали совершенно мечтать в отряде в виду получения вполне категорических инструкций. Сокращения эти, само собою разумеется, прежде всего выразились в отправлении обратно, на западный берег Каспийского моря, всех людей, состояние здоровья которых, по освидетельствовании комиссии из врачей, не вполне ручалось за возможность перенесения предстоявших усиленных трудов. В частях пехоты и [28] артиллерии таких людей оказалось до 60 человек. Кроме того, в виду дороговизны содержания кавалерии в Красноводске и особенных затруднений прохождении ее по безводным степям, из двух с половиною сотен казаков оставлено в составе отряда лишь 130 всадников, остальные же возвращены на западный берег, так точно, как и команда сапер. После этих сокращений, красноводский отряд деятельно приступил к. подготовительным работам, для предстоящего движения в пустыню, Части, назначенные в поход, принимали из складов двухмесячное свое продовольствие, приготовляли сосуды для возки с собою воды, сколачивали кеджево, т. е. деревянные рамы, обыкновенно навешиваемые на верблюжьи седла для укладки вьюков с грузом на две стороны, вязали самые вьюки и прочее. Одновременно с этим в Таш-Арвате велись переговоры с различными ханами и аксакалами, т. е. старшинами (в буквальном переводе белобородыми) о доставлении отряду необходимых ему верблюдов. По заведенному порядку, в видах установления доброго согласия с туземцами, управление отряда принимало всех приезжавших гостей с кажущимся радушием, превосходящим всякие пределы. Целые десятки всякого рода тунеядцев обыкновенно неделями проживали при отряде, угощаясь на счет последняго и всегда получая пред отъездом более или менее ценные подарки, в виде халатов, часов, перстней, сахара, кусков сукна и пр. Расчет наш, основанный на этом, само собою был правилен, но благотворные плоды его могли обнаружиться очень не скоро, на это требовались сотни лет, отряду же необходимы были перевозочные средства немедленно. Тем не менее, начальник отряда не желая до времени принимать каких-либо иных мер, а по тому весьма дружелюбно принял туркмен, находившихся тогда в Таш-Арвате. Несколько знакомый с турецким языком, почти не рознящимся с языком туземным, он разговаривал отдельно с каждым из гостей и в заключение, одарив их, приказал раздать им для распространения экземпляры открытого письма к народу. К письму тому и его копиям, написанным по-туркменски, по туземному обычаю, были приложены печати. В них заключался буквальный перевод следующего:

«Я прислан сюда сардарем, братом нашего Великого Государя, продолжать дело, начатое полковником Столетовым. Если кто-нибудь из вас думает, что дело это состоит в том, что бы воевать, тот очень ошибается. Все вы знаете, что мы с тех [29] пор как пришли, а это уже почти два года, не тронули никого и пальцем, кроме, разумеется, Tеке, которые сами вызвались на то нападением на Михайловский пост и которые потому заслуживали еще большего наказания, но помилованы. Земель и подданных у Русского Царя много. Вы верно слыхали, что русские живут уже в Ташкенте и Самарканде. Русских вы видите и здесь. Подумайте же, как велико наше государство и нужна ли нам Хива. Если бы мы хотели ее брать, то не отсюда пошли бы туда. Между вами здесь находится Ата-Мурад-хан{7}. Вот спросите его и он вам скажет, как сам видел, что 12 лет тому назад русские были в Кунграде. Он же объяснит вам, что войско, которое могло придти в Кунград, не затруднится, если захочет, дойти и до Хивы. В Кунград мы можем приехать на пароходах, а отсюда туда нужно ехать на верблюдах, что, разумеется, менее удобно. Значит, не воевать пришли мы сюда, а пришли потому, что сардарю нашему угодно, чтобы купцы наши познакомились с вашими купцами, продавали бы им, что вам нужно, и покупали бы у вас лишние вам, а нам нужные товары и чрез то обогащали ваших ханов, вас самих и себя. Для того, чтобы торговать, надобно узнать дороги, по которым следует возить товары. Вот, для того, чтобы узнать эти дороги, мы сюда-то и присланы. Для этого нам нужны верблюды. Верблюдов много ну нас самих. Это видели и Софи-хан, и Назар{8}, и все, которые были в Баку. Значит мы, конечно, могли бы привести и своих верблюдов, но этого покуда не думаем, так как хотим испытать, правду ли вы говорите, что готовы служить нам. Приказываю ханам, чтобы чрез 15 дней было приведено в отряд 600 верблюдов и 70 верблюдовожатых. Желаю очень жить со всеми вами дружно, так, как приказал сардарь, а по тому советую вам, чтобы в числе 600 верблюдов были не только джафарбайские, но и атабайские, и текинские верблюды. Впрочем, как хотите, так и делайте, только помните при этом, что сардарь приказал также, в случай нужды, показать вам делом, а не словом, что мы можем не только дойти до Кизил-Арвата, но и идти дальше, не позволить ни одному человеку кочевать [30] близ Балхан и даже не допустить сеять хлеба по Гюргену и что я не смею не исполнить этого приказания».

Будучи, как и все азиятцы, большими любителями всякой новости, гости-туркмены на перерыв разбирали этот берет{9} и давали самые торжественные уверения, что приказанное в нем будет ими выполнено в точности. В ожидании исполнения этого обещания, на которое продолжительный опыт научил нас полагать сколь возможно менее надежд, начальник отряда вынужден был экстренно уехать в Красноводск. Там появилась холера, занесенная, как полагали, из соседней Персии, где она в 1871 году действительно гнездилась. Надобно было принять самые серьезные меры против распространения этой ужасной болезни в остальных пунктах расположения отряда, что, само собою разумеется, было делом крайне трудными, так как необходимость перевозки продовольствия для частей, находившихся на балханских позициях, не дозволяла полнейшего изолирования пункта, в котором появилась эпидемия. Тем не менее, благодаря Бога, болезнь не заходила далее Михайловского залива, на котором, собственно на транспортирующих судах, умерло всего двое, тогда как в Красноводске с12-го по 25-е августа схоронили 34 человека. Конечно, и это последнее число не могло бы считаться особенно значительным, если бы весь гарнизон названного пункта не состоял в то время всего из двух рот весьма слабого состава. Но при этом последнем условии, а также принимая в расчет, что умирал один из двух-трех заболевающих, нельзя не придти к справедливому заключению, что 5-я и 7-я роты Кабардинского пехотного полка должны были пережить за это время ужасные испытания. Наливание цистерн, нагрузка и разгрузка судов, служба при интендантских складах и прочее, — все это необходимо должно было идти и шло своим обыкновенным порядком, между тем как столь же неизбежно требовался еще и значительный наряд людей для растирания больных и вообще для ухода за ними. Правда, эпидемия длилась не долго, и благоприятное обстоятельство это, конечно, было выше людской власти, но справедливость требует сказать, что военные врачи Красноводска превзошли тогда всякую меру похвалы, неутомимо прилагая свои старания и свои знания спасению страдавших. В то же время и все находившиеся там офицеры, которых только пощадила [31] холера, без различия чинов, делили весь тяжелый труд с низшими чинами. Они добровольно проводили все свободное от службы время среди больных, растирали их, и вообще ясно выразили ту любовь к солдатам, которая у кавказских офицеров никогда не имела границ и которая всегда находила тысячи раз доказанную взаимность в серьезные критические минуты славной, почти вековой Кавказской войны. Между тем, не смотря на то, что со дня вручения туркменам письма истек целый месяц и время становилось дороже и дороже, в Таш-Арвате. все шло по старому. Угощения и задабривания продолжались, продолжались и обещания туземцев, но ничто еще не обеспечивало вероятности предстоящей рекогносцировки, ибо к тому времени подневольная нам чарва могла, в самом лишь крайнем случае, дать отряду до 180 верблюдов, а о движении нельзя было и помышлять, не имея по крайней мере 500 вьючных животных. Оставшийся в Таш-Арвате старшим, 82-го пехотного Дагестанского полка майор Мадчавариани, служивший в отряде со дня его сформирования и хорошо ознакомившийся со всем, нас там окружавшим, в своих ежедневных донесениях начальнику отряда, между прочим, сообщал имена наезжавших к нам представителей туземного народа, маленькую характеристику их и некоторые сведения о степени влияния, которым пользовался тот или другой в своем племени. Владея несколько турецким языком и непосредственно собеседуя с каждым из гостей, а также проверяя свои заключения расспросами бесспорно нам преданного старика Ата-Мурад-хана, этот превосходный и столь известный своею исключительно выдающеюся службою в Красноводском отряде штаб-офицер обнаружил, что атрекская чарва была необыкновенно взволнована высадкою начальника отряда в Чекишляре 29-го июля, его осмотром окрестностей аула и дальнейшими рекогносцировками между Атреком и Гюргеном, производимыми прапорщиком Федюхиным. Она тревожилась и тем. что баркас, возивший названного офицера и его прикрытие, во время съемок на суше входил в устье Гюргена и занимался измерениями глубины моря и реки. Майору Мадчавариани удалось выведать, что весть обо всем этом, как всегда бывает среди народа, привычное течение жизни которого нарушается лишь раз в какие нибудь десятки лет, проникла в глубь страны в чрезвычайно преувеличенном виде и что 20 матросов с одним казаком, сопровождавшим начальника отряда, в пылком воображении туземцев, небывших очевидцами высадки 29-го [32] июля, выросли в целые полчища, состоящие из всех родов оружия. Туркмены, как оказалось, предполагали также, что доставившая нас в Чекишляр канонирская лодка «Тюлень», сделавшая для вызова кулазов один сигнальный орудийный выстрел, вся была переполнена артиллериею. Но особенно приятным в рапорте майора Мадчавариани было то, что атрекская чарва, сочтя чекишлярскую рекогносцировку за серьезное начало нашего наступления со стороны Атрека и удаляясь оттуда между прочим и по на правлению к северу, в окрестности Шаирды и колодцев Бугдаили, решила с этого времени держать, на всякий случай, своих соглядатаев при управлении нашего отряда в Балханских горах. Это обстоятельство было выгодно для нас в том отношении, что пребывание в отряде этих соглядатаев дало впоследствии возможность добыть перевозочные средства у приатрекских кочевников. Вообще нужно заметить, что состав этих тунеядцев в нашем отряде и вырос, и несколько изменился. Между ними стали появляться и такие, которые двусмысленностью своего поведения успели уже истощить необычайное терпение полковника Столетова и даже, осилив всем известную многопрощающую любовь его к этому народу, лишены были им всяких прав на дальнейшее получение угощений и подарков, а потому отстали было от отряда. Теперь, узнав о смене начальства, в надежде на новые подарки и в расчете на продолжение даровой поживы, они повторили свои посещения. И, действительно, ближайшим нашим деятелям нельзя было не придти к заключению, что водворение новых порядков в наших отношениях к туземцам было насущно необходимо. Туркмен немыслимо уверить, что можно быть сильным и ходить по чужой земли с оружием в руках, и делать все это без намерения отнимать у слабейших их жен, дочерей и имущество. У них к переговорам и к дружелюбному соглашению прибегает лишь слабый. Таковы их порядки и взгляды, установившиеся целыми столетиями. и было бы странно упорствовать в мысли, что для коренной переделки этого народа нам достаточно одного двух лет. Наша мягкость в глазах их, конечно, была лишь выражением нашей слабости. Слыхал ли кто у них когда, чтобы сильный задаривал слабого, и, наоборот, не слабый ли всегда подкупает своими подарками сильного? От дружного проявления крайнего нахальства в отношении нас, конечно, с нашей точки понимания этого слова их удерживала только какая-то странность и неполная еще разгаданность наших [33] поступков. Они лишь всматривались в нас и искали нашу ахиллесову пяту. Как уже было замечено выше, система, нами практиковавшаяся, тоже могла принести свои плоды, но на это требовался период времени чрезвычайно продолжительный, а в ожидании нам пришлось бы неоднократно переживать такие фазисы, на которые могло не хватить нашего терпения. Уразумев все это и начертав в своей программе предстоящий образ действий в отношении туземцев, полковник Маркозов заканчивал одно из своих официальных писем начальнику штаба округа (от 14-го августа 1871 г., № 2) следующими словами:

«Будьте уверены, ваше превосходительство, что я никогда и ни на минуту не позволю себе забыть столь хорошо известный мне взгляд Его Высочества Августейшего Главнокомандующего и ваш лично на счет наилучшего образа наших действий в сфере красноводского отряда и прошу быть убежденным, что, вовсе не считая за какую-либо честь бить оружием этих номадов, мы не сделаем без нужды ни одного выстрела, но, с другой стороны, в делах с этим народом излишняя гуманность вредна и не доставляет авторитета. Не гуманностью же, в самом деле, внушила Хива туркменам такие деликатные отношения к себе и не исключительно ли чрезмерной гуманностью поставили мы себя здесь так, что туркмены, по самому глубокому убеждению, высказываемому ими с наивною откровенностью, считают нас имеющими несравненно менее возможности наносить им вред, чем то может сделать Хива? Докладываю еще раз, — продолжал он, — что оружия мы, без надобности, не употребим, но признаюсь, не отклонил бы я случая обобрать, для примера, какого-нибудь хана с его обществом до того, чтобы в степи не забыли об этом как можно дольше».

Как ни трудно поверить, что такое, в сущности совершенно невинное обстоятельство, как рекогносцировка береговой полосы моря между туркменскими реками, могло взбаламутить туземное на селение, но, судя по тем благоприятным для нас последствиям, которые появились немедленно после этого, факт этот приходится признавать несомненным. Он, между прочим, подтверждается и тем, что 24-го августа, накануне отъезда начальника отряда в Балханы, в Красноводск прибыл начальник нашей Ашур-Адинской морской станции, капитан 2-го ранга Петриченко, который привез с собою двух влиятельных атрекских ханов, а именно Нур-Гельды и Иль-Гельды, никогда до той поры не [34] сближавшихся с русскими. Оказалось, что эти ханы явились на остров Ашур-Аде с просьбою к дарья-беги, т. е. к начальнику моря, каковым они считали начальника морской станции, — принять посредствующее участие в примирении начальника сухопутного нашего отряда с одной из отраслей йомудского народа, а именно с джафарбаями, которых они были представителями. Иль-Гельды был ханом чарвы, а Нур-Гельды — ханом чомры. Обойдясь с ними довольно сухо и отпуская их без подарков, начальник красноводского отряда передал им, что, вполне уважая заступничество за них дарья-беги, он пощадит джафарбаев при предстоящем появлении нашем на Атреке, если они заслужат это своим дальнейшим поведением, и что предложение их выставить для службы Белому Царю 800 верблюдов и 100 всадников принимается условно. Условия же эти были таковы: верблюды должны быть пригнаны в Мулла-Кари через 20 дней после получения соответствующего приказания, которое будет им передано чрез их заступника, начальника нашей морской станции. Сотня джафарбаев должна быть также всегда готова явиться на службу в отряд по первому зову, но в данное время она в полном составе не нужна, а с началом нашего движения в степь разрешается только Иль-Гельды-хану присоединиться к отряду с 10-ю — 5-ю всадниками. При этом условлено было, что каждый туркменский всадник за время действительного служения в отряде будет получать фураж на свою лошадь, муку и рис для себя и, кроме того, жалованье по расчету из 5 туманов{10} в месяц, что по существовавшему тогда курсу равнялось 16 руб. 50 коп. Предполагая даже, что предложения, сделанные нам джафарбайскими ханами, были действительно искренни, сбор верблюдов у берегов Атрека и Гюргена, а также пригон их к Балханам, потребовал бы около месяца времени, между тем, как начать рекогносцировку желательно было возможно ранее. К тому же, даже г. Петриченко, прослуживший более 20-ти лет в юго-восточном углу Каспийского моря и весьма опытный в сношениях с туркменами, признавал тоже, что порыв джафарбаев к сближение с нами легко может остыть прежде, чем будут собраны верблюды, и что расчет на них мог бы безусловно осуществиться в том лишь случае, если мы найдем возможность подогреть дело высадкою [35] какого-нибудь достаточно сильного отряда где-либо близ Гюмюш-Тепе. Так как однако же на это ни права, ни времени не имелось, то и решено было предварительно попробовать обойтись, так сказать, своими средствами добывания необходимых вьючных животных. С точки зрения туркмен, наш отказ от предложенных джафарбайцами услуг, переданный им вышеупомянутыми ханами, мог только кстати поднять на Атреке значение нашей мощи, а это, в свою очередь, могло принести нам пользу в будущем, так как, с оставлением балханских позиций, движение к Чекишляру и занятие нами этого пункта в то время было уже окончательно предрешено. Не мало удивил ханов и отказ от поступления на нашу службу джафарбайской сотни, но, как боевая сила, она была нам решительно не нужна, для политической же стороны дела, так сказать для показа народу, что джафарбаи подчинились нашей воле, было вполне достаточно иметь при отряде. Иль-Гельды-хана, как человека, известного всей вообще чарве, и 10–15 его единоплеменников, которые могли в то же время служить нам и проводниками, и для дальних посылок.

Возвратясь из Красноводска в Таш-Арват, начальник отряда резко изменил форму обращения с туземцами, проживавшими в то время при отряде. Прием, который он сделал им, был совершенно не похож на те, к которым они были приучены. Прежде всего он отличался торжественностью самой обстановки. Выход начальника отряда из занимаемой им кибитки, близ которой собрали туркмен, был встречен отданием чести ротою Дагестанского пехотного полка и полусотнею казаков на конях. Вместо дружеских рукопожатий и взаимных похлопываний по плечу, всегда практиковавшихся, туркмен предупредили, что никто из них, не смеет подходить к начальнику отряда, первым протягивать ему руку и даже начинать с ним разговаривать. Не смотря на такой запрет, акт приема начался сценою, совершенно неожиданною и беспорядочною. Прежде чем начальник отряда успел поздороваться с выстроенными войсками, к нему подбежал туркмен Назар-батыр{11}, из племени атабаев, с большим основанием подозреваемый в том, что служил проводником текинцам во время нападения их на Михайловский [36] пост в 1870 году. Размахивая руками и выбрасывал из под мышки какие-то предметы, он кричал, что так никто служить русским не станет, что когда он приехал с селямом, т. е. приветствием, к старому полковнику, ему было выдано 12 головок сахару, 12 пачек чаю, материи на четыре халата и золотые часы, тогда как теперь майор (Мадчавариани) приказал отпустить ему лишь четыре головки сахару, четыре пачки чаю, только на один халат материи и не золотые, а серебряные часы. Он добавил, что не желает, чтобы над ним смеялись его соотчичи, а потому, не смотря на давно приспевшую пору уехать в свой аул для перевода его на новую кочевку, остался в Таш-Арвате, чтобы выждать возвращения нового полковника и выбросить ему эти подарки. Приказав казакам отвести Назара в сторону, начальник отряда спросил собравшихся туркмен о результатах предприятия, которое взялись они исполнить так охотно и с такими надеждами на успех. Само собою разумеется, что последовавшие ответы имели характер, вполне уже известный. Все те же уверения на будущее время, все та же личная готовность быть к услугам в настоящем и изложение бесконечных и чрезвычайно разнообразных причин, помешавших выполнению обещанного к сроку. Между тем, когда тут же, по приказание начальника отряда, переводчик стал отбирать у наличных туркмен показания о том, каким числом верблюдов собственно владеет каждый из них, то получился такой итог вьючных животных, который удовлетворил бы отряд вполне. Конечно многие из туркмен — гостей преувеличивали размеры своих богатств ради желания выказать свое значение. Этого рода тщеславие столь свойственно тамошнему народу, что если бы кому-либо из туркмен грозила какая нибудь беда вследствие избытка голов скота в его стадах и табунах, например, если бы у него отнимали известный процент наличных животных и он был бы принужден объявить их численность, то и тогда всякий туркмен все таки скорее увеличил бы ее, чем уменьшил. С другой стороны, известно, что в чарве действительно нередко можно встретить кибитки, обладающие сотнею и даже более верблюдов. Таким оказалось положение дел в день приезда начальника красноводского отряда, и тяжелое чувство, все время испытывавшееся от мысли, что рекогносцировка может не состояться, пока ни в чем не находило облегчения. Между тем далее терять время было совершенно невозможно. Оставалось прибегнуть к некоторому насилию, как к [37] последнему, более или менее вероятному, средству для своевременного начала движения. Поэтому, после небольшой внушительной речи туркменам, немедленно последовали и внушительные дела. В обращении начальника отряда, которое тут же переводилось во всеуслышание, между прочим указывалось на то, что все они были свидетелями самых точных и аккуратных денежных расчетов наших с балханскою чарвою за верблюдов, работавших между Михайловским постом и Таш-Арватом, равно как и за тех, которые везли груз отряда во время движения последняго в Кизил-Арват, что всем туркменам ведомо предложение наше производить полуторную плату, против существующей в крае, за добровольный срочный наем верблюдов и прочее, но что так как однако же все это не подвинуло дела, то мы постараемся обойтись без их услуг. Объявлялось также во всеобщее сведение, что отныне мы будем продолжать платить за наем верблюдов лишь балханской чарве, за остальных же платить не станем, при чем те вьючные животные, которых пригонят нам, так сказать, по доброй воле, будут принадлежать их хозяевам и, по миновании надобности, будут возвращены по принадлежности, верблюды же, добытые с употреблением оружия или вообще силы, будут затем считаться собственностью нашего отряда. Хозяевам верблюдов, добровольно пригнавших, разрешается оставаться в отряде при своих верблюдах, в качестве верблюдовожатых и с получением кормового рациона в натуре. После этого приказано было роте обезоружить и арестовать присутствовавших приезжих туркмен. Атабай Назар-батыр был раздет и в присутствии всех чувствительно наказан казаками, оружие же его и лошадь были отданы в собственность Ата-Мурад-хану. Из присутствовавших при этом туземцев было выбрано восемь человек, между которыми трое принадлежали к числу туркмен, прибывших в Таш-Арват из Бугдаили и Шаирды. Людям этим велено было немедленно ехать в свои аулы и оповещать народ о виденном и слышанном от начальника отряда. Последний, отпуская этих выборных, успел. также обратить их внимание на то, что если, не смотря на все предпринятое с нашей стороны, нам не удастся пойти в глубь степи, то уже конечно, с помощью наших морских перевозочных средств и верблюдов нашей чарвы, мы не встретим препятствий для движения за Атрек, в чем туркмены, разумеется, нисколько не усомнились. Одновременно с выездом выбранных туркмен выступили из [38] Таш-Арвата и казаки. Одна полусотня пошла на поиски по дороге на Шаирды, а другая была направлена в район кочевок балханской чарвы, — во-первых для приведения в совершенную известность числа имеющихся у них верблюдов и принятия их в свое ведение, а во-вторых, для обеспечения названной чарвы от нападения озлобленной против нее иноплеменной чарвы, которой наши туркмены все еще сильно побаивались. Выбор людей для рассылки по степи был сделан заранее и основывался на том, чтобы выбранный имели в числе заарестованных какого-либо родственника или, по крайней мере, близкого человека. Такой залог, вместе с оставшимся в отряде собственным оружием посланного, должен был оказать значительное влияние на него и служить побуждением к тому, чтобы он уговорил своих соплеменников откупиться от русских ценою каких нибудь 300–400 верблюдов. Заметим при этом, что потеря оружия для туркмен, как и вообще для всех воинственных народов Азии, конечно имеет значение не одной только материальной утраты. Она, разумеется, имела для них и другую, еще более чувствительную сторону, на которую мы тоже имели право полагать известную долю надежд, ибо потеря оружия считается у азиатов большим стыдом. Для полноты рассказа упомянем еще, что туркмены, посланные для оповещения народа, имели случай видеть, как арестованные их товарищи работали под наблюдением конвоя. Работа эта, на которую их отвели после ареста, состояла в том, чтобы перевязать часть вьюков из числа заготовленных для предстоявшего похода, обращая их из 10-ти-пудовых в трехпудовые, будто бы для несения этих облегченных вьюков на них, самих же арестованных и им подобных, в случае, если мы будем стеснены в перевозочных средствах. Как ни странным может казаться такой, пожалуй, даже наивный способ острастки, но критику всегда придется принимать во внимание, что туркмен не в состоянии был тогда заниматься математическими расчетами для уяснения себе невозможности передвижения тяжестей на людях при больших расстояниях. Притом же все туркмены того времени конечно бывали близкими свидетелями, до чего жестоко поступают иногда с человеком в известных условиях его жизни. Вообще при этом случае нельзя не привести некоторых фактов, указывающих на полнейшее своеобразие взглядов того туземного населения Закаспийского края, с которым Красноводскому отряду приходилось соприкасаться. Начать с того, что атабай Назар-батыр [39] не только никогда не оставлял русского стана с самого дня расправы, с ним учиненной, и до дня роспуска отряда, но даже перевез семью в Красноводск и сделался вернейшим и преданнейшим нашим слугою. Казалось, наконец, что между ним и Ата-Мурад-ханом не должно было бы существовать искренних отношений, так как последний сделался обладателем почти всего наличного состояния Назара, не исключая нежно любимого им коня, но и этого не было. Назар, вовсе не роднясь с Ата-Мурадом, так сказать, вошел в его кибитку и совершал все последующие походы со штабом отряда, при котором непрестанно находился Ата-Мурад-хан. Последний, будучи весьма добрым человеком, не помышлял однако же о возвращении случайно доставшихся ему коня и оружия своего сожителя, считая все это при надлежащим себе по праву дружбы с сильным равным образом, по тому же праву, священному в глазах туркмен, и Назар ни раза не пытался возвратить свое добро, хотя во всякую данную минуту мог похитить все это с большою лихвою и уйти на все четыре стороны. Так продолжалось дело, пока начальника отряда, за прекрасную и верную службу Назара, не выкупил его достояния у Ата-Мурад-хана и не передал ему обратно. Совершенное несходство с нашими понятиями представляют также удивительные отношения различных туркменских племен между собою. Грабежи, взаимно ими производимые, никогда не считаются ни ограбившими, ни ограбленными за причину, могущую установить дурные соседские отношения. Какие нибудь атабаи, ограбленные, например, джафарбаями, едва мечи вложены в ножны и ружья перестали стрелять, начинают спокойно, без злобы к причинившим горе, глядеть на уводимое у них добро и дружески пожимать руки новым обладателям бывших своих жен и всякого рода богатств, по мнению их, вполне естественно переходящих к тем, которые в данное время сильнее. Но Аллах велик, -придет время, когда он даст силу и джафарбаям, а тогда и они пойдут аламаном и добудут себе сокровища, отняв таковые у тех, кто в данное время будет слабее их, кого Бог захочет покарать их рукою. Туркмены хотя и мусульмане — сунниты, но решительно не фанатики. Тем не менее они глубоко проникнуты истиною ученья Корана, по которому Бог распределяет силу, а потому ее следует уважать и искренно ей подчиняться, сильному же должно служить верно и честно, ибо сила сильного в конце концов перельется в великодушие. В продолжение своей [40] службы красноводский отряд имел множество случаев удостовериться, что самыми надежнейшими его проводниками и разведчиками были люди, предварительно испытавшие на себе в массе или порознь удары судьбы, причиною которых были русские. Таковы были: Ата-Мурад-хан, Назар-батыр и многие другие.

Полусотня, ходившая в балханскую чарву, 2-го сентября пригнала в Таш-Арват 215 верблюдов. Это было все, что там отыскалось из числа верблюдов, когда-либо носивших вьюки Между этими животными было около 35-ти голов, едва-едва передвигавших ноги, а потому ими можно было воспользоваться разве в крайности, для первых двух — трех переходов, с тем, чтобы потом, разобрав с них вьюки по рукам вместо сократившегося текущего довольствия, совершенно вычеркнуть их из расчетов перевозочных средств, которыми когда-либо может воспользоваться отряд. Однако же, к большому благополучию такой крайности не представилось. Утром 4-го сентября все служившие в отряде были обрадованы самою приятною в то время вестью. Возвратился один из посланных в Шаирды и объявил, что не позже следующего дня прибудет из окрестностей названного пункта 160 хороших верблюдов, а дня чрез три из тех же мест пригонят еще столько же верблюдов, также вполне — хороших, которые почти исключительно принадлежат его арестованному двоюродному брату. В доказательство правдивости своих слов туркмен просил принять в залог его драгоценную лошадь и даже арестовать его самого. Не оставалось сомнения, что дело уладилось. Все ожило в отряде.

Еще раньше рассказанного события, все необходимые распоряжения к предстоявшему походу были сделаны и вся предварительная работа исполнена войсками точно и аккуратно. В поход назначены были четыре с половиною роты 82-го пехотного Дагестанского полка, 35 человек лучших всадников от сотни Кизляро-Гребенского полка, два легких полевых и четыре горных орудия от частей 21-й артиллерийской бригады. В составе каждой роты было по пяти человек сапер. Кроме всего перечисленного выше, мы взяли с собою 15 доброконных казаков того же Кизляро-Гребенского полка. Эти казаки, отдав за известное вознаграждение своих лошадей под верх пехотным офицерам, шли пешими при пехотных частях и, в случае надобности в усиление конной команды, должны были садиться на-конь и к ней при соединяться. Такое распоряжение сделано было в видах [41] совершенного своеобразия походов в пустыне, во время которых маршевые колонны войск обыкновенно близко напоминают собою двигающиеся караваны. Растягивание глубины колонн, по местным условиям, иногда доходит до того, что офицеры, следующие пешком, решительно не успевают наблюдать за упорядочением марша и все-таки вовремя переходов изнуряются до того, что на ночлежных и привальных биваках не имеют уже физической возможности позаботится ни о солдате ни о пастьбе вьючных животных, от сбережения сил которых так много там зависит. С места роты двинулись в поход, имея ровно по 50 рядов. Полевые наши орудия, хотя и легкие, были, однако же, запряжены шестью лошадьми каждое. Орудийные лошади заранее были прекрасно втянуты в дружную работу посредством, ежедневных проездок по глубокому, сыпучему песку. Что касается горных орудий, то они везлись исключительно на верблюдах. На верблюдах же, в прочных железных вьючных ящиках, везлись все артиллерийские снаряды как горной артиллерии, так и полевой, исключая, разумеется, тех, которые находились в ящиках полевых передков.

Кроме назначенных из числа постоянного состава отряда, на рекогносцировку с ними должны были идти несколько чиновников и офицеров корпуса топографов, шесть конных туркмен проводников из красноводско-балханской чарвы и до 30-ти туркмен верблюдовожатых. Кроме того, для вычисления количества продовольствия, потребного рекогносцирующим, следовало взять во внимание вероятность присоединения к отряду Иль-Гельды-хана с его 10-ю — 15-ю всадниками. Таким образом, личный состав сил, предназначенных к походу, весьма правильно был принят приблизительно в 685 человек и 90 коней. Суточная дача человеку, установленная в Красноводском отряде во время нахождения последняго в местах постоянного его расположения, можно сказать, была чрезвычайно обильна. Она состояла, кроме обыкновенной ежедневной мясной порции, из 3-х фунтов хлеба, ¼ фунта крупы, 4-х золотников пшеничной муки, 13-ти золотник, соли, 4-х золотн. масла, 50-ти золотник. квашеной капусты, 32-х золотн. гороху, 8-ми золотн. луку, 0,16 золотников перцу, такого же количества лаврового листу, одной чарки спирту и пяти чарок уксусу в месяц. Рацион этот, разумеется в зависимости от обстоятельства, и каждый раз с разрешения начальника отряда, мог быть несколько изменяем. Так, вместо полной чарки спирта войска иногда получали лишь по получарке [42] этого напитка. Соли совершенно хватало и 10-ти золотников. Квашеную капусту часто заменяли капустою сушеною, в соответствующем весе, или картофелем, или иною овощью. Часть говядины заменяли салом и прочее. Естественно, что если возможно было допустить некоторое отступление от нормального рациона на месте, то этого никак нельзя было уже избегнуть во время похода. Само собою разумеется, вместо хлеба отряд стал довольствоваться сухарями, которых мы взяли по установленному размеру дачи, т. е. по 1 3/4 фунта на человека в сутки. Затем вместо говядины решено было довольствоваться бараниною, так как крупный рогатый скот, в случае, если бы погнали его с собою, потребовал, бы пищи, не имеющейся в пустыне, тогда как степные овцы могут кое-как обходиться местного растительностью и, как известно, легче переносят недостаток воды. Далее, в случаях недостатка мяса, каждый полуфунт этого последняго продукта определено было заменять 1 ¼ золотниками бульона Либиха и 15-ю золотниками консервов, но, к счастью, к этому нам приходилось прибегать чрезвычайно редко, так как овцы, купленные непосредственно частями рекогносцировочных войск и взятые ими с собою, сравнительно хорошо выдерживали поход и в продолжение его погибали в весьма небольшом числе. Кроме всего названного выше, везлось еще значительное количество фруктовой, пастилообразной кислоты, которая обильно бросалась в жидкую пищу при ее варке во всех тех случаях, когда появлялись хотя бы малейшие признаки цинги или даже опасения врачей на счет возможности появления этой ужасной болезни. Горох как продукт медленно разваривающийся и требующий при этом много воды, был совершенно исключен из походной дачи солдата. За то в походе каждый человек получал по ¼ фунта чаю и по 1 ½ фунта сахару в месяц. Иным, по требованиям врачей, давали вместо чаю кофе, который, следовательно, всегда имелся при рекогносцирующих войсках, так, точно, как и табак для курящих нижних чинов. Само собою разумеется, что все офицеры, не исключая и начальника отряда, за невозможностью продовольствоваться иным образом, тоже получали солдатский рацион, причем, на обязанность отряда легла и забота о вьючных животных как под продовольственные продукты офицеров. так и вообще под их походный багаж. Для состоящих в отряде туземцев, вместо сухарей, везлась белая мука, масло и рис. Все эти предметы продовольствия приблизительно составляли 2,5 [43] фунта веса на каждого человека в сутки, а принимая в расчет и укупорку с увязкою, можно было положить вес суточной людской дачи на 685 человек в 4,7 пудов. Дача каждого коня определена была в 20 фунтов ячменя и 3 фунта сена, что на 90 лошадей составляло почти 52 пуда ежедневного груза. Независимо от всего этого, требовался по крайней мере трехдневный запас воды, минимум которой надобно было считать по 3/4 ведра на человека и по 1 ¼ ведра на лошадь, не принимая даже во внимание неизбежной утечки и усушки. Следовательно, отряду необходимо было везти с собою 1,880 ведер воды, что вместе с посудою и прочими принадлежностями составляло свыше 1,540 пудов груза. Отряд в конце концов мог располагать всего 525-ю верблюдами. Из этого числа под боевой груз артиллерии требовалось 70 верблюдов. Полагая по 10-ти пудов на спину каждого вьючного животного, вода поглощала у нас 154 верблюда. Оставалось, следовательно, под продовольствие 300 верблюдов. Частное, получаемое от разделения этого числа на 10. т. е. на число верблюдов, необходимых для везения суточной дачи людского и конского корма, определяло число дней, которое отряд мог бы употребить на рекогносцировку. Оно равнялось всего 30-ти. И это — не принимая в расчет веса ни артельных котлов, ни абисинских колодцев, ни походных аптек, ни прочих разнообразных тяжестей, неизбежно забираемых с собою войсками в предвидении продолжительного похода. Правда, по мере движения мы могли рассчитывать на ежедневное освобождение части верблюдов из-под вьюков, поднятых с места, но, с другой стороны, благоразумие требовало не упускать из внимания возможности заболевания людей, падения самих вьючных животных и прочее. Идя в страну совершенно неизведанную, конечно, желательно было устранить по возможности все обстоятельства, могущие оказывать давящее влияние на успех. К числу таких обстоятельств, между прочим, принадлежала, разумеется, и забота о возможности свободно располагать временем. Этого, пожалуй, можно было достигнуть -сокращением отряда, но и такой способ имел свои, очень дурные стороны. Поэтому вопрос зависимости от времени несколько разрешился двумя мерами. Во-первых, люди понесли на себе трехдневное свое продовольствие. Таковой же трехдневный фураж повезли на своих конях все казаки и на своих полевых лафетах — артиллеристы. Что не уместилось, — разложили на спины более сильных верблюдов. Во-вторых, еще на рассвете 4-го сентября [44] отправлено было 180 вьюков, под прикрытием взвода{12} пехоты, к колодцам Гезли-Ата, до которых от Мулла-Кари оказалось 85 3/4 версты. Полувзводу этому приказано было по прибытии на место, после небольшого отдыха, немедленно приступить к устройству маленького редута, достаточного для его собственного помещения, а также и для склада некоторого количества продовольствия. Что касается верблюдов, на которых повезли первые вьюки в Гезли-Ата, то, чтобы ими воспользоваться еще раз, 5-го числа была послана туда же казачья сотня, которая пришла по назначению одновременно с пехотою, а именно 7-го сентября. На следующий день казаки погнали верблюдов назад и возвратились благополучно в Мулла-Кари 9-го числа. Между тем, еще 5-го сентября пригнано было в Таш-Арват 163 верблюда и 7-го числа пригнали из Шаирды и Бугдаили 182, а потому из этих 345-ти животных 275 штук поступило в распоряжение первого эшелона рекогносцировочного отряда, остальные же 70, вместе с ходившими в Гезли-Ата, должны были образовать подъемные средства 2-го эшелона. Каждый из двух эшелонов состоял из двух рот, трех орудий и 15-ти конных казаков. Казачью конную команду пришлось разделить пополам, дабы облегчить пехоту и обезопасить от случайностей пастьбу верблюдов, которые при этом обыкновенно расходятся на большое пространство. Так как в Балханах не было уже верблюжьих кормов и каждый лишний день, там проведенный, заставлял вьючных животных терять силы, то 8-го сентября 1-й эшелон тоже тронулся с места и пошел по дороге в Гезли-Ата. 10-го сентября тем же путем потянулась и остальная часть отряда, назначенная в поход.

Одновременно с началом движения сделаны распоряжения об окончательном оставлении Таш-Арвата и о постепенном вывозе грузов, а затем и остававшихся войск из Мулла-Кари и Михайловского поста. Вместе с этим перевезены в Красноводск в виде заложников, под строгий надзор воинского начальника, и семейства туркмен, долженствовавших служить нам проводниками.

Цель движения нашего по пустыне, как уже и было высказано раньше, прежде всего заключалась в изучении страны. Конечно, при этом, хотя и в далекой перспективе, проглядывала мысль о [45] том, чтобы поколебать мнение, распространенное во всей Средней Азии, о недоступности для нас пределов Хивинского ханства. Красноводскому отряду предстояло на деле, убедить всех, в это верящих, что сравнения, сделанные ханом Хивы в его письменных посланиях ко всем туземным племенам, не имеют основания. В посланиях тех, между прочим, говорилось, что русские без верблюдов уподобляются рыбе на суше, а если кто и посмеет им дать верблюдов, то только сделает из них в море-пустыни корабль, обреченный Аллахом на гибель от могущественной волны, двинутой из Хивы.

Сообразно с главнейшею задачею нашей рекогносцировки, решено было осмотреть раньше других путь по направлению к Хиве, и если окажется возможным, то пройти вплоть до оазиса. Самый план движения был рассчитан так, чтобы всякие бедствия, если они нас настигнут, пришлось бы вынести не всем участникам похода, а лишь тем, которые в данное время будут, так сказать, в авангарде, да и то только до возвращения их в ближайший наш этап, где всегда должны были ожидать людей обеспеченный отдых и полное довольство в пище и питье. Для этого, само собою разумеется, требовалось устройство тыловых этапов и соответственное их снабжение. Первым этапом нашим решили сделать Гезли-Ата. Пункт этот лежит в узле нескольких дорог, в небольшой долине, окаймленной меловыми отвесными скалами до 200 фут высоты. Дно долины ровное и состоит из красной глины. Там же нашли мы род крепостцы, довольно новой постройки, с развалившеюся мечетью, стены которой исписаны были именами умерших туркмен, вероятно погребенных на кладбище, видневшемся вблизи; но жилья в Гезли-Ата в то время никакого не было. Все 16 колодцев, разысканных нами, находились в весьма плохом состоянии. Доделав укрепление и очистив колодцы, мы сложили в Гезли-Ата из своих запасов, во-первых, все, что приходилось на долю оставляемого там гарнизоном одного взвода пехоты и одного полевого орудия, а во-вторых, то, что должно было потребоваться целому рекогносцирующему отряду на одну дневку и на дни обратного марша от туда до Красноводска. Нечего и говорить, что в Гезли-Ата же остались и все, люди, утомившиеся на первых переходах или натершие себе ноги обувью, хотя как тех, так и других было чрезвычайно мало, так как все шли охотно, весело и бодро, а заботливые, ближайшие начальники не упустили самым внимательным [46] образом своевременно осмотреть не только обувь, но и все, что на себе — или при себе несли нижние чины.

Пройденное отрядом 85-ти-верстное пространство, само собою разумеется, не могло еще вполне его освоить с походом при условиях, совершенно новых для кавказского солдата, и при совершенно своеобразной обстановке. Тем не менее, благодаря не которой практике, приобретенной во время сопровождения караванов с нашими грузами между Михайловском и Таш-Арватом, а также и походу в Кизил-Арват, солдаты наши достаточно наловчились в обращении с верблюдами, что для нас имело существенную важность. Каждое звено знало вьючных животных, которых оно должно было вьючить и развьючивать, и впоследствии в этом деле солдаты наши и казаки нисколько не уступали даже туркменам. Едва раздавались первые звуки сигнала «по возам», все устремлялись к вьюкам, между половинами которых заранее укладывались туркменами наши «корабли пустыни», и чрез пять минут после того колонна начинала вытягиваться. В видах сбережения сил животных и дабы не держать их напрасно под вьюками, первый сигнал всегда относился до того взвода (ныне полуроты), который должен был следовать во главе движения, последующие же — до остальных взводов, в порядке, заранее объявляемом в приказании на следующий день. При этом сигналистом распоряжался дежурный по эшелону. Вообще, нужно сказать, что единицею нашего походного подразделения был принят взвод пехоты, к которому обыкновенно приурочивалось все казаки, артиллеристы, наши туркмены и прочее. Каждая такая часть, на случай надобности, имела полное хозяйственное приспособление и. вообще, снабжена была всем необходимым для ведения самостоятельного хозяйства. Каждый взвод имел своего отдельного унтер-офицера специально для наблюдения за верблюдами, принадлежащими его части. Чтобы устранить всякие споры при разбирании верблюдов, возвращающихся с пастбища, на шее каждого из них висела деревянная бирка, с соответствующею меткою. Пасти верблюдов мы могли только днем, так как ночью трудно было оберегать от возможной неприятной случайности всю ту площадь, которая захватывалась пасущимися. По этой причине приходилось строго и точно рассчитывать каждую минуту светлой поры суток. Это было тем важнее, что и отряду ночью ходить было нельзя. Не говоря уже о неудобствах чисто военного характера, ночное движение лишало нас возможности делать съемку проходимого [47] пространства и точно измерить длину пути. Между тем, такому измерению в отряде придавалось серьезное значение в виду того, что даже небольшая разница между предполагаемым и точным. протяжением от одних колодцев до других могла сделаться в пустыне, при известных обстоятельствах и в иную пору года, причиною весьма нежелательных последствий. Поэтому самое измерение обыкновенно производилось в отряде двойным способом, а именно — посредством цепи и одометра. Последний подвязывался к орудийному колесу, цепь же привязывалась к дулу орудия. Это обыкновенно делалось так, чтобы оба конца цепи непременно волоклись по земле и, таким образом, получалась бы полная возможность правильно отмечать на поверхности дороги всю длину цепи. В конце каждого перехода поверялось указание одометра, которое, конечно, всегда должно быть несколько преувеличено. Так как в то же время указания цепи. наоборот, большею частью должны были немного скрадывать действительное протяжение, то в путевых заметках окончательно принималась средняя длина.

Но время движения казаки наши и конные туркмены обыкновенно держали дальние глаза, и притом во все стороны; пехота же вела половину людей непосредственно при верблюдах, другая же половина их всегда составляла совокупную боевую силу, но не всего эшелона, а опять таки повзводно, причем резерв этот большею частью водился в хвост своего каравана. Забота о том, чтобы эшелон не растягивался, поручалась общему начальнику. Он регулировал скорость движения головы эшелона и строго следил за сохранением условленных интервалов между взводами. За порядок же движения во взводных караванах отвечали не посредственно взводные командиры и их ближайшие помощники младшие офицеры. К числу специальных обязанностей последних, между прочим, относился ежедневный осмотр ног и обуви у всех нижних чинов, которому в отряде придавалось большое значение. Осмотр этот в дни движения установлено было производить всегда во время денного привала, в продолжение которого, разумеется в теплую пору, отдыхающие люди должны были оставаться с необутыми ногами. На ночлегах отряд всегда располагался в форме каре, имея в средине его своих верблюдов и свои тяжести. Само собою разумеется, что когда в колонне бывало мало войск и много вьюков, то боевые фасы каре представляли только более или менее густую цепь. Опыт раскладывания вьюков [48] по передним линейкам для образования из них рода бруствера оказался непрактичен главным образом потому, что замедлял выступление на следующий день, так как в этом случае укладывание верблюдов по вьюкам могло производиться в самый день движения, а не накануне. Порядки и формы, раз принятые в Красноводском отряде, практиковались в нем затем во все последующие годы с педантическою пунктуальностью. Они скоро вошли в, привычку всех чинов отряда и, как ни казались в начале мелочными и скучными, тем не менее бесспорно облегчали службу войск. Но последняя все же таки требовала от людей большего напряжения физических сил. В зависимости от мест нахождения резервуаров воды, от степени достаточности верблюжьих кормов вокруг бивака и по многим иным местным причинам и условиям, часто приходилось делать довольно большие переходы, иногда не смотря даже на то, что с каждым шагом нога погружалась по колено в сыпучий песок. Прийдя на место, человеку нельзя было немедленно предаться отдохновению. Ему еще предстояло развьючить верблюда и зорко охранять его пастбищное поле. Наконец, далее и во время дневок, почти все люди поголовно шли наливать водоносные сосуды для пополнения или освежения запаса воды, что в тех случаях, когда колодцы были глубоки или когда их было мало, доставляло работы на целые сутки. Часто случалось очищать колодцы и нередко приходилось искать воду с лопатою в руках. Когда вода бывала извлечена в достаточном количестве, верблюды напоены и сосуды наполнены, оставалось еще обтянуть эти сосуды войлоком и хорошенько смочить последний, что бы этим средством хотя отчасти устранить быстрое испарение воды. Все это делалось в климате крайностей, — невыносимо знойного лета и нестерпимо холодной зимы, в стране, лежащей ниже уровня океана, почти совершенно не имеющей растительности, с поверхностью, способною страшно нагреваться, с температурою, колеблющеюся между + 52 и — 37 градусами по Г. Притом, как известно, там нет ни весны, ни осени, а переходы от высокой температуры к низкой и обратно, в особенности же губительные для здоровья человека возвратные и случайные холода среди теплой поры или внезапные жары после наступления периода холодного времени, составляют совершенно привычное явление. Все эти климатическая невзгоды усиливаются там необыкновенною сухостью воздуха и господствующим северо-восточным ветром с его [49] знаменитыми буранами зимою и теббедами{13} летом. Для того, чтобы при таких неблагоприятных условиях пехоте исходить несколько тысяч верст, как это сделал красноводский отряд, конечно, требовалось не мало времени. И все это время люди, само собою разумеется, жили под открытым небом, слегка прикрываясь полотнищами tепtе d'аВгi, то подвешенными к палочкам в защиту от солнца, то наложенными непосредственно на себя в защиту от пронизывающего холода. При таких нечеловеческих требованиях от человека необходимо было по крайней мере до возможных пределов сокращать расходование людей на сторожевую службу в ночное время, когда все, требующее охраны, втискивалось в четырехугольник, представляющий из себя какую то точку среди необъятной площади, с которой видимый горизонт всегда казался глазу безграничным. Благо такое сбережение сил было возможно. Так как на безводных пространствах выбор бивачного места для ночлега вполне зависит от начальника, который в этом случае ничем не был стеснен, то колонна всегда избирала пески, окруженные сухими солончаками, или центры значительных солончаковых площадей. Здесь кстати будет сказать, что по всему Закаспийскому краю, начиная от южных чинков Усть-Урта, поверхность которого большею частью покрыта плотным слоем кремнезема, и до берегов Гюргена и Кара-Су, а вглубь до Арала и Оксуса, солончаки постепенно перемежаются с сыпуче-песчаными пространствами. Последние представляют сравнительно более отрадную поверхность, так как в песках попадается в большем или меньшем количестве та скудная растительность, которая составляет жалкую флору пустыни. Там можно встретить джиду, гребенщик, еще несколько видов каких то бесполезных трав с туземными названиями, а главное, — саксаул, этот хотя и грубый, но единственный в своем роде продукт, составлявший корм верблюда и овцы, равно как и исключительное топливо. Кроме, того, опытные туземцы иногда отыскивают такие места, где неглубоко под песком лежит пласт какой-либо породы, не пропускающей влаги, и тогда достаточно бывает сделать небольшую копанку, что бы извлечь некоторое количество воды. Само собою разумеется, что при этом нужна и большая удача, так как иначе труд пропадает совершенно непроизводительно. Солончаки, происхождение которых обыкновенно объясняют отступлением моря, бывают сухие и [50] мокрые. Верхний пласт солонцов состоит из серовато-соленого ила и иногда бывает чрезвычайно толст. Мокрые солонцы часто представляют совершенно студнеобразные болота, до того опасные, что, по уверениям туземцев, бывали случаи, когда засасывало целые караваны, забредшие в солончак в ночную пору. Что касается солончаков сухих, то поверхность их до того плотна, что когда случалось выбирать дождевую воду. более недели продержавшуюся в углублениях, мы удостоверялись, что влага не проникла в почву даже и на полдюйма. Само собою разумеется, что подкова лошади не оставляет на поверхности солончака ни малейшего следа. За то, не говоря уже о возможности даже ночью до некоторой степени замечать издали на солончаке всякое двигающееся крупное тело, например, всадника, караулить подходы можно и ухом, ибо каждый конский шаг слышится довольно далеко. Благодаря всему этому, располагаясь на солончаках, мы выставляли на ночь, шагах в 50–100, от углов каре, по продолжениям диагоналей, по одному посту на каждый конец. Кроме того, по самой передней линейке, смотря по длине ее, расхаживало по два или по четыре дневальных на все каре. Если песчаная площадь, на которой остановилась колонна, была обширна и до окраин примыкающего солончака было далеко, мы выставляли к ним конные казачьи посты, с которыми на половину делили эту службу и конные наши туркмены, число коих в отряде, с присоединением в Гезли-Ата Иль-Гельды-хана с двенадцатью его всадниками, считая и самого хана, возросло до 19-ти человек. Конные посты обыкновенно снабжались фальшфейерами, которые зажигались в случае надобности для извещения дежурной части. Выстрел же на аванпосте должен был поднимать всех людей в колонне, а потому его дозволено было делать лишь в случаях несомненной надобности в готовности всей боевой силы. Таким образом, следовательно, расположение ночлежного бивака в песках требовало некоторого усиления расхода людей на сторожевую службу ночью, но за то в этом случае облегчалась таковая же служба до наступления темноты, ибо граница песков с солончакового полосою вместе с тем была пределом, далее которого не брел пасущийся верблюд. Понятно, разумеется, что в случаях бивакирования среди солончака, если последний был не очень больших размеров и вероятно было предположение, что от времени появления на его окраине какой либо партии злоумышляющих против нас и до подхода партии этой к нашему биваку мы без суеты не успеем стать в ружье, [51] то и в этом случае колонна тоже выставляла по окрестным пескам конные же сторожевые посты. l6-го сентября начальник отряда с первым эшелоном выступил из Гезли-Ата. Первоначально предполагалось идти к колодцам Туар, но разведчики наши привезли нам самые неутешительные вести о состоянии тех колодцев. Поэтому отряд направился к колодцам Огламыш, до которых от Гезли-Ата 71 ¼ верста. Прибыв туда 20-го сентября, мы удостоверились, что и огламышская вода в том состоянии, в котором мы ее нашли, совершенно не могла быть разрешена к употреблению. Она до того была затхлая, вонючая и противная, что не только люди и лошади, но и верблюды, совершенно уже на этот счет неприхотливые, пить ее не могли. Обстоятельство это очень было нас опечалило, тем более, что на пути из Гезли-Ата у нас полопалось довольно много бурдюков, которые вообще оказались несравненно менее пригодными для похода, чем деревянная посуда. Впоследствии опыт научил нас не приходить в отчаяние от затхлости воды в колодце так как это часто происходит вовсе не от негодности ее, а от того, что она долго не освежается по неупотреблению. Но если несколько раз вычерпать всю воду и хорошенько очистить колодезь, то затхлость пропадает и вода часто оказывается относительно очень недурною. Гораздо хуже, когда попадаются колодцы, содержащие солоноватую или горьковатую воду. Хотя и та, и другая от продолжительного вычерпывания тоже значительно выигрывают, но все же до конца не перестают оказывать весьма дурное влияние на здоровье человека. При таком положении, в котором отряд нашелся в Огламыше, мы прибегли к имевшимся у нас переносным колодцам. Мы пробовали забивать их и раньше, но всегда, как и теперь, делали это совершенно безуспешно. То копье уткнется в камень, то насос не тянет, то вода слишком далеко, то, наконец, забились отверстия в трубе, либо сама она погнулась. Так как в огламышских колодцах от поверхности до горизонта воды почти 65 фут, то, конечно, нельзя было употребить наши переносные колодцы даже и в качестве простых насосов, чтобы выкачать воду; а потому мы решились было приступить к очистке этих колодцев самым первобытным способом, — разумеется, несколько медленным, но зато верным: в ожидании же, пока очистят хотя один колодезь, оставалось вооружиться терпением и стойко переносить жажду. Надобно сказать, что в предвидении [52] подобного случая с колодцами при отряде следовали два перса, мастера дел колодезных. Они были наняты в Баку и в то время находились на лицо при первом эшелоне. У нас был также канат и прочие принадлежности. Все уже было налажено, когда несколько человек казаков и туркмен прискакали с известием, что в колодцах Чагыл, находящихся всего в одном переходе от Огламыша, есть чистая и хорошая вода. Поэтому немедленно приказано было готовиться к дальнейшему маршу. В тот же самый день, т. е. 20-го сентября, первый эшелон снялся с бивака и прибыл в Чагыл к 8 ½ часам вечера. Рассказывая об этом дне, нельзя обойти молчанием один маленький эпизод, соединенный с воспоминанием о 20-м сентябре. Так как дни, предшествовавшее этому числу, были исключительно жаркие, то марш наш между Гезли-Ата и Огламышем несколько замедлился. Мы не успели, как то предполагалось, придти в последний из названных пунктов 19-го сентября и с 19-го на 20-е переночевали в 7-ми верстах не доходя до Огламыша. Ночь была неимоверно душная, и мы в течение ее истребили почти весь оставшийся у нас запас воды. Поэтому, когда на следующий день прошли оставшийся путь и надежда наша на огламышские колодцы не оправдалась, положение стало критическим. Как назло, солнце неимоверно жгло нас с самого раннего утра, а между тем, как уже было сказано, пришлось идти дальше. Потеряв несколько утренних часов в бесполезных хлопотах при колодцах. мы стали вьючить верблюдов и колонна изготовилась к маршу лишь к часу пополудни, следовательно в пору наибольшего зноя. Томление от тепла и жажды заметно напрягло нервную систему в каждом. Люди нервно переминались, а между тем предстоял, как потом оказалось, переход в 21 ½ версту. В это время один солдатик стал громко стонать, повторяя: «батюшки, мы пропадем!» Лица многих других выражали почти то же, что выкрикивал их товарищ. Как ни мало может, по видимому, значить приведенное восклицание, но кто знает характер пустыни и видел бедствующего в ней человека, тот наверное согласится, что уныние и упадок духа скоро овладевают там людьми. Для этого в пустыне иногда достаточно самых ничтожных поводов. А между тем, при известных условиях, только нравственная сила способна до некоторой степени поддерживать там бодрость скоро истомляющегося тела. Поэтому в пустыне в особенности необходимо энергично и всеми мерами [53] устранять неблагоприятно действующие причины, какими бы ни казались они мелочными. Уныние там очень заразительно и, не найдись случайно услыхавший стон солдата старший из штаб-офицеров в нашем отряде, не дойти бы нам в тот день до Чагыла. Едва донеслось до него слово «погибаем», штаб-офицер этот подъехал к стонущему, сошел с коня и, обратясь к роте, сказал ей, указывая на закричавшего солдата: «братцы, он должно быть болен! Сажай его на мою лошадь, а мне давай его ружье и снаряжение, — я понесу за него все это!» Солдатика посадили верхом. Ружье и вещи понес штаб-офицер. Увидав это, вся команда наших превосходных казаков тоже спешилась и стала предлагать своих коней тем из пехотинцев, кто еще считает себя больным. Так как предложение это делалось не без некоторой иронии по адресу пехоты, то желающих воспользоваться предложением ни нашлось. Солдатик, усаженный на лошадь, как нарочно, оказался совсем не умеющим ездить и это вызывало остроты со стороны казаков. Пехотинцы огрызались. Пошел по колонне смех и оживленный говор. Так благополучно дошли мы до Чагыла, сделав всего один только привал. 22-го сентября туда же пришел и последний эшелон. Вода в восьми колодцах, найденных в Чагыле, оказалась действительно пресною и вкусною, а глубина колодцев была не более 17-ти фут. Правда, столб воды в колодцах был не выше фута, но она набиралась довольно скоро. По всему этому Чагыл стал вторым этапом на нашем пути. 22-го-же числа закипела работа по устройству укрепления и по приспособление его для возможно лучшего помещения гарнизона и складываемых там грузов. Поместив в Чагыле полуроту с двумя горными орудиями, остальные части отряда пошли дальше по направлению к колодцам Кум Себшен, выступив с места частью 23-го, частью же 24-го сентября. По пути топографы наши, конвоируемые кавалериею отряда, съездили осмотреть колодцы Секиз-хан. Они сообщили, что один из имеющихся там трех колодцев совершенно высох, остальные же два могут дать отряду суточную пропорцию воды, необходимую собственно людям. Тем не менее отряд миновал Секиз-хан и прошел прямо ближайшим путем, так как в день выступления из Чагыла мы не истратили ни капли запаса воды, а воспользовались дождевою водою, отысканною на пути следования. От Чагыла до Кум-Себшена всего 64 12 версты, а потому все, выступившие из первого пункта, собрались во второй 26-го сентября [54] довольно рано. Благодаря дружной работе, к вечеру 27-го числа был уже готов и третий наш этап в пустыне. Кум-Себшен лежит в песчаной котловине, образуемой бегенджальрикирским и капланкирским чинками Усть-Урта, Водою Кум-Себшен весьма богат и вода там не дурна. Кроме двух довольно глубоких колодцев, в нем есть еще в песках много копанок и число их всегда могло быть увеличено. Дальнейший же наш путь пролегал по совершенно безводной местности, а затем на нашем пути находился один только значительный по глубине Узун-Куюнский колодезь, который, по близости его к Хивинскому оазису, мы, чего доброго, могли застать засыпанным или отравленным. Поэтому решено было выступить из Кум-Себшена, для дальнейшего похода, с самым ограниченным числом коней и вообще всяких животных. Тем временем, как пехота 27-го сентября достраивала 3-й наш редут, начальник отряда со всеми казаками и конными туркменами обрекогносцировал дорогу до колодцев Депмэ и Дирин. Колодцы эти, находившиеся совершенно в стороне от направления нашего движения, — первый в 29-ти верстах от Кум-Себшена, а второй еще в 41/2 верстах от Депмэ, — имел для нас тот интерес, что были некогда осмотрены Муравьевым, а связь нашего пути с путем Муравьева могла быть весьма полезна. Кроме того, колодезь Депмэ находится в области туркменских кочевок, а Дирин входит в область, по которой кочуют киргизы, следовательно и в этом отношении знакомство с ними представлялось весьма любопытным. Для измерения расстояния, на эту рекогносцировку взяли с собою одно горное орудие, к колесу которого подвязали одометр и, чтобы оно не отставало, запрягли его лошадью из под полевого орудия.

Когда рекогносцировка этих колодцев была окончена, то отряд 28-го сентября, после раннего обеда, пошел дальше. При выступлении из Кум-Себшена, кроме верблюдовожатых, в составе двигавшейся колонны находилось около 240 штыков, два горных орудия с 20-ю человеками артиллерийской прислуги, 16 пеших казаков и два конных туркмена. Все остальное вошло в состав кум-себшанского гарнизона или осталось при нем в ожидании дальнейших приказаний. Кроме двух туркменских коней, при колонне не было ни одной лошади. Господа офицеры, не исключая начальника отряда и врача, шли пешком, с правом, в случае утомления, присаживаться на верблюдов, которых с [55] нами пошло 220 голов. 48 верблюдов исключительно везли воду; последней было с нами до 400 ведер. Больше взять было невозможно, так как водоносная наша посуда сильно поистрепалась, а потому поручено было кум-себшенскому гарнизону привести на свободе остальную посуду в возможный порядок, для чего там оставлены все люди, имеющие понятие о шорном и бондарном искусствах. Пред выступлением с математическою точностью определили возможный суточный расход воды, принимая при этом в расчет вероятность необходимости семидневного существования исключительно запасом, взятым с собою. Предполагалось тратить не свыше 60-ти ведер в день, дабы не только обеспечить движение вперед до Узун-Кую, но и обратный путь до Кум-Себшена в случае, если бы мы нашли единственный узун-куюнский колодезь засыпанным или отравленным, так как о вероятности того и другого поговаривали наши туркмены. Хотя при колонне погнали 50 штук баранов, но варить горячую пищу не предполагалось, в надежде обходиться чаем. В прочем, все были уверены, что голодать не придется. Баранину можно было жарить на вертелах. К тому же в Кум-Себшене было сварено много гречневой каши, которую затем процедили и, высушив на солнце, везли в мешках на вьюках. Такую пищу люди употребляли и раньше, причем на порцию вареных круп обыкновенно вливалась в котелок одна — две чарки кипяченой воды и все это на огне смешивалось в котелки с кусочком сала или масла. Люди находили пищу эту недурною. Они ее прозвали оюклинкою, по имени колодцев Оюклю, у которых им в первый раз дана была она для пробы. Конечно кум-себшенский гарнизон получил приказание иметь готовый транспорт с водою для того, чтобы вывезти его на встречу узун-куюнской колонне в случае, если бы это потребовалось; но вся эта предосторожность казалась излишнею. Благодаря счастливой случайности, а именно обильному дождю, выпавшему 29-го числа, к удивлению всех туркмен мы отчасти далее воспользовались водою единственного попутного колодца Казахли. из которого обыкновенно не пьют не только люди и лошади, но и верблюды. Дождь опреснил и освежил воду этого колодца настолько, что лошади и овцы, а частью и верблюды мимоходом были напоены. Но особенно благоприятным для нас случаем было то обстоятельство, что в полутора верстах от Казахли, в углублении солончака, туркмены наши отыскали скопившуюся дождевую воду, которую мы вычерпали до дна, совершенно [56] неожиданно полакомившись, благодаря этому, прекрасною горячею пищею. 1-го октября колонна благополучно достигла Узун-Кую, до которого от Кум-Себшена мы намерили ровно 87 ½ верст. Однако же нельзя не упомянуть, что на пути этом впервые пришлось нам испытывать и сильную жару, и некоторые ее последствия. Обстоятельство это было тем страннее, что до той поры по ночам иногда приходилось нам надевать и полушубки, а тут еще вдобавок мы поднялись на возвышенность Усть-Урта, по окраине которого преимущественно пролегала наша дорога в последние дни. Некоторое исключительное томление и людям, и животным доставили также крутые спуски и подъемы, которых здесь встречается весьма много. В особенности плохо ходить верблюдам по косогорам, а потому ежеминутно приходилось поправлять вьюки и даже заново перевьючивать, что очень задерживало движение. За то верстах в десяти за Кум-Себшеном сыпучие пески совершенно исчезают и вновь появляются только восточнее Узун-Кую, довольно далеко от этих колодцев. Как бы то ни было, но мы не только успешно преодолели встреченные нами неудобства и прошли предположенное пространство, но, отдохнув и справившись с делами, пошли и дальше. Узун-Куюнский колодезь, единственный в том месте, найден был нами в хорошем состоянии, а вода в нем весьма вкусною. Правда, глубина до воды достигает в нем без малого до 15-ти сажень, но за то вышина водяного столба в колодце равна 4-м саженям. Следовательно, недостатка воды бояться было нечего. Поэтому немедленно было послано в Кум-Себшен приказание прибыть в Узун-Кую всем конным казакам и полевому орудию, посадив артиллерийскую прислугу на казачьих лошадей, отданных на время похода под верх пехотным офицерам. Одновременно должны были прибыть туда же и несколько человек конных туркмен. Тем временем, как приказание это приводилось в исполнение, в Узун-Кую построили четвертое укрепление. На рассвете 3-го октября, 35 наших прекрасных гребенских казаков со своим молодцом-офицером, с 15-ю офицерскими конями и полевым орудием, под общим начальством весьма известного своею выдающеюся службою в Красноводском отряде артиллерии штабс-капитана Битцеля, присоединились к передовой колонне. На каждом коне пришло по 6-ти гарнцев ячменя, да еще с места почти к каждому седлу приторочено было по небольшому бурдюку с водою. Оставив гарнизон в Узун-Кую и дав людям пообедать, в час ночи с [57] 3-го на 4-е число начальник отряда повел колонну дальше, по направлению к Сары-Камышу. В составе колонны вошли две с половиной роты пехоты, одно полевое и одно горное орудие и несколько человек конных туркмен. Говоря о последних, кстати будет сказать, что пребывание наше в Узун-Кую, между прочим, отметилось сокращением команды Иль-Гельды-хана на два человека. Туркмены Ана-Таган и Курбан-Назар отпросились у начальника отряда и уехали вперед с целью украсть обратно своих верблюдов, недавно ограбленных у них бандою, высланною из Хивы. Люди эти обещали вскоре возвратиться, но не возвратились к отряду вовсе. Потом узнали мы от освобожденных нами в Топьетане пленных персов, что оба они были пойманы хивинцами и, по приказанию хана, обезглавлены. К вечеру 4-го октября мы отошли от Узун-Кую 35 верст, Сделав при этом шестичасовой привал среди дня, 5-го числа мы ушли вперед еще на 321/2 версты, а остальные 30 верст до Сары-Камыша пройдены были нами к двум часам пополудни 6-го октября. Нужно сказать, что столь крупные переходы нисколько никого не утомляли. Солдатики хотя и шли с мешками, заменявшими им ранцы, но мешки те были в Узун-Кую еще раз внимательно пересмотрены офицерами в них неслись лишь самые насущно необходимые вещи. Притом же с нами было три десятка свободных верблюдов, на которых присаживались изнурившиеся люди, по два на каждого верблюда. Воды везли мы с собою достаточно. Да же и горячую пищу варили ежедневно. Эта роскошь была допущена в виду, того во-первых, что жара сильно спала, а потому во время дня воды требовалось уже несравненно меньше; во-вторых, потому, что в 17-ти верстах от Узун-Кую, во время привала нам опять удалось напасть на яму с дождевою водою, а, наконец, в-третьих, и самое главное, мы не стеснялись в расходовании воды потому, что Сары-Камыш, о котором так много говорилось во всех записанных раньше расспросных сведениях, представлялся нашему воображение каким то громаднейшим резервуаром воды. Все были уверены, что в Сары-Камыше, где ни копни, обильно польется вода точно так, как это некогда случилось в пустыне от прикосновения жезла Моисеева к камню. Тем не менее надежды наши на обилие воды в Сары-Камыше были совершенно обмануты. Место это находится в пункте пересечения северного пути из Красноводска в Хиву с Узбоем, т. е. с предполагаемым старым руслом Аму-Дарьи. Там нашли мы [58] всего один маленький колодезь, с весьма скудным содержанием воды, далеко не могущим удовлетворять даже, так сказать, текущую нужду даже столь небольшого числа людей и лошадей, которое туда было приведено. Между тем, по заранее отданному приказанию в ночь на 7-е октября, к нам должно было прибыть и действительно прибыло 50 конных казаков Опять попробовали забить нортоновский колодезь и, конечно, опять безуспешно. После всего этого нам оставалось одно из двух: либо немедленно и форсированно скоро возвращаться, либо идти вперед на один кочевой мензиль{14}, к родникам Декча. Правда, в тылу нашем, верстах в 25-ти, мы могли рассчитывать на воду из копанок, сделанных по берегу Бетендаль-гельского озера, да еще, пожалуй, на остатки дождевой воды в яме, из которой мы пользовались, идя вперед. Но в копанках вода, просочившаяся из вышеупомянутого озера, была чрезвычайно плоха. Ею разве можно было воспользоваться лишь в случай особенной нужды, а на дождевую воду рассчитывать было неосторожно, так как ее осталось так мало, что к нашему возвращению она вся могла испариться. Поэтому решено было идти за водою в Декча. С этою целью утром 7-го октября начальник отряда лично повел в названный пункт 60 человек пехотинцев, посаженных на верблюдов, одно горное орудие, запряженное также верблюдами, и всю кавалерию. Колонна эта погнала с собою также и всех верблюдов, пришедших с нами в Сары-Камыш. Животные эти давно уже не были поены и очень в том нуждались. По дороге пришлось пересечь Узбой и подняться на, противоположный, весьма крутой его берег. Дальнейший путь лежал по хорде дуги Узбоя, имея эту дугу влево. Во время пути в той же стороне виднелись постоянно крутые обрывы Беш-Дешика, одного из чинков Усть-Урта, вплотную подошедшие к старому руслу и некогда составлявшие правый его берег. Конечно, вопрос о том, заполняли ли воды Аму-Дарьи когда-либо в действительности это корыто, или предание, повествующее об этом, есть не более как плод воображения, пока еще остается вопросом, никем достаточно не разрешенным, но на всякого поверхностного [59] наблюдателя, Узбой не может не оставить впечатления в том смысле, что это углубление есть несомненное русло великой реки, естественно или искусственно изменившей свое течение. Красноводский отряд в продолжение трехлетних своих рекогносцировок видел Узбой, хотя и с большими перерывами, на протяжении, по крайней мере, 350 верст, но нигде и никому из служивших в том отряде не приходило в голову, чтобы желоб этот был простою игрою природы. Узбой, каким мы его видели, везде имеет совершенно ясно обозначенные берега, причем левый его берег почти на всем протяжении состоит из песчаных скатов, более пологих, чем берег противоположный. Этот последний, напротив того, большею частью состоит из глиняных обрывов от 3-х до 8-ми сажень высоты. По правобережному обрыву легко заметить горизонтальное наслоение какой-то мягкой бурой глины. Во многих местах глинистые берега изрыты глубокими поперечными промоинами, развитие которых видимо помешали сыпучие пески, подступившие почти к самому гребню щеки речного русла. Дно Узбоя преимущественно состоит из иловатой глины или сыпучих песков, которые в иных местах выросли в целые особняком стоящие курганы, в других образовали цепи, расположившиеся то в виде барьеров поперек русла, то вдоль его. Не смотря на господство песков по дну русла, они не успели еще засыпать массы резервуаров частью соленой, частью даже пресной воды. Чрезвычайно часты также в русле темно-солонцеватые топи с осадочною солью по краям. По дну же Узбоя обильно произрастают всякого рода растения, встречающиеся в туркменских степях, причем даже и самые размеры этих растений тут несравненно крупнее. Между прочим, в русле, о котором идет речь, можно найти значительный площади, сплошь заросшие густым и высоким камышом и даже можжевеловым кустарником, почти достигающим размеров дерева. Растения эти и влага, в свою очередь, способствуют размножению зайцев, кабанов и диких ослов, по туземному — куланов, мясо которых совершенно справедливо считается лакомым кушаньем. Ближе к морю, в этом русле гнездятся массы диких гусей и уток. И все это в стране, в которой на целых тысячах квадратных миль не встретишь ни зверя, ни птицы, в которой только одни пресмыкающиеся обращают на себя внимание как в количественном так и в качественном отношениях. Понятно поэтому, что Узбой должен представлять и, действительно [60] представляет для туркмена явление самое отрадное, и он, совершая свой обычный кочевой путь по песчаным буграм безводных и безжизненных степей, старается приурочиться к Узбою по возможности на более продолжительное время. Остается сказать еще, что среднюю ширину Узбоя можно принимать в 125–150 сажен. Говоря об этом русле, нельзя не упомянуть также, что между туземцами не существует сомнения в том, что Аму-Дарья некогда текла в Каспийское море. Вслушиваясь, однако же, в их рассуждения по этому вопросу, становится очевидным, что в понятиях туркмен фантазия сделала чрезвычайно обширные завоевания, ибо они уверены, например, что Оксус протекал около самых стен Мешеди-Мизриана, который будто бы был предназначен Аллахом быть местом нахождения ке'эбе, но что это дело испортил некто Геклен, родоначальник весьма известного туркменского племени гекленов. Человек этот разрушил названный город, и Бог во гневе своем к туркменам постановил быть ке'эбе в Аравии. Между тем, развалины Мешеди-Мизриана, история которого вообще очень темна, находятся несколько юго-восточнее колодцев Бугдаили, где решительно нет ни малейших следов Узбоя и где, как кажется, никогда не могла протекать никакая река. Что касается точки поворота Аму-Дарьи в Каспий, то и на этот счет предания туркмен чрезвычайно разноречивы. Одни говорят, что река поворачивала от города Куня-Ургенча, и это немного правдоподобно, ибо, говорят, и ныне, во время исключительно высокого стояния воды в реке, образующийся проток сливает Аму-Дарью с озером Бетендаль-гель (Сарыкамышским), а оттуда следы чего-то вроде старого речного русла обозначаются вплоть до самой вершины Балханского залива. Другое же предание гласит, что поворот Аму-Дарьи начинался в Чарджуе. Последователи этого мнения прибавляют, что, когда река эта текла к западу, в нее вливались слева реки Мургаб и Теджен, а когда враги туркмен, бухарцы, загородили естественный путь Аму-Дарьи, то Бог надвинул с севера пески, которые и засыпали устья двух вышеназванных притоков, равно как и ближайшую к Чарджую часть самого русла Аму-Дарьи. Нельзя безусловно утверждать, что и это предание ни на чем не основало. Красноводский отряд в тех местах не был, но на лучших новейших наших картах Средней Азии, вероятно не без основания, в указанном направлении обозначается всегда какой-то след, который называют старым руслом Унгуз. Что [61] касается реки Мургаба и Теджена, то устья их, как известно, действительно теряются в песках. Известно также, что по всей Арало-Каспийской впадине пески надвигаются со стороны с.-северо-востока, что наглядно свидетельствуется формою песчаных волн, крупно обрывающихся к ю.-юго-западу и весьма отлогих к стороне противоположной. Наконец, можно допустить, что Аму-Дарья некогда разделялась в Чарджуе на два рукава, из коих один, сохраняя общее направление реки, достигал Аральского моря, тогда как другой круто поворачивал на запад и, питаясь водами Мургаба и Теджена, изливался в Каспийское море. Вообще же на всякие изменения в направлениях течения реки возможно допустить влияние геологических переворотов, и человеческой воли, ибо известно, что древние азиатцы с гидротехникой справлялись недурно.

Обращаясь к прерванному рассказу о рекогносцировке, нужно сказать, что колонна, выступившая в Декча, совершенно спокойно достигла этого пункта. Она досыта напоила там животных, наполнила водоносные сосуды и, пообедав, пошла обратно в Сары-Камыш, до которого, по показание одометра, из Декча ровно 18 верст. На другой день, т. е. 8-го октября, следовательно ровно через месяц со дня выступления первого нашего эшелона из Мулла-Кари, началось общее обратное движение отряда. Дальше идти было незачем. Достаточно было добраться до Декча, чтобы удостоверить Хиву в том, что путь по пустыне между Красноводском и Хивинским оазисом русскими проложен. Когда мы уже выступили из Декча, туркмены наши заметили какой то конный разъезд, следивший за нами, и погнались за ним. Разъезд стал уходить, но так плохо выбрал для этого свое направление, что человек десять наших казаков пошли ему на перерез и без выстрела сшибли с коней двух узбеков, как оказалось потом из их расспросов, высланных в числе прочих на разведки о нас вследствие распространившейся уже в Хиве тревоги. Узбеков этих мы довели до Узун-Кую, откуда выпустили их на свободу. В последнюю ночь нашего пребывания в Сары Камыше ртутный столб в термометре Реомюра упал до 9° ниже нуля, и хотя к восьми часам утра он поднялся до 4°, но холод казался очень чувствительным, благодаря сильному, порывистому северо-восточному ветру, который, впрочем, был попутен, ибо дул нам все время в спину и тем отчасти облегчал и ускорял ход колонны. Подходя к Узун-Кую, впервые можно было оценить [62] значение вполне обеспеченного пункта в пустыни. Хотя вообще все ходили везде бодро и весело, но тут, кроме того, в каждом просвечивалось ожидание чего то особенно приятного, успокаивающего. Все шли точно домой, хорошо зная, что с приходом на место их встретят свои люди, что воду получат они не по порциям, но можно будет даже умыться, что и накормят в Узун-Кую не консервами и либиховским бульоном, а настоящим супом с бараниною. Больных у нас не было, если не считать одного офицера, прихворнувшего простудною лихорадкою. Правда, нельзя при этом не принять в расчет, что в поход был взят народ отборный и что от всего хилого и неспособного переносить климат, труды и лишения отряд освободился еще в июле месяце.

10-го октября части, ходившие дальше Узун-Кую, возвратились обратно в это место. Последующие движения решено было производить так, чтобы рекогносцировка охватила возможно большую площадь пустыни. Широкое выполнение такой задачи, можно сказать не преувеличивая, стало каким то предметом судорожного желания каждого участника экспедиции, начиная от начальника до последняго солдата в отряде. Поэтому задались мыслью, во-первых, приблизиться к Красноводску, идя по возможности новыми путями, во-вторых, осмотреть все колодцы, не только лежащие по пути общего направления нашего движения, но и несколько от него удаленные, и, в-третьих, подойти непременно к берегу Кара-бугазского залива. Само собою разумеется, выполнить эту программу, двигаясь всеми рекогносцирующими силами вместе, было немыслимо, а потому решено было не останавливаться перед необходимостью дробления отряда с тем, чтобы одни осмотрели одно, другие — другое. По рассказам наших туркмен, из ближайших к Узун-Кую колодцев, могущих быть включенными в сферу нашего осмотра, наибольший интерес представляли колодцы Дахлы. Они, судя по тем-же сведениям, лежали в узле нескольких караванных путей, а потому, естественно, необходимо было нанести эти колодцы на нашу карту. Сообразно с этим капитан Витцель получил приказание отправиться с 50-ю казаками в Кум-Себшен и перевести в Дахлы гарнизон этого укрепления, а также и все грузы, находившиеся в нем. Исполняя это приказание, названный офицер выступил по назначению 11-го октября. Все прочие в этот день оставались на дневке в Узун-Кую, из которого [63] двинулись только на следующий день, т. е. 12-го октября. От Узун-Кую до Дахлы оказалось 57 3/4 версты. Расстояние это пройдено было в два перехода. На пути нигде колодцев не найдено и, следовательно, ночлег с 12-го на 13-е число был безводный, но это, разумеется, давно стало уже делом вполне привычным. К тому же, как ни тяжело было черпать воду из Узун-Куюнского колодца, мы все-таки повезли ее оттуда в количестве, более или менее достаточном. Колодцы Дахлы, коих всего два, не глубоки, но столб воды в них не выше шести дюймов, а потому понятно, что хотя они и действительно лежат в узле путей, но во всяком случае, нужно думать, караван-баши, т. е. водители караванов, конечно, не держат их долго в Дахлы. Собственно говоря, нет повода думать, чтобы караванам была и нужда ходить через Дахлы. Пункт этот, как кажется, лежит в стороне от тех направлений, по которым вероятно движение караванов. Дахлы правильнее признать центральным пунктом среди групп наиболее известных в пустыне колодцев, вокруг которых в известную пору года собираются кочевки туркмен. К числу таких именно принадлежат следующие колодцы: Узун-Кую, Кум Себшен, Чагыл, Карайман, Чарышлы и Гоклан-Куюсы. Некоторых из этих колодцев мы не видели; но наши туркмены рассказывали много хорошего особенно о Гоклан-Куюсы. По уверению Иль-Гельды-хана, до него от Дахлы был один небольшой мензиль, а потому не посмотреть Гоклан-Куюсы казалось просто невозможно. Эта рекогносцировка была поручена генерального штаба штабс-капитану Маламе, который выступил по назначению на рассвете 14-го октября с тем, чтобы успеть в тот же день вернуться назад. Колонну эту составила полурота, бывшая в гарнизоне узун-куюнском, с одним горным орудием. В этот же день наиболее свободные из находившихся при отряде топографов и знакомых с делом офицеров усердно рекогносцировали пути из Дахлы на Казахлы, Чарышлы и Карайман. Само собою разумеется, что, находясь в зависимости от соображений по продовольствию, проследить эти пути до конечных пунктов отряду не достало бы времени, а потому обрекогносцировали их на столько, на сколько было возможно. 14-го же числа прибыл в Дахлы капитан Витцель, со всеми сидевшими в Кум-Себшене, но колонна штабс-капитана Маламы не успела возвратиться в этот день: она пришла после полуночи. До Гоклан-Куюсы [64] оказалось 23 версты; но главною причиною замедления было то, что проводники сбились с дороги. Это был первый и даже единственный подобный случай в нашем отряде. О путях в том смысле, как мы их понимаем, разумеется, тогда и помина не было. Дорога не обозначалась ничем, кроме костей животных, погибающих в пустыни, которые каждый благочестивый путешественник, находя на своем пути, всегда собирает в кучу, по освященному законами обычаю. Еще в песках, по линиям наибольшего движения, до первой песчаной бури остается следы верблюжьих ступней или даже убитой тропы, но в солончаках обыкновенно исчезают и эти признаки. Правда, кое-где стоит тычком одинокий надмогильный камень, или холмик, насыпанный над схороненным особенно-чтимым человеком; но никаких других ориентировочных предметов не встречается иногда на целые сотни верст. Не смотря на это, туркмен умеет брать и сохранять должное направление с поражающею точностью не только днем, но и ночью.

Выступив из Дахлы после раннего солдатского обеда 15-го октября и помогая скорости нашего движения всеми освободившимися из под вьюков верблюдами, к ночи 17-го числа все мы собрались в Чагыл, сделав за это время 85 1/2 верст. На пути между Дахлы и Чагылом вода нигде решительно не встречалась, исключая разве только маленького горько-соленого родничка Доунгра, находящегося в шести с половиною верстах не доходя Чагыла. Следуя к сему последнему пункту, начальник отряда послал туда приказание быть всему гарнизону совершенно готовым к немедленному движению. 18-го числа движение это началось. Колонна направлена в Туар, причем начальнику ее, капитану Витцелю, приказано было, дойдя до этих колодцев, сейчас же распорядиться очистить хотя бы один из них, а на следующий день, т. е. 19-го числа, продвинуться, по крайней мере, верст на 25 от Туара по направлению к Кульмугиру, что на берегу Карабугазского залива. Согласно данной инструкции, которую удалось совершенно точно выполнить на месте, указанном для ночлега с 19-го на 20-е октября, полурота должна была остановиться, а сам капитан Витцель и топографы, конвоируемые 20-ю солдатами, посаженными на верблюдов, имея при себе хороших проводников, обязывались обрекогносцировать остальной путь до Кульмугира, а затем присоединиться к колонне, буде возможно, не тем путем, которым [65] пойдут вперед, а другою дорогою. 21-го октября весь бывший гарнизон Чагыла должен был прибыть и прибыл обратно в Туар, куда в тот же день перешел и начальник отряда из Чагыла, совершенно оставив это укрепление. Кульмугир имел то значение, что был нанесен на карту съемочного экспедициею полковника Дандевиля. Берег Карабугазского залива у вышеназванного пункта оказался почти одного характера с восточным берегом Михайловского залива, а потому начальник красноводского отряда тогда же начал усиленно ходатайствовать о том, чтобы сделали промеры пролива, соединяющего первый из выше названных заливов с морем, равно как и по самому Карабугазскому заливу. Ходатайство это было энергически поддержано кавказским окружным штабом, но, к большому сожалению, из этого ничего не вышло, так как у каспийских моряков не хватило необходимых средств. Если бы вопрос этот был тогда же разрешен в смысле положительном, сухой путь в Хиву сократился бы почти на целых 200 верст. Одновременно с выступлением колонны капитана Битцеля из Чагыла, т. е. 18-го октября, оттуда же, под начальством штабс-капитана Маламы, выступила другая колонна, в составе которой вошли: стрелковая рота Дагестанского пехотного полка, одно горное орудие и все излишние верблюды. Начальнику этой колонны приказано было вести ее прямо в Мулла-Кари и, проходя чрез Гезли-Ата, взять оттуда с собою находившееся там полевое орудие, оставив вместо него горное. Доведя все это к пункту назначения, штабс-капитан Малама должен был немедленно же следовать обратно в Гезли-Ата, со всеми остававшимися в Мулла-Кари казаками.

Дагестанские стрелки все пошли на верблюдах. Их предполагалось вести в поход к берегу Атрека, а потому роту эту отправили вперед, чтобы дать время хорошенько оправиться в Мулла-Кари. Достаточно отдохнув в Туаре, 22-го октября отряд выступил в Портокуп, находящийся в 28-ми верстах к западу от Туара. Место это ровно ничего не представляет, кроме разве того, что там есть довольно обширная яма с горько-соленою, никогда не высыхающею водою. Но там же разделяются дороги. Одна идет в Красноводск, другая — в Гезли-Ата. Утром 23-го числа и отряд разделился надвое. Одна часть, состоящая из полуроты и полевого орудия, под командою капитана Витцеля, направлена [66] была в Красноводск. В составе другой поступили все остальные наличные части отряда, а именно: две роты, три горных орудия и казаки. Эту последнюю колонну повел в Гезли-Ата лично начальник отряда, который прибыл с нею к месту следования 24-го октября. Шедшие в Гезли-Ата на пути своем нигде не нашли воды; колонна же капитана Витцеля, согласно данного ей указания, проследовала на колодцы Ер-Ульян, Языгишем, Ушак и Бурнак, само собою разумеется, занимаясь, насколько это было возможно, подробным исследованием пути и его съемкою. 26-го октября в Гезли-Ата прибыл из Мулла-Кари штабс-капитан Малама со всеми остальными казаками красноводского отряда, а на следующий день, вследствие заранее посланного приказания, туда же и оттуда же пришел командир 2-го батальона 82-го пехотного Дагестанского полка майор Мадчавариани, с последнею полуротою своего батальона, еще не принимавшею участия в рекогносцировке, и с новыми запасами всяких необходимых продовольственных припасов.

Так как, кроме пути, по которому был отправлен капитан Витцель, в Красноводск была дорога и из Гезли-Ата, то признавалось весьма полезным исследовать и сию последнюю. Кстати к этому представлялся случай, так как лошади казаков, которые все время ходили с нами, порядочно поизнурились, и было вовсе не лишним дать им возможность хорошенько отдохнуть и оправиться. Кратчайшая дорога из Гезли-Ата в Красноводск идет на колодцы: Кошаба, Сюйли-Касын, Янгуджа и Курт Куюсы. Штабс-капитану Маламе приказано было пройти этим путем в Красноводск и там, где по указанию проводников окажется это возможным, связать съемкою свой путь с путем капитана Битцеля. В прикрытие рекогносцировки пошли все казаки — хозяева лошадей, доходивших до Декча, да еще с полсотни других из числа только что прибывших. Казаков все равно надо было перевести в Красноводск, что очень затруднительно было сделать морем. Для удобнейшего измерения проходимого расстояния послано было одно горное орудие, запряженное лошадью. Благодаря вниманию к делу и испытанной распорядительности офицеров, которым были поручены рекогносцировки в Красноводск, оне были выполнены совершенно хорошо, причем оказалось, что до названного пункта от Гезли-Ата 148 верст, а от Туара — 243 3/4 версты. Впрочем, в первое из этих чисел включены 9 ¼ верст, сделанных для связи с путем Туар — Красноводск, а [67] во второе — тоже около 10-ти верст, сделанных в сторону, а именно к соленому роднику Янгису, находящемуся у самого берега Карабугазского залива. От Туара до Гезли-Ата, чрез Портокуп, 83 ¼ версты. Сопровождавшие отряд туркмены, Иль-Гельды-хан с его нукерами, служили вообще старательно и видимо искали случая быть нам полезными, хотя дела у них было немного. Усердие всей этой туркменской колонны, можно сказать, видимо росло с каждым днем, но с теми, которые обращались к ним с различными вопросами, туркмены разговаривали неохотно и всегда давали уклончивые ответы. Особенною молчаливостью отличался их начальник. От него за все время никто не мог выпытать, что думает он насчет русских вообще и дел нашего отряда в особенности. Даже наш отрядный переводчик, весьма хитрый армянин, при всем любопытстве не мог узнать образа мыслей Иль-Гельды-хана, хотя очень часто проводил время в обществе его и его товарищей. Напротив того, они как-то еще более остерегались его. Такая таинственность продолжалась, однако же, не далее времени возвращения нашего в Гезли-Ата, в котором именно эти туркмены присоединились к нам, когда мы шли вперед. Но здесь они больше выдержать не могли и чрез майора Мадчавариани, которого особенно уважали, обратились к начальнику отряда с просьбою — разрешить съездить двум из них на Чемкень, что бы, через посредство жителей этого острова, послать на Атрек письмо. Они просили также, чтобы письмо это предварительно было прочитано и переведено начальнику отряда, и чтобы этот последний приказал рассказать каждому солдату о том, что в письме написано. Письмо же то было такого содержания: «Мы, печати которых приложены на этой бумаге, просим кази (верховного судью) сообщить доверяющим нам атрекским джафарбаям, атабаям и вообще всем юмудам, что ходим с русским войском ровно месяц. Теперь мы сами видели, что русские действительно сильны и милостивы. Как ходит их войско, так ходят только звезды на небе. Они, никого не страшась, вперед говорят, куда идут, и приходят туда, как сказали и даже когда обещали придти. Аксакалов у них нет. Как скажет старший, так делают все, и делают без маслаатов (рассуждений). Этого старшего слушают и те, которые в Красноводске, и те, что в Балханах, и те, которые здесь. Каждый солдат не хуже любого нашего батыря. Мы слыхали и вполне верим, что таких солдат у каждого [68] полковника 1.500, а всех полковников у Аг-Падишаха (Белого Царя) больше 1000. Как же велика после этого Его сила и хватит ли силы у Его врагов противиться Его воле! Русские при всем этом никому ничего дурного не делают, пока не сделают зла им самим. Взяли в Сары-Камыше в плен двух узбеков и не только не обратили их в кулов (рабов — невольников), но даже отпустили их. Мы советуем нашим сидеть на Гюргене и Атреке спокойно и не разбегаться, когда русские придут туда. А они непременно туда придут, потому что об этом сказал полковник».

Кто рассказал нашим туркменам о 1000 полковников в России, — не солдаты ли мусульмане, которых во 2-м батальоне Дагестанского пехотного полка было по несколько в каждой роте, — до этого мы, конечно, не доискивались. Письмо, само собою разумеется, послать было разрешено, и все верили в совершенную искренность чувств и убеждений писавших, но никто не придавал этому документу значения, ибо все уже знали хорошо, что в Азии каждый туземец верит лишь тому, что сам видит своими глазами, и признает значение лишь той силы, в железных тисках которой лично побывал. Азиятца вообще, а азиятца-магометанина в особенности, более чем трудно в чем либо убедить; но столь же, если еще не труднее, заставить его разувериться в том, чему уж раз он поверил.

Предположения начальника отряда относительно выбора путей и местности, подлежащих обрекогносцированию в последующем, были построены на том соображении, что, оставляя Балханские горы после довольно продолжительного нахождения наших войск в их области, и оставляя их, быть может, на долго, было бы непростительно не осмотреть их со всех сторон. Такая рекогносцировка тем более имела бы основания, что вместе с тем она должна была познакомить нас с частью одного весьма важного пути, ведущего по Узбою в глубь материка. Производя ее, мы не могли преминуть осмотреть весьма известное в том крае место, находящееся в старом русле Аму-Дарьи, называемое Топьетан. Судя по рассказам туземцев, пункт этот, вероятно, имел даже и некоторое стратегическое значение. Содержание легенды о Топьетане заключается в том, что некогда хивинский хан, желая одновременно устрашить вышедших из его повиновения текинцев и иомудов, привез туда пушку. Отсюда и самое название места «Топ» — по-туркменски, пушка; «етан» же, хотя в буквальном [69] переводе и значит «бывалый», но в соединении с приведенным словом может быть переведен целым выражением: «место, на котором была пушка». Наконец по соображениям, приведенным в начале настоящего рассказа, столь же необходимо было обрекогносцировать путь из Мулла-Кари к берегу Атрека; но на счет возможности тогда же выполнить эту последнюю задачу являлось сильное сомнение, причиною которого было крайнее истощение и изнурение наших верблюдов, падеж которых в последнее время очень участился.

Начало выполнения только что приведенной программы положено было выступлением отряда из Гезли-Ата в Топьетан. Это было 28-го октября 1871 года. Колонну, отправившуюся туда, составили три роты Дагестанского полка, три горных орудия, десятка с два казаков и, конечно, наши туркмены. Весьма забавно, что с тех пор, как этим последним стало известно, куда идет отряд, любимою темою во время их разговоров с нами сделалось раз суждение о том, что теперь уже не один Топьетан, но что Топьетанов стало столь же много, сколько колодцев в пустыне, ибо у каждого колодца побывали уже русские топы. Мы пошли частью в обход сыпучих песков весьма известной площади, именуемой Чиль-Мамет-кулюм, частью же по ней самой, направляясь на колодцы Кемаль, Алты-Куюрух и Ташдышен, и, сделав 106 1/2 верст, пришли в Топьетан 1 ноября. Пункт этот действительно обращает особенное внимание среди пустыни, его окружающей, главным образом тем, что в нем находится цепь мелких пресноводных озер, лежащих в самом Узбое. Придя туда, мы были удивлены тем обстоятельством, что многие из наших туркмен, как конных, так и верблюдовожатых, отправились на поиски чего то. Видно было, как они, после непродолжительного совещания между собою, усердно принялись раскапывать в двух местах песок, взяв для сего, с разрешения майора Мадчавариани, наши лопаты. Наконец, дело объяснилось. Оказалось, что существует предание, дополняющее вышерассказанную легенду, по которому хан Хивы, привезший в Топьетан свою пушку для острастки, не смог уже увезти ее обратно и потому приказал зарыть ее в песках, где будто бы она покоится и по ныне. Туркмены верят в эту басню фанатически и, кроме того, убеждены, что нашедшей орудие и передавший своему племени, тем самым сделает его великим и могущественным. Происхождение таких надежд среди туркменского народа, как кажется, находит объяснение в том [70] обстоятельстве, что пушки, как чрезвычайно редкие орудия войны в Азии, наводили, да и по ныне наводят на них какой то панический страх. Естественно поэтому, что племя, которому бы удалось приобрести пушку, могло рассчитывать и на одновременное с этим приобретение особенного значения.

О Топьетане нам еще прежде рассказывали чрезвычайно много весьма заманчивых вещей. Говорили между прочим и то, что его никогда не минует ни один текинец, атабайский или гюргено — атрекский караван, идущий в Хиву или из Хивы; но таким рассказам мы не очень доверяли. Мы слыхали много подобных же рассказов и о Дахлы, а разочарование, испытанное там нами, еще было свежо в нашей памяти. Однако же, скептицизм наш на счет Топьетана, как оказалось, был напрасен. 2-го ноября, на рассвете, к сторожевому нашему посту стал приближаться хивинский караван в 350 верблюдов, навьюченных частью товарами из этого ханства, частью же пшеницею и мелким зеленым горошком. Заметив присутствие русских, караванщики, из которых многие были на превосходных лошадях, хотели было уйти и стали отгонять верблюдов, но, по первому сигналу стороживших наш бивак, казаки наши и конные туркмены понеслись на перерез каравану. Тогда прикрытие каравана, состоявшее из 77-ми вооруженных людей, положив верблюдов в виде каре, засело за вьюками и стало готовиться к бою. Начались дальние переклички между нашими туркменами и хивинским конвоем, причем первые уговаривали последних не сопротивляться, заявляя им, что тут же, в глубине Узбоя, в нескольких сотнях шагов от каравана, находится большой русский отряд. Хивинцы, однако же, этому не верили и уже начали было стрелять; но в это время послышался один орудийный выстрел, сделанный по приказание начальника отряда внизу на дне Узбоя, холостым зарядом. Услыхав этот выстрел, караванщики бросили оружие и казаки заворотили караван раньше даже, чем подошла туда дежурная рота.

Прежде чем говорить о том, как распорядился начальник отряда с этой добычей, необходимо сказать, что в то время чрезвычайно упорно держалось в степи мнение, что Нур-Верды, хан текинский, весьма недавно получил от хана хивинского 5000 туманов, обязавшись за это напасть на русских и непрестанно грабить сочувствующих нам туркмен. Кроме того, следует вспомнить сказанное раньше, а именно, что хивинцы вместе с текинцами и атабаями не очень еще давно угнали у нашей красноводской [71] чарвы множество скота и, между прочим, около 600 голов верблюдов. Все это налагало на нас как бы некоторую обязанность постоять за отдавшихся нам туземцев и притом выразить это покровительство в форме между ними принятой, ибо иначе не могло последовать удовлетворения в полной мере. К приведенным обстоятельствам присоединилось еще одно, требующее, по местному праву, возмездия при первом удобном случай. Пленные персы, купленные текинцами на хивинском рынке и шедшие со своими новыми хозяевами при пойманном нами караване, рассказали нашим туркменам, что пред их выходом казнили в Хиве двух юношей с Атрека: Курбан-Назара и Ана-Тагана. Это были именно те наши всадники, которых уволил начальник отряда в отпуск из Узун-Кую. Узнав об этом, отец первого и братья второго, находившиеся с нами в качестве верблюдовожатых, затянули свое погребальное завывание взывали о мести. К их возгласам присоединялись усердные просьбы остальных наших туркмен о том же самом. Чтобы выйти из столь затруднительного положения с возможно меньшим вредом для персонала, составлявшего караван, и в то же время сделать побольше шума, начальник отряда распорядился следующим образом. Прежде всего были сняты ручные кандалы и иные оковы с пленных персов{15} и им объявлена полная свобода. Вместе с тем людям этим позволено взять все, что, по их собственному показанию, принадлежало им в караване. Затем, последовало приказание стать в отдельные группы хивинцам, атабаям и атрекским джафарбаям, с предупреждением, что последних, как имеющих своих представителей в нашем отряде, мы считаем своим народом, и потому с ними не будет такой ужасной расправы, как с двумя первыми группами. Нечего и говорить, что после этого в кучках атабайской и хивинской остались лишь весьма немногие и что, наоборот, мгновенно увеличилась кучка джафарбайская. Всякий хивинец или атабай, который имел какого либо родственника или приятеля между джафарбаями, сейчас же пристраивался к ним и на это не обращалось никакого внимания, не смотря на улики наших туркмен, указывавших нам на то, что тот или другой вовсе не джафарбай. После такой сортировки оказалось только [72] восемь хивинцев и 12 атабаев, в числе которых действительно находилось несколько лично участвовавших в угоне верблюдов у нашей чарвы и даже один из предводителей грабившей шайки, некто атабай Ата-Мурат-хан{16}, агент хивинского хана. У этих 20-ти человек, по собственному их показанию, конечно весьма мало правдоподобному, в караване всего было 44 верблюда. Из этого числа приказано было отдать отцу Курбан-Назара и братьям Ана-Тагана по 10 лучших верблюдов, равно как и все халаты и деньги атабаев и хивинцев, в цену крови сына и брата. Все вьюки с 44-х верблюдов и остальные 24 верблюда были доставлены в Мулла-Кари, где и розданы беднейшим и наиболее потерпевшим от угона верблюдов нашим туркменам. Что касается хивинцев и атабаев. то из них заарестован был при отряде один лишь атабай Ата-Мурад-хан, остальным же вы дали 10-ти-дневную провизию и немедленно выпустили. При этом им очень торжественно советовалось, чтобы они предупредили своих одноплеменников, что еще не то будет с теми, которые не перестанут стараться делать нам неприятности, и прочее в этом же роде. С высылкою этих несчастных из Топьетана в особенности спешили мы с тою целью, чтобы они вовремя успели предупредить шедший, по их показания, в одном мензиле за ними другой текинский караван в 500 верблюдов, что мы находимся в Топьетане, дабы таким образом избежать встречи и повторения только что происходивших тяжелых сцен.

Для дополнения характеристики пункта, в котором находился отряд, остается сказать, что чрез Топьетан накануне прошел в Хиву еще один атабайский караван в 400 верблюдов.

Окончив все расчеты с хивинцами и атабаями и более или менее удовлетворив своих туркмен, необходимо было принять какое-либо решение на счет Ата-Мурад-хана и остальных караванщиков, все еще тревожившихся за свою участь. Что касается первого, то обыск, сделанный в его вещах, подтвердил исключительность враждебного его отношения к нам. У него была найдена грамота хивинского хана, уполномочивавшая его на пропаганду и самые энергичный действия, с обращением к нему, как человеку, испытанно-преданному хану и заклятому ненавистнику [73] русских{17}. По всему этому Ата-Мурада атабайского под строгим караулом повели с собою и впоследствии передали на Ашур Аде, где, по распоряжению власти, он был выменян у атабаев на девять человек персов, томившихся в неволе. В отношении же джафарбаев решено было в том смысле, что так как мы признаем их народом, не относящимся к нам враждебно, то не только сохраняем им свободу, но и оставляет, неприкосновенным их имущество. Так как, однако же, справедливость требует, чтобы они, т. е. атрекские джафарбаи, послужили нам подобно тому, как служат их соплеменники джафарбаи балханские, то мы оставляем, при отряде 130 лучших верблюдов из числа им принадлежащих, предоставляя хозяевам право получить животных своих обратно, по прибытии нашем на Атрек. Решение это принято было джафарбаями с восторгом. Они немедленно навьючили груз с верблюдов. отобранных у них, на верблюдов, оставшихся в их распоряжении, и вывезли его из места бивакирования отряда. К утру следующего дня они вернулись в Топьетан, зарыв ночью, где-то в окрестных песках, 130 вьюков, и забрали остальное свое добро. Свежие верблюды немедленно были розданы войскам, по 40 голов в каждую роту и 10 в артиллерию. При своих верблюдах атрекские джафарбаи оставили несколько конных всадников и 20 пеших верблюдовожатых. Таким образом, мы получили полную возможность окончить нашу рекогносцировку 1871 года, как первоначально предполагали, на берегах пограничного Атрека.

1-го ноября отряд выступил в Мулла-Кари. К вечеру следующего дня, идя все по Узбою, мы отошли от Топьетана 48 верст и находились у колодцев Буураджи. Отсюда к месту нашего следования вели две дороги. Одна, продолжаясь по Узбою, огибала Большой Балхан с юга; другая шла в обход этих гор с севера. Желая исследовать и ту, и другую, отряд в Буураджи разделился, после чего одна часть, под командою майора Мадчавариани, послана была путем северным, другую же начальник отряда повел по продолжению Узбоя. 8-го ноября все рекогносцировавшие собрались в Мулла-Кари, где уже почти ничего не оставалось и где нас ожидали вполне отдохнувшие дагестанские стрелки и две роты Кабардинского полка, перевезенные туда из [74] Красноводска, куда прибыла на смену им рота Дагестанского полка, та самая, которую повел капитан Витцель из Портокупа. 13-го ноября окончательно оставили мы Мулла-Кари, а 27-го числа отчалила последняя баржа и от пристани в Михайловске. С нею уплыло в Красноводск все то, что оставалось еще нашего в области Балхан, сверх трех рот (двух кабардинских и одной дагестанской), трех горных орудий и 15-ти человек кизляро-гребенских казаков. Таков именно был, состав сил, с которыми начальника отряда предпринял движение в Чекишляр. Пройдя от Мулла-Кари 248 3/4 версты в 11 суток, 24-го ноября мы дошли до названного места. На Чекишлярском рейде нас ожидал начальник нашей морской Астрабадской станции, капитан 2-го ранга Петриченко, заранее извещенный о времени, к которому должен был прибыть сухопутный отряд. На рейде же спокойно покачивалось громаднейшее казенное парусное судно «Аист», доставившее нам из Красноводска одно горное орудие, палаточный лагерь и разные продовольственные запасы, к разгрузке которых мы приступили со следующего же дня, пользуясь при этом дружною помощью наших моряков. Наступившая ночь, несмотря на установленный бдительный надзор за спокойствием нашего ночлежного бивака, не прошла, однако же, без тревоги. Около 11-ти часов ночи, три туркменские пули просвистели меж нас, и одна из них пронизала руку солдатику Кабардинского полка, находившемуся на часах у палатки начальника отряда. Немедленно усилили мы свою сторожевую цепь и изготовились к встрече ночного нападения; но дальнейшее наше спокойствие в ту ночь ничем более нарушено не было. Вследствие описанного неприятного случая, 25-го числа с рассветом все служащие у нас ханы отправлены были за Атрек и к Серебряному Бугру, в окрестностях которого в то время сосредоточено было до 10,000 туркменских, кибиток, с приказанием — не позже трех суток доставить, одновременно на Ашур-Аде и в Чекишляр, самые точные сведения о том, кто именно были стрелявшие в лагерь. Ханы и вообще все туркмены, бывшие при отряде, решительно и искренно не сочувствуя выходке своих соплеменников, с большою готовностью взялись исполнить приказание и к утру 27-го ноября сообщили, куда было им указано, имена стрелявших. Оказалось, что это были атрекские каракчи, т. е. разбойники из кочевой части племени кельте. При этом ханы и кази принесли письменное заверение, что случай, возбуждающей неудовольствие [75] начальника отряда и так компрометирующей местную чарву, очень тревожит весь народ. К этому они присоединили просьбу о разрешении туркменским старшинам немедленно явиться с повинною и выслушать решение начальника. Но одновременно с этим в отряде получено было письмо капитана 2-го ранга Петриченко из Ашур-Аде, в котором он извещал, что, по имеющимся у него сведениям, значительная часть заатрекской чарвы вовсе не разделяет скромных желаний преданных нам ханов, и, по его личному мнению, основанному на 20-ти-летнем служебном опыте в этом крае, было бы весьма полезно подойти к самому берегу Атрека и даже, перейдя чрез эту реку, походить немного по ее левому берегу. Он прислал начальнику отряда экземпляр, чего то в роде воззвания какого то влиятельного атабая, которое оканчивалось восклицанием: «не дадим русским пить атрекской воды и поверим, что они могут подойти к Атреку не тогда, когда ухо наше будет это слышать, а когда то увидит наш глаз!» Вследствие этого начальник отряда решил идти к Атреку безотлагательно. Чекишлярское укрепление к тому времени уже было вполне готово. В нем оставили одну роту Кабардинского полка и два горных орудия. Все остальное в несколько часов было совершенно готово к походу. Артиллерийских лошадей в Чекишляре не было, а потому орудие повезли на казачьих лошадях. Последние оказались столь же хорошими в упряжи, как и под молодцами-хозяевами. 27-го ноября, в четыре часа пополудни, мы выступили из чекишлярского бивака и, пройда 30 верст, около полуночи подошли к Атреку. Имелось в виду захватить какой-нибудь кочевой аул племени кельте и сжечь с полсотни кибиток, но обстоятельства помешали выполнению предположенного. Ни одного такого аула на правом берегу Атрека не оказалось, а переходить на левый его берег было крайне затруднительно, не говоря уже о том, что за рекою начиналась воображаемая Персия. Конечно, мы могли поймать кельте, если бы возможно было идти не останавливаясь; но Атрек, который почти в течение круглого года имеет вид какой то жалкой реченки, в то время, как нарочно, был в сильнейшем разливе, а потому переправа чрез него, в особенности в ночную пору и без всяких вспомогательных, средств, казалась делом несколько неосторожным. Наконец, переправа чрез Атрек стала даже и бесполезною, так как мы не могли скрыть движения своего от заатрекской чарвы, а туркменам вполне достаточно 10-ти минут, чтобы разобрать кибитки по [76] вьюкам и, вообще, взвалив весь скарб на верблюдов, уйти целым аулом. Дело в том, что, благодаря тому же разливу, отряд шел почти по колено в воде, начиная с 20-й версты от Чекишляра. Ночь была довольно свежа и люди очень продрогли. Поэтому, подойдя ближе к настоящему руслу и пользуясь густо и высоко растущими камышами, заслонявшими нас со стороны левого берега, мы, в ожидании рассвета, развели маленькие огоньки, чтобы немножко пообсушиться и согреться. Это ли обстоятельство открыло место нашего ночлега, или иным каким-либо путем вы следили нас кочевники, но со светом мы заметили на противоположном берегу такую суету, что устраивать переправу значило только напрасно тратить время. Поэтому отряд пошел вниз по течению реки с целью обрекогносцировать ее берег до гасанкулинского аула, находящегося у самого залива Гасан-Кули, в который изливается Атрек. Таким образом, задача наша из воинственной вновь приобрела чисто мирный характер; но туркмены, видевшие уже нас на Атреке собственным глазом, потеряли самоуверенность. Они предположили, что мы идем в Гасан-Кули, чтобы воспользоваться лодками, принадлежащими аулу, переплыть в них чрез залив и высадиться за Атреком. Поэтому они поспешили выслать к нам депутацию с новыми и торжественными заверениями о том, что решительно не сочувствуют случаю, бывшему в ночь с 24-го на 25-е ноября, и просят наложить на них какую угодно контрибуцию, но только не переходить на левый берег Атрека. Им ответили, что на этот раз переправляться мы не будем, но не считаем предположение наше окончательно отмененным, впредь до решения дела высшим начальством, у которого начальник отряда обещал испросить приказание, — простить ли кельте, или перейти Атрек для наказания преступного племени. Между тем отряд продолжал движение в Гасан-Кули. Жители этого аула приняли нас весьма радушно и вдоволь угостили людей рыбою. На Гасан-Кулийском рейде мы насчитали 38 крупных лодок, из коих шесть двухмачтовых. По сведениям, имевшимся на нашей Астрабадской морской станции, в то время во всей чомре считалось до 500 лодок различных размеров и все оне построены были исключительно в Гасан-Кули.

Переночевав в названном ауле, 29-го ноября отряд вернулся в Чекишляр. 1-го декабря красноводский отряд осмотрел еще путь до Белого Бугра (Аг-Патлаух) и этим совершенно [77] закончил свои рекогносцировки 1871 года, во время которых он прошел, измерил и нанес на карту 2,007 верст, причем все это было выполнено в течение трех Месяцев. Чекишляр мы заняли прочно. В гарнизоне его оставлены были две роты Кабардинского пехотного полка и дивизион горной незапряженной артиллерии. Все остальное перевезено в Красноводск на «Аисте», которого повел на буксире пароход «Кура». Что касается Красноводска, то и в нем признано было совершенно достаточным оставить на зиму только лишь две роты и незапряженные пушки, там находившиеся, а именно: четыре горных и восемь полевых. Люди захваченного в Топьетане каравана рассказали нам, что о приближении красноводского отряда к оазису в Хиве узнали лишь тогда, когда мы пришли в Узун-Кую. Это возможно до пустить потому, что мы шли довольно быстро и всех людей, попадавшихся нам в пути, откуда бы они ни ехали, мы ловили и задерживали при отряде до возвращения к четвертому нашему опорному пункту. Караванщики передавали еще, что в то время, как весть о приближении русского отряда дошла до Хивы, хан находился на охоте где то близ Декча. Ему дано было знать об этом с нарочным, и он поспешно возвратился в свою столицу, в которой происходил ужасный переполох. Немедленно собрана была большая конная дружина. Ее направили нам на встречу, но так как мы начали обратное движение прежде, чем хивинские ратники пришли в Сары-Камыш, то предводитель их донес хану, что прогнал русский отряд. Все это мы узнали, как и сказано выше, исключительно лишь от туркмен, а потому и не считали за достоверное. Достоверно же, что рекогносцировка наша до окраин оазиса, действительно, серьезно озаботила хана, и он немедленно отправил посольство для переговоров с русским начальником, снабдив его письмом к Его Высочеству Главнокомандующему Кавказскою армиею. Вместе с тем, в видах задабривания, с посланцами был отправлен один из томившихся в Хиве русских невольников, которого хан приказал нам возвратить безвозмездно. Во главе посольства поставлен был верховный ишан ханства, Магомет-Амин. Содержание письма было следующее:

«Великий Император, наш друг, да продлится любовь Ваша к нам навсегда!

Брату сильного, уважаемого, могущественного Его Величества Российского Самодержца, Государя, имеющего корону, сияющую [78] подобно солнцу, Государя Иисусова народа желаю много лет сидеть на престоле и продолжать знакомство и дружескую переписку.

Да будет Вашему дружескому сердцу известно, что с давнего времени между двумя нашими высокими правительствами существовало согласие, отношения между нами были откровенные и основания дружбы день-ото-дня укреплялись, как будто два правительства составляли одно и два народа — один народ.

Но вот в прошлом году Ваши войска явились к Челекеню на берег Хоразмского (Красноводского) залива, как мы слышали, для открытия торговли, и недавно небольшой отряд этих войск, приблизившись к Сари-Камышу, который издавна находится под нашею властью, вернулся назад. Кроме того, со стороны Ташкента и Ак-Мечети{18} подходили войска Ваши к колодцам Мин-Булак, лежащим в наших наследственных владениях. Нам неизвестно, знаете ли Вы об этом или нет?

Между тем, с нашей стороны не предпринималось никогда таких действий, которые могли бы нарушить дружественные с Вами отношения, и только однажды из племени казак{19}, которое находится под нашею властью, пять или шесть храбрецов были посланы к Вам; но они не переходили за нашу границу и, не сделав Вам никакого вреда, возвратились обратно. В то же время некоторыми людьми из этого же племени были захвачены четыре-пять Ваших людей, но мы отобрали их и бережем у себя. В прошлом году Темир-хан-шуринский, заслуженный князь{20}, сказал о нас ишану{21}: «если они наши друзья, то по какой причине держат у себя людей наших?» Узнав об этом, мы поручили ему же отвести одного из этих людей к Вам, других же оставляем пока у себя. И если Вы, желая поддержать с нами дружеские отношения, заключите условие, чтобы каждый из нас довольствовался своей прежней границей, то мы в то же время возвратим и остальных Ваших друзей; но если пленные эти служат Вам лишь предлогом для открытия враждебных против нас действий, с целью расширения Ваших владений, то да будет на это определение [79] всемогущего и светлого Бога, от исполнения воли которого мы уклониться не можем. «Поэтому написано это дружественное письмо в месяце шавалла».

К письму была приложена печать Сеид-Магомет-Рахима, хана хивинского. В приведенном ханском письме между прочим выражено удивление по поводу посещения нами Сары-Камыша и даже, как кажется, именно это обстоятельство навело хана на мысль обратиться к нам с письмом в заискивающем тоне. Так как гром грянул со стороны Красноводска, а хивинцы в то время вряд ли верили, что все русские отряды имеют общность, то позволительно думать, что русским начальником, к которому хан отправил послов, был именно начальник красноводского отряда, и у нас послов этих поджидали. О том, что они будут непременно высланы, в Красноводске узнали из бумаги начальника мангишлакского отряда, который имел на этот счет самые достоверные сведения, полученные чрез киргизов. В бумаге, между прочим, выражена была просьба известить о том, когда именно ждут в Красноводске хивинских послов. Здесь надобно сказать, что красноводский отряд подчинялся Главнокомандующему Кавказскою армиею чрез посредство начальника штаба округа, мангишлакский же направлялся в своих действиях начальником Дагестанской области, коему он был непосредственно подчинен. Поэтому в Красноводске не могли быть известны причины столь горячего интереса со стороны начальника мангишлакского отряда ко времени прибытия хивинских послов к восточному берегу Каспийского моря. Как бы то ни было, но послы эти, проехав две трети расстояния по направлению к Красноводску и, должно быть, случайно встретившись с людьми из Мангышлака, свернули с ними в форт Александровский, куда и доставили письмо хана, а отсюда уже местное начальство представило его Великому Князю Главнокомандующему на Кавказе. Следствием этого письма была завязка новых переговоров с Хивою, для которых, сколько известно, главною темою служил вопрос о возвращении наших пленных, а также о гарантиях в том, что политика названного ханства будет далее направляема в смысле миролюбивом и желательном для России. Между тем как шли эти переговоры, главный штаб проектировал новую рекогносцировку, которую должен был выполнить красноводский отряд. Рекогносцировку эту первоначально предполагали произвести [80] в течение весны 1872 года, но лица, видевшие южную часть Закаспийского края и знакомые с климатическими особенностями страны, не могли признавать это время года особенно благоприятным для каких бы то ни было движений войск по той пустыне. На то, что время выбрано для рекогносцировки неудачно, начальник красноводского отряда имел случай обратить внимание Главнокомандующего Кавказскою армиею, который тогда изволил находиться в С.-Петербурге, куда был вызван и начальник отряда, для личного доклада о подробностях походов прошлого года. Его Высочество отнесся к доводам, ему представленным, с особенною заботливостью и тут же исходатайствовал, чтобы дальнейшие движения красноводского отряда были произведены осенью, по примеру прошлого года.

К концу 1871 года в пределах расположения красноводского отряда все успокоилось. Войска, находившиеся в гарнизонах Красноводска и Чекишляра, вполне отдохнув от трудов, испытанных во время минувших рекогносцировок, обратились к воинским занятиям мирного времени. Соседние туркмены, хотя и не делали никаких шагов к сближение с нами, но и ни раза не дерзнули нарушить наше спокойствие. Начальник отряда, возвратившись из С.-Петербурга в Тифлис, обратился к исполнению обязанностей по штатной своей должности начальника штаба дивизии, занимаясь также и делами отрядными, — понятно, только письменными. Такое положение вещей продолжалось до 1 июня 1872 года, когда стало почти ясно, что переговоры с Хивою не приведут к установлению желанных отношений с нею. Тогда, в июне же месяце, начальник красноводского отряда вновь прибыл на восточный берег Каспийского моря, с приказаниями, обещавшими новое оживление нашей деятельности. Так как, однако же, к тому времени мосты для перехода Хивы на путь истинный не были еще совершенно разрушены, а долготерпение нашего министерства иностранных дел не успело еще истощиться в конец, то и приказания, с которыми был прислан начальник отряда, сколько известно, не имели совершенно определенных форм. Ему велено было произвести движение по направлению к Хиве, возможно более захватывая при этом старое русло Оксуса. Вообще же рассчитать свой марш так, чтобы не терять предварительно ни времени, ни усилий, имея в виду вероятность получения приказания следовать в пределы ханства, для прекращения самобытного его существования. Если бы, однако же, такого приказания не последовало во [81] время имеющей быть рекогносцировки, то ограничиться приобретением сведений о сколь возможно большем числе новых, дотоле еще не посещенных отрядом местностей и дорог. Такая задача, конечно, не была легка. Правда, дело несколько упрощалось тем обстоятельством, что имелся уже достаточный опыт хождения по пустыне; но, с другой стороны, некоторые приемы, успешно применявшиеся во время рекогносцировок 1871 года, оказывались не приложными во время предстоявшего тогда нового похода. Такова была, например, система тыловых укреплений. Чрезвычайно облегчая движение вперед, система эта вместе с тем все более и более ослабляла состав отряда по мере приближения его к противнику и, кроме того, заранее определяла направление обратного движения через места, уже раз пройденные. Между тем, по смыслу приведенных указаний свыше, нам следовало ходить так, чтобы до самого возвращения все было только вперед и что бы до получения окончательных приказаний не расточать наших боевых сил. Несмотря на все эти трудности, красноводскому отряду, как кажется, удалось, хотя и с некоторыми серьезными усилиями, разрешить задачу, указанную ему и на 1872 год.

Одновременно с отправлением начальника отряда на восточный берег Каспия, по приказание главнокомандующего, штаба Кавказского округа сделал распоряжение о направлении туда же еще 10 рот пехоты, четырех горных орудий, одной сотни казаков и 18 артиллерийских лошадей для запряжки части полевых пушек, остававшихся в Красноводске. Кроме того, несколько позже туда же перевезли еще одну сотню казаков. Это сделано было главным образом для того, чтобы, в случае движения в Хиву, кавалерия отряда имела достаточную самостоятельность для быстрых передвижений отдельно от других родов войск, от воды до воды.

На этот раз, как и перед первою рекогносцировкою, самым серьезным вопросом опять таки являлся вопрос о перевозочных средствах, с тою лишь только разницею, что теперь требовалось нам несравненно большее число верблюдов. Между тем, полгода спокойной жизни, которой предавался соседний с нами туркменский народ, и совершенно безобидное, с его точки зрения, проявление нашего неудовольствия в отношении тех, которые не повиновались нашей воле, неминуемо должно было настроить туземцев в духе осторожности к Хиве, гнев которой всегда чувствовался ими несравненно острее и больнее. Конечно, в эти полгода не дремала и враждебная нам пропаганда. При таких условиях, в [82] связи с запретом переходить Атрек, рассчитывать на то, что туркмены пригонят нам верблюдов по первому нашему зову, было бы крайне ошибочно. Если перед первым нашим походом пришлось прибегать к различного рода насилиям, чтобы добыть каких-нибудь 500 верблюдов, то можно себе представить, какие трудности предстояли нам в 1872 году, когда необходимо было добыть этих животных во столько раз более, во сколько груз 14-ти рот, двух сотен и 20-ти пушек был больше груза отряда, едва составляющего одну треть перечисленных сил. К тому же, в этот раз условия самой задачи, конечно, требовали более обеспеченного снабжения войск, так как вопрос времени менее зависел от произвола начальника отряда. Однако же, в конце концов, красноводский отряд добыл таки себе необходимых ему верблюдов, и этим прежде всего он был обязан тому обстоятельству, что сразу и без колебаний решил действовать энергично и не останавливаться ни перед каким насилием, лишь бы не затормозить своевременного выступления в поход. Ближайшие деятели все были проникнуты полным убеждением, что, действуя иначе, отряду не удастся сдвинуться с места. Впоследствии метод, нами принятый, находил многих порицателей, но, конечно, не среди близко знакомых с положением дел, к числу которых принадлежали все служившие в отряде. Как бы то ни было, но для вновь предстоявших нам движений мы опять таки могли лишь безусловно рассчитывать на верблюдов красноводско-балханской чарвы. Правда, части отряда в Балханах уже не стояли, но было хорошо известно, что если бы далее неначем нам было настигнуть кочевой аул, то стоило только поприжать оседлых, чтобы тем самым заставить кочевников помочь своим родичам. Добыв этим путем с сотню верблюдов, мы, в крайнем случае, могли уже погоняться за остальными. Имея, однако же, в виду, что в такую жаркую пору года каждая лишняя верста, которую нам пришлось бы при этом сделать, могла дурно отразиться на здоровье войск, мы, само собою разумеется, предполагали прибегнуть к таким маршам лишь в случае совершенной невозможности обойтись без них. Поэтому, когда в Красноводск прибыло человек тридцать красноводско-балханских аксакалов, для принесения поздравления начальнику отряда по случаю благополучного его возвращения из дальней поездки, а в сущности, пользуясь случаем, за получением подарков, — им сделан весьма ласковый прием: каждому поднесли по суконному халату, угощали пилавом [83] и другими любимыми их яствами, но, под разными предлогами, из Красноводска не выпускали. Будучи старыми нашими знакомыми, они скоро поняли, в чем заключается дело, хотя их сперва и очень удивило наше несвоевременное гостеприимство, так как они рассчитывали, что в столь знойную пору мы еще не можем иметь надобности в их услугах, к осени же они надеялись откочевать подальше от отряда. Волею-неволею помирившись со своим положением, они стали просить лишь о том, чтобы не приказывать их аулу перекочевывать в окрестности Красноводска, так как в этих местах совсем почти не было верблюжьих кормов. На это тем охотнее дано было им полное согласие, что, в случае переселения аула к Красноводску, ко времени выхода нашего в поход верблюды действительно находились бы в самом жалком виде и не в состоянии были бы поднимать вьюки нормального веса. Мало того, понимая, насколько важно сохранение верблюжьих сил до самой последней минуты, тогда же решили поискать способ приблизить отрядные грузы к месту кочевания аула. С этою целью, 25-го июля, приказано было развести пары на одном из баркасов, и, взяв на буксире два туркменских кулаза, начальник отряда предпринял исследование Балханского залива и его берегов. На эту рекогносцировку с ним отправились также майор Мадчавариани и командиры рот, находившихся в Красноводске. В прикрытие взяли 15 человек нижних чинов Дагестанского пехотного полка. Балханский залив чрезвычайно мелководен и суда наши до той поры не ходили по нем далее островов Даг-Ада и Аг-Таш; но капитан нашего парового баркаса оказался не из трусливых моряков, и рекогносцирующие, не переставая измерять глубину воды и обозначать вехами фарватер, дошли до высоты колодцев Белек. К самому берегу подойти, конечно, не могли даже и на кулазах, а потому, пройдя версты с две по отмели пешком, вышли на сушу. Отдохнув немного, рекогносцирующее направились к названным колодцам, до которых, по сделанному измерению, от берега оказалось шесть верст. Колодцы Белек лежат в 75-ти верстах от Красноводска. Вода в них горько-солоновата, но солдатики наши, не особенно избалованные вкусом красноводской воды, попробовав воду из колодцев Белека, нашли, что пить ее можно. На другой день к вечеру, т. е. 26-го июля, баркас привез нас обратно в Красноводск, а 27-го числа, помолясь Богу на общем молебне, майор Мадчавариани повел в Белек одну Дагестанскую [84] роту, вслед за которою, по мере готовности, туда же передвинуты были и остальные роты его батальона. Штаб-офицеру этому приказано было, сделав там все возможные приспособления для выгрузки и устроив склады всего, что должно было идти в поход чрез Белек, по-эшелонно подвигаться со своим батальоном вперед. по направлению к Топьетану. Батальон майора Мадчавариани был сводный. В состав его вошли две Дагестанские роты и две роты (9-я и 10-я) 84-го пехотного Ширванского полка, только что прибывшая в Красноводск. Осмотревшись на Белеке, майор Мадчавариани потребовал из аула верблюдов и стал на них потихоньку выдвигаться вперед все дальше и дальше, перевозя запас будущего продовольствия всех тех войсковых частей, которым предрешено было начинать движение со стороны Красноводска. Здесь кстати будет сказать, что в состав отряда между прочим поступили семь рот ширванцев, а именно 1-й ба талиона в полном составе, т. е. все пять его рот и две первые роты 3-го батальона. Кроме того, на восточный берег перевезли и три роты 2-го батальона 80-го пехотного Кабардинского полка.

За батальоном майора Мадчавариани должен был следовать чрез Белек 1-й Ширванский батальон, командуемый полковником Клугеном, которому также даны были все необходимый указания. Что касается кабардинских рот, вновь поступивших в состав нашего отряда; то оне направлены были в Чекишляр, где, как это известно из рассказанного выше, перезимовали и находились еще две остальные роты того же полка и батальона. Таким образом, следовательно, масса тяжестей должна была быть перевезена исключительно на верблюдах красноводско-балханской чарвы. Так как всего разом поднять эти верблюды, разумеется, не могли и им неизбежно приходилось по несколько раз возвращаться к тыловым этапам, то на долю их выпадал труд чрезвычайно большой. Начальник отряда надеялся однако же, что за то ему удастся совершенно освободить этих животных в Топьетане и далее передвигать наши тяжести на верблюдах, коих предполагалось привести с берегов Атрека, где рассчитывали достать их сколько угодно. Вследствие таких соображений и в видах их осуществления, начальник отряда лично отправился в Чекишляр. Надежды его основывались на полной уверенности начальника нашей морской станции, который утверждал, что наем верблюдов на Атреке решительно не встретит затруднений. Будучи в начале 1872 года вызван в Тифлис, штаб-офицер этот брал на свою [85] ответственность, что если будет предупрежден за две недели до дня в который могут потребоваться животные, о которых идет речь, то он распорядится, чтобы в Чекишляр своевременно было пригнано из-за Атрека не менее 500 голов. Если бы предупреждение могло последовать за месяц, то, по его словам, отряд смело мог рассчитывать на вдвое большее число верблюдов, а при сроке несколько продолжительном — количество вьючных животных, которым мы желали бы располагать, ставилось в полную и исключительную зависимость только от одной лишь нашей воли. Опытность этого начальника, а равно и то, что он имел постоянные сношения с приморскими туркменами, в связи с тем обаянием, которое, по-видимому, должна была производить наша стоянка в Чекишляре, давали полное право предполагать, что его расчеты оправдаются. Обстоятельства не подтвердили, однако же, этого. Влияние морской станции бесспорно было громадно, но оно распространялось только на тех туркмен, которые для своих промыслов нуждались в море. Эти люди знала очень хорошо, что было совершенно в нашей власти во всякое время отобрать у них лодки или потопить их. Но чарва ко всему этому относилась равнодушно. Пояснение столь грустного для нас факта, между прочим, можно видеть в том, что население самой южной части восточного берега Каспийского моря, с которым преимущественно сносилась морская станция, составляют огурджалинцы, не признаваемые за чистокровных туркмен. Это народ весьма предприимчивый, торговый и, вообще, более других туземцев того края способный к восприятию цивилизации, но не принадлежащий, однако же, к аборигенам страны.

Огурджалинцы произошли от выходцев из различных далеких ханств Средней Азии, а потому остальные туркмены признают их каким-то народом низшей расы. Такой взгляд до того установился, что, например, при расчетах за кровь, жизнь двух огурджалинцев ценится в одну жизнь иомуда, а за каждую обиду, причиненную последнему, уплачивается вдвое против положенного за удовлетворение обиды огурджалинца. Каждый огурджалинец обязан выбрать себе патрона из числа кровных туркмен и этот последний, охраняя собственность и личность им опекаемого, пользуется за это частью его достояния. В случае неудовольствия на своего опекуна, огурджалинец вправе во всякое время заменить его другим, но таковой обязательно должен существовать. От этих то людей или, по крайней мере, с их помощью, начальник [86] морской станции думал добыть для нас верблюдов, но, повторяем, ему это не удалось и скоро стало вполне очевидно, что все должно было свестись к одной лишь самопомощи. Красноводскому отряду нужно было идти в поход во что бы то ни стало и времени терять было нельзя. Находившиеся в Чекишляре кабардинцы повязали свои вьюки и, вообще, совершенно изготовились к движению. Не возможно было оставить и их. Они заслужили вполне право участия в предстоявшем походе. В виду всего этого казаки в Красноводске получили приказание немедленно командировать полусотню в распоряжение майора Мадчавариани, а сему последнему предписано было стеречь Узбой и добыть там какие окажутся перевозочные средства. Одновременно с этим начальник отряда понасел на Гасан-Кули и далее вынудил этот аул перекочевать в Чекишляр. В нем тогда жило человек 50 иомудов, хотя и из чомры. но таких, которые имели богатых родственников в заатрекской чарве. Людей этих мы арестовали и стали учинять им известного рода насилие. Каждый энергический прием доставлял отряду 8–10 верблюдов.

Между тем один огурджалинец выдал по секрету, что в Кизил-Кумах кочует довольно много чарвы, а потому не медленно был снаряжен небольшой десантный отряд, который отплыл из Чекишляра и совершил высадку в Хивинском заливе. Отряд этот, высадившись согласно приказания, устроил облаву со стороны морского берега. Было бы лучше обойти с востока, но на это требовалось много времени. Впоследствии оказалось, что в этом не было и большой беды, так как кочевники принадлежали к племени нур-али, которое тогда имело какие то счеты с текинцами, а потому они не могли дерзнуть уходить на восток. Не могли они податься и к северу, ибо тогда по Узбою ходил уже майор Мадчавариани. Для преграждения пути отступления на юг начальник красноводского отряда послал лично командира батальона Кабардинского полка, майора Козловского. Ему приказано было взять 80 человек отборных людей своего батальона и двух казаков и идти с ними к колодцам Бугдаили. По пути к этому пункту майор Козловский должен был выделить команду, человек в 30 при офицере, и оставить ее у колодцев Чухурукую, так как было вероятно, что если не все кочевники, то часть их может, минуя Бугдаили, следовать за Атрек чрез названные колодцы. Поиски в Кизил-Кумах, по всем вероятиям, удались бы нам вполне, если бы майор Козловский [87] дошел по назначению, но к большому нашему горю он до Бугдаили дойти не мог. Причиною неудачи майора Козловского, конечно, только могла быть и была жаркая пора года и атмосферическое явление, исключительно ей свойственное в тех местах. Пройдя всего лишь 25 верст от Чекишляра, команда кабардинцев настигнута была струею такого удушливого ветра, что совершенно обессиленные люди, потеряв сознание, легли. С некоторыми был солнечный удар, а один солдатик от такого удара даже умер на месте. Желая сделать все возможное, майор Козловский пошел дальше лишь с теми, которые могли еще волочить ноги. Таких нашлось только 15 человек, но и с ними названный штаб-офицер дошел лишь до колодцев Гамяджик. Все прочие остались при двух офицерах, парализованных не менее нижних чинов. Им приказано было, дождавшись вечера, возвратиться в Чекишляр, но ошеломленные люди разбрелись. Благодаря этому случаю, два больших аула, травимые кизил-кумским десантом, успели ускользнуть за Атрек. Разведчики их, наткнувшись на некоторых из расслабленных наших солдат, увели с собою две казачьи лошади и утащили два солдатских ружья. О происшествии с командою майора Козловского сделалось известным в Чекишляре только к полудню следующего дня от одного унтер-офицера, с трудом доползшего до нашего лагеря. Начальник отряда, справедливо опасаясь, что за-атрекские туркмены чего доброго захотят воспользоваться случаем, чтобы увезти в плен изнемогших людей и забрать все их оружие и имущество, немедленно послал на Атрек две роты, приказав им стеречь ближайшие переправы чрез названную реку и попу гать за-атрекских туркмен. Одну и командированных рот, для ускорения, повезли в Гасан-Кули на туркменских плоско донных лодках, взятых на буксир паровым нашим баркасом, в то время находившимся на Чекишлярском рейде. Само собою разумеется, что одновременно с этим приняты были меры и к разысканию разбредшихся людей команды майора Козловского. Кого нашли на половину закопавшимся в песке с целью найти прохладу и влагу в нижних его слоях, кого — так, просто валяющимся среди песков, и всех недостаточно опомнившимися и оправившимися. Человек с тридцать отыскали у колодцев на Белом-Бугре. Почти все люди растеряли свои шинели и все, что было у них с собою в мешках. Все это совпало со временем переселения Гасан-Кулинского аула, о чем было упомянуто уже [88] выше. К счастью, ишан, живший в этом ауле, оказался соплеменником угнавших двух казачьих лошадей за Атрек и увезших туда наши ружья. Приказано было его арестовать и, не смотря на важный духовный сан этого правоверного, ему объявили, что если чрез три дня не возвратят нам лошадей и ружей, то он будет подвергаться ежедневной казачьей расправе, а затем ответит нам и своею головою. На третий день к вечеру привели нам одну лошадь и доставили одно ружье. Ишан стал получать обещанное до пятого дня, в который доставили нам и остальную половину похищенного. Оказалось, что замедление произошло из за того, что огурджалинцы, которым иомуды приказали выкупить добычу, по тамошним понятиям законно принадлежащую похитителю, рассчитывая на русское заступничество, не захотели исполнить приказания своих покровителей, которые, вследствие этого, нашлись вынужденными заплатить за выкуп сами. Нужно думать. что с уходом нашим из Чекишляра и после того, как Гасан-Кулинский аул был отпущен на волю, бедные огурджалинцы, конечно, крепко поплатились за свою дерзость.

В Кизил-Кумах поймано было только 27 кибиток и в Чекишляр пригнали только до 200 верблюдов. К тому же времени от гасанкулийцев имелось у нас 120 верблюдов и 40 мелких киргизских лошадей, на которых мы повезли в поход горные пушки и ящики от этих орудий. Само собою разумеется, что с такими скудными средствами нельзя было и думать вести весь кабардинский батальон, а потому взяли с собою в поход лишь две его роты. Так как, однако же, пред самым выступлением из Чекишляра начальника отряда получил донесение майора Мадчавариани о том, что ему удалось поймать 500 верблюдов, то сделано было распоряжение о перевозки морем из Чекишляра в Красноводск 3-й кабардинской роты, а полковнику Клугену предписано было, если возможно, изыскать средства к препровождению этой роты в Топьетан, что и было исполнено. Таким образом, в поход 1872 года из кабардинского батальона не участвовали только две роты, которые и оставлены были в Чекишляре.

13-го сентября, начальник отряда лично повел чекишлярскую колонну в степь. Пройдя 300 верст в 12 суток, 25-го числа колонна эта благополучно достигла Топьетана. На полпути она перехватила караван в 220 верблюдов, шедших из Хивы за Атрек. Верблюдов этих, конечно, присоединили к своим и [89] тем почти вдвое ускорили марш колонны. В Топьетане начальнику отряда явился состоявший при главнокомандующем лейб-гвардии Преображенского полка штабс-капитан Озеров, прибывший туда с одним из эшелонов чрез Белек. Офицер этот привез окончательное приказание Его Императорского Высочества — в Хиву не ходить. Вследствие этого обстоятельства тогда же, в Топьетане, составлена была окончательная программа дальнейшего похода, которая сделалась известна всем из приказа № 127-го, данного отряду 26-го сентября 1872 года. В приказе том буквально было сказано следующее:

«В случае моей болезни или других каких-либо обстоятельств, могущих лишить меня возможности лично распоряжаться управлением вверенного мне отряда во время настоящего похода, впредь до назначения, имеющего последовать от высшего начальства, в командование красноводским отрядом вступить 84-го пехотного Ширванского полка полковнику Клугену, как старшему при мне штаб-офицеру. При этом объявляю, что цель предпринятого нами движения заключается в подробном обрекогносцировании:

а) Пути, ведущего от берега Каспийского моря Узбоем, по направленно к Хиве и сколько возможно далее.

б) Одного из путей, соединяющих вышеуказанную дорогу с текинскими владениями, а также и сих последних, начиная от Кизил-Арвата и далее по предгорьям Кюрендага, до возможных пределов, и

в) Пути, ведущего из Кизил-Арвата мимо крепостей Кара кала и Ходжа-кала, по Атреку в Чекишляр.

Объявляется также для сведения, что из 159,792 рублей, отпущенных с июня месяца 1871 года в уплату продовольствующим отряд и на разные нужды последняго. частью уже израсходовано во время минувших походов, а частью находится на руках у различных лиц для текущих расходов 84,947 рублей. При следующей в поход части отряда у нас взято с собою 14,845 рублей. Остальные 60,000, вместе с наличными документами и копиями документов, уже представленных при отчете, хранятся запечатанными и под замком в денежном ящике в Красноводске, куда уложены в присутствии красноводского воинского начальника, исправляющего должность отрядного адъютанта штабс-капитана Семенова и старшего интендантского чиновника надворного советника Торозова».[90]

Из приказа этого видно, что намерения наши не скрывались. Конечно, бывают положения, когда программа военных действий и движений должна составлять непроницаемую тайну, но при условиях, в которых наш отряд находился, это было совершенно излишним. Среди служащих в отряде вкоренилось убеждение в том, что ничто живое, враждебное нам, никоим образом не в состоянии воспрепятствовать нашим начинаниям. Силу, с которою мы считали себя обязанными бороться и сколько возможно боролись, мы видели исключительно только в суровых условиях страны. При таком взгляде на положение дел, полная откровенность скорее была даже полезна, так как давала возможность всякому начальнику предусмотреть нужды своей части. Наконец, нельзя было упускать из вида вероятность того, что начальник отряда в действительности мог оказаться вне возможности лично довести начатое дело до конца. В последнем случае, отряду, заброшенному в пустыню, в места, в которые слово высшего начальства могло достигнуть не ранее одного-двух месяцев, никаких неясностей и ничего недосказанного не должно было оставаться. Постоянно давящая нас нужда в перевозочных средствах была столь велика, что нам неоднократно доводилось оставлять целые туркменские семьи среди пустыни на произвол судьбы, отбирая у них до последняго верблюда. Понять и простить такое зло может лишь только тот, кто в состоянии войти в положение начальника, которому по несколько раз во время каждого денного перехода приходилось решать: разложить ли вьюк с павшего или присталого животного на плечи людей, шагающих по колено в песке, или на спины остальных животных, на которых и своих тяжестей более чем нужно, или, наконец, бросить вьюк в стране, где каждый сухарь на счету, где каждый бочонок воды в иных случаях может спасти несколько человеческих жизней. Как бы то ни было, но такое зло творилось, а потому возможно было ожидать во всякое время единичной мести, которая, конечно, прежде всего должна была отразиться на начальнике отряда, которого всякий обиженный туркмен мог считать единственным виновником своего горя и своих бед. Поползновение к этому некоторые усматривали далее и в тех выстрелах, которые ранили часового у палатки начальника отряда в Чекишляре. Подобный случай повторился еще накануне выступления нашего в поход 1872 года, в Чекишляре же. Часов в 10 ночи в степи, окружавшей лагерь, послышался шум. Совершенная темнота [91] мешала видеть предметы, но часовой успел, однако же, заслонить штыком дорогу пытавшемуся проникнуть сквозь цепь. Штык был отбит ловким ударом ножа и кто-то бегом и с криком «полковник!» направился к палатке начальника отряда. Между тем, заслышав суматоху, выскочил дежурный офицер. То был Кабардинского пехотного полка прапорщик Анастасиенко. Бежавший, думая, что это именно и есть начальник отряда, бросился на названного офицера, но, к счастью, нож попал и пронизал лишь левую руку. Тогда прапорщик Анастасиенко шашкою разрубил нападавшему руку, державшую нож. Оказалось, что это была женщина, муж которой находился в числе арестованных туркмен. Вообще, от единичных неприятных случайностей уберечься не было ни малейшей возможности, так как в наш лагерь приходилось, по разным обстоятельствам, впускать и посторонних туркмен, чего иначе и быть не могло, потому что отряд находился в постоянном соприкосновении с туземцами.

Перевозя грузы все вперед и вперед и для сего нередко возвращая верблюдов к задним эшелонам, к 30-му сентября красноводский отряд почти весь сосредоточился в Топьетане Хотя к тому времени некоторые его части находились еще верстах в 50-ти сзади, но за то две дагестанские роты уже были выдвинуты почти на такое же расстояние вперед, а именно к Джамала. Находясь в этом последнем пункте, начальник отряда получил донесение, что партия хивинцев, в числе 600 всадников, подкравшись к пастбищу верблюдов арьергардной колонны, бросилась на нее с гиком и угнала 150 верблюдов. Кавалерии у нас там не было. Огромные песчаные бугры, мешающие прикрытию обозревать местность на большое пространство, помешали ему, а также и ротам, выбежавшим по тревоге, преследовать быстро уходившего неприятеля. Ружейный огонь, открытый против последняго, уложил семь лошадей и двух людей, которых мы подобрали. Наши туркмены утверждали после этого случая, что неприятель понес гораздо более чувствительную потерю, но что будто бы остальных раненых и убитых он успел подобрать. Зная, что увоз своих раненых и убитых действительно в нравах туземцев, убеждению туркмен вполне можно было поверить, но все же хивинцам удалось угнать у нас верблюдов. Поэтому начальник отряда приказал устроить в Джамала укрепление, в котором сложили все наши запасы свыше 35-ти-дневных, рассчитывая на дальнейшей путь взять с собою только это [92] последнее количество. В гарнизоне Джамалинского укрепления назначили одну роту 80-го пехотного Кабардинского полка при двух орудиях.

Нужно думать, что успех предприятия хивинской шайки послужил соблазном и текинцам, все время не перестававшим следить за головною нашею колонною. 8-го октября, человек до тысячи всадников названного племени произвели одновременное нападение на наши бивак и пастбищное поле. Видно было по всему, что текинцы, очень хорошо понимая нашу слабую сторону, произвели нападение главным образом из желания угнать наших верблюдов. Для этого они направили на наш бивак значительную часть своих сил исключительно лишь для того, чтобы, заняв нас, дать время отогнать вьючных животных тем из своей партии, которые с этою целью окружили табун. Но Джамалинский бой стоил им не дешево и не принес им ни малейших выгод.

Передовая наша колонна, на которую было сделано нападение, бивакировала в Узбое, к левому, наименее возвышенному берегу которого вплотную прилегали бугры сыпучих песков, по коим паслись наши верблюды. Для охраны пастбищного пространства, к юго-западу от главного бивака, верстах в двух с половиной от последняго, выставлен был взвод одной из рот Дагестанского пехотного полка, превосходно скрытый небольшим кольцом цепи песчаных же возвышенностей. Когда часовой, стоявший на одной из этих горок, дал знать о приближении текинских всадников, командир взвода снял его с поста и приказал всей своей части лечь, дабы, оставаясь как можно долее незамеченной неприятелем, дать ему время подойти поближе к нашему биваку. Это была именно такая пора, когда казаки наши, пополудневав, садились на-конь. чтобы совершить обычный свой ежедневный объезд пастбищного поля с целью скучить животных, дабы, с приближением ночи, отогнать их к месту ночлега. Текинцы наступали со стороны колодцев Эмерли-Аджи. Едва миновали высоту места нахождения взвода, охранявшего пастбище, как заметили трех из наших конных туркмен, которые стали, отстреливаясь, уходить к нашему биваку от пущенной за ними погони. Одновременно с этим неприятельская партия разделилась на две. Одна, человек в 400, оцепила верблюдов, другая, с остальною частью, пошла к гребню Узбоя и, спешившись здесь, открыла ружейный огонь. Еще раньше, чем это успели сделать текинцы, команда гребенских казаков, под начальством лихого своего сотника Астахова, [93] уже вышла из Узбоя со стороны левого неприятельского фланга и, оставив без внимания неприятеля, занявшегося нашим биваком, сомкнуто и с шашками наголо, пошла вдоль текинской цепи, опоясавшей пастбищное поле и погнавшей верблюдов. Нигде не успевая собраться в сколько нибудь значительном числе и везде являясь слабее казаков, находившихся всего в числе каких нибудь 50-ти человек, текинцы стали уходить в рассыпную. Между тем, после первых же выстрелов неприятеля по биваку, показалась наша пехотная цепь, поднявшаяся на гребень левой щеки старого русла Аму-Дарьи со стороны колодцев Арват, и стала пулями пронизывать неприятеля с правого его фланга. Текинцы, не выждав атаки наших сомкнутых резервов, головы которых тоже вскоре появились на горизонте, моментально сели на коней и направились назад, придерживаясь пути, по которому пришли. Между тем, охранявший пастбище взвод дагестанцев уже стоял на пути отступления неприятеля и встретил его живым огнем своих ружей. Текинцы побежали без оглядки и только некоторые смельчаки, большею частью из числа тех, под которыми были убиты лошади, сопротивлялись, выказывая иногда при этом, можно сказать, нечеловеческую храбрость и обороняясь до последней возможности. Потеря наша в Джамалинском бою относительно была не велика, но замечательно, что все люди были убиты или ранены исключительно холодным оружием, тогда как неприятельский огонь не сделал нам ни малейшего урона, если не считать четырех убитых и нескольких раненых пулями лошадей. У нас убито четыре человека и ранено шесть, в числе коих один офицер. На поле встречи с неприятелем найдено было нами и схоронено 46 текинских трупов. Раненых мы там не нашли и таковыми оказались только три текинца, из числа 14 человек, взятых нами в плен. Много убитых и раненых лошадей из под текинцев валялось, по полю и, конечно, было полное основание предполагать, что потери, понесенные текинцами, не ограничивались только тем, что мы видели и взяли, так как начальник нашего отряда вел довольно упорное и продолжительное преследование, чему особенно способствовали казаки. Они с необыкновенною смелостью, даже, можно сказать, с военным нахальством заскакивали перед отступавшим неприятелем и тем задерживали его движение, подвергая отступавших действию огня нашей пехоты и одного горного орудия. Этому же, разумеется, очень помог пеший взвод, находившийся на охране пастбища.[94]

13-го октября отряд пошел дальше и 16-го мы благополучно достигли Игды.

Дойдя до названных колодцев, рекогносцирующей колонне стало вполне очевидно, что пункт этот составляет предел для рекогносцировки в том направлении, по которому мы следовали, и что первый шаг за Игды вместе с тем должен был определить и образ наших дальнейших решительных действий в отношении Хивы. В Игды окончательно раздваивается дорога. Одна идет в пределы только-что названного ханства, другая же — в земли текинские. Поэтому, избрав себе путь на Орта-Кую. мы тем самым показали бы ясно, что цель нашего движения — Хива. Пойти по направленно к Хиве и не покончить с нею — было равносильно ослаблению нашего значения в глазах всей степи, а что еще и того важнее, мы могли бы стать в совершенно безвыходное положение. Верблюды наши, в последнее время дошедшие до сильнейшего изнурения и десятками падавшие на каждом переходе, хотя конечно могли еще дотянуть нас до окрестностей вышеназванного города, но чрезвычайно затруднили бы наше обратное движение. А это было бы тем неприятнее, что одновременно с этим движением мы конечно поставлены были бы в необходимость на каждом шагу отражать дерзкие попытки многочисленной хивинско-текинской кавалерии, которая, по свойственным ей качествам, теряясь при всяком наступательном против нее движении, разумеется выказала бы большое нахальство при нашем отступлении, толкуя последнее невозможностью с нашей стороны исполнить задуманное. Необходимо иметь в виду, что отряд наш, при движениях по сыпучим пескам, по форме своей мало походил тогда на боевую силу в том смысле, в каком обыкновенно принято понимать это определение. Он скорее уподоблялся каравану в 1,300–1,400 верблюдов, тянущихся цепью, под прикрытием такого же числа штыков, разбросанных на протяжении иногда 10-ти и более верст, при том цепью не непрерывною, но с большими промежутками, вследствие свойства путей и неизбежного, вечного падения вьюков. Конечно при таком положении дел нам оставалось одно — идти вперед и занять враждебное нам ханство, что тогда для красноводского отряда было легко и удобно; но положительное приказание, воспрещавшее такого рода предприятие, исключало последний исход рекогносцировки. Между тем в Игды прибыли к нам текинские посланцы, с просьбою возвратить им раненых и пленных, [95] взятых нами в бою 8-го октября под Джамала, и с извинительными письмами текинских ханов, в которых они приводили разные обстоятельства, оправдывающие их поведение, и, между прочим, то, что они напали на нас, считая наши войска так же слабыми, как и персидские. Так как пленные текинцы все равно были нам в тягость, то начальник отряда приказал отпустит их. При этом текинским посланцам было объявлено, что мы уступаем их просьбам только в виду клятвенных обещаний доставить нам в Игды в течении трех следующих суток не менее 400 хороших верблюдов; если же клятва, данная ими, окажется не более, как средством выманить у нас пленных, то мы прямо из Игды пойдем в их земли и накажем текинцев очень чувствительно. Такой оборот дела при тогдашнем нашем положении приходился как нельзя более кстати. Если бы верблюды действительно были нам доставлены, то отряд тем самым получил бы вернейший залог бездействия текинцев против нас, т. е. полнейшее обеспечение фланга, и вместе с тем приобрел бы способ довольно быстро двигаться вперед, для дальнейшего исследования пути на Хиву. В противном же случае поворот наш в Теке не мог быть истолкован степняками в невыгодную для нас сторону.

Вечером 18-го октября окончился условленный трехсуточный срок, а 19-го на рассвете мы потянулись в Кизил-Арват. Захватив на дороге несколько сот текинских баранов, равно как и два текинских наблюдательных пикета, мы благополучно прошли пески, отделяющие Игды от Ахал-текинского оазиса, и к полудню 25-го октября прибыли в вышеназванную текинскую крепость. Забудет ли кто из участников этого движения 94-х-верстый совершенно безводный путь между Игды и колодцами Динар, от которых до Кизил-Арвата остается только около 37 верст? Не видав этого пути, нет средств представить себе чего-либо, похожего на те пески, которые сплошь заполняют собою это пространство. Ни прежде, ни после не доводилось отряду нашему видеть такое море сыпучих песков, к тому же еще чрезвычайно часто переплетенных такими же песчаными цепями довольно крупных возвышенностей. Как ни прекрасны были наши артиллерийские упряжные лошади, как ни втянуты были они в дружную и трудную работу, но все же не в силах были провезти полевых пушек даже на самое ничтожное расстояние. Колеса буквально утопали в песке от одной лишь тяжести передка и лафета, и можно [96] сказать без преувеличения, что во время почти всего пути люди несли орудия на руках. Не будет неправды и в том, что тот, кто не видал песков между Игды и Динаром, не видал их вовсе, и кто не был застигнут бурею среди такого песчаного моря как это случилось с нами 22-го октября, тот не может составить себе даже и слабого представления о том ужасном явлении, которое туземцы зовут «теббедом». Этот средне-азиятский самум отнимает силу у всего живущего и мгновенно сушит все прозябающее, в мгновение ока насыпает горы песку и хоронит иногда под ними целые сотни человеческих жизней.

Завидя наше приближение, текинцы бежали из Кизил-Арвата. Оставив в крепости этой гарнизон, вечером того же числа мы налегке пошли вдоль текинского оазиса, нигде не встречая сопротивления. Текинцы решительно не верили в то, что русские могут пройти игды-кизил-арватский путь, и притом пройти столь быстро, а потому, когда это совершилось, между ними распространился какой-то чисто панический страх. Они бросили лежащие на пути нашем крепости Кодш, Зау, Кизил-Чешме и Джами, равно как и находившиеся несколько в стороне, влево от нашей дороги, Кара Сенгир и Ниаз, оставляя нас полнейшими хозяевами этого ряда своих твердынь, неоднократно прославившихся при оборонах текинских владений от нападений гоклан, иомудов и хивинцев. К вечеру 26-го октября отряд наш подступил к крепости Бами. В ней также мы не застали жителей, но последние бежали пред самым нашим приходом, и бегство их, как видно, было столь поспешно, что все их кибитки и вообще всякого рода пожитки, с дымящимися еще очагами, находились на местах как внутри крепостных стен, так и возле них. Так как от Кизыл-Арвата до Бами около 50-ти верст и пространство это мы прошли делая лишь самые кратковременные привалы, то тут пришлось нам остановиться, чтобы дать людям оправиться и сварить горячую пищу. Употребив на это несколько часов и оставив в Бами одну роту, отряд двинулся к следующей крепости, а именно к Беурма, находящейся в 12-ти верстах к западу от Бами. Беурма всегда пользовалась особенною известностью среди текинских крепостей. Вокруг нее обыкновенно группировалось несравненно большее число кибиток, чем вокруг крепостей, уже пройденных нами. Ко времени нашего прибытия в Беурму, там оставалась еще никоторая часть жителей, не успевшая покинуть своих жилищ, а потому мы были встречены ружейным огнем, на [97] который отвечали огнем своей артиллерии, стараясь в то же время охватить крепость войсками по мере того, как последние подтягивались к стенам, за которыми засел неприятель Но все это делалось нами, так сказать, ощупью, потому что, прежде чем подошли мы к Беурме, наступила быстро, без сумерек, как и подобает тем широтам, совершенно темная осенняя ночь. Неприятель тревожил нас до самого рассвета, появляясь то на наших флангах, то в тылу, и мы впервые употребили здесь имевшиеся при нас светящееся снаряды и ракеты. Эффект, производимый на текинцев этим светом, видимо был громаден и не было сомнения, что они принимали средство за самое орудие. Едва, бывало, поднимется ракета или засветится ядро, направленное нами в сторону выстрелов или шума галдеющей неприятельской толпы, последняя мгновенно рассыпалась в разные стороны и, думать должно, этому обстоятельству следует приписать то, что текинцы в продолжении ночи не предприняли ничего решительного против нас. С своей стороны, и мы, будучи лишены возможности ориентироваться, с нетерпением ждали появления дня и в течении ночи поддерживали лишь редкий огонь артиллерии по стенам крепости, конечно принимая при этом возможные меры предосторожности на случаи ночной атаки текинцев. С рассветом текинцы отступили от Беурмы, из которой жители выбрались еще ночью, так как оказалось, что мы в потемках удачно загородили крепость со стороны песков, т. е. со стороны западной и северо-восточной, но оставили свободным выход из нее в горы, со стороны юго-востока. Потерь у нас не было. Точно также трудно сказать, как велика была потеря, понесенная текинцами, так как, войдя в крепость, мы нашли в ней всего два трупа, должно быть неубранные и не увезенные по случаю темноты. Для преследования неприятеля, за совершенным почти неимением у нас кавалерии, посланы были две роты, которые, впрочем, скоро возвратились в Беурму. Между тем, рота, оставленная в Бами, согласно приказания, приготовила и подожгла костры из брошенных кибиток и всего текинского имущества, каковое было сожжено также и в Беурме. Всего предано огню 1,200 кибиток; захваченный же рогатый скот, в количестве 80-ти голов, был отдан войскам. Ограничившись такою местью за дерзкие нападения на Михайловский пост и в особенности в Джамала, отряд пошел обратно в Кизыл-Арват. Набег наш, по доходившим тогда до нас слухам, произвел ужас во всем Теке и, по всем вероятиям, не прошел бесследно [98] и в Хиве. Что же касается иомудов, то они до невероятия бы ли поражены описанным событием, так как это был первый в их памяти пример неудачи текинцев, которые, по существовавшему во всей степи убеждению, до такой степени сильны и воинственны, что туркмены наши всеми средствами старались предохранить нас от каких-либо враждебных предприятий против Теке.

30-го октября, командир батальона 84-го пехотного Ширванского полка, полковник Клуген, получил приказание выступить с вверенною ему частью, с 35-ю казаками и одним орудием, из Кизил-Арвата в Джамала. При этом ему предложено было, забрав тяжести, оставшиеся в названном укреплении, отойти со всем его гарнизоном к роднику Казанджик, что у западной оконечности Кюрендагских гор. Ширванцы должны были пройти в Джамала прямым путем, чрез колодцы Гяур и Эмерали-Аджи, оттуда же проследовать чрез Топьетан и Эмерло-Кодж, по пути несравненно более легкому, так как им приходилось везти с собою из Джамала одно полевое орудие, а опыт научил нас тому, с какими неимоверными затруднениями сопряжено было дело это в песках, на пространстве между Узбоем и текинскою линиею. Отправление с таким поручением относительно крупной части, как целый батальон, вызывалось многими обстоятельствами и, прежде всего, разумеется тем, что колонна эта вела с собою почти всех наших вьючных животных, охрана которых требовала пропорциональной силы. Между тем, было очень вероятно предполагать, что полковник Клуген по пути будет атакован текинцами. При возвращении нашем из Беурмы в Кизил Арват, массы текинской кавалерии, можно сказать, почти не сходили с нашего горизонта. Ничего решительного против нас не предпринимая, текинцы нередко приближались к нашей колонне и на ружейный выстрел даже иногда открывали безвредный нам огонь, на который мы изредка отвечали одною, двумя гранатами, совершенно их унимавшими. Но было видно однако же, что страсти их не улегались, но смирялись лишь уверенностью в невозможности справиться с тем числом и составом, в котором мы находились. Следовательно, по всем вероятиям они не упустили бы случая напасть на высланную из Кизил-Арвата часть, если бы заметили, что сила не велика и колонна очень обременена верблюдами. Не видеть же выступления колонны полковника Клугена очевидно текинцы не могли, так как все время бродили вокруг Кизил-Арвата. Ко всему этому начальник отряда получил донесение [99] из Джамала, что какая-то неприятельская партия, приблизительно около 500 человек, 26-го октября пыталась разведать о силах гарнизона названного укрепления. Попытка эта, по словам доносившего офицера, кончилась лишь тем, что стороны обменялись несколькими десятками ружейных выстрелов и атаковавшие отошли после того, как в них было пущено пять, шесть гранат. Начальник джамалинского гарнизона в донесении своем, между прочим, высказывал мнение, что посягавшие на безопасность укрепления были те же самые хивинцы, которые 2-го октября угнали 150 верблюдов с бивака кабардинцев в Топьетане. Мнение это сперва казалось несколько неправдоподобным, так как боевые набеги туземцев в пустыне обыкновенно имеют характер какого-то вихря. Нападающая кавалерия, по самому свойству страны, ничего но производящей ни для человека, ни для лошади, должна сразу решаться на свое дело и, в случае неуспеха, уходить немедленно. Она не может проводить целые месяцы в пустыне, а по тому хивинцы, угнавшие часть наших верблюдов 2-го октября, по-видимому не могли оставаться в тех местах по 26-е октября. С другой стороны, промежуток, времени между названными числами был стол продолжителен, что хивинцы, если это были они, действительно имели возможность дать отдохнуть своим коням и вообще, оправившись, возобновить враждебные нам попытки. В этом последнем случае джамалинский гарнизон мог составить предмет и дальнейших действий неприятеля, чего нельзя было бы ожидать, если бы нападавшие на Джамала были текинцы, так как последние были тогда очень озабочены нахождением русского отряда в пределах собственного их оазиса. Впоследствии оказалось, что предположение начальника джамалинского гарнизона действительно было основательно. Нападавшие 26-го октября были хивинские туркмены, как известно, кочующие, а частью и оседло живущие в северной части ханства, по левому берегу Аму-Дарьи. Конницу эту хан выслал было для того, чтобы затруднить наше движение в пределы ханства, и мы, если бы продолжали туда свое движение, должны были встретить ее, пройдя колодцы Игды. С поворотом же нашим в Теке, воинство это устроило свою базу у названных колодцев и стало бродить вдоль Узбоя. Те же, которые угнали часть наших верблюдов из Топьетана, вероятно принадлежали к этому самому отряду и составляли часть его, вы сланную вперед много раньше главных сил.

Заметив малочисленность гарнизона, хиво-туркменская [100] кавалерия, как видно, задалась мыслью действовать против него решительно. С этою целью 5-го ноября неприятель подступил к Джамала, примерно в количестве около 2,000 с небольшим всадников, и стал издали скрытно обходить укрепление со стороны севера и запада. Он желал загородить нам отступление по Узбою на Топьетан и вероятно рассчитывал, что мы, увидав столь многочисленную вражью силу, бросим укрепление и станем скорее уходить в пески, по направленно на Кизил-Арват. Между тем, поздно вечером накануне в Джамала прибыл полковник Клуген, о чем видимо неприятель ничего не знал. Назначив на 5-е ноября дневку, названный штаб-офицер приказал своим туркменам и состоявшим при нем для посылок казакам как можно раньше объехать ближайшие окрестности укрепления и отыскать лучшие места для пастбища верблюдов. Разъезд выехал до света и при этом случайно открыл неприятеля. Тогда полковник Клуген приказал не поднимать верблюдов и немедленно выслал две роты, приказав им пользуясь песчаными буграми и всякого рода складками местности, незаметно для туркмен отойти несколько по направлению на Кизил-Арват, а затем, когда послышатся выстрелы, зайти правым плечом к колодцам Арват, у которых и перегородить Узбой. Вместе с тем наши залегли за бруствером укрепления. Рано утром неприятель стал выставлять себя и открыл рекогносцировочный огонь по Джамала. Не получая ответа, туркмены подошли ближе к укреплению и заметили, что мы из него уходим. Действительно, в это время из горжи выходила рота, но это была уже третья рота, высланная полковником Клугеном после первых же выстрелов. Ей, напротив, приказано было показывать себя неприятелю сколь возможно больше и идти мелкими частями, заслоняясь лишь цепью стрелков со стороны Топьетана. Рота эта двигалась по направлению в Кизил Арват Увидев это, туркмены пошли в промежуток между укреплением, которое они считали нами брошенным, и отступающею ротою. Последняя отходила отстреливаясь, и неприятель не очень на нее наседал, вероятно желая, чтобы она углубилась подальше в пески. В ожидании этого, туркмены захотели заглянуть в укрепление, в расчете найти какую-либо поживу, так как они могли думать, что мы не в состоянии были забрать с собою всего нашего имущества. К большому сожалению, несколько преждевременно открытый против них из-за бруствера огонь дал им понять, что для них приготовлена ловушка. Вместе с тем они не могли [101] конечно не заметить тут же, близ укрепления, лежащую массу верблюдов, а это еще более должно было удостоверить их в том, что в Джамала пришло сильное подкрепление гарнизона. Поэтому хиво-туркмены быстро прошли под перекрестным огнем укрепления и последне-вышедшей из него роты, повернувшейся при этом кругом, и направились к востоку, к колодцам Арват. Возможно предполагать, что они намеревались спуститься в сухое русло Оксуса, по которому пролегал настоящий их путь отступления в Игды, но из нашего пикета, выставленного для наблюдений на возвышенности левого берега Узбоя, был сделан выстрел, и неприятель предпочел уходить горою, хотя и по глубоким пескам. У нас потеря этого дня состояла из одного раненого нижнего чина. Что потерял неприятель, осталось нам неизвестным. Нашли всего 14 человеческих трупов и несколько убитых лошадей.

Хотя с уходом полковника Клугена со своим батальоном в Кизил-Арват все еще оставались шесть рот, снабженных. месяца на полтора всякого рода продовольствием и вообще всем необходимым, но это самое снабжение делало нас тогда малоподвижными. Для увода джамалинского гарнизона и вывоза оттуда всего, что там находилось, потребовалось послать всех лучших верблюдов, и при главной части рекогносцировочного отряда оставалось не более 150 голов этих животных, к тому же очень изнуренных и слабых. Тем не менее, пользуясь невольною нашею задержкою в Кизил-Арвате, начальник отряда предполагал исподволь переходить чрез Кюрендагские горы, направляясь чрез перевал, ближайший к месту тогдашнего нашего нахождения, а именно чрез тот, который ведет к крепости Ходжамкала, а затем и далее, к крепости Каракала, что в верховьях Сумбара, правого притока реки Атрек. Имелось в виду, если окажется возможным, туда же направить колонну полковника Клугена, предписав последнему, достигнув Казанджика, обогнуть Кюрендаг со стороны западной его оконечности и идти на при соединение в Кара-кала, вдоль южной подошвы названных гор. Но от всего этого пришлось отказаться, ибо таким образом наш путь удлинялся несоразмерно с наличными перевозочными средствами. Кроме того, судя по донесениям полковника Клугена, колонна его оказывалась очень тяжелою и настоятельно требовалось оказать ей помощь скорейшим отделением от нее части транспорта. В виду такой необходимости ширванцам послано было [102] приказание, дойдя до Казанджика, повернуть вдоль северной подошвы Кюрендага на Узун-су и Ушак, к колодцам Ходженем Куюсы. Следуя согласно данному ему маршруту, полковник Клуген прибыл по назначению только 2-го декабря. Находясь на ночлеге у колодцев Ушак, 29-го ноября, ширванцы были встречены двумя нашими ротами. Их выслал начальник отряда из Кизил-Арвата для того, чтобы облегчить трудную службу людей колонны полковника Клугена при транспорте, и помочь последнему при следовании в гористой местности. Почти одновременно с этим, а именно 1-го декабря, мы совершенно очистили Кизил-Арват и перешли к колодцам Ходженем-куюсы, куда понемногу стали перебираться еще с 22-го ноября. Таким образом, к вечеру 2-го декабря вся рекогносцирующая часть красноводского отряда была сосредоточена у вышеназванных колодцев. 20-го ноября, находясь еще в Кизил-Арвате, начальник нашего отряда получил предписание начальника штаба Кавказского округа, помеченное 5-м числом того же месяца, № 14. В нем сообщалось, что, по соображении положения дел в Красноводском отряде, Его Императорское Высочество Главнокомандующий Кавказскою армиею изволил допустить возможность следующих предположений:

1) Что, не смотря на очевидную необходимость в строжайшем наказании хивинцев, начальник отряда, из опасения превысить полномочия, ему предоставленные, может счесть себя обязанным воздержаться от таких действий против Хивинского ханства, которые, при имеющихся в отряде средствах и всей вообще обстановке, будучи в данную минуту весьма доступны и. исполнимы, могут и поддержать вообще в Средней Азии обаяние нашей силы, и отвратить необходимость дальнейших экспедиций против Хивы, или по крайней мере значительно облегчить и удешевить подготовление таковых в будущем.

2) Что решение начать отступление, или хотя временно приостановить враждебные действия против неприятеля в то время, когда по здравой логике военных операций нужно, напротив, энергическое ведение оных, может даже затруднит положение самого отряда при расположении его в неприязненной стране или при отступлении.

3) Что если бы. по обстоятельствам, начальник отряда дошел до самого города Хивы или только вошел бы в пределы ханства, то тогда уже не будет времени испросить приказание [103] относительно дальнейшего образа действий, и что всякая попытка к этому может создать отряду только новые затруднения».

В виду всех этих соображений, Великий Князь Главнокомандующий нашел нужным совершенно устранить те ограничения в отношении действий против Хивы, которые были поставлены данными до той поры предписаниями и всякого рода приказаниями, и, предоставив начальнику отряда полную свободу действовать со образно обстоятельствам, так сказать, вполне развязать ему руки. Таким образом, согласно дальнейшему изложению этого последняго предписания, если бы хивинский хан продолжал упорствовать в своем ослеплении и враждебные против отряда действия самих ли хивинцев, или, по их подстрекательству, других кочевых племен продолжались, то начальник отряда уполномочивался наказать неприятеля в той мере, в какой, сообразно имеющимся в его распоряжении средствам, это оказалось бы возможным, не останавливаясь и пред взятием города Хивы, если бы по обстоятельствам начальник отряда признал это безусловно необходимым и исполнимым. С другой стороны, Его Императорское Высочество изволил предложить — отнюдь не упускать из вида, что, по соображениям высшего начальства, вовсе не было особенного неудобства и в том, если бы красноводскому отряду пришлось возвратиться, не нанеся хивинцам серьезного удара. Из разъяснившихся тогда обстоятельств, говорилось в том предписании, «вполне становится очевидным, что заслуженное хивинским ханом наказание от него не уйдет, что оно во всяком случай, последует не позже 1873 года и, как для всех вообще непокорных племен, будет тем строже, чем долее продлится их враждебность к России». Поэтому начальнику красноводского отряда прежде всего вменялось в обязанность особенное попечение о здоровье вверенных его командованию войск и возможно большее обеспечение благополучного возвращения отряда. Далее в предписании было сказано, «что если бы, вследствие ли позднего доставления последней бумаги, или вследствие получения в отряде каких-либо сведений о появлении в Хиве повальных болезней, или даже по другим обстоятельствам, красноводский отряд был вынужден вернуться к берегу Каспийского моря, не достигнув никаких особенно полезных результатов, то и такое возвращение отнюдь не предполагалось ставить в вину начальнику отряда, так как Его Императорским Высочеством слишком хорошо были оценены исключительно неблагоприятные условия, в [104] которые была поставлена рекогносцировка 1872 года, в особенности по первоначальной неопределенности и растяжимости задачи, и так как Главнокомандующий изволил быть в полнейшей уверенности в совершенной готовности всех без исключения чинов отряда приложить все способности их и силы к исполнение служебного долга». Вместе с тем, передавая милостивую благодарность Августейшего Главнокомандующего за все сделанное отрядом, а равно и пересылая 15 знаков Военного Ордена и пять медалей «за храбрость», для возложения на нижних чинов и туземцев, по усмотрению начальника отряда, начальник штаба округа заканчивал свое предписание приказанием, по которому, если бы бумага № 14-й была получена нами на пути обратного следования отряда, то начальнику последняго строго возбранялось возвращаться в пределы Хивинского ханства, так как, сказано было в бумаге, «взятие ныне красноводским отрядом Хивы отнюдь не составляет желания правительства».Вышеприведенное предписание, как уже об этом было упомянуто, получено было 20-го ноября 1872 года. В этот день войска красноводского отряда, принимавшие участие в рекогносцировке, находились в следующих пунктах:

а) Отрядный штаб с четырьмя ротами, пятью орудиями, 15-ю казаками и 10-ю конными туркменами в Кизил-Арвате.

б) Две роты, пять орудий, 15 казаков и 15 туркмен — в северном устье ущелья, в Кюрендагских горах, по пути к верховью Сумбара.

в) Шесть рот, три орудия, 35 казаков и несколько туркменских всадников — в следовании из Эмерло-Кодш в Ходженем Куюсы.

Таким образом, как видно из приведенного расположения войск отряда по местам их нахождения в момент получения предписания № 14-го, мы уже не имели никакого права воспользоваться позволением предпринят решительные действия против враждебного нам ханства. Наконец, со дня поворота отряда из Игды в Кызил-Арват, т. е. с 19-го октября, мы уже не имели к тому и возможности. У нас не доставало для этого перевозочных средств. Еще 30-го октября начальник отряда подробно донес начальнику штаба Кавказского округа из Кизиль-Арвата о том, что он предпринял, дойдя до Игды, с объяснением при чин своих действий, но, само собою разумеется, это донесение не могло быть получено в Тифлисе к 5-му ноября, т. е. к числу, [105] которым было помечено предписание № 14-й. Донесение то, между прочим, заключало соображения и предположения начальника красноводского отряда по поводу полученного им пред тем предписания, к которому приложена была копия письма военного министра к Его Императорскому Высочеству Главнокомандующему Кавказскою армиею от 17-го августа, № 279-й. Из письма этого усматривалось, что нанесение Хиве решительного удара сделалось, наконец, делом почти предрешенным и откладывалось лишь до весны следующего 1873 года, дабы в предстоящую зиму подготовиться к экспедиции по общему плану, согласованному между начальниками трех военных округов, а именно: Кавказского, Оренбургского и Туркестанского{22}.

По поводу содержания этого письма, начальник красноводского отряда счел своим долгом объяснить, что хотя весна, быть может, и действительно наилучшая пора для покорения ханства, но поход туда для войск Кавказского округа будет еще возможен, по его мнению, в таком случай, если начальники отрядов, направляющихся с восточного берега Каспия, получат окончательные приказания не позже конца декабря, или, по крайней мере, первых чисел января, так как необходимо принять во внимание, что весна в районе красноводского отряда обыкновенно далеко не совпадает с тем же временем года в округах Туркестанском и Оренбургском, а тем более с весною Петербурга. Выразив эту мысль, начальник отряда продолжал свое донесенье так: «Красноводский отряд, на который, как мне кажется, ближе всего, дешевле и удобнее возложить самую серьезную роль в предстоящем походе, решительно не может выступить позже самых первых дней марта, так как, в противном случае, жары помешают ему исполнить его дело. Январь и февраль месяцы необходимы будут отряду для изготовки материальной части, а главное для добычи верблюдов, что составляет единственно трудную и серьезную статью, не исключая взятие Хивы и окончательного покорения ханства. Вследствие вышеизложенного, имею честь покорнейше просить ваше превосходительство, ко времени возвращения [106] вверенного мне отряда, т. е. приблизительно к половине декабря приказать меня уведомить, действительно ли можно ожидать, что наконец будут предприняты окончательные действия против Хивы, а также — когда и какая именно обязанность падет по общему плану, предварительно согласованному между тремя округами, на красноводский отряд «. Дабы не было неясностей и недоразумений в будущем, говорилось далее в донесении, «мне остается присовокупить, что если последует окончательное приказание вверенному мне отряду готовиться к решительному поход даже и к определенному мною времени, то и в этом случае придется для приобретения верблюдов прибегнуть к одному из двух средств, а именно: или пригнать их из Мангишлака, который, говорят, обилует названными животными, или расположить теперь же весь отряд кордоном в маленьких укреплениях по Атреку, с целью не пропускать на правый берег этой речки ни одной кочевки. Последний способ, за неимением с нашей стороны права переходить Атрек, может нам доставить верблюдов потому, что степняки к зиме частью откочевывают к Хиве, частью же втискиваются в полосу между Атреком и Гюргеном, кормовые средства которой едва способны поддерживать существование животных до ранней весны, а потому с наступлением первых теплых дней заатрекские иомуды спешат переходить на нашу территорию. Следовательно, если мы не позволим им исполнить их желания, то они волею-неволею должны будут отдать нам часть своих верблюдов, чтобы спасти от голодной смерти остальных. Само собою разумеется, что животные, которых можно получить этим последним способом, не особенно будут хороши. Притом же в этом случае необходимо будет не возвращать хозяевам тех верблюдов, которые работают отряду и еще к чему нибудь годны, так как на них придется снабжать всем необходимым гарнизоны укреплений на переправах чрез Атрек. Сравнивая два предполагаемых мною способа приобретения перевозочных средств, доносил далее начальник отряда, невольно приходится отдать преимущество первому, так как Мангишлакский полуостров, сколько известно, находится в полной зависимости от свободно действующей там нашей администрации. Чтобы покончить с верблюжьим вопросом, нужно еще доложить вашему превосходительству, что, по указанию опыта, каждая рота, считая ее в 120 штыков, для поднятия с места двухмесячного довольствия, со своим лагерем, запасными патронами, аптекою и 4–5 дневных запасом [107] воды, потребует по меньшей мере от 100–105 верблюдов. Каждое орудие, круглым счетом, — 10 верблюдов, а каждый всадник едва-едва может обойтись четырьмя верблюдами, не считая воды, необходимой лошадям, так как для проведения кавалерии в хивинские владения ее придется направить туда по особому маршруту, отдельно от пехоты, чтобы скорее пройти безводные промежутки. Запас на третий месяц увеличит потребное число верблюдов всего на одну треть и такая же еще надбавка потребуется, если приказано будет везти запасы продовольствия на четыре месяца».»Затем, продолжал свое донесение начальник красноводского отряда, если мне позволено будет высказать свои мысли относительно будущего Хивы, то я полагал бы, что так как несомненное значение, которым пользуется это ханство в Туркменской пустыне, направлено прямо во вред нашему там значению, так как стратегическое положение его несомненно велико в от ношении остальных наших среднеазиатских владений, так как каждый лишний день, независимого существования ханства, все более и более протаптывает путь и устанавливает внутреннюю связь между Калькуттой и Хивою{23}, что, конечно, не ведет к нашей пользе, и так как наконец, вследствие подобных условий, сколько бы мы ни старались иначе решить этот вопрос, Хиве все равно суждено испытать участь ближайших к ней среднеазиатских ханств, то, чем скорее будет выработан общий план действий против Хивы, предварительно согласованный между тремя военными округами, тем будет лучше. Однако же можно с основанием опасаться, что выработка этого плана последует не так еще скоро и, вероятно, именно благодаря тому, что он, будучи сам по себе весьма несложен, должен выработаться, пли по крайней мере начинать вырабатываться, в трех округах, между которыми одно сношение требует всего времени, остающегося до наступления весны в Чекишляре и Красноводске. Это тем более жалко, что, значит, нельзя будет воспользоваться опытом, который достаточно указал, что действия против Хивы вполне возможно возложить на [108] кавказские войска, если только для сего будет выбрано вполне соответствующее время года, как, например, осень. Я не хочу этим сказать, говорилось в донесения, чтобы и дальнейшее ведение ханством, и охранение его должно было быть тоже делом Кавказа. Напротив того, по покорении страны, войска кавказского отряда должны быть немедленно оттуда уведены, так как, не говоря уже о других неудобствах, одно инспектирование их или осмотр края каким либо начальником каждый раз потребует формирования целого отряда для конвоирования по пустыни, между тем как хивинский оазис сопределен с Оренбургским военным округом и лежит на лучшем пути в Туркестан «.

Вместе с тем, начальник отряда донес, что он, дабы не терять времени, тогда же обратился к начальнику мангышлакского отряда, полковнику Ломакину, с просьбою донести прямо от себя начальнику штаба Кавказского округа, а также уведомить Красноводский отряд о том, возможно ли будет, если обстоятельства того потребуют, добыть в пределах Мангышлакского полуострова, не позже февраля месяца предстоявшего 1873 года, до 4,000 верблюдов для экспедиции из Красноводска, и если это можно, то не отказать сообщить также, каким способом, по мнению его, полковника Ломакина, было бы удобнее всего препроводить этих животных в Красноводск.

Между тем, следуя обратно, красноводский отряд сосредоточился у колодцев Ходженем-куюсы и 3-го декабря пошел чрез Кюрендагский хребет На следующий день, перевалив по Уила-Кошлюкскому проходу, верхняя точка которого оказалась на высоте 2,177 футов над морским уровнем, отряд переночевал на южном склоне названных гор и, продолжая путь, к ночи 5-го декабря пришел в Баир, что на Сумбаре. С этого места и до самого Каспийского моря дорога нашего отряда все время шла, можно сказать, в виду берегов проточных вод: сперва по берегу Сумбара, а от местечка Чат, у которого названная речка изливается в Атрек — берегом сего последняго. Еще находясь в Кизил-Арвате, мы осмотрели путь, ведущий в Ходжам-Кала, верст на 20; следуя же в Чекишляр и пользуясь всякою свободною минутою, часть отряда обрекогносцировала течение речки Чандыр, а другая колонна нанесла на карту путь к ущелью Диван-дере. Затем, от Малага-Джан-Мамет, что на Сумбаре, казаки наши с одним из топографов ходили к Ялын-якской переправы через Атрек и, в заключении, отправив часть пехоты [109] и все наши тяжести от переправы Баят-Хаджи прямым путем в Гасан-Кули, начальник отряда продолжал рекогносцировочное движете вниз по Атреку, причем осмотрены были переправы Чельте, Аг-Яйла, Кара-Иш и Беюи-Баши.

Благодаря крайней недостаточности числа верблюдов и вследствие постоянной необходимости возвращать их за нашими тяжестями, мы едва только успели возвратиться в Чекишляр 18-го декабря, и этим днем окончилась рекогносцировка, произведенная красноводским отрядом в 1872 году. В это время все единогласно признавали труды отряда, как в названном году, так и в предшествующем, вполне удовлетворительными во всех отношениях. Все соглашались с тем, что красноводцы сделали все, что только возможно было сделать. И действительно, благодаря походу 1872 года. на карте Закаспийского края явилось 1,600 верст, невиданных до той поры еще никем из европейцев. Вместе с тем, тогда же было определено с большой точностью географическое положение многих пунктов, а для некоторых из них вычислены также и абсолютные высоты. Чтобы все это осмотреть и сделать, отряду пришлось исходить по пустыне свыше 3,000 верст, конечно считая в этом числе не только то, что он прошел в полном своем составе, но и то, что пройдено дробными его частями. Мы уже не говорим о целом ряде боевых успехов красноводского отряда, взятие нескольких текинских крепостей и проч., так как на этот счет все мы находились тогда в полнейшем заблуждении. В то время никто бы из нас не поверил, что победы над народом, хотя и довольно храбрым, но вовсе не имеющим артиллерии, понятия об инженерном искусстве и представления о дисциплине, а также вооруженным большею частью таким оружием, образцы которого в Европе можно видеть лишь в музеях, в числе редких древностей, могли бы тоже во что-нибудь цениться.

Обращаясь к прерванному рассказу, необходимо сказать, что еще до возвращения нашего из похода 1872 года в Чекишляре, т. е. до 18-го декабря, начальнику красноводского отряда прислано было приказание при первой же возможности прибыть в Тифлис для личного доклада о ходе и результатах последних движений, а также и для получения дальнейших инструкций и личных приказаний. Не смотря на то, что, спеша приведением в исполнение этого приказания, начальник отряда отплыл из Чекишляра на второй же день после своего прибытия, ему удалось прибыть в [110] Тифлис не ранее 30-го декабря, благодаря крайне жалкому тогда состояние наших морских судов и большой потере времени на море. В Тифлисе он немедленно был ознакомлен с проектом предстоявшего движения наших войск в пределы Хивинского ханства, который был удостоен Высочайшего утверждения еще 10-го декабря. По поводу этого бесповоротно уже решенного вопроса, начальником красноводского отряда, в свою очередь, был представлен доклад, в котором он высказал полное сомнение на счет возможности согласования нашего похода с походами прочих отрядов, предназначенных для отправления в Хиву.

Сомнения эти, прежде всего, основывались на том, что нас разобщало с ними громаднейшее пространство, по которому решительно не было средств установить сколько нибудь надежные и достаточно скорые взаимные сношения. Независимо от этого, в выше упомянутом докладе начальника отряда обращено было внимание и еще на одну капитальную причину, которая неизбежно должна была помешать нашему прибытию в оазис одновременно с прочими отрядами. Чтобы быть в пределах Хивы к концу мая месяца, как это требовалось по общему плану главного штаба, красноводский отряд должен был выступить с места только в конце второй половины апреля и, следовательно, проходить безводные места в пору года, заведомо для него исключительно трудную. Выйти раньше и где-либо по пути ждать наступления времени общего вторжения в ханство, конечно, не имело смысла, так как это нисколько не устраняло вышеприведенного неудобства. Значит, нам оставалось лишь одно — пройти, как можно скорее и раньше весь пустынный промежуток, а затем выжидать время, стоя на окраине непосредственных пределов ханства. Легко понять, что и этот способ согласования действий неминуемо должен был оказаться тяжелым для красноводского отряда. Так как, однако же, забота о неприятеле, по водворившемуся среди нас убеждению, всегда отступала на задний план, то нас ничуть не тревожила мысль о вероятных затруднениях, соединенных с обязательно пассивным положением, в котором мы должны были находиться в течении более чем месяца, на рубеже страны, населенной народом, враждебно настроенным против нас. Все наши помышления направлены были лишь к тому, чтобы побороть природные препятствия, силу которых мы успели уже достаточна изведать. Мы рассчитывали на полный успех в решении возлагавшейся на нас задачи лишь в том только случае, если бы [111] получили право и возможность выступить в поход не позже февраля месяца.

При полном участии и исключительном, безграничном внимании, всегда оказываемом высшим начальством Кавказского округа красноводскому отряду, начальник сего последняго не сомневался в том, что желаемое право будет дано ему, но он хорошо знал также и то, что пассивное пребывание на окраине Хивинского оазиса не вполне находилось во власти ближайше распоряжающихся нашими судьбами. В виду этого обстоятельства, начальник отряда просил главнокомандующего армиею предписать ему идти в Теке. Ходатайство это было сделано не без основания. Правда, существует и всегда существовало мнение, которое приписывало почин многих наших походов в Азии искательству дешевой славы нашими военачальниками, но такой взгляд, по мнению нашему, следует считать весьма односторонним. Каждый, кто знаком, например, с ходом событий в средней Азии и с характером племен, с которыми мы поставляемы были там в соприкосновение, племен, которым совершенно чуждо международное право в том смысле, в котором понимают его народы сколько нибудь цивилизованные, безусловно согласится, что экспедиции наши по неприветливым средне-азиятским пустыням не только были неминуемы в прошлом, но, к величайшему сожалению, покуда неизбежны и в будущем, и притом по причинам несравненно более основательным, чем искательство славы. Они часто вынуждались и будут еще вынуждаемы впредь настоятельною необходимостью охранения имущественной собственности, даже более, собственной личности русских подданных, что, разумеется, ближе граничит с вопросом об охранении государственного достоинства, чем с личными интересами кого бы то ни было. Именно эти причины прежде всех остальных всегда вынуждали нас и будут вынуждать подчинять себе номадов, которые, делаясь нашими соседями, не в состоянии отрешиться от веками установившегося у них взгляда на чужую свободу и чужую собственность. Так пришлось нам поступить с киргизами, то же самое поставило нас лицом к лицу с иомудами, хивинцами и ахал-текинцами, привело нас в Мерв и, может быть, поведет даже и далее, до той черты, за которою уже нетерпимо сажание в ямы свободных и честных промышленников, и где выкатывание из мешков отрубленных голов гяуров не производит никакого восторга. [112]

Полоса между широтами Красноводска и устьями Гюргена всегда имела для нас особенно важное значение во многих отношениях. Это пространство было, а частью остается и поныне непочатым уголком причин, могущих вынуждать нас рассекать его в различных направлениях военными экспедициями. В нем и до сих пор многое остается еще в тумане и далеко недоделанным как в отношении военном, так в экономическом и политическом. В сказанной же полосе особенное внимание всякого наблюдательного русского приковывало к себе Теке. Было более чем очевидно тогда же, что текинский поход во всяком случай для нас был неизбежен, и притом если не одновременно с походом в Хиву, то в самом недалеком будущем. Кто не знал, например, тогда, что вызывающее поведение враждебного нам хивинского хана подогревалось не уверенностью его в воинственности непосредственно подвластных ему народов — узбеков, сартов и иных им подобных, как известно, совершенно не имеющих никаких боевых качеств, а расчетами на помощь Теке? Все хорошо знали также о существовании договора между Хивою и текинцами, в силу которого последние обязывались, в случае нужды, направить в пределы ханства до 40,000 лучших своих всадников. Таким образом, не говоря ни о чем ином, движение нашего отряда в текинский аркач{24} удержало бы эти полчища на их родных пепелищах для собственной обороны, а из этого следовало, что текинский поход, по результатам, которые можно было от него ожидать, был бы в сущности тем же походом в Хиву и, кроме того, мог бы доставить нам еще н другие выгоды.

Что касается самого похода в Теке, то он, по крайней мере в ту пору, мог быть сделан без значительных жертв и лишений, без которых, как известно, дело впоследствии не обошлось. Для него, как и для всякого в той стране похода, разумеется, требовались верблюды; но животных этих вообще тут нужно было несравненно меньше, так как не было надобности возить с собою воду. Дорога по пространству 290 верст, отделяющему Чекишляр от Текинского оазиса, пролегает почти все время, а именно до Ходженем-Куюсы, берегом, вверх по течению — сперва Атрека, а потом Сумбара. Только последние 82 [113] версты находятся в области горной, по которой путь совершенно тверд, а следовательно и легко проходим. На этом последнем участке также нигде не ощущается особенного недостатка в воде, иногда даже и родниковой. Приведенное расстояние составляло лишь 3/8 пути от того же Чекишляра до оазиса Хивинского. Наконец, если впоследствии инженерное искусство развилось у текинцев и создало в Теке такие твердыни, защитники которых, не обладая средствами и знаниями, усиливающими оборону, могли с большою честью для себя отстаивать их от нас, противников, в высокой степени обладающих всеми недостающими текинцам способами и качествами, то тогда такие искусники еще не успели проникнуть в Теке. Таким образом, результат этого выразился бы или совершенно легким покорением Хивы, после безусловного подчинения русской власти всего текинского народа или одновременною разделкою и с Хивою, и с Теке. Само собою разумеется, что в первом случае выполнение задачи могло совершиться в одном и том же 1873 году, именно: покорение Теке непременно весною, а Хивы — осенью. Если же был бы принят последний способ, то приведение его в исполнение, конечно, удобнее было отложить до осени. Не говоря уже о том, что указываемый порядок хода предстоявшего нам тогда дела не потребовал бы целых десятков миллионов, затраченных впоследствии на Теке, по мнению нашему, был бы совершенно систематичен, ибо, само собою разумеется, несравненно правильнее избирать предметом своих военных действий сперва ближайшего неприятеля и, только покончив с ним, направлять удар на неприятеля дальнейшего, чем делать это наоборот. В данном случае приведенная теория имела тем большее основание, что, по значению неприятельских масс, ближайший к нам неприятель был сильнее дальнейшего. Но при составлении плана покорения Хивы составители его не воспользовались результатами предшествовавших походов отряда, которому удалось так много видеть и так хорошо изучить Закаспийский край. Таким образом, все труды красноводского отряда остались совершенно бесплодными и никто не в состоянии был бы объяснить теперь, зачем именно был он высажен на восточный берег Каспийского моря и зачем ходил он по пустыне, начиная с 1869 г. по 1872 г. включительно. Между тем, отряд наш все время усердно и толково выполнял инструкцию, ему данную, главнейшею статьею которой требовалось изучение народа, страны и путей, по ней пролегающих. Инструкцию эту, повторим [114] мы, красноводский отряд приводил в исполнение столь согласно с желаниям утвердившей ее власти, что тогда наши успехи казались всем превосходящими всякие ожидания, причем каждый поход наш удостаивался самой лестной оценки не только всегда особенно благосклонно относившегося к нам высшего кавказского начальства, но и лично покойного Государя Императора. Не смотря на это, походов этих для будущего как бы вовсе не бывало. Даже и топографические работы, произведенные во время их с необыкновенною заботливостью и точностью, по-видимому никому не пригодились. По крайней мере в одном из нумеров «Московских Ведомостей» корреспондент этой газеты и личный участник Ахал-Текинской экспедиции 1879 года, приобревший значительную известность обстоятельными сообщениями о ходе этой экспедиции, а именно А. В. Арский, одиннадцатое свое письмо начал так: «Сообщу читателям некоторые сведения об Ахал Текинском оазисе, основанные на расспросах и дополненные тем, что мы видели сами. Тем более, — писал он, — считаю необходимым это сделать, что сколько-нибудь удовлетворительной карты текинской земли не существует до настоящего времени, а о самой стране даже мы, участники похода, ничего но знали до вторжения в ее пределы». Что должны чувствовать участники старых походов по тем странам, читая эти и подобные этим строки, и как объяснить себе такое сообщение? Ведь, как о том уже и было сказано в своем месте, красноводский отряд, которым предводительствовал тогда полковник Столетов, был в текинской крепости Кизил-Арват еще в 1870 году. Позднее, а именно в 1872 году, тот же красноводский отряд не только занимал названную крепость в течении целого месяца, но еще и побывал в дальнейших крепостях того же текинского народа, а именно в Кодже, Зау, Кизил-Чешме, Дженги, Бами, Беурма и других. Он ходил даже и далее Беурмы верст за 10, по направленно к Арчману. Затем, на обратном пути в Чекишляр, как об этом тоже было сказано, красноводский отряд переваливал чрез Кюрендагские горы, вышел к верховью Сумбара и продолжал следовать сперва по этой речке до Чата, а потом вниз по Атреку до его устья. Куда же девались сведения о местности, добытые при этом, и почему ими не воспользовались впоследствии отряды, вновь ходившее буквально по этой же дороге? А между тем сведения эти, конечно, стоило принимать в расчет, тем более, что в экспедиции 1872 года лично участвовал полковник Стебницкий, [115] начальник кавказского топографического отдела, человек столь известный своими трудами не только в русском генеральном штабе, но и вообще в ученом мир. Топографы, состоявшие при отряде под личным руководством и наблюдением своего просвещенного прямого главного начальника, делали самые обстоятельные съемки пройденного пространства, которое тщательно измерялось, и одновременно с этим снимались планы осмотренных и занимавшихся нами неприятельских крепостей. Сам полковник Стебницкий, неутомимо работая, определил географическое положение многих из наиболее интересных пунктов и, со свойственною ему аккуратностью, вычислил высоты большего числа точек. И всеми этими дорогими материалами, по-видимому, не воспользовались надлежащим образом.

Как бы то ни было, но ко времени, в которое начальник красноводского отряда имел счастье докладывать свои соображения Августейшему Главнокомандующему, план главного штаба не подлежал уже переделке, а, напротив того, требовались немедленные и самые энергические распоряжения для того, чтобы сделать с своей стороны все, что только было возможно для выполнения того плана. Поэтому начальнику отряда было отвечено, что, не смотря на действительно очевидную необходимость экспедиции в Теке, дело это до времени должно быть отложено, тогда как непринятие красноводским отрядом, исходившим пустыню вдоль и поперек, участия в движении, долженствовавшем положить конец враждебным проискам Хивы против России, может оказаться упущением непоправимым, ибо, по прихотливости климата страны, жары в начавшемся тогда году могли наступить значительно позже нормального для наступления их времени. Нельзя было не признавать всей справедливости такого указания и, конечно, еще менее можно было не принять его к немедленному приведению в исполнение, с искреннею готовностью сделать все, что было в возможности нашего отряда и по его силам. Наконец, за исключением вышеприведенного упрека, самый план составлен был в высшей степени обдуманно и целесообразно, чего нельзя было не признавать. Должно было также отдать полную справедливость его составителям в том, что они старательно обдумали возможность всякого рода случайностей, зависящих от при родных свойств страны, так как план, прежде всего, ставил непременным условием, чтобы каждый из трех двигающихся к Хиве отрядов был вполне достаточно силен для того, чтобы [116] совершенно покончить с ханством, если бы даже пришлось дойти туда лишь одному из них. Такая постановка вопроса, не смотря на условия, очевидно неблагоприятные для наших надежд, до некоторой степени развязывала руки распорядителям красноводского отряда. Поводы к опасениям, которые были вызваны назначением для нашего похода совершенно несоответственного времени, как бы отступали на дальнейший план и начинали уступать место нашим заветным мечтам, которые, конечно, заключались в том, чтобы увидать эту заколдованную Хиву и принять участие в ее завоевании. Мы чувствовали, что предшествовавшие наши трех летние труды давали нам неоспоримые права на эту радость, и все в отряде нашем оживилось. Наконец, далее и относительно срока выступления, равно как и согласования предстоявших нам действий с действиями прочих отрядов, Августейший наш Главнокомандующий обещал исходатайствовать некоторая облегчение. В этом духе приказал он составить предварительную инструкцию, которую Его Высочество повез с собою в Петербург на утверждение. И, действительно, едва Великий Князь изволил прибыть в столицу, как телеграммою, от 18-го января 1873 года, на имя помощника своего, генерал-адъютанта князя Святополка-Мирского, сообщил следующее: «Инструкция начальнику красноводского отряда утверждена. Вменяется лишь в обязанность сделать все возможное для соединения, но, в случае затруднения, разрешается действовать вполне самостоятельно. Продовольствие иметь на 2 1/2 месяца со дня выступления и прибыть не раньше 1-го мая». К. телеграмме этой прибавлено было, что подробности посылаются с курьером. Вместе с ожидавшимися подробностями курьер привез письмо начальника штаба Кавказского округа, сопровождавшего Великого Князя в Петербург. Оно было адресовано одному из лиц, долженствовавших отправиться в составе красноводского отряда, и было помечено 24-м января. В нем, между прочим, буквально было сказано: «Передайте полковнику Маркозову, что хотя в посылаемом ему вместе с сим предписанием Его Высочества, заключающем в себе полную инструкцию, и сказано, что он должен употребить все зависящие меры, чтобы прибыть к Измыхширу не раньше 1-го мая и, прежде всего, искать соединения с генералом Веревкиным{25}, но предвидится, однако же, что все его старания могут не привести к желаемой цели, [117] и на этот случай предоставляется ему действовать самостоятельно. Великий князь уверен, разумеется, что он, как всегда, в точности исполнит предписанное и постарается стремиться к соединению; но он не должен однако же забывать, что все-таки поставить в пустыне из нашего отряда лишних 100 русских могил было бы непростительно. Поэтому, если для сбережения здоровья отряда, или по условиям сбора верблюдов, пришлось бы выступить и раньше, чем назначено, и прибыть в Измыхшир раньше 1-го мая, то Его Высочество отнюдь не поставит этого в вину начальнику отряда».

Из только что приведенных документов можно видеть, во первых, как дорого ценило кавказское начальство жизнь каждого русского солдата, а, во-вторых, что причиною быстрого нашего движения во время похода 1873 года вовсе не было желание стяжать себе всю предстоявшую славу, отняв ее у других отрядов, как в том впоследствии многие совершенно ошибочно упрекали красноводский отряд. Да, наконец, и самое движение в 1873 году, как то мы постараемся доказать далее, сравнительно вовсе не было движением быстрым.

Обращаясь к прерванной нити рассказа, мы должны сказать, что, по нашему мнению, после приведенных категорических приказаний Великого Князя Главнокомандующего, начальнику красноводского отряда оставалось только во время выступить, а для этого необходимы были верблюды. Чтобы судить, в каком положении находился вопрос об этих животных, мы приведем содержание некоторых бумаг и телеграмм, которые, думаем мы, в состоянии будут в достаточной степени засвидетельствовать право красноводского начальства считать, что все возможное по этому поводу им сделано и успех дела обеспечен.

Мы уже имели случай сказать, что в рапорте начальника красноводского отряда, служившем ответом на предписание, по лученное им в Кизил-Арвате 20-го ноября, он между прочим донес, что, до крайности озабоченный вопросом о перевозочных средствах для весеннего похода в Хиву, о котором его тогда оповестили, он сделал на этот счет сношение с мангышлакским приставом. И, действительно, начальник нашего отряда просил сего последняго не отказать сообщить ему, а также, в видах выиграния времени, донести и непосредственно в Тифлис, возможно ли будет к февралю месяцу добыть в пределах управляемого им полуострова от 3.000 до 4,000 верблюдов и [118] препроводить их в Красноводск. Исполняя эту просьбу, полковник Ломакин рапортовал{26} следующее: «в октябре месяце, донося о произведенной мною рекогносцировки к колодцу Биш-Акты, я, между прочим, уже докладывал, что временным занятием его, в особенности раннею весною пред откочеванием от сюда, адаевцев на летовки, с довольно значительными стадами, обремененными молодым приплодом, мы ставим народ этот в совершенную невозможность уклоняться от исполнения наших требований, а тем более таких (как требование от них верблюдов), в исполнении которых они обязались подписками при изъявлении покорности после бывших здесь весною 1870 года беспорядков. Между тем, еще прежде, и особенно пред представлением соображений о предполагавшемся движении в глубь степи весною прошлого года, нами собраны были возможно точные сведения о количестве верблюдов, которое могут, в случае надобности, выставить здешние адаевцы, причем оказалось, что здесь почти при каждой, даже бедной кибитке, могущей платить подать, есть по одному и по два верблюда, большинство же имеет их по несколько десятков, а у более состоятельных есть по несколько сот. Таким образом, выставить от каждой податной кибитки даже по два верблюда здешние кибитковладельцы могут без всякого затруднения. По взносу подати, как за этот, так и за прошлый годы, здесь считается и находится теперь на Мангишлаке до 5.000 кибиток адаевцев, безусловно кавказского ведомства (нижних). Кроме того, на зиму прикочевала сюда почти половина и верхних адаевцев. Поэтому добыть от всех этих адаевцев необходимое число верблюдов, как для красноводского, так и для мангышлакского отрядов, весьма возможно и не представит особых затруднений. Но для этого необходимо только стать предварительно в Биш-Актах. Хотя за все время управления нами этим краем, в течение почти трех лет, и не было ни одного случая, чтобы наши приказания и требования не выполнялись адаевцами в точности и беспрекословно, а за последнее время они не медленно выставили до 400 верблюдов, необходимых как для движения отряда в степи, так и для перевозки каменного угля в форт для надобностей войск, но, во всяком случае, я считаю эту меру крайне необходимою как по важности этого дела, так и по количеству требуемых зараз верблюдов, а главное вследствие [119] обнаруживаемого в последнее время особенно враждебного к нам настроения в Хиве, выражаемого посылкою уже нескольких партий к Эмбе и одной к нам, чтобы грабить и разорять покорных нам людей, а также и воззванием, разосланным от хана нашим биям{27}, чтобы они уплатили ему прежний зякет (подать) и вносили по барану с кибитки, иначе он прикажет обобрать их. Поэтому я и опасаюсь, что если мы потребуем от адаевцев верблюдов, не поставив их предварительно в невозможность уклоняться от исполнения этого требования, то они, будучи под стрекаемы из Хивы, могут отогнать своих верблюдов на Усть-Урт, вне нашего влияния и досягаемости отряда. Вследствие этого, и так как верблюды необходимы красноводскому отряду в конце февраля, я полагаю занять Биш-Акты не позже половины февраля двумя сотнями кавалерии, оставив роту стрелков в Киндерли. Тогда только и можно будет надеяться, что к назначенному времени мы будем иметь нужное число верблюдов, не смотря ни на какие подстрекательства и угрозы из Хивы; до того же необходимо держать это дело в секрете.

Плата за верблюдов, с необходимым числом вожаков, может быть предложена та же, по которой обыкновенно с вольного найма приобретаются верблюды здешними торговцами, а так же нанимались мною во время последняго движения в степь и для перевозки каменного угля, т. е. по 10 рублей в месяц. Добытых для красноводского отряда верблюдов можно будет доставить до пролива Карабугаз, по прибрежной дороге, на пятый день, под прикрытием сначала сотни кавалерии, а потом, с половины пути, под прикрытием высланной вперед роты стрелков. Чрез пролив же верблюдов будут переправлять два дня на 40 или 50-ти больших туркменских рыбацких лодках, постоянно там находящихся, и тем самым способом, как обыкновенно они их переправляют, но только необходимо, чтобы пред тем у пролива стал пароход, дабы лодки эти не разошлись в глубь моря или по соседним бухтам. Впрочем, если продовольствие, которое эти верблюды должны поднять для движения отряда, не все еще доставлено в Красноводск, то в виду того, что из Мангишлака также предполагается отправить четыре сотни по направлению к Сары-Камышу, если движение красноводского отряда тоже будет туда направлено, я полагаю, будет удобнее, чтобы [120] не делать верблюдам до 300 лишних верст, доставить это продовольствие к концу февраля в залив Киндерли с тем, чтобы оттуда оное было доставлено красноводскому отряду в Сары-Камыш, под прикрытием означенных четырех сотен. Что же касается до движения этих сотен от Биш-Акты к Сары-Камышу, то движение это не только что очень возможно и удобно может быть произведено, но, по многим причинам. оно будет весьма полезно и необходимо для здешнего края. Расстояние от Биш-Актов до Сары-Камыша, от 350 до 400 верст, может быть пройдено недели в две, по главному караванному пути из Мангышлака в Хиву, на колодцы Сайкую, Ильтедже, Сар-кую и другие. Воды тут везде, довольно, но в марте там еще будет много водоемов от дождей и снега. Топлива — кизяка, саксаула и корней трав также достаточно. Для подножного корма это лучшее время года».

К этому рапорту полковник Ломакин добавлял, что «вместе с сим» он препроводил копию приведенной бумаги начальнику красноводского отряда для соображения, вследствие просьбы сего последняго.

Начальник красноводского отряда познакомился с цитированным документом в Тифлисе и, не будучи вовсе знаком с Мангышлакским полуостровом и истинным положением в нем дел, должен был доверчиво отнестись к содержанию этой бумаги. Одно только обстоятельство казалось ему в нем несколько подозрительным, — это именно та легкость, с которою относились к перевозке верблюдов чрез Карабугазский пролив. Нам, красноводцам, было известно по опыту, что выгрузка и нагрузка крупных животных на суда до крайности трудна и медленна. Погрузка, например, в Чекишляре каких нибудь 15 казачьих лошадей достаточно показала нам, что дело это гораздо серьезнее, чем на него смотрели на Мангишлаке, а потому начальник красноводского отряда тогда же выразил на этот счет свои сомнения. Притом же сему последнему казалось, что полученные обещания не освобождают его от обязанности и непосредственно самому пытаться добыть перевозочные средства для командуемого им отряда. Достать их в окрестностях Красноводска, после двух сделанных уже походов, было нечего и думать, а потому мы не были выведены из Чекишляра, чтобы иметь возможность добыть верблюдов в землях, прилегающих к. Атреку.

Остановимся несколько на этом и скажем, что штаб Кавказского [121] округа, получив донесение начальника отряда, в котором он указывал на вероятность возможности снабжения нас верблюдами из Мангишлака, энергично взялся за эту идею, считая ее наиболее удобною в то время. Другой способ, предложенный полковником Маркозовым и, как известно, заключавшийся том, чтобы ему разрешено было искать вьючных животных за Атреком, не мог быть допущен без предварительного истощения всех усилий, так как имелись самые убедительные заявления министерства иностранных дел, которое смотрело на подобный шаг как на нечто чрезвычайно нежелательное и опасное. По этому, еще 27-го ноября 1872 года, из Тифлиса была отправлена депеша командующему войсками Дагестанской области, коему подчинялся Мангишлак, следующего содержания: «Благоволите первым же отходящим пароходам потребовать от полковника Ломакина сведение, может ли он в феврале добыть на Мангишлаке для красноводского отряда до 5,000 верблюдов и на каких условиях, а также возможно ли направить в марте до четырех сотен кавалерии из Мангишлака, чрез Биш-Акты, к Сары Камышу. Если можно, то каким порядком находит он удобнее совершить это движение?»

На приведенную депешу, сделав, как это и требовалось, предварительное сношение с полковником Ломакиным, командующим войсками Дагестанской области, генерал-адъютант князь Меликов, 16-го декабря прислал из Шуры ответ совершенно тождественного содержания с рапортом из Мангишлака, № 173-й, с добавлением, что, в случай одобрения, Ломакин просит подтверждение возможности обойтись без заатрекского похода, по-видимому не оставляющее уже никакого со мнения в благонадежности дела, из Тифлиса немедленно же ответили: «Шкуною, отходящею из Баку 2-го января, сообщите полковнику Ломакину, что предположение о занятии Биш-Актов и Киндерли двумя мангишлакскими сотнями и стрелковою ротою одобрено. Интенданту поручено доставить в Киндерли к означенному времени довольствие на месяц. Остальные вопросы будут разрешены по соглашение с Маркозовым».

Далее, 5-го января, из Тифлиса телеграфировали в Шуру:

«По приказание командующего армиею, прошу сообщить полковнику Ломакину, с первою отходящею шкуною, чтобы озаботился [122] теперь же приготовлением красноводскому отряду 3,000 верблюдов и доставлением их к 20-му февраля и никак не позже 1-го марта в Красноводск, под конвоем находящихся в Александровском форте терской и дагестанской сотен, которые поступят в состав экспедиционного отряда. Если в приискании верблюдов встретится малейшее затруднение, то полковник Ломакин обязывается уведомит об этом полковника Маркозова заранее. Вместе с тем необходимо запросить полковника Ломакина, к какому именно сроку и при каких распоряжениях нужно будет довольствие к Киндерли». На это князь Меликов в тот же день ответил, что телеграмма передана в Баку, в агентуру общества «Кавказ и Меркурий», для отправления ее полковнику Ломакину на Мангишлак. Не смотря на это, придавая делу подобающую ему важность и желая вести его с полною аккуратностью, штаб Кавказского округа 9-го января просил генерал-адъютанта князя Меликова уведомить, «когда именно отправлена в Баку депеша полковнику Ломакину о заготовлении верблюдов красноводскому отряду и когда именно будет отослана она из Баку на Мангишлак». Одновременно с этим телеграфировано было и командиру Бакинского порта, что «для передачи начальнику мангишлакского отряда весьма экстренной депеши необходимо командировать военную шкуну в Тюб-Караган, а если встретятся затруднения, то хотя в Александр-Бай, откуда она будет доставлена в форт выставленными у залива полковником Ломакиным нарочными киргизами. Далее, просилось об уведомлении, имеется ли такая шкуна в готовности, и если нет, то когда именно можно будет ее отправить из Баку. Контр-адмирал Свинкин, командовавший тогда Бакинским портом, ответил 10-го января, что шкуны нет, но что пароход «Шах» к плаванию готов, о чем штаб Кавказского округа поспешил протелеграфировать в Шуру, прося безотлагательно войти в сношение с бакинским портовым начальством и ускорить отход парохода с депешею полковнику Ломакину.

Все это происходило в первой половине января месяца 1873 года, когда начальника красноводского отряда, пред тем вызванный в Тифлис, находился еще там, а потому, по-видимому, он должен был совершенно утвердиться в мысли, что доставление для нас верблюдов из Мангишлака ставится вне всякого сомнения. И, действительно, обещания ближайших исполнителей были столь категоричны, все указанные ими предупреждающие [123] неуспех средства даны им были с такою полнейшею готовностью и так настоятельно следили в Тифлисе за ходом дел, что дальнейшие сомнения, казалось, не находили уже оправдания. Таким образом, следовательно, начальнику красноводского отряда оставалось немедленно же перевести экспедиционные войска из приатрекских земель в Красноводск, дабы приблизить их к пункту, из которого ожидались перевозочные средства; но этого, как уже и было сказано раньше, он не сделал.

Прежде чем обратиться к разбору приведенного обстоятельства, имевшего чрезвычайно серьезные последствия на нашу дальнейшую судьбу, скажем, между прочим, в разъяснение, что посредство Бакинского порта вынуждалось прекращением в зимний период года, по случаю замерзания северной половины Каспийского моря, прямого морского сообщения Шуры с восточным берегом из Петровска. Так как однако же, ничто не мешало сношениям начальника Прикаспийской области с подчиненным ему правителем Мангишлака чрез Баку, в Тифлисе обратили внимание на то, что сношение по поводу будущих нужд красноводского отряда стало делаться несколько вяло. Приписывая причину этого обстоятельства неисправности судов нашей военной каспийской флотилии, штаб округа 14-го января телеграфировал в Баку возвращавшемуся уже из Тифлиса к своему посту начальнику красноводского отряда, чтобы он посодействовал скорейшему отправлению в Мангишлак парохода «Шах», с известною депешею полковнику Ломакину о верблюдах. На это, после свидания с адмиралом, немедленно было отвечено, что пароход давно готов и ждет корреспонденции. Вследствие этого, 16-го января, генерал адъютант князь Меликов получил из Тифлиса такое сообщение: «Полковник Маркозов телеграфирует из Баку, что пароход «Шах» давно готов и ожидает лишь бумаги Ломакину. Прошу скорейшего по сему сношения. Распоряжение по заготовлению верблюдов может запоздать». Это подвинуло дело, и 17-го числа получился из Шуры ответ, в котором извещалось, что командиру парохода уже послано приказание немедленно отправиться по назначению. Прочтя эту депешу, помощник Главнокомандующего, генерал-адъютант князь Святополк-Мирский, написал на ней следующее: «Было бы полезно и весьма желательно сообщить копию этой телеграммы полковнику Маркозову как можно скорее, дабы его утешить и раз вязать ему руки». Из этой маленькой, но характеристичной резолюции [124] столь знакомого с обстоятельствами начальника, как кажется, можно достаточно судить о том, как хорошо понимали в Тифлисе, что связывало руки начальнику красноводского отряда. Чтобы сохранить для будущего времени возможно больше фактов, мы приведем, насколько это нам известно, и последующую переписку, относящуюся до снабжения красноводского отряда необходимыми ему перевозочными средствами. Мы делаем это потому, что в ту пору в вопросе о своевременной присылки нам верблюдов, по мнению, прочно среди нас установившемуся и ни чем не поколебленному даже поныне, заключалось решение главной нашей задачи, и успех его, несомненно, должен был при вести нас к самому желанному результату. Начнем с бумаги из Шуры, помеченной 22-м числом января. В ней генерал адъютант князь Меликов писал в Тифлис следующее: «Вчера получил я рапорт полковника Ломакина от 9-го числа, доставленный рейсовою шкуною, отправленною на Мангишлак 2-го января и возвратившеюся 12-го. Он доносит, что в декабре явились на полуостров с угрозами из Хивы четыре человека собирать зякет для хана. Один из них, ускользнувший от бдительности не доверявших товарищей, доставил в форт письмо Колбина{28}, который извещал Ломакина о грозящей адаевцам опасности, если они в январе не внесут хану 4,000 рублей. 8-го же января Ломакин получил известие, что хан уже выслал партию в 3,500 человек к Сары-Камышу, с целью грабежа. Все это крайне встревожило и взволновало адаевцев. Старшины и бии явились к Ломакину, прося указания, как поступить им. Вместе с успокоительными советами, Ломакин распорядился о поимке агитаторов. Все три оказались из числа шести главных виновников 1870 года, бежавших в Хиву. Двое из них скрылись на Усть-Урте. Один пойман и доставлен в форт Александровский. Он подтвердил изложенное в письме Колбина. Враждебные действия приведенной партии ранее конца февраля начаться не могут. Поимка агитатора оказала благотворное влияние на успокоение Мангишлака, но, чтобы защитить адаевцев, которые, потеряв на то надежду, вынуждены будут искать спасения в откочевании, Ломакин усиленно заявляет о необходимости рекогносцировки в конце февраля, согласно прежнего предположения, от Биш-Акты к Сары-Камышу. Для этого Ломакин просит предварительного [125] усиления мангишлакского отряда двумя сотнями и двумя ротами с тем, чтобы части эти прибыли в Киндерли в 20-х числах февраля, с необходимым запасом продовольствия. С просимым усилением своего отряда Ломакин связывает успех заготовления верблюдов красноводскому отряду».

24-го января телеграфировали из Шуры в Тифлис же, что накануне, т. е. следовательно, 23-го числа, прибыл в Петровск пароход «Шах», отправленный в Мангишлак с распоряжением о сборе 3,000 верблюдов и о назначении затем мангишлакских казачьих сотен в состав красноводского отряда. Телеграмма гласила далее, что, по донесению Ломакина, из ближайших аулов уже собрано 500 верблюдов за плату и без всякого принуждения; что для дальнейшего сбора этих животных начальник мангишлакского отряда выступил 21-го января с двумя сотнями, стрелковою ротою и двумя орудиями, обеспечив эти войска продовольствием на 40 суток; что сбор требующихся верблюдов он рассчитывает окончить и доставить их в Красноводск в первой половине февраля, а в Киндерли прибыть 8-го; что в этом последнем пункте оставит он одну роту и орудие; что, по неимению, однако же, подножного корма, Ломакин просит доставить в Киндерли 1,500 пудов сена, дабы не изнурить лошадей казачьих сотен, которым при сборе верблюдов предстоит сделать 800 верст и которые после этого должны быть годны для службы в Красноводском отряде. В заключение, для переправы верблюдов чрез Карабугазский пролив, напоминалось о необходимости своевременного распоряжения по высылке туда к 15-му февраля шкуны, с двумя паровыми баркасами, двумя плотами и канатами для буксирования плотов.

На приведенную телеграмму 25-го января ответили из Тифлиса, что командующий армиею не нашел возможным допустить производство рекогносцировки от Биш-Актов к Сары-Камышу войсками мангишлакского отряда, но, в предупреждение каких-либо случайностей, приказал усилить войска полуострова одною ротою и двумя сотнями, вместо отправляющихся в Красноводск. По всему этому одновременно сделаны были соответствующие распоряжения о доставке в Киндерли 1,500 пудов сена, а также начальник Бакинского порта был уведомлен телеграммой о необходимости направить к 15-му февраля в Карабугаз суда и плоты для перевозки верблюдов. Обо всем этом, конечно, был тогда же извещен и командующий войсками в Дагестанской области. [126] На телеграмму начальнику Бакинского порта, контр-адмиралу Свинкину, он 26-го января ответил в Тифлисе депешею же, что два плота с канатами могут быть приготовлены и отправлены на шкуне к 15-му февраля в Карабугаз для перевозки верблюдов что паровых баркасов при порте нет вовсе, но плоты будут устроены и приспособлены в виде паромов и с ними пойдет в Карабугаз особая команда моряков с офицером. В заключение адмирал просил окончательного приказания, заготовлять ли плоты. Исполняя это последнее желание, из Тифлиса 26-го января телеграфировали контр-адмиралу Свинкину, что для предстоящей перевозки верблюдов чрез Карабугаз необходимо немедленно же заготовить плоты. После этой телеграммы последовало сношение кавказского окружного штаба с адмиралом об отправлении плотов по назначению, а затем 9-го февраля получился и ответ начальника Бакинского порта, который гласил, что требование, изложенное в телеграмме от 7-го февраля, исполнено и плоты для перевозки верблюдов уже отправлены на место.

Из приведенной переписки видно, что только одно из предложений начальника мангишлакского отряда не получило осуществления. А именно, ему не было разрешено произвести войсками его отряда рекогносцировки от Биш-Актов к Сары-Камышу, и в этом запрете, по мнению нашему, выразился глубочайший опыт помощника Главнокомандующего, столь хорошо умевшего отличать необходимое для дела от того, что клонилось лишь к удовлетворению частных интересов и личных стремлений отдельных деятелей. Князь Святополк-Мирский, конечно, прекрасно понимал, что, допустив такую рекогносцировку, он тем самым допускал переход мангишлакского отряда в сферу, в которой нет уже места для чужих нужд, и не оставалось сомнения, что заботы о таких нуждах тогда же были бы вычеркнуты из программы мангишлакского отряда. Между тем, он дорос до того состава, в котором находился в описываемый период времени, исключительно лишь ради выполнения насущной потребности красноводского отряда. Конечно, впоследствии и даже очень скоро мангишлакский отряд все равно перестал заботиться о Красноводске, но в тот раз, о котором мы говорим, попытка к началу самостоятельности не увенчалась успехом За то, все малейшие требования, клонившиеся к успешному собиранию верблюдов, исполнялись в Тифлисе с полнейшею предупредительностью. Так, например, с этою целью Мангишлаку были отданы даже почти все наличные [127] суда нашей военной каспийской флотилии, не смотря на крайние затруднения, явившиеся по этому случаю для нашего отряда. Благодаря именно приведенному обстоятельству, красноводский отряд стал ощущать невообразимый недостаток в морских перевозочных средствах. Случались целые недели, в течении которых Чекишляру не на чем было сообщаться не только с западным берегом Каспия или с Красноводском но даже и со столь близким к нам островом, как Ашур-Аде, с которым мы должны были быть в непрерывном общении и по продовольственным причинам, и по необходимости получения топлива, а также и по иным, столь же существенно важным причинам. Такое положение дел вызывало просьбы о помощи и с нашей стороны. Но между тем, как начальник красноводского отряда совершенно бесплодно делал попытки достать хотя бы одно судно, у нас, в Чекишляре, чрез посредство персидского телеграфа и астрабадского нашего консульства, получена была весть о том, что адмиралу приказано отправить в Карабугаз последний остававшийся еще в его распоряжении пароход «Урал» и что приказание это скоро будет исполнено. Мы знали раньше, что по настоятельным просьбам полковника Ломакина все остальные суда Бакинского порта пред тем были отправлены туда же, а потому начальник красноводского отряда изобразил начальству округа тогдашнее наше положение и наши намерения следующею телеграммою{29} на имя начальника окружного штаба: «Продовольствием запасаемся по 1-е июня. Постараемся соединиться с генералом Веревкиным. Выступив позже половины марта месяца, решительно рискуем не дойти. Делаю все, чтобы мирным путем обойтись без мангишлакских верблюдов. 1,000 верст, разделяющих нас от полуострова, неисправность морских судов, а теперь даже и совершенное их отсутствие ставят нас в безвыходное положение и невозможность в точности выполнить приказание помощника Главнокомандующего о вступлении в сношение с Ломакиным. Не прибытие палаток, конечно, нас не задержит, обойдемся и без них, но 3,000 мангишлакских верблюдов, по мнению моему, не стоят таких неимоверных и бесконечных требований, — вообще [128] такого шума. Если адмирал выделит еще что нибудь Мангишлаку и ничего не пришлет сюда, и притом сколь возможно скорее, красноводский отряд не в состоянии будет выступить вовсе. Мы очень бедствуем от недостатка судов. Повторяю, если такое состояние продлится, придется отказаться от предстоящего похода». В телеграмме этой, как это легко и видеть, многое, разумеется, служит ответом на вопросы из Тифлиса, не приводимые буквально в настоящем рассказе; но и по разбираемому вопросу встречаются в нем, как кажется, весьма категорические заявления. В этом рассказе между прочим прежде всего внимание невольно останавливается на том, что 3000 верблюдов из Мангишлака придано как бы ничтожное значение. Это находится в совершенном противоречии со всем тем, что до той поры всегда высказывалось тем же начальником красноводского отряда по поводу этих животных. Поэтому приведенное обстоятельство требует подробного разъяснения, каковое и находится в ответе окружного кавказского штаба, прекрасно понявшего смысл депеши. Но прежде, чем привести этот ответ, мы должны сказать, что одновременно с цитированною телеграммою из Чекишляра в том же кавказском штабе получена была депеша адмирала Свинкина, в которой он доносил, что начальник красноводского отряда просит повременить посылкою в Карабугаз парохода «Урал» до получения нового приказания, которое должно последовать вследствие его обращения с просьбою в Тифлис. Вместе с тем, адмирал просил скорейшего ответа, присовокупляя, что в Карабугаз, в распоряжение полковника Ломакина, только что пред тем отправлена еще одна исправная шкуна.

По поводу этих телеграмм окружной штаб сделал следующие сношения: 1) 15-го февраля. В Баку, адмиралу Свинкину. «Пароход «Урал» с баржею немедленно отправить в Карабугаз». 2) 25-го февраля. В Баку же, для отсылки в Карабугаз полковнику Ломакину: «Командующий армиею придавал очень важное значение обеспечению предстоящей экспедиции верблюдами из Мангишлака в возможно большем числе. С особенными поэтому инструкциями посылается к вам генерального штаба подполковник Филипов, который вернется из Карабугаза в Баку. Сообщите для передачи в Тифлис как совершилась переправа чрез пролив и в каком числе добыты верблюды. 3) 25-го февраля. В Баку, для отсылки полковнику Маркозову: «Адмирала Свинкина, г. [129] Дебура{30} и подполковника Пожарова{31} просим употребить все усилия, чтобы обеспечить отряд морскими перевозочными средствами. Командующей армиею разрешает вам и Пожарову, при необходимости, не стесняться наймом частных судов, а также и судов общества «Кавказ и Меркурий». Вам хорошо известно желание высшего начальства не переходить Атрек без крайней и совершенно неотложной необходимости. Особенную в этом смысли записку к вам окружного штаба, полученную из Петербурга с курьером, перешлю при первой возможности. Поэтому придается важное и первостепенное значение обеспечению отряда верблюдами из Мангишлака. Чтобы полнее гарантировать успех этой операции, командируется туда с особыми полномочиями и инструкциями подполковник Филипов, которому затем предложено повидаться с вами». С этою целью задержанный в Баку пароход «Урал» предложено было отправить в Карабугаз. В особенной же записки генерал-адъютанта Свистунова из Петербурга, о которой упомянуто в предыдущем документе, было буквально сказано следующее: «В дополнение к сообщенным уже вам лично от меня указаниям, считаю необходимым предупредить вас, до какой степени дурно посмотрели бы здесь на переход ваш, по какому-либо случаю, чрез Атрек. Переход этот создал бы нам такие затруднения и неприятности, что лучше решиться заплатить сто тысяч лишних за верблюдов, чем употребить хотя само малейшее насилие, для получения их из-за Атрека. Поэтому прошу вас еще и еще раз: постарайтесь избегнуть перехода чрез Атрек, насколько хватит ваших сил и вашего уменья, каковые бы ни представлялись по-видимому благоприятные для сего поводы. Чтобы кончить с делами Мангишлака и обратиться к продолжению рассказа о непосредственной служебной деятельности отряда красноводского, нам остается еще привести выписки из двух рапортов полковника Ломакина, в которых сам он описывает все дальнейшие события, происшедшие в стране, им управляемой, со времени последних его успокоительных донесений на счет верблюдов. Обойтись без этого, при самом искреннем нашем желании, мы решительно не можем, ибо, хоть в документах тех описываются лишь неблагоприятные события, происшедшие в пределах полуострова, но именно те события, которые столь [130] тяжело отразились на дальнейшем движении красноводского отряда и на которых, наоборот, создалось желаемое положение на Мангишлаке, подтвердившее теорию, по которой счастье одного будто бы всегда основано на несчастии другого. В рапорте командующему войсками Дагестанской области от 6-го февраля 1873 года, № 100, полковник Ломакин, между прочим, доносил: «Так как предположения мои удостоились одобрения, то, по получении 20-го числа минувшего месяца телеграммы окружного штаба о приготовлении для красноводского отряда трех тысяч верблюдов и доставлении их в Красноводск к 20 февраля, я немедленно, на следующий же день, выступил с отрядом для исполнения этого предложения. Вследствие чего я распорядился таким образом: по прибытии в Кара-Тау и к колодцам Тарталы, когда большая часть аулов Баимбетовских. и Табушевских остались уже в тылу моего отряда, я счел возможным тогда же объявить нашим сардарям (вожакам) и биям повеление о доставки еще 2,500 верблюдов к доставленным уже 500-м. Верблюды должны были быть собраны чрез 14 дней и доставлены в Киндерли не позднее 7-го февраля. Тогда только я имел возможность доставить их к сроку в Красноводск. Начало этого дела не оставляло желать ничего лучшего. Наши бии и сардари принялись за него с большою ревностью, но тут случилось обстоятельство, которое менее всего можно было предвидеть и которое поразило всех нас неожиданностью. Киргиз Кофар Караджигитов изменил нам. Он решился взволновать край, восстановить против нас здешних кочевников и тем отвлечь наше внимание от Хивы. Кафар пользовался значительным влиянием и был правою моею рукою. 27-го числа, по приходе на ночлег к колодцу Кара-Тау, киргиз Бий-Кабак прискакал ко мне с известием, что третьего дня ночью Кафар зажег призывные огни на священной горе Чопал-Ата и объявил народу, что я только на первый раз потребовал 3,000 верблюдов, но что имею в виду потребовать еще 9,000 верблюдов, 9,000 лошадей, 6,000 баранов и 1,000 молодых людей, и что поэтому адаевцам ничего более не остается, как бежать из Мангишлака и искать убежища у хивинского хана, покровителя всех правоверных. После этого Кафар сообщил народу, что нечего опасаться нашего слабого отряда, что одна сотня пошла на Бузачи, где будет на днях уничтожена джеминеевским сардарем, другую же сотню и 80 человек солдат, которые идут со мною, он сам уничтожит по приходе нашем в Биш-Акты. Зная энергию [131] и деятельность Кафара и то влияние, которым пользовался он в своем народе, можно было опасаться весьма серьезных последствий от произведенного им волнения; но, к счастью, он встретил в массе народа слишком мало сочувствия своему делу. Ему предались только племянник его и большой друг Самальк Томпиев, помощник джаровского сардаря, и старик Ермамбет Туров, управляющий джеминеевским отделением. Народ же вообще оставался безучастным к делу. По получении этих важных сведений, мне ничего не оставалось делать, как немедленно двинуться на Бузачи. Продолжая движение на Биш-Акты, я рисковал потерять свой транспорт. Поэтому на следующий же день, 28-го числа, я направился на Бузачи и ночевал у колодцев Куркурты. 29-го отряд выступил по направлению к колодцам Азурпа. По пути до Джингильдов мне удалось успокоить и вернуть несколько аулов джаровских и джеминеевских, удалявшихся со всем скотом своим на Усть-Урт, где, за наступившими сильными морозами, они рисковали потерять весь свой скот».

«На привале в Джингильдах мне дали знать, что по берегу Кара-Кичу пробираются к Усть-Урту множество аулов, скот которых покрывает почти весь берег залива. Вследствие этого я приказал командиру терской сотни, сотнику Сущевскому-Ракусе, с тремя взводами его сотни (до 70-ти человек), направиться к этим аулам, чтобы успокоить и вернуть их. Сам же, с остальным взводом и нарезным орудием, двинулся вслед за ним, чтобы поддержать его в случае надобности, а вместе с тем и сохранить связь с остальною колонною, направившеюся на ночлег в Аузурпа. Сотник Ракуса настиг эти аулы у могилы туркмен, подле горы Кара-Тюбе, остановился с орудием на ближайших высотах, пройдя овраг Камысты. На встречу терской сотне от аулов этих выехало от 800 до 400 всадников, вооруженных пиками, топорами и несколькими ружьями, имея посреди, вместо значка, привязанный на одной пике большой красный платок. Их так же, как прежде, встреченные аулы стали уговаривать, чтобы они успокоились, не верили ложным слухам, распущенным злонамеренными людьми, и вернулись на свои зимовки, иначе они, при теперешних морозах, погубят на Усть-Урте весь свой скот. Но в ответ на эти увещания они стали размахивать над головой топорами и стремительно, с гиком и криками: «аламан!» «аламан!» бросились на терцев. Не доскакав нескольких сажен до сотни, они бросили в нее топоры и большие дубины, [132] которыми продолжали размахивать во все время атаки, а затем ударили в пики. Не смотря на всю стремительность атаки, а равно и на огромную разницу сил (от 300 до 400 против 68-ми) храбрые терцы, состоящие большею частью из молодых казаков верные преданиям своих славных предков, закаленных в кавказских боях, молодцами встретили эту дикую атаку, во время которой, а также и в последовавшей рукопашной схватке, ни на секунду не нарушили фронт и стойко поддерживали друг друга. Схватка продолжалась не более пяти минут. Увидев, что шашки плохо пробивают киргиз, одетых, по обыкновению, в несколько ватных халатов, терцы выхватили кинжалы, но киргизы бросились уже бежать в разные стороны и, отскакав с полверсты, снова начали собираться, продолжая призывные клики: «аламан!» «аламан!» Но стоявшие по соседним высотам во множестве народ, человек до тысячи, не трогался с места, Терцы, чтобы не дать времени и возможности этой партии собраться, едва успев зарядить свои винтовки и выхватив кинжалы, снова бросились на них; но те, не выдержав этой атаки, ринулись в разные стороны и рассеялись по ближайшим балкам и оврагам, оставив на месте около 22-х тел.

«Пройдя Качак, я получил наконец известие, что вся местность от мыса Мелового, гор Кара-Тау и залива Качак, до самого форта, осталась совершенно безучастною в произведенном Кафаром волнении и все аулы на этом пространстве стянулись еще ближе к форту.

«4-го февраля отряд вернулся в форт, сделав во время самой суровой зимы, при постоянных морозах от 10 до 15 градусов, сопровождаемых порывистыми восточными ветрами, в 15 дней, слишком 500 верст.

«Волнение, произведенное Кафаром, не смотря на всю кажущуюся опасность оного в самом начале, едва ли можно причислить, по его характеру и последствиям, к разряду обыкновенных народных волнений. Наказав примерно строго одних (делом терской сотни, вызванным самими же виновниками в происшедших беспорядках) и успокоив других, нам удалось прекратить это волнение в самом же начале.

«Известный лично вашему сиятельству Табушева отделения бий Калуш Тюменбаев возвратил уже на свои зимовки почти всех табушевцев. Почетные бии Джарова отделения, Омар Абуталих и Несембек, вышедшие ко мне на встречу на Бузачах, а также и всадник [133] этого отделения Джангабул вернули на свои места большую часть джаровцев; значительная часть джеминеевцев оставалась все время на своих местах. Все аулы от разных отделений, кочевавшие между Кара-Тау и фортом, также отказались последовать примеру прочих. Эти же последние, если и удалились из Мангишлака к Усть-Урту на гибель своего скота в такое суровое время, то единственно под влиянием паники, наведенной на них угрозами Кафара. Народ же вообще весьма мало сочувствовал ему, что видно из того: 1) что когда Кафару удалось удалить взволнованных им людей на Усть-Урт, он потом три раза снова зажигал призывные огни на горе Чапан-Акта, чтобы собрать людей для нападения на нас и на тех людей, которые не исполнили его приказания; но на огни эти никто уже не являлся, и Кафар, за все время не успев собрать возле себя и пяти человек, удалился в Хиву. 2) После отбития табуна у дагестанцев{32} Самалык и Ермамбет в течение двух недель тщательно собирали к себе людей для нового нападения на эту сотню, но никто не шел к ним. 3) В деле терцев до 1,000 человек, хотя и вооруженных пиками и топорами, оста вались спокойными зрителями с окрестных высот того, как били их одноплеменников, и никто не двигался с места, несмотря на призывные их крики: «аламан, аламан!» 4) В заливе Качак на зиму осталось несколько поселян с лодками, чтобы с раннею весною, когда еще носит льды и выйти из форта нельзя, воспользоваться самым выгодным ловом рыбы, и поселян этих не только никто не тронул, но даже сами киргизы, по просьбе их, доставили их в форт, охраняя до сих пор их лодки и снасти.

«Все эти факты я счел долгом представить на благорассмотрение вашего сиятельства в подтверждение моего убеждения, что народ вообще не был сильно напуган угрозами Кафара и злонамеренно распущенными им ложными слухами о наших видах и намерениях; но, несмотря на это, оставался все время совершенно безучастным к произведенной им агитации, а с удалением причины, вызвавшей волнение, т. е. с бегством Кафара в Хиву, немедленно отрезвился и успокоился. Я убежден, что посланным мною людям в самом непродолжительном времени удастся успокоить и возвратить на свои места и остальные аулы, для чего я задержал также в форте по несколько человек из каждого отделения и под-отделения, пользующихся значением между [134] своими, всего до 60-ти человек, из которых многие приходятся родственниками главным виновникам в последних беспорядках — Кафару, Самалыку и Ермамбету, а также людям, принимавшим участие в нападении на дагестанскую сотню. Я убежден вполне что волнение это, начатое по внушению и подстрекательствам из Хивы, а также по подговору Колбина, было делом всего означенных трех человек с их ближайшими родственниками, и толь ко они одни и удалятся в Хиву. Прочие же, если и удалились теперь отсюда на Усть-Урт в страшном испуге и переполохе, то не потому, что верили Кафару, а потому, что хотели быть в стороне от производимых ими беспорядков, подобно тому, как в 1870 году с такою же поспешностью бежали отсюда и верхние адаевцы, просившее далее о причислении их к Уральской области единственно из-за того, чтобы их не смешали с прочими адаевцами и не наложили на них контрибуции наравне с сими последними.

«Из собранных красноводскому отряду 522-х верблюдов все благополучно доставлены отрядом в форт и здесь пасутся; а так как они принадлежат отделениям, удалившимся по внушениям Кафара от нас и уклонившимся от исполнения наших приказаний, то я полагаю, что их следует считать казенным транспортом.

«К заготовлению остального количества верблюдов, необходимых красноводскому отряду, я, при настоящем положении края, нахожу до времени неудобным приступить. Настаивая на доставке этих верблюдов людьми, оставшимися теперь здесь, я хотя и не мог бы этим путем приобрести еще несколько сот их, но тем, вместо успокоения края, поддерживал бы в нем еще большее волнение, вследствие чего, может быть, удалились бы отсюда и еще многие из оставшихся. Между тем, эта временная уступка, с целью дать народу опомниться и успокоиться, не может быть сочтена выражением нашей слабости. Виновные, во всяком случае, будут своевременно строго наказаны, — для чего мы и имеем уже теперь в руках достаточно средств, а именно: у нас задержано до 60-ти заложников, мы не дадим виновным возможности производить торговлю и сбыт продуктов своего обширного скотоводства, пока они не явятся к нам. Мы не выдадим им свидетельств и не пропустим их на летовки на аркач, не говоря уже про то, что они и без того наказали сами себя, потеряв на Усть-Урте множество скота. К осени же можно будет приступить [135] и к другим мерам против тех из них, которые не явятся до той поры с изъявлением полного раскаяния. Уйти им некуда. В Хиву же, я уверен, удалятся с Кафаром и Ермамбетом не более 200–300 кибиток, так как без Мангишлака адаевцы жить не могут. Тем не менее, позвольте мне при этом, ваше сиятельство, выразить полное убеждение, что, пока не будут определены отношения наши к хивинским владениям и не положен будет предел хивинским проискам, подстрекательству и влиянию в этом крае, всегда можно будет ожидать повторения подобных случайностей, и все наши старания и меры к водворению здесь порядка и спокойствия на твердых основаниях будут совершенно непрочны. В одном из донесений генерала Крыжановского весьма верно выражено, что, при подобных отношениях и при таком положении дел, держать киргизов прочно в наших руках так же невозможно, как воду в решете.

«Обращаясь затем к доставке имеющихся у меня теперь верблюдов красноводскому отряду, я нахожу, что при настоящем положении края, не вполне еще успокоившегося после измены Кафара, при усиливающихся происках и подстрекательствах Хивы и бродящих по окраинам Усть-Урта хивинских партиях, доставка верблюдов будет крайне затруднительна.

«Начальника красноводского отряда я с сим вместе извещаю, что, по положению края, взволнованного изменою и подстрекательствами Хивы, добыть боле 500 верблюдов к началу марта пока невозможно, и что я нахожу в таком положении удобнее доставить их в Красноводск морем».

Мы не станем входить в подробный разбор самых событий, описанных в рапорте Ломакина: но по поводу только что приведенного документа можем сказать, что в нем замечаются чрезвычайные противоречия и, не смотря на его обширные размеры, он не дает, положительных и ясных ответов на многие весьма интересные вопросы, невольно являющиеся по прочтении бумаги. Во первых совершенно неясно, в чем именно выражался тот успех в начале дела, который не оставлял желать ничего лучшего, если, в конце концов, экспедиция вернулась с чем пошла и если никто у нас ничего не отнял. Во-вторых, нельзя отдать себе точного отчета о том какое влияние произвели в действительности огни, зажженные киргизом Кафаром на священной горе. С одной стороны, они как бы сожгли все дело, а с другой — народ как бы оставался безучастным к этому зрелищу. В-третьих, [136] непонятны причины, по которым прекращен был сбор верблюдов. Мы вполне готовы признать последовательность действий, когда, в устранение вероятного народного волнения, правитель этого народа не решается вовсе приступить к исполнение предприятия, могущего произвести волнение; но в данном случае из рапорта усмотреть этого нельзя. Напротив, из него очевидно, что на Мангишлаке проникнуты были убеждением, по которому, пока не будут определены отношения наши к хивинским владениям и не положен будет предел хивинским проискам, подстрекательству и влиянию, всегда можно ожидать неприятных случайностей, до той же поры все наши старания и меры к водворению порядка и спокойствия не прочны. Не возникает также сомнения в том, чтобы мангишлакском начальству не ясно было, что сбор верблюдов именно был предназначен для дела, долженствовавшего положить предел тем неблагоприятным для нас подстрекательствам и проискам Хивы, о которых упоминается в рапорте. Наконец, все как бы свидетельствует, что при стремлении к достижению предположенной цели заранее признавалась вероятность необходимости употребления военной силы, ибо для гарантии успеха потребовано было усиление отряда войсками, что и было исполнено. В-четвертых, нет средств определит оснований для доверия, оказывавшегося пред восстанием киргизу Кафару, доверия, которое дало ему право на честь считаться правою рукою начальника мангишлакского отряда, бывшего в то же время мангышлакским приставом, т. е. в сущности правителем всей части киргизского народа, находившейся в ведении кавказской администрации. Вообще рапорт, вероятно, не предназначался для разъяснения истинных причин неудачи, так как иначе он несомненно получил бы иную редакцию. Что касается другого документа, о котором мы упомянули выше, то это был также рапорт начальника мангишлакского отряда начальнику Дагестанской области, от 28-го февраля 1873 года, № 233. В нем, между прочим, полковник Ломакин доносил:

«К заготовлению верблюдов, необходимых красноводскому отряду, я полагал возможным приступить по предварительном занятии Биш-Актов, чтобы преградить здешним кочевникам выход из Мангишлака, в случае, если бы они стали уклоняться от исполнения наших приказаний. Но, к несчастью, обстоятельства так сложились, что, ко времени выступления моего с отрядом в степь для сбора верблюдов, это предварительное занятие [137] Биш-Актов. которым главным образом обусловливался успех дела, оказался почти излишним и бесполезным.

«В этом году, до самого моего выхода в степь, зима стояла чрезвычайно теплая, какой старожилы не запомнят, поэтому, так как на Усть-Урте и по спуску с оного был хороший корм, то большая часть аулов мангишлакских и бузачинских продолжали кочевать впереди Биш-Актов. Впрочем, не смотря на столь неблагоприятные обстоятельства, разрушившие в самом начале все наши предположения и расчеты на занятие Биш-Актов, начало этого дела, по-видимому, ручалось за успех: первые 500 верблюдов, необходимые, чтобы поднять на 40 дней довольствие и тяжести вверенного мне отряда, были доставлены в самый короткий срок и без всяких затруднений. Все наши наибы{33}, сардари и бии утверждали, что адаевцы далее будут весьма довольны и рады найму у них верблюдов. что этим они получат до 100,000 рублей, что, обыкновенно, они отдают в наем верблюдов до Хивы и обратно за 7 тиллей (14 рублей), а тут им предлагают по 10 рублей в месяц; что они уверены, что их люди будут даже спорить друг с другом за доставку верблюдов, предлагая оных на-перерыв один перед другим, как было в то время, когда сюда ходили из Хивы большие караваны в несколько тысяч верблюдов, так как это дело для них очень выгодно, а верблюдов здесь так много, что они легко могут выставить и вдвое большее число их, потому что ни один самый бедный кибитковладелец не может обойтись для обычных перекочевок без двух-трех верблюдов, а многие имеют их по несколько десятков и даже сотен; всех же податных кибиток здесь до 6,000, да, кроме того, пришло сюда много и верхних адаевцев. Нужно было видеть то воодушевление и то сочувствие этому делу, которое выказали эти наибы и сардари, когда я им объявил в Тарталах повеление о сборе верблюдов. Кафар первый при этом обратился к народу и сказал: «адаевцы! это первая воля Государя Великого Князя, обращенная к нам, и мы должны хоть умереть, но исполнить ее». «Зачем же мы будем умирать» сказал на это другой сардар «пусть лучше весь скот наш погибнет, но выполним в точности это приказание. Мы поставим свои кибитки, где есть топливо и корм, и отдадим всех наших верблюдов, мы выставим гораздо больше, чем [138] от нас требуют, чтобы доказать, как мы охотно готовы всегда исполнять такие приказания». При этом они все обратились ко мне с просьбою послать немедленно в форт нарочного и доставить оттуда в Киндерли и Карабугаз, на двух лодках, на их счет, сколько можно собрать войлоков для вьючных седел, а то они опасаются, что, доставив много верблюдов, не будут иметь достаточного количества для них седел и веревок. Вследствие чего, мною немедленно и были сделаны надлежащая распоряжения, и войлоки были отправлены из форта в Киндерли и Карабугаз. Затем последовали печальные события, о которых я уже докладывал вашему сиятельству в рапорте № 100. Если вообще и везде народные волнения вспыхивают так быстро и так неожиданно, то можно ли удивляться той неимоверной быстроте, с которой от зажженных Кафаром трех огней на священной горе Чопан-Ата вспыхнул и распространился повсюду пожар в стране, не имеющей границ, среди диких, свободных кочевников, только что начинающих привыкать к нашей власти и управлению, и где еще так недавно власть эта официально признавалась номинальною? Это волнение, возбужденное Кафаром и подстрекательством из Хивы, как оказывается теперь, могло бы принять весьма серьезный оборот и иметь весьма грустные последствия для всего здешнего отряда и края.

«Быстрое и совершенно неожиданное появление наше на Бузачах, когда все ожидали нас подле Биш-Актов, озадачило до крайности бузачинцев и расстроило все планы Кафара.

«Волнение и восстание на Бузачах, которое, в случае успеха Ермамбета и Самалыка, неминуемо приняло бы огромные размеры, таким образом было прекращено в самом начале. Прочие же адаевцы смотрели только на бузачинцев. В случай удачи они, без сомнения, присоединились бы к ним; когда же увидели, что те успокоились, успокоились и сами. Кафар, пославший уже к Колбину на четырех лошадях Адиля, с просьбою немедленно выслать ему несколько сот человек от Айбугира, чтобы поддержать адаевцев, для уничтожения нашего отряда, узнав об этом, немедленно бросился бежать в Хиву один, с двумя, тремя аулами, но глубокие снега на Усть-Урте задержали их у колодца Илытедже.

«Таким образом, Господь, ниспославший нам великие испытания, спас с тем вместе нас и от великого несчастия.

«Конвоировать верблюдов с сотнею на утомленных лошадях [139] и доставить ее в Красноводск, для поступления в состав красноводского отряда, нечего было и думать. Да и лошади Терской сотни начали тоже сильно приставать, вследствие усиленных переходов, и едва ли оне, по приходе в Красноводск, сделав уже до 800 верст, были бы способны к дальнейшему большому походу. Прикрывать с этими слабыми силами транспорт в 500 изнуренных верблюдов в крае, находящемся в большом волнении и на таком большом расстоянии, когда можно было ожидать на каждом шагу, что Кафара также и из Хивы, воспользуются этим, чтобы отбить верблюдов, было слишком рискованно. С другой стороны, и оставлять в таком положении край и форт было невозможно. Поэтому, имея в виду, что верблюды гораздо , скорее, удобнее и без всякого изнурения могут быть доставлены в Красноводск морем, причем излишний расход на это казны может быт покрыт конфискациею значительной части этих верблюдов, принадлежащих людям, виновным в последних без порядках, и за наем этих верблюдов уже не придется платить, я и представляю на благоусмотрение вашего сиятельства: не при знаете ли более удобным доставить этих верблюдов на компанейских судах общества «Кавказ и Меркурий» в начале марта.

«Я, с своей стороны, послал бумаги в каждое отделение объявить адаевцам, чтобы они не верили ложным слухам о наших намерениях, распущенным людьми злонамеренными, что эти люди, обманувшие их, еще более обманули и меня, уверяя, что адаевцы охотно добудут далее вдвое более верблюдов.

«Результатом всего этого было то, что почти от всех отделений я получил уже бумаги, за подписью их почетных биев, в коих они заявляют, что ничего общего с Кафаром не имели и не имеют, что их простые люди, запуганные известием о произведенном Кафаром волнении, бежали, чтобы быть в стороне от этого дела, которое произошло вовсе не от того, что они не желали дать верблюдов, а потому, что боялись быть разоренными Кафаром, при содействии хивинских партии.

«Первое мое донесение о последних событиях на Мангишлаке, от 6-го февраля, № 100, я отправил вашему сиятельству в четырех экземплярах: два морем, на кусовых лодках, в Киндерли и Красноводск, третий-с нарочным всадником, тоже в Киндерли, на шкуну, четвертый — с другим всадником, посланным в Красноводск, к полковнику Маркозову. Первую из [140] лодок, посланных с этим донесением в Киндерли, выбросило на берег в Александр-Бае, другую лодку выбросило подле форта.

«Затем, имею честь доложить вашему сиятельству. что, по настоящему положению края, в усилении отряда двумя сотнями казаков, вновь прибывшими для этого в Петровск, особенной надобности не имеется».

Хотя мы цитировали наиболее существенные выписки из рапорта № 233, написанного 22 дня спустя после отправления рапорта № 100, но должны признаться, что, по мнению нашему, все неясное осталось столь же неясным, как было до представления по начальству последней из приведенных бумаг. Вообще, как кажется, рапорт № 233 не только не дает истинного освещения мангышлакским событиям, находившимся в прямом соотношении с последующим ходом дел в Красноводске, но даже порождает в этом отношении новый ряд сомнений и недоразумений. Так, например, из него можно, пожалуй, заключить, что хотя первые 500 верблюдов и показывались в отчетах собранными для красноводского отряда, но в сущности они вовсе не предназначались для отправления в этот отряд, а на них смотрели исключительно как на средство для возки тяжестей и сорокадневного продовольствия непосредственно мангишлакском отряду. Само собою разумеется, что, выступая в поход 19-го января и предполагая ходить сорок суток, нельзя было в то же время рассчитывать на возможность пересылки этих верблюдов в Красноводск к 1-му марта, не говоря уже о том, что верблюд, непрерывно в течение сорока дней возивший вьюк, конечно, был бы непригоден для немедленного нового трудного и продолжительного похода. Затем, в рапорте как-то заметно особенное стремление к тому, чтобы доказать необыкновенное обилие верблюдов у киргизов на Мангишлаке и освободить народ от подозрений в участии его в коварных предприятиях Кафара. По-видимому это последнее обстоятельство действительно находится вне всякого сомнения, так как иначе, во-первых, вероятны были бы потери и у 68-ми терских казаков, положивших предел беспорядкам на полуострове молодецким боем 29-го января у горы Кара-Тюбе; во-вторых, это подтверждается выдачею нам 60-ти заложников; в-третьих, необыкновенно деликатным отношением народа к лодочникам в заливе Качак и, вообще, всеми теми бесчисленными доказательствами, которые приводятся в рапортах самого же правителя мангишлакского народа, между прочим [141] заявившего о бесполезности дальнейшего усиления своего отряда казачьими сотнями из Петровска, согласно существовавшего тогда предположения. Еще более туманится понимание истинного положения дел на полуострове тем обстоятельством, что, как видно из рапорта, имевшиеся 500 верблюдов исключительно принадлежали тем именно киргизам, которые, сдав нам этих животных с такою необыкновенною охотою, затем немедленно откочевали от нас на вражью сторону, что очевидно странно, ибо им было несравненно выгоднее уйти со всем своим добром. Наконец, нельзя объяснить себе, чем мотивировалось представление на благоусмотрение князя Меликова вопроса о том, чтобы перевезти верблюдов в Красноводск морем. Бумага, заключавшая это предложение, написана была 28-го февраля. По случаю льдов у берегов полуострова, она должна была быть послана в Шуру чрез Киндерли, а следовательно прибыть по назначению только лишь в половине марта. Ответ же на нее мог быть получен не раннее конца этого месяца. При всем этом на Мангишлаке, конечно, не могли не знать о плохом состоянии наших морских перевозочных средств на Каспии. Что же касается того, насколько компанейские суда могли поспособствовать нам в данном случае, можно всего лучше видеть из телеграммы заведовавшего перевозкою войск по Каспийскому морю, представленной им вследствие следующей резолюции командующего армиею положенной на рапорте № 233: «Как видно из донесения, немедленной опасности на Мангишлаке нет и, как предполагалось, происшествия случились там давно. Удивительно, как до сих пор не было о том сведения. Относительно отправления 500 верблюдов морем из Мангишлака к Маркозову нужно бы знать, сколько для этого потребуется судов. Боюсь, что игра не будет стоить свеч. Нужно спросить подполковника Пожарова». На это последний ответил так: «Шкуны, способные поднять 75 верблюдов, могут заняться этим не раньше 20-го марта. Таких шкун три. Оне, при благоприятных обстоятельствах, могут окончить перевозку не ранее 10-го апреля, и то лишь с помощью четвертой шкуны для одного рейса. Перевозка обойдется до 25,000 руб. Опасаюсь, что не хватит имеющихся в форте запасов топлива».

Хотя у входа в Карабугазский пролив и в иных пунктах близ берегов Мангишлака бесплодно стояли на якорях паровые суда, хотя каждая утраченная минута была невознаградима для красноводского отряда, которому оставалось всего несколько дней [142] до срока, заранее признанного предельным для начала движения с шансами на успешный поход, — ко всеобщему нашему удивлению ,копию рапорта № 100 привезла нам простая туркменская лодка. Бумага эта прибыла в Чекишляр 24-го февраля, т. е. всего лишь за неделю до дня, к которому должны были прибыть из Мангишлака верблюды и начаться наше движение. Узнав из нее о том, что всякая надежда на получение верблюдов из Мангишлака уже совершенно напрасна, начальник красноводского отряда решился идти за Атрек, куда и выступил 27-го февраля, следовательно на третий день по получении известия о событиях на полуострове, несравненно более печальных для нас, чем для самого Мангишлака. Раньше идти мы не могли. Нам предстоял поход не легкий и не было сомнения в том, что без боевых столкновений с туркменами дело не обойдется. Значит, нужно было несколько приготовиться. К тому же нам было обязательно соблюдение некоторых строго требовавшихся от нас дипломатических форм для того, чтобы ублажить фиктивную власть Персии в полосе между действительными владениями этого государства и Атреком, на что тоже пришлось потратить несколько времени. По поводу положения дел у нас в ту пору весьма будет кстати привести письмо начальника красноводского отряда, отправленное им помощнику главнокомандующего 25-го февраля 1873 года. Письмо это носило совершенно частный характер, но так как генерал-адъютант князь Мирский тогда же изволил передать копию с него в штаб Кавказского военного округа, в делах которого она находится, то документ этот, конечно, можно уже признавать материалом, которым следует пользоваться для уяснения сравнительно давно прошедших событий. Приведем буквальный текст этого письма:

«Ваше Сиятельство, Дмитрий Иванович! Письмо ваше, от 7-го февраля, я имел счастье получить. Мне привез его вчера курьер, прибывший с почтовою шкуною на остров Ашур-Аде, куда я выезжал именно для того, чтобы по возможности раньше прочесть всю адресованную мне с западного берега корреспонденцию. Приношу вашему сиятельству глубочайшую признательность за дорогое для меня внимание, оказанное тем письмом, и еще раз обещаю сделать все на пользу вверенного мне дела, хотя оно, нужно сознаться, становится все труднее и труднее. Конечно, к последнему выражение, для пояснения его, следовало бы прибавить: так как надежд мирным путем достать верблюдов решительно [143] уже нет более. Я этого не сказал однако же, так как вашему сиятельству известно, что только в этом одном и ни в чем другом заключались всегда наши затруднения. Одна из бумаг, полученных мною вместе с вашим письмом, меня было порадовала. Смысл ее тот, что полковнику Ломакину удалось верблюжье дело превосходно, что потому ему приказано доставить в Красноводск 3,000 верблюдов и, наконец, что все это он выполнит к 1-му марта. Рассчитав, что мне всего нужно 4,300 вьючных животных и что мы, таким образом. с имеющимися, при отряде 500 свежими верблюдами, почти обезпечены перевозочными средствами, я возвратился сегодня в Чекишляр совершенно счастливым, но здесь встретила меня бумага полковника Ломакина, представляемая прямо в Тифлис; не смотря на его просьбу о том, чтобы переслать ее в Шуру, тем не менее, не найдя времени снять копию с этой бумаги, я сообщаю, однако же, содержание ее генерал-адъютанту князю Меликову по телеграфу. Прочитав донесение полковника Ломакина, ваше сиятельство убедитесь, что единственно надежное место для добывания верблюдов все же таки есть и всегда была полоса между Атреком и Гюргеном, и что Чекишляр имеет для нас большое значение. Как бы то ни было, но теперь, видимо, настало то положение, которое в официальных бумагах именуется крайне необходимым, и мы, волею-неволею, исследуем за-атрекские страны. Отряд мой по составу прекрасен. Помощниками своими я по справедливости могу гордиться. Может быть, Бог даст, мы и не опоздаем придти в Хиву к назначенному сроку. Жаль только, что пропало непроизводительно столько времени, труда и средств для Мангишлака и на Мангишлак.

«Торопясь отправлением настоящей почты, я не могу покуда дать официальных ответов на предложенные мне штабом вопросы и прошу на этот счет меня извинить. Остальные ширванцы и самурцы прибыли сегодня. Артиллерию жду сегодня же или завтра. Не жду лишь больше кавалерии из Мангишлака, которая, как нужно думать, судя по положению дел сюда уже более не придет».

Скажем теперь о том, что делалось в последнее время непосредственно в районе нашего отряда до самого дня получения известия от полковника Ломакина о постигших его неудачах.

Задержанный некоторыми служебными делами в Баку, начальник красноводского отряда возвратился из Тифлиса в Красноводск только около 20-го января и немедленно приступил к [144] распоряжениям, который, по его мнению, наилучшим образом отвечали условиям, в коих тогда представлялось настоящее и будущее отряда. Приказано было, между прочим, чтобы гарнизон Красноводска безотлагательно приступил к приготовление вьюков из всех статей походного довольствия и на полный состав войск, предназначенных в поход, хотя все это делалось и в Чекишляре самими частями, долженствовавшими принять участие в предстоявшем движении. У нас предполагалось, когда исчезнет последнее сомнение в возможности неполучения верблюдов из Мангишлака, немедленно же и совершенно налегке перевезти морем экспедиционные войска на встречу нашим перевозочным| средствам из Чекишляра в Красноводск и начать из сего последняго движение в глубь материка. Для такой перевозки между названными пунктами адмирал Свинкин обещал прислать в Чекишляр громаднейшее из казенных судов на Каспии, транспорт «Аист», который только что около двадцатых чисел января должен был быть снят с эллинга после продолжительной починки. Кроме того, для этой же цели должна была служить вся масса судов, находившаяся в Карабугазе со специальною целью переправить верблюдов чрез пролив. Этого было бы вполне достаточно для того, чтобы в один рейс, т. е. в 35–40 часов времени, прибыть от устьев Атрека к берегу Балханского залива. Амбаркация наша у Чекишляра, конечно, была бы не легка; но при том условии, что не имелось в виду брать грузов и что с нами не было кавалерии, мы могли бы справиться с этим в сутки. Что же касается до высадки в Красноводске, то это не представляло никакого затруднения, так как суда приставали там к пристани вплотную. Словом, по расчету нашему, в случай присылки верблюдов согласно обещанию из Мангишлака, чтобы при быть экспедиционному отряду из Чекишляра в Красноводск, требовалось всего двумя сутками более, чем нужно было времени для перегона верблюдов от южного берега Карабугазского пролива до того же Красноводска; но и эти дни все равно необходимы были для отдыха тех же животных.

Благодаря отсутствию средств для беспрепятственного общения между центрами нашего района, начальнику отряда, при всем его желании, удалось прибыть из Красноводска в Чекишляр не ранее последних чисел января. Еще несколько раньше этого нам окончательно стало известно, что от забот по добыванию себе верблюдов для предстоявшего хивинского похода отряд [145] наш освобожден и что все необходимое нам количество их пришлют в Красноводск не позже, как к 1-му марта. Таким образом, по-видимому, нам оставалось перебраться из Чекишляра поближе к Красноводску и спокойно выжидать. Но для передвижения морем нам нужны были суда, а чтобы идти сухим путем — необходимо было значительное количество верблюдов. Первые в данное время находились у Карабугаза, следовательно вне раина красноводского отряда, а вторых у нас было чрезвычайно мало. К тому же, не смотря на положительные обещания Мангишлака, начальник красноводского отряда не переставал относиться к ним скептически. Далее все время его мучили на этот счет какие то непонятные сомнения и в особенности заботила мысль о том, что наступало время, когда массы кочевников, по обыкновению скученных для зимовок в полосе между Атреком и Гюргеном, должны были начать свое движение к северу и северо-востоку, совершаемое ими вместе с быстро распространяющимся по пустыни теплом. Нужно сказать, впрочем, что подобное же сомнение отчасти проявлялось и в Тифлисе, преимущественно среди людей, понимающих неполную благонадежность дела в том случае, когда исполнение его, возложенное на одного, ставится в зависимость от подготовки, вверенной другому. Так, между прочим, письмо помощника главнокомандующего начальнику красноводского отряда, помеченное 7-м февраля, оканчивалось следующими словами: «С нетерпением ожидаю известий, относящихся до сбора верблюдов на Мангишлаке, в этом сознаю главное затруднение и не уверен, как оно уладится»{34}. Поэтому начальник красноводского отряда решил на всякий случай задержать туркмен на левом берегу Атрека, насколько это окажется возможным.

18-го декабря наш отряд прошел последние два десятка [146] верст из числа 4,000, пройденных и измеренных им в 1872 году по песчаным равнинам пустыни и по скалам области Кюрендага. Еще не все люди, возвратившееся из тяжелого похода, успели даже по разу попариться в бивачной чекишлярской бани и починить поизносившееся белье и платье, как уже семь рот 84-го пехотного Ширванского Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Константиновича полка с четырьмя горными орудиями и самым ограниченным числом сапер и казаков, под общею командою майора Мадчавариани, получили приказание выступить из Чекишляра. 31-го января колонна эта потянулась вверх по Атреку. Начальнику колонны приказано было, соразмеряя скорость движения с силами отданных ему под тяжести последних наших верблюдов, идти к переправе Баят-Хаджи и, устроив там укрепление, высылать части своего отряда для патрулирования вверх и вниз по реке для заграждения туркменам путей из-за Атрека. Майору Мадчавариани поставлено было вместе с тем в обязанность стараться в то же время войти в дружественные сношения с племенем Гоклан, для уничтожения возможности уйти чрез их земли атабаям, с которыми мы в особенности собирались при случае свести счеты.

Из Чекишляра до Баят-Хаджи всего лишь 95 верст, прямым же путем верст на 20 ближе, но еще большее удаление высланной на Атрек колонны исключалось невозможностью снабжения ее продовольствием и затруднительностью поддерживания с нею должного общения и необходимой связи из Чекишляра. Да же и при таком удалении, не смотря на постоянное движение казачьих полусотен по линии Чекишляр — Баят-Хаджи, трудно, даже, правильнее сказать, невозможно было вполне устеречь этот промежуток от ухода по нем кочевников, которым, конечно, отлично были знакомы все броды и тропинки чрез реку и к реке, в иное время года вовсе почти не содержащей воды.

Кстати будет сказать, что к заграждению переходов чрез Атрек побуждало начальника нашего отряда не одно лишь желание добыть верблюдов. Причина эта, разумеется, была главнейшею, но был еще и другой повод, который также требовал серьезного внимания. Дело в том, что уже несколько месяцев назад распространился и упорно держался в степи слух о решении, принятом почти всеми туркменскими племенами, а в особенности племенем атабаев, откочевать в пределы Хивинского ханства вместе с текинскими ратными людьми. Обстоятельство [147] это, конечно, налагало на нас весьма серьезную обязанность не допустить соединения боевых сил враждебных нам народов. Само собою разумеется, что с присоединением каких нибудь атабайских ратников к полчищам хана Хивы последние не сделались бы для нас страшнее; но хотя Хива, как известно, была грозна не сартами и узбеками, однако же, идя и против них, мы не вправе были пренебрегать мерами предусмотрительности и осторожности. Так ли или иначе, но, как уже сказано выше, 31-го января часть нашего отряда, под начальством майора Мадчавариани, выступила на Атрек, а несколько ранее этого события начальник нашего отряда получил письмо начальника Астрабадской морской станции, в котором тот извещал, что ему удалось вызвать на Ашур-Аде всех влиятельнейших туркменских старшин, между которыми находится далее и главный иомудский кази, пользовавшийся необыкновенным влиянием как в чомре, так и в чарве. Поэтому капитан 1-го ранга Петриченко настоятельно просил начальника красноводского отряда поспешить приездом на Ашур, дабы, пользуясь случаем, заключить с вызванными старшинами условие о поставке нашему отряду верблюдов. Хотя и не рассчитывая на успех каких бы то ни было переговоров без воинских внушений, начальник нашего отряда не счел одна ко же себя вправе оставить случай этот без внимания, а потому, проводив колонну майора Мадчавариани, он в тот же день уехал из Чекишляра на Ашур.

Первая встреча его с представителями заатрекского народа и знакомство с ними были как нельзя более дружественны. Повидавшись с кази и со всеми старшинами у начальника морской станции, начальник красноводского отряда пригласил их к себе и одарил каждого, соответственно его значению. Разговор по делу был назначен на следующий день в квартире Дарья-Беги, как обыкновенно титуловали туркмены г. Петриченко. Когда с этою целью состоялось, наконец, собрание, туркменам объявлено было торжественно, что начальника красноводского отряда именем Великого Князя Наместника, в случае успеха предприятия, назначает, с своей стороны, 1,500 червонцев и подарок кази и его почтенным сотоварищам, а за тем предоставляет выработку всех остальных статей соглашения начальнику нашей морской станции, так хорошо и давно известному почти каждому из них лично за человека вполне правдивого. Такую речь держал начальник нашего отряда, само [148] собою разумеется — по предварительному уговору с самим же г-м Петриченко и в особенности с его мирзою, т. е. секретарем и переводчиком, который издавна заменял на станции дипломатического нашего чиновника во всех сношениях с туркменами и чрез которого именно удалось в данном случае вызвать знаменитого кази на остров Ашур-Аде. Куш, назначенный в подарок, умилительно подействовал на тех, кому его сулили. Начался разговор о том, сколько именно нужно нам верблюдов и верблюдовожатых, а также и о том, сколько будем мы платить за каждого верблюда. По поводу этого последняго вопроса определилось, что, по установившемуся у туркмен обычаю, когда караваны идут в Хиву, то нанимающие платят за каждое вьючное животное по 4 тумана, т. е. по 12 серебряных рублей, причем верблюд в один конец везет целый вьюк, а в другой — не более полувьюка. Г. Петриченко предложил, по 6 туманов и при том только до Хивы, следовательно за один лишь конец пути. Условились, что вьюки не должны быть тяжелее 10–11 пудов, для чего с большою точностью перевели вес этот на вес туземный и дополнили предложение тем, что, в случае, если мы по какой бы то ни было причине свернем в сторону, то за каждый день пути не по направлению к Хиве платим сверх условленного еще по 3 крана за каждого верблюда. Проводники должны были получать от нас продовольствие ежедневно в размере фунта риса и фунта пшеничной муки на каждого человека и по фунту коровьего масла — на трех. Деньги обязывались мы уплатить вперед, немедленно по сдаче нам верблюдов, причем один очень богатый огруджалинец, по имени Мулла-Дурды, давно уже ведущий торговлю с русскими и неоднократно бывавший на нижегородской ярмарке, предложил приложить и свою печать к договору, в качестве свидетеля-поручителя с нашей стороны. Разговоры по всем этим вопросам продолжались четыре дня, и хотя главные основания решены были на первом же собрании, но кази находил то одну, то другую мелочь, прося немедленных и ясных решений, чтобы иметь возможность все передать народу в форме, вполне определенной и не оставляющей никаких сомнений. В конце концов верховный судья уехал на свой берег, вполне восхищенный приемом, подарками и предложениями, сделанными ему по предстоявшему найму туркменских верблюдов. По словам его, было вне всякого сомнения; что аксакалы, т. е. белобородые, или старшины, которых он соберет в 4–5 дней и [149] которым объявить о наших предложениях, безотлагательно доставят нам не только 4,000 верблюдов, но и гораздо более. Кази был уверен, между прочим, что народ поймет, как ошибался он, удаляясь до сего времени от русских.

Уже шестые сутки качался паровой баркас наш у берегов, близ Ходжа-Нефесского аула, в ожидании ответа кази, когда, наконец, ответ этот был доставлен. «Слава Аллаху, — писал кази, — дела идут прекрасно: все аксакалы готовы служить русским и отдать своих верблюдов, но просят только прислать им теперь же по одному суконному халату и немного чая и сахара». Барказ, не прекращая паров, повез все просимое в Ходжа Нефес. На третий день после того сделан был нами запрос: не заплатим ли мы за инеров (лучшая и сильнейшая порода верблюдов) по 7 туманов? Мы отвечали, что сделаем это с удовольствием. В следующий рейс барказ привез послание, в котором кази извещал нас, что персидский астрабадский губернатор разослал повсюду своих послов, которые отшатнули от него многих аксакалов; но что дело еще не потеряно, если мы обещаем, дойдя в Хиву и отправляя оттуда верблюдов обратно, дать 1,000 вьюков пшеницы. Обещано было и это. Дальнейшие вести от кази были менее и менее успокоительны и все разыгралось, наконец, тем, что дней чрез 25 в Чекишляр вышел сам он с какими нибудь 20-ю собственными своими верблюдами и с проклятиями по адресу тех своих соплеменников, которые решительно отказываются служить Белому Царю. 25-го же февраля, как уже сказано выше, начальнику красноводского отряда сделалось вполне ясным, что верблюдов из Мангишлака ждать долее нечего. Оставалось ему, следовательно, одно из двух: или отказаться от мысли идти в Хиву и бездействовать, или рискнуть перейти границу, чтобы за Атреком добыть средства для поднятия отряда. Начальник отряда вполне хорошо сознавал, что в последнем случае все брал на свой страх и свою ответственность, но, по убеждениям своим, всегда предпочитал быть судимым и осужденным за превышение власти, чем, как говорится на официальном языке, за бездействие власти, а потому, не колеблясь ни минуты, сделал все распоряжения к тому, чтобы не позже, как чрез двое суток, отряд был совершенно готов к походу.

Переход чрез границу был воспрещен не безусловно. По утвержденной Государем Императором инструкции нам [150] предоставлялось право наказывать заатрекских туркмен в их пределах, в случаях доказанного грабежа или разбоев, ими производимых на правом берегу Атрека, но с тем, чтобы о предполагаемом переходе границы мы всегда своевременно и заранее извещали дипломатических агентов наших в Персии, а также и с тем, чтобы, наказав туркмен, войска наши немедленно же возвращались в свои пределы. Между тем соседи наши, конечно, были не такого нрава, чтобы не давать нам вполне законного повода громить их жилища, а потому мы уже давно имели такое право. Ежедневные тревоги на Атреке, происходившая после возвращения нашего в 1872 году в Чекишляр и кончавшиеся обыкновенно уводом в плен целых семейств служивших нам туркмен, в особенности же огруджалинцев; угон за пограничную реку верблюдов у тех же туземцев, отдавшихся нашему покровительству; варварский способ лишения нас возможности пользоваться вьючными животными, практиковавшийся атабаями и дьячи и заключающийся в подсекании ножных мышц у тех верблюдов, которых им не удавалось угнать, и прочие бесчинства давным-давно уже требовали от нас принятия решительных мер к прекращению такого порядка вещей. Но единственно действительным для сего средством, конечно, могло быть наказание туркмен в пределах их зимовок, а последние находились за Атреком.

Мы уже говорили, что Атрек составляет, а тем более составлял тогда, государственную границу не по праву, а благодаря бывшему недостаточному знакомству со страною и ее обитателями. В то время ни один перс не подходил к его левому берегу иначе, как закованным в цепи и по пути к какому-либо из среднеазиатских невольничьих рынков, но, тем не менее, переходить эту реку всегда значило возбудить столько толков и сомнений в необходимости такой меры в каждом данном случае, а главное это соединялось с такою длинною дипломатическою перепискою, что делалось до крайности нежелательным даже и для ближе терпевших от туркменского бесчинства. Находясь в таком положении, начальник нашего отряда попробовал сделать сношение чрез посредство консула нашего в Астрабаде с военным губернатором этой провинции, Сулейман-хан-Ихтиаром. Он просил последняго, чтобы тот распорядился придвинуть к берегу Атрека персидскую пограничную стражу и, вообще, принять бы меры к прекращению и предупреждению в пределах наших хищнических проделок со стороны, так сказать, персидско-подданных [151] туркмен; но губернатор с невероятною наивностью ответил чрез того же астрабадского консула, г. Бакулина, что во всех государствах и между всеми народами на земле бывают злоумышленники и что с деяниями последних следует примириться. Сановник этот справедливо считался одним из умнейших людей своего государства, но, во-первых, прекратить бесчинства туркмен было решительно не в его силах, а во-вторых, он хорошо понимал, что для спокойствия целой огромной провинции, вверенной его управлению, прямой был расчет не только не прекращать этих разбоев, но даже усилить грабительскую деятельность туркмен на нашей территории, чтобы тем отвлечь ее от своей, чему он и способствовал всеми мерами. Таким образом, безуспешно испытав вышеприведенное средство, отряд сам должен был позаботиться о спокойствии на русской территории, прилегающей к Атреку.

Обращаясь к колонне майора Мадчавариани, нужно сказать, что она, начиная с самого дня выступления из Чекишляра была непрестанно наблюдаема неприятелем. 4-го февраля, находясь на позиции у Тенгли-Гудрю, по давно заведенному, хотя и вынужденному обыкновению, от нее была выслана небольшая команда, которая должна была подогнать к биваку приставших на предыдущем переходе верблюдов и подвезти некоторые из брошенных с ними вьюков. Но высланные люди, не найдя ни тех ни других, открыли партию из атабаев, дьячи и игдыр, очевидно высматривавшую случай напасть на прикрытие пасшихся наших верблюдов, с целью угнать их за Атрек. При этом, однако же, никакой схватки не произошло, так как туркмены, считая себя слабее, ушли в пределы Персии. За то, 8-го февраля, казачий наш разъезд, под командою сотника Астахова, наткнувшись на неприятельскую партию, был встречен ею ружейным огнем, который не был прекращен даже и тогда, когда казаки наши, смело бросившись на неприятеля, прогнали его за Атрек. Между тем, как это происходило, начальник колонны получил сведение о появлении значительной неприятельской партии выше укрепления Баят-Хаджи, считая по течению реки. По некоторым имевшимся у него данным справедливо предположив, что замеченная неприятельская сила должна быть боковым прикрытием какой нибудь крупной кочевки, намеревающейся переправиться на правый берег Атрека, майор Мадчавариани немедленно предпринял движение в соответственном направлении. Он взял с собою 100 штыков, два горных [152] орудия и 120 казаков, которые только что прибыли из Чекишляра с продовольственными продуктами для баят-хаджинского гарнизона и, за неимением верблюдов, доставили эти продукты на своих конях. Следы многочисленной кавалерии, ясно видимые по пути движения майора Мадчавариани, свидетельствовали о недалеком присутствии неприятеля, а разъезды последняго, постоянно показывавшиеся в виду наших войск, подтверждали это предположение. 9-го февраля, вечером, в погоню за одним из таких разъездов был пущен войсковой старшина Дзиов, с 15-ю казаками. туркменские всадники, гонимые названным штаб офицером, успели, однако же, уйти за Атрек и, соединясь со значительною массою своих, открыли с противоположного берега довольно живой ружейный огонь, который вывел у нас из строя одного сильно раненого казака и двух коней.

Получив от войскового старшины Дзиова известие о случившемся майор Мадчавариани поспешно пошел вперед со всею своею кавалериею, точно указав остальной части своей колонны место на берегу Атрека, в котором следовало остановиться и ждать дальнейших приказаний. На рассвете 10-го числа, находясь в верстах 40 от Баят-Хаджи, казаки, по следам одного из неприятельских отстреливающихся разъездов, подошли к мосту чрез пограничную реку и немедленно же чрез него переправились. Неподалеку от моста, всего в верстах 5–6, сотня наша настигла атабайский аул. Произошла схватка, в которой, между прочим, один из наших казаков получил 16 шашечных ран. Неприятель оставил на месте боя только двух людей убитыми и несколько коней. Своих раненых и остальные трупы он успел увезти с собою, но главнейшим нашим трофеем были 430 голов хороших верблюдов, которых казаки захватили на пастбище, случайно находившемся на пути преследования партии атабаев. Кроме того, мы отбили у последних одного закованного невольника-перса, которого при первой же возможности отправили в Астрабад местному персидскому губернатору. Дав немного отдохнуть своей коннице, майор Мадчавариани поспешил уйти из территории, признаваемой персидскою. Окончив обратную переправу чрез Атрек к рассвету 11-го февраля и соединясь со своею артиллериею и пехотою, он посадил сию последнюю на верблюдов и прошел далее, вверх по Атреку, еще верст с 30, как для исследования этого пространства, так и для внушения заатрекской чарве, что мы следим за нею и постараемся не допустить выхода ее на летовки. [153]

Возвратясь в Баят-Хаджи, майор Мадчавариани, конечно, прежде всего озаботился отправлением приобретенных верблюдов в Чекишляр за необходимою провизиею. Они были отправлены под прикрытием казачьей сотни, которая, в силу приведенных обстоятельств, оставалась при баят-хаджинском гарнизоне гораздо долее первоначально предполагавшегося времени, а потому значительно поистощила продовольственные запасы, находившееся в укреплении. Едва ушли из Баяг-Хаджи казаки, как нахальство неприятельских разъездов стало проявляться вновь. Чтобы отогнать от укрепления один из таких разъездов, майор Мадчавариани выслал всех оставшихся при нем конных, а именно шесть человек казаков и двух туркмен. Всадники эти, исполняя данное им приказание, во время преследования наткнулись на неприятельскую засаду, человек в 150, а потому приостановились. Тогда неприятельский разъезд, подкрепленный частью людей из засады, в свою очередь погнал наших всадников. Все это, конечно, сопровождалось обоюдною перестрелкою и даже дело доходило до холодного оружия, при чем один из наших казаков был сильно ранен пикою, а лошадь другого казака была убита. Нет сомнения, что дело этим бы не ограничилось, но один из наших пеших сторожевых постов открыл вовремя огонь по неприятелю, а вслед затем на горизонте показался сам майор Мадчавариани, во главе трех рот и двух орудий.

Завидя нашу колонну, неприятель поспешно ушел за Атрек, но не отказался от поставленных им себе целей. Партия, наделавшая тревогу в Баят-Хаджи, значительно подкрепленная новыми ратниками, около трех часов пополуночи с 20-го на 21-е февраля, опять подступила к нашему укреплению, внутреннее пространство которого рассчитано было на одну лишь роту. Цепь выставленная от рот, бивакировавших вне укрепления, заметила приближение неприятеля и открыла по нем огонь. Ей ответили тем же. По тревоге, все наши части заняли свои места, но атабаи не унимались и продолжали подступать к укреплению. Тогда с валов последняго открыли картечный огонь. Пушки в Средней Азии всегда производили и долго еще будут производить особенный эффект, как оружие, чрезвычайно редкое среди туземцев, а потому, после первых же двух-трех, выстрелов, атабаи быстро ушли за Атрек. Тем не менее, как на другой день, так и во все ближайшие последующие дни, по временам на горизонте нашем неоднократно показывались довольно крупные неприятельские партии, [154] а отдельные их смельчаки подъезжали к укреплению и довольно близко. Между тем, майор Мадчавариани получил от лазутчиков сведение о том, что чарва туркменских племен Пан и Тумач двинулась от берегов Гюргена и имеет намерение уйти в пустыню, переправившись в окрестностях урочища Чат, что при слиянии Сумбара с Атреком. В следствии этого, утром 25-го февраля, начальник нашей колонны выступил из Баят-Хаджи по большой приатрекской дороге, ведущей от берега Каспийского моря на Кизил-Арват. Штаб-офицер этот взял с собою до 400 штыков и четыре горных орудия, но около полудня 26-го числа в состав его колонны поступила еще целая казачья сотня. Последняя зашла было в Баят-Хаджи, но, не застав там начальника летучего отряда, после небольшого привала пошла догонять майора Мадчавариани, чтобы скорее вручить ему привезенное ею из Чекишляра предписание начальника красноводского отряда и, согласно полученного приказания, поступить в его ведение.

Повторим вкратце, что 25-е февраля 1873 года было неприятнейшим днем в жизни красноводского отряда. Как громом поразила всех весть о том, что непредвиденные обстоятельства уничтожили возможность присылки нам верблюдов. А кто из красноводцев не знал, что значил тогда каждый верблюд для нашего дела? Много потеряно было уже времени и терять его более не приходилось{35}. Все еще продолжавшиеся вокруг Чекишляра разбои заатрекской чарвы и новейшие донесения майора Мадчавариани о ежедневных почти перестрелках туркмен с войсками его колонны, бездействие соседних персидских властей и прочие условия не только давали нам право, но даже обязывали нас перейти Атрек. Отряду нужно было достать себе верблюдов, во что бы то ни стало. Их надобно было отобрать у туркмен хотя бы силою, так как решительно не оказывалось никакой возможности сделать это добром, тем более, что и они не мало забрали этих животных у шепхцев и других своих же соплеменников, служивших нашему делу. Наконец, мы не могли равнодушно смотреть на вероятное усиление хивинской рати туркменами из прикаспийских [155] земель. Вследствие этого не позже, как чрез час после распечатания конверта из Мангишлака с роковою для нас вестью, наличные части нашего отряда получили приказания, относящаяся до совершенно решенного уже тогда движения за Атрек, а таковое же приказание майору Мадчавариани повезла казачья сотня Астахова, о прибытии которой по назначение мы уже имели случай сказать выше.

Общий план, поставленный себе начальником красноводского отряда пред заатрекским походом в 1873 году, состоял в том, чтобы, загородив туркменам пути со стороны востока, гнать их туда с запада и, угрожая в то же время от. берегов Атрека, за ставить их совершенно отказаться от мысли о возможности ускользнуть от нас в пустыню. Следует признаться, что план этот был не безупречен. Было бы несравненно рациональнее, усилив наблюдение за берегами Атрека, повести облаву с востока, так как в этом случае многие аулы, скрывшиеся от нас в лесах гор, составляющих продолжение Эльбурсского хребта, по случаю неизбежной давки, не успели бы туда уйти, а потому неизбежно должны были бы продвинуться ближе к морскому берегу, где нам легче было бы их захватить. Кроме того, гораздо удобнее было гнать добываемых верблюдов по пути домой, чем в сторону противоположную, к пределу нашего заатрекского движения. Но составленный план был предпочтен остальным — во-первых, в предположении, что мы успеем добыть необходимое количество верблюдов, вовсе не забираясь слишком далеко на восток; во-вторых, имелось в виду, что гонимые нами туркмены, находясь в затруднении и не видя пред собою свободного пространства, могут забраться в пределы непосредственной Персии и уйдут таким образом от нас. да еще, чего доброго, причинят какое либо зло городу Астрабаду и астрабадской провинции. В этом последнем случае нам, как известно, угрожали бы великие дипломатические затруднения. При общем же скучении туркмен у восточного рубежа их зимовок ничего подобного случиться не могло, так как там, между непосредственными своими владениями и землями туркмен. Персия поселила весьма воиственных курдов. Да и гокланы не упустили бы случая ограбить инородную чарву. Движение за Атрек отряд наш начал четырьмя колоннами, переход которых чрез границу, а также и дальнейшие их действия, были по возможности согласованы. Первая и вторая колонны выступили из Чекишляра 27-го февраля под общим начальством самого начальника отряда и направились к переправе Беген-Баш. [156] К утру 28-го февраля вся пехота, артиллерия и казаки этих колонн были перевезены уже на левый берег Атрека на плоту, устроенном из двух каучуковых понтонов с необходимою связью и настилкою. Что касается казачьих лошадей и лошадей вообще, то и их просто перегнали через реку в брод и вплавь, тут же, недалеко от места движения парома, несколько ниже последняго по течению. Около полудня колонны эти разошлись. Колонна № 2-го, командуемая майором 76-го пехотного Кабардинского полка Козловским и состоявшая из пяти рот его батальона, двух горных орудий и 40 человек казаков, получила приказание направиться мимо Серебряного бугра к берегу Гюргена и, завернув в тех местах правым плечом вперед, идти правым берегом реки к пункту, именуемому Кара-Кир, на соединение с колонною № 1-го, при которой оставался начальник отряда лично. Это приказание, разумеется, было общее, частности же предоставлялись ближайшим водителям колонн, хорошо осведомленным с главнейшею нашею целью. Поэтому, конечно, движения и действия их неизбежно становились в зависимость от целого ряда случайностей, столь обильных при всех военных операциях.

Двигаясь по назначению, колонна № 2-го дошла до берега Гюргена и, увлекшись преследованием одного из наиболее разбойничьих атабайских аулов, перешла и названную реку в брод. Погоня эта, после небольшой перестройки, доставила Майору Козловскому около 250 верблюдов, захваченных за, речкою Kара-су, в полупереходе от города Астрабада. Но положение русских, случайно столь далеко зашедших, было чрезвычайно неприятно, главным образом, в том отношении, что всегда крайне подозрительные персы могли истолковать событие это в совершенно ложном свете и, пожалуй, даже выставить его поползновением с нашей стороны к овладению городом Астрабадом. Не было, конечно, сомнения в том, что Ихтиар, посредством телеграфных сношений, успел уже произвести совершенную тревогу в Тегеране и наше посольство там осаждается вопросами персидского правительства, а каждый лишний час пребывания нашего за Черною рекою (Кара су) приводит все в большее и большее отчаяние представителя нашей дипломатической миссии при его величестве шахе и, быть может, готовит нам неимоверные дипломатические осложнения. Хорошо все это сознавая, майор Козловский, разумеется, решил как можно скорее увести свою колонну из пределов непосредственной Персии, а для того, чтобы исполнить это решение, нужно было идти обратно [157] путем кратчайшим на который и указывал чиновник Ихиара, высланный к нам из Астрабада. Но по пути этому вовсе не имелось сколько-нибудь сносных бродов чрез Гюрген и в особенности крайне трудно, почти невозможно было перегнать чрез реку верблюдов, которых в таком случае приходилось, следовательно, бросить. Нам же не так легко было тогда добровольно отказаться от дорогой для нас добычи. Точно также и идти кругом значило потерять так много времени, что затем кабардинцы могли вовсе не принять участия в дальнейших наших поисках за Атреком.

Находясь в таком затруднительном положении, майор Козловский решился на шаг весьма смелый. Он повел свою колонну путем еще более коротким, чем тот, который ему указывали, но таким, который пролегал чрез персидское укрепление Аг-Кала, служившее тет-де-поном мосту на Гюргене. Приняв, такое решение, командир батальона Кабардинского полка отправил, к коменданту названного укрепления парламентера с уверениями в неимении с нашей стороны решительно никаких враждебных умыслов против дружественных нам персов, но в то же время с настоятельною просьбою открыть для нашего прохождения ворота укрепления, ведущие к мосту. Одновременно с прибытием этого парламентера, с правого берега реки подъезжал к Аг-Кала и другой. Это был наш офицер от колонны № 1-го, из состава которой начальник красноводского отряда выделил три роты 83-го пехотного Самурского полка, с одним полевым орудием, поспешно послав их, под командою майора Панкратьева, в помощь кабардинцам, едва только получил донесение майора Козловского о положении дел в его колонне. Оба парламентера были представлены коменданту укрепления одновременно. Они уполномочены были в самом решительном тоне заявить и заявили, что хотя непредвиденный обстоятельства, к крайнему сожалению, подвели нас к стенам Аг-Калы, но раз уже это так вышло, то мы ни в каком случае не отойдем от нее, если бы даже нам пришлось употребить силу для получения права прохода по мосту чрез Гюрген. Между тем, как происходили переговоры, войска Майора, Козловского подошли почти вплотную к стенам укрепления и направили на него дула снятых с передков наших орудий. В то же время на противоположном берегу реки, к самому мосту, стройно подтягивались самурцы, а на соседней возвышенности снималась с передка их внушительная полевая пушка. Гарнизон [158] Аг-Калы едва состоял из 200 персидских сарбазов{36}, спокойствие которых издавна никогда ничем не нарушалось. Комендант не нашел удобным долго упорствовать, приказал отпереть ворота, и в стенах персидской крепостцы раздалась русская песня кавказского солдата, беззаботно и весело проходившего чрез нее с пляскою. Перейдя по мосту на правый берег Гюргена и переправив своих верблюдов, кабардинцы соединились с самурцами и, после необходимого отдыха, согласно имевшегося приказания, вместе пошли к пункту, именуемому Кичик-Кара-Кир, куда и прибыли к полуночи с 3-го на 4-е марта. Путь почти все время лежал вдоль развалин древней стены Кизил-Алан, постройка которой приписывается Александру Македонскому{37}.

На позиции у Кичик-Кара-Кира в то время находился уже начальник красноводского отряда. Он направился туда прямо от переправы Беген-Баш еще 28-го февраля, одновременно с началом движения майора Козловского вправо, т.е. к западу, имея с собою четыре роты, одно полевое орудие и 20 человек казаков. При этой же колонне следовал наш общий для всех перешедших границу частей запас продовольствия и фуража. Не смотря на то, что запасы эти были до крайности ограничены, они все же сильно замедляли движение, а потому с высот Инча, к которым мы подошли на рассвете 1-го марта, начальник отряда пошел вперед, взяв с собою две роты, орудие и казаков. Он имел намерение обрекогносцировать местность и выбрать позицию, на которой было бы удобно выжидать соединения с майором Козловским. Сопровождение вьюков поручено было старшему из командиров двух оставшихся при них рот, штабс-капитану Мадчавариани, которому приказано следовать за идущими вперед частями, не спеша. Едва успел начальник отряда подойти к берегу Гюргена, как неприятель, в числе, приблизительно, до 3,000 всадников, неистово гикая, атаковал его два раза — один вслед за другим. Рассыпав полуроту стрелков по развалинам Кизил-Алана, наши встретили туркмен таким живим огнем, какого последние, [159] вероятно, до того времени не, видывали. К тому же и полевое наше орудие, хотя нечастыми, но поразительно меткими выстрелами не переставало напоминать неприятелю, что он в этот раз имеет дело далеко не со столь хорошо ему известною персидскою ратью. После второй атаки на некоторое время все поутихло, хотя туркмены, собравшиеся в массы, не расходились. По всему видно было, что они намереваются еще нас потревожить. И, действительно, часа чрез полтора, заметив приближавшийся наш транспорт, они стали его обскакивать. Но и прикрытие нашего каравана не дремало. Штабс-капитан Мадчавариани, стянув верблюдов в каре, собрал вместе с тем свои роты и приказал встретить нападающих залпами. А тут и в передовой колоне которой все происходившее было видно, быстро запрягли орудие и, посадив прислугу, выдвинулись вперед до расстояния хорошего выстрела. Попав под перекрестный ружейный и артиллерийский огонь, неприятель вынужден был оставить нас, наконец, в покое и, потеряв 17 человек и 11 коней убитыми, 32 человека ранеными и одного пленного скрылся за Гюрген. Однако же, едва туркмены становились вне, опасности, к ним немедленно возвращались и смелость, и задор. По крайней мере, в ночь на 2-е марта, как и в следующую за нею ночь, они неоднократно подходили к нашему биваку, причем каждый раз обменивались с нашею цепью несколькими десятками выстрелов, хотя ничего решительного не предпринимали.

В состав третьей колонны вошли четыре роты 84-го пехотного Ширванского полка, два горных орудия и 15 человек казаков. Войска эти, под общим начальством полковника того же Ширванского полка Араблинского, выступили из Чекишляра 25-го февраля вечером. О колонне этой 2-го марта в Кичик-Кара-Кире известно было только, что она, переправясь чрез Атрек близ Гудри, направилась затем прямо на юг, к берегу Гюргена. Зная хорошо энергию, осторожность и опытность названного штаб-офицера, начальник, отряда с терпением и спокойно выжидал бы, конечно, от него вестей; но, получив рапорт Майора Козловского о решении идти на Аг-Калу, он, как уже и было сказано, в видах предупреждения неприятных случайностей, признал необходимым отправить туда же некоторое число войск и по правому берегу Гюргена. С другой стороны, невозможно было оставлять в Кичик-Кара-Кире наши продовольственные запасы без вполне обеспечивающей охраны, и вследствие этого возникла необходимость скорее узнать что-либо о положении дел в соседней с главною, [160] левой колонне. В особенности необходимы были сведения о месте ее нахождения в данную минуту. Парашютные сигнальные ракеты, не раз помогавшие нам в пустыне во многих подобных случаях, прекрасно выполнили свое назначение и теперь. Едва смеркалось, после двух орудийных выстрелов в главной колонне взвились, одна за другою, но с некоторыми промежутками, несколько ракет. В колонне полковника Араблинского, которая, как оказалось потом, стояла в то время в 18-ти верстах от нас вверх по Гюргену, условный сигнал этот был услышан и замечен. Выстрелы наши обратили на себя должное внимание, а увидав за тем яркие звезды ракет, третья колонна поспешила ответить нам тем же порядком. Составив понятие о приблизительном направлении и таковом же расстоянии между биваками, начальник красноводского отряда послал полковнику Араблинскому с нарочным приказание поспешите придвинуться к Кнчик-Кара-Киру, если ко времени получения записки не будет каких-либо причин, мешающих исполнить предложение, и если, по соображении на месте, признано будет, что оно не может дурно влиять на успех нашей облавы. Вследствие такого приказания, колонна полковника Араблинского, в два часа пополуночи на 3-е марта, подошла к Кичик-Кара-Киру, а спустя полчаса ушел оттуда майор Панкратьев, с тремя стрелковыми ротами Самурского полка и одним полевым орудием, в Аг-Кала, на встречу майору Козловскому.

Надобно сказать, что соединению колонн у Кичик-Кара-Кира чуть-чуть не предшествовала ужасная катастрофа. В тревожную и темную ночь со 2-го на 3-е марта, когда неприятель не вполне еще прекратил свой ружейный огонь по нашей бивачной цепи. из последней дали знать, что приближается какая то густая живая масса. Араблинского у нас, конечно, ждали; но, во-первых, судя по времени, ему прибыть как будто было рано, а во-вторых, мы ожидали также и решительного нападения неприятеля. Продолжительное сомнение в известном случае могло поставить нас потом в весьма затруднительное положение. С целью выяснить дело, из Кичик-Кара-Кира стали подавать сигналы на рожке, которые были услышаны в колонне Араблинского, но звуки ответных сигналов совершенно уносились ветром. Уже отдано было приказание дать орудийный выстрел, но, к большому счастью, артиллерийский офицер, командовавший орудием, испросил разрешение подпустить приближающуюся массу на расстояние еще более действительного картечного огня. Тем временем из цепи прибежали сказать, [161] что услыхали команду: «с передков, налево кругом!» В последствии оказалось, что команда эта действительно была дана в колонне полковника Араблинского по той причине, что в нее начали попадать неприятельские пули и начальник ее стал готовиться встретить нападение, которое, как он заметил, готовили ему туркмены. При этом в подходившей к Кичик-Кара-Киру колонне были пулями контужены два офицера и ранена одна лошадь.

Часа через 1 ½ мы опять были подняты на ноги в Кичик-Кара-Кире. Туркменам не терпелось. Они приблизились к нашему бивачному каре и со всех сторон открыли по нем ружейный огонь, поддерживая последний в течение всей ночи. Что касается нас, то мы усилили лишь цепь, ее резервы и дежурную часть, но на огонь отвечали неохотно и изредка, исключительно лишь для того, чтобы держать неприятеля в убеждении, что мы готовы его встретить.

Было уже сказано, что колонна полковника Араблинского, выступив из Чекишляра 25-го февраля и переправившись чрез Атрек у Гудри 27-го числа утром, в тот же день пошла на юг, к правому берегу Гюргена. Проследовав мимо высоты Тенгли, колонна эта остановилась на ночлег у пункта, именуемого Шефлух. Едва хвост ее дотянулся до места, как в виду частей, не успевших еще составить ружья, показалась неприятельская конница, которая, не теряя времени, завязала с нами бой. Ширванцы выслали цепь и, конечно, прогнали туркмен, но перестрелка с некоторыми перерывами продолжалась, однако же, до наступления совершенной темноты. На следующий день, т. е. 28-го февраля, довольно рано утром, полковник Араблинский подошел со своими войсками к восточному продолжению стены Кызыл-Алан, у переправы Ахметляр, и, оставив тут одну роту, с остальными отправился рекогносцировать берег Гюргена, вверх по течению реки. Дав отдохнуть людям у Биби-Ширвана, он двинулся дальше, но на переправе Оглан-Ших был внезапно атакован весьма многочисленною неприятельскою кавалериею. Атака эта, конечно, имела участь всех подобных же предприятий нашего противника, и атаковавшие, оставив на месте не убранными несколько убитых и одного пленного, удалились. От этого пленного полковник Араблинский узнал, что большие атабайские аулы в самом непродолжительном времени намереваются переправиться чрез Гюрген и, пробравшись далее к Атреку, уйти затем в пески.

Чтобы не задерживать переправы атабаев чрез Гюрген и [162] расправиться с ними на правом берегу названной реки, начальник колонны снялся с занимаемой им позиции и немедленно отошел от берега по направленно к северу, на высоты Бендуали, куда притянул также и ту роту, которая оставлена была им у Ахметляра, Соединясь с нею, полковник Араблинский занял фланговое положение в отношении вероятного пути следования аулов, а именно он расположил свои войска у Гумбет-Олума, известного в Туркмении по нахождению там могилы весьма чтимого туземцами святого Хаашиша-Хаджи. Неприятель, однако же, в ловушку не дался и медлил переправою. Тогда, 1-го марта, полковник Араблинский выслал из Гумбет-Олума одну стрелковую роту на обычную дневную рекогносцировку. Едва успели стрелки отойти версты с три от общего бивака, как туркмены обскакали их, частью спешились и, засев за местные закрытия, открыли по роте ружейный огонь. Ширванские стрелки, разумеется, рассыпали цепь и отвечали. Услыхав выстрелы. полковник Араблинский пошел на них бегом, с одною ротою и двумя орудиями. Несмотря на то, что неприятель скоро заметил идущих на выручку, он не оставил атакованной им роты, а усилил против нее огонь. В. то же самое время конные туркмены поскакали на встречу полковнику Араблинскому, делая все усилия чтобы не допустить нас соединиться. Против роты, вышедшей на подкрепление, туркмены тоже неоднократно устраивали засады, спешиваясь для этого, но орудийные выстрелы каждый раз заставляли их терять энергию сопротивления, и они скоро уходили. Соединясь с раньше атакованною ротою, полковник Араблинский перешел в наступление и отогнал неприятеля. Но, зная нрав последняго и желая дать туркменам памятный урок, он скрытно уложил стрелков за подходящею складкою местности, а затем стал медленно отступать в направлении, перпендикулярном к линии подготовленного им огня залегшей цепи. Два бывших при нем орудия, заранее заряжены были картечью, катились за отступавшими на отвозах, по возможности скрываемые ротными колоннами. Туркмены вполне оправдали предположения начальника колонны. Немного погодя, вся масса их, с ужасным гиком понеслась вслед за сомкнуто-отходящими частями; но эти поседения вовремя открыла дула орудий, из которых посыпалась картечь, сопровождавшаяся залпами рот. Цепь пред которою лежал путь бегства туркмен, довершила дело, и дальнейшее отступление полковника Араблинского к его резерву совершилось вполне спокойно.[163]

Между тем роты, оставшиеся в Гумбет-Олуме, тоже не сидели праздно. Оне распорядились окопать свой бивак маленькими ложементами и понакопали ровики для стрелков, что очень скоро пригодилось. Наступила темная ночь. Вначале вокруг Гумбет Олума совершенно все было спокойно, но в 10 часов из наблюдательных постов дали знать, что какие то массы — по-видимому неприятель — начинают издали подходить к позиции, а вскоре затем по последней стали жужжать и пули. Приказано было занять боевые места, и цепь наша стала изредка отвечать выстрелами на огонь. Так продолжалось до полуночи, после которой все было успокоилось опять. Тишина эта, наступавшая как то неестественно вдруг, вселила в начальники колонны какое то сомнение, а потому он, на всякий случай, приказал приготовить картечь и положил одну роту в развернутом!, строю в стороне от орудия, которые были выдвинуты несколько вперед. Во втором часу ночи вновь появившаяся на горизонте густая толпа туркмен стала приближаться к биваку. Тогда цепь наша получила приказание, не навлекая подозрения противника и как можно скрытнее, открыть фронты засады. Так как туркмены не остановили своего поползновения вовремя, то и дальнейшая программа действий была выполнена нами удачно. Не смотря на большие потери этого дня и полнейшие каждый раз неудачи, противник не ограничился, однако же, сказанными попытками. Он упорно продолжал оставаться в виду наших окопов и до шести часов утра не прекращал по нас стрельбы хотя, нужно сознаться, пули его, всегда-таки из осторожности направляемые в нас, с весьма почтенных дистанций, в эту ночь летали еще более издалека, а следовательно вредили нам еще менее обыкновенного. Тем не менее можно справедливо сказать, что войска третьей колонны, в ночь с 1-го на 2-е марта, про стояли под ружьем и перестреливались с неприятелем в течение восьми часов времени. Показания о потерях, понесенных туркменами в стычках с колонною полковника Араблинского, в течение предшествовавшего дня и вышеупомянутой ночи, полученные нами чрез посредство преданных нам туземцев, были чрезвычайно разнообразны и доискаться правды в их баснословных сообщениях было совершенно невозможно. Судя по всему, нужно думать, однако же, что потери эти были весьма чувствительны. Наши потери этого дня, не считая некоторого числа людей с совершенно ничтожными огнестрельными ранами, не выведшими даже их из строя, были не велики. Оне состояли из трех человек, двух [164] лошадей и девяти верблюдов, причем убитых людей не было вовсе. В приведенном же числе лошадей и верблюдов показаны только те, которые были убиты или настолько искалечены, что мы должны были бросить их, за негодностью для дальнейшей службы.

В объяснение постоянной, резко бьющей в глаза разницы, между потеряли у нас и у бывших наших противников, иомудов и текинцев, кстати будет сказать здесь, что в тех редких случаях, когда дело доходило до холодного оружия, собственно до шашек и пик, нам доводилось видеть поразительное уменье туземцев владеть ими. Но, действуя против нас огнем, названные номады не умели соразмерять действительности своего огня с расстоянием до предмета поражения. Дальнобойных ружей у них почти не было вовсе, и вооружение закаспийских туземцев того времени вообще было весьма плохо и до чрезвычайности разнообразно. Они выезжали в бой с охотничьими двух и одностволками самых низких достоинств, преимущественно английского производства чуть ли не минувшего столетия, а частью тульской и иной простой работы наших кустарей. Трудно сказать, когда и какими путями получали они это оружие, но оно, во всяком случае, вполне удовлетворяло их требованиям до начала борьбы с нами, а затем, конечно, условия изменились. Пули туркмено-текинцев обыкновенно редко доносились до четырехсот или 500 шагов от места выстрела, и очевидно, следовательно, что к нам свинец их большею частью долетал случайно и всегда обессиленным, а не прицельно и рассчитано. Напротив того, их совершенно ошеломлял наш более чем вдвое далекий боевой ружейный огонь. Огню же артиллерийскому они никогда и не пытались даже противостоять. Наилучшие и наиболее далекого боя ружья, имевшиеся у некоторых туркмен, принадлежали производству соседней персидской провинции Хоросана и ханств Средней Азии но оружие это было очень дорого, а потому и редко. Кроме того, оно было необыкновенно тяжело, и для стрельбы из него требовалась сошка, что, конечно, давало возможность пользоваться этим оружием только лишь спешившись. Наиболее же воинственные народы Азии, как это известно, мало и неохотно дерутся пешком. Наконец, говоря о вооружени туркмено-текинцев, нельзя не упомянуть о том, что у них и до сих пор нередко встречаются еще ружья с фитильным приспособлением для воспламенения заряда. Что касается сравнительно большой утраты в боях животных, почти всегда наблюдавшейся у нас в среднеазиатских экспедициях, то [165] это обстоятельство отчасти объясняется тем, что, например, верблюды часто уходят с места, куда их укладывают на ночлег, и, пасясь, удаляются от бивака и, таким образом, более подвергаются неприятельскому огню. Обращаясь к прерванному рассказу о нашей заатрекской экспедиции, нужно будет напомнить, что положение дел 2-го марта вызвало необходимость передвижения колонны полковника Араблинского к Биби-Ширвану и Ахметляру, а оттуда, как уже было сказано, к полуночи со 2-го на 3-е число, она была притянута к Кичик-Кара-Киру.

На рассвете 4-го марта, соединенные колонны 1-я, 2-я и 3-я двинулись далее, по направлению к востоку. Всех добытых до той поры верблюдов еще накануне отправили кратчайшим путем в Баят-хаджинское укрепление, дав им в прикрытие две роты и небольшую команду казаков. 5-го марта, в виду развалин Джорджена, нам удалось, наконец, догнать и окружить один весьма большой атабайский аул, который, после непродолжительной перестрелки, сдал нам все свое оружие и 2,000 голов верблюдов. После этого мы, не теряя уже времени, направились в Баят-Хаджи, к которому и подошли к ночи 6-го марта. Так как, однако же, за поздним временем, и разлитием Атрека мы должны были отложить обратную переправу до следующего дня, то войска расположились на биваке на левом берегу этой реки. Одновременно с нашим приходом к названному укреплению, в нескольких верстах и тоже на левом берегу Атрека, показалась также колонна № 4-го майора Мадчавариани. О ней мы имели случай сказать, что 20-го февраля, на пути ее следования к местечку Чат, к ней присоединилась сотня казаков, привезшая начальнику колонны приказание перейти Атрек. Вместе с тем майору Мадчавариани присланы были общий план предположенных действий и указания тех частностей в предпринятой экспедиции, исполнение которых возлагалось на колонну № 4-го. Нужно сказать, что одновременно с предписанием начальника красноводского отряда казаки привезли майору Мадчавариани рапорт от воинского начальника Баята-Хажди штабс-капитана Славинского, переданный им во время прохождения их через названное укрепление. Офицер этот доносил, что в самый день выступления начальника колонны, часов около 10 утра, партия туркмен, в количестве до 500 всадников, сделала нападение на наше пастбище, охранявшееся командою в 60 человек пехотинцев при офицере и [166] разъездами в 15 человек казаков. Пользуясь тем обстоятельством что по всему пространству близ нашего укрепления корма было уже сильно потравлены и что, благодаря этому, поневоле приходилось шире распустить верблюдов, туркмены стали было отгонять часть названных .животных, но этому помешала другая команда, высланная из Баята-Хаджи, в котором своевременно услыхали первые выстрелы и неистовое гикание нападавших. Офицер, посланный с подкреплением, скрытно пробежал со своею командою песчано-волнистую местность, отделявшую пастбищное поле от укрепления, и случайно, но весьма удачно вышел на бугор, пред которым, шагах в полутораста, стояла главная масса неприятеля, собравшегося для того, чтобы атаковать наше прикрытие, задержать его и этим больше удалить от него гонимых верблюдов. Быстро выстроив фронт, прибежавшие в помощь дали два хороших залпа, которые поразили туркмен как нежданностью, так и действительностью огня. Между тем наши казаки успели заскакать путь, по которому неприятель погнал было верблюдов, а вскоре все наши соединились и заставили нападавших отказаться от своего намерения.

Между тем, как все это происходило в некотором расстоянии от Баят-хаджинского укрепления, едва из сего последняго удалилась команда, побежавшая на пастбищное поле, как к лагерю нашему, разбитому у подошвы возвышенности, на которой стояло укрепление, с соседних высот стали сбегать пешие туркмены. В то же самое время замечено было человек 300 туркменских всадников, быстро переправлявшихся чрез Атрек. Смелость, с которою подвигался неприятель к нашему лагерю, почти опустевшему с уходом Майора Мадчавариани, удивила всех наблюдавших из укрепления. Поэтому, принимая малочисленность остававшихся в ту минуту в его непосредственном распоряжении сил{38}, штабс-капитан Славинский приказал безотлагательно и одновременно открыть огонь из орудий как по пешим, так и по конным туркменам. Мера эта, разумеется, подействовала, как всегда, и неприятель отошел тем поспешнее, что заметил присутствие войск и в самом укреплении, которые могли обстреливать лагерь ружейным огнем.

В минуту получения приказания начальника красноводского [167] отряда о переходе чрез Атрек, майор Мадчавариани находился на берегу этой реки, в 35-ти верстах от Баята-Хаджи. Чтобы не откладывать исполнения, он немедленно начал переправу. Окончив ее, он направился со своею колонною по долине, именуемой Голджай, и вечером 27-го февраля открыл свежие следы значительных кочевок. Проследив их, он, однако же, удостоверился, что кочевники, недавно там бывшие к большому сожалению, успели уже ускользнуть за Атрек. 28-го февраля колонна майора Мадчавариани проследовала вдоль хребта Гекча-Даг, а затем, перевалив чрез него по Кара-Дагскому перевалу, спустилась в долину Гюргена. Здесь начальнику колонны представились старшины племен гоклан, которые привели с собою 150 всадников и предложили свои услуги. Получив разрешение майора Мадчавариани действовать с нами совместно, гокланы тотчас же пошли на поиски и открыли следы довольно большего атабайского аула, тоже уходившего за Атрек, о чем они и дали знать немедленно. Не откладывая дела. майор Мадчавариани повел свою колонну во след уходивших атабаев, но, благодаря природным препятствиям, о которых мы скажем дальше, названному штаб-офицеру только 4-го марта удалось настичь у самой переправы один лишь хвост кочевки за которую он гнался, не смотря на то, что войска наши находились в движении от 12-ти до 14-ти часов в сутки. Вообще на долю колонны № 4-го выпали в за-Атрекском походе и в период, ему предшествовавший, наиболее тяжелые условия. К тому же на нее ежедневно нападали и перестреливались с нею атабайские шайки, которые, конечно, были не в силах остановить наше движение, но, тем не менее, очень его замедляли. Как бы то ни было, но, при содействии ревностно служивших нам гоклан, майор Мадчавариани отнял у атабаев 100 с небольшим, верблюдов, которых мы взяли се6е, и 3,000 голов овец, которых мы целиком отдали гокланам за их службу и преданность, имея, кроме того, в виду поселить некоторую неприязнь между атабаями и гокланами. При этом, разумеется, дело не обошлось без сопротивления. Довольно многочисленное прикрытие кочевки, спешившись по возвышенностям левого берега Атрека, старалось прикрыть переправлявшихся и открыло по нас весьма живой огонь. Рассыпав стрелков, мы отвечали им тем же самым, но, против обыкновения, туркмены долго не уходили. Пришлось повести атаку, которую самые храбрые из атабаев вздумали было встретить с шашками наголо. то, конечно, ни к чему не повело, и неприятель, [168] оставив на месте 15 трупов, ушел за Атрек, где опять стал готовить оборону переправы. Мы выкатили орудия и начали обстреливать свой, т. е. правый берег реки, но в это время быстро наступила темная ночь. К рассвету же следующего дня нас отделял уже от атабаев целый огромный переход и переправа чрез сильно вздутую от дождей реку. В этом месте Атрек так переполнился водою и разлился, что майор Мадчавариани не решился переправляться и на следующий день, а предпочел идти вниз по течению левым же берегом. Вечером 6-го марта четвертая колонна подошла к Баят-Хаджи, где и соединилась со всеми остальными войсками, принимавшими участие в описываемой экспедиции. 7-е и 8-е марта мы употребили на переправу чрез Атрек и только к рассвету 9-го марта окончили ее совершенно. Дело это, по-видимому, шло довольно медленно, но следует принять во внимание, что в нашем отряде не имелось никаких искусственных средств для облегчения переправы, что по берегам Атрека не было и нет буквально никаких материалов, могущих способствовать тому же, и, самое главное, что нас более всего должны были задерживать и задерживали верблюды, с переправою которых мы порядочно таки поизмучились. Но в то время они составляли нам клад, ради целости которого мы сделали бы все. Говоря откровенно, не легок был наш за-Атрскский поход во всех отношениях. Не легко достались нам и верблюды, добытые нами в период времени с 25-го февраля по 14-е марта, т. е. по день нашего возвращения в Чекишляр из-за Атрека.

Вообще, крайне тяжелое время стал переживать красноводский отряд, после возвращения своего из похода 1872 года. Трудно представить себе что-либо тревожнее и невыносимее того положения, в котором находились мы, например, в половине февраля. В самых первых числах марта, следовательно всего чрез несколько дней, надобно уже выступать по направлению к Хиве, а на чем пойдем, — не знаем. Сулят верблюдов из Мангишлака и говорят, что добывание этих животных идет там успешно. Если так, то пора переходить в Красноводск, но, во-первых, на чем переплывем мы море, а, во-вторых, что станем делать, если, перейдя туда, узнаем, что надежды на Мангишлак были преувеличены и далее совершенно напрасны? В Чекишляре мы все таки ближе к туркменам, у которых, если они не уйдут, все же можно достать на чем поднять вьюки, а уже для этого, само собою разумеется, себя мы не пожалеем. Но если такой оборот предвидится, [169] то давным-давно пора переходить Атрек, потому что время уходит, а с ним уходит и чарва из-за Атрека. Гоняйся потом за нею. Говорят, что верстах в 60-ти от Чекишляра три больших атабайских аула уже переправились и уходят в степь. Догонять ли их? Пожалуй, погоня эта будет напрасна: из Мангишлака прибудут верблюды, а мы бесполезно измучим только себя и лошадей до того, что потребуется отдых, для которого лишнего времени не имеется. А тут и дома работы по горло. Надобно многое готовить к походу: надобно чиниться, — Ведь мы только-что пришли из далекого и тяжелого похода; надобно делать бочонки и, вообще, готовить посуду для воды: надобно принимать походное продовольствие и готовить вьюки; надобно выгружать суда, хотя это не вообразимо тяжело и изнурительно{39}; надобно и отдохнуть, так как поход предстоит нелегкий. Компанейские суда, вероятно, заняты, дров нам не везут, а холод в изодравшихся палатках просто одолевает. Что еще и того хуже, так это то, что даже не все еще войска, предназначенные в поход в составе нашего отряда, перевезены с западного каспийского берега. Говорят, Петровский порт еще не вскрылся, и потому ни самурцы, ни артиллерия еще не выходили в море. Да и Ширванские роты только 16-го февраля пришли к нам из Баку. Наконец, 22-го февраля прибыли и амурские стрелковые роты. Еще не успели оне оправиться от трехдневной сильнейшей морской качки, как уже 27-го февраля пришлось идти за Атрек, искать верблюдов, на получение которых из Мангишлака исчезла всякая надежда. Так как неудача одна никогда не ходит, то и грустное известие о том, что верблюдов не пришлют из Мангишлака, пришло к нам не в добрую погоду. Уже с половины февраля ливнем лил в нашей полосе дождь и до того растворил солончаки по Атреку и за Атреком, что тому, кто сам не видел размокших солончаков, трудно и почти невозможно представить себе те ужасные усилия, какие приходится испытывать при движении по ним даже одиночным путникам, а тем более те мучения, которые нужно было переносить, когда по растворенной почве солончаков приходилось проходить тысячам человеческих и верблюжьих ног. [170] Палаток за Атрек мы не взяли буквально ни единой. Не везти же было нам с собою целые караваны! Ведь нам надобно было ходить скоро. Достаточно с нас было и тех грузов, без которых нельзя было никак обойтись. Вдали за Гюргеном в лесах северного склона восточного продолжения Эльбурсского хребта, весьма живописно горели целые сотни огней — так же, как и на Мангишлаке, призывавших правоверных на ожесточенную брань с гяурами, нарушающими их спокойствие; но, любуясь этими огнями, мы почти никогда не имели чем согреть себе чай или высушить свое белье, постоянно мокрое от дождей. Скот массы кочующего народа, обстоятельствами задержанного в том году за Атреком несравненно дольше обыкновенного, еще до нас успел совершенно уничтожить верблюжьи кормы, а потому служба по охране верблюжьих пастбищ, под которые приходилось забирать огромнейшие пространства, поглощала нас в конец. Стрелять нам пришлось много, — и сил своих мы вообще не щадили. В ужаснейшие туманы, до ниточки мокрехенькие роты наши гонялись за аулами часов по 12–14 в сутки и, по совершенной неизвестности страны сожалению, часто даже по пустому. При всем этом офицеры в буквальном смысле слова, делили с нижними чинами все труды и лишения. Было совершенной не редкостью видеть как многие из них, раздевшись догола, работали сами и распоряжались по устройству переправы, стоя по горло в воде.

Не мало пришлось перенести за это время трудов и тем нашим товарищам, которые оставались дома в Чекишляре. Еще в день выступления за Атрек далеко на горизонте заметили мы направлявшееся к нам судно. Потом оказалось, что это везлась в Чекишляр артиллерия. Последней пришлось проболтаться на рейде четверо суток. Сильнейший ветер с берега все не давал туркменским лодкам возможности причаливать, а у казенных маленьких паровых баркасиков, вообще много работавших, и давно уже мало исправных, потекли трубки до того, что буксировать они по могли. Когда, наконец, море поуспокоилось, чекишлярский гарнизон приступил к выгрузке артиллерии, что, при тамошних средствах и свойствах рейда, равнялось почти каторжному труду. Кроме того, остававшееся люди дни и ночи делали и вязали вьюки, чтобы восполнить то число последних, которое пришлось нам взять с собою за Атрек из запаса, приготовленного для похода в Хиву, а также они должны были принять из складов и повязать во вьюки все то, чего мы не успели получить до выступления [171] за Атрек. Эти же люди сколачивали для предстоявшего большого похода кеджево и носилки для больных. Наконец, товарищи наши, не принявшие участия в за-Атрекском походе, ходили также пасти верблюдов, оставленных, нами на их попечение. Отбывание этого последняго рода служб и сделалось в Чекишляре в особенности неимоверно тяжелым с возвращением нашим туда из-за Атрека, так как масса верблюдов, собравшаяся у нас, в два дня окончательно вытравила весь, и без того скудный, корм, верст на 20 вокруг нашей стоянки. С другой стороны, и отгонять верблюдов далеко от лагеря было совершенно невозможно, так как это вызывало бы необходимость усиления охраны. Притом же, кроме пастбища, животные нуждались, конечно, еще и в питье. Воды же близ Чекишляра нигде не было. Да и той, которая имелась в чекишлярских копанках, далеко не хватало для наших нужд и водопоя. Пришлось ежедневно наряжать целые сотни людей, которые исключительно работали над устройством новых копанок и очисткою существовавших, так как бури то и дело обваливали их песчаные стены и засыпали воду. все это, вместе взятое, конечно, должно было истощать и порядочно истощило наши силы ко времени начала похода на Хиву.

Как бы то ни было, справедливо можно признать, что результаты нашего за-Атрекского похода выразились в следующем: во первых, отряд хотя и довольно поверхностно, но все же осмотрел более 600 верст и нанес пройденные пути на карту, причем каждая часть средним числом сделала не менее 400 верст; во-вторых, сортируя пригнанных в Чекишляр верблюдов, мы все же насчитали из них более или менее годных к предстоявшему нам походу около 2,200 голов, а следовательно с теми, которых майор Мадчавариани добыл раньше, у нас в распоряжении оказалось более 2,600 штук этих животных. Наконец, независимо от всего этого, по доходившим тогда до нас и впоследствии вполне подтвердившимся слухам, большая часть из кочевников, решившихся было идти в Хиву, после маршей наших за Атреком, отказалась от своего намерения, а некоторые из чарвы стали даже добровольно приводить нам своих верблюдов, так что ко дню окончательного выступления нашего в поход мы имели уже в своем распоряжении свыше 3,100 голов вьючных животных

Как и было уже отчасти упомянуто, в состав красноводского отряда, кроме всего того, что было в нем во второй половине [172] 1872 года, приказано было включить и перевезти еще следующие части: три ширванских роты и столько же самурских; два четырехфунтовых полевых, с казны заряжающихся, орудия с усиленною упряжью; еще один дивизион нарезных трехфунтовых горных, с казны же заряжающихся, орудия, две сотни казаков и сотню Дагестанского конно-ирегулярного полка. Таким образом, если бы последующие обстоятельства, сложились для красноводского отряда вполне благоприятно и было бы на чем идти, то должны были бы выступить в поход 20 рот, 20 пушек (четыре полевых и 16 горных) и пять сотен кавалерии. Предполагая водить последнюю всегда отдельно, начальник нашего отряда еще прежде поручил артиллерийским офицерам, на всякий случай, приучить 50 человек казаков к обращению с боевыми ракетами, которых нам прислали в отряд в количестве 250 штук с пятью станками и пятью же умевшими отлично владеть ими ракетчиками. Для этих последних, по распоряжению начальника отряда, куплены были в Баку верховые лошади, которых перевезли в Красноводск, равно как и две казачьи сотни и сотню конно-мусульман. Все остальное было выгружено в Чекишляре.

Возвратясь из-за Атрека, нам, разумеется, нельзя было не видеть, что имеющихся подъемных средств на весь состав отряда все же было крайне недостаточно. Это мы хорошо знали 4-го марта, т. е. в тот день, когда решили прекратить нашу погоню за верблюдами, но тем не менее за поздним временем, крайним изнурением и малыми шансами на успех дальнейших поисков мы поспешили возвратиться в Чекишляр. Во всяком случае было вполне ясно, что все войска, входившие тогда в состав нашего отряда, в зависимости от перевозочных средств, не могут принять участия в походе, а потому для сего начальником отряда назначены были: лишь батальон Кабардинского полка в полном его составе, две ширванских, две дагестанских и три стрелковых роты Самурского полка. Из артиллерии должны были идти с нами четыре полевых и двенадцать горных орудия, а равно и все ракетные станки. Кавалерию предполагалось взять всю, но только в том случае, если бы оправдалась маленькая надежда, поданная начальнику нашего отряда заехавшим в Чекишляр из Мангишлака генерального штаба подполковником Филиповым, который полагал, что из Киндерли во всяком случай будет доставлена в Красноводск, по крайней мере, одна сотня вполне хороших верблюдов. Если бы это действительно устроилось, то [173] на этих животных, вместе с 50–60 верблюдами, которых можно было найти в окрестностях самого Красноводска, предполагалось поднять некоторое количество фуража для первых дней похода сотен, имеющих двинуться из Красноводска, и тем сберечь запасы, которые должны были идти из Чекишляра.

Нет никакого сомнения в том, что если бы мы пошли за Атрек хотя бы десятью днями раньше, когда проходы чрез границу были более затруднены для кочевников нашим наблюдением, когда не наставала еще и привычная чарве пора для ухода из-за Атрека, к северу, а потому, следовательно, верблюды не были еще ослаблены там от бескормицы, когда, наконец, в полосе зимнего пребывания прикаспийских туркмен стояла несравненно лучшая и вполне благоприятствующая поискам погода, — нам не пришлось бы отставлять от похода части, все одинаково горячо его жаждав шия; но в данном случае и при данных условиях ничего другого не оставалось, как сократить экспедиционный отряд.

Как уже имели мы случай сказать раньше, войска, участвовавшие в Заатрекском походе, собрались в Чекишляре к 15-му числу марта очень утомленные. Хотя решено было, что, за поздним временем, на отдых не будет потрачено ни одного дня, но, не смотря на то, мы не могли немедленно начать предстоявшего движения. Нам необходимо было исполнить еще одну серьезную предварительную работу: нужно было изготовить весьма большое количество верблюжьих седел, так как их не имела почти половина верблюдов, добытых нами за Атреком. За это то дело и принялись мы самым усерднейшим образом, не откладывая ни минуты. По мере того, как подвигалась вперед работа, войска наши начали движение в глубь материка. Нам безусловно и решительно нельзя было мешкать ни единого дня хотя бы уже по одному тому, что весь верблюжий корм был совершенно истощен верст на 40 вокруг Чекишляра и наши вьючные животные теряли последние силы не по дням, а по часам. Многие из них стали от голода паршиветь. Начался даже между ними заметный падеж, который грозил принять обширные размеры. От разлагавшихся трупов дохлых верблюдов даже воздух в Чекишляре сделался невозможным для дыхания.

19-го марта выступил, наконец, наш первый эшелон. За ним последовал второй 22-го и только 26-го удалось вывести из Чекишляра последние пехотные и артиллерийские части. Что касается кавалерии в видах сбережения отправляемого на вьюках фуража, [174] а также и в соображениях на счет водопоев, ей назначено было выйти из Чекишляра 1-го апреля, а из Красноводска — 3-го числа того же месяца, причем следующим из сего последняго пункта приказано было соединиться с нами в Буюраджи.

Пора приостановиться с изложением дальнейшего хода событий для того, чтобы немного заглянуть назад и рассказать про одно обстоятельство, имевшее большое значение в организации хивинской экспедиции1873 года. Дело в том, что еще 4-го марта утром, когда мы находились за Атреком и предприятию нашему ничто не обещало верного успеха, начальнику отряда представился вернейший случай донести в Тифлис о положении, в котором мы тогда находились. Так как положение это в ту пору было далеко не блестяще, то понятно, что и правдивое о нем сообщение не в состоянии было принести никакого успокоения высшему начальству{40}. Между тем, одновременно с этим командующий армиею получил донесение из Мангышлака, носившее совершенно противоположный [175] характер. В депеше своей полковник Ломакин доносил о водворившемся в пределах полуострова полном вожделенном спокойствии и порядке. Поэтому, имея в виду крайнюю затруднительность и уже совершенную несвоевременность перевозки верблюдов из Мангишлака в Красноводск, генерал-адъютант князь Мирский приказал немедленно приступить к формированию отряда на полуострове. В состав этого отряда должны были войти некоторые части, для сего взятые с западного берега Каспийского моря, а также и все те, для которых не найдется возможности идти из Чекишляра и Красноводска. Для того же, чтобы видеть на месте, что и как будет лучше сделать, командующий армиею командировал сперва в Чекишляр, а оттуда в Мангишлак, за отсутствием начальника окружного штаба, помощника его, генерального штаба полковника Золотарева. Последний прибыл и высадился в Чекишляре 21-го марта, следовательно накануне дня выступления в поход второго нашего эшелона и тогда, когда первый эшелон давно был уже на марше. Проводив вместе с начальником красноводского отряда выступивших 22-го числа, полковник Золотарев решил, что в виду вероятности самостоятельных действий в пределах Хивинского ханства, сокращение нашего отряда, идущего туда, может быть допущено лишь в известных пределах, коими он признает в отношении пехоты 12 рот, как это и было уже назначено начальником нашего отряда, хотя и поневоле, но еще раньше. Вместе с этим Золотарев решил, что, независимо от перевозки на Мангишлак оставшихся у нас свободными 8 рот, туда же следует перевезти из Красноводска одну нашу сотню Конно-Мусульманского ирегуллярного полка. Таким образом, следовательно, когда впоследствии распоряжение это было приведено в исполнение, в Красноводске из кавалерии, привезенной туда с западного Каспийского берега, остались две казачьи сотни: одна Владикавказского, а другая Сунженского полка. Частям, уходящим от нас на Мангишлак, было приказано готовиться к немедленному выступлению и посадке на суда, которые к этому времени прибыли на Чекишлярский рейд, отпущенные, наконец, после долгого непроизводительного пребывания у берегов Мангишлакского полуострова. Выступающим из состава нашего отряда поставлено было в обязанность взять с собою продовольствие на четыре месяца. Пошла опять новая кутерьма, как будто нам недоставало своих собственных забот и затруднений. Одне роты сдают остатки, другие их принимают. Весы заняты, а между [176] тем как сдавать, так и принимать нужно аккуратно, потому что части выбывают окончательно. Во время степных походов у нас, в виду постоянной необходимости дробления и совершенной невозможности образовывать особенные интендантские караваны, каждая рота принимала на весь поход все положенное ей от казны, а потому естественно, что каждому начальнику особенно важна была осторожность в счетах. Иначе могла произойти путаница, а за тем — личная ответственность пред контролем, которой, конечно, все боялись больше всяких текинских врагов. Ко всему этому, до той поры мы только выгружали, тут же пошли одновременно и выгружать, и нагружать суда до которых от берега целых две морских мили, а восточный ветер, как на грех, все свищет, да свищет. Для большей отчетливости вспомним, что в конце концов в составе красноводского отряда находились и приняли участие в последнем походе 1873 года следующие части: пять рот Кабардинского, три Самурского, две Дагестанского и две Ширванского пехотных полков, — всего 12 рот; две сотни Кизляро-Гребенского, одна Сунженского и одна Владикавказского казачьих полков, всего четыре сотни; четыре полевых и 12 горных орудия, — всего 16 орудий. Кроме того, из числа казаков была сформирована ракетная команда. Все эти части для движения поделены были на эшелоны. В состав первого эшелона, вверенного начальствованию Кабардинского пехотного полка майору Козловскому, назначены были все пять рот его же 6аталиона и четыре горных орудия. Второй эшелон составляли три амурские роты и восемь горных орудия, под начальством Самурского полка майора Панкратьева. Третий эшелон, начальствуемый Ширванского полка полковником Араблинским, состоял из двух рот Ширванского, двух рот Дагестанского пехотных полков и четырех полевых орудий. каждому из этих трех эшелонов придано было по несколько человек сапер и конных казаков. Все эти три эшелона, равно как и две сотни Кизляро-Гребенских казаков, должны были выступить и выступили из Чекишляра: 1-й эшелон — 19-го марта, 2-й — 21-го. 3-й — 20-го и казаки — 30-го того же месяца: последние — под начальством командира своего полка, подполковника князя Чавчавадзе. Остальные две казачьи сотни и ракетная команда, под общим начальством командира Владикавказского полка, подполковника Левиса-оф-Менара, получили приказание выступить из Красноводска 2-го апреля и следовать на соединение с кизляро-гребенцами к колодцам Бууруджи, или Айдин.[177]

Особыми маршрутами начальники эшелонов снабжены не были. Предполагалось, что число эшелонов, а также и состав их, в зависимости от различных непредвиденных условий, могущих проявиться во время самого похода, могут быть и будут непостоянны. На это должны были влиять и близость неприятеля, и степень его предприимчивости, и путевые удобства, каковы, например: количество воды в колодцах, верблюжьи корма и прочее. Выше названные штаб-офицеры получили от начальника отряда лишь указания на счет пути, им избранного для движения всех войск отряда. Само же движение предоставлялось им соразмерять с силою людей, степень которой заранее определить для каждого данного дня, конечно, было невозможно и которая во многом должна была зависеть от состояния погоды и иных непредвиденных обстоятельств.

В инструкции начальникам эшелонов рекомендовалось, однако же, возможно скорое движение и возможно менее продолжительное стояние на одном месте, дабы, во-первых, успеть окончить поход в пустыне до наступления жаров, а, во-вторых, дабы верблюды передних эшелонов не имели времени уничтожать кормов в окрестностях попутных колодцев. Условие это было важно потому, что в противном случае задним пришлось бы далеко гонять своих вьючных животных на пастьбу, а следовательно усиливать наряд в прикрытие и тем изнурять людей.

Выступая, как было назначено, красноводский отряд встретил Святую Пасху у колодца Айдин. Первые дни нашего марша были крайне тяжели, главным образом, потому, что в течение этих дней падеж верблюдов достиг у нас ужасающих размеров. В особенности много потерпел в этом отношении первый наш эшелон. Случилось так потому, что, желая как можно скорее услать из Чекишляра тех вьючных животных, которых необходимо было поспешнее перевести на лучшие корма, кабардинцам дано было сравнительно более слабых верблюдов, чем войскам, выступившим в поход позднее их. Нужно сказать, что вообще в нашем отряде издавна практиковался такой порядок, что в тех случаях, когда эшелоны направлялись одним и тем же путем, идущие впереди всегда получали слабейшие подъемные силы. Это обыкновенно делалось в тех видах, что, во-первых, если передним, приходилось бросать свои вьюки, то следующим за ними иногда удавалось подобрать брошенное, а, во-вторых, по тому, что передние войска к известному дню после начала похода [178] разумеется, более потребляли продуктов продовольствия и, следовательно, раньше прочих получали возможность уменьшать тяжесть остававшихся вьюков, разлагая их на обезвьюченных верблюдов. Как бы то ни было, но на пространстве от Чекишляра до Айдина кабардинцы потеряли свыше 350 голов вьючных животных. Следовательно, на этом сравнительно небольшом пространстве им пришлось оставить приблизительно такое же число и вьюков. По заведенному порядку, в тех случаях, когда ничего иного не оставалось сделать, как оставить в пустыни значительный груз, обыкновенно у нас вырывали в песке и близ дороги соответствующих размеров яму, в которую укладывали оставляемое и засыпали его, образуя род кургана. Вокруг последняго сносили груды дохлых животных и все верблюжьи кости, которые находились по близости. Случалось, разумеется, что признаки эти служили указателем туземцам и что последние пользовались нашим добром, но бывали примеры, что и мы сами откапывали зарытое не только в том же самом году, но и в последующем году.

Что касается состояния погоды, то в первое время она нам благоприятствовала и, во всяком случае, нисколько не делала нам помехи. Так, например, казаки подполковника Левиса, выступив из Красноводска. как это и предполагалось, 2-го апреля, без верблюдов, не смотря на то, что на каждом коне везли по четыре пуда ячменя и по 27 фунтов сухарей, сделав около 200 верст, 7-го апреля вышли уже на главный наш путь у колодцев Бууруджи, вполне сохранив силы как всадников. так и коней. Вообще все радовались тому, что весеннее тепло как будто медлило своим приходом. Начальник отряда, довольно серьезно заболевший было в Заатрекском походе{41} и, вследствие этого, по прибытии в Чекишляр, просивший даже об освобождении его от предстоявшего похода. тут как бы ожил и до того исполнился надежд, что 8-го апреля, в день Святой Пасхи, написал красноводскому воинскому начальнику, полковнику Клугену, между прочим следующее: «Что касается нас, то Господь не лишает странствующих своих щедрот, и мы, благодаря Бога, зашагали опять по старому. Все шероховатости, неизбежные в первые дни марша, [179] сократились вместе с ними. Вчера, например, мы, без особенного утомления сделали 32 версты. С вашим нарочным мы будем отправлять нашу корреспонденцию, а вы, в свою очередь, будете иметь сведение о том, как мы побеждаем Хиву, ибо победа над Хивой пропорциональна скорости нашего движения».

До 9-го апреля люди шли в шинелях, и даже в таком одеянии мы нередко дрогли по ночам от стужи. Между 9-м и 12-м апреля, после полудня, тепло стало уже достигать 30° Г., но так как по ночам было свежо почти на столько же, как и прежде, то идти было недурно. С 13-го апреля произошла сильнейшая и чрезвычайно резкая перемена средней температуры воздуха. Солнце, которое до той поры согревало лишь в. течении нескольких часов, стало печь невыносимо от самого восхода и до самого своего заката. Это вынудило нас почти совершенно отказаться от марша в часы денные, и мы стали ходить, так сказать, в два приема, а именно: от трех часов ночи до семи часов утра и от семи часов вечера до 10-ти — 11-ти ночи. В течение первых вторых суток такое распределение времени движения не представляло особенных неудобств, но скоро ночь нам стала казаться невыносимее дня, так как песок, чрезвычайно накалившийся солнечными лучами, стал и глотать влагу воздуха и удушливая теплота лишала нас возможности свободного дыхания. Так как при этом ночные движения всегда и везде медленнее и томительнее, то мы, конечно, охотно предпочли бы перейти к маршам денным, но, к сожалению, этого сделать уже было нельзя. Дело в том, что в ту пору мы уже находились в сфере кочевок племени теке и за нами внимательно следил неприятель. Было совершенно ясно, что если бы мы стали ходить днями, а верблюдов пасти ночами, то не могли бы доставлять себе необходимого отдыха, так как пришлось бы, по крайней мере, учетверить наряд для охраны пастбищного поля, который и без того требовал не менее пятой части людей наличного состава. Иначе неприятель, конечно, не преминул бы воспользоваться случаем, чтобы угнать у нас как можно более верблюдов и тем лишить нас подвижности. Вообще, с 13-го апреля условия нашего движения по пустыне сделались неимоверно тяжелыми. Число больных, которых в осенние походы предшествовавших лет у нас почти не бывало вовсе, начало с каждым днем заметно приращаться. Благодаря этому, у нас явилась новая статья массового расходования вьючных животных не для прямого их назначения и в ущерб взятых с собою запасов [180] продовольствия. Не смотря на то, мы все же кое-как подвигались вперед. Колонна подполковника Левиса 12-го апреля догнала Кизляро-Гребенские сотни у Топьетана, и с этого времени казаки наши все шли уже вместе во главе нашего движения, под общею командою подполковника князя Чавчавадзе.

К этому же времени, а именно к 11-му апреля, относится некоторая перемена в составе эшелонов и образование, так называвшейся, сборной роты. Последняя являлась вследствие признания, что кавалерия наша может быть поставлена в такое положение, когда ее необходимо будет скоро поддержать пехотою. В подобном случае ускорение движения целых рот, привязанных к своему каравану и даже, можно сказать, составлявших с ним одно целое, являлось невозможным. Если бы при подобных обстоятельствах пришлось наскоро сформировать хотя бы небольшую часть облегченной пехоты из рот передового эшелона, то это несомненно страшно затруднило бы остающихся с тяжестями. А потому приказано было образовать из вполне здоровых и крепких людей отдельную боевую единицу, назначив, в нее по 20 человек рядовых, при одном унтер-офицере, от каждой из рот Дагестанского. Самурского и Ширванского пехотных полков. При роте этой почти не было верблюдов и ноша людей, в ней состоявших, облегчена была до последней возможности. Со дня сформирования этой, так сказать, ближайшей опоры нашей кавалерии, она, вместе с присоединенными к ней двумя горными орудиями, пошла впереди всей нашей пехоты. С нею же следовал и начальник отряда. Прочие же войска, начиная от Бууруджи и до прибытия в Игды, были эшелонированы следующим образом 1) пять кабардинских рот с одним дивизионом горных орудий; 2) две дагестанские роты с двумя же орудиями; 3) две ширванские роты с дивизионом полевых пушек и, наконец, 4) три амурские роты с остальною артиллериею отряда, т. е. с одним горным дивизионом. Таков был порядок нашего движения, когда подполковник князь Чавчавадзе, находясь еще близ колодцев Яныджа, получил от проводников своих сведение о том, что у колодцев Игды находится значительная партия враждебных нам туркмен. Проверив это известие, названный штаб-офицер сделал распоряжение, чтобы две сотни казаков на лучших лошадях передали все свои излишние тяжести на седлах остальным двум сотням, и послал облегченные сотни с ракетною командою вперед, поручив команду над ними подполковнику Левису. Последний, ускорив [181] ход, пришел в Игды около шести часов утра 16-го апреля, где неприятель встретил его ружейным огнем, но подполковник Левис скоро рассеял вражескую шайку и занял колодцы. Часа чрез два после Левиса пришел в Игды и подполковник князь Чавчавадзе с остальными нашими казаками. Облегчив тяжесть конских вьюков и усилив сотни Левиса, он приказал ему идти дальше и разыскать кочевки, о нахождении которых, верстах приблизительно в 15-ти от Игды, сделалось известно от туркмена, захваченного во время первой стычки. Подполковник Левис блистательно выполнил поручение и часам к трем дня 16-го апреля пригнал в Игды около 1,000 верблюдов, 5,000 баранов, 267 вооруженных туркмен и более 150 их семейств. Потеря неприятеля при втором столкновении с ним наших казаков, не считая пленных и животных, состояла из 22-х убитых и 21 раненого. У нас сильно был ранен шашкою один офицер и, кроме того, семь лошадей: убито и 11 ранено. Донесение об этом приятном происшествии нашло начальника нашего отряда близ горько-соленых колодцев Яныджа. В этом донесении командир Кизляро-Гребенского полка, подполковник князь Чавчавадзе, описывая подробности дела, сообщил, между прочим, что хотя отбитые верблюды и оберегаются его казаками, но последних остается с ним в Игды немного, так как, допросив пленных, он удостоверился, что ему грозит нападение текинцев, и что по тому он снарядил уже по 60 всадников из каждой своей сотни для рекогносцировок в стороны колодцев Куртыш, Сапсыз, Аг-Айла и Кизил-Арвата, от которых можно ожидать нападения на Игды. И, действительно, впоследствии, а именно на рассвете 17-го апреля, наши рекогносцеры встретились с передовыми текинскими партиями и даже имели с ними весьма оживленную перестрелку.

К сообщение своему подполковник князь Чавчавадзе добавлял, что, при существующем положении дел, он не рискует посылать отбитых верблюдов на пастбище, и вообще просил как можно скорее поддержать его пехотою, чтобы надежнее сохранить добычу. Последняя была столь ценна, что начальник отряда, разумеется, поспешил исполнить желание командира Кизляро-Гребенского казачьего полка. Находясь, как уже сказано, при сборной роте, он приказал ей немедленно передать кабардинцам всю свою суконную одежду, получить у них из запаса по полной манерке воды и в тот же день, т. е. 16-го апреля, лично повел [182] роту в Игды. При этом отобрана была у кабардинцев и взята с собою вся опорожнившаяся к тому времени водовозная посуда. Люди сборной роты уже сделали утренний переход в 11 верст но переход тот был совершенно окончен к семи часам утра, с этого же часа они находились на биваке и отдыхали. Пройти до соединения с казаками предстояло всего 18 верст. Рота двинулась с места в три часа пополудни. Не смотря на то, что при ней вовсе не было вьюков с грузом и что она шла совершенно налегке, к Игды притянулись мы едва к часу пополуночи, употребив, следовательно, на 18-ти-верстный переход ровно 10 часов времени. Нельзя не упомянуть и о том, что не прошли мы еще и 13-ти верст. как уже обнаружилось с полною очевидностью, что нам безусловно необходимо было немедленно же остановиться на весьма продолжительный отдых, так как без этого, или без какой-либо помощи, мы уже не в состоянии были пройти несколько верст, отделявших нас от Игды. Сухой и горячий воздух ночи вместе с невообразимо удушливым ветром и нагретый слой весьма глубокого сыпучего песка, покрывающего окрестности названных колодцев, довели нас до полнейшего истощения физических сил. Манерки наши давным-давно тоже были осушены. Видя такое состояние людей, начальник отряда решился уехать вперед и взял с собою всех верблюдов, нагруженных пустыми бурдюками. Прибыв в Игды, он поспешил выслать оттуда с казаками на встречу роте воду и около сотни верблюдов, для подвоза наиболее ослабевших людей, из которых многих пришлось не только отпаивать, но и отливать. Помогая ближайшим, разумеется, нельзя было не подумать и о дальнейших, а потому казакам приказано было сколь возможно скорее наполнять пустые бурдюки. Сделать это, конечно, было не легко. Колодцы Игды, хотя относительно многочисленные и довольно обильные водою, тем не менее были уже порядочно повычерпаны. Из них пред тем только что напоены были все казачьи лошади и отбитые верблюды, не говоря уже о людях, которым, конечно, тоже нужна была вода. Однако же набрали ее сколько могли, и во втором часу ночи около сотни гребенских казаков выступили на встречу первому эшелону, взяв с собою три сотни верблюдов под наиболее ослабевших пехотинцев и 30 вьюков воды. Мера эта была тем более кстати и необходима, что на пути нашем в колодцах Айдин воды не оказалось вовсе, в колодцах же Халмаджи и в особенности в колодцах Яныджа, что в 17-ти верстах не доходя Игды, [183] как уже было замечено выше, вода совершенно затхлая и горько соленая, а потому последний запас сносной и возможной для питья людей воды был сделан в Джамада, от которого до Игды 71 верста,

К восьми часам утра кабардинская колонна и все казаки находились уже в сборе в Игды, и 17-го апреля решено было дневать. В этот высокоторжественный день, не смотря на всеобщее наше желание помолиться Богу, благодаря жесточайшей жаре, мы могли выйти к молебну не ранее восьми часов вечера. Тем не менее, однако же, даже и после всего нами уже испытанного, бодрость духа нас еще не оставляла и мы все еще надеялись на то, что как-нибудь дотянем до желанного оазиса. Туркмены-проводники утверждали, что, по их мнению, можно скоро ожидать дождя, а уже одна мысль об этой благодати нас очень поддерживала, Верблюды, которых казаки наши добыли в Игды, должны были в значительной степени облегчить дальнейший наш поход, в последнее время до крайности затрудненный чрезвычайным падежом животных от путевой бескормицы и безводья, начиная с самого Джамала. К 17-му апреля, между прочим, относится одна из неосторожностей начальника красноводского отряда. Она выразилась в отправлении в Тифлис телеграммы, в которой говорилось, что если ничто особенное не помешает, то, по его расчетам, отряд может прибыть в Измыхшир даже и к 1-му числу мая. В телеграмме — этой, наскоро составленной, как оно и видно, вовсе не было упомянуто, что мы уже страшно бедствуем от жары, что она-то именно и заставляет нас ускорять движение, чтобы свое временно уйти от наступающего еще большого тепла и всех его ужаснейших последствий. Вообще в донесении том не было пояснено, что обстоятельства, могущие мешать нашему движение, уже заговорили громко и что сила их легко может разрастись до того, что мы должны будем отказаться от нашего предприятия. Необходимо сказать, что по приблизительному маршруту нашего движения, представленному начальником отряда в Тифлис, по требованию штаба округа, много раньше выступления в последний поход, прибытие наше в Измыхшир предполагалось не прежде 9-го мая. В Игдах, по тому же самому маршруту, мы должны были быть только 24-го апреля. Между тем, случилось так, что в действительности мы уже оказались в этом последнем пункте 17-го, а казаки наши даже 16-го апреля. Следовательно, в сущности, обещая быть в Измыхшире 1-го мая, начальник отряда тем самым [184] выражал только, что остающуюся часть пространства он предполагает идти со скоростью первоначально предполагавшеюся, так как ко дню отправления телеграммы отряд опередил маршрут на столько именно дней, на сколько раньше предполагалось дойти до Измыхшира. Но так как, надобно в этом признаться, редакция телеграммы не была безукоризненна, то она оставила в тех, кто ее прочитал, такое впечатление, что красноводский отряд идет необыкновенно благополучно, как говорится — припеваючи, и что даже прибывает к окраине оазиса восемью днями раньше, нежели рассчитывал. Очевидно, что, чем более эффекта произвела эта депеша, тем более в худшем виде должно было быть принято впоследствии наше возвращение, а огонь этот и без того, конечно, вовсе не нуждался в том, чтобы в него подливать масло. 18-го апреля, еще задолго до рассвета, начальник отряда двинулся из Игды, по направлению на колодцы Орта-кую. Он повел с собою пять кабардинских рот, сборную роту, шесть горных орудий, несколько человек сапер и 25 казаков. Остальным частям отряда приказано двигаться вслед за первою колонною, поэшелонно, на сутки расстояния один от другого. В день. выступления из Игды, передний эшелон, хотя и с величайшим напряжением сил и, относительно, со значительным числом отсталых людей, к девяти часам вечера успел однако же отойти 26 верст. Что касается кавалерии с ракетною командою, при ней состоящею, то, в виду сильного утомления во время движений и действий в предшествующие дни в окрестностях Игды, ей назначено было выступить лишь пред самым наступлением ночи с 18-го на 19-е апреля. Предполагалось, что казаки достаточно отдохнут в течение 17-го и 18-го чисел, а потому будут в состоянии осилить предстоящий им большой переход и в сутки, т. е. к ночи с 19-го на 20-е, дойдут до колодцев Орта-кую. Выступив вполне согласно приказания, казаки успели пройти к полуночи около 20 верст, но так как ужаснейшая духота ночи сильно их изнурила, то без большого отдыха идти далее они не решились и остановились на привал до четырех часов утра. 19-го апреля кавалерия продолжала движение и обогнала первый эшелон приблизительно в 6 верстах от места, в котором последний имел свой ночлег. К ней, т. е. к кавалерии, присоединился и начальник отряда, причем, по его приказанию, казаки взяли у пехоты лопаты, на случай, если бы колодцы Орта-кую оказались засыпанными и их пришлось бы разрывать. Предполагалось, [185] что, в случае нужды, казаки не только успеют окончить эту работу, но с ними можно будет даже посылать воду на встречу подходящим к Орта-кую пешим частям. Жара и духота 19-го апреля, все более и более усиливаясь, превзошла, наконец, всякое вероятие, и мы напрягали последние силы, чтобы хотя понемногу подвигаться вперед. К 11 часам дня начальник отряда, ведя казаков, успел отойти с ними около 25-ти верст, считая от того места, где они обогнали передний эшелон. Но справедливость требует, однако же, сказать, что к этому времени и на такое расстояние продвинулась едва лишь половина всадников. Лошади насилу волокли ноги. Многие казаки, видя совершенное изнеможение своих коней, слезли с них и, пока могли идти сами, вели их в поводу. Благодаря приведенным обстоятельствам, сотни растянулись на такое протяжение, что, в сущности, ни в какой части пути следования не представляли уже неуязвимой и солидной боевой силы. Пришлось остановить голову колонны, чтобы дать казакам сколько нибудь стянуться и вздохнуть, но удушливый зной и полнейшая неподвижность воздуха как будто росли все в большей и большей степени. Лучи денного светила буквально жгли и людей, и животных, поражая многих из них солнечным ударом. В числе подвергшихся гибели этого рода, между прочим, были лошади командира Кизляро-Гребенского полка и начальника отряда. Последнюю не спасла и белая масть шерсти: она упала под своим хозяином, причинив ему ушибы, и стала конвульсивно метаться. Чтобы избавить бедное животное от ужаснейших мучений, пришлось тут же пристрелить его. То же самое пришлось сделать и со многими другими лошадьми, причем нельзя было не обратить внимания на совершенное однообразие симптомов, как результатов одной и той же причины. Как это ни странно, но все пораженные лошади одинаково разбивали передние ноги подковами задних, нанося себе ужаснейшие удары между коленом и щиколоткою.

До Орта-кую было еще очень далеко. Туркмены-проводники, видя положение дел, посоветовали было свернуть с большой дороги и идти к колодцам Бала-Ишем, однако начальник нашего отряда хотя сперва было к этому и склонялся, но в конце концов не решился на это. О названных колодцах хорошо было известно, что они довольно глубоки, и так как на них именно отошел побитый в Игдах неприятель, то ничто не гарантировало, что мы не найдем колодцы эти засыпанными. Тратить время на [186] разведывание было невозможно. Естественно, что нам каждая минута была очень дорога. Притом же какого рода разведка могла быть признана достаточно надежною? Одиночный разведчик или одиночные разведчики могли быть захвачены, — и мы должны были бы долго оставаться в томительном и бесплодном ожидании их возвращения. К тому же, если бы разведчикам и удалось привези нам утешительные сведения, то до получения нами этих последних и на прохождение 18–20 верст в сторону потребовалось бы гораздо более времени, чем было нужно для того, чтобы засыпать до верху шестисаженную надводную пустоту в колодцах. Подобного рода разведки могли даже навести неприятеля на мысль сделать с нами именно эту проделку. Послать же для удержания за нами колодцев такую силу, которая соответствовала бы задаче как числом посланных, так и бодростью их, было нерасчетливо потому, что если бы такой силы у нас тогда было много, то ее несравненно основательнее было бы вести вперед, не удлиняя заходом в Бала-Ишем общего пути следования на 30 с лишком верст. Последнее решение было бы тем логичнее, что если бы колодцы Орта-кую оказались засыпанными, то их легко и скоро можно было бы отрыть вследствие совершенно незначительной их глубины.

Установив возможное наблюдение за совершенно ослабленными, сделав распоряжение на счет призрения их и сбора всех отсталых к месту привала, в половине пятого часа пополудни начальник отряда повел казаков дальше. Нельзя не сказать, что время привала, не смотря на продолжительность последняго, потрачено было почти без пользы, так как сил никому не прибавилось. В такую пору дня и при тех условиях, в которых мы находились, отдых возможен вообще лишь при обилии свежей, хорошей воды и в прохладе тени: но под огнем сверху и на накаленном песке сил, конечно, не наберешься. Температура воздуха все время упорно оставалась постоянною и, во всяком случае, нисколько не понижалась. Когда изредка проносился ветерок, то он, если это было еще возможно, усугублял наши страдания. Не говоря уже о том, что ветер этот был горяч и сух, он обыкновенно наполнял воздух тончайшею пылью, вздымавшеюся с ближайших известковых площадей, которыми переполнены были окрестности нашей дороги. И пыль та, едва проносился порыв ветра, как бы замирая в воздухе, затем медленно оседала на нас толстым слоем. Она, если можно так выразиться, [187] буквально заштопоривала все поры тела и органы слуха, обоняния, вкуса и даже затемняла зрение. Попадая в полость рта, известка сушила язык, мешала глотать и вызывать слюну, доводя мучения жажды до невероятной степени. Рассудок переставал функционировать. При таких условиях, как это и совершенно естественно, дальнейшее движение наше сделалось до крайности вяло и автоматично. Лошади стали падать на каждом шагу и, раз упав, с величайшим трудом поднимались на ноги. Многие из людей, окончательно утратив силы, валились с седел на песок. Для таких людей часов в восемь вечера устроен был второй этап. Остальные шли до 12-ти, т. е. до той поры, когда у главного нашего проводника, почтенного и всею душою преданного нам Ата-Мурад-хана, зародилось сомнение на счет правильности направления нашего движения. Он сообщил, об опасениях своих начальнику отряда, причем выразил мнение, что если мы идем правильно, то колодцы Орта-кую должны быть уже недалеко. Ночь была темна до того, что в нескольких шагах не было средств что-либо различить. Пришлось остановиться. Отдав на этот счет приказания, начальник отряда вместе с тем послал самого Ата-Мурада с одним расторопным и хорошо знавшим туземный язык фейерверкером и одним армянином-маркитантом, поручив им разведать путь, разыскать колодцы и определить примерное до них расстояние. Посланным, внушено было, чтобы они исполнили данное приказание сколь возможно поспешнее. В мучительном ожидании возвращения разведчиков, минуты нам казались часами. Выступая из Игды, казаки имели с собою запас воды, по три бутылки на человека. Легко судить каждому, в какой степени освежительно способна была действовать на людей вода, которая более суток везлась при описанных условиях погоды. Тем не менее до позднего вечера 19-го апреля еще имелось у нас кой-какое количество жидкости, которую мы в пустыне давно привыкли называть водою и которую в странах, не обиженных природою, разумеется, никто бы не дерзнул назвать таким именем, чтобы не осквернять благодатной влаги, которой в действительности присвоено это название. Но к часу остановки колонны, т. е. к тому времени, до которого доведен наш рассказ, у нас уже не оставалось ни единой капли воды. Между тем прошло около трех часов времени, как уехал Ата-Мурад-хан и отправленные с ним люди, а никто из них не возвращался. За нами, хотя и довольно не близко, как известно, шла целая колонна пехоты, которой [188] грозили те же бедствия, коим мы уже приобщились. Пора было подумать о спасении людей. Время не терпело: каждая потерянная минута могла сделаться ничем невознаградимою. Очевидно стало, что необходимо как можно скорее приблизиться к воде. спеша воспользоваться часами, которые оставались до того, пока вновь за горит солнце на небе. Движение вперед при условиях, в которых мы находились, когда не было известно с точностью, сколько именно еще остается до колодцев, ни даже того, на прямом ли мы пути к Орта-кую, показалось начальнику отряда не имеющем основания. Возвращаясь, он рассчитывал на верную встречу с первым эшелоном, у которого воды, конечно, еще было столько, что казакам могла быть оказана значительная поддержка. Поэтому он повел последних обратно. Решившись на это, он приказал выбрать нескольких человек, наиболее собою владевших и наиболее доброконных, и, под начальством подполковника Левиса оф-Менара, отправил команду эту с приказанием приостановить передний эшелон и выслать от него воду на встречу казакам. Вместе с тем подполковник Левис обязывался встретить задние эшелоны и передать их начальниками приказание отойти в Игды, где. и ожидать дальнейших распоряжений.

С величайшим трудом поднялись казаки с места и еще с большим напряжением сил пошли в обратный путь. Все то, что приходилось им испытать накануне, в еще большей степени испытано было ими и в день 20-го апреля. Все те же были и проявления страданий. С каким то паническим страхом глядели все мы на восходящее горячее солнце, а когда взошло оно, многие люди стали сбрасывать с себя одежду и обувь, некоторые падали на песок навзничь и, судорожно разгребая его, старались вдыхать воздух из нижних, более прохладных песчаных слоев. Иные автоматически брели в стороны, как бы отыскивая воду.

Таково было положение дел, когда, наконец, около 10-ти часов утра, мы встретили наших туркмен из первого эшелона с несколькими вьюками воды, подвезенной нам из Бала-Ишема. Можно представить себе, что сталось бы не только с водою, но и водоносными сосудами, если бы небыли приняты самые строгие меры к тому, чтобы распределить ее возможно правильнее. По приказанию начальника отряда, вьюки немедленно были оцеплены часовыми, а затем сам он лично занялся раздачею воды, причем на каждого, не исключая и всех штаб и обер-офицеров, без различия чинов их и положения, выдано было по одной целой [189] манерочной крышке. Остальное пошло на приведение в себя людей, совершенно обессилевших и окончательно утративших сознание.

Остановимся пока на этом и скажем, что 19-го числа на денном привале казаков, путем проверки некоторых существовавших расспросных сведений на месте, а также и новых расспросов, начальник отряда пришел к полнейшему убеждению, что расстояние между Игды и Орта-кую несравненно больше того, которое до того предполагалось. Под давлением мысли о том, что пехоте, без посторонней помощи, пожалуй, не пройти этого промежутка, начальник отряда решил сократить для нее безводный путь, хотя бы удлинив при этом общее протяжение дороги. Кроме того, ему хотелось скорее довести кавалерию до Орта-кую, чтобы у этих колодцев организовать встречную помощь пехоте из тех казаков, которые быстрее прочих успеют оправиться и освежить своих коней. В видах приведения в исполнение первого своего решения начальник отряда послал с нарочным майору Козловскому приказание, обязывавшее его свернуть на Бала-Ишем. Это приказание, впоследствии отмененное из опасения найти названные колодцы засыпанными, получено было по назначение тогда, когда голова колонны дотянулась уже до сороковой версты, считая от Игды, т. е. приблизительно до поворота в Бала-Ишем. Начальник, эшелона, майор Козловский, признавая необходимым дать в этом месте людям отдых, только что остановил движение и, со свойственною ему всегдашнею распорядительностью, принял самые действительные меры к тому, чтобы скорее стянуться и подобрать отсталых. Нужно, кстати, заметить, что в эшелоне этом дела вообще были сравнительно гораздо в лучшем положении чем у тех, которые в то время находились впереди. Хотя без сильных и каждому памятных страданий и там, конечно не обошлось, однако же отсталых, а тем более обессилевших там было несравненно меньше, что, конечно, несправедливо было бы объяснять только разностью количества отпускавшейся воды. Правда, последней 18-го, например, числа у майора Козловского выдано было по три котелка на человека, тогда как казаки имели лишь по такому же числу бутылок, но ведь и потребность в питье всегда должна быть меньше у конного, чем у пешего. Кроме того, при казаках не было вовсе верблюдов, тогда как пехота должна была утомляться, навьючивая и развьючивая этих животных, а главное пася их. Поэтому причину такой несообразности мы лично скорее склонны приписать разнице в степени [190] предварительного утомления. Как бы то ни было, но майор Козловский, простояв на привале до четырех часов пополудни, тронулся затем в направлении на Бала-Ишем, но вскоре получил новое приказание и, описав, следовательно, небольшую дугу, вновь вышел на ортакуюнский путь, по которому, пройдя несколько, остановился ночевать. Дальше идти было нельзя между прочим и по тому, что, вследствие ночной темноты, проводники не ручались за то, что проведут колонну правильно.

Верблюды с водою, встреченные казаками, принадлежали армянину, бывшему маркитантом при батальоне Кабардинского полка. Они были из числа тех, которые, освободясь из под вьюков с маркитантскими товарами, за израсходованием последних, возили казенное имущество, что полегче. 18-го апреля некоторые из них везли пустые бурдюки. Маркитант, узнав о том, что колонне велено идти в Бала-Ишем, сообщил о том служившим у него по найму туркменам верблюдовожатым, а они, чтобы раньше дойти до места, не останавливаясь на привале, беспечно погнали животных к названным колодцам. Прийдя в Бала-Ишем и найдя колодцы не охраняемыми неприятелем и открытыми, они немедленно наполнили сосуды водою. Нужно заметить, что кочевники пустыни, вообще, стараются как можно меньше стоять в пути на месте. Они обыкновенно идут от одной группы колодцев до другой, почти не останавливаясь вовсе. Так как верблюды их редко несут на себе особенно тяжелые вьюки, то они обыкновенно пасутся на ходу. Точно также освящено там обычаем, что если путники подошли к воде и есть у них пустой сосуд, то прежде всякого отдыха каждый поставляет себе в обязанность немедленно набрать воды. Так поступили и туркмены маркитанта; но, напрасно прождав у Бала-Ишема прибытия войск до самого рассвета, они решили, что, вероятно, колонна пошла на Орта-кую, и, описав, следовательно, гораздо большую дугу, чем то пришлось сделать первому эшелону, вышли на путь, на котором немного погодя, показались отступавшие казаки.

С рассветом 20-го числа первый эшелон пошел дальше и около половины восьмого часа встретил подполковника Левиса, который передал привезенное им приказание по назначение. В виду этого майор Козловский тотчас же остановил движение своей колонны и немедленно же выслал вперед десять бурдюков воды на встречу казакам. Вместе с тем, так как к тому времени начальнику эшелона было уже известно, что колодцы Бала-Ишем [191] свободны, он совершенно налегке отправил туда одну кабардинскую роту, со всею порожнею водоносною посудою. Роте этой приказано было сколь возможно поспешнее привезти воду в свой эшелон. который, благодаря экстренному расходованию запаса, сам скоро мог очутиться в безвыходном положении. К этому же времени состояние команды казаков подполковника Левиса, в котором было 22 всадника, находилось в таком положении, что названный штаб-офицер решительно не признавал возможным исполнить дальнейшее поручение, на него возложенное. Подполковник Левис находил, что ехать дальше с надеждою добраться до следующего эшелона он мог бы рискнуть в том лишь случае, если бы кабардинцы могли вдоволь напоить лошадей его команды. Так как однако же, майор Козловский не согласился на это, да и согласиться решительно не мог, то положено было между ними отправить приказание начальника отряда в задние эшелоны с нарочными туркменами, подполковнику же Левису отойти к Бала-Ишему, что и было исполнено. В след за отправлением вперед воды, о чем уже было сказано выше, начальник передового эшелона послал в ту же сторону небольшую организованную им помощь, состоявшую из двух десятков лучших верблюдов, при нескольких наиболее сохранивших бодрость людях, коим приказано было подобрать и подвезти больных и совершенно изнемогавших встречных.

В 11 часов дня 20-го апреля стали уже понемногу прибывать к кабардинскому биваку передние из отступавших казаков. По мере того, как они прибывали, им немедленно же отпускалось по крышке воды на человека. Во втором часу приехал и начальник отряда, а вслед затем сделаны были все распоряжения об отходе к Бала-Ишему, причем точно установлены были порядок и очередь движения, равно как попутная помощь и наблюдение за дорогою, которая в этом отношении была распределена на участки. Прежде всего, само собою разумеется, повезли на верблюдах кабардинского батальона больных и слабых. За ними последовали остальные казаки и, наконец, пошли кабардинцы поротно, с необходимыми промежутками времени. С последнею из рот пошел в Бала-Ишем и начальник отряда. До названных колодцев от места бивака кабардинцев оказалось 15 верст. Между тем подполковник Левис с несколькими казаками, хотя и с величайшем трудом, дотянул до колодцев Бала-Ишема, у которых он застал человек 20 туркмен [192] путешественников. Последние, видя появление нежданных ими русских, смутились и думали было бежать, но названному штаб офицеру удалось их успокоить и воспользоваться их вьючными животными, а также довольно многочисленными водоносными сосудами, находящимися у них. Все это подполковник, Левис немедленно отправил кабардинцам с самими же туркменами-путешественниками, задержав остальное имущество туркмен при себе, в виде залога. Это было около восьми часов вечера, а часов около 10-ти пришла в Бала-Ишем и стрелковая кабардинская рота, та самая, которая послана была туда за водою, как о том уже было сказано выше. Можно считать, что с этого самого времени прекратились все исключительные невзгоды в тот период нашего похода, так как с вечера 21-го числа, благодаря распорядителям у Бала-Ишема и на кабардинском биваке, между этими пунктами можно было почти на каждом шагу встретить воду, и хотя в самом небольшом количестве, но все же да получить ее. Зато, в течении того же самого дня страдания людей, тем более лошадей, не поддаются никакому описанию. Не говоря уже о молодцах-казаках, испытавших все мучения ада, были роты, в которых в иные минуты держалось на ногах не более десятка человек, а по тому в таких случаях, когда в настоящем рассказе говорится о ротах, под этим именем совершенно правильно понимать несколько человек, одаренных природою железным здоровьем и железным же самообладанием. Tакие люди, слава Богу, конечно, находятся в нашей армии и их в ней всегда довольно много, но желать, а тем более требовать, чтобы все были таковы, не значит ли желать и требовать совершенно невозможного. Мы не станем пестрить этих страниц, посвященных труднейшим и горчайшим дням жизни красноводского отряда, приведением цифр пораженных солнечным ударом и, вообще, заболевших в числа, ближайшие к 20-му апреля. Не станем делать этого, главным образом, потому, что они все равно не в состоянии были бы дать интересующемуся точного понятая о тогдашнем санитарном состоянии в отряде. При такой продолжительной и постоянной тропической жаре, которую испытывали мы тогда, находясь в области песков, покрывающих голое и безводное безграничное пространство, лежащее много ниже нормального уровня моря, могли быть вполне здоров хотя бы один из нас? В сущности мы были больны все, начиная от первого в отряде и до последняго. Но болезнь наша была своеобразна: ее разве можно было бы уподобить [193] морской болезни. Как на море пассажиры, страдающее от качки, приходят в состояние полного упадка физических и умственных сил, так и в пустыне люди, вследствие жары и безводья, впадают в совершенное изнеможение и даже теряют сознание. Но стоит только кораблю пристать к берегу, как больной быстро приходит в себя и поправляется, так и в песчаной пустыни нужно только, чтобы подул прохладный ветерок и страдалец освежился порядочною пресною водою, как он немедленно выздоравливает и горя у него как бы никогда и не бывало.

21-го апреля, после полудня, начальник нашего отряда прибыл в Бала-Ишем. В тот же день сосредоточились там все войска, входившие в состав первого эшелона, и обогнавшие было его казаки. Все людям сделали поверку посредством переклички, причем на лицо не оказалось четырех казаков. Для разыскания их были немедленно же командированы на верблюдах благонадежные туркмены с запасными верблюдами и с обильным запасом воды. Вечером того же 21-го числа в Бала-Ишем прибыли, наконец, сперва Ата-Мурад-хан, посланный с ним армянин и один из недостававших четырех казаков, а затем, спустя несколько часов, и фейерверкер. Люди эти не только доставили самые подробные сведения об Орта-куюнских колодцах, но привезли и образчики воды. Из слов их начальник отряда узнал, что колодцев в Орта-кую четыре, вода в них хороша, и ее довольно много, а отстоят они от того места, с которого казаки были поведены назад, примерно на 10 верст. Все посланцы прибыли к названым колодцам одновременно еще пред рассветом с 19-го на 20-е число. Отдохнув там и набрав воды для доставления ее на пробу начальнику отряда, они порешили между собою, что фейерверкер Гайнулла пойдет с докладом назад, а остальные двое останутся ждать прибытия казаков. Так они и сделали; но на дороге у Гайнуллы пала лошадь, а потому, когда он дошел до того места, с которого был послан вперед, то там уже никого не застал и пошел дальше, по следам уходивших казаков. Сотоварищи же Гайнуллы, удивляясь долгому неприбытию начальника отряда, ни на что, однако же, не решались до той поры, пока к ним не добрел один казак. Последний рассказал Ата-Мурад-хану и его спутнику, что, уснув, не слыхал, как ушли с ночного привала сотни, и, в свою очередь, во тьме не был также замечен ими Пробудясь от сна, он пошел по трем конским следам, которые ему попались в глаза. Его [194] удивляло, что следов так мало, но, пустившись уже по найден ному направлению, он боялся куда-либо своротить и, таким образом, дошел до Орта-кую. Идя назад, Ата-Мурад видел и остальных трех недостававших у нас казаков. Люди эти, в состоянии полнейшего изнеможения, лежали в стороне от дороги и, конечно, идти с Ата-Мурадом и его спутниками решительно не могли. Так как и сам Ата-Мурад, равно как армянин и казак, шли пешком, ибо лошади первых двух едва-едва тянулись в поводу, а у последняго конь пал раньше, то, следовательно, не на чем было подвезти лежавших казаков. Поэтому, проходя мимо, Ата-Мурад и спутники его снабдили только их водою и сухарями, а привезли их потом те, которые за ними были посланы.

К полудню 21-го апреля, в Бала-Ишем окончательно стянулись все четыре сотни казаков со своею ракетною командою, пять рот Кабардинского полка, сборная рота и шесть горных орудий. Остальные части красноводского отряда, дотянув до Игды, оставались у этих колодцев. Туда же были возвращены и те, которые успели было пройти дальше. Упомянув о задних эшелонах, нужно будет кстати сказать, что хотя и в меньшей степени, но и их не миновали однако же все мучения жары, а также и болезни, составляющие неизбежное последствие пребывания людей в песчаной и безводной пустыне в знойную пору. Далее с ширванским эшелоном, которому, судя по позднейшим исследованиям, будто бы удалось превозмогать тяготу похода сравнительно благополучнее, случилось около Игды буквально то же самое, что и со сборного ротою в том же самом месте. Подобно тому, как рота эта не смогла осилить последних трех-четырех верст, остававшихся до колодцев и начальник отряда вынужден был уехать вперед, чтобы выслать воду и помощь, — так пришлось и начальнику этого эшелона, полковнику Араблинскому, поспешить в Игды, чтобы сделать соответствующая распоряжения. Мы уже не говорим о случаях, когда в хвосте движения, как и в голове его, некоторые обезумевшие люди, чтобы утолить жажду, пробовали пить урину. Везде или почти везде вокруг нас в течении 18-го, 19-го. 20-го и 21-го апреля, а также до З ½ часов пополудни 22-го числа термометр Реомюра показывал около 45°, а 19-го, около часа дня, он далее поднимался до 52°. Естественно, следовательно, что если по различно индивидуальной способности к физическим ощущениям не все испытывали совершенно одно и то [195] же, то во всяком случай разница не была и не могла быть особенно велика.

При таком положении дел необходимо было хорошенько обсудить и взвесить, на что могли рассчитывать мы идя дальше, и обсуждения этого рода привели начальника нашего отряда к тому заключению, что идти далее не только неосновательно, но и преступно. Теперь вполне было ясно, что хотя и с величайшим напряжением сил, но, в конце концов, все мы, однако же, пройдем до Орта-кую. Известно было также, что приблизительно в полупереходе оттуда, а именно в колодцах Нефес-Кули, и в таком же расстоянии от сих последних, в колодцах Якедже, почти наверное найдем немного воды; но вместе с тем известно было также, что от Якедже до колодцев Чагил, что в одном лишь суточном переходе от Измыхшира, все же более 200 верст совершенно безводного пути. Мы знали, наконец, само собою — по расспросам, что из Якедже можно идти на Сакар-Чага и, таким образом, сократить расстояние между колодцами на целый большой мензилъ, т. е. переход, но этот способ самопомощи более чем на столько же удлинял общее протяжение нашей дороги и давал нам после 170-ти-верстного совершенного безводья новый безводный промежуток верст в 70. Здесь будет уместно привести извлечение из записок начальника красноводского отряда, которые были составлены им в 1873 году{42} и между прочим послужили материалом автору «Хивинского похода». Извлечение это вполне обрисует наше тогдашнее положение и те причины, которые заставили нас прекратить в то время наступательное движение. Вот оно. «Хотя соблазн идти и был очень велик, но я от него поудержался и в том не раскаиваюсь нисколько, будучи глубоко убежден, что поступил так, как должен был поступить всякий, поставленный в мое положение. Если бы я, ради честолюбивых своих стремлений, погубил отряд, было бы с моей стороны бесчестно, так как все в отряде могли лишь исполнять приказания и только я один мог и должен был, кроме того, еще и рассуждать{43}. Для рассуждений же имелось очень много данных. [196] Я знал по горькому опыту, что жара обращает в пустыни человека в полнейшего автомата, и видел, что к такому состоянию мы переходим. Я говорю «видел», потому что табуны наши, не смотря на все принимаемые меры, не оберегались уже должным образом. ибо хотя, конечно, у нас верблюды гибли сотнями, но тем не менее мы начинали их терять и на пастбищах. Иначе нельзя себе объяснить положительное таяние названных животных. Из 4,108 верблюдов, которыми отряд располагал, со дня выступления в поход, обратно пришло только 1,414 голов, и то благодаря лишь тому, что мы поспешили отойти к Балханам, где нашли хороший, еще не в конец высушенный солнцем верблюжий корм, обильную воду и относительную прохладу. Я, конечно, очень хорошо знал, что жара, подобная той, которая стояла l8-го — 22-го апреля, не могла быть постоянна и продолжительна, и знаю также, что какое нибудь, положим, 15-е мая может быть значительно прохладнее 15-го марта, но, вероятно, никто не станет тоже отрицать, что, по естественным законам природы на нашем полушарии в общем начало мая бывает теплее конца апреля, а конец апреля, в свою очередь, теплее начала того же месяца. Я соглашаюсь, что дни, в которые жара превосходила 50 градусов, были исключительными днями, но, вероятно, согласятся и со мною, что даже в совершенно обыкновенных условиях идти трудно и при 40 градусах тепла. Для местности же, где сухость воздуха поразительна, где глубокие пески требуют от человека страшного расходования физических сил, а условия похода — особенной бдительности и бодрости: где солдат, в случае дальнейшего движения, не мог бы хотя в два-три дня раз пить воду, только что почерпнутую из колодца, а должен был пить какой то подогретый кисель, образовавшийся из жидкости, которая еще в источнике имела все отвратительные качества, способные расстраивать желудки не только у людей, но и у лошадей, — слово «трудно» должно уступить место слову «невозможно». Пусть скажут врачи, каким образом должна действовать подобная вода на людей и сколько при описанных условиях необходимо человеческому организму такой жидкости, чтобы утолить жажду. Идя по безводной местности в такую пору, когда, в запечатанном пятиведерном боченке, налитом до полна и увязанном в мокрый [197] войлок, к вечеру на третий день всего остается от 3 ½ до 4-х ведер, а остальное испаряется, да и оставшуюся в нем воду на четвертый сутки с трудом пьют даже и порядочные лошади, — времени терять, разумеется, не приходилось. Мы должны были бы проходить не менее 25-ти верст в сутки, а для этого требовалось не менее восьми часов. Такого числа часов, сколько нибудь удобных для движения, набрать решительно было невозможно, так как случалось, что еще и в полночь приходилось отливать людей для приведения их в чувство, а с появлением первых солнечных лучей термометр уже показывал более 30-ти градусов. Всякий, кто бывал в походах, знает хорошо, что ночные движения страшно изнуряют войска. Такие движения, разумеется, можно допускать лишь в крайних случаях и вообще злоупотреблять ими нельзя. Солдат, который провел одну, другую ночь без сна и в движении, на третьи сутки, конечно, не надежен, если при этом он не в состоянии вознаградить себя полнейшим отдыхом следующих за бессонными ночами дней. У нас же денной отдых был немыслим. Не говоря о том, что под палящим солнцем не отдохнешь, нам нужно было пасти верблюдов, нести сторожевую службу и прочее. В больших без водных промежутках отряду, тем не менее, пришлось бы все идти по ночам, а потому легко себе представить, сколько людей из него пришло бы туда, где нужно было быть готовым на всякие случайности, если бы войска пред тем находились в движении в течении семи, восьми ночей. Если признать не заслуживающим похвалы стремление показывать всегда лишь одну лицевую сторону медали, то придется согласиться, что хотя солдат наш был, есть и всегда будет прекрасен, но и у него, как у всякого человека, есть известный предел сил, дальше которого требования от него простираться отнюдь не должны. В противном случае это будет свидетельствовать неуважение к нему и совершенное с ним незнакомство и может привести солдата не к славе а к бесчестию. Точно также ни один благоразумный начальник не сочтет за нарушение дисциплины и не станет шуметь из-за того, что солдат, потеряв сознание, зарылся в песок и не только не сторожит более того, что ему вверено, но и не откликается, когда его ищут и зовут».

В рапорте начальника отряда начальнику штаба округа, от 25-го апреля, он, между прочим, говорит следующее: «Будучи от природы очень здоров и несомненно крепче многих солдат [198] между которыми часто встречаются юноши 22-х — 23-х лет, я ставил себя в их положение и сознавал, что требуемое от них по необходимости даже для меня было бы невыполнимо. Выпотение так велико, что нет меры количеству воды, которую необходимо влить в желудок, чтобы утолить жажду. Даже самые воздержанные офицеры, вообще, конечно, значительно меньше прилагающее физического труда сравнительно с солдатом, — и те в жаркие дни нуждаются, по крайней мере, в 4–5 бутылках жидкости. Воды же во всем отряде возится только 4,600 ведер и больше возить трудно, даже просто невозможно, хотя бы уже потому, что не во всех группах колодцев можно добыть ее и в таком количестве. Масса инфузорий, заключающихся в воде, делали последнюю весьма вредною для желудка даже и тогда, когда она только-что бывала начерпана. Наконец, необыкновенное усыхание воды в бочонках заставляло расходовать ее бережно. Солнце расстраивало людей так, что даже лучшие закаленные казаки и солдаты иногда могли быть уподоблены изнеженным слабонервным женщинам и, сквозь слезы, вместо слов издавали какие-то пискливые звуки, в которых невозможно было доискаться смысла. Справедливо ли было бы признавать в таком положении подначального человека какую-либо долю его личного греха и разумно ли требовать от него бдительности? Наоборот, не справедливее ли не доводить солдата до состояния, прямым по следствием которого могло быть нечто действительно унизительное в военном смысле слова, а если тяжелое положение уже на ступило, то не лучше ли своевременно и сколь возможно скорее из него выйти? Так я и поступил, — говорит в своих записках бывший начальник отряда. Поступил так я, продолжает он, еще и потому, что, соображая, как трудно согласовать одновременное движение отрядов, например: красноводского и оренбургского, так как обыкновенно, когда одному идти невыносимо жарко, то другому только в пору, и, наоборот, когда последний терпит от стужи{44}, то движение первого совсем легко, я был вполне убежден, что, чем хуже было идти нам, тем, следовательно, лучше было идти другим, о которых, заметим между прочим, мы ровно ничего не знали. Так как эти другие отряды принадлежали тому же Государю и государству, которому и мы, красноводцы, имели счастье принадлежать, то было совершенно ясно, что, непроизводительно зарывшись навсегда в пески, мы бы тем самым [199] только отравили неминуемо предстоявшую общерусскую радость по поводу окончания векового расчета с Хивою, против которой поход, в смысли чисто военных действий, разумеется, не мог быть неудачен, так как всякому было известно, что нам предстояло дело с одним из тех ханств, завоевание которых обходится в какой нибудь десяток людей убитыми и в полусотню ранеными. Да и то люди эти большею частью погибают от оплошности, беспечности или доверчивости. Бесполезных жертв от красноводского отряда могли желать лишь те, которые не постигали глубокой идеи, лежавшей в основе общего плана похода на Хиву в 1873 году, притом такие из них, для которых эффект значит все, а сущность дела — ничего или, по крайней мере, мало».

К позднему вечеру 22-го апреля жара значительно спала, и в бала-ишемском биваке немедленно послышались даже веселые солдатские песни. Но тем не менее начальнику отряда возвращение представлялось уже делом неизбежным. Однако же вопрос был чрезвычайно серьезен и решиться на этот ужасный шаг, разумеется, было не легко. Поэтому для окончательного его обсуждения приглашены были все наличные штаб-офицеры, некоторые из наиболее опытных ротных командиров и чинов отрядного штаба, старшие офицеры артиллерии и отрядный врач. Последнему предложено было, внимательно сообразив, высказать свое мнение о том, какое количество воды полагал бы он достаточным иметь на каждого человека для полнейшего удовлетворения его потребности в течение восьми суток, при тех условиях состояния погоды и похода, которые сам он испытывал и видел, начиная с 13-го апреля. Начальники же частей и вообще все приглашенные обязывались ответить, могут ли они поручиться, что если вопрос о количеств воды будет совершенно устранен, то, при дальнейшем походе, пастбища наши будут охраняться вполне бдительно даже и в том случае, когда вовсе не придется назначать кавалерии для их охраны. Было очевидно, что на этот последний род оружия рассчитывать для такой службы нечего, ибо допустив далее, что людей мы еще могли кое-как обеспечить водою, то уже решительно были не в состоянии везти ее для казачьих лошадей. Таким образом, следовательно, кавалерия наша, если бы ее взяли дальше, должна была непременно до времени ходить врознь с пехотою, большею частью сзади, и только пользоваться услугами и помощью последней во время больших переходов. Помощь, же эта предполагалась в виде высылки воды на [200] встречу собственно всадникам а в случае возможности — и их коням. Начальники пехотных частей, в своем ответе, между прочим приняли в расчет, что если бы мы, продолжая движение, и взяли с собою воду в количестве, которое укажет врач, то это еще не поможет нам, если мы не устережем верблюдов, так как, потеряв известную часть вьючных животных, мы, быть может, были бы принуждены допивать запас воды на месте, без средств идти в какую бы то ни было сторону. Они сообразили, что нет никакой возможности выставлять воду на каждое звено цепи, охраняющей пастбищное поле, а содержание запаса воды при резервах вызвало бы постоянную беготню людей, которая в волнах песков, при неизбежности оцепления значительных пространств для должного насыщения верблюдов, не способствовала бы надежной их охране. По всем этим, да и многим иным еще причинам, которых перечислить было бы трудно и из которых каждая, сама по себе отдельно взятая, для не бывавшего в пустыне могла бы показаться даже не имеющею существенной важности, они ответили начальнику отряда, что в их собственном желании, а также и в желании их подчиненных — положить жизнь свою для дела, на которое они поставлены, сомнения нет и быть не может, что, пока у них хватит сил и самосознания, никто себя щадить, конечно, не будет, но что напряжение этих сил и до той поры доводилось до наибольшего предала, а поэтому было бы весьма ошибочно рассчитывать на нечто большее. Что касается отрядного врача, то, по его мнению, хотя бы и можно было определить потребное человеку количество воды, но она уже на третий день становится способною поддержать силы лишь на несколько часов и притом делает человека совершенно негодным для службы на четвертый, а много на пятый день. Не нужно было быть специальным судьею в этом деле, чтобы понять всю справедливость слов почтеннейшего нашего доктора и поверить тому, что, чем больше пили бы люди, положим, на третьи сутки, тем больше болели бы у них животы па четвертые. Если же неисправно в желудке, то неисправно и на службе. Тем не менее эта простая истина разбивала последнюю иллюзию начальника отряда, которая состояла в том, чтобы провести весь отряд до Орта-кую и ближайших к нему колодцев Нефес-кули Якедже, далее же проходить безводный промежуток колоннами, по степенно, начиная движение последующей колонны не ранее того времени, когда пройдет предыдущая и возвратит водовозную [201] посуду и верблюдов колонне, ожидающей очереди. При этом в первую очередь предполагалось назначить такое число людей, которое приблизительно получилось бы от разделения 4,600, т. е. числа ведер воды, возимой в целом нашем отряде, на объем того количества воды, который будет определен, как достаточный одному человеку на восемь суток. Этому частному приблизительно должно было ответить человек около тысячи, а потому предполагалось взять из Орта-кую в Чагил или, если колодезь этот окажется сух, то прямо до Измыхшира, пять, шесть рот пехоты и дивизион горной артиллерии, — последний, конечно, на верблюдах. Для полноты рассказа следует привести еще и то обстоятельство, что начальник отряда, высказав приглашенным к нему чинам, между прочим, и это последнее предположение, добавил, что вообще, не веря в возможность получения лучших результатов от многоречивого обсуждения, он не допускает последняго и предлагает присутствующим высказаться категорически произнесением простого «да» или «нет», т. е. идти ли дальше, или возвратиться. Все, кроме одного артиллерийского офицера, ответили: «нет», но и тот, который составил исключение, добавил к своему ответу, что если однако же не его дивизион будет назначен идти дальше, то и он вполне присоединяется к остальным. Естественно, что уже одна такая оговорка делала поданное мнение не серьезным. Начальника отряда, конечно, одинаково должна была заботить как участь тех, которым пришлось бы идти дальше, так и тех, на долю которых выпало бы оставаться при вагенбурге на месте и ждать. Должно однако же признаться, что положение этих последних, при известных обстоятельствах, могло обратиться в несравненно худшее, чем тех, которых повели бы вперед. Без водоносной посуды, а следовательно и без малейшей возможности перемещаться, при постоянной заботе о массе полуживых верблюдов, которые, по всем вероятиям, не замедлили бы устлать окрестности стоянки своими трупами и тем распространить между людьми опасные эпидемические болезни и прочее, положение оставшихся частей могло бы стать весьма критическим.

Итак, решено было идти назад. Нужно ли говорить о чувствах, которые должен был испытывать каждый из нас, участников экспедиции? Думаем, что об этом говорить нечего. О них лучше, если возможно, далее и вовсе не вспоминать.

Выступление из Бала-Ишема для некоторых началось пред наступлением ночи с 22-го на 23-е апреля. Чтобы всем [202] подняться с этого места, нужно было, как оказалось, около сотни верблюдов только под одних больных, которых у нас насчитывалось свыше 200 человек. В числе их значительно преобладали казаки, а по роду болезни более всего было подвергшихся солнечному удару в большей или меньшей степени. Особенно трудно было идти до Игды, до которых, не считая уже вовсе верблюдов, мы потеряли свыше 40 голов одних только лошадей. Громадное количество павших вьючных животных и овец, валявшихся по этому пути, ясно говорило нам, что и остальным эшелонам нашего отряда очень недешево досталась небольшая прогулка вперед от названных колодцев.

Все побывавшие в Бала-Ишем, следуя назад, собрались в Игды 25-го апреля, и в этот же день начальник отряда отправил в Тифлис донесение начальнику штаба округа. Подробно излагая в нем все обстоятельства, нас постигшие и сопровождавшие, он заключил его следующими словами: «Так, или иначе, то есть виноват я или прав в том, что веду отряд назад, но теперь мы все уже находимся на обратном пути и рапорт этот я представляю вашему превосходительству из Игды, куда пришел опять уже не с авангардом, а с арьергардом. Здоровье людей покуда все еще таки относительно довольно удовлетворительно и, надеюсь, останется таковым до возвращения в Красноводск, куда, как полагаю, окончательно прибудем около 20-х чисел будущего мая месяца, и где буду ждать приказаний».

Решившись на отступление к Красноводску, начальник, отряда пошел уже туда без промедления, приняв все зависящая от него меры к тому, чтобы не терять напрасно времени. Да и к чему бы послужила медленность обратного движения? Оставаясь лишних недели две в пустыне, отряд потерял бы лишних сотни три верблюдов, а главное — в этом случае мы неминуемо привезли бы домой по крайней мере втрое более таких людей, которым необходимо было госпитальное лечение. Притом хватило ли бы нам еще перевозочных средств на то, чтобы довезти до дома как этих больных, так и наши артиллерийские снаряды и вообще все то, чего мы ни в каком случае не могли бросить.

Усиленный падеж животных хотя и далеко не в такой степени, как между Бала-Ишемом и Игды, продолжался в особенности до Джамала, так как и на этом пространстве, верблюжьи корма выгорели почти дотла от страшных жаров последняго времени. С поражающею быстротою уменьшающиеся перевозочные [203] наши средства делали имевшиеся при нас грузы непосильными для двигающегося отряда, а потому мы вынуждены были кое-что даже сжигать или бросать. Благодаря такой печальной необходимости, пришлось употребить все средства к тому, чтобы по крайней мере то, что оставалось у нас из продовольствия и фуража, расходовалось с совершенно исключительною бережливостью и только вполне производительно. Одно из таких средств, между прочим, указывалось приказом по отряду, отданным еще в Игды, и предписывавшим входить с представлением об исключении из фуражного довольствия всех тех лошадей, которые заведомо не в состоянии будут дотянуть до Красноводска или решительно не будут годными к дальнейшей службе. Таких коней, до прибытия нашего на место, исключено было из списков свыше 60-ти. Все в тех же видах устранения голодухи, начальник отряда участил и сношения свои с красноводским воинским начальником. В одном из писем к сему последнему, а именно в письме от 25-го апреля, он, между прочим, говорит полковнику Клугену: «Мы идем назад. Теперь-то начинается ваша роль. Вы, конечно, поймете, что фураж у нас не в изобилии. А потому необходимо подвезти нам ячмень как можно ближе к Белеку. Если окажется возможным, то не мешает также держать около Белека на лодках, на пароходе или на барже сухари или хлеб. Вы знаете, что идти назад всегда труднее и что тут-то именно и необходима энергическая помощь и предусмотрительность. Вы поймете, как важно мне знать, что письмо это вами получено своевременно, а по тому, Бога ради, отвечайте как можно скорее. Нельзя ли будет выслать с туркменами нам на встречу маленький караван, так вьюков в 15–20, ячменя и сухарей? Это было бы очень недурно{45}». Полковник Клуген нашел возможность выполнить полученные приказания, и у колодцев Кара-Чаглы, что в 40 верстах от Белека, мы нашли 15 вьюков с ячменем, а в виду колодцев Белек, когда мы подошли к ним, стояло 17 туркменских лодок с хлебом, водою, уксусом, спиртом, салом и прочими продуктами.

Передовой эшелон отступавшего отряда, состоявший исключительно из кавалерии, достиг Красноводска 7-го мая. Последние части вступили туда 16-го числа того же месяца. Это были наши кабардинцы. Путь их был не вполне спокоен. Их все время [204] сопровождали небольшие партии неприязненных нам туркменских родов, которые, наседая на хвост колонны и стреляя по нас, вынуждали и кабардинцев отгонять их выстрелами. В особенности настойчиво шли они за нами 13-го мая, во время следования нашего от колодцев Белек к колодцам Курт-куюсы. Тут, чтобы наказать их хорошенько, пришлось даже употребить нам и артиллерийский огонь.

По прибытии начальника отряда в Красноводск, между прочим, оказалось, что рапорт его о принятом решении возвратиться, адресованный в Тифлис из Игды 25-го апреля и уже 4-го мая врученный нарочным туркменом красноводскому воинскому начальнику, все еще лежал у сего последняго и не был отправлен дальше по назначению. Это случилось потому, что после выступления красноводского отряда в поход все наличные суда бы ли употреблены для нужд Мангишлака, и уже с месяц тому назад прекратилось всякое сообщение наших пунктов восточного берега Каспия с западным. Таким образом, к большому сожалению, в Тифлисе узнали о возвращение нашего отряда тогда, когда он был уже в Красноводске.

Дополняя фактическую сторону описания последняго нашего похода, мы должны сказать, что личный состав красноводского отряда, считая лишь участников движения, простирался до 2,205 человек, из коих. между 19-м числом марта и 16-м числом мая, мы потеряли умершими всего только двух. Случаев же болезни было 3,424, что в среднем составляет приблизительно 58 заболевших в каждый из 59-ти дней нахождения в походе, считая со дня выступления из Чекишляра первого нашего эшелона и по день прибытия к берегу последняго. К сожалению, с возвращением в Красноводск, последствия чрезвычайного напряжения сил сказались в новых жертвах. Так, в течение первого же месяца из участников похода умерло шесть человек, а в следующие два месяца, не смотря на значительное сокращение отряда, умерло еще 23. В такой же пропорции выросло и заболевание. Из болезней особенно преобладали поносы, кровавый и слизистый, а затем лихорадки. Нужно сказать, однако же, что болезни эти сравнительно редко принимали особенно серьезные формы. Из всего числа лошадей, участвовавших в движении, в количестве приблизительно свыше 500 голов, мы привели назад 313, более или менее годных для дальнейшей службы. Верблюдов, хотя очень слабых и к немедленному продолжению работы почти неспособных, [205] дошло до Красноводска 1,414 голов, остальные 2,694 пали в пустыне. Говорить о том, что даже и в самые критическая минуты дисциплина никогда и никем не была нарушена, мы считаем совершенно лишним. Все чины отряда переносили тягости похода с полным самоотвержением, добросовестностью и мужеством, как это и надлежало по священному нашему долгу и чести, и что тоже иначе быть не могло. Офицеры отряда, от старшего и до младшего, оказались на высоте своего призвания и способствовали делу по мере. сил не только словом и приказанием, но и личным примером; в томительные часы ужасной жажды, ради примера терпения, ни один офицер не позволял себе выпить и единой капли воды свыше того количества, которое отпускалось подчиненному ему нижнему чину. Люди знали об этом и это очень облегчало их страдания, еще более утверждая старую крепкую связь нашего офицера с солдатом. Недаром же и Августейший Главнокомандующий нашею армиею почтил красноводский отряд двумя своими милостивыми приказами. В первом из них, отданном в Боржоме, 20-го июля 1873 года, за № 159-м, Его Высочество писал следующее:

«Согласно Высочайше утвержденному плану действий против Хивы, решено было весною нынешнего года произвести против этого ханства наступательное движение одновременно из трех военных округов: Туркестанского, Оренбургского и Кавказского, причем движение со стороны последняго округа возлагалось на красноводский отряд, возвратившийся из дальней степной рекогносцировки только в декабре 1872 года в ур. Чекишляр, на правом берегу реки Атрека.

«Главное затруднение в снаряжении красноводского отряда составляло снабжение его перевозочными средствами в достаточном количестве, для совершения предстоявшего ему дальнего и трудного похода по пустынному, большею частью безводному пространству, отделяющему берег Каспийского моря от хивинских пределов.

«Для этого предполагалось приобрести верблюдов посредством покупки или найма у атрекских туркмен, а частью доставить их с Мангышлака. Но влияние хивинского хана и происки его агентов воспрепятствовали осуществлению этих предположений

«На Мангишлаке вспыхнуло восстание, имевшее последствием невозможность своевременного приобретения там верблюдов. Атрекские туркмены не только не согласились дать нам таковых. не смотря на самые выгодные условия им предложенные, [206] но доведенными до крайней дерзости грабежами вынудили нас к принятию строгих мер наказания.

«Двумя смелыми переходами за Атрек сия последняя цель была достигнута и при этом полковнику Маркозову удалось отбить у виновных до 2,000 верблюдов, что с прежде бывшими в отряде составило до 3,000 голов, весьма слабых от предвесенней бескормицы и без вожаков.

«При таком размере и количестве перевозочных средств красноводский отряд не мог уже быть двинут в целом своем составе к непременному достижение первоначально предположенной цели. Поэтому начальнику отряда было предписано движением по направлению к Хиве исполнить лишь то, что окажется возможным без риска и не подвергая отряд чрезмерным лишениям: часть же войск была перевезена из Чекишляра на Мангишлак. для снаряжения оттуда другого отряда к Хиве.

«Вследствие сложившихся таким образом обстоятельств движение Красноводского отряда могло считаться только попыткою к достижению Хивы, тем более, что с первых дней марша верблюды стали падать в большом количестве.

«Удачная стычка с туркменами близ колодцев Игды, при чем отбито у них около 1,000 верблюдов и большое число баранты, возбудила, однако же, надежды на полный успех. Полковник Маркозов, увлеченный этою случайною удачею, а равно превосходным духом, энергиею и самоотвержением всех чинов отряда, надеялся достигнуть пределов Хивы даже 1-га мая, о чем и донес.

«К сожалению, надеждам этим не суждено было осуществиться. «Жары, каких по времени года трудно было ожидать, усилились еще с выступлением войск от Игды в безводную, песчаную пустыню по направлению к Хиве. Передовые части войск, при которых находился начальник отряда, подверглись страшному изнурению и опасности погибнуть от зноя и жажды; оне спаслись только благодаря пособию следующего за ними эшелона.

«Оказалось невозможным при средствах, имевшихся в отряде, поднять запас воды в размере крайней потребности. По этому полковник Маркозов принял на себя весьма тягостное для него, для всего отряда и, должен сказать, для всей кавказской армии решение направить вверенные ему войска обратно в Красноводск. Но решение это в данных обстоятельствах было благоразумно и необходимо.[207]

«Засим, отряд прибыл благополучно в Красноводск, потеряв всего двух человек умершими. Несомненная польза от его движения заключается в удержании воинственных и многочисленных племен Теке и Атабаев от содействия хивинскому хану.

«Сожалея вместе с вверенною мне армиею о неблагоприятно сложившихся обстоятельствах, лишивших красноводский отряд возможности воспользоваться плодами трехлетней отличной службы кавказских войск в Закаспийском крае, я не могу не отдать должной дани уважения заслугам сего отряда; в особенности замечательной твердости и самоотвержению, с какими переносились им неимоверные труды и лишения, неистощимой энергии и рвению его в борьбе с препятствиями. Он отступил лишь перед явною невозможностью. За все это объявляю мое сердечное спасибо нижним чинам и мою искреннюю благодарность всем начальствующим лицам и офицерам, своим примером и участием поддерживавшим нравственные силы подчиненных и облегчавшим их страдания».

Ровно чрез два с половиною месяца после только что дословно приведенного приказа по кавказской армии а именно 5-го октября того же 1873 года, вследствие полученных новых данных и тщательной проверки уже имевшихся, Его Императорское Высочество Главнокомандующий в приказе за № 208 изволил объявить следующее:

«Приказом по округу от 20-го июля сего года, №159, я благодарил красноводский отряд за заслуги его при движении минувшею весною до колодцев Игды, по направлению к Хиве: нижних чинов за самоотвержение, твердость и энергию, с какими переносились ими труды и преодолевались препятствия. а гг. офицеров и всех начальствующих лиц — за то, что своим примером и участием поддерживали нравственные силы подчиненных и облегчали их страдания. В том же приказе выражено было, что принятое начальником отряда полковником Маркозовым решение направить вверенные ему войска обратно в Красноводск, при тех условиях. в которых находился отряд, было благоразумно и необходимо.

«Полученные ныне из Хивы, чрез экспедиционные войска наши, положительные сведения еще более и окончательно удостоверяют, что степное безводное пространство, лежащее между колодцами Орта-кую и хивинским оазисом, в такие жары, в какие пришлось двигаться полковнику Маркозову, надобно считать безусловно непроходимым для отряда войск, как бы обильно и [208] соответственно потребностям ни было его снаряжение и в какой бы степени ни были до того сбережены силы людей.

«Вполне убеждаясь таким образом, что отступление означенного отряда с половины пути обратно в Красноводск ни в каком отношении не может быть поставлено в вину полковнику Маркозову, — напротив того, обращая внимание на то, что, приняв решение повернуть отряд назад в такое время, когда неизбежность возвращения не успела еще фактически выясниться ни для войск, ни вообще для лиц, издали следивших за успехом движения, — названный штаб-офицер обнаружил похвальную предусмотрительность и готовность с полным самопожертвованием принять на себя тяжелую ответственность, в видах исполнения долга и государственной пользы, я считаю справедливым объявить в особенности полковнику Маркозову мою искреннюю благодарность за объясненное выше решение, чрез которое избавлен был красноводский отряд от тяжких и бесполезных потерь, неизбежно предстоявших ему в случае продолжения наступления еще хотя бы на несколько переходов, и сохранены были доблестные войска, отряд составлявшие, для дальнейшей службы Государю и отечеству».

Обратимся теперь к вопросам, которых мы пока еще вовсе не касались, но которые, по мнению нашему, не лишены известного интереса, а именно к вопросам, относящимся до порядка ведения отрядного хозяйства и расходов, понесенных казною на существование красноводского отряда. Впрочем, на счет сих последних у нас сохранились вполне достоверные сведения лишь за период времени с 16-го июля 1871 года по 16-е же июля 1873 года, т. е. до той самой поры, когда отряд наш фактически прекратил свое существование и большая часть рот, сотен и орудий, в состав его входящих, были уже увезены в свои постоянные штаб-квартиры, на западный берег Каспийского моря.

По поводу размера всякого рода довольствия, установленного для чинов отряда, должно сказать по справедливости, что он был вполне удовлетворителен и совершенно исключал возможность сколько нибудь основательных сетований с чьей бы то ни было стороны. Что касается забот о снабжении отряда, то, до наступления 1872 года, это всецело лежало на кавказском окружном интендантстве, которое, с своей стороны, исключительно практиковало способ подрядный. При этом морская перевозка в Красноводск всего того, что из законтрактованного предъявлялось [209] подрядчиками в известных, заранее определенных пунктах западного каспийского берега, должна была производиться на судах общества «Кавказ и Меркурий» на счет казны и по сношениям подлежащих правительственных учреждений и агентов с агентами названного общества. Между тем, благодаря всегда ощущавшемуся недостатку морских судов, некоторой неизбежной неаккуратности подрядчиков, равно как и по другим причинам, части отряда, в особенности те, которые переведены были на Балханы, не всегда дополучали все то, на что имели право. Вследствие этого, еще к маю месяцу 1871 года, т. е. ко времени прибытия начальника штаба округа в пределы расположения красноводского от ряда, одни только казаки насчитывали недобора почти на сумму 13,000 рублей и, разумеется, заявили об этом. Началась переписка об удовлетворении войск, кончившаяся указанием последним статьи закона, по которой недоеденное и недопитое войсками в военное время не должно быть потом возвращено им. Пока разрешался этот вопрос, красноводский отряд произвел свою осеннюю рекогносцировку 1871 года, в течение которой сумма ценности недобора возросла еще более, причем за одно только мясо, не дополученное во время нашего движения, войскам причиталось свыше 7,000 руб. Узнав о существовании вышеприведенного закона и о приложении его к ним, войска отряда начали вступать в сделки с подрядчиками. Они стали выдавать им квитанции в получении даже и того, чего вовсе не получали, чтобы хотя немного поддержать свои ротные суммы. В свою очередь и подрядчики, пользуясь этим, старались эксплуатировать части. Когда впоследствии обо всем этом было доведено до сведения высшего начальства, то оно признало целесообразным несколько изменить порядок нашего продовольствия. Вновь установленное на этот счет правило в общих чертах заключалось в следующем: интендантство обеспечивает отряд в натуре и по подряду лишь тем количеством всякого рода продуктов, которые приходится, примерно, на 300 человек; а затем, высчитав сумму, в которую обошлось бы ему довольствие целого отряда, принимая цены, по коим состоялся подряд, передает деньги по расчету, в виде аванса, в распоряжение начальника отряда. Этому же последнему, по его личному усмотрению, предоставляется сокращать или увеличивать рацион солдата и лошади в той или в другой войсковой единице, соображаясь с обстоятельствами и количеством труда, а также совершенно исключать одне статьи продовольствия, включать другие [210] и, вообще, заботиться о расходовании денег, принимая во внимание действительную потребность, но с тем непременным условием, чтобы не выходить за пределы средней стоимости содержания человека и лошади, вычисленной интендантством на основании собственного опыта заготовления.

Из вполне официальных данных, представленных по начальству и подвергшихся установленному контролю, видно, что в течение двух вышеуказанных лет, конечно не считая личного содержания служивших в отряде, все без исключения казенные денежные отпуски достигли суммы в 357,192 рубля. Из этого количества денег, за неизрасходованием, возвращено было в бакинское казначейство 64,667 руб. и, при снаряжении отряда на Мангишлак, для потребностей сего последняго, туда же перевезено было из Красноводска и Чекишляра различных продуктов на сумму 19,860 руб. Затем, согласно предписаний начальства, все из того же общего денежного отпуска, передано было различным лицам для расходов на предметы, не имеющие прямого отношения к нашему отряду, 7,395 руб.{46} Таким образом, следовательно, за исключением приведенных выдач и возвращения, отчету подлежало 265,270 руб. Сумма эта ассигновалась и в действительности получила следующее назначение:

а) На продовольствие нижних чинов, а во время нахождения в движении и офицерских чинов отряда, израсходовано было 205,522 рубля. В сумму эту включена цена решительно всего того, что шло в пищу, исключая лишь хлеба и сухарей. Считая с точностью, весьма близкою к математически верным числам, в рассматриваемый двухлетний период времени, средний постоянный наличный состав красноводского отряда должно принимать в 1535 человек и в 260 коней. На такое число в два года потребовалось 1.121,000 людских и 190.000 конских рационов. На основании принятого порядка, о котором мы уже имели случай говорить, окружное интендантство позаботилось о заготовлении отряду натурою 268,516 людских и 45,715 конских рационов. Об остальном количестве, т. е. о 852,484 людских и 144,285 конских рационах предоставлено было заботиться самому отряду. Так как интендантству [211] обошелся каждый суточный человеческий рацион в 17, а конский в 42 копейки то, по этому именно расчету, в распоряжение начальника отряда и поступила та сумма, которая указана выше, т. е. 205,522 рубля. Но тот самый подрядчик, который был законтрактован интендантством, по контракту непосредственно с отрядом согласился сбавить с общей суммы подряда 30,000 руб., которые всецело поступили в пользу казны. Кроме того, от употребления в пищу отбитого у неприятеля скота, по статье на продовольствие, показано было войсками к зачету 12,000 рублей и, таким образом, весь казенный отпуск на продовольствие отряда в течение двух лет окончательно определился в 163,522 руб. Деньги эти с избытком удовлетворили войсковую потребность, причем без малейшего сокращения статей довольствия, но с допуском некоторой замены одних, преимущественно привозных, продуктов другими, местными, образовалась значительная денежная экономия, которая была роздана частями нижним чинам на руки. Сбережение это, смотря по продолжительности пребывания самих частей в составе отряда, составило от 2 до 91/2 рублей на каждого человека. Впрочем по приведенному высшему размеру получили люди лишь двух рот 82-го пехотного Дагестанского полка. Необходимо сказать еще, что розданный остаток определился за вычетом стоимости всего того громадного количества продуктов, которое в течение всех наших закаспийских походов было брошено нами в пустыне или сожжено, вследствие большого и ежедневного сокращения наших перевозочных средств и редкой возможности довезти до последующего ночлега все то, что было повезено с места ночлега предыдущего. Таким образом, красноводский отряд за оба года не представил буквально ни единого акта об утрате какого бы то ни было продукта или иного казенного имущества, в самом начале твердо установив тот взгляд, что он не должен отягощать казну расходами, которые в состоянии будет покрывать остатками от текущих определенных отпусков. Допущенная замена привозных продуктов местными, главным образом, заключалась в разрешении употреблять в известном количестве баранину. И это то право доставило войскам отряда наибольшую часть экономии, хотя овечьего мяса обыкновенно давалось людям гораздо более, чем полагалось им говядины. Впрочем, такое разрешение было и необходимо, по крайней мере на время движения, ибо, как о том мы уже и имели случай говорить, войска не могли гонять с собою крупную [212] рогатую скотину, так как условия пустыни оказывались последней не под силу. Вместе с тем, допущенная замена сберегла и в пользу казны свыше 40,000 рублей, которые причитались бы обществу «Кавказ и Меркурий» за морскую перевозку порционного скота с западного каспийского берега на восточный.

Бывало, что войскам раздавались овцы не купленные, а отбитые у враждебных нам текинцев и некоторых иных туркменских родов. Тогда обыкновенно составлялась комиссия из всех наличных батальонных и ротных командиров, которая определяла приблизительный вес чистого мяса скотины и распределяла последнюю по действительной потребности продукта в той или другой части войск. Результаты решения комиссии, проверенные на сколько было то возможно и утвержденные начальником отряда, объявлялись в его приказе, в котором указывалась и соответствующая сумма денег, подлежащая к зачету. Таким путем зачтено было 2,700 пудов мяса, ценность которого равнялась 12,000 рублей. Деньги эти получили назначение, указанное высшим начальством, и мы будем иметь случай упомянуть о них, перечисляя расходы суммы на нужды отряда.

Чтобы не возвращаться более к вопросам, относящимся до продовольствия войск, остается сказать еще, что для обеспечения своего приварочными продуктами отряд имел законтрактованного подрядчика. О ценах, по которым подрядчик обязан был поставлять продукты, и вообще буквальное содержание самого контракта объявлялось в приказе по отряду, а потому все его подробности были вполне известны каждому интересующемуся. Не смотря на то, что окончательное распоряжение о формировании отряда для последняго нашего похода, равно как и о движении его во внутрь материка последовало лишь в январе 1873 год,: не смотря даже и на то, что отряд получил необходимая ему для расходов деньги тогда уже, когда некоторые его части находились в движении, мы были своевременно снабжены всем законтрактованным. Все доставляемое подрядчиком большею частью сперва принималось в интендантский склад отряда. В тех же случаях, когда время не терпело, то, для выиграния последняго, приемка от подрядчика делалась непосредственно частями войск. При всех вообще приемках последняго рода обязательно присутствовали начальники тех частей, для которых принимались продукты, и это устраняло возможность многих недоразумений и жалоб, которые [213] впоследствии, т. е. с началом движения, все равно невозможно было бы устранить,

б) На заведение полушубков, шитье мешков, полагавшихся тогда нам вместо ранцев, равно как и на шитье сапог, Высочайше пожалованных нижним чинам красноводского отряда за поход его в 1871 году, израсходовано 2,843 рубля. Все эти предметы заводились и шились самими войсками, причем, согласно постановления военно-окружного совета, выдавалось за каждый полушубок 3 рубля, за шитье пары сапог 271/2 копеек и по 4 копейки за шитье одного мешка.

в) На различные нужды отряда, в течение тех же двух лет, из кредита, открытого на этот предмет, израсходовано было 72,928 рублей. Но, по предписанию начальства, на эту же статью расхода обращены были и те 12,000 руб. которые, составляя цену мяса скота, отбитого у текинцев, показаны были отрядом к зачету в пользу казны. Таким образом, следовательно, на различные нужды отряда в действительности израсходовано было 84,928 рублей. Статьи, на которые деньги эти были израсходованы, весьма разнообразны, а именно: на приобретение бурдюков и медных чайников; на жалованье переводчику; на канцелярию красноводского воинского начальника и заведующего артиллериею отряда; на не входившие в каталог лекарства и, вообще, на предметы комисариатско-медицинские; на заведение верблюжьих седел и различных к ним принадлежностей; на веревки для вьюков и прочих потребностей: на чай, сахар, пшеничную муку, масло и прочие продукты, необходимые для продовольствия проводников, посыльных и верблюдовожатых туркмен; на жалованье мастерам-персам, состоявшим при отряде для очистки и копания колодцев; на наем верблюдов на жалованье туркменам посыльным и туркменам вожакам; на приобретение и ремонт деревянной посуды для возки воды; на наем туркменских лодок для постоянной нагрузки и разгрузки судов в Чекишляре и временной в Белеке; на постройку мечети в Красноводске; на покупку лошадей и седел для ракетной команды; на вознаграждение за павших верблюдов и на многие иные расходы в этом же роде.

Из всех вышеперечисленных статей наиболее значительных затрат и особенно сложных расчетов и соображений требовали статьи по найму верблюдов и по уплате за верблюдов павших. По ценам, обычным у туземцев того времени тех мест, каждый нанятый верблюд, за время найма, обыкновенно приносил [214] своему хозяину по три тумана в месяц, причем в этот же расчет шел один верблюдовожатый на 8–10 верблюдов. Люди эти, конечно, получали продовольствие от нанимателя, который, кроме того, обязан был уплачивать им бакшиш, т. е. денежный подарок, за каждый пройденный полный конец в одном направлении. Капитальная сумма найма приблизительно равнялась, следовательно, 10-ти нашим бумажным рублям в месяц, что было еще возможно принять и нам. Точно также возможно было удовлетворять по обычаю и верблюдовожатых; но дело усложнялось тем, что мы, рекогносцируя, большею частью не знали сами, куда именно пойдем и когда именно вернемся, а следовательно, так сказать, не в состоянии были разделять путь наш на концы. Это, разумеется, было несущественно, но особенно важно было то что никакого доброго соглашения по найму верблюдов между нами и туземцами ни раза не последовало. Благодаря этому обстоятельству, начальник нашего отряда находился в этом отношении в крайне трудном положении. С одной стороны и придерживаясь нашей точки зрения было немыслимо пользоваться всегда безвозмездно всеми верблюдами, да этого не допускало и высшее начальство. С другой стороны, платить за отнимаемых верблюдов, да еще и отнимаемых у туземцев, нередко заведомо враждебно к нам относящихся, значило возбудить невыгодное для нас и не понятное народу удивление. В общем это было бы очень странно и мало логично. Оставалось одно последнее средство — так сказать сортировать верблюдовожатых на таких, которые отдали нам своих верблюдов, убоявшись внушительных угроз, и на таких, для которых эта мера оказалась недостаточною и у которых мы принуждены были отнять верблюдов с боя. Так мы и сделали. Но так как туземцев первой категории было чрезвычайно мало, то начальникам частей было внушено, чтобы они ставили в строку каждую малейшую услугу верблюдовладельца и находили повод ходатайствовать о перечислении туркмен из второго разряда в первый. Таким образом, достаточно было хозяину верблюдов самому быть при нас для того, чтобы получить право на наемную плату, хотя бы первоначально верблюды были отняты при помощи пущенного в ход орудия.

Во время своих рекогносцировок, красноводский отряд, собственно говоря, пользовался весьма большим числом верблюдов. Так, в 1871 году ему служило 884 верблюда, в 1872 — более 1.600, а в 1873 — не менее 4,114 голов этих животных. При [215] этом, однако же, только немногие верблюды возили наши грузы со дня выступления отряда в тот или другой поход и до дня нашего возвращения из него. Одних животных, за негодностью, мы оставляли в пути, других добывали во время самого движения. Часто приходилось целыми месяцами держать верблюдов при отряде, даже и без всякой в них нужды именно в данную минуту, а лишь в предвидении скорого наступления этой нужды. Бывало, наконец, что мы, находясь в походе, лишались некоторой части наших верблюдов не по вине их хозяев или по негодности животных, а по иным, совершенно случайным причинам. Верблюды наши по необходимости всегда были распределены поротно, а ротные командиры, на обязанность которых возложено было о них заботиться, не всегда даже успевали их хорошенько пересчитать на привалах и ночлегах. Не смотря на разного рода бирки, привешивавшиеся к верблюдам, и иные внешние отличия, животные различных частей смешивались во время пастьбы. Все это крайне затрудняло, даже делало почти невозможным ведение точного ежесуточного учета нашим перевозочным средствам и силам. Однако же, из всех тех данных, которые удавалось собрать в отрядном нашем штабе после каждого движения, выведено было, что среднее число верблюдов, находившихся у нас ежедневно в течение рекогносцировочных периодов времени, простиралось в походе первого года приблизительно до 550, второго — до 980 и третьего — до 1,950. Так как продолжительность походов следует принимать в 82, 96 и 77 суток, то, следовательно, приводя к одному дню, получалось, по самому умеренному расчету, 43.460, 94.080 и 150.150 верблюдов. Полагая по 33,3 копейки в день за каждую голову, следовало бы, значить, круглым счетом уплатить 14.474, 31.329 и 50.000 рублей, а всего, за все трехлетние походы, 95,803 рубля. Уплачено же было всего 38,256 рублей, а именно: в 1871 году — 13,022 рубля, в 1872 г. — 6,477 рублей и в 1873 году — 18,757 рублей. Принимая в основание расчетов те же самые источники, оказывается, что за время трехлетних наших походов в пустыне число павших или по иным причинам утраченных нами верблюдов может быть принято в 4,200 голов. Из этого числа 540 штук принадлежали хозяевам, которые питали к нам вольную или невольную приязнь, во всяком случае поддерживали в своих отношениях с нами такой наружный порядок, который можно было признавать для нас благоприятным. Поэтому, так как до высадки нашей на [216] восточный берег Каспия, средняя цена верблюда в пределах Туркмении колебалась между 13-ю и 14-ю туманами, то за каждого из 540 верблюдов отряд уплатил по 40-рублей, что составило всего 21.600 руб. В счет этой последней суммы, с разрешения главнокомандующего, вошли и те 12,000, которые поступили в казну к зачету от продовольствия войск отбитым у неприятеля скотом. Говоря о расходах красноводского отряда, нельзя не упомянуть об одном, не особенно значительном, но своеобразном расходе, который тоже был отнесен на денежный отпуск для нужд отряда. Это была постройка мечети в Красноводске. Конечно, не подлежит сомнению, что туркмены всех родов, не исключая текинцев, далеко по могут считаться фанатиками в религии среди народов мусульманского мира. Однако же, близкое изучение племен, кочующих в Арало-Каспийской низменности, приводит к полному убеждению в том, что не только туркмены, но и киргизы, наиболее в этом отношении индифферентные, в известных случаях находятся под большим влиянием своих мулл. Во всяком случае туркмен решительно нельзя упрекнуть в небрежном отношении к внешним формам, соблюдения которых требуется их религиею. Как бы то ни было, но начальник отряда разделял вместе со многими другими то мнение, что чем большим значением и почетом пользовалось бы среди туркмен избранное нами магометанское духовенство, тем более слабела бы связь народа с центрами среднеазиатского мусульманства, и чем выше выстроили бы муллам в Красноводске минарет для призыва правоверных к молитве, тем более должно было бы собраться вокруг нас туземцев. Вместе с тем, быстрее приблизилось бы время, когда мусульмане заменили бы Святым Крестом полумесяц, венчающий выстроенное здание. Мы и поныне остаемся при убеждении, что это средство, и именно не в глубине материка а в Красноводске, т. е. у моря, за которым учение Корана с каждым днем заметно уступает свету Евангелия, безусловно было бы практично и неминуемо принесло бы прекрасные плоды. К сожалению, однако же, сколько нам известно, мысль эта впоследствии была оставлена и постройка брошена, или, быть может, хотя здание и было достроено, но получило другое назначение.

г) Четвертый и последний отдел денежного отпуска отряду именовался отпуском на экстраординарные расходы. Сумма эта, за весь рассматриваемый период времени, достигла 17,200 рублей, из которых впрочем, за неизрасходованием, 3,223 рубля были [217] возвращены в казначейство, остальное же пошло на покупку подарков для туземцев и на денежные награды им же за различные услуги, равно как и на бесчисленное множество необходимых мелких и крупных расходов иного рода. В числе последних, между прочим, мы назовем расход на продовольствие офицерских лошадей. У нас уже был случай говорить о том что офицеры всех родов орудия, по исключительным служебным требованиям от них в красноводском отряде, должны были держать и в действительности держали верховых лошадей, причем многие не получали на них даже никакого денежного довольствия. Между тем, содержание лошади иному офицеру было бы не под силу и в таких местах, где можно доставать фураж в изобилии, в пустыне же ничего иного не оставалось, как кормить всех офицерских лошадей, что и делалось, с одобрения высшего начальства в округе, совершенно безвозмездно.

Подводя окончательные итоги расходам, произведенным непосредственно красноводским отрядом, получим, что с 16-го июля 1871 года по 16-е июля 1873 года он издержал:

Остается сказать, что, по установившемуся в отряде порядку, все истраченные в нем деньги, не исключая и тех, которыми он имел право распоряжаться совершенно безотчетно, расходовались не иначе, как по документам, которые своевременно были представлены начальству. Все крупные выдачи производились непременно в присутствии какого-либо из штаб-офицеров и нескольких обер-офицеров. Раздача подарков обыкновенно совершалась при известной торжественной обстановке, при чем обязательно должны были присутствовать все чины отрядного штаба. Выдача суммы за павших верблюдов произведена была на острове Ашур-Аде и подпись рук получателей засвидетельствована была на месте начальником Астрабадской нашей военно-морской станции, которому лично были известны получатели. Названный остров был избран местом вознаграждении верблюдовладельцев, [218] главным образом, потому, чтобы утвердить туземцев в убеждении, что начальник названной станции, капитан 1 -га ранга Петриченко, является постоянным за них ходатаем и что, только благодаря ему, им оказывается эта милость. Вообще, принимались все меры к тому, чтобы упрочить добрые отношения туркмен к нашей морской станции не только в видах непосредственной пользы сухопутному отряду, но и для доставления должного авторитета начальнику станции, которая имела особенную дипломатическую миссию и особенное политическое значение в государственных делах наших с Персиею.

Все находившаяся в распоряжении начальника отряда суммы периодически поверялись особыми комиссиями, члены которых назначались приказами по отряду или предписаниями. Поверив деньги и документы, комиссия обыкновенно составляли акт, содержание которого объявлялось всегда в приказе. Порядок хранения денежных сумм и документов в ящике был установлен применительно к тому, который указан уставом. Ключ от ящика находился всегда у начальника отряда, печати же к ящику прикладывались членами комиссии.

Составитель предлагаемого труда исключительно руководствовался желанием не навязывать своих мнений и даже, по возможности, не высказывать их вовсе, пока простое изложение фактов, доведенное до самого конца, в состоянии будет дать читателю возможность делать свои собственные основательные выводы и заключения. Теперь, когда предположенная задача может считаться более или менее выполненною, не бесполезно, во-первых, коснуться некоторых мыслей, высказанных о красноводском отряде нашей печатью вообще, а во-вторых, рядом с ними привести и наше мнение, как ближайшего очевидца всего того, что делалось в названном отряде в течение двух лет из времени пребывания его в Закаспийской пустыне.

Прежде всего должно сказать, что походы наши 1871 и 1872 годов, равно как и Заатрекский наш поход 1873 года, не обратили на себя никакого или почти никакого внимания русского общества. О них мало кто и знал. Походами теми несравненно более интересовались за границею, в особенности в Англии и Австрии. Тогда как в последнем, например, из названных государств известный Вамбери, следя за нашими движениями, и живыми речами, и печатно неутомимо возбуждал по поводу их неблагоприятные для нашей средне-азиятской политики силы, [219] в нашей собственной печати лишь изредка можно было встретить о красноводском отряде только самое сухое и краткое известие. Таким образом, все, что написано на этот счет, написано и появилось на свет лишь после последняго нашего движения в глубь материка. Но так как движение это не имело таких блестящих последствий, каких от него ожидало большинство, не посвященное в сущность положения дел и обстоятельств, его сопровождавших, то естественно, что во всем, или почти во всем, написанном о красноводском отряде, неизбежно отзывается хотя быть может и похвальное, но во всяком случае неудовлетворенное патриотическое чувство критиков и повествователей. О том, как сильно действовало тогда побуждение этого рода, некоторое понятие может дать передовая статья одной из очень читаемых в ту пору газет, которая к тому же редактировалась и издавалась человеком со специальным военным образованием. В статье той, между прочим, оповещалось, что красноводский отряд вернулся не дойдя до Хивы 300 верст, что при этом он побросал все свое ручное оружие и лишь едва дотащил обратно свою артиллерию. Очевидно, что такое пустословие, как не имеющее сколько нибудь положительной почвы, могло щемить сердца тех лишь русских современников, которые были не посвящены в сущность дела, и совершенно было бессильно влиять на серьезную историческую критику. Поэтому мы не станем даже и перечислять мнения и сообщения подобной категории, как вовсе не заслуживающие внимания. Но так как красноводский отряд в 1873 году тем не менее не дошел до Хивы, тогда как в 1871 г. он достиг непосредственных владений этого ханства, то очевидно, что это не могло быть беспричинно. Вопрос лишь в том, в чем же именно заключалась эта причина? Иные серьезные критики усматривают, ее исключительно в одном, другие — видят ее в другом. Наконец, есть и такие, которые предполагают, что отряд не дошел по совокупности нескольких причин. Приведем все различные предположения, высказанные по этому поводу, и, насколько это окажется возможным, попытаемся выяснить действительные причины неудавшегося похода. Остается несомненным фактом, что в последние дни нашего движения вперед мы страшно бедствовали от недостатка воды. Поэтому рассмотрим, в какой степени подготовил себя в этом отношении отряд пред своим выступлением в последний поход. Для разрешения столь важного вопроса, обратимся к способу сравнения и к числовым [220] данным. Из них, видно, что в 1872 году, когда во время нашего движения жара тоже неоднократно достигала 35 и более градусов по Реомюру, отряд имел с собою посуды на 1,200 ведер воды. Таким количеством запаса отряд довольно легко обходился все время, хотя нам пришлось даже пройти почти 97 верст совершенно безводного пространства, а именно между колодцами Игды и Динар, следовательно по области невообразимых песков, подобных которым не доводилось нам никогда видеть ни раньше того, ни позже. В составе отряда в этом походе находилось тоже двенадцать рот пехоты. Правда, двумя полевыми орудиями тогда у нас было меньше, но за то не было и такого количества кавалерии, как в походе 1873 года, а потому нельзя было и думать о том, чтобы водить ее самостоятельно, т. е. врознь с пехотою. Напротив того, мы вынуждены были тогда водить несколько десятков наших казаков со скоростью движения пехоты, а потому, конечно, расход воды увеличивался не только потребностями в ней всадника, но и его коня. По возвращение из похода 1873 года, и даже не тотчас. а спустя месяц после дня окончательного сосредоточения отряда в Красноводске, по распоряжению высшего начальства, особо для сего командированным лицом была тщательно проверена емкость всей той посуды, которая сохранилась еще при войсках, участвовавших в последнем движении, и оказалось, что у нас все еще имелось ее на 3,150 ведер воды. Понятно, что, бросая многое, благодаря ежедневно усилившемуся недостатку вьючных животных, все более и более углубляясь в область страны, уже знакомой и сравнительно богатой колодцами, а вместе с этим и ежедневно приближаясь к предельному пункту нашего обратного пути, войска не могли слишком дорожить порченными бурдюками или рассохшимися бочонками, и потому, конечно, многое из этого не довезли. Отсюда, разумеется, следует, что, перед выступлением в поход, у нас в сущности посуды было еще гораздо более. Но если даже последнее предположение и ошибочно, если у нас всего везлось 3,150, а не более ведер воды, то чем же все-таки объяснить тот факт, что на первом же трех дневном безводном переходе между Джамала и Игды войска уже страдали от жажды до полного изнеможения и одурения? Наконец, когда в Бала-Ишеме обсуждалось предположение, не попробовать ли идти вперед, то не было и речи об единовременном прохождение большого безводного пространства отрядом в полном его составе. Тогда предполагалось идти лишь с частью отряда, а [221] потому само собою разумеется, что если бы и в 1873 году мы находились в климатических условиях, сколько нибудь похожих на старые, к которым мы достаточно привыкли, и если в 1872 г. 1,200 ведер запасной воды с избытком удовлетворяли 12 рот в течете 84 часов времени, то в следующем году 3,150 ведер должны были совершенно удовлетворять нужду, положим, хотя шести рот, в течение девяти суток. Если однако же, не смотря на математически верный расчет, на основании опыта признано было что избыток воды не поможет, то очевидно, что время ушло вперед со скоростью, за которою мы не могли угнаться, хотя бы имели с собою вчетверо более посуды и воды, так как потребность в последней перестала удовлетворяться одним только ее количеством. Вода воде рознь. Да и одна и та же вода, допустим далее — превосходная, при известных условиях и по прошествии известного времени легко обращается из источника жизни и здоровья в источник болезней и далее смерти. Ко всему уже сказанному выше нам остается добавить, что воду везло у нас 320 самых сильных и здоровых верблюдов. Уделить под этот груз еще более верблюдов мы не могли. У нас было много и других не менее насущных предметов, без которых тоже обойтись было нельзя, Если тем не менее требовалось иметь с собою воды еще более то, следовательно, поход был запоздалый. Вопрос о степени готовности военного отряда к выполнение какой бы то ни было задачи, на него возлагаемой, есть вопрос чрезвычайно растяжимый. Несомненно также, что признаваемое вполне достаточным для одного отряда может быть вовсе недостаточным другому. Но, с другой стороны, если несколько отрядов имеют общую цель действия и находятся приблизительно в равных условиях, то для составления правильного заключения сравнение их средств и сил не лишено серьезного значения. Поэтому кстати будет сказать, что крайний недостаток воды ощущался, как то хорошо известно, во всех четырех отрядах, направленных в Хивинское ханство в 1873 г. Отряды мангишлакский и в особенности туркестанский испытывали в этом отношении почти совершенно такие же страдания и так же бывали близки к погибели, как и наш отряд. Что касается запаса воды, возимого в различных отрядах, то, к величайшему сожалению, на этот счет нам не удалось собрать всех сведений. Поэтому, основываясь на вполне достоверных данных, можем сказать лишь, что мангишлакский отряд имел посуды на 1,193 ведра воды. Так как в нем число людей простиралось до [222] 2,140 человек, то, следовательно, на каждого человека везлось запасной воды несколько более 0,5 ведра. Считая в красноводском отряде 1,505 пехотинцев, 457 казаков и 243 артиллериста, а всего 2,205 человек и даже не более 3,150 ведер запасной воды, получим на каждого человека по l,4 ведра. Пытаясь составить хотя приблизительное понятие о том, как велик мог быть запас воды в туркестанском отряде; мы могли бы предложить вниманию читателя лишь следующие данные. Известно, что отряд этот в двадцатых числах апреля месяца находился уже в сфере площади, в которой нужда в воде была особенно велика. Известно также, что поверка верблюдов, произведенная 26-го числа названного месяца, показала, что к этому времени вьючных животных в целом отряде оставалось лишь 2,412 голов. Считая даже, что одна четвертая часть наличных верблюдов, т. е. 603 штуки, исключительно шли под водою и каждый вьюк равнялся 6–7 ведрам, получим, что весь запас воды не превышал 3,600–4,200 ведер. Известно также, что в составе туркестанского отряда, за оставлением гарнизонов в попутных опорных пунктах, состояло 5,247 челов. Таким образом, и на основании приведенных данных мы не считаем правильным то мнение, по которому возвращение отряда приписывается недостатку запаса воды. Ее было много, но время, повторяем мы, не довольствовалось уже и многим. В такую пору можно было ходить лишь вдоль воды текучей и не полагаться на ту, которая попала на вьюк, сколько бы ее ни было.

Обратимся к другой причине, которую приводят некоторые в объяснение возвращения отряда. Говорят, что, желая предвосхитить славу покорения Хивинского ханства у других отрядов, туда же направленных, начальник красноводского отряда шел вперед с непосильною быстротою, а тем самым он до времени истощил людей и, вообще, ослабил подвижность отряда. Действительно, уже к тому времени, когда мы еще только что подходили к Игды, утомление сильно замечалось в целом отряде, не исключая и его начальника. Нет никакого сомнения и в том, что обстоятельство это влияло даже как на ответ совещавшихся в Бала Ишеме, так и на решение идти назад, принятое тем, от кого это зависело. Но справедливость заставляет сказать, что это изнурение происходило вовсе не от чрезмерно больших и спешных переходов. Чтобы удостовериться в этом, лучше всего обратиться к числовым данным, которые легко извлечь из настоящего труда. Из них видно, что в осенне-зимние походы красноводского [223] отряда, когда цели, указанные ему, вполне были достигнуты и когда он не мог иметь в виду никаких предвосхищений, отряд проходил средним числом в сутки в 1870 году — 20 верст, в 1871–24 ½ и, наконец, в 1872 году — опять почти 20 верст. В 1873 же году, в Хивинскую экспедицию, предпринятую весною, кабардинский батальон, составлявший, как это известно, первый эшелон и подвинувшийся дальше прочих частей пехоты, выступил из Чекишляра 19-го марта, а достиг крайнего предала движения 22-го апреля. Таким образом, батальон этот был на марше в течение 35-ти суток, причем им пройдено было всего 460 верст. Разделив последнее число на 35, получим в частном 13, т. е. лишь немного более половины среднего суточного перехода тех же войск в 1871 году. Следовательно, в последний поход стремительность наша была наименьшая и, не смотря на то, задача наша осталась не вполне исполненною. По мнению нашему, утомление красноводского отряда происходило от того, что он потратил много сил на Заатрекский, свыше чем 500-верстный, поход, сделанный им так сказать, накануне выступления по направлению к Хиве, и от тех в высшей степени тревожных дней, которые отряд провел в Чекишляре, именно в то время, когда отдых был ему существенно необходим. Если отложить по карте, начиная от Чекишляра, расстояние, пройденное красноводским отрядом в последнем его походе, и к концу линии приложить длину исхожденных им же путей во время искания верблюдов за Атреком, то не трудно будет видеть, что конец той линии окажется где нибудь далеко за Хивою. Припоминая же, что мы сняли с себя теплое платье только лишь около 10-го апреля, не останется ничего удивительного в предположении, что отряд наш мог дойти до Хивы прежде чем настала пора, с которою борьба оказалась выше сил, данных человеку природою. С другой стороны, если для сравнения принять в расчет положение прочих отрядов, следовавших в Хиву же, которые в конце концов благополучно до нее добрались, и предположить, что каждому из них путь был бы удлинен хотя бы еще только верст на 300, но таких же безотрадных, какие лежали пред нами, когда мы находились в Бала-Ишеме, то, должно полагать, пришлось бы сознаться, что, не смотря на действительно поразительную энергию, обнаруженную этими отрядами, все их усилия могли оказаться напрасными, как оказались наши.

Очень много говорилось также и о том, что красноводский [224] отряд недостаточно вознаграждал туземцев деньгами за их услуги и вследствие этого являлась постоянная нужда в верблюдах, недостаток в верблюдовожатых и в проводниках. Все эти обстоятельства, между прочим, приписывали и суровым отношениям начальника отряда к туркменам. Наконец, отношения этого рода, в свою очередь, должны были, по-видимому, создавать вражду туземцев к нам и, в таком случае, все причины и последствия неминуемо должны были перепутаться до такой степени, что во всем этом трудно было бы разобраться и указать, где именно причина, а где следствие. И действительно, если по причине, например, суровых отношений к ним, туркмены не давали отряду верблюдов, то последних приходилось брать насилием. В этом случай насилие есть следствие, а суровость отношений — причина. Если же нужда заставляла отряд во что бы то ни стало добыть верблюдов, которых туземцы ни за что не давали добровольно, то можно уже и на насилие смотреть как на последствие, а на нужду в верблюдах — как на причину. Во всяком случае, при разборе существовавших мнений о недостатке в красноводском отряде верблюдов, верблюдовожатых, проводников и прочее, нельзя рассматривать эти вопросы порознь, так как и сами критики обыкновенно их не разделяют. Образцом может служить нижеприводимое мнение, заимствованное нами из книги «Хивинский поход 1873 года». Автор этого труда, как личный участник нескольких походов в Закаспийском крае, понимая положение дел лучше многих других критиков, занимающихся своим делом, так сказать, понаслышке, старается только выразить приведенные упреки возможно мягче, хотя тоже не вполне от них отрешается. «Наконец», говорит он, «приведем еще одну причину неудачи красноводского отряда, причину, которой надо придавать значение условное: это враждебные отношения к нам туркмен и недостаточное вознаграждение служивших нам прежде проводниками и верблюдовожатыми. Мы не хотим сказать, что, не будь враждебного настроения туземцев, отряд получил бы верблюдов за плату для похода на Хиву. Но все же таки полагаем, что, при таких отношениях, отряд весьма естественно не мог рассчитывать ни при каком случае на добровольную помощь со стороны населения. Будь при отряди хотя несколько десятков верблюдовожатых, они оказали бы незаменимую услугу отряду. Пастьба верблюдов, а также вообще уход за ними составляли самую тягостную сторону и без того чрезмерных трудов солдата, а с другой стороны огромную [225] убыль верблюдов, которая была в отряде, без сомнения, в большой степени следует приписать неумению и непривычке солдат обращаться с ними.

Развивая приведенную мысль автора самого серьезного и обстоятельного военно-литературного труда о Хивинском походе, не которые усердствующее критики заходят далее всякого вероятия. Так, один из них, рассуждая о красноводском отряде, пишет, например, следующее: «Мы не можем восхищаться тем, что, под предлогом изучения степи, двигались по ней, показывая свое удальство над мирными обывателями, задирали, а потом вешали за непокорность — вместо того, чтобы обласкать, приманивать в свои лагери возможно большее число любопытных. показывать им в хорошем свете наше обращение, наше управление, нашу цивилизацию, чтобы дать им возможность разносить по степи добрые вести о нас. Если бы мы действовали так, не увлекаясь славою, то, идя на Хиву, везде встречали бы друзей, которые указывали бы нам дорогу и воду. Скажем более: мы могли бы иметь в своих рядах и часть туркмен».

Мы привели эти мнения вовсе не потому, чтобы вступать в пререкания с их авторами, но для того лишь, чтобы выяснить за тронутые ими вопросы с тою же самою целью, которая имелась в виду при составлении предлагаемого труда. Мы хотели бы сохранить в памяти будущего забываемую с годами жизнь и службу старого красноводского отряда, осветив его деятельность светом правды и беспристрастия.

Рассматривая приведенные критические цитаты, прежде всего скажем, что случаи повешения хотя действительно и были, но они относятся именно к тому времени, когда практиковалась система заискивания у туземцев. Таких случаев, если не ошибаемся, было два, и оба до ноября 1871 года. Затем необходимо признаться, что с указанного времени приведенная система действительно капитально была изменена. Все разговоры с туркменами повелись в таком решительном тон, который до той поры им совершенно не был известен. Но новый порядок вещей несправедливо было бы упрекнуть в том, что он впадал в какую-либо крайность. В тех немногих случаях, когда петля на шею в действительности была не лишнею, старались обойтись без этой меры, заменяя ее временным удалением виновных на западный берег Каспийского моря, дабы тем обеспечить спокойствие и порядок на восточном берегу. Так, например. лишив власти [226] одного из ханов за доказанное участие в открытом нападении на наш Михайловский пост и за другие поступки, направленные прямо во вред нашим интересам, отправили его в Баку. При этом начальник отряда доносил{47}: «я высылаю муллу Дундур-хана, так как не нахожу более возможным и удобным постоянно парализовать его дурное влияние деньгами и бесконечными подарками подобно тому, как это делалось до ныне, но в то же время прошу ваше превосходительство не отказать принять меры к тому, чтобы до времени никто из туркмен не возвращался недовольным нами с западного берега Каспия на восточный. Дундур будет с братом, которого он очень просил оставить за себя, но я назначил ханом старика Хами-Сардара, значительно уступающего Дундуру умом и способностями, но несравненно в большей степени удовлетворяющего нашим интересам». Вообще о программе начальника красноводского отряда, которая тогда одобрялась и которой он следовал неуклонно до самого конца, можно несколько судить по следующим словам, заимствованным нами из его письма № 10, представленного в Тифлис из Чагыла 19-го октября 1871 года. «Я удостоверяюсь, пишет он, что со здешним народом можно многое сделать и мирным способом, только для этого нужно время и строго-систематичный образ действий. Нужно стараться очень строго взвешивать отдаваемые ему приказания и, раз отдав их, настойчиво требовать пунктуального выполнения приказанного, хотя бы это стоило десятка с два казачьих плетей, которыми в отряде уже и приходилось иногда действовать с большим успехом». Такой порядок отношений к туземцам вовсе не удалял их от отряда. Если он в то же время не ускорял сближения с нами, подобно тому, как это способны были бы сделать задабривания, то уже во всяком случае можно по справедливости сказать, что те из туркмен, которые случайно или принужденно сближались с нами, оставались потом нам верными до конца. Ничего не было легче, как образовать из туркмен целые дружины, но тогда этого вовсе не требовалось. Такие дружины очень полезны, если они набраны в провинции, в которой прочно водворена надежная администрация, или если ратники, набранные в известной, хотя и неблагонадежно управляемой стране, выведены из нее для службы вне своей родины. [227] Но в те времена принимать туркмен на нашу службу в их собственной стране можно было лишь единицами и много десятками. В таком именно числе, и принимались от них услуги. В официальном письме начальника красноводского отряда генерал адъютанту Свистунову, от 27-го августа 1871 года, № 5, он доносил: «Иль-Гельды-хан предложит мне сформировать и привести с собою целую сотню, но я отклонил это потому, что в сущности, так сказать, для политической стороны дела все равно, десять ли или сто всадников приведет он с собою, а смотреть на туркмен как на силу военную здесь мы пока не должны. В экономическом же отношении это делает громадную разницу, так как я договорился платить каждому всаднику по пяти туманов в месяц, или, по существующему курсу, приблизительно 16 ½ рублей, да еще притом давать всадникам пшеничную муку, масло и рис. а лошадям их фураж». И то сказать: тогда никто из нас не предвидел, что дело, которое мы начинали и думали продолжать средствами и затратами ординарными, разрастется в отношении силы — из роты до целых полков, а в отношении затрат — из тысяч рублей до десятков миллионов. Далее, в письме № 7, от 27-го сентября того же 1871 года, сказано: «Иль-Гельды-хан со своими нукерами находится при отряде, хотя, нужно сознаться, только даром объедает отряд, не принося ему почти никакой существенной пользы. Держу его ради, так сказать, политических видов. Не могу того же сказать про наших туркмен, которых при отряде, считая конных и пеших, до сотни человек. Они смотрят за своими верблюдами и, вообще, служат нам хорошо и усердно». Мы упомянули слово «наших». думая еще к нему возвратиться. Пока же скажем, что начальник отряда делал некоторые попытки и к тому, чтобы доставить туземцам возможность служения в наших войсках и вне пределов их родины. Так, в письме начальнику окружного штаба, № 3-й, между прочим встречается просьба и следующего рода: «нельзя ли будет, ваше превосходительство, знакомить с нами туркмен, зачисляя их на нашу службу, например, в конвой Великого Князя Наместника. Если бы это оказалось возможным, то было бы не дурно для восточного берега. Здесь можно было бы подобрать весьма представительных халатников, для чего, конечно, первое время пришлось бы шить им халаты на счет казны». Однако же, условия того времени были таковы, что высшее начальство Кавказского округа не нашло возможным осуществить [228] приведенное предложение начальника красноводского отряда. Последнему, на письмо его № 3,было отвечено бумагою от 10-го сентября 1871 года, № 3,190, между прочим следующее: «Что касается заявления вашего о том, чтобы до времени никто из туркмен не уезжал недовольным с западного берега Каспийского моря на восточный его берег, то в каждом частном случае будут принимаемы к тому соответствующая меры, начиная с Дундур хана; но зачисление туркмен в конвой Главнокомандующего армиею невозможно, так как в оный не допускается никто, кроме казаков». Впоследствии начальником красноводского отряда было словесно возобновлено это предложение, но несколько в иной форме. В виду религиозной розни между туркменами-сунитами и персами-шиитами, а также и в виду того панического страха, который и по ныне наводит на всякого перса одно уже слово «туркмен», он просил обратить внимание на то, невозможно ли будет зачислять закаспийских туземцев отдельными сотнями на службу в казачьи полки, содержащие кордоны вдоль персидской границы нашей по реке, Араксу, но и это признавалось тогда не своевременным.

Таким образом. из приведенного достаточно явствует, что в красноводском отряде, вовсе не было недостатка в предложениях туземцев служить нам в качестве конных воинов. Да этого никогда и быть не могло, так как такого рода служба ни сколько не противоречила понятиям туркмен. Они, как и все разбойничьи народы, всегда охотно присоединяются к любой ротной силе, видя единственную цель ее существования в возможности обогатиться на счет других, более слабых. Tакие служивые ради наживы охотно ходят аламаном даже и на родственные племена, а потому, разумеется, вели бы себя смирно в отношении нас только до поры до времени. Так как им все равно на чей счет ни поживиться, то, имея их среди себя, нам необходимо было быть на постоянной страже и оберегать себя по обе стороны охранительной бивачной цепи. С такими дружинами нам приходилось бы особенно держать ухо остро в самые критические минуты, например, во время наибольшего расслабления людских сил, положим, от непомерного зноя, т. е. именно тогда, когда только эти дружины и могли бы быть нам полезны. Каждый из четырех отрядов, двигавшихся в Хиву, разумеется пережил хоть раз такие часы, когда он был силен только тем, что туземцы верили его силе. Что касается того, охотно ли давал там [229] народ когда-либо и где-либо своих верблюдов, то это другой вопрос. Ни во время походов красноводского отряда, ни после них не было такого примера, чтобы какой-нибудь туркмен привел нам вполне добровольно хотя бы одного из своих верблюдов. По крайней мере нам такие случаи решительно неизвестны. Туркмен всегда очень хорошо понимал, что как только его небыстроногая имущественная собственность попадет к нам в руки, то нельзя будет уже более служить, как говорят, и нашим и вашим, а останется лишь одно — пристать к нам вполне искренно. Неизбежность же этого была ему так не по нраву, что никто не мог бы, например, вразумить его, что, отдавая нам в наем своих верблюдов, он тем самым мог уже обогащать себя. Гвозди, которых порою ничем не вышибешь, вообще свойственны не только головам. единичных людей, но и целых племен. А между тем говорили и писали, что будто деньгами можно было сделать все. Нет спора, что туркмены особенно падки к деньгам, но бывают случаи, когда и они не соблазняются металлом. Это мнение подтверждено было фактами из событий как во время деятельности красноводского отряда, так и последующих. Так, например, из официальных донесений усматривается, что когда в 1873 году явилась необходимость в верблюдах для красноводского отряда и взялся добывать их представитель нашей власти на Мангишлакском полуострове полковник Ломакин, то предприятие это вовсе не удалось, не смотря на то, что он приказал выложить на стол груду золота, присланного ему для этой цели, и, собрав народ, предлагал ему брать по сотне рублей за каждого верблюда.

Нужно заметить, что это случилось в стране, в которой свободно действовала наша администрация, в стране обитаемой киргизами, которые богаче верблюдами, чем туркмены, и справедливо считаются народом несравненно более корыстным, чем последние. Наконец, как известно, киргизы всегда находились в большей зависимости от России и даже издавна признавались ее подданными, тогда как вопрос о подданстве туркмен считался у нас до того деликатным, что в то время предпочиталось его и не возбуждать.

В рассказе о приготовлениях к походу 1873 года было упомянуто, что точно также не оправдались надежды начальника астрабадской морской станции Петриченко на приобретение верблюдов путем добровольного соглашения с туземцами. [230] Неосновательность мнения о том, что деньги могли отдать в наше распоряжение местные перевозочные средства, доказывается так же и тем, что щедрая плата за верблюдов, установленная и производившаяся в нашем отряде до походов 1871 года, доставляла барыши лишь подневольным нам хозяевам этих животных. По доброй же воле и со стороны никто не приводил верблюдов в отряд для найма. Наконец, по окончании рекогносцировок 1871 года произведена была расплата с верблюдовладельцами по обещанному расчету, который вполне достаточно вознаградил их и мог бы и на будущее время заохотить верблюдовладельцев отдавать нам своих животных. Дело это поручено было особой комиссии которая прежде всего выяснила число дней, в течение которых верблюды того или другого хозяина находились в распоряжении войск. Затем собран был весь наличный народ и произведена публичная расплата, по расчету 1 ½ крана{48} за каждого верблюда в сутки. Одновременно с этою расплатою, по уполномочию начальника отряда, комиссия раздавала и подарки тем из туркмен-верблюдовожатых, которые выказали нашему делу особенное усердие, удостоверенное командирами рот, при коих находились их верблюды и они сами. На род, по-видимому, остался в восторге. Верблюдовладельцы благодарили нас и за размер вознаграждения, и еще более за то, что деньги выдавались им прямо на руки, а не чрез посредство ханов, которые, как говорили туркмены, имеют обыкновение оставлять у себя значительную часть капиталов, вручаемых им для передачи. Однако, не смотря на все эти изъявления удовольствия, когда представился новый случай для таких же приятных ощущений, то никто и слышать не хотел о том, чтобы добровольно отдать нам на некоторое время своих верблюдов. Не в этом ли, между прочим, усматривает автор истории Хивинского похода враждебность отношений туземцев к красноводскому отряду. Если да, то, конечно, при этом возникает вопрос, — в чем же исключительном выразилась эта вражда по отношение к названному отряду Правда, за два года своей деятельности отряд этот, сравнительно с другими, имел большее число боевых встреч, но это, как нам кажется, происходило, главным образом, от того, что красноводский отряд исходил свыше пяти тысяч верст совершенно неведомых путей, чего не пришлось сделать за то же время другим отрядам. К тому же, как известно, красноводский отряд [231] ходит в пределах обитания различных воинственных туркменских народов, каковы, например, текинцы, а потому имел против себя именно их, а не киргизов, сартов, таджиков или узбеков, о воинственности которых никто не слыхал. При всем этом никто не мог бы указать на случай даже малейшей измены туземцев, находившихся у нас в услужении, не говоря уже о происшествиях подобных тем, которые были на Мангишлаке, например, с полковником Рукиным и его конвоем из уральских казаков{49} или с сотнею Дагестанского конно-мусульманского ирегуллярного полка, лишившеюся всех своих коней у колодца Мастек{50}. Да и самое возмущение народа на Мангишлаке в 1873 году, если оно было в действительности, буквально ни раза не нашло себе подражания в южной половине 3акаспийского края. Таким образом, вся враждебность к нам туземцев выразилась в том, в чем еще в большей степени выражалась она по отношение к прочим отрядам, т. е. опять таки в том, что нам никто не давал добром своих верблюдов. Посмотрим же, как это было у других. Начнем опять с мангишлакского отряда.

На Мангишлаке, как известно, издавна введена была наша администрация, и киргизы, как видно из приведенных в настоящем труде вполне официальных документов, наперерыв предлагали не только три, но и девять тысяч верблюдов. Поверив таким заманчивым обещаниям народа, полковник Ломакин еще в ноябре 1872 года взялся добыть необходимые перевозочные средства для красноводского отряда, и времени на это имелось вполне достаточно. Но когда, слово должно было стать делом говорят, произошло народное волнение, которое во всяком случай укрощено было оружием, а именно кровопролитным боем 1-й сотни Кизляро-Гребенского полка у Джангильдов, 28-го января 1871 года. Чтобы судить, с какими усилиями добывал себе верблюдов мангишлакский отряд, пред своим выступлением в Хиву, мы рекомендует, читателю обратиться к рассказу об этом самого же Гродекова, как очевидца [232] события. В книге своей, на странице 147, он, между прочим, говорит: «Попытка покупать верблюдов по пути у прибрежного населения не удалась, не смотря на то, что ему было объявлено что за все приведенное будут немедленно расплачиваться. Жители, при приближении русских, прятали своих верблюдов и баранов, так что всего было куплено два верблюда, семь быков и пять баранов. Пришлось прибегнуть к реквизиции. Но и эта мера не привела к желаемым результатам посредством нее приобрели только двадцать верблюдов. С этими верблюдами к 8-му апреля, когда из числа приставших в пути было пригнано в Киндерли семь штук, состояние верблюжьего транспорта выражалось цифрою 437».

Совсем иначе поставлен был во время хивинской экспедиции и этот вопрос в отряде оренбургском. Там перевозочные средства были доставлены чрез подрядчика, которому за 4,722 верблюда, послуживших для перевозки грузов от Эмбенского поста до Хивы, уплачено было 828,078 рублей, т. е. сумма, почти вчетверо превышающая все двухлетние расходы на красноводский отряд, считая в том числе и его продовольствие. Но то, что было возможно в Оренбурге, оказалось неприменимым не только в Мангишлаке, а тем более на Атреке, но даже и в Туркестане. Отряд, двигавшийся из этого округа, имел верблюдов, собранных чрез посредство начальников уездов по наряду от населения, т. е. попросту тоже реквизиционным способом. Так было до падения Хивы. Посмотрим, как это было после.

31-го марта 1874 года было открыто управление Закаспийским отделом и, следовательно, край стал администрироваться нашею властью. При въезде нового начальника в Красноводск, он был встречен 70-ю представителями иомудов, которые заявили желание беспрекословно подчиниться требованиям русской власти и поступить в подданство Белого Царя. Одновременно с этим, начальник отдела письменно пригласил в Красноводск почетных представителей текинского племени, предлагая установление взаимных мирных отношений. Приглашение было принято. «Все, что приказано вашею высокою особою относительно мира и сношения с нами, говорили значительнейшие из текинцев, будет исполнено. Между вами и нами теперь не существует раздельности; мы готовы служить вам». И, действительно, взаимные отношения между нами и туземцами, по-видимому, установились на началах, которые не оставляли желать ничего лучшего. Хива давным-давно смирилась [233] и не дерзала уже более грозить кому-либо за услуги, нам оказываемые. Однако же, не смотря на все это, по различным соображениям администрации края, в 1875 году потребовалась новая рекогносцировка сначала вверх по Узбою, а потом к Атреку и по Атреку. Казалось бы, что при этом о затруднениях в верблюдах и речи уже быть не могло. Между тем, для поднятия рекогносцировочного отряда, начинавшего движение из Мулла Кари, пришлось пригнать 570 верблюдов из Мангышлака. Из этого легко, разумеется, судить, насколько условия старого красноводского отряда в отношении снабжения себя верблюдами были тяжелее условий, в которых находились остальные отряды того времени. Не трудно также судить и о том, к каким результатам привела бы нас всякая иная система обращения с туземцами и много ли успел бы видеть красноводский отряд, если бы мы стали практиковать вместо казачьей нагайки способ утонченной дипломатии. Целый ряд дальнейших обстоятельств неизменно продолжал подтверждать все ту же необходимость — живя с волками, выть по волчьи. Так, в конце концов, для экспедиции 1877 г., начатой от Михайловского залива, следовательно опять-таки из района Красноводско-Атрекского, генерал Ломакин располагал 1,900 верблюдами, из коих 1,350 наняты были у мангишлакских киргизов. Этого числа вьючных животных оказалось до того мало, что Кызыл-Арват, занятый 7-го мая в видах упрочения нашего влияния в Ахал-Текинском оазисе, был брошен нами в конце того же самого месяца, главным образом по невозможности подвоза запасов. А между тем весь путь от самого морского берега пролегал именно по той местности, на которой обыкновенно собирал необходимые ему подъемные средства наш старый красноводский отряд. Конечно, туркмены не столь богаты верблюдами, как киргизы. Но, судя однако же по тому, что в1878 году, когда решено было занять Чат, для отряда нашего удалось, наконец, купить у туркмен 3,000 верблюдов, становится ясно, что если бы в предшествующее годы была какая-либо возможность обойтись без того, чтобы пригонять верблюдов за 1,000 верст из Мангишлака, то не преминули бы это сделать.

В 1878 году, как известно, решено было предпринять экспедицию с целью утверждения в Ахал-Текинском оазисе. На расходы по этой экспедиции назначено было 1.872.540 рублей, а по тому, следовательно, недостаток платы за наем верблюдов не мог быть причиною не оправдавшихся надежд на то, что туземцы [234] снабдят экспедицию необходимыми перевозочными средствами. Между тем, в труде Н. И Гродекова «Война в Туркмении», сам же он говорит следующее: «Расчеты на перевозочные средства не вполне оправдались. Иомуды выставили менее верблюдов, чем сколько предполагалось». И далее: «В течение июля в Чекишляр прибывали верблюды, покупавшиеся и нанимавшиеся у иомудов реквизиционным порядком. Налог верблюдами в весьма больших размерах возбудил неудовольствие жителей. Вожаки, которые тоже поставлены были населением, стали бегать и уводить с собою верблюдов. Опасаясь нового налога, атабаи, кочевавшие от Шаирды до Даш-Верды, откочевали к Кюрендагским горам». Рассказав об этом, Гродеков поясняет, что из журнала военных действий того времени за июль месяц видно, что приобрести еще верблюдов не представлялось возможности, так как пришлось бы их выписывать из Персии и частью из Закавказья. Далее, из названного труда Гродекова узнаем, что во время этого же похода 10-го августа нами был произведен на бег, который, по его словам, был вполне успешен, так как нам удалось захватить 800 верблюдов и 6,000 баранов. Полагать должно, что если захваты допускались, то, конечно, не придавалось особенного значения развитию среди туземцев нежных к нам чувств.

Казалось бы, что с течением времени, так сказать, злоба о верблюдах должна была терять свой острый характер и свое значение Походы, последовавшие за теми, которые предпринимал красноводский отряд в 1871–1873 годах, не говоря уже ни о чем другом, вовсе не должны были быть исполняемы непременно в известный срок. и время начала их и конца ни раза не ставилось в зависимость от необходимости согласования с движениями и действиями прочих отрядов, взаимно разделенных почти 2.000 верст. Все в них зависело исключительно от степени готовности и ничто не мешало готовиться к походу целыми годами. Когда и где бы ни снаряжался отряд, все, что имело силу и способность помочь делу, искренно несло ему свои силы и свою помощь. Управление всем Закаспийским краем, соединясь в одних руках, исключало надобность и возможность восстания на Мангишлаке, когда требовалось спокойствие в крае для успеха предприятия, начинающегося в Красноводске или в Чекишляре. Призывные огни, зажигавшиеся единичными людьми на священной горе Мангишлакского полуострова, потеряли свое магическое [235] значение и не избавляли уже киргизов от необходимости дать избыток своих верблюдов Красноводску. Явилась полная возможность пригонять их к сроку за целую 1.000 верст. Заходил уже и паровоз по переносной железной дороге от Михайловска до Мулла-Кари. Вообще, картина жизни в пустыне изменилась капитально. Но не смотря на все это, упорство, свойственное туркменскому народу, и вкоренившиеся в нем воззрения не утратили своего значения в течение шести лет, истекших после похода 1873 года. Настала пора Ахал-текинского похода 1880 года, и главнейший его руководитель, обладая достаточным опытом, не мог, не увидеть сразу, что рассчитывать на получение необходимых перевозочных средств исключительно от туркмен совершенно невозможно. Поэтому, будучи еще в Петербурге, т. е. до фактического вступления своего в начальствование отрядом, генерал Скобелев, как известно, принял все меры к тому, чтобы в этом отношении вполне гарантировать свой отряд. Делу, ему порученному, как известно, должны были служить и пар, и верблюды не только из Оренбурга и Мангишлака, но даже из Персии и Закавказья. Но, не смотря на это,. само собою разумеется, нельзя было не воспользоваться также и местными верблюдами. По поводу этих последних, некогда составлявших единственное средство красноводского отряда для движения его но пустыне, мы должны будем еще раз сказать несколько слов и напомнить читателю, что, по мнению одного из самых серьезных критиков похода красноводского отряда 1873 года, неудача последняго, между прочим, заключалась во враждебных отношениях к нам туркмен, равно как и в том, что туркмены, служившее нашему отряду раньше сказанного похода, вознаграждались недостаточно. Казалось бы, что вера в неудовольствие туземцев, как в причину неуспеха, должна была бы возбуждать в том, кто этому верит, все силы к устранению причин такого неудовольствия; но мы сейчас увидим, до какой степени это оказывалось не всегда возможным. В сочинении своем «Война в Туркмении», рассказывая об Ахал-Текинском походе — 1880 года, где он сам лично был начальником отрядного штаба. Гродеков говорит: «В деле найма верблюдов могли быть полезны только два лица: подполковники Щербина и Юмудский; последний даже для этого был взят в экспедицию. Обратились к первому. Щербина взялся за это дело и обнадеживал генерала Скобелева, что он достанет 8,000 верблюдов. На самом деле их собралось в Чекишляре, для перевозки [236] довольствия в Дуз-Олум, около 3,000. Туркмены ни в каком случае не соглашались идти далее за Дуз-Олум. Поэтому генерал Скобелев поручил полковнику Гродекову обласкать верблюдохозяев и вожаков, устроить им угощение и постараться их убедить следовать за Дуз-Олум. Ирали-кази, после того как получил будто бы должные ему казною 2,000 рублей, держал себя так, что ему можно было прямо предложить: согласны ли джафарбаи идти с вьюками в Дуз-Олум? Ирали-кази ответил, что джафарбаи решили посоветоваться в Дуз-Олуме и там дать ответ. Последовали колебания. Оставалось одно крайнее средство, неоднократно практиковавшееся в Закаспийском крае, — задержать верблюдов силою, так как в ближайшем будущем невозможно было приискать перевозочные средства, а казенных верблюдов не хватало для поднятия войск. Решено было вольнонаемных верблюдов отправить с грузом в Дуз-Олум. здесь их задержать и потом следовать с ними вперед. Решение об этом держалось в тайне, чтобы верблюдовожатые не разбежались с пути до Дуз Олума. Между тем старшин всех родов и подразделений, находившихся в Чекишляре и имевших прибыть туда, приказано продолжать усиленно ласкать, Гродекову — дело тянуть, а если начнут разгадывать наши намерения, то собрать маслахат{51} и всех старшин арестовать». Точно также поручено было полковнику Гродекову задержать в Дуз-Олуме» всех туркменских верблюдов. Чтобы туркмены не почуяли как нибудь грозившей им участи, начальник экспедиции торопил отправку верблюдов из Чекишляра. «Только хитрость, решимость, отсутствие страха пред мерами крайними, наконец счастье могут вывести нас из затруднения, — писал Скобелев 17-го мая, — а то попадем впросак. Гродекову приказано руководствоваться одним — удержать верблюдов, об остальном не думать; но ведь все начнет дохнуть сотнями в день. Я видел эти ужасы в мае 1871 и апреле 1873 годов. Только одна быстрота может в таком случай выручить».

По прибытие в Чат 19-го мая, Гродеков сделал необходимые распоряжения и поехал в Дуз-Олум, чтобы встретить и задержать все подходящие транспорты. Хозяевам первого транспорта Гродековым предложено было остаться у нас на службе за [237] плату, которая будет установлена по обоюдному соглашение, но туркмены решительно отказались идти вперед. Тогда, по приказанию Гродекова, верблюды уведены были на пастьбу и к ним приставлен караул. Чрез несколько времени караван-баши вновь были приглашены для переговоров, но они не хотели ничего слушать и просили отпустить их домой. В то же время верблюдовожатые начали шуметь и отказались от довольствия, которое им приказано было отпустить из магазина. Тогда полковник Гродеков арестовал всех верблюдовожатых, числом 130. Утром туркмены сдались и выслали Гродекову депутатов, а вслед за тем получена была телеграмма Скобелева, который предписывал «Верблюдов задержать хотя бы силою. Предложить за движение к Кызыл-Арвату по рублю в день за верблюда и по рублю вожаку. Запавших и отбитых казна уплачивает 60 рублей. Влиятельным лицам с верблюда уплачу рубль серебром по окончании перевозки. Разрешаю вам, принимать самые энергические меры, но казнить смертью без моей конфирмации — воспрещаю. Если нужно, арестуйте все влиятельное и вышлите в Чат. Пойти вперед настоятельно необходимо».

Ко всему тому, что мы привели, почти дословно цитируя выше названное сочинение самого же Гродекова, он добавляет, что так как мы осматривали верблюдов перед принятием их на службу, то туркмены, заметив это, стали калечить своих животных. Они перевязывали им бечевкою ноги выше колена. или забивали деревянные гвозди в ступню, или, наконец, подрезывали у них горбы. Бесчинства этого рода вынудили генерала Скобелева арестовать 11 старшин и духовных.

Думаем, что если бы мы ограничили все доказательства справедливости нашего взгляда одной последней выпиской из сочинения Гродекова, то уже и этого было бы совершенно достаточно для убеждения, что неудовольствия туземцев не находились ни в какой связи с малым вознаграждением за их услуги. Неудовольствия эти неизбежно соединялись с выполнением задач всех русских отрядов, начиная от задач старого красноводского отряда до той, которую выполнял ахал-текинский отряд, во время действий которого Гродекову лично приходилось арестовывать верблюдохозяев и верблюдовожатых, а также и отбирать верблюдов силою. Казалось бы, возможно ли неудовольствие верблюдовладельца, когда ему платят по 30 руб. в месяц только за наем каждого верблюда там. где красная цена этих животных составляет [238] 40–50 руб. за штуку? Чего, казалось бы, желать верблюдовожатому, когда ему дают рубль в сутки в стране, где за один кран, т. е. за 30 копеек, редкий из туземцев не согласился бы, например, выгружать целые сутки какое-либо судно на чекишлярском рейде, нося на своей спине мешки в пять пудов весом по морской отмели на протяжении 4–5 верст, да еще и в непогоду? Для многих из этих самых верблюдовожатых, конечно, достаточно было бы того же крана, чтобы из-за него зарезать себе подобного. Нам кажется, что мы, русские, вообще имеем способность обездушивать значение наших денег, без надобности признавая рубль копейкой и приучая к такой мерке и те народы, с которыми нам приходится иметь какое-либо сношение. Мы далее остаемся в полном убеждении, что при той системе отношений к туземцам закаспийского края, которую практиковал старый красноводский отряд, каждый кран, выдававшийся за суточный труд верблюда и верблюдовожатого, ценился несравненно дороже, чем впоследствии тот же человек ценил рубль. Туркмен того времени хорошо знал, что если у него верблюд отнят силою и в особенности с помощью оружия, то он уже за него ни гроша не получит. И это, скажем мы с уверенностью, совершенно не удивляло его. ибо и он, и дед его, и прадед всегда привыкли считать, что отнятое силою законно принадлежит отнявшему. Напротив, туркмена должно было удивлять, когда платили за то, что, по его понятиям перестало ему принадлежать.

Хотя в Ахал-Текинскую экспедицию из затраченных на нее I3.545,341 рубля{52} досталась верблюдохозяевам и верблюдовожатым весьма крупная доля, то нет сомнения, что начальника экспедиции весьма тревожила мысль о том, что размер вознаграждения туземцев, им установленный, был непомерно велик.

Чем больше вдумываюсь, говорил Скобелев, тем больше убеждаюсь, что до приезда моего мы платили туркменам дань. Необходимо помнить, что мы завоевали Среднюю Азию не золотом, а умением и штыком. Печальный пример Сер-Макнатена, Эльфингстона и Александра Бернса в 1841 году должны служить нам напоминанием, что деньгами пользоваться в Азии необходимо в смысле приобретения и упрочения средств и влияния, но что чем меньше, тем лучше. Особенно не следует приучать массу к подачкам за малые услуги. Тяжелое себе готовит тот, кто основывает [239] свои действия на заискивание пред азиятцем. Улучшений надо искать в принципе власти, а не в принципе обоюдных соглашений{53}.

В неискренности же его слов о вреде приучения масс к подачкам вряд ли можно допустить подозрение, так как он же писал послу нашему в Тегеране: «Я чувствую, что вверенным мне войскам необходимо действовать и быстро, и решительно, но я связан недостатком перевозочных средств. Азия всегда по-своему понимала и победу, и поражение. С победою должен быть непременно связан материальный ущерб для противника. Здесь нужно действовать наверняка и окончательно доканать после успеха{54}. Скажем еще несколько слов о верблюдовожатых. По мнению нашему, они могут быть особенно полезны русскому отряду в пустыни в том лишь случае, когда водят своих собственных верблюдов. В красноводском отряде в каждом из трех его походов в течение 1871–1873 годов таких верблюдовожатых бывало от 30 человек до сотни. Между ними, конечно, почти не было таких, которые доставили нам своих верблюдов сами. Это были люди, которым просто трудно казалось расстаться со своим добром и которые мало помалу свыкались с нами. В красноводском отряде положено было за правило, что верблюдовожатый не мог быть верхом, если с выходом нашим в поход кибитка его не оставалась под ближайшим наблюдением одного из наших гарнизонов. Конечно, нет никакого сомнения в том, что конный верблюдовожатый лучше досмотрит за верблюдом на пастбище, но, в смысле осторожности в отношении самого верблюдовожатого пеший туркмен был предпочтительнее. Все конные вожаки верблюдов обязательно находились при той из колонн, при которой ходили у нас казаки. Благодаря такому порядку вещей, не смотря на весьма небольшую денежную плату, в красноводском отряде за все три года решительно не было примера бегства верблюдовожатого, или, по туземному, лауча, а тем более угона у нас верблюдов самими лаучами, которых в отряде все называли «нашими» туркменами. Выше уже было приведено мнение Гродекова; что присутствие нескольких десятков верблюдовожатых при красноводском отряде принесло бы ему большую пользу, так как они облегчали бы труд солдат в пастьбе [240] верблюдов и уход за ними, что способствовало бы уменьшение убыли этих животных, происходившей в большей степени от неумения солдат обращаться с ними. Уверовав в справедливость приведенного мнения и заключения столь компетентного судьи, каким можно считать автора «Хивинского похода» и «Войны в Туркмении», лично участвовавшего во многих походах в Закаспийском крае, следовало бы прежде всего признать, что там, где лаучей было много, убыль верблюдов должна была быть ничтожна или, по крайней мере, сравнительно мала. Мы не имеем других средств для проверки справедливости такого мнения почтенного писателя, кроме его же собственных сочинений, но в них нельзя найти подтверждения этого. Напротив того, из краткого описания похода на Хиву 1839–1940 годов. помещенного в первом томе книги «Война в Туркмении», видно, что под грузы отряда генерала Перовского киргизами выставлено было 11,500 верблюдов и 2,300 верблюдовожатых и что, не смотря на такое громадное число последних, непомерная утрата верблюдов была одною из главнейших причин того похода. К большому сожалению, из указанного источника весьма трудно извлечь вполне; точные цифры для уяснения того, как велико было число лаучей во время Ахал-Текинской экспедиции 1880 года. Судя, однако же, по некоторым данным и в особенности по количеству затрат на верблюдовожатых, их должно было быть в отряде не мало. Между тем, Гродеков внес в свою книгу тот факт, что из 12,596 верблюдов, служивших нашему делу во время названной экспедиции, к 20 апреля 1881 г., т. е. в течение каких нибудь 11-ти месяцев, оставалось лишь в живых 350 штук этих животных. Наконец, точно также известно, что во время Хивинского похода 1873 года в туркестанском отряде имелось до 1,250 лаучей, но и там в самое короткое время из 10,000 верблюдов осталось лишь 1.240 этих животных.

Напомним теперь данные, относящиеся исключительно до красноводского отряда. Последний, начиная с июля месяца 1871 и по июль же 1873 годов, в разное время имел всего в своем распоряжении приблизительно 6,598 верблюдов и за тот же период времени утратил из них 4,200. Особенно ли влияло на смертность верблюдов в красноводском отряде отсутствие достаточного числа верблюдовожатых и заключается ли в этом обстоятельстве какая либо из причин возвращения названного отряда? Не следует упускать из вида и того обстоятельства, что расстояние, [241] пройденное нашим отрядом за время походов 1871–1873 годов, простиралось свыше 6,000 верст, тогда как протяжение путей, пройденных остальными отрядами во время Хивинского похода, считая в оба конца, было следующее: из Ташкента 2,120, из Оренбурга 2,800 и из Киндерли 1,500 верст. Наконец расстояние между Чекишляром и Геок-Тепе в два конца составляет гораздо менее 1,000 верст. Чтобы можно было делать более разносторонние сравнения, дополним приведенные данные и скажем, что собственно в походе 1873 года красноводский отряд располагал 4,114 верблюдами, из коих погибло несколько минее 3/4 общего их числа.

Нет никакого сомнения в том, что уход за верблюдами и их навьючка и развьючка, как дело совершенно непривычное русскому солдату, для него чрезвычайно тяжелы. Но опыт успешного 1,000-верстного хождения по пустыне доказывает, что солдат наш скоро осваивается с этим трудом. Обстоятельство это вполне подтверждается и Гродековым, который в сочинении своем «Хивинский поход», говоря о движении мангишлакского отряда как очевидец, заключает: «Солдаты и казаки скоро освоились со всеми верблюдами, изучив нрав каждого животного, и узнавали их по наружным признакам так хорошо, что в случае подмены верблюда они отыскивали его». Наконец, и в этом отношении в красноводском отряде, сравнительно с прошлыми годами, ни что решительно не изменилось. Если во время походов 1871 и 1872 годов, когда движения нашего отряда по легкости и быстроте, с которыми они совершались, вызывали общую похвалу, даже, скажем, общее удивление, и никто не находил необходимым, чтобы в отряде было больше лаучей, то естественно, следовательно, что неуспех наш в 1873 году произошел вовсе не от недостатка людей. К тому же недостаток такого рода существовал во время Хивинского похода не в одном только красноводском отряде. В той же истории Хивинского похода Гродеков говорит, что верблюдовожатых в мангишлакском отряде было вообще мало, а притом многие из них еще бежали. Тем не менее заметим мы, мангишлакский отряд прошел. По мнению нашему, даже и в будущем несравненно лучше вовсе не иметь с собою верблюдовожатых-туземцев, чем иметь таких, которые ходят не с собственными своими животными. Тогда как лаучи-собственники действительно существенно полезны, — лаучи-наемщики совершенно лишают отряд спокойствия и, при случае, могут причинить ему [242] такие неприятности, от которых невозможно уберечься и каких никогда не в состоянии был бы причинить самый предприимчивый неприятель. В мангишлакском отряде в критические минуты верблюдовожатых привязывали к верблюдам{55}. В отряде туркестанском, по мере движения в пустыне, побеги лаучей становились чаще и чаще. Дезертируя, они уводили с собою верблюдов, иногда по нескольку штук вместе{56}. Наконец, о поведении верблюдовожатых в старой экспедиции генерала Перовского и в новейших экспедициях в Туркмении мы уже имели случай сказать несколько слов.

Очень много говорили также и о том, что будто красноводский отряд чрезвычайно сильно терпел от постоянного недостатка в хороших проводниках. Конечно, последних могло быть и несравненно больше, но приведенное указание, по нашему мнению, имело бы право на особенное значение в том лишь только случае, если бы, например, результаты его оказались в блуждании отряда. Между тем, не смотря на то, что отряд наш во время рекогносцировок постоянно дробился для того, чтобы осмотреть возможно большее число пунктов, и каждая из дробных частей непременно должна была иметь своего отдельного проводника, за все время можно указать на один лишь случай, бывший в 1871 году у колодцев Гёклан-Куюсы, где, по вине, проводника, колонна капитана Маламы потеряла несколько часов времени. Последний же наш, поход совсем уже не дал никакого повода к тому, чтобы говорить о недостатке проводников. Поэтому те, которые указывают на это, разумеется не приводят случая, подтверждающего их мнения. Между тем, в других отрядах действительно бывали примеры, недостатка сведущих проводников. Так, например, известно, что когда мангишлакский отряд, получив предписание генерала Веревкина, должен был идти из Алана в Кунград, он очутился в очень затруднительном положении, так как у него не было проводников, которые знали бы туда дорогу{57}. Tакие случаи, конечно, всегда и везде возможны, но они не влияют на благополучный исход дела и их следует считать совершенно частными. Во всяком случае, если допустим даже, что проводников в красноводском отряде было мало, то и тогда можно ли в этом видеть не только капитальную, но даже и какую либо из [243] причин возвращения отряда? Известно, что при всяких военных предприятиях каждый малейший неприятный случай в данное время приобретает способность казаться причиною всех причин, но серьезная критика для своих выводов не может принимать во внимание одно и совершенно упускать из вида другое. Могли ли мы и должны ли были переполнять наш отряд чужими людьми без разбора? Чтобы попасть в проводники, надобно было гарантировать нас. Для этого, по крайней мере, требовалось от туркмена, чтобы он поселил членов своей семьи, в виде заложников, в одном из тех мест у морского берега, где стоял наш постоянный гарнизон, а на это не все соглашались. При всем этом проводником способен быть не всякий туркмен. Хороший и опытный водитель по безграничной пустыне почти то же, что и хороший лоцман для беспредельного моря, переполненного подводными преградами. Tакие люди очень редки и пользуются особенною известностью. Все караван-баши, т. е. водители караванов{58}, там наперечет и каждый туркмен знает их поименно. Мы с полным убеждением утверждаем, что если у нас вожаков было немного, то все они отличались вполне безупречною честностью и полною преданностью нашему делу, которое считали как бы своим личным делом. Большая часть их принадлежала к числу ищущих крови на Хиве, по туземному названию, «канли», т. е. таких, родственники которых по каким либо причинам были казнены в названном ханстве и которые, по обычаю, мнили себя обязанными отомстить. Благодаря серьезным гарантиям, требовавшимся от желающих поступить в отряд в качестве проводников, мы были так счастливы в выборе наших вожатых и посыльных, что решительно невозможно указать даже на единственный случай, когда бы, например, кто либо из них не передал по назначению бумагу, ему врученную, или хотя бы даже неохотно принял поручение.

Были критики, видевшие некоторую причину возвращения отряда в неудовлетворительности его организации. Отряд, говорили они, должен быть сформирован не из сводных и мелких частей, в которых будто бы всегда очень много стремительности и желания отличиться, но рассудительности мало. Хотя несостоятельность подобного мнения и слишком очевидна, но мы не можем оставить его без внимания, а потому скажем, что по убеждению, [244] вынесенному нами из продолжительного опыта, всякую войсковую единицу свыше батальона следует признавать тяжелою для походов в пустыне. Батальон, вполне самостоятельно организованный как в командном отношении, так и в хозяйственном, в особенности если к нему приданы одно, другое орудие и несколько конных казаков. представляет совершенно достаточную силу для отражения всякого вероятного в пустыне неприятельского нападения. Для атак же, когда в том представится надобность, всегда возможно сосредоточить такое число батальонов, которое вполне отвечало бы данному случаю. Батальон в пустыне всегда оказывался единицею, достаточно удобоподвижною, и вместе с пропорциональным придатком артиллерии и 5–6 всадников, в виде дальних глаз, составлял колонну, совершенно отвечающую истинным условиям. В пустыне, конечно, труднее всего борьба с природою, а бороться с нею, само собою разумеется, гораздо легче не легионами, а войсковыми единицами небольшого порядка. Войска военных наших округов, на долю которых, в силу географического их положения, выпала обязанность вести борьбу с бродячими племенами отчасти даже и в странах, напоминающих Закаспийский край, всегда имели и пока еще сохраняют именно батальонную организацию. От того, что там нет полков и дивизий, никто и никогда не ощущал ни малейших неудобств. Таковы военные округа Туркестанский, Оренбургский и даже оба Сибирские. Наконец, рассуждая на этот счет, нельзя упускать из вида и того обстоятельства, что отряд наш состоял из войск кавказской армии, дислокация которой, благодаря этнографическим условиям самого Кавказа, как это всем хорошо известно, находилась в полнейшей зависимости от местных стратегических условий, даже и в период мира. Поэтому дальнее командирование из известного раина всех войск в полном их составе было бы даже и некоторою неосторожностью. Кроме того, нижним чинам, назначавшимся для участия в экспедициях, в те времена всегда делался самый строгий медицинский осмотр, причем, во избежание переполнения госпиталей, принимался в соображение климат страны, в которую их предполагалось отправить. Осмотр же обыкновенно удостоверял, что приблизительно только около одной трети комплекта людей в полку представляли надежные данные к тому, что без вреда для своего здоровья перенесут тяжелые климатические условия Закаспийской пустыни. Естественно, следовательно, что посылать туда целые полки, по меньшей мере, [245] было неосновательно. Точно также и чисто с точки зрения боевых требований состав отряда из мелких частей ничуть не мог там быть неудовлетворителен. Войска наши настолько дисциплинированы, что степень стремительности как крупных единиц, так и мелких, по крайней мере до непосредственного столкновения с неприятелем, всегда одинаково находится в полнейшем распоряжении их начальников. Какого же зла возможно ожидать от избытка этого качества и не представляет ли оно скорее достоинство, чем недостаток, в войске По поводу того же мнения о не удовлетворительности состава отрядов, образованных не из целых частей, мы позволяет, себе напомнить, что даже и во время славной Кавказской войны вряд ли можно указать много примеров участия в известной экспедиции полков в полном составе, не говоря уже об единицах более высшего разряда. Мешало ли это когда-либо успеху? Условия войны в Европе и с миллионными армиями применимы не везде.

Рассмотрим теперь вопрос о выборе путей в Хиву из Чекишляра и, вообще, от берегов Каспия, находившихся в сфере красноводского отряда. Начнем с того, что дорога, по которой пошел названный отряд, оказалась неимоверно тяжелою, начиная уже от Игды, а от Орта-Кую в то время года, когда мы шли по ней, и вовсе непроходимою. Такое определение степени пригодности участка дороги между Орта-Кую и Измыхширом мы берем из описания его, сделанного в августе месяце 1873 года рекогносцировочною партиею, высланною уже из Хивы, со специальным поручением подробно осмотреть и описать не пройденный красноводским отрядом промежуток дороги. Рекогносцировка эта была поручена генерального штаба подполковнику Скобелеву, при котором находилось два казака и три проводника-туркмена, а всего, следовательно, в рекогносцировке участвовало шесть человек. Лошадей при них было 10. От Измыхшира до колодцев Нефес-кули оказалось, приблизительно, более 280 верст. Расстояния между колодцами, полагая тоже приблизительно, были следующая: Измыхшир-Чагыл — 24 версты; Чагил-Кизил-чакир — 78; Кизил-чакир-Даудур — 132; Даудур-Нефес-кули — 46. Но во время рекогносцировки колодцы Даудур были совершенно сухи, а по тому безводные промежутки пути, приблизительно, равнялись 24-м, 78-ми и 178-ми верстам. Прямо к северу от колодцев Кизил-чакир, верстах в 16-ти от них, есть колодцы Сакар-чага, в которых вода, была тоже, но водовместилище это находится в [246] стороне от прямого пути. Идя на Сакар-чага, удлиняется общее расстояние между названными конечными пунктами, равно как от части и великий безводный промежуток. Если, не доходя несколько до Даудура, свернуть с прямой дороги к северу и сделать круг верст в 10, то можно воспользоваться колодцами Якедже и, таким образом, сократить протяжение наибольшего безводного пространства приблизительно верст на 5–6, т. е. обратить это протяжение из 178 в 173-х-верстное, что, разумеется, мало существенно. Рекогносцировавшие не пошли далее Нефес-кули, так как достоверно узнали, что кочевавшие в Орта-кую юмуды, спасаясь от текинцев, совершенно засыпали эти последние колодцы. По приблизительному личному определенно М. Д. Скобелева и по расспросам проводников, в колодцах Сакар-чага и Кизил-чакира воды обыкновенно бывает столько, что можно напоить от трех до пяти сотен человек, до сотни лошадей или до 60-ти верблюдов. Осенью можно напоить и гораздо более. В Чагыле было три колодца, но, судя по качеству грунта и глубине до уровня воды, там, без особенных затруднений, можно было бы вырыть и еще несколько. Характер местности и почва, по которой все время пролегала дорога, как видно из приведенного описания все те же, с которыми столь хорошо был знаком красноводский отряд: все та же разница, на которую местами как будто насыпаны песчаные бугры различной величины; все те же глинистые солончаки, постоянно перемежающиеся с рыхлыми и сыпучими песками, по которым, без помощи людей, не везде в состоянии тянуться орудия, даже на превосходных, и втянутых в упряжь лошадях. Весь переход между Кизил-чакиром и Нефесом-кули, судя по словам Скобелева, рекогносцировавшие ужасно страдали от жары, становившейся еще более невыносимою от сухого, удушливого юго-восточного ветра, носившего массы раскаленного песку, от которого по целым часам трудно было различать предметы даже на самом близком расстоянии. Суточная усушка воды в сосудах во время рекогносцировки равнялась одному ведру на шесть. «Положение людей, говорит Скобелев, было безотрадное. Обессиленные форсированным движением, ослабленные недостатком пищи и постоянною томительною жаждою, которую вовсе не в состоянии была утолить теплая, тухлая вода из бурдюков, мы с трудом тащились по знойной, безотрадной пустыне. Жара доходила до невероятных размеров: прикоснуться к оружию было невозможно. У одного из казаков, у меня и даже у проводника-туркмена [247] пошла из носу кровь. Все без исключения страдали от головной боли. Русские, кроме того, жаловались на головокружение и на тошноту. Кровь показалась в ноздрях у лошадей. Вообще, лошади едва тащились. В песках, именуемых Янаджи, утомление их дошло до того, что мы под конец принуждены были вести их в поводу. Дойдя до колодцев Нефес-кули, в нашем положении первою заботою было воспользоваться возможностью напоить лошадей и пополнить запас воды, без чего нас ожидала верная гибель на трудном обратном пути. На тщательный выбор нам лошадей для рекогносцировки, продолжает Скобелев, было обращено особенное внимание и взяты оне были из числа самых сильнейших туркменских, и все-таки из 10-ти лошадей только две возвратились в Хиву, три брошены были в пустыне, а остальные в окрестностях Измыхшира. Я сомневаюсь, чтобы вообще даже наша казачья лошадь была без особой подготовки способна переносить такие труды»{59}.

Таким образом, Орта-куюнский путь безусловно был непроходим для красноводского отряда в то время, когда последний пытался по нем пройти. Говорили, что путь этот был указан начальнику отряда, которому поэтому будто бы не оставалось выбора. Это, однако же, вовсе не справедливо: выбор направления вполне зависел от начальника отряда, которого в этом отношении, как и вообще, никто не стеснял. Но вместе с тем столь же неверно и то мнение, по которому будто «начальник красноводского отряда настаивал на движении от Чекишляра»{60}. Это неверно хотя бы уже потому, что не было никаких причин настаивать, так как никто не оказывал давления на начальника отряда. Почему же отряд пошел игдинским, а не сарыкамышским путем, который был до самого конца исследован отрядом еще в 1871 году? Если мы с полнейшим убеждением позволяем себе утверждать, что количество наличной воды — будь ее у нас несколько больше или несколько меньше — ровно никакого решающего значения иметь не могло, то совершенно не можем сказать того, чтобы, двигаясь на Сары-Камыш, красноводский отряд не дошел до Хивы, как не дошел он, следуя на Игды. Это проверено не было, а потому и остается под сомнением. Но, с другой стороны, нельзя упускать из вида, что когда известное средство [248] или известный путь к достижению чего-либо не приводит к желаемому концу, то всем, а тем более самому потерпевшему, всегда начинает казаться, что всякий иной путь и всякое иное средство были несравненно лучше испробованного.

В приведенном уже рапорте начальника красноводского от ряда № 729, представленном из Кизил-Арвата 30-го октября 1872 года, буквально было сказано, что если поход на Хиву последует весною, то «красноводский отряд не может выступить позже самых первых дней марта, так как в противном случае жары помешают ему исполнить свое дело». Из этого отчасти следует, что начальник отряда, который ко дню представления своего рапорта хорошо был знаком как с ортакуюнским, так в особенности с сарыкамышским путями, вовсе не делал ни какой между ними разницы, считая и тот и другой равно непроходимыми после указанного им предельного срока для выступления из прибрежных пунктов на Каспийском море. Раз, как, по глубокому его убеждению, природные свойства этих путей одинаково не вознаграждали упущенного времени, то уже, само собою разумеется, было бы далее странно предпочесть дорогу на 200 верст длиннее, т. е. дорогу из Чекишляра на Сары-Камыш, той, которая вела оттуда же на Игды и далее. Имея столь ограниченное число верблюдов, как то, которое удалось добыть нам, отряду трудно, даже невозможно было удлинять свой путь. Идя чрез Сары-Камыш, хотя бы и с тем же самым количеством запасов, который мы подняли, следовало иметь, по крайней мере, 6–7 сотен запасных верблюдов, ибо следовало рассчитывать, что такое число названных животных неминуемо падет или пристанет, пока отряд пройдет число верст, составляющих разность протяжения путей. Далее, с точки зрения военной нельзя было не находить, что тоже несравненно основательнее предпочесть путь ортакуюнский, так, как следуя по нем, красноводский отряд несомненно приносил пользу, отрезывая от Хивы все теке, всех атабаев и, вообще, всех атрекских юмудов, не говоря уже о том что только на этом пути можно было еще надеяться до некоторой степени тем или иным способом добыть отряду столь необходимый ему подъемные средства, а чрез то ускорить и облегчить самый поход. В случае избрания пути на Сары-Камыш, если бы отряд не достиг конечной цели. движения его пропало бы совершенно бесследно, не принеся ни малейшего плода. Кроме этого, всякому, конечно, было известно, что красноводский отряд был направляем на Хиву [249] не по недостатку войск в Оренбурге или в Туркестане, а также и то, что почти параллельно Сарыкамышской дороге и вблизи от последней был пущен туда же отряд мангишлакский. Таким образом, следовательно, идя на Орта-Кую, отряд наш опять-таки более осуществлял идею общего плана Хивинского похода, так как, по-видимому, отчасти даже было желательно, чтобы отряды шли при различных климатических условиях, дабы последние вернее оказались которому либо из них достаточно благоприятными. Климат Арало-Каспийской низменности слишком прихотлив и плохо подчиняется расчетам. Южный из двух рассматриваемых путей несравненно более песчан, чем северный; но отряд, который, за недостатком подъемных средств, не особенно обильно снабжен фуражом и имеет в своем составе относительно значительную кавалерию, предпочтительно должен, идти на Орта-Кую. По этой дороге, и даже именно в песках, а следовательно почти на всем пространстве, все же можно достать кой-какой подножный корм. При этом старое русло Оксуса, по коему лежит путь на протяжении чуть ли не 200 верст. почти сплошь покрыто зеленым камышом, который в пустыне представляет некоторую роскошь для животных. Наконец, ортакуюнский путь значительно воднее сарыкамышского. Правда, что, группы колодцев на первом из них более удалены друг от друга, да и то если не считать пространства между Ярыхло и Халмаджи, которое буквально усеяно колодцами. Для отряда такого состава, каким был красноводский, вопрос о количестве, воды в водовместилищах, притом, же еще и в жаркую пору года, был вопросом чрезвычайной важности. Дробление отряда при движениях по пустыне, возможно и удобно только до известного предала. Иначе, и одной только сторожевой службы, и наблюдения за верблюжьим пастбищем будет достаточно для того, чтобы довести людей до полного утомления. Не считая вовсе кавалерии, красноводский отряд шел тремя эшелонами. Допустим, что он, опять таки исключая кавалерии, разделился бы для похода на пять эшелонов, то и в таком случае каждому из них потребовалось бы в сутки не менее 10,000 ведер воды, разумеется уделяя ее и верблюдам; а там, где колонна вздумала бы наполнять свой запас, количество потребной воды возрастало бы еще тысячи на полторы, на две ведер. Такую массу, по ортакуюнской дороге могут дать все группы колодцев, встречающихся по ней вплоть до самого Нефес-Кули. Между тем, по пути сарыкамышскому, на последней его половине, указанное число ведер воды [250] можно добыть только в колодцах Туар и Кум-Себшен. При том же кумсебшенская вода весьма горька и вредно влияет на человека даже и тогда, когда она только что взята из источника. Последнее безводное пространство по сарыкамышской дороге, можно сказать, даже длиннее такового же пространства по дороге на Орта Кую, ибо от колодцев Кум-Себшен до Декча, что в 18 верстах за Сары-Камышем, считается, по измерению, без малого 203 версты. Правда, на пространстве этом есть еще колодцы Казахли, Узун-кую и Сары-Камыш. но по сведениям, имевшимся в отряде от таких, например, туркмен, как известный своею старою и доказанною преданностью России Ата-Мурад-хан и его братья, весь интерес которых заключался в том, чтобы мы дошли до Хивы, Узун-куюнский колодезь, по приказанию хивинского хана, был забит тотчас после нашего обратного чрез него прохождения в 1871 году. Колодезь Узун-кую, как свидетельствует и само его название{61}, действительно отличается неимоверною глубиною. Он высверлен в скалистом грунте Усть-Уртской возвышенности и от горизонта до поверхности водяного столба имеет 25 сажень. Употребляя всех своих верблюдов на подвоз воды из ближайших к Узун-кую колодцев для рабочих и караула, на открытие воды в последнем, по самому умеренному расчету, нам потребовалось бы приблизительно суток 10 времени. О свойствах же колодцев Казахли и Сары-Камыш мы уже имели случай говорить довольно подробно еще в описании рекогносцировки красноводского отряда в 1871 году. Нужно упомянуть также, что из Кум-Себшена можно было бы идти еще не на Узун-кую, а на колодцы Дахли: но колодцы эти, коих всего два, вместе могут дать не более, как от 150 до 200 ведер воды в сутки. Притом же от них до Декча все еще 172 версты. Скажем еще, что путь на Сары-Камыш никогда не служил караванным путем для больших караванов. По нем в эту пору ездили только одиночные люди да небольшие партии аламанщиков. Не безынтересно также на этот счет мнение полковника Столетова как человека хорошо знакомого с Среднею Азиею. 20-го января 1871 года, следовательно еще в бытность свою начальником красноводского отряда, он доносил генерал-адъютанту Кауфману, что во всяком случае безводное пространство надо проходить ни как не позже марта и что движение от Красноводска по прямому [251] направлению на Хиву значительного отряда войск сопряжено с крайними затруднениями и весьма большими издержками. Поэтому, говорил Столетов, если бы обстоятельства принудили прибегнуть к решительным мерам против Хивинского ханства, то с Кавказа в Хиву, по пути на Сары-Камыш, можно было бы двигаться лишь с одним батальоном, четырьмя орудиями и четырьмя сотнями казаков, с месячным только запасом продовольствия. По пути же на Орта-Кую полковник Столетов считал возможным допустить движение около половины марта.

Путь на Орта-Кую, конечно, не был обрекогносцирован до непосредственных пределов ханства. Обстоятельство это впоследствии, а именно после Хивинского похода, некоторые ставили красноводскому отряду в упрек. Почему, спрашивали критики, в виду вполне определившейся необходимости рано или поздно идти непременно в Хиву, отряд не обрекогносцировал весь игдинский путь еще в 1872 году? Как видно из документов, цитированных в настоящем труде, начальник красноводского отряда, находясь в Игды, не имел основательных поводов предполагать, что отряду будет приказано идти в Хиву в течение предстоявшей весны. Кроме того, путь, по которому мы двигались и о котором идет речь, как это видно из описанных столкновений с неприятелем, вовсе не исключал вероятия боевых стычек и за Игдами. Хотя, конечно, мы слишком мало ценили боевые качества враждебных туземцев и, быть может ошибочно, не считали их противниками себе равными, но это не давало нам ни права, ни повода быть неосторожными. Следовательно, для рекогносцировки за Игды необходимо было вести такую силу, которая могла бы считаться вполне обеспеченною от случайностей. При караванном способе хождения, единственно возможном в тех местностях, при условии бдительно сторожить себя и пасти своих вьючных животных, такой силой можно было признать колонну в 5–4 и в самом крайнем случае не менее как в три роты, с одним орудием. Даже ограничивая поход этой колонны только движением до колодцев Орта-Кую, ее необходимо было снабдить всем нужным, по крайней мере, дней на 10–12, а перевозка этого снабжения, вместе со всем тем, что еще пришлось бы взять с собою, потребовала бы, конечно, до 200 лучших верблюдов. Между тем, при условиях, в которых отряд наш находился в Игды, было совершенно очевидно, что он дошел до предела, дальше которого недостаток перевозочных средств [252] становился невмоготу. Каждый новый труд и каждый лишний день в пустыне ощутительно лишал нас подвижности и положение это всего лучше подтвердилось дальнейшим. На обратном пути нам пришлось даже сжечь часть наших грузов. Начиная от Кизил-Арвата и далее до Чекишляра, казачьи лошади часто шли в поводу под вьюками; во время же движения в области Кюрендага, в течение трех дней, все офицеры отряда, не исключая и его начальника, шли пешком, отдав своих лошадей в помощь верблюдам, везшим артиллерийские снаряды. При всем этом красноводский отряд едва дотянулся до берега Каспийского моря к самому концу года. Опоздай он еще немного, и решительно не оставалось бы времени для того, чтобы дать людям необходимый отдых и изготовиться к новому трудному походу, который предстоял отряду в самом начале приближавшейся весны. Само собою разумеется, что если бы начальник отряда задался мыслью идти еще и за Орта-Кую, то для осуществления этой задачи потребовалось бы вести вперед и больше рот и, следовательно, больше верблюдов. Существует и конечно всегда существовало убеждение, по которому придается довольно большое значение одиночным разведкам, но с этим способом исследования пространств, по крайней мере в приложении его к стране, о которой идет речь, вряд ли возможно безусловно согласиться. Проверки некоторых работ такого рода всегда обнаруживали у нас весьма значительные ошибки даже в трудах вполне надежных и хорошо знакомых с делом разведчиков местности, каковы, например, офицеры генерального штаба и чины корпуса топографов. В безводной и совершенно лишенной растительности пустыне разведчик должен исключительно рассчитывать лишь на ту, пищу и для себя, и для своего коня, которую везет с собою, и на ту воду, которая находится в бурдюке, притороченном к его седлу. Он должен успеть пробежать от колодца до колодца и вернуться домой непременно в определенное время, соразмеряя его с количеством продовольствия, а последнее — с силою лошади, которая, в свою очередь, зависит и от скорости требуемого движения. Кроме того, в те времена рекогносцер должен был сворачивать с дороги, едва завидит или заслышит людей. Чтобы не оставлять конского следа, по которому его легко было обнаружить и настигнуть, рекогносцирующему, приходилось, двигаться по солончакам. В тех же случаях, когда путь шел песками, приходилось следовать в стороне от дороги. Таким образом, рекогносцирующий вынужден [253] был постоянно держать и слух свой, и зрение в каком-то напряженном состоянии. Если ко всему сказанному прибавить тяжелые климатическая условия страны, то не станет ли ясным, что всякому разведчику, по степени его утомления, расстояния должны были казаться то неожиданно короткими, то чрезмерно длинными и что он, конечно, невольно в указании часов неизбежно должен был вводить широкою рукою поправки личных впечатлений, искажающие истину? Таким образом, степень точности сведений, добытых одиночными рекогносцировками, никогда не могла иметь и не имела права на доверие в той мере, которая необходима для того, чтобы на ней основывать серьезные расчеты. Между тем, если результаты, добытые одиночными разведками, окажутся не верными, то, как много значит в пустыне каждая лишняя верста, особенно если время похода выбрано дурно, легко поймет всякий, кто участвовал в маршах по южной части Закаспийского края. Наконец, как кажется, о том же можно судить и по раз сказанному в настоящем труде.

Рассуждения наши до сих пор клонились к выяснению того, что красноводский отряд в 1872 году не имел никакой возможности толково обрекогносцировать за-игдинский путь. Но допустим далее, что ему отлично была бы известна эта дорога, положим, до Орта-Кую или даже несколько и далее, — какая получилась бы отсюда, практическая польза в том случае, когда окончательное движение позволительно было бы произвести только по путям, заранее обрекогносцированным до конца, и если бы при этом хоть часть пути оставалась неисследованною? В том же случае, если бы отряд прошел в 1872 году весь путь, то он окончательно лишился бы средств, необходимых ему для обратного похода до берега Каспийского моря. Тогда отряду оставалось лишь принять такое решение, на которое ему в то время не дано было права, т.е. утвердиться в пределах ханства. Когда в 1873 году начальник красноводского отряда, принял в Бала-Ишеме решение возвратиться, он лично уже был хорошо знаком с путем до Орта Кую. Тем не менее, он не признал возможным вести отряд далее, и правильность такого решения, как известно, была впоследствии подтверждена рекогносцировкою Скобелева из Хивы. Однако же следует ли из этого, что отряды в Закаспийской пустыне должны были ходить только по заранее исследованным путям? Так точно, как не был предварительно обрекогносцирован путь между Орта-Кую и Измыхширом, не были исследованы [254] вплоть до Хивы пути и остальных отрядов, направленных в названное ханство в 1873 году. Отряд туркестанский о последних 200 верстах знал только исключительно по одним лишь расспросам. Мангишлакский отряд тоже должен был довольствоваться такими же сведениями, и притом о расстоянии вдвое большем. Некоторое исключение составлял только отряд оренбургский, о пути которого до самого его конца имелись еще более или менее обстоятельные сведения. Наконец, даже и красноводский отряд, ко времени начала Хивинского похода, успел уже исходить несколько тысяч верст по той же самой пустыне, большею частью по таким дорогам, о которых не имелось и расспросных сведений. Эти же последние не всегда подтверждались не только во время походов красноводского отряда, но и других. Так, например. известно, что, по расчетам туркестанского отряда, труднейший участок дороги, находящейся между Хал-Ата и берегом Аму-Дарьи, должен был бы равняться 70-ти верстам, тогда как действительное протяжение его оказалось равным 107 верстам. Бывало даже, что встреченные неожиданности оказывались весьма значительными и вынуждали во время самого движения решаться на перемену операционной линии. Например, так именно случилось с джизакскою колонною, когда она, дойдя до колодцев Аристан-бель-кудук, вместо первоначально принятого направления, предпочла свернуть к юго-западу и идти чрез владения Бухары. Тем не менее остальные отряды прошли, не прошел только красноводский. Предположим, что невозможное стало бы возможным и что красноводский отряд успел бы осенью 1872 года обрекогносцировать пространство между Игды и Измыхширом. Принесла ли бы эта осенняя рекогносцировка пользу названному отряду в том случай, если бы завоевание ханства все же таки должно было совершиться весною? Мы в этом очень сомневаемся.

Хивинский поход 1873 года предпринят был весною. Это, конечно, было величайшим несчастием для красноводского отряда, но тогда, быть может, нельзя было иначе и сделать. Частные интересы того или другого отряда не могли иметь значения и места в общем предположении для четырех отрядов, направленных в Хиву.

Как бы то ни было, но для красноводского отряда время, назначенное для выступления в поход 1873 года, оказалось вполне пагубным. Начальник отряда, сознавая крайнее неудобство выбранного времени, ясно выразил свои опасения на этот счет в [255] приведенном уже рапорте начальнику штаба Кавказского округа от 30-го октября 1872 года. Мнение начальника отряда несомненно разделялось и коренными красноводцами, так как все они без исключения проникнуты были глубоким убеждением, что для успешного хождения по местности, в которой приходилось нам прилагать свою деятельность, прежде всего требовался самый строгий выбор времени. Всецело посвящая себя особенно интересной службе, на долю нашу выпавшей, мы многое прочли о климате Арало-Каспийской низменности и, конечно, еще более собрали на этот счет сведений посредством расспросов. Кроме того, взгляд наш на вопрос о времени основывался тогда не на каких-либо фантастических соображениях: у нас уже был опыт. Не говоря о весьма крупных фактах резкого проявления климатических невзгод, которых все мы были живыми свидетелями и которые частью описаны выше, на упрочение нашего взгляда на этот счет достаточно было даже, если можно так выразиться, совокупности различных, преимущественно мелких впечатлений. И, не смотря на то, что до той поры нам не случалось испытать особенных бедствий из первого же нашего похода в пустыню в 1871 году вернулись мы с твердым убеждением, что надежнейшею порою для движений в южной части Закаспийского края можно признавать лишь промежуток времени от 15-го сентября по 15-е марта. При этом сентябрь и ближайшие к нему месяцы нам казались лучше остальных. Убеждение в непригодности для походов в том крае, остальной поры года крепло в нас, и от того, что солдат в жару вяло проходил мимо начальника и медленно привставал на ноги, и плохо ел, и не в меру пил, и как то неряшливо раскидывался на биваке, и с раздражением, а не с привычною и необходимою кротостью обращался с несчастным верблюдом. Большая часть всех этих последствий жаркого времени, само собою разумеется, замечается везде; но ведь многие из нас, служа давно, конечно видели то же самое и в других местах, тем не менее мы оставались фанатически убежденными, что в южной половине Закаспийской пустыни все это далеко не то же, что везде.

Упомянув о верблюде, которому принадлежало столь серьезное значение во время наших движений, кстати будет сказать, что, на основании последующего нашего опыта, мы убедились, каким великим несчастьем при весенних и летних походах служит, между прочим. поразительная слабость этого животного в те [256] времена года. Если убыль верблюдов осенью или зимою войскам приходилось считать сотнями, то весною их обыкновенно теряют тысячами. Конечно, всякие движения всегда вызывали заботу о сборе верблюдов заранее; это иначе и сделать было невозможно, так как, по крайней мере в описываемый период, не бывало примера, чтобы добывание необходимого количества названных животных доставалось нам без усиленных хлопот, продолжительных переговоров с их хозяевами и даже насилием. Раз таковы были условия и обойти их было невозможно, естественно, что если движение предстояло, например, летом, то еще с весны начинались поиски и погоня за верблюдами. Туземцы, не желающие их давать, беспрестанно перегоняли свои табуны с места на место, не заботясь о том, чтобы животное оправилось, лишь бы упрятать его куда нибудь подальше. Те же верблюды, которых удавалось добыть каким бы то ни было способом, лишены были возможности набраться сил, так как мы. в свою очередь, были вынуждены пасти их не там, где бы это было им полезно, а там, где охранение их представлялось наиболее удобным. Последнее же всегда находилось в прямой зависимости от удобств снабжения всем необходимым стражи, охраняющей верблюдов, которая, по ужаснейшему труду, на ней лежащему, должна была быть весьма немалого состава. Случалось неоднократно, что снабжение охранителей требовало такой усиленной работы тех же самих верблюдов, которых они охраняли и пасли, что ко времени общего движения, вместо надежного вьючного животного, оставался буквально скелет, с побитою и гноящейся спиною, решительно ни на что уже непригодный. А между тем мы по опыту знали, что степному верблюду весною необходимо вполне свободное пастбище, и самое обильное кормление его на месте зерном или лепешками из теста не насыщает животного и не делает его пригодным для усиленного труда. Тот, кто не участвовал, сам в степных походах, с трудом может представить себе все страдания, испытываемые ходящими там отрядами от недостатка верблюдов, или, еще хуже, от их обилия, которое, конечно, может быть лишь грустным результатом малосилия этих животных. В последнем случае верблюд с величайшим напряжением несет пудов 5–6 вместо 10–12, возможных для него осенью и зимою, само собою разумеется, если он сбережен. Масса только что народившихся верблюжат, путаясь меж ног, своих матерей, заставляет их отставать. Верблюдицы, не успевшие еще ожеребиться, [257] едва-едва передвигаясь, кончают тем, что падают десятками и загораживают путь. Пока имеются запасные верблюды, что обыкновенно случается весьма редко, почти с места начинаются уже перевьючки, потом следует раскладывание вьюка на двигающихся еще животных, затем облегчение вьюка посредством увеличения веса солдатской ноши.

Таким образом, одного верблюжьего вопроса было уже совершенно достаточно для участников наших походов, чтобы устранять всякие предложения о весенних движениях в южной части Закаспийского края. Впрочем, не одним только этим, равно как и не одними впечатлениями мы могли и должны были руководствоваться в рассуждениях о значении времени года для успешного исхода рекогносцировок и всякого рода маршей. Раньше уже приведен случай с кабардинцами, бывший в начале августа месяца 1872 года. Могли ли красноводцы когда-либо забыть его? Ведь он приключился с 80-ю отборными молодцами из батальона такого полка, который имеет полное право считаться полком из полков. Дорога, на которой произошла катастрофа с кабардинцами, была ими же пройдена всего несколько месяцев тому назад, с песнями и пляскою. Не тысячи верст шли они в этот раз, а шли с места, после относительно очень долгого и вдоволь наскучившего им отдыха. До воды, как и от воды, никогда им не было далеко. Наконец, этим же самым людям, притом в составе крупной колонны, доводилось проходить не раз и по 90 верст безводного пространства, тогда как в данном случае до колодцев Бугдаили всего было от Чекишляра 102 версты и на этом пути лежали колодцы Таган-Клыч, Чухырык, Гамяджик и Чухуру-кую, не говоря уже о группах Аг-Патлаух, Кеймир, Шукур-Верды и других колодцах, до которых, как говорится, от дороги хоть рукой подать. Команду лично вел командир батальона, начальник испытанный и весьма известный как личными заслугами, так и особенною энергиею, начальник, которого подчиненные давно хорошо знали и любили, которому безгранично верили. А между тем молодцы эти в 25-ти верстах от места своей зимовки пришли уже в такое состояние, что на них всех было бы много десятка каких нибудь атабаев, тогда как в другое время, наоборот, каждый кабардинец мог бы сам справиться с десятком этих кочевников. В другую пору года задача, данная кабардинцам, была бы для них не более, как приятною прогулкою, доставляющею случай промять ноги засидевшимся со [258] времени окончания похода предшествовавшего года, Почему же, спрашивается, у кабардинцев не хватило сил исполнить поручение? Все это можно объяснить, если принять во внимание географическую широту тех мест, их возвышение над морским уровнем, ветры, свойственные этой полосе, и губительное влияние некоторых из них на человека, качественный и количественный анализ грунта, по которому приходится там ходить, воду, которую приходится пить, в особенности от марта по сентябрь включительно, и, наконец, указания термометра, а главное гигрометра. Этот последний инструмент большую часть года говорит там, что местный воздух так мало заключает в себе водяных паров, что, будь их еще меньше на каких нибудь 2–3 процента, жизнь животных была бы невозможна. Словом, человек в пустыне находится в полной зависимости от климатических, ее условий и может сделать только то, что позволяют его силы и обстоятельства. На сколько велика была в нас вера в то, что мы выполним всякое приказание, если только пошлют нас в благоприятную пору, и, наоборот, как опасались мы за неуспех, если придется идти в пустыню в другое время, видно между прочим из того, что, как сказано уже выше, начальник отряда, будучи вызван в Петербург в январе 1872 года, обратился к Августейшему Главнокомандующему кавказскою армиею с ходатайством об изменении времени рекогносцировки, которую должен был произвести красноводский отряд весною 1872 года. Просьба эта была принята во внимание, и рекогносцировка, произведенная тогда осенью, удалась вполне: участники ее возвратились со славою, принеся с собою множество полезных сведений о стране и ее обитателях. Поход же 1873 года, по заранее выработанному в Петербурге плану, должен был начаться весною, а между тем выбор соответственного времени для военных движений в южной половине Закаспийской пустыни, казалось бы, должен был иметь всегда первенствующее значение. Было ли неудачно хотя одно движение, предпринятое там и совершенное в период времени от второй половины сентября до первой половины марта включительно и, наоборот, удалось ли вполне хотя одно предприятие в остальное время года? На вопрос этого рода, думаем мы, доказательнее всего могут ответить факты. Вот некоторые из них:

1) В 1870 году протяжение пути, пройденное отрядом полковника Столетова до Кизил-Арвата и обратно, составляет 400 [259] верст. Экспедиция совершена вполне благополучно. Время движения — ноябрь и декабрь месяцы.

2) В 1871 году — поход красноводского отряда до Декча, что за Сары-Камышем и обратно новыми путями чрез Топьетан, что на Узбое, в Чекишляр, тогда впервые занятый. Пройденное и осмотренное пространство — 2,007 верст. Состав отряда — с точностью до 2–3 десятков, 700 человек. Число умерших — один. Число больных — 17. Движение начато 8-го сентября и окончено29-го ноября.

3) В 1872 году — поход того же отряда по старому руслу Аму-Дарьи и далее, до колодцев Игды, затем переход на Текинский аркач, движение по нем и обратно, чрез Кюрендагский хребет, по долинам Сумбара и Атрека, в Чекишляр. Пройденное пространство — более 3,000 верст, из коих 1,600 верст по путям, дотоле никогда по осмотренным. Состав отряда — 1,700 человек. Умерших — семь. Больных — 46. Движение начато 13-го сентября и окончено 18-го декабря.

4) В 1873 году — поход того же красноводского отряда за Атрек, с целью добычи верблюдов для предстоявшего тогда похода в Хиву. Пройденное пространство — свыше 600 верст. Состав отряда — 1,800 человек. Умерших — один. Больных — 22. Движение начато 25-го февраля и окончено 14-го марта.

Относительно приведенных цифр нужно для точности заметить, что пройденное пространство представляет здесь сумму верст, которые прошел красноводский отряд в полном, составе и различные его части отдельно, а в количество больных вошли только те люди, которые, по возвращении отряда, требовали госпитального лечения. Что же касается убитых и раненых, то они в расчет не приняты. Справедливая оценка приведенных доказательств в пользу осенне-зимних походов, думаем мы, в состоянии убедить всех, что для движения по пустыне эти времена года совершенно благоприятны. Чтобы еще более утвердиться в этом справедливом убеждении, стоит только проследить результаты движения в тех же местностях, но в другую пору года. Начнем с напоминания о маленьком движении из Чекишляра в Бугдаили предпринятом в августе месяце 1872 года Кабардинского полка майором Козловским с 80-ю человеками его же батальона. Поставим в один разряд с этим движением не только поход красноводского отряда в 1873 году, но и всех остальных отрядов, направленных в Хиву. Мы думаем, что в этом [260] никто не усмотрит натяжки, по крайней мере никто из тех, кому довелось читать историю указанного движения отрядов мангишлакского, туркестанского и даже оренбургского, в которой не однократно повторяются описания бедствий, близко граничивших с погибелью. А знаменитая первая Ахал-Текинская экспедиция, столь, роскошно снаряженная, на подготовку которой положено было так много забот и сделано столько затрат, не заняла ли и она подобающего ей места в ряду других экспедиций, также двинувшихся в пустыню не в должную пору года? Стоит ли доказывать, наконец. что и все остальные рекогносцировки, произведенные между 1873 годом и походом генерал-адъютанта Скобелева, были удачны исключительно лишь потому, что рекогносцирование не имея никакой точно указанной цели, двигались — пока ходилось, и возвращались — едва неудобства дальнейшего движения становились очевидными для руководившего ими? Экспедиции те, конечно, не принесли делу ни малейшей практической пользы: оне буквально ни раза не достигали даже какого-либо пункта, находящегося за пределами пространства, осмотренного раньше еще красноводским отрядом.

О верблюде, на силе которого в походах по пустыне зиждется более половины шансов на успех, о том что степень его пригодности к перенесению труда в различное время года весьма различна и весною она совершенно недостаточна и ничтожна, было уже говорено выше. К большому сожалению, не сохранив, вполне точных цифр, мы можем подтвердить наше мнение на этот счет лишь общими данными. Однако же и последних, как кажется, будет достаточно, чтобы судить о страданиях, которые выпадали на долю закаспийских отрядов, когда им приходилось ходить в пустыне весною или летом. Данные эти указывают, что во время осенних походов красноводского отряда падеж верблюдов, считая приблизительно, едва достигал 10–11 % в месяц, а вовремя движения того же отряда весною убыль вьючных животных достигала обыкновенно до 40% ежемесячно. То же самое, конечно, было и в остальных отрядах. Так, например, в отряде туркестанском из 10,000 верблюдов, коими располагал, он к 1-му марта l873 года, осталось к 9-му мая только 1,240 голов. В оренбургском отряде из 4,722 верблюдов, имевшихся к 26-му марта, оставалось к 6-му числу мая менее 2,300. Еще более поразительные образцы представляют в этом отношении все экспедиции в Закаспийском крае, последовавшие за Хивинскою. Так, [261] например, в течение Ахал-Текинского похода генерала Скобелева в 1880 году из 12,596 верблюдов, имевшихся у него, к 20-му числу апреля 1881 года оставалось в живых всего только 350. причем самый усиленный падеж происходил в последние три месяца, т. е. начался с наступлением там весны. А что же такое, как не результат верблюжьей немощи, представляет Ахал-Текинский поход, предшествовавший последнему походу Скобелева? Кто из лично участвовавших когда-либо в движениях по пустыне читая официальное о нем сообщение, не поймет настоящего его смысла? Ведь сущность, конечно, заключается в том, что верблюды не шли, а без них идти было невозможно. Верблюдов было очень много и само по себе, а тут еще отбили значительное их количество, преследуя неприятеля после поражения. нанесенного ему по пути из Тарсакана в Ходжамкала. Не смотря на то, стало не лучше, а пожалуй хуже: количество не возместило качества, верблюжьего рева еще стало больше, изнурение людей, обязанных стеречь и водить массу вьючных животных, увеличилось, больных в лазаретах прибыло, подвижность отряда уменьшилась. Пришлось оставить в Бендесенах один батальон, два орудия, команду милиционеров и, конечно, множество разного рода запасов и всяких боевых принадлежностей. Пошли дальше — все труднее и труднее. Оставили еще один батальон в Ходжамкала. Чрез перевал едва перетащили 15-ти-дневное продовольствие на остальную часть отряда, но с каждым дальнейшим шагом верблюды падали десятками, и хотя на солдат навалили непосильную ношу, все-таки пришлось побросать столько, что, не смотря на значительное количество купленных запасов у арчманцев и нухурцев, вопрос о том, чтобы не умереть с голода, да не побросать снаряды и больных, стал кошмаром отрядного начальства. Наконец, выделили из отряда еще всех ненадежных верблюдов и лишние тяжести. В прикрытие им оставили шесть рот, одну сотню и два орудия, но подвижности не прибавилось. Таким образом вышло, что почти половина войск, двинутых в Ахал-Теке, никакой существенной пользы делу не принесла и вместо того, чтобы составлять грозу для неприятеля, составляла стражу полудохлых верблюдов, уничтожая запас продовольствия, который с величайшими усилиями доставлен до места, куда ей удалось дотащиться. Неужели после этого говорить, что вся несметная текинская сила, сосредоточившаяся у Денгиль-Тепе, вместе с тою, которая спешила на поддержку своих из Мерва, могла [262] удостоиться чести быть принятою за достойную соперницу наших войск только потому, что в рядах последних, за изнурением вследствие бессилия верблюдов и плохо выбранного для похода времени, здоровых людей не состояло? Как бы ни были храбры текинцы, но ведь это все же была не более как орда, не имеющая очень страшных им пушек и стреляющая какими-то аркебузами, орда не дисциплинированная, а в данном случае еще имевшая за собою жен и детей, напуганных, стонавших и вопивших. Ничего нет легче, как определять численность своего противника, в особенности такого, который и сам себе числа не знает; но не все ли равно, было ли текинцев в действительности столько, сколько мы себе воображали, или даже и больше? Они ничего по предпринимали против нас после Денгиль-Тепинского боя, если не считать отвода воды, помешать которому мы и не пытались. Кто же после всего этого причинил нам все унижения и горести под Денгиль-Тепе: текинцы ли, или весна и верблюды, обыкновенно совершенно бессильные в эту пору года?

Говоря о Текинском походе 1878–1879 годов, невозможно не вернуться к вопросу о воде. По мнению нашему, в рассуждениях о походах в южной части Закаспийского края воде всегда придавалось особенно преувеличенное значение. Позволяем себе утверждать, что хотя без воды, конечно, никогда и нигде обойтись нельзя, но бывают случаи, когда в походах по пустыне вода как бы утрачивает всякое значение и не в состоянии не только обеспечить успех предприятия, но и влиять на него благотворно. Продолжительный опыт указывает, что если по времени года и степени сухости воздуха требуется столько воды, что, прилагая все терпение и не теряя бодрости, человек не может уже обходиться тем ее количеством. которым довольствуется обыкновенно, то в такую пору лучше вовсе не начинать похода. Иначе, поход этот неминуемо выйдет трудным, плодящим больных, бесплодным, даже рискованным в военном отношении и, во всяком случае, чрезвычайно дорого стоющим. После каждого такого похода для всех его участников более чем очевидно, что три четверти времени у них пропало совершенно непроизводительно и то, что требовало четырех суток времени и страшного истощения исполнителей, в другое, более соответственное время могло быть легко сделано в сутки без малейшего напряжения сил. Зной, свойственный южной половине Закаспийской пустыни, и условия, его сопровождающие, совершенно своеобразны. Недостаток влаги в [263] воздухе не вознаграждается там в известных случаях не только водою, возимою на вьюках, но даже и текущею в виде реки и речек вдоль всего пути.

За примером ходить недалеко. Путь первой Ахал-Текинской экспедиции вплоть до самого оазиса пролегал сперва по берегам Атрека, а затем — Сумбара. Перевал чрез Кюрендаг по которому прошел отряд, обилует родниками и колодцами. На оазис с названных гор стекает масса живительных ручейков. Воды, следовательно, было избыточно не только для питья и варки пищи, но и для купанья. Не смотря на это, отряд, считая со дня выступления его авангарда, т. е. с 6-го июня и по день несчастного для нас Денгиль-Тепинского боя. т. е. по 28-е августа, прошел только до 436 верст. Таким образом, следовательно, на прохождение этого пространства потребовалось 83 дня, а средняя величина перехода едва равнялась 5 верстам. И это еще при таких условиях, что путь был хорошо известен и по пути имелся у нас превосходный опорный пункт в виде воздвигнутого в сентябре месяце 1878 года укрепления в Чате, в котором мы содержали гарнизон такой силы, которая еще не сколько лет назад считалась бы достаточною для покорения целого оазиса. Между тем, из приведенного рассказа известно, что в 1871 году красноводский отряд, идя по совершенно неизведанной тогда бесплодной и безводной местности, в 82 дня прошел 2,007 верст, делая, следовательно, средним числом по 241/2 версты в сутки. Остается ли после этого сомнение в том, что безводие легко вознаградить удачным выбором времени, тогда как неудачный выбор последняго никогда вполне не вознаграждается водою, в каком бы она избытке ни имелась? Можно принять, что разница в сравнительной оценке воды и времени заключается в том, что, при полном отсутствии воды, хотя бы даже и в прекраснейшее для похода время, движение прекращается совершенно, тогда как, при обилии воды, и в самый сильный зной войска все таки могут ползти вперед подобно тому, как ползли они к Денгиль-Тепе, отдавая себя вполне на авось. Но и в последнем случае для продолжения движения необходимо, чтобы воду можно было черпать в любом месте в произвольном количестве и не из навьюченных бочонков и бурдюков, а из заранее очищенных и освеженных колодцев или же из рек и ручейков, как это было в той злополучной первой Ахал-Текинской экспедиции 1879 года. Вообще можно сказать, что в походах по пустыне вода, [264] конечно, имеет свою степень важности; но если так можно выразиться, коефициент ее значения составляет лишь один из множителей, служащих для получения произведения, по которому опытный человек всегда может совершенно точно предсказать, каких следует ожидать результатов от того или другого военного предприятия. Во всяком случае, коефициент этот дальше известной определенной величины уже не растет, тогда как важнейший из остальных множителей, а именно коефициент времени, колеблясь между нулем и почти что бесконечностью, обыкновенно убывает или прибывает всегда в геометрической прогрессии и всегда прямо пропорционально степени сухости воздуха и числу градусов тепла. При нуле градусов и значение воды обыкновенно нулевое, что однако же вовсе не следует понимать в том смысле, что без воды можно обойтись и вовсе. Это лишь значит, что забота о том, как и где достать воду и как ее везти с уверенностью, что она не испарится и не обратится в отраву, что ее будут вьючить люди здоровые, которые не прорвут бурдюка и не расщепят бочонка, что под нею бодро пойдет верблюд, не требуя для подъема своего на ноги раздирания ноздрей железным кольцом и прочее, — все это упрощается до ничтожности.

Таким образом, по мнению нашему, решительно трудно приискать сколько нибудь основательные причины, которые бы указывали на правильность предпочтения весенне-.летних походов в южной части Закаспийской пустыни походам осенним. Конечно, мы говорим о тех случаях, когда выбор времени вполне зависит от того, кому вверено дело. Единственное более или менее основательное объяснение, которое доводилось нам слышать и вычитывать в пользу весенне-летних движений, состоит в том, что в эти времена года будто бы можно рассчитывать на подножные корма и на то, что туземцы, имея свои посевы на корню и не желая подвергать их уничтожению, скорее уступят нашим требованиям. Эти доводы мало основательны. Возможно ли возлагать фуражные расчеты на то ничтожное количество зеленого камыша или травы, которое произрастает в известных, весьма немногих местах пустыни, и какой начальник рискнет двинуться с места, не обеспечив свой отряд продовольствием? Что касается посевов. то они имеются уже в самих оазисах где у населения есть много добра и кроме посевов. Наконец, и самые посевы, если в известное время года находятся на корню, то в другое — хранятся в ямах в виде запасов зерна. Кроме того, помимо климатических [265] и иных указанных причин в пользу осенне-зимних движений можно привести и то, что всегдашний предмет всяких военных действий, живая вражья сила, — иомуды, текинцы и разные иные туземцы Закаспийского края с первыми же весенними лучами солнца обыкновенно расползаются по всей пустыне лежащей к северу от их зимовок и, как известно, простирающейся более чем на десяток тысяч квадратных миль. С наступлением же прохладного времени все эти народы спешат в пределы сравнительно тесной площади, приуроченной каждому из родов и поколений на зиму. Надобно заметить еще, что летнее перемещение свойственно там не одним только кочевникам, но и тем, которых можно считать оседлыми. Последние только не очень удаляются от зимних своих жилищ. Этим, между прочим, объясняется то обстоятельство, что во время весенних экспедиций в текинский аркач почти никогда не находили в нем населения. Так было, например, в экспедицию 1871 года, когда, начиная от Кизил-Арвата и до самого Денгиль-Тепе, отряд генерала Ломакина не видел ни единой кибитки. Идя в пустыню с военною целью, мы никогда не искали и не можем усиленно искать способов для избежания столкновений с туземцами. Встречи эти нам, разумеется, не страшны. Их, напротив, того, большею частью стараются избегать те, которых мы ищем. Находить же что-либо и кого-либо, без сомнения, несравненно легче на малом пространстве, чем в беспредельной пустыне. К тому же, как бы мы заботливо ни снаряжались и ни снабжались, вряд ли когда-либо дойдем до возможности соперничать с туземцами в отношении подвижности по пустыне.

Обратимся опять к, делам, относящимся непосредственно до Красноводского отряда, и проследим последние страницы книги «Хивинский поход», посвященные все тем же причинам возвращения названного отряда. Говоря о начальнике последняго, Гродеков замечает, что он «в 1873 году, как и в предшествовавшие годы, выказал необыкновенную энергию. Другой бы на его месте, получив известие о том, что Ломакин обещал непременно доставить в. Красноводск 3,000 верблюдов, что кавказское начальство придает важное и первостепенное значение обеспечению отряда верблюдами из Мангишлака и что для того, чтобы вполне гарантировать успех этой операции, командируется на полуостров с особыми инструкциями подполковник Филипов, ждал бы обещанных верблюдов. Но известие о неудаче, постигшей Ломакина, [266] вызывает в начальнике красноводского отряда новую энергию: он решается прибегнуть к самому крайнему средству, чтобы добыть верблюдов, переходит не только Атрек, но и Гюрген, и добывает себе перевозочные средства. Но уже было поздно, конец марта. Не смотря однако же на это обстоятельство, начальник отряда, постоянно заявлявший еще с конца 1872 года о том, что, выступив позже начала марта, он рискует не дойти до Хивы, все же таки выступает в поход и терпит неудачу.

Вопрос о том, следовало ли начальнику красноводского отряда идти на Хиву, не смотря на позднее время, или не следовало, составляет предмет, достойный обсуждения. Понятно, разумеется, что если бы отряд вовсе не трогался с места, начальник его стоял бы вне формального упрека. Переход чрез Атрек для приискания себе подъемных средств был воспрещен отряду. Да и вообще всякая забота по добыванию верблюдов была совершенно с него снята. Так как без верблюдов отряд идти не мог, то ясно, что, в случае если бы он остался на месте узел больного нерва заключался бы не в том, почему отряд вернулся, а в том, почему ему не были доставлены обещанные подъемные средства, и внимание военно-исторической критики Хивинского похода в отношении Красноводского отряда приложилось бы к действительной причине всех причин. Тогда исследователи занимались бы, конечно, не точным измерением емкости водовозной посуды в красноводском отряде, а обратили бы свои силы на определение степени серьезности восстания на Мангишлаке, которое выставлялось причиною невозможности исполнения обещанной доставки верблюдов в Красноводск. Отчего же отряд добровольно взял на себя столь тяжелую заботу по добыванию подъемных средств? Дело в том, что во всякой порядочной военной боевой единице, кроме формальных обязанностей, есть еще обязанности нравственные. С этой точки зрения. по мнению нашему, Красноводский отряд заслуживал бы полнейшего порицания, если бы не попытался сделать все зависящее от него, чтобы принять участие в столь желанном всеми красноводцами походе. Поэтому, не теряя времени, отряд перешел Атрек, и даже Гюрген не снимал дозора за пограничною рекою со времени окончания рекогносцировки 1872 года, чтобы по возможности не упустить в пустыню туркмен, и до 8-го марта почти ежедневно дрался с этим народом. Наконец, во время Заатрекского похода, гоняясь за верблюдами, части отряда ходили верст по 30 в сутки и добыли себе этих животных. Правда, [267] время уже ушло, хотя, конечно, и не по вине отряда, который не потерял не только дня, но и часа, дорожа буквально каждою минутою. Допустим даже, что степень его готовности была не совершенна — как за неимением времени приготовиться лучше, так и потому, что многое из заготовленного для похода в Хиву поиспортилось или даже и вовсе утратилось за Атреком: допустим, что отряд из этого последняго похода возвратился порядочно утомленным, а начальник его — больным. Но мог ли он, однако же, даже и при всех этих условиях, не идти, когда и верблюды у него уже имелись? Отряд не имел времени для того, чтобы представить вопрос о положении дел на разрешение высшего кавказского начальства: телеграфа и железных дорог тогда не существовало. Полагаем, однако же, что тогда даже; и самый подобный вопрос каждому показался бы по меньшей мере странным. Нам кажется, что если бы даже высшее начальство предвидело почти верную невозможность прохождения отряда в пределы ханства, то и в этом случае не могло бы последовать никакого иного приказания, как идти. Это можно подтвердить выпискою из книги Гродекова, который, рассказывая о впечатлении произведенном в Тифлисе известием о восстании на Мангишлаке, и о невозможности добыть верблюдов говорит{62}: «обстоятельствами этими, насколько могло судить кавказское начальство, все дело было поставлено в самое критическое положение и даже, как казалось ему, угрожало окончиться катастрофою. Красноводский отряд, лишенный перевозочных средств, находился в невозможности выступить и оказать какое либо содействие другим направленным в Хиву отрядам. Восстание на Мангишлаке могло распространиться между оренбургскими киргизами, затруднить движение орен6ургского отряда и даже задержать его в пути, или необходимостью прикрытия тыла и флангов ослабить отряд на столько, что бы воспрепятствовать и ему исполнить возложенную на него задачу. Наконец, туркестанский отряд, без содействия других войск с левого берега Аму-Дарьи, мог быть задержан на переправе чрез эту реку, а вследствие всего этого хивинская экспедиция могла и на этот раз окончиться полною неудачею». Заботясь об обеспечении благополучного конца предпринятого похода, высшие власти не отказывались ни от каких мероприятий, могущих способствовать цели. Так, например, хотя первоначальная идея о [268] формировании отряда на Мангишлак явилась как мера для подавления народного волнения на полуострове, но едва только выяснилось, что волнение это, так сказать, улеглось прежде, чем началось, отряду немедленно же дано было другое назначение. По предложению помощника Главнокомандующего{63} генерал-адъютанта князя Святополка-Мирского, решено было направить его то же в пределы ханства, причем предполагалось, что в случае надобности он может обеспечить фланг оренбургского отряда, а тем самым и движение последняго к Хиве. Таким образом, задача Мангишлакского отряда была отчасти демонстративного характера. Содействие этого рода никогда не признавалось бесполезным в Средней Азии и после Хивинского похода. В 1879 году, например, пред экспедициею генерала Лазарева в Теке, туркестанскому генерал-губернатору был сделан запрос, какого рода демонстрацию мог бы предпринять он со стороны Туркестана с целью привлечь внимание мервских туркмен, дабы удержать их от содействия населению Ахала. Когда оказалось, что осуществление серьезного предложения, сделанного на этот счет генерал адъютантом Кауфманом, обошлось бы в 600,000 рублей, то ограничились тем, что в видах демонстративных командировали один туркестанский линейный батальон из Каты-кургана на Аму-Дарью. Таким образом, следовательно, воспользовались даже столь малою и очень далекою от главного оперирующего отряда силою, так как для достижения военных целей ничем ослабляющим и отвлекающим неприятеля пренебрегать не следует. Если это справедливо, то ясно, что красноводскому отряду идти во всяком случае, было необходимо. Притом и идти он должен был непременно на перерез путей из Текинского оазиса в оазис Хивинский. Так он и сделал. Красноводскому отряду невозможно было откладывать начала движения, так как срок для его окончания был обусловлен необходимостью согласования действий с остальными отрядами. Серьезные и самостоятельные экспедиции для толковой своей подготовки требуют месяцев, а не дней, и не предпринимаются в пору года заведомо неудобную. Гродеков приводит в своей книге{64} выписку из рапорта начальника красноводского отряда в кавказский штаб, помеченного 30 числом октября 1872 года. В ней высказывалось опасение, [269] что выработка общего плана действий против Хивы, согласованного между тремя военными округами, по затруднительности этого согласования, вероятно, последует не скоро. Выписка эта заканчивается так: «это тем более будет жалко, что, значит, не воспользуются опытом, который достаточно указал, что действия против Хивы всего удобнее и проще возложить на кавказские войска».

Нужно думать, что именно только что приведенные слова, а быть может и еще какие-либо другие мнения и заявления в этом же роде приводят Гродекова к заключению, что «начальник красноводского отряда не должен был обязываться пред высшим начальством достигнуть пределов Хивы». Вместе с тем он полагает, что было бы основательнее, если бы движению отряда был придан характер простой рекогносцировки, которая могла бы обратиться в действительное наступление на Хиву, когда обстоятельства тому поблагоприятствуют. Гродеков думает, что, по всей вероятности, при таких условиях отступление красноводского отряда не вызвало бы ни малейшего упрека.

Из общего плана экспедиции, который мы имели случай привести, видно, что высшее начальство само дало каждому из отрядов, направленных в Хиву, вполне определенную программу. Предвиделось, что и более одного отряда может не дойти по назначению. По крайней мере так все это понимали на Кавказе, не исключая Его Императорского Высочества Главнокомандующего, который изволил по этому поводу высказаться следующим образом: «Сколько понимаю я, проект отправления войск одновременно из трех пунктов, по путям мало известным, заключает в самом себе предположение о возможности неудачи для той или другой из двинутых к Хиве колонн. Иначе, казалось бы, и не было причины направлять их из трех различных, столь отдаленных местностей»{65}. Не смотря на вероятность частной неудачи и даже именно поэтому отрядам приказано было идти в пределы ханства, а не рекогносцировать. Какое же право имел тот или другой начальник придавать движению своего отряда произвольный, наиболее ему приятный или для его личной безопасности удобный характер? Наконец, спросим мы, кому могла тогда да же придти в голову такая самоохранительная политика и какое могла иметь она существенное значение? [270]

Что касается обязательств пред высшим начальством, о которых говорит автор истории Хивинского похода, то мы смело утверждаем, что они никогда не были безусловны. Напротив того, надежды на успех всегда ставились в полнейшую зависимость от времени начала движения. Только один раз после того, как не осталось уже сомнения, что движение не может быть начато до 1-го марта, начальник красноводского отряда писал, между прочим, князю Святополк-Мирскому{66}: «Бог даст, мы не опоздаем придти в Хиву к назначенному сроку». Но такое обещание как, вероятно, согласится всякий, гораздо ближе граничит с молитвою об успехе или с надеждою на помощь Божию, нежели выражает самоуверенность.

Как бы то ни было, но красноводский отряд не имел никакого права оставаться на месте и не принять участия в походе на Хиву. К тому же, хотя и выступая из Чекишляра весною — он имел кой — какие шансы на успех и между ними главнейшим был тот, что ко дню начала похода стояла еще довольно холодная погода. Мы уже имели случай говорить, что 9-го апреля, в день Св. Пасхи, холод донимал нас весьма сильно. Вообще весна как бы запаздывала по всей арало-каспийской низменности, а потому то же самое, что и мы, испытывали и в других отрядах. Так, например известно, что 11-го марта джизакская колонна туркестанского отряда собралась в урочище Клы, где в то время лежал глубокий снег и стояли сильные холода. Точно такие и по пути Оренбургского отряда 26-го марта, когда авангард его дошел до Эмбенского поста, земля повсюду была покрыта толстым слоем снега и большие морозы еще не прекращались. Наконец, мангишлакский отряд, как известно, пошел с еще меньшими шансами на успех, чем красноводский. Этот отряд был собран и отправлен, так сказать, по тревоге. Он, формировался накануне; самого выступления, и притом из частей, которые вовсе не знали ни друг друга, ни своего начальника и узнали только на пути, о котором тоже положительных данных не имелось. Отряд этот, будучи почти такого же состава, как красноводский, имел втрое менее верблюдов, чем наш. При этом он все же поднял продовольствие на два месяца, т. е. всего лишь на 12 дней менее, чем красноводский отряд, а потому нужно думать, что его верблюды должны были быть навьючены сверх сил и следовательно в особенности [271] и замедлять и затруднять поход. У мангишлакского отряда, по сравнение с красноводским, было чрезвычайно мало посуды для воды. Не смотря на все это, мангишлакский отряд прошел и, как известно, оказал существенную помощь общему делу в Хивинском походе. Конечно, успех этого отряда был бы совершенно необъясним, если бы он не освещался одним по-видимому ничтожным обстоятельством. Последнее заключается в том, что полковник Ломакин, приняв на себя обязанность обеспечить красноводский отряд верблюдами, с самого начала этой операции не переставал делать представления о необходимости и его собственного движения из Биш-Актов к Сары-Камышу, а следовательно не упускал из вида вероятности такового. Совершенно не разделяя на этот счет воззрения начальника мангишлакского отряда, высшее кавказское начальство долго и вполне категорически отклоняло ходатайство. Но в феврале месяце 1873 года, когда в Тифлисе стало известно о неожиданном возмущении на Мангишлаке, а также и о всех печальных последствиях для Красноводска, как уже и было говорено, последовало распоряжение о формировании отряда и на Мангишлаке.

Вообще нельзя не заметить, то степень успеха в военных предприятиях часто бывает совершенно необъяснима, и ни один глубокий знаток военной науки не силах предрешить, что именно выйдет из того или другого начинания, хотя, когда факт уже совершится, каждый из таких людей пояснит самым убедительнейшим образом, что то или другое неизбежно должно было произойти и именно потому-то и потому-то. Как, например, объяснить, что тот же самый мангишлакский отряд, который с такою малою подготовкою в 1873 году одолел 750-ти-верстный трудный путь по пустыне, должен был в 1872 году решительно отказаться от небольшой осенней рекогносцировки, так сказать, вокруг своего дома, и только по той причине, что один из пароходов, назначенных в. распоряжение его начальника, оказался не вполне исправным? Наконец, чем объяснить и то, что он же, имея в своем составе все роды войск и выступив 21-го января для при обретения верблюдов красноводскому отряду, к 4-му февраля вернулся у уже обратно, вовсе не добыв названных животных? А между тем известно, что страна, по которой шел отряд, до того кишела верблюдами, что еще 25-го января начальника мангишлакского отряда тревожила мысль о том, что киргизы приведут их слишком много, и он сделал распоряжение в устранение [272] неудобств, могущих оттого произойти{67}. При всем этом, население полуострова свободно администрировалось нами и в начале поисков было совершенно тихо. Первые признаки народного беспокойства были замечены нашим отрядом только 27-го января, но проявления его были слабы. Не смотря на это, задачу свою отряд не выполнил. Обстоятельство это было бы понятно, если бы, например, оружие наше потерпело какую-либо неудачу, но и этого не случилось. Напротив того, в единственном, хотя и притом не особенно кровопролитном, бою при Джангильдах, 28-го января, около четырех сотен киргизов, вооруженных пиками, топорами и несколькими ружьями, позволивших себе кричать «аламан» и размахивать пиками над головами {68}, были разбиты наголову нашею казачьею сотнею, в, которой состояло только 68 всадников. Таким образом, по мнению нашему, в военном деле иногда достаточно бывает маленькой причины, чтобы разрушить успех, даже и хорошо подготовленный, тогда как в других случаях бесконечное множество по-видимому даже серьезных причин и поводов к неуспеху остаются совершенно без влияния на дело. Распорядившиеся посылкою мангишлакского отряда, конечно, вполне заслужили признательность всех, кому дороги русские интересы; но для того, чтобы решиться послать этот отряд, нужно было быть чисто военным человеком и глубоко сознавать, что в военном деле хуже всего нерешительность и бездействие и что в нем иногда кажется невозможным оказывается вполне возможным, и наоборот. Только соглашающиеся с вышесказанным мнением могут признавать правильною посылку в Хиву импровизованного на Мангишлак отряда. Tе же, которые с этим мнением не согласны, должны быть последовательны и считать эту посылку еще большею ошибкою, чем движение красноводского отряда, так как на каждый один шанс на успешный поход мангишлакского отряда красноводский отряд имел таковых, по меньшей мере, три. Последний до Хивы не прошел, но движение его вряд ли было бесполезно. Как мы уже имели случай говорить, благодаря именно этому движению, в числе защитников Хивинского ханства ни кто не нашел бы ни единого текинца или при-атрекского туркмена. Текинцы в то время сидели дома и караулили свои очаги, которые сильно потерпели от красноводского отряда в 1872 году.[273]

Нельзя обойти молчанием того обстоятельства, что, когда заговорили о возвращении красноводского отряда, было высказано, между прочим, мнение, по которому если он не мог продолжать пути по дороге на Орта-Кую, то должен был свернуть на Сарыкамышский путь или же повернуть на колодцы Динар и идти в Ахал-Tекинский оазис, дабы тем замаскировать неудачу движения на Хиву. Что касается первого из этих мнений, то после всего, что уже сказано нами о пути чрез Сарыкамыш, остается лишь заметить, что для этого отряд должен был возвратиться в Джамала, т. е. пройти назад свыше 100 верст. Затем, отряд должен был следовать путем неисследованным — чрез Коимат и Караиман в Дахлы, с безводными промежутками примерно в 40, 95 и 90 верст. От Дахлы до Узун-Кую 57 3/4 версты и, наконец, от сего последняго до Декча, на Узбое, 115 ½ верст. Следовательно, если бы оправдалось сведение о колодце Узун-Кую, которое имелось в отряде и которое мы уже имели случай сообщить выше, то последний безводный переход красноводского отряда должен был бы равняться 173 ¼ верстам.

Обращаясь к мнению насчет перехода в Теке, мы приведем поэтому поводу выписку из книги «Хивинский поход 1873 года», которая, по мнению нашему, вполне способна разъяснить вопрос. Вот подлинные слова автора названного сочинения: «Красноводский отряд, при выступлении из Чекишляра, имел продовольствия для людей на два месяца и 12 дней, а фуража для лошадей — только по 9-е мая. Так как передовые эшелоны выступили 19-го и 20-го марта, то 22-го апреля, когда решено было повернуть назад, в отряде оставалось продовольствия для людей на 42 дня, по1 ½ фунта сухарей в сутки на человека, а фуража для лошадей — на 17 дней, в размере по 5 фунтов ячменя на лошадь в сутки. Следовательно фуража доставало только, чтобы возвратиться в Красноводск, не говоря уже про то, что, по состоянию конницы, она не могла совершить что-либо, кроме возвращения к берегу моря. Если бы начальник отряда пошел в Текинский оазис с одною пехотою и артиллериею, то от Игды до Динара он должен был бы преодолеть безводный переход в 93 версты по глубоким пескам, когда люди и артиллерийские лошади уже были сильно утомлены. Быть может, на этом переходе пришлось бы потерять большую часть верблюдов, всех лошадей и даже самые орудия закопать. Как бы тогда отряд возвратился в Красноводск? В Ахал-Теке невозможно было оставаться долее двух недель, и отряд точно [274] также должен был бы возвратиться в Красноводск. Подвезти же довольствие из этого последняго пункта к отряду не было возможности, по неимению перевозочных средств. Наконец, начальник отряда не признавал надобности и цели в подобном маневрировании. Отвлечение иомудов и текинцев от содействия Хиве казалось ему достигнутым чрез исполненное до Игды движение; не видя же возможности дойти до предположенной цели т. е. до пределов Хивы, он счел главною своею обязанностью сберечь вверенные ему войска и не подвергать их напрасным мукам. В этом отношении нельзя не высказать полного одобрения сделанных им распоряжений». Но, как бы продолжая эти строки. Гродеков приходит к тому заключению, что, придерживаясь прежнего своего мнения в этом вопросе, начальник красноводского отряда, даже и раздобыв верблюдов, едва ли не должен был, за поздним временем, отказаться от желания достигнуть Хивы, а следовательно и от движения к Измыхширу. «Ему бы следовало — говорит автор истории Хивинского похода -или сделать только диверсию к Хиве, или же выдвинуться в Ахал-Теке с отрядом менее значительным, и потому имевшем возможность быть лучше снаряженным, с целью удержать текинцев от участия в помощи Хиве.

Чтобы не повторяться, мы не станем более говорить ни по поводу диверсии, ни по поводу того, последовательно ли и согласно ли с прежним своим мнением поступил начальник красноводского отряда, идя на Измыхшир в позднюю пору; по вопросу о движении с места в Tеке нельзя не уделить нескольких слов. Могли вообще начальник отряда считать себя достаточно полноправным для того, чтобы идти куда-либо или не идти, вполне по своему усмотрению? Допустив даже первое из этих решений, все таки останется вопрос: мог ли он вести отряд в Tеке и в том случае, если уже об этом возбуждалась речь и разрешения на это не последовало? А между тем на странице 25-й почтенного труда самого же Гродекова мы читаем: — Начальник, красноводского отряда просил предписать ему идти в Ахал-Tекинский оазис, так как поход этот в равной степени и непременно оказал бы пользу общему делу. Главнокомандующий же на это заметил, что «рано или поздно с текинцами придется иметь решительное столкновение, но если красноводский отряд не примет участия в движении, долженствующем положить конец проискам Хивы против России, то это может оказаться упущением [257] непоправимым, ибо холода на севере могут помешать движению войск из Оренбурга, а туркестанский отряд, без содействия других войск с левого берега Аму-Дарьи, может быть задержан на переправе чрез эту реку».

Поход в Теке, если бы он был тогда возможен и разрешён, бесспорно привел бы деятельность старого красноводского отряда к совершенно иному и притом вполне благополучному концу. Но если бы разрешение это запоздало, то вместе с тем изменилось бы и положение дел на Мангишлаке. Движение наших войск в Хиву со стороны названного полуострова не могло состояться. Мангишлакский отряд, так сказать, был создан на развалинах счастья отряда красноводского, причем несчастные события, последовавшие именно на Мангишлаке, обратились во зло красноводскому отряду и в пользу отряду мангишлакском. Многие части, впоследствии вошедшие в состав сего последняго, были взяты из состава отряда, собиравшегося в Чекишляре. Конечно, войска нашлись бы и на западном берегу Каспийского моря, но снаряжение их в трудный поход потребовало бы много времени, иначе дело это было бы сделано не вполне благонадежно. Совершенно иной материал представляли самые роты и сотни, которые были выделены из состава красноводского отряда. Оне уже были несколько освоены с местными условиями. Наконец мангишлакский отряд необходимо было снабдить всякого рода походным довольствием а уж на одно это требовалось столько времени, что пора возможности и надобности движения кавказских войск прошла бы прежде, чем отряд. был бы готов. Приведение в готовность мангишлакского отряда тем более потребовало бы времени, что, в случае движения с Кавказа в Хиву одного только его, он вряд ли был бы выпущен на авось. На это можно было рискнуть либо в крайности, либо на том основании, что мангишлакский отряд был бы послан с Кавказа как бы дополнительно. В другом случай он, вероятно, был бы усилен и в составе, и запасами, а для этого ему потребовалось бы и более верблюдов. А тут войска, взятые из Чекишляра и Красноводска, привезли с собою на Мангишлак в готовом виде все, что было им нужно для похода. Что касается красноводского отряда, то ему, идя в Теке, не было бы ни причин, ни оснований сокращать число войск, первоначально назначенных в его составе, и мы не можем понять, почему Гродеков думает, что в этом случае «следовало выдвинуться в Ахал Теке с отрядом менее значительным». Мы говорим, что не было [276] бы причин потому, что от Чекишляра до первой текинской крепости, а именно до Кизил-Арвата, не 750 верст, как до оазиса хивинского, а приблизительно 300. Кроме того, идя в Теке нам почти не нужно было возить воды, ибо путь большею частью пролегает вдоль реки Атрека и его притока Сумбара. Следовательно, перевозочный наши средства были бы шире. Не было бы и оснований идти с малым отрядом потому, что мы не могли, придя в Теке, рассчитывать на спокойную стоянку у окраины оазиса. Этого не допустили бы и сами текинцы, по присущему им нраву. Следовательно, красноводскому отряду неизбежно пришлось бы заняться утверждением нашего владычества в Ахале, а на это нужны были значительные силы. Конечно, движению отряда можно было придать характер рекогносцировки, но в те времена никто не в состоянии был понять, что один и тот же путь или одну и ту же местность можно рекогносцировать до бесконечности, так как рекогносцировки производились тогда не только с точнейшим измерением расстояний и нанесением на карту проходимого отрядом пространства, но и с определением географического положения наиболее выдающихся пунктов, а также и многих высот. Так как пути в Теке были уже обрекогносцированы красноводским отрядом и со стороны Красноводска, и со стороны Чекишляра, то вообще для старых красноводцев никогда не может быть понятен смысл всех рекогносцировок, производившихся в этих же пределах, начиная с 1874 г. включительно по год движения наших боевых сил с целью покорения Теке. Доискиваясь от них каких либо результатов, можно только придти к заключению, что рекогносцировки эти оканчивались получением письменных заверений от туземцев в том, что они отныне сопричисляют себя к подданным Белого Царя; но такие документы всегда легко было добывать в произвольном количестве и без рекогносцировок. О том же, какую цену можно было давать подобным заверениям, было уже говорено. Наконец, это усматривается и из того, что в весьма скором времени после получения верноподданнических актов силу последних пришлось закрепить двумя походами и штурмом Денгиль-Тепе.

Следя за страницами книги «Хивинский поход 1873 года», нельзя умолчать об одном справедливом замечании автора этого труда. Г. Гродеков говорит, что «в красноводском отряде не было правильно организованного штаба и, вследствие этого, забота по снаряжению отряда всецело лежала на самом его начальнике». [277] Действительно, состав штаба в отряде был крайне недостаточен вообще, а единственный офицер генерального штаба, находившийся налицо при Красноводском отряде и так много принесший ему пользы во время первой его рекогносцировки 1871 г.{69}, еще в том же году был отозван на западный берег Каспийского моря, где и получил другое назначение. Обстоятельство, указанное выше, действительно мешало правильному распределению труда, который, вследствие этого, иногда тяжелым бременем ложился на некоторых деятелей в Красноводском отряде того времени, Однако же, если в степных походах несоразмерность личного состава управлений вредна для успеха дела в тех случаях, когда она выражается в недостатке, то в других, т. е. когда управление переполнено, обыкновенно получаются еще худшие результаты. Вообще, как кажется, для походов по пустыне нет причин нарушать общее, принятое в нашей организации, отношение между различными органами, например, между числом начальствующих и подчиненных. Там в особенности каждый лишний начальник является истинною обузою, и чем выше чин его, тем тягостнее бывает он для экспедиции во всех отношениях. Вникая же в вопрос о составе отряда, действующего в Средней Азии, казалось бы, нельзя не признать, что в нем число кавалерии в особенности должно быть строго соразмерено с действительною в ней потребностью, а роль кавалерии — с родом службы, выпадающей на ее долю. К такому заключению можно придти, между прочим, сопоставляя затруднения, представляемые снаряжением кавалерии в степной поход, с теми выгодами, которых возможно ожидать там от нее. Полагая продолжительность похода в один месяц, на снабжение каждого кавалериста, разумеется с его конем, приходится груза приблизительно на три верблюда, не считая сосудов с водою, тогда как вместе с сими последними на трех пехотинцев достаточно двух вьючных животных. Этот аргумент может показаться слабым только тому, кто не имеет представления о том, что такое в каком-нибудь, например, Чекишляре выгрузка вообще, а громоздких предметов в особенности и что значит навьючка и развьючка тех же предметов и даже самая их перевозка на верблюдах. К тому же мы не можем в степных походах возлагать на кавалерию сколько-нибудь самостоятельных, задач. Американские рейды там невозможны, во-первых, потому, что, сколько бы [278] мы ни привели туда кавалерии, мы всегда будем уступать неприятелю и числом ее, и выносливостью коней; а во-вторых, успех рейда зависит от степени подвижности кавалерии, подвижность же ее возможна лишь при условиях хождения по стране, где все, что нужно всаднику и его коню, не отягощает спины последняго, но может быть приобретено в любом месте. В пустыне наша сила — пехота и артиллерия. Кавалерия же, в особенности осенью и зимой, когда кибитки номадов на местах, нам необходима не более, как в том размере, который нужен для облегчения движения колонн с обозами и для помощи пехоте при исполнении ею охранительной службы. В это последнее понятие должно входить также своевременное предупреждение прикрытий, высылаемых к пасущимся верблюжьим гуртам, о намерении неприятеля угнать животных и оказание всякого рода помощи этим прикрытиям. Неприятельская кавалерия в той стране не дерется в сомкнутом строю: она и атакует, и принимает атаку всегда в рассыпную. Не ясно ли, что там регулярная кавалерия не нужна? Не нужна она и для разведок, так как и для них удобнее употреблять казаков, не говоря уже о том, что еще лучше содержать для дальних разведок один-другой десяток туземных джигитов, коих семейства и имущество находятся под нашим ведением и наблюдением.

* * *

В 1873 году Красноводский отряд не выполнил существенную часть лежавшей на нем задачи. Движением своим он несомненно приковал воинов Текинского оазиса к их домашним очагам и лишил возможности принять условленное активное участие в обороне Хивинского ханства, но до Хивы он, все-таки, не дошел. Причину этой неудачи справедливо всецело отнести к предшествовавшим неудачам на Мангишлаке, коими, можно полагать, власть названного полуострова лишена была возможности сделать дело, за которое взялась с излишней нескромною самоуверенностью. Обещанных верблюдов из Мангишлака в Красноводск не прислали. Вследствие этого, Красноводский отряд вынужден был предпринять свой за-Атрекский поход. Последний доставил красноводцам верблюдов и новую боевую славу. Кроме того, поход этот не только осветил обширное пространство между реками Атреком и Гюргеном, но и часть Загюргенья. Однако, благодаря ему же, отряд наш сильно изнурился. А что еще важнее, он невольно потерял более трех недель, удобных для движения по пустыне.[279]

Читатель вероятно заметил, что в книге этой сквозит недоверие к тому, что на Мангишлакском полуострове произошли события, предупреждение которых, или с которыми борьба, в видах доставления Красноводскому отряду обещанных верблюдов, становились невозможны. Признаемся, обстоятельства те представляются нам менее чем серьезными, даже и теперь, когда о них можно уже судить не по одним только рапортам начальника Мангышлака, широко цитированным нами выше. Новый материал находится в статье Н. Ломакина, напечатанной в майской книге «Военного Сборника» за 1891 год.

Для полноты исследуемого вопроса и правильной оценки дела каждым, кто интересуется минувшими событиями в Средней Азии, мы приводим содержание объяснительной статьи, почти дословно.

Вот что рассказано в той статье:

«В начале декабря 1872 года я получил депешу из Тифлиса от начальника окружного штаба следующего содержания: «Можно ли добыть на Мангишлаке 4,000–5,000 верблюдов для Красноводского отряда и доставить их в Красноводск к марту 1873 г. и каким способом». На что я ответил тогда же, что на Мангишлаке в начале каждого года, именно в средине февраля, можно добыть верблюдов и большее число, но только для этого необходимо предварительно занять колодцы Биш-Акты. Последняя мера была основана на следующих соображениях: обыкновенно, с наступлением каждой зимы, когда начнутся уже сильные морозы, в декабре и январе, все киргизы, со всем скотом и верблюдами, прикочевывают с возвышенности Усть-Урт (Урка) на полуострова Мангишлак и Бузачи, лежащие гораздо ниже, почти на уровне моря, и где зима бывает не столь сурова и имеется больше корма. Там они остаются до марта или конца февраля, там котятся в это время их верблюды и бараны и затем уже с молодым приплодом кочевники возвращаются на Усть-Урт, совершая тогда свои передвижения, вследствие присутствия в стаде молодого приплода, крайне медленно. В это время хотя на Мангишлаке и бывает много верблюдов, но вообще кочевники, по свойственному им недоверию, неохотно дают их нам в наем; продают же, особенно на звонкую высокопробную монету, всегда с удовольствием. В виду этого, по первому же известию о предстоящем сборе верблюдов, я просил о высылке для сего денег. При чем, предвидя, что без репрессий едва ли можно будет обойтись, обусловливал это дело непременною высылкою в Киндерли заблаговременно одной роты и двух сотен. Заняв этими сотнями [280] Биш-Акты и выставив сотню при входе в Бузачи, а роту в Киндерли, мы положительно запирали бы оба полуострова Мангишлак и Бузачи, так что могли бы ни одного верблюда не про пустить оттуда на Усть-Урт и все они были бы в наших руках, особенно же в то время, когда стада с молодым приплодом не могли скоро двигаться и легко могли быть нами настигнуты и за держаны. План этот своевременно одобрен и утвержден.

Затем в начале января (рапортом 9-го января № 14) снова просил усилить мангишлакский отряд двумя сотнями и одной или двумя ротами, оговорив, что иначе недостаток войск может парализовать главное дело, т. е. сбор верблюдов для Красноводского отряда. Эта вторичная моя просьба мотивирована была, между прочим, и тем обстоятельством, что слухи о предстоящем по ход наших войск в Хиву, со стороны трех округов, дошли уже до Хивы, и хан стал рассылать повсюду своих эмиссаров, подстрекателей и зейкачей, чтобы волновать наших кочевников и убеждать их, чтобы они нам не служили и помогать верблюдами, под опасением полного их разорения, не смели. К нам на Мангишлак с этою целью присланы Утеп, Бей-Магомет, Коррун, Матчап и Адил. Двух из них мне удалось захватить в конце января и в феврале, один явился сам, а двое бежали.

19-го января совершенно неожиданно прибыл к форту Александровскому военный пароход «Наср-Эдин-Шах» и привез нам депешу помощника главнокомандующего от 6-го января следующего содержания: «Теперь же озаботиться приготовлением для Красноводского отряда от 1,500 до 3,000 верблюдов и доставить их в Красноводск к 20 февралю». Приказание это явилось в самое неблагоприятное для этой операции время и при самых не благоприятных для нее обстоятельствах: ни просимых мною войск на усиление отряда, и для предварительного занятия Биш-Акты, ни денег выслано не было; зима продолжала стоять теплая, почему большинство аулов не перекочевывали еще на Бузачи и Мангишлак, а продолжали кочевать по склону Усть-Урта, впереди Биш-Акты; верблюды большею частью еще не начинали котиться и аулы киргиз могли легко и быстро перекочевывать на Арка, вне нашего влияния и досягаемости.

Словом, дело это принимало неблагоприятный оборот, ибо все, чем только мы с самого начала обусловливали возможность успешного сбора верблюдов и о чем своевременно доносили и просили, оказывалось теперь неосуществимым, невозможным: к довершению и меры, принятые по моему представлению кавказским [281] начальством для содействия этому делу, не могли быть приведены своевременно в исполнение: для перевозки в Киндерли войск, лошадей, провианта и фуража не было в то время готовых паровых судов, а деньги, высланные с полковником генерального штаба Филиповым (30,000 руб., на половину звонкой монетой), чуть не целый месяц скитались за бурями по всему Каспию на военной шхуне «Персиянин»; так что уже полагали, что она погибла и послали ее розыскивать, и только в двадцатых числах февраля она прибыла к форту. Но во всяком случае, во исполнение означенного выше приказания, полученного мною 19-го января, я, дабы своевременно собрать верблюдов и успеть к 20-му февраля доставить их в Красноводск, решился немедленно же, на второй день, двинуться в степь с теми средствами, какими располагал, т. е. с двумя сотнями и одной стрелковой ротой, чтобы проследить там лично за сбором верблюдов, оказать в случае надобности содействие нашим старшинам и биям, руководить ими в этом деле и вообще сделать все, что только будет возможно. Особенные надежды возлагались на Бузачи, где тогда было много верблюдов, и потому туда я послал сотню Дагестанского конно-ирегулярного полка, под начальством подполковника Квинитадзе, и сам того же числа отправился за нею со стрелковой ротой, Терской сотней и двумя орудиями, объявив народу, что иду в Биш-Акты, где будем строить укрепление. Подполковнику Квинитадзе было объяснено, сколь важное значение представляет теперь для нас полуостров Бузачи, что только оттуда и можно рассчитывать добыть верблюдов, и потому приказано ему по приходе на Бузачи стать у кол. Мастек и, производя оттуда возможно частые разъезды между этими колодцами и заливом Кара-Кичу-Кайдан, стараться запереть Бузачи и прекратить для кочевников всякий выход оттуда до окончания сбора верблюдов.

У колодцев Тарталы, в Каратау (горы. отделяющие Мангишлак от Бузачи), куда мы прибыли на третий день, собрались все наши наибы, старшины и почетные бии. Тут им объявлено о последовавшем распоряжении касательно сбора верблюдов и тут же нами распределено, сколько именно каждое отделение и каждый старшина, к какому времени и куда должен доставить верблюдов.

До 26-го января все шло хорошо, по затем киргизскому наибу Кафару, при содействии хивинских эмиссаров, удалось взволновать значительную часть адаевских аулов, кочевники коих, поверив их наговорам и предъявленной им бумаге за печатью [282] хивинского хана, угрожавшей адаевцам, что если они осмелятся помогать нам и дадут верблюдов, то будут в конец разорены, — стали тайком отгонять своих верблюдов подальше от нашего отряда, и таковые в значительном. числе оставались лишь на Бузачи. Между тем тут произошел один из самых главных эпизодов, имевший самое решающее значение для нашей задачи. Выше было уже сказано, что мы с самого начала придавали особенно важное значение высылке сотни на Бузачи, с целью запереть выход оттуда кочевникам с верблюдами, и дали на это командиру сотни самые точные и положительные указания. Но в ночь с 28-го на 29-е число кочующие на Бузачи мятежные адаевцы, обманным образом воспользовавшись изменой бывших при этой сотне киргиз-вожаков верблюдов, отбили у нее всех лошадей, которых эти киргизы вспугнули, бросившись на них ночью с гиком, так что сотня эта, оставшись пешею, не могла уже выполнить возложенного на нее поручения — запереть Бузачи, и потому верблюды из Бузачи в ту же ночь и на следующее утро угнаны кочевниками на Усть-Урт, где мы их уже не могли настигнуть, а за ними угнаны были туда же и верблюды прочих адаевских аулов, кочевавших впереди нашего отряда. Вследствие этого дальнейший сбор верблюдов оказывался уже совершенно невозможным, так как гоняться за ними по Усть-Урту было решительно немыслимо.

Изложенное выше событие на Мангишлаке в январе 1873 года ясно указывает на действительные причины неудачного сбора верблюдов; так точно доносил я об этом и рапортом № 100.

Успех в начале предприятия выразился в том, что все наши сардари и бии принялись за дело с полным усердием и ревностью, какие выказали при сборе первых 500 верблюдов месяц тому назад, — послали в форт Александровский нарочных, чтобы оттуда немедленно доставили возможно больше войлоков и веревок для верблюжьих седел, так как опасались, что последних будет недостаточно; на третий же день по объявлении им приказания о сборе верблюдов я уже получил донесения от правителей Баимбетова и Табушева отделений, что ими уже собрано определенное мною с них количество верблюдов, и даже с значительным излишком, и отправлено к Биш-Акты, куда они прибудут к моему приезду; кроме того, во всех аулах, мимо коих я проходил с отрядом, мы все видели, что сборы верблюдов производятся весьма деятельно, а потому, полагаю, я имел полное основание донести, что начало этого дела не оставляло желать ничего лучшего; что [283] же касается того, что будто у нас ничего не отнято, то выше я уже объяснил что у нас, вместе с лошадьми Дагестанской сотни отняли именно то без чего невозможно было продолжать сбор верблюдов, которых, именно вследствие отнятия этих лошадей, киргизам удалось угнать на Усть-Урт, вне досягаемости нашего отряда. Огни зажигаемые на горе Чопан-Ата на Мангишлаке видимые на десятки верст кругом, служат сигналом большой тревоги и величайшей опасности, — сигналом, по которому кочевники снимают кибитки, аулы собирают свои стада и удаляются в пески и на Усть-Урт, где становится трудно их преследовать. В результате, выше сказано уже нами, что из этого вышло: большинство верблюдов угнано на Усть-Урт, чему мы не имели возможности воспрепятствовать, после угона лошадей Дагестанской сотни: оставшиеся кочевники со своими стадами баранов и лошадей продолжали кочевать на прежних местах Мангишлака и Бузачи будучи совершенно равнодушны к происходящему, и с их стороны никаких более враждебных против нас действий не было. Главное дело, которого добивались Кафар и хивинские эмиссары, было сделано: верблюдов нам не дали.

Сбор верблюдов был прекращен по следующей причине:

Мы полагали возможным, приступить к их сбору на Мангишлаке и Бузачи лишь в феврале месяце и при условии предварительного занятия Биш-Акты, а когда таковое занятие оказалось неосуществимым, по невысылке своевременно войск и денег то у нас еще оставалась надежда на Бузачи; предвидеть же тогда столь неожиданный и прискорбный случай-угон лошадей у такой превосходной, испытанной боевой Кавказской сотни — без сомнения никто бы не мог. Последствия же этого случая — угон кочевниками верблюдов на Усть-Урт — и составляют как выше уже нами сказано, причины окончательного прекращения сбора этих животных.

По неимению паровых судов, на Мангишлак нам не было доставлено ни одного солдата, ни одного казака или всадника и отряд оставался в том же составе, в каком был назад два года, до тех пор, когда уже стал формироваться в Киндерли Мангишлакский экспедиционный отряд, т. е. до конца марта или начала апреля.

Наиб адаевских киргизов т. е. старший их правитель из туземцев Кафар Караджигитов, отличавшийся умом, особенною энергиею, деятельностью, знанием дела и распорядительностью, как [284] по своему родовому происхождение (имеющему в среде кочевников первенствующее значение), так и по своему богатству пользовался в своем народе огромным влиянием. В деле успокоения края после первого восстания на Мангишлаке в 1870 году, затем в деле устройства в оном управления, сбора кочевников на обычные их кочевья, при взносе наложенной на них контрибуции и податей, Кафар оказал особенные, выдающаяся заслуги и отличия, почему и был утвержден командующим войсками в звании наиба. Понятно, что такой человек мог пользоваться, и действительно пользовался, и моим доверием.

500 верблюдов были собраны и доставлены в форт Александровский еще в конце декабря и начале января, в виду предполагавшегося предварительного занятия Биш-Акты. Тогда назначенные для сего войска отправлены бы были через зал. Киндерли морем, а мангишлакские сотни с провиантом и фуражом на этих верблюдах, при самых легких вьюках, дошли бы на седьмой день до Биш-Акты, откуда, отдохнув, верблюды могли быть доставлены в Красноводск совершенно бодрыми и неизнуренными; подвозка же провианта и фуража на незначительном расстоянии (100 верст) между Киндерли и Биш-Акты нисколько не могла изнурить их, так как для этого требовалось их сравнительно немного, а потому и труд мог быть распределен так, чтобы он не был изнурителен.

Что верблюдов на Мангишлаке много, это не подлежит сомнению; но только их много не всегда, не во всякое время, а лишь при известных, своевременно и ясно указанных мною условиях; о необыкновенном же обилии их у мангишлакских киргизов я никому никогда не доносил.

Значительное большинство киргизов действительно не принимало никакого участия в измене Кафара. Это видно уже и из того, что в деле нападения на Терскую и Дагестанскую сотни принимали участие лишь родственники Ермамбета и Самалыка, в числе около 300 человек, что затем никаких других враждебных действий против нас не было, и что нам удалось сравнительно скоро, к началу марта, успокоить весь край и возвратить кочевников на их обычные кочевки. Киргизы были только сильно запуганы угрозами Кафара и хивинских эмиссаров, что будто бы идущие из Хивы партии хивинцев будут их истреблять; а когда убедились, что все это было ложно, и узнали, что сам Кафар бежал в Хиву, — тотчас же стали являться к нам с изъявлением покорности и предложением услуг. В последствии они [285] нам оказали действительно значительные услуги, как при сформировании мангишлакского экспедиционного отряда, снабдив его верблюдами и всем необходимым для Хивинского похода, так и во время этого похода, бывших, там военных действий, трехмесячного пребывания в Хиве и, наконец, во время обратного возвращения отряда из Хивы к берегам Каспия, — чего, без сомнения, не могло бы быть, и на что мы могли бы рассчитывать, если бы народ был к нам враждебен.

В деле у г. Кара-Тюбе с нашей стороны ранены два офицера и 16 казаков. Что же касается отказа нашего от дальнейшего усиления Мангишлакского отряда казачьими сотнями, то так как усиление это признавалось необходимым лишь для предварительного занятия Биш-Акты, с целью содействия сбору верблюдов для Красноводского отряда, и так как таковой сбор не мог состояться, то и в этих сотнях надобности не было.

500 верблюдов были наняты нами еще в конце декабря и в начале января, для предполагавшегося тогда предварительного занятия Биш-Акты с целью сбора верблюдов. Киргизы, отдавшие нам в наем в начале месяца своих верблюдов, в конце его очутились в числе, главных зачинщиков беспорядков, принятию участия в коих, оказывается, не помешало им и то обстоятельство, что верблюды их находились у нас: примыкая же к движению Кафара, они очевидно питали надежду отнять у нас своих верблюдов.

Доставка верблюдов в Красноводск сухим путем, пока еще в крае окончательно не улеглось волнение, считалось нами слишком рискованною: их могли отбить приверженцы Кафара или хивинские шайки, о выступлении коих продолжали еще ходить слухи; в нашем же распоряжении состояли тогда всего две слабого состава сотни, и без того уже сильно изнуренные тяжелым зимним походом, из которого оне только что вернулись, и при том эти сотни были крайне необходимы для края, особенно при тогдашнем его положении. А что предложенный нами способ был вполне практичен и удобоисполним, доказывается тем, что когда потом, в мае или июне, пришлось доставлять верблюдов из Красноводска в Киндерли, то таковые были отлично перевезены на паровых судах, т. е. именно рекомендованным нами способом, применение которого в феврале, когда льдов вокруг Мангишлака не было, становилось вполне возможным, если бы только были паровые суда.

Переправлять верблюдов через Карабугазский пролив на [286] судах вовсе не предполагалось, а имелось в виду переправить их тем способом, каким, обыкновенно, туркмены переправляют своих верблюдов через этот пролив, а именно: их привязывают по три, по четыре к корме лодки и затем переправляют вплавь: пролив на месте переправы не шире 200–300 саженей, а особенно глубокие места где приходится верблюду плыть не более 10-ти сажен. В проливе почти во всякое время находятся от 40 до 50 туркменских рыбацких лодок, которыми мы и предполагали воспользоваться. Присутствие же при этом военной шхуны признавали крайне необходимым лишь для того, чтобы она собрала по берегу большее число этих лодок и не позволила бы им разбежаться, иначе могла произойти задержка, а долго оставаться у пролива, по неимению там пресной воды, признавалось крайне затруднительным. Плоты же были нужны на случай, если бы некоторых верблюдов нельзя было заставить плыть и вообще для содействия и ускорения переправы.

Никакой попытки с моей стороны к самостоятельным действиям вовсе не было, и мы ничего подобного не домогались. Дело было так: 27-го ноября 1872 года из Тифлиса отправлена депеша командующему войсками Дагестанской области, коему подчинялся Мангишлак, следующего содержания: «Благоволите первым же отправляющимся пароходом потребовать от полковника Ломакина сведение, может ли он в феврале добыть на Мангишлаке для Красноводского отряда до 5,000 верблюдов, а, также возможно ли направить в марте до четырех сотен «кавалерии из Мангишлака, через Биш-Акты, к Сарыкамышу. Если можно, то каким порядком? На это я ответил, что движение этих сотен от Биш-Акты к Сарыкамышу не только возможно, но по многим причинам оно весьма полезно и необходимо для здешнего края. При этом я рекомендовал, если бы движение Красноводского отряда было тоже направлено на Сарыкамыш, отправить из Киндерли с этими четырьмя сотнями и часть продовольствия для этого отряда, а также, воспользовавшись движением этих сотен, произвести столь необходимую для этого края рекогносцировку от Биш-Акты до Сарыкамыша, дабы парализовать тем влияние на наших кочевников бродящих по Усть-Урту хивинских партий. Сами же мы лично, по своей инициативе, не напрашивались на это предприятие, а коль скоро оно предложено начальством, мы не считали себя вправе от него уклониться, тем более, что видели в нем пользу для края.

Нам остается привести еще два факта: [287]

1) В январи 1872 г. на Мангишлак прибыло посольство хивинского хана, состоящее из шести человек, во главе коего состоял мангишлакский верховный ишан (высшее духовное лицо), Сары-Ишан, весьма почтенный и уважаемый 80-ти летний старец, и хивинский ишан Магомет-Амин. Они явились ко мне в начале февраля и привезли с собой письмо от хана к Его Высочеству Главнокомандующему кавказскою армиею, и также одного пленного мангишлакского поселянина-рыбака, захваченного в плен во время восстания на Мангишлаке в 1870 году.

Посольство из Хивы послано было ханом не к нам и не к начальнику Красноводского отряда, а к Его Высочеству Главнокомандующему. Оно следовало из Хивы, через Порсу, Айбугир, колодцы Байлар, Биш-Акты, прямо на Мангишлак именно по тому пути, по которому впоследствии в 1873 г. прошел в Хиву Мангишлакский отряд; посольство это следовало не в какое другое место, а на Мангишлак, потому, еще, что везло для передачи именно мне нашего пленного мангишлакского жителя, при особом письме ко мне же главного чиновника хивинского хана диван-беги (в роде министра), в коем последний просил меня оказать возможное внимание к посылаемым по приказанию хана людям. Посольство это состоялось именно вследствие настояний и советов упомянутого Сары-ишана, которого мы два раза, в 1870 и 1871 годах, посылали нарочно в Хиву, чтобы он, пользуясь там влиянием, склонил хана возвратить наших пленных поселян и уральских казаков, захваченных в отряде полковника Рукина. И наконец, в письме хана к Его Высочеству сказано: «В прошлом году Темир-хан-Шуринский заслуженный князь{70} сказал о нас ишану: «если они наши друзья, то по какой причине держать у себя людей наших?» Узнав об этом, я поручил ему отвести одного из этих людей».

Если же мы спрашивали начальника Красноводского отряда: когда прибудет в Красноводск хивинское посольство, то желали лишь разъяснить слух, пущенный родственниками возвращаемого нам пленного, слух, состоящий в том, что его, пленного, посольство будто бы ведет в Красноводск.

2) 6-го февраля, когда мы отправляли рапорт № 100, не только массы, но даже ни одного парового судна у мангишлакских берегов не было и не могло быть, так как переправа [288] верблюдов через Карабугазский пролив, предполагалась лишь во второй половине февраля, к каковому времени я и просил о высылке туда паровой военной шхуны. Дабы вернее и скорее мог быть доставлен этот рапорт, адресованный на имя командующего войсками Дагестанской области, в виду того, что наших нарочных продолжали перехватывать, я отправил его в четырех экземплярах, одновременно: два экземпляра, на кусовых лодках, в Красноводск и Киндерли, третий, с нарочным всадником, — тоже в Киндерли на шхуну, в случае если бы она там оказалась, и четвертый, с другим всадником, — в Красноводск».

Этим оканчивается существенная часть статьи Н. Ломакина.

Почти не находя в ней ничего такого, чего бы не было в вышеприведенных рапортах начальника Мангишлака, мы далее сочли бы излишним подвергать содержание статьи разбору, но, к сожалению, в нее случайно вкрались фактические неточности по вопросу, имевшему печальные последствия для Красноводского отряда. Время, конечно, успело совершить свое дело и значительное число лет, истекших после 1873 года, разумеется, притупило уже острые ощущения по отношению к событиям той эпохи в каждом личном деятеле и участнике. Теперь уже можно вполне рассчитывать и верить, что для всех нас настала пора прежде всего и более всего желать и заботиться лишь о том, чтобы оставить истории сколь возможно правдивый материал. Между тем, благодаря тому же неумолимому времени, восстановление в полной точности давно прошедшего становится для всякого человека, по прошествии многих годов, все более и более затруднительным, причем значительною помощью в, этом случае могут послужить письменные документы. Об одном из таких сохранившихся у нас документов мы имеем к виду сказать не сколько слов. Мы разумеем рапорт генерала Ломакина от 9-го декабря 1872 года за № 1731-й, с выдержками из которого он только отчасти знакомит своих читателей. Рапорт этот, как говорит сам генерал Ломакин, был написан по поводу телеграммы начальника кавказского окружного штаба, который из Тифлиса спрашивал его: «можно ли добыть на Мангишлаке от 1,000 до 5,000 верблюдов для Красноводского отряда и доставить их в Красноводск к марту месяцу 1873 года и каким способом?» Это был первый вопрос, сделанный правителю Мангишлака по поводу верблюдов, а потому очевидно, что и рапорт № 1731-й, служивший ответом на цитированную телеграмму, был [289] также первою бумагою генерала Ломакина по тому же поводу, на что мы и просим в особенности обратить внимание. Генерал Ломакин признает, что на этот вопрос, сделанный ему из Тифлиса, он дал вполне категорический утвердительный ответ; но затем, в статье его, рассказ принимает характер, дающий читателю полное право предполагать, что генерал Ломакин в том же ответе точно обусловил успех предприятия предварительным выполнением некоторых своих требований. Он далее высказывает, что последовавший неуспех принятого им на себя предприятия был прямым последствием того, что кавказское начальство не вняло просьбам, заявленным, ему с самого начала и состоявшим в том, чтобы прислать на Мангишлак войска и деньги.

Мы уже имели случай обратить внимание на то, что рапорт № 1731-й был первою бумагою генерала Ломакина по поводу сбора верблюдов. Следовательно все, о чем с самого начала заявлял он в видах беспрепятственного выполнения возлагавшейся на него задачи, по-видимому, должно было бы заключаться именно в этой бумаге. Однако же, мы должны сказать, что в ней не заключалось ни одной просьбы, от предварительного исполнения коей будто бы зависело все дело. В подтверждение такого нашего убеждения, конечно, лучше всего было бы привести дословно весь документ, о котором идет здесь речь, что нам легко было бы и сделать. Но так как значительная часть первой его половины была бы повторением уже напечатанного в этой книге, то в доказательство, что войска и деньги вовсе не требовались Ломакиным с самого начала, ограничимся сообщением только некоторой части текста из рапорта; все же остальное из него, для связи и полноты, приведем лишь в кратком, но, тем не менее, в точном извлечении. Вот сущность содержания рапорта от 9-го декабря 1872 года, № 1731-й:

«Телеграмма начальника окружного штаба от 28-го ноября, с вопросом о том, можно ли добыть для Красноводского отряда 5,000 верблюдов и как их доставить к концу февраля месяца в Красноводск, — получена. Получен такой же вопрос и от начальника Красноводского отряда, помеченный 1-м числом ноября и присланный непосредственно в видах выиграния времени. Еще в октябре донесено, что занять колодцы Биш-Акты, в особенности раннею весною, значит поставить адаевских киргизов в совершенную и полнейшую невозможность уклоняться от каких бы то ни было наших требований, а тем более таких, как [290] поставка верблюдов. Весною прошлого 1871 года собраны точные сведения о количестве верблюдов у адаевцев, и оказалось, что здесь, под рукою, сидит 5,000 кибиток этого племени и каждая кибитка решительно без затруднений может выставить по два верблюда, но многие кибитки в состоянии дать и по сотне этих животных. Поэтому добыть от адаевцев все число необходимых верблюдов вполне возможно. Это не представит никаких затруднений, не смотря даже и на то, что Хива за последнее время начала обнаруживать в отношении нас особенную враждебность. Она стала высылать партии грабителей, из коих одна побывала даже в пределах Мангишлакского полуострова. Хан Хивы не перестает присылать своих людей с угрозами покорным нам киргизам и с воззваниями к наиболее почетным из них. Все эти ухищрения, однако же, совершенно бессильны повлиять дурно на сбор верблюдов, если предварительно занять Биш-Акты. Это не мешает сделать на всякий случай, хотя со времени нашего (т. е. генерала Ломакина) управления краем киргизы всегда отличались необыкновенным послушанием и даже не бывало примера ослушания. Что касается поставки ими верблюдов, то на этот счет имеется даже вполне удачный опыт. Затем еще раз повторяется, что во всяком случае, в видах полного устранения влияния Хивы и вообще всяких нежелательных случайностей в столь серьезном деле, каковым следует считать приобретение верблюдов для Красноводского отряда, нужно занять Биш-Акты. Так как верблюды нужны в конце февраля, то названные колодцы предполагается занять в половине; того же месяца. Они будут заняты двумя сотнями кавалерии, а стрелковая рота будет оставлена в Киндерли. Тогда уже можно будет надеяться, что к назначенному времени мы безусловно будем иметь нужное число верблюдов, не смотря ни на какие подстрекательства и угрозы из Хивы. Если приведенные предположения будут удостоены одобрения, необходимо знать о том не позднее половины января, дабы своевременно занять Биш-Акты. Вместе с тем чтобы приготовить отряд к движению, надобно будет шхуну, которая назначена в половине февраля сделать срочный рейс из Баку на Мангишлакский полуостров, направить не в Александр-Бай, а в Киндерли, с тем, чтобы она доставила туда весь провиант и фураж, необходимый для двух сотен и одной роты, по крайней мере на один месяц. Это нужно будет потому, что из Александровского форта будет взято продовольствие не более как на две недели. Плата за наем верблюдов будет предложена киргизам [291] обычная и вполне их удовлетворяющая, так как она практикуется давно. А именно: им будет дано по 10 рублей за каждого верблюда в месяц. Верблюдов, добытых для Красноводского отряда, можно будет доставить от залива Киндерли до Карабугазского пролива, по прибрежной дороге, на пятый день, под прикрытием сперва сотни кавалерии, а потом роты. Через пролив верблюдов переправят в два дня на 40–50 больших туркменских лодках, которые всегда найдутся на месте. Необходимо только пред тем поставить у пролива пароход, чтобы лодки не ушли в глубь моря. Впрочем, если то продовольствие для Красноводского отряда, которое должны будут поднять мангишлакские верблюды, не доставлено еще в Красноводск, то, буде названный отряд пойдет на Сары-Камыш, лучше его, продовольствие это, прислать в Киндерли, а оттуда уже послать прямо, под конвоем сотен. Движение от Киндерли к Сары-Камышу чрезвычайно удобно, весьма полезно и даже необходимо для Мангышлака. Воды по пути везде много, в особенности в марте месяце. Топлива то же достаточно. Есть и подножный корм. Движением сотен, кстати, обрекогносцируется главный караванный путь из Мангышлака в Хиву. Кроме того, этим движением мы вынудим не вполне еще нам повинующихся киргизов явиться с повинною, а главное произведем сильное впечатление на всех вообще мангишлакских кочевников. При этом особенно желательно, чтобы движение из Мангышлака сопровождаемо было двумя, тремястами туземных почетных лиц, — биями, сардарями, наибами, старшинами и прочее». Далее, в рапорте № 1731-й буквально говорится следующее: «Для этого движения я полагал бы употребить две сотни, состоящие в Мангишлакском отряде, — Терскую и Дагестанского конно-ирегулярного полка, которые привыкли уже к степным походам и к марту месяцу будут находиться в Биш-Акты. Затем, еще другие две сотни, которые следует доставить прямо в Киндерлинский залив, со всем потребным на четыре сотни продовольствием на все время рекогносцировки. По получении распоряжения, какие именно сотни, в каком составе и в продолжении какого времени будут участвовать в рекогносцировке, я представлю подробную ведомость, сколько и какого именно про довольствия потребуется на них доставить в Киндерли, какое им необходимо будет иметь количество верблюдов для поднятия этого продовольствия и по каким колодцам удобно может быть произведено это движение. Признаю полезным, на время движения четырех сотен в глубь степи и обратно, иметь в тылу [292] движения два или три складочных продовольственных пункта: один на берегу моря, у залива Киндерли, где будет выгружаться доставляемое шхунами довольстве, другой — в Биш-Акты и третий — в Ильтедже или другом пункте, по мере движения отряда. В таком случае, к одной стрелковой роте, состоящей уже в отряде, прошу добавить еще две, для прикрытия названных трех пунктов и конвоирования караванов с провиантом».

По поводу только-что приведенного документа, прежде всего заметим. что в нем, по нашему мнению, нет даже и намека на то, о чем генерал Ломакин говорит в своей статье, т. е. о том, что хотя весною на Мангышлаке верблюдов и очень много, но что будто в ту пору кочевники дают нам их в наймы совершенно неохотно, а продают с удовольствием. По этому факт этот если и стал когда-либо известен высшему кавказскому начальству, то это могло случиться разве впоследствии. Напротив того, в самом начале дела генерал Ломакин усиленно указывал на то, что управляемые им киргизы охотно отдают нам в наем своих верблюдов, и вовсе не заявлял о том, что они еще охотнее их продают. Затем, резюмируя все извлеченное из рапорта, по мнению нашему, получим:

1) Верблюдов на Мангишлаке вообще более, чем нужно.

2) Добыть верблюдов чрезвычайно легко и никакие ухищрения из Хивы этому помешать не могут.

3) Однако же, на всякий случай, для полной верности предприятия, находящиеся в составе Мангишлакского отряда сотни своевременно займут Биш-Акты, а стрелковая рота станет в Киндерли.

4) Если эта мера признается полезною, то желательно: а)узнать об этом к половине января; б) направить срочную вторую февральскую шхуну в Киндерли, и в) на ней же, т. е. на этой шхуне, прислать месячную пропорцию провианта и фуража для двух сотен и одной роты.

5) Добытые верблюды будут перевезены через Карабугазский пролив судовыми средствами местных туземцев, но к ним нужно поставить караул.

6) Добытых верблюдов, если Красноводский отряд двигается на Сары-Камыш, лучше вовсе не посылать в Красноводск, а обовьючить их на Мангишлаке же, да и послать караван прямо в Сары-Камыш, под конвоем из четырех сотен, для которых все потребное везти на этих верблюдах. С ними же послать сотни три почетных туземцев. Все это будет чрезвычайно эффектно, а вместе с тем и полезно для Мангишлака. [293]

7) Если разрешено будет произвести это движение четырьмя сотнями непосредственно из Мангишлака, то, естественно, к двум имеющимся сотням надобно дослать еще две сотни. Мало того, для полного осуществления проекта, в последнем случае прислать на Мангишлак еще две роты, дабы сии последние, вместе с наличною третьею ротою, устроили и охраняли три складочных попутных пункта, впредь до возвращения сотен на Мангишлак.

Если наше резюме из рапорта № 1731-й сделано правильно, то можно с убеждением сказать, что до сбора верблюдов для Красноводского отряда относятся лишь первые пять пунктов, в которых нет и речи о присылке войск. Добыть верблюдов для Красноводска предполагалось, так сказать, своими средствами. Об усилении отряда ведется разговор лишь на тот случай, если бы разрешено было самостоятельное движение из Мангишлака. О присылки же денег в этом самом начальном рапорте и вовсе ничего не сказано. Тем не менее начальник Мангишлакского отряда взялся добыть верблюдов, в любом количестве и безусловно. По его соображениям, для устранения каких-либо нежелательных случайностей, ему нужны были две сотни и одна рота, а так как в ту пору в отряде его, не считая артиллерии, находились именно две сотни и не одна, а три роты, то естественно, что в Тифлисе не возбуждалось и речи о досылке войск на Мангишлак, с целью способствовать добыванию верблюдов для Красноводска, Однако же, в Тифлисе сделали гораздо более того, чего желал генерал Ломакин. Там безотлагательно предписали интендантству исполнить все заявленное, начальником Мангишлакского отряда, приняли меры к тому, чтобы срочная февральская шхуна была направлена в пункт, указанный полковником Ломакиным, и чтобы другое паровое судно своевременно стало на страже у Карабугазского пролива, а также предложили адмиралу Бакинского порта приказать изготовить особенного устройства плоты, которые, будучи буксируемы паровыми двигателями, должны были значительно облегчить и ускорить перевозку вьючных животных по вышеназванному проливу, с северного берега на южный. Полковник Ломакин желал знать окончательное решение добывать ли верблюдов для Красноводского отряда — не позднее половины января месяца, и приказание на этот счет ему было доставлено 19-го числа. Следовательно, можно сказать, что и по этому вопросу кавказское начальство отнеслось к его желанию со вниманием и предупредительностью. Конечно, приказание было получено на Мангишлаке не к 15-му числу, но, назначая свой продельный срок, полковник Ломакин знал хорошо, что там, где нет телеграфа и [294] железной дороги, где между спрашивающим и отвечающим 500 верст, да еще и вся ширь значительная» по размерам и бурливого моря, по которому едва-едва плетутся ветхие и слабосильные суденышки, рассчитать день в день почти нет возможности и, при подобных условиях, четыре дня составляют всегда возможную разницу во времени. Наконец, эта небольшая просрочка была тем менее важна, что, по смыслу сделанного полк. Ломакину вопроса и по характеру данного им ответа, он мог ожидать, что приказание собирать верблюдов последует неминуемо, а потому мог заранее подготовлять дело. К тому же нельзя не заметить, что если приказание, несколько и запоздало, то за то оно обязывало собрать уже не 5,000 вьючных животных, как должен был рассчитывать начальник Мангишлака, судя по первой телеграмме, а только лишь не много более половины этого числа, именно 3,000 голов, чем, разумеется, значительно облегчалось и упрощалось дело.

Как уже замечено выше, в первоначальном своем рапорте полковник Ломакин действительно просил об усилении своего отряда войсками; но, повторяем, по мнению нашему, просьба эта от носилась до случая, если бы одобрено было его предположение на счет движения его четырех сотен и почетных туземцев из Мангишлака к Сары-Камышу. Однако же генерал Ломакин и по настоящее время упорно связывает безуспешность свою в деле в приобретения верблюдов с неприсылкою ему войск и денег. Так как в последней своей статье он подчеркивает то обстоятельство, что приказание командующего армиею вручено было ему в самое неблагоприятное время, и поясняет это тем, что полученное им приказание не было поддержано присылкою в его распоряжение потребных для исполнения сил и средств, на необходимость которых он, будто бы, указывал с самого начала, то остается разве только допустить, что причиною всему была неудовлетворительная редакция рапорта № 1731, что не то в нем желательно было сказать. Это, пожалуй, возможно; но действительное содержание разбираемой бумаги, как кажется, нельзя было бы понять иначе, чем оно было понято в Тифлисе. К большому сожалению, мы незнакомы со всею дальнейшею перепискою начальника Мангишлакского отряда с его непосредственным начальником, т. е. с начальником Дагестанской области, генерал-адъютантом князем Меликовым. Быть может генерал Ломакин и сообщил ему после рапорта № 1731 что-либо новое и специальное касающееся сбора верблюдов для Красноводского отряда, но до Тифлиса ничего подобного не доходило. Внимание генерала Ломакина в то время, [295] конечно, главнейшим образом было сосредоточено на том, чтобы осуществить экспедицию, которая, как сам он говорит, обещала большую пользу краю, вверенному его управлению, и которая состояла в движении из Биш-Актов к Сары-Камышу четырьмя сотнями, в сопровождении почетных туземцев. Забота об интересах Красноводского отряда для начальника Мангишлака казалась тогда второстепенным делом, что, между прочим, легко видеть и из рапорта его от 9-го января 1873 г., № 14-й, на который генерал Ломакин ссылается в своей статье, говоря, что он в нем вновь просил о присылке в его распоряжение еще двух сотен и одной или двух рот, заявив также, что иначе недостаток войск может парализовать главное дело. Рапорт № 14-й был получен начальником Дагестанской области 21-го января, а на другой день содержание его было передано в Тифлис в следующей редакции: «Ломакин усиленно заявляет о необходимости рекогносцировки в конце февраля от Биш-Актов к Сары-Камышу. Для этого он просит предварительно усилить Мангишлакский отряд двумя сотнями и двумя ротами с тем, чтобы части эти прибыли в Киндерли в двадцатых числах февраля. С просимым усилением своего отряда Ломакин связывает успех заготовления верблюдов Красноводскому отряду». По поводу только что приведенного сообщения мы позволим себе сказать, что если первое заявление генерала Ломакина было тождественно с этим заявлением, сделанным, вновь, то, по мнению нашему, нельзя не усмотреть из них, что нужда Красноводска присоединена была сюда только лишь как средство достигнуть желаемой цели. Мы полагаем, что каждый, познакомившийся с этим документом, отвергнет даже и то, в виде, крайности, допущенное нами объяснение, по которому мы желали видеть причину недоразумения в неудовлетворительной редакции рапорта № 1731. Не говоря уже о том, что в тексте приведенной депеши вообще нет никакой двусмысленности, нельзя же думать, что войска, прибывающие на Мангишлак в конце февраля, нужны были там для сбора верблюдов Красноводскому отряду, когда животных этих требовалось собрать в проделах полуострова с таким расчетом времени, чтобы, употребив дней пятнадцать на их перегон до Красноводска и на необходимый затем им отдых, Красноводский отряд мог бы начать свое движение не до наступления марта месяца.

Относясь неодобрительно к вышеприведенному мангишлакском проекту, кавказское начальство 2 5-го января уведомило князя Меликова телеграммою, что командующий армиею не нашел [296] возможным допустить движение из Биш-Актов. В той же телеграмме сообщено было также, что в предупреждение каких-либо случайностей генерал-адъютант князь Святополк-Мирский приказал, однако же, усилить войска полуострова одною ротою и двумя сотнями, — последними вместо двух Мангишлакских сотен, кои, по существовавшему предположению, должны были отконвоировать верблюдов до Красноводска и, по прибытии туда, поступить в состав Красноводского отряда. Таким образом, со стороны кавказского окружного начальства без всякого замедления последовало распоряжение об увеличении числа войск на Мангишлаке, едва получен был в Тифлисе намек на то, что какое либо обстоятельство может дурно повлиять на предрешенное движение из Красноводска. Почему рота, которую командующий армиею приказал перевезти на Мангишлак, не была перевезена туда, как это свидетельствует в своей статье генерал Ломакин, — нам совсем неизвестно. Во всяком случае, нельзя согласиться с генералом Ломакиным, который видит причину этого в том обстоятельстве, что на Мангишлаке не было паровых судов. Последних не было также ни в Красноводске, ни в Чекишляре, но тем не менее войска привозились туда из портов западного берега Каспия, в которых суда всегда имелись в большем или меньшем количестве. Ведь роту следовало везти не из Мангишлака, а в Мангишлак. К тому же ее легко было поднять и на срочном рейсовом пароходе. Другое дело кавалерия. Для нее требовалось более вместительное и специальное приспособленное судно, которое, конечно, тоже бы нашлось, но сотни не были перевезены на Мангишлак, нужно думать, по той причине, что перестал существовать самый повод, по которому предполагалось их перевезти. Ими, как это сказано выше, решено было заменить две Мангишлакские сотни, долженствовавшие сопровождать в Красноводск добытых на Мангишлаке верблюдов. Однако же, так как последних совсем не добыли, да к тому же одна из тамошних сотен была обесконена киргизами, то штаб округа отменил смену кавалерии на полуострове.

Возвращаясь к тому удивительному факту, каковым представляется неисполнение приказания командующего армиею относительно перевозки одной роты на Мангишлак, мы должны, однако же, признать, что обстоятельство это не имело существенного значения. Эта рота была там вовсе не нужна. По крайней мере ни из чего не видно, чтобы в то время на Мангишлаке где либо не доставало военной боевой силы, так как для этой роты начальником [297] Мангишлакского отряда даже не было оставлено никакой роли в той программе, которая была им составлена для полнейшего устранения каких бы то ни было случайностей в деле добывания верблюдов. Предприятие это, как легко каждому удостовериться из рапорта Ломакина № 1731, могло и должно было быть выполнено двумя сотнями и одною стрелковою ротою. Для этого к половине февраля сотни должны были занять колодцы Биш-Акты, а стрелковая рота — стать в Киндерли. Таков именно был тот. первоначальный план, самого же начальника Мангишлакского отряда, о котором он говорит в своей статье, что «план этот совершенно был одобрен и утвержден», но которого, скажем мы, составитель его, тем не менее, вовсе не придержался. Хорош ли был и целесообразен этот первоначальный и утвержденный план, или он уступал импровизированному впоследствии и никем не утвержденному плану, о том мы судить не беремся. Мы вполне веруем, что иногда результаты случайных вдохновений оставляют далеко за собою плоды таких проектов, которые всесторонне и долго были обсуждаемы, а затем и одобрены. Почему, однако же, цель движения Мангишлакского отряда не была достигнута? Берем смелость утверждать, что обстоятельству этому, столь серьезному, между прочим, и по печальным последствиям для Красноводского отряда, даже и до ныне никто не уделил ни малейшего внимания, хотя вопрос, конечно, не лишен и общего интереса. Впрочем, нам кажется, что это вовсе не первый пример у нас какого то, как бы равнодушного отношения к фактам, совершающимся в Азии. Между тем, будучи самою судьбою призваны господствовать в этой части света, мы не успели еще в должной степени водворить там естественные и вполне законные права нашего отечества. Это, разумеется, зависело в особенности от того, что нам еще не достаточно подробно и внимательно изучены и исследованы такие особенности края и условия быта его жителей, которые могли бы познакомить нас короче с средней Азией и способствовать утверждению авторитета представителей русской власти среди своеобразного туземного населения. По крайней мере трудно найти иное объяснение для неоднократно повторявшихся и могущих еще повторяться случаев неполного повиновения со стороны подвластных нам народов Азии, по природе своей необыкновенно расположенных беспрекословно повиноваться власти, если чуткий их инстинкт подсказывает им, что власть обладает твердою волею и достаточною настойчивостью. [298]

Итак, были ли действительные причины, помешавшие Мангишлакском отряду добыть в 1873 г. верблюдов для Красноводского отряда, и в чем именно заключались оне? Пытаясь приблизиться к разрешению этих вопросов, мы, разумеется, по весьма понятным побуждениям, желали бы выполнить такую задачу в возможно беспристрастной форме. Для этого мы не находим ни чего лучшего, как обратиться за необходимым материалом к рапорту самого же генерала Ломакина к командующему войсками Дагестанской области от 6-го февраля 1873 г. № 100. Из него усматриваются следующие факты: а) Мангишлакский отряд, в составе одной стрелковой роты, двух сотен и двух орудий, 20-го января выступил из Александровского форта, с целью исполнить приказание высшего начальства, заключающееся в том, чтобы добыть и к концу февраля месяца доставить в Красноводск 3,000 голов верблюдов; б) ко дню выступления из форта, в полном распоряжении начальника отряда уже имелось 500 вполне хороших верблюдов, а потому, следовательно, оставалось добыть только 2,500 этих животных; в) прибыв к колодцам Тарталы, т. е. пройдя приблизительно верст 80, отряд уже миновал и оставил у себя в тылу большую часть аулов баимбетовского и табушевского племен; г) там же, т. е. в Тарталах, начальник отряда счел своевременным объявить и без замедления объявил киргизам настоящую цель своего движения. Судя по тому, что отряд шел быстро, расстояние между фортом Александровским и колодцами Тарталы должно было быть пройдено дня в 3–4. Таким образом, следовательно, туземцы были оповещены о том, что от них требуются верблюды, примерно, 23-го или 24-го января; д) одновременно с этим, для способствования делу сбора животных, сотня конно-мусульманского ирегуллярного полка была командирована на полуостров Бузачи, к колодцам Мастек; е) народ и все почетные бии и сардари приняли к исполнению приказание начальника отряда с видимо непритворным сочувствием, причем народные представители тут же и безотлагательно расписали верблюжий налог по своим родам и отделениям; ж) по разверстке этой на племена, большая часть которых, как сказано выше, находилась уже заслоненною отрядом от вредного влияния со стороны наших врагов, т. е. на племена табушевское и баимбетовское, досталось выставить по семисот верблюдов, но они решили, на всякий случай, дать больше. И действительно, на третий же день, а именно: 27-го января, получено было донесение, что одни только табушевцы и баимбетовцы [299] собрали уже и отправили полковнику Ломакину по восьмисот верблюдов. Таким образом, следовательно, уже 27-го или 28-го января отряд мог взять под свой глаз и свою охрану 2,100 верблюдов, считая в том числе и прежде имевшихся животных. Независимо от того во всех аулах, чрез которые проходили наши войска, в дальнейшем следовании из Тарталы, они ясно видели, как везде деятельно собирались верблюды; однако же в ночь с 27-го на 28-е января, когда отряд ночевал у колодцев Кокты-Кую, случилось неожиданное происшествие. Киргиз Кафар Караджигитов, по внушению из Хивы, изменил нам; он прежде был киргиз примерный и служил нашим интересам с полным рвением, а тут, вдруг, зажег на священной горе Чопан-ата сигнальный огонь, призывающий народ к восстанию против нас. О том, что на вершине горы появился зловещий свет, начальнику нашего отряда доложил один из киргизов, отправленных полковником Ломакиным вперед еще за две недели до выступления из форта, с целью следить за расположением умов и утверждать народ в убеждении на счет полной безопасности с нашей стороны. Киргиз, оповестивший Ломакина, сообщил также, между прочим, что Кафар стал распространять в народе слухи, будто русские только для обмана потребовали на первый раз 3,000 верблюдов, но ему, под величайшим секретом, сообщено самим начальником, что едва потребованные верблюды будут доставлены, как сейчас же будет приказано киргизам доставить нам еще 9,000 верблюдов, столько же лошадей и одну тысячу молодых людей, и что в случае неисполнения новых требований Ломакин имеет в виду разорить все киргизские аулы. В таком критическом положении Кафар, будто бы, советовал народу отдаться в распоряжение хивинского хана, который, в свою очередь, обещает великие милости ищущим его ханского покровительства и жестокую кару тем, которые останутся верны русским. По словам того же нашего разведчика, Кафар заявил народу, что сотня, отправленная на Бузачи, по окончательному его условию с джеменеевским сардарем, будет уничтожена сим последним, а остальную часть нашего отряда, когда она дойдет в Биш-Акты, уничтожит он сам, т. е. Кафар, что для этого у него уже собраны семьсот батырей, с которыми он намерен предать огню и мечу все адаевские аулы в том случае, если они немедленно же не возмутятся против русских. Этою угрозою Кафар навел такой страх на киргизов, что они опрометью бросились бежать к Усть-Урту. [300] Речи Кафара разнесены были по Бузачи и Мангишлаку с быстротою телеграфа. Все, люди, посланные полковником Ломакиным заранее вперед для успокоения умов, были задержаны, исключая только одного, который ускакал и доставил начальнику Мангишлака весть о положении дел. На следующий же день известия эти были подтверждены и остальными нашими посланцами, которые, как было упомянуто, были задержаны, но потом убежали. Зная энергию и влияние Кафара на народ, — сказано в рапорте полковника Ломакина № 100, — можно было опасаться весьма серьезных последствий от произведенного им волнения; но, к счастью, Кафар встретил слишком мало сочувствия в массе народа. Бунтовщику предались только два киргиза, народ же оставался совершенно безучастным к делу, — он только в страшном перепуге бросился бежать в разные стороны.

Получив тревожные известия, начальник Мангишлакского отряда рассчитал, что в Биш-Акты идти не нужно, а лучше хорошенько запереть Бузачи и обеспечить таким образом прежде посланную туда же сотню конно-мусульманского ирегуллярного полка от всяких вероятных нежелательных случайностей. По этому полковник Ломакин не пошел уже на Биш-Акты, а немедленно свернул на Бузачи, взяв направление на колодцы Аузурпа. С 28-го на 29-е января он с отрядом ночевал между Каратау и Актау. 29-го, еще до света, отряд пошел дальше. Ему предшествовали разведчики, которым, между прочим, приказано было успокаивать киргизов, удаляющихся из Бузачей на Мангишлак, и уговаривать их возвратиться. Дело это шло вполне успешно. Пока отряд наш дошел до Джангильдов, многие аулы, сдвинувшиеся со своих мест, были успокоены и возвращены. Находясь в Джангильдах, начальник отряда узнал, что по берегу залива Кара-Кичу пробирается на Усть-Урт множество аулов с огромнейшими стадами и табунами, а потому полковник Ломакин направил туда три взвода от находившейся при нем Терской казачьей сотни, под начальством командира сей последней, сотника Сущевского-Ракусы. Офицеру этому поручено было успокоить аулы и вернуть их. Чтобы, в случае, надобности, поддержать названного сотника, начальник отряда лично повел по следам его остальной взвод и одно орудие; стрелковая же рота, со вторым орудием, получила приказание продолжать путь по направлению к колодцу Аузурпа. Казачьи взводы скоро открыли аулы и стали убеждать их идти назад. В ответ на это от 300 до 400 киргизов, имея, вместо значка, привязанный на палке [301] красный платок, стали размахивать над своими головами дубинами и топорами и кричать «аламан»! Покричав и помахав немного, партия далее пошла на терцев, но, не доскакав до них, бросила в казаков дубины и топоры. Однако же такая дерзость немедленно была наказана и боевому пылу кочевников терцы скоро положили предел. Они сперва погнали номадов шашками, но заметив, что оружие это плохо прорубает несколько ватных халатов, надетых, по обыкновению, на киргизов, храбрые казаки выхватили кинжалы и быстро рассеяли врагов, которые, спасаясь, попрятались по балкам и оврагам. Впрочем, все это, как уже сказано выше, было делом лишь 300–400 воинствующих аламанщиков, народ же, в громадном количестве покрывавший соседние высоты, оставался спокойным зрителем происходившей стычки и вовсе, никакого участия во враждебном нам деле не принимал и даже, не двигался с места.

Окончив бой, войска наши пошли ночевать в Аузурна, где к тому времени находились уже рота и орудие. При этом от народа, встреченного у берегов залива Кара-Кичу, взята была нами лишь сотня лошадей, верблюдов же у них не брали вовсе. Почему именно потребовались нам лошади, к сожалению, в рапорте № 100 ничего не сказано. Что же касается того, что мы не взяли верблюдов, то обстоятельство это в помянутом рапорте поясняется тем, что будто животные эти были отправлены киргизами вперед. Далее, в рапорте говорится, что молодецкий бой у Кара Кичу обошелся нам в 16 человек раненых, но раны были самые ничтожные, и хотя некоторое исключение составляли двое раненных, однако и их раны не представляли ровно ничего серьезного. Однако же, в день описанного боя, но уже после него, до начальника Мангишлакского отряда дошла одна весьма неприятная весть. Она заключалась в том, что наша конно-мусульманская Дагестанская сотня, находившаяся тогда у колодцев Мастек, была обесконена киргизами в ночь с 28-го на 29-е января. Узнав об этом печальном происшествии, начальник отряда, конечно, поспешил на выручку сотни и до света 30-го января выступил из Аузурпа в Мастек. По пути своего движения он встретил несколько аулов, которые в отношении нас не обнаружили ни малейших признаков вражды, хотя им хорошо было известно все то, чем бунтовщики думали склонить народ к непризнаванию нашей власти и к неповиновению ей.

К вечеру 30-го числа генерал Ломакин прошел 20-ти верстное пространство, разделяющее Аузурпа от Мястека, и был [302] очень удивлен, не застав конно-мусульманцев в этом пункте. Осмотрев Мастек, он удостоверился, что сотня наша еще в тот самый день была у этих колодцев, но куда ушла она и ушла ли она сама, или киргизы увлекли ее силою, — этого он объяснить себе не мог. В конце концов, начальник Мангишлакского отряда остановился на предположении, что, вероятно, сотня была блокирована неприятелем, который, однако же, узнав о приближении остальной части отряда, снял блокаду, и тогда командир сотни, подполковник Квинитадзе, пользуясь этим случаем, немедленно пошел к колодцам Кошак, чтобы затем благополучно уйти в Александровский форт. Вследствие такого предположения, Ломакин, сделав привал у Мястека, тоже повел отряд по пути уходившей сотни. До 1-го февраля о конно-мусульманах ничего не было слышно и ничего не могли узнать. В этот же день Ломакину привезли записку от их командира, который сообщал, что лошади угнаны у него киргизами, блокировавшими его в течении двух дней, но что ему 30-го января удалось, наконец, освободиться, с потерею только одного человека легко раненого, и он, узнав от встретившихся туземок о нахождении полк. Ломакина в Кошаке, сам отправился туда же. Как бы то ни было, но вечером 1-го февраля Мангишлакский отряд соединился со столь сильно выстрадавшею своею сотнею и в тот же день, по приказанию начальника отряда, конно-мусульмане получили лошадей из числа тех, которые были отняты Ломакиным в бою терских казаков у берегов залива Кара-Кичу. Успокоясь в этом отношении, начальник отряда стал уже опасаться на счет судьбы Александровского форта и находящейся близ него станицы, откуда уже давно не было никаких вестей. Поэтому на следующий же день, следовательно 2-го числа, полк. Ломакин повел свой отряд домой, куда и прибыл благополучно 4-го февраля. При этом Ломакин имел еще раз случай убедиться, как и свидетельствует он в своем рапорте, что население между Кошаком и фортом Александровским оставалось совершенно безучастным произведенному Кафаром волнению и что все аулы, кочевавшие на этом пространстве , даже стянулись ближе к форту, конечно желая тем как бы выразить свою несолидарность с кафаровским делом и оставаться под нашею защитою и в нашей воле. Поясняя положение вещей на Мангишлаке, Ломакин, в рапорте своем № 100, неоднократно повторяет и далее, что вообще народ не был напуган угрозами Кафара и что сей вероломный [303] киргиз, не успев за все время собрать около себя и пяти человек, удалился в Хиву.

Описав факты, совершившееся во время похода Мангишлакского отряда с целью добыть верблюдов для отряда Красноводского и сделав. это описание совершенно точно по рапорту самого же Ломакина № 100, попробуем теперь разобрать сущность всего совершившегося и сделать оценку самых фактов. во-первых, заметим, что, по нашему мнению, принятый начальником отряда лично им измененный план безусловно был хорош и целесообразен. По его собственному свидетельству, в Бузачах верблюдов было много. Бузачи — это маленькая часть большого Мангишлакского полуострова и сама составляет полуостров. Чтобы запереть выходы из Мангишлака на материк, требовалось наблюдать протяжение в 160 верст, что составляет приблизительно наименьшую ширину Мангишлакского перешейка, а расстояние между заливами Кочак и Кара-Кичу, т. е. минимальная ширина перешейка, отделяющего Бузачи, едва равна 65-ти верстам. К тому же, в горле Бузачинского перешейка лежит озеро Кара-Кичу-Туз, сокращающее ширину выхода из Бузачи еще верст на 16. наконец, операционная, она же и коммуникационная линия от Александровского форта до средины линии Кочак-Кара-Кичу, равна всего 150 верстам, тогда как до Биш-Актов почти вдвое дальше. При таких условиях, раз как в Бузачах можно было добыть все то, за чем хотели мы идти, конечно, можно было и направиться туда прямо. Нельзя также не отнестись с должным уважением к тому, что, получив 19-го января приказание идти на поиски верблюдов, Мангишлакский отряд выступил с этою целью на другой же день. В виду спешности дела, это было вполне целесообразно, разумеется, только в том случае, если отряд был готов к походу. Впрочем, в последнем отношении нет поводов допускать какое-либо сомнение, так как мангишлакцы в течение всего похода ни раза не голодали, ходили всегда бодро, весело и скоро. Затем, мы не беремся судить, существовала ли нужда в том, чтобы до времени таить от народа настоящую цель движения отряда; но, допустив существование в том действительной надобности, остается согласиться с ген. Ломакиным, который говорит и в своем рапорте, что, придя к колодцам Тарталы, он счел вполне своевременным открыть населению свои намерения. И, действительно, судя по тому же самому источнику, ко времени прибытия к названным колодцам наша сотня успела уже загородить дорогу из Бузачей, большая часть богатых [304] верблюдами аулов оставалась уже в тылу отряда, а следовательно и в полнейшем нашем распоряжении, и, наконец, Тарталы, у которых бивакировал отряд в день объявления секрета, находятся почти у самого Бузачинского перешейка. Такое положение отряда составляло как бы вторую линию заграждения Бузачей, делало его прекрасным резервом передовой сотни и заслоняло табушевцев и баимбетовцев от грабительских банд, которых Хива грозила напустить. Нельзя, однако же, не заметить, что плодами такой хорошей стратегии начальник Мангишлакского отряда вовсе не воспользовался, равно как совершенно не воспользовался и порывом соревнования двух вышеназванных племен друг перед другом в отношении того, кто дает нам более верблюдов против числа, доставшегося на их долю по разверстке. Измену Кафара Караджигитова мы склонны считать вполне незначительным эпизодом. Хотя киргиз этот и зажег свой призывной огонь на священной горе, но последняя находится, примерно, в 200 верстах восточнее Тарталы и в 60-ти верстах восточнее же колодцев Кокты-Кую, у которых провел Ломакин со своим отрядом, ночь с 27-го на 28-е января, т. е. ту ночь, когда на Чопан-Ата запылал Кафаровский огонь. Огня этого, следовательно, вследствие большого расстояния от него, не могли видеть ни отряд, ни тем более весь народ, кочевавший в пределах Бузачинского полуострова и вообще западнее меридиана Кокты-Кую. Точно также невозможно серьезно отнестись к бдительности враждовавших тогда с нами воинов, которые, захватив наших посланцев-успокоителей, так плохо стерегли последних, что им, на другой же день после своего пленения, удалось уйти из под стражи.

Правда и то, что настоящих врагов у нас между киргизским народом было весьма немного, а опасных для нас и вовсе не было. Тем не менее, нельзя не признать основательным, что, получив тревожные вести, Ломакин круто свернул с Бишактинской дороги на Бузачи. Нам кажется, что отряду нашему вообще не было надобности доходить и до Кокты-Кую, а следовательно тем более было совершенно бесцельно двигаться дальше к востоку. Продолжая путь в этом направлении, мы тем самым выпускали из под своей воли все то население, которое отгородили собою от Хивы, а потому и их вьючных животных. Идя далее, полк. Ломакин мог разве рассчитывать находить случаи бить киргизов-воинов, тяготеющих к Хиве. Но цель движения его от ряда, как известно, была — добыть Красноводскому отряду верблюдов. [305] Догонять, же аулы, уходящие в глубь материка, отряду было весьма мудрено. Едва мангишлакцы свернули на Азурпа, как стали встречать массу кочевников, направлявшихся из полуострова. Чтобы заворотить их обратно, большею частью оказывалось вполне достаточно простого увещания. Одна лишь значительная числом партия номадов, следовавшая по самому берегу залива Кара-Кичу, обнаружила некоторое упрямство, выразившееся в том, что ее батыри помахали над своими головами палками и топорами и покричали «аламан»! Пришлось терцам унять этих крикунов и заставить их попрятаться. Это, разумеется, было не обходимо, чтобы не давать потачки, которая, как известно, в высочайшей степени способствует развитию нахальства во всяком азиятском народе. Однако же, таким благоприятным случаем, казалось бы, следовало воспользоваться и потребовать верблюдов от всех аулов, коим принадлежали побитые терцами батыри. Последних, судя по рапорту № 100, было от трех до четырех сотен. Кроме того, судя опять-таки по тому же рапорту, на побитие батырей терскою сотнею безучастно смотрело до 1,000 вооруженных людей. По этим числам, приводимым самим Ломакиным, можно с уверенностью заключить, что число кибиток, встреченных нашим отрядом 29-го января на берегу залива Кара-Кичу, по крайней мере, простиралось до 1,500. Считая далее не более трех верблюдов на каждую кибитку, получим, что Ломакину достаточно было одной такой встречи, чтобы добыть верблюдов в полтора раза более чем от него ожидалось и требовалось. А ведь это была не единственная случайная встреча, не говоря о том, что при его отряде имелось 500 верблюдов, да и табушевцы с баимбетовцами собрали уже и держали наготове 1,600 голов этих животных. Правда, в рапорте говорится, что у встреченных при Кара-Кичу киргизов не было на лицо верблюдов, а они были отправлены вперед, но на это можно возразить следующее. Во-первых, сам же ген. Ломакин говорит, что встреченные киргизы уходили из Бузачей и Мангишлака, чего они, очевидно, но могли совершить иначе, как везя свои семьи, кибитки и, вообще, весь свой домашний скарб на верблюдах, а во вторых, даже и в том случае, если бы аулы эти не двигались, их скот, конечно, находился на пастбище где-либо по соседству от места, на котором кочевали аулы. Таким образом, стоило только энергичнее предъявлять им свое требование, — и верблюды, без сомнения, были бы пригнаны и сданы в распоряжение отряда самими же их владельцами не позднее следующего дня. Однако же, [306] начальник отряда воздержался от этого, хотя еще пред выступлением своим в поход доносил начальству, что между прочим предвидит и возможность необходимости репрессалий. Но несравненно непонятнее то обстоятельство, что сам же он не оставил побитых им аулов без контрибуции, хотя взял не верблюдов, до крайности нам необходимых, а сотню коней, решительно для нас в то время бесполезных.

В дальнейшей части разбираемого нами рапорта наиболее выдающимися обстоятельствами является полнейшее отсутствие связи главной части отряда с конно-мусульманскою сотнею и, как результат этого, отсутствия всяких о ней сведений, продолжавшееся вплоть по 1-е февраля. Наконец, нельзя не обратить внимания на беспричинные опасения начальника отряда за безопасность Александровского форта, в гарнизоне которого находились две роты с артиллериею, а также и поспешное возвращение отряда в форт без всяких полезных результатов от двухнедельного более или менее трудного похода.

Продолжая следить за статьею генерала Ломакина, мы не можем не согласиться с тем, что верблюды вообще могут быть перевозимы морем. Удивительно только то обстоятельство, что начальник Мангишлакского отряда сделал предположение о перевозки верблюдов морем тогда, когда, при полном недостатке времени, не только не имелось на Каспийском море судов, сколько нибудь приспособленных к такой перевозки, но даже был полнейший недостаток в каких бы то ни было судах, что подтверждает и сам генерал Ломакин. Он без условно прав, утверждая, что посланцы из Хивы отправлены были вовсе не к какому либо из начальников отряда, а к Его Высочеству Главнокомандующему. Но, признавая эту истину, нельзя не признать также и того, что направление посольства чрез Красноводск, по обстоятельствам того времени, являлось более вероятным. К тому же, самое письмо хивинского хана, привезенное тогда его посольством, свидетельствует, что оно было последствием похода 1871 года, именно Красноводского, а не иного какого-либо из отрядов. В письме этом, между прочим, было сказано: «Ваши войска явились на берег Хоразмского (Красноводского) залива и небольшой отряд этих войск приблизился к Сары-Камышу, который издавна находится под нашею властью».

Резюмируя сделанный нами разбор рапортов, так же, как и статьи генерала Ломакина, мы сводим все к двум [307] следующим главнейшим положениям: в январе месяце 1873 года в пределах Мангишлакского полуострова не было серьезного народного волнения, могущего повлиять на сбор верблюдов для Красноводского отряда. 2) Мангишлакский отряд не выполнил своей задачи, хотя и имел к тому полнейшую возможность, потому, между прочим, что начальник его задался мыслью, что киргизы не только дадут верблюдов, но даже сами отведут их за сотни верст, в указанный пункт. Однако же, киргизы этого не сделали, и тем самым надежды красноводцев были похоронены, а предварительная — полезная, продолжительная и трудная — их служба была затушевана.

* * *

Обратимся еще раз к главной теме нашего рассказа и, в качестве ближайшего очевидца, сделаем некоторые выводы, по поводу событий, пережитых Красноводским отрядом, со времени его высадки в Красноводске, по июнь месяц 1873 года включительно{71}.

Военная история России, конечно, богата правдивыми описаниями боевых доблестей наших войск. Победы их бессчетны. Неоднократно доводилось им с полным успехом превозмогать суровую природу севера и переносить зной южных стран. Снеговые горы Кавказа и неприступные вершины Альп тоже не служили им преградою; но борьба с ужасами почвы и климата, свойства которых совершенно противоположны встречающимся в пределах родной земли, впервые выпала на долю Красноводского отряда. Страна, которая должна была быть освещена этим отрядом, до высадки его на восточный берег Каспийского моря, вовсе не была исследована. Ее знали лишь по расспросам да по описанию единственного европейца, а именно венгерца Арминия Вамбери. Этому ученому, путешествовавшему [308] в образе дервиша, удалось в 1863 г. пересечь великую пустыню, и вот как охарактеризовал он эту страну, где ничто не напоминает жизни и все как бы мертво. «Чем более Балхан исчезал позади нас в голубых облаках, пишет Вамбери, тем ужаснее представлялось величие необозримой пустыни. Прежде я думал, что пустыня тогда только поражает душу, когда наша фантазия придает картине свои краски, но я ошибся. В низменностях моей дорогой родины я видел пустыню в миниатюре; в несколько больших размерах увидел ее в Персии. когда проезжал по соляной пустыне (Дешти-Кувир); но какие новые ощущения испытал я теперь! Воображение бессильно пред природою, хотя люди и утверждают противное. Чтобы несколько смягчить мрачный колорит пустыни, я пробовал несколько раз представлять себе среди нее многолюдные города, кипящие жизнью, но напрасно: необозримые песчаные холмы, мертвенная тишина, красно-желтый цвет солнца при восхождении и закате — все возвещало, что мы находимся в обширной, а может быть и в величайшей пустыне земного шара. Представь себе, читатель, необозримое песчаное море; с одной стороны — высокие холмы, как волны, взбитые на такую высоту страшными бурями, с другой зеркально-гладкую поверхность, слегка волнуемую горячим тихим ветром. В воздухе ни птицы; на земле ни червя, ни жука; есть лишь следы угасшей жизни — кости погибших людей и животных, которые каждый путник собирает в кучу, чтобы служили он указателями пути .

Как необыкновенно живо напоминают эти правдивые строки все то, что неоднократно доводилось каждому из нас видеть и лично испытать в течение трехлетней службы в составе Красноводского отряда. Читая Вамбери, невольно представишь себе и беспредельное песчаное море, с песчаными же волнами, взгроможденными до страшной высоты, и багрово-красный шар солнца, на который часто доводилось нам смотреть с каким то невольным ужасом, и отчаянный рев верблюда, вытягивающего свою длинную шею и зарывающего голову в песок по инстинкту самосохранения и терзающие душу страдания жаждущего человека, со всеми признаками приближающейся смерти. Любопытным должно представляться для естествоиспытателя то обстоятельство, что известные однородные физические причины производят в целой массе людей совершенно однообразные психические рефлексы. Так, например, наблюдая над собою, мы заметили, что иногда несколько ночей сряду многие видели во сне все одно и то же. Им снилось, [309] что они прильнули к прекрасному горному ручью и уже готовы коснуться губами живительной влаги, но какая то злая сила оттягивает от воды их головы. Когда солнечные лучи, отражаясь от гладкой поверхности солончаков, изображали нам воду где нибудь вдали дороги, на горизонте, то не представлялось возможности убедить людей в том, что это не более как обман зрения. Постоянная потребность человеческого организма в воде была столь сильна, что в подобных случаях туманилось соображение даже у начальников, которым явление это, конечно, было известно. При виде миража, они обыкновенно до того переставали владеть собою, что, лишь нерешительно запрещая нижним чинам отходить, чтобы напиться, в сущности и сами подавались в сторону воображаемой воды, гоняясь за нею целые версты. Понятно после этого, что в те времена путь между Чекишляром и Теке, как пролегающий вдоль рек, никому не казался трудным. Точно также припеваючи ходил Красноводский отряд по Текинскому оазису. Но места эти находились, так сказать, на рубеже той обширной площади, которую главным образом исследовал названный отряд. Из путей, обрекогносцированных последним, едва шестая часть более или менее обилует водою. Все же остальные версты пройдены были по такой местности, о которой у самих туземцев сложилась поговорка, гласящая, что 4 перехода по их пустыне несравненно труднее и тяжелее 40 переходов по пустыне Арабистана.

Такова была страна, которую исследовал Красноводский отряд, исходив по ней 6,000 верст, пока, наконец, его тяжелому труду положена была преграда, которую, при существовавших тогда условиях, одолеть оказалось свыше сил, данных человеку Богом.

Неполучение обещанных верблюдов и неудобное для движения по пустыне время были главнейшими причинами, помешавшими Красноводскому отряду исполнить в 1873 году возложенную на него задачу столь же удачно, как это делал он в предшествовавшие года своей службы. Если же остальные отряды прошли тогда до Хивы, то это объясняется различием условий, в которых происходило как самое движение, так и приготовление к последнему.