Торпедный веер
Гонимый легким апрельским бризом, с гор спускался утренний туман, открывая живописные вершины Кавказского хребта; заснеженную шапку Цифербея, зализанную ветрами гору Ахун. Ветер нес с собой запахи ранних цветов, рябил синеющее море. Все дышало весной.
Заступивший на вахту старшина первой статьи Сурин вдруг увидел в полусотне метров от мостика ястреба, который гонялся за трясогузкой. Часто-часто перебирая крылышками, увертываясь от хищника, птица сделала разворот, пике, еще разворот. Ястреб вот-вот настигнет жертву. Белое перышко трясогузки, крутясь на ветру, повисло над морем. Но птица стремительно бросилась вниз и юркнула под решето-палубу.
— Промахнулся! — обрадовался Сурин, живо наблюдавший за поединком.
Ястреб пощелкал клювом, покрутил стеклышками-глазами и уселся на носовой леер сторожить свою жертву.
— Ах ты, фашист! — возмутился Сурин. — Не позволю! После одобрительного кивка вахтенного командира Кузнецова Сурин бросился на носовую палубу и изловил хищника.
— Внизу-у-у! Принять разбойника, поместить в акустическую, накормить! — смеялся Кузнецов, передавая трюмному Иванову разъяренного ястреба.
Трясогузка, словно поняв, что угроза миновала, выпорхнула из-под палубы, подергала хвостиком и полетела к берегу. Сурин проводил ее ласковым взглядом, но вдруг, зачуяв неладное, быстро оглянулся и замер: справа всплывала неизвестная подлодка.
Командуя погружением, Кузнецов успел разглядеть тумбы перископов и белое пятно на воде. Подлодка всплывала, но теперь, напуганная, тоже уходила на глубину. Л-6 погружалась, готовясь к залпу торпедами. [97]
Достигли перископной глубины. Комбриг Крестовский, вышедший в боевой поход для обеспечения молодого командира, посмотрел в окуляр и, ничего не обнаружив, скомандовал:
— Начинайте отход. И — ныряйте!
Медленно нарастала глубина погружения. Командир лодки капитан-лейтенант Гремяко и комбриг перешли в центральный отсек. И тут один за другим посыпались доклады акустика.
— Шум винтов справа!
— Подлодка выпустила торпеду!
— Торпеда приближается!
С тревогой наблюдая за стрелкой глубиномера, каждый из нас повторял:
— Глубже! Быстрее!
— Мчится, проклятая, прямо в мозг! — невольно вырвалось у меня. Инженер капитан-лейтенант Ганопольский вцепился в переговорную трубу. Внешне спокойный, комбриг не отводил глаз от приборов, от напряжения на шее у него вздулись вены.
Вжи-и-и-и! — пронеслось над головами.
Снова прогудел акустик:
— Торпеда над нами!
— Прошла!
В сознании пронеслось: не задела, живы...
Не задела, а сколько седых волос прибавила нам всем!
Соблюдая осторожность, лодка всплыла под перископ. На горизонте и в воздухе — никого. Вражеская субмарина, выстрелив акустической торпедой, ушла на глубину. Комбриг ругался:
— Обнаглели, дальше некуда! Находятся на позиции у самых наших берегов!
А боцман Горан никак не мог успокоиться, говорил возбужденно:
— Ну, братцы, думал конец. Не видать тебе, Вася, [98] родного Херсона, не ловить больше сомов в Днепре... А гляди ж ты, пронесло! Значит, повоюем еще...
— Сдрейфил чуток? — ехидно улыбаясь одними глазами, спросил Сурин. — Небось, в штаны напустил?
— За кого ты меня принимаешь?! — обиженно загрохотал боцман.
Горан обижался на подобные шутки Сурина, считая его насмешником. А сигнальщик любил подкинуть ядреное словцо, особенно когда человеку плакать хочется. Все знали эту особенность «микроскопа», как прозвали Сурина на подлодке. Его сверхострое зрение да своевременная команда Кузнецова на погружение спасли нас от самонаводящейся вражеской торпеды.
День, второй, третий... неделя. Ищем, ждем, волнуемся. Столкновение с вражеской подлодкой было единственным эпизодом за семь суток плавания. На восьмые радист принял радиограмму.
— Вот это дело! Штаб начинает наводить, — обрадовался комбриг.
Вражеский танкер, груженный дизельным топливом, в сопровождении двух катеров, охраняемый с воздуха звеном самолетов, направлялся из Одессы в Севастополь.
В отсеках наступило оживление. Командиру Гремяко не сиделось. Он намечал возможные варианты атаки, глубины, уклонения. Между делом вспоминал свою родную Лугу, школу-семилетку, фабрично-заводское училище при заводе «Красный выборжец» в Ленинграде, завод «Большевик», где потом работал.
Будто вчера это было. Прощальный вечер в училище имени Фрунзе. Женитьба. Перед мысленным взором встала жена Валентина, дети — Саша и крошечная Лариска. Они ждут его в Грузии...
Шагая циркулем-измерителем по карте, он взглянул на часы. Еще тридцать минут — и в боевую рубку.
Азарт предстоящей атаки охватил всех. Отдыхающая смена как по команде поднялась и — один по одному — [99] потянулась на боевые посты. Гремяко прислушался к мерному дыханию дизелей. Молчит вахтенный. Тишина.
Обманчивая тишина! Вахтенный командир Кузнецов обнаружил мачты, и тотчас был подан сигнал тревоги. Как всегда, перископная атака началась с командирского:
— ...товсь!
В окуляры наплывала громада танкера водоизмещением восемь тысяч тонн. Гремяко наблюдал. Вот середина судна дошла до визирной линии перископа. Проходит время, и лодка словно замирает в ожидании.
— Пли!
Все, кроме рулевого, прыгают из боевой рубки в центральный пост. Из переговорной первого отсека доносится команда, слышен шум начинающих работать торпедных машин.
Дав залп с перископной глубины, Гремяко начал действия по уклонению от бомб. Мы ждем, затаив дыхание. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем акустик доложит:
— Первая взорвалась через шестьдесят, вторая — шестьдесят две секунды...
Второго взрыва мы в центральном почему-то не услышали, очевидно из-за шумов. Впрочем, торжествовать рано, над нами бесились катера противника. Справа, слева, впереди ухали глубинки, сжимая лодку в полукольцо. Вибрировали шпангоуты, стонала и скрипела обшивка корпуса, мигал и гас электрический свет. Словно в конвульсиях, дергались по циферблатам стрелки приборов. Над нами пронесся катер, где-то недалеко снова рвануло, но на этот раз все обошлось. Корпус цел, механизмы исправны.
Через полчаса бомбежка прекратилась совсем и нервное напряжение спало. Всплыли на перископную глубину. Два катера кружились на месте залпа, самолеты разворачиваются в нашу сторону. Танкера не видно. Надо погружаться, пока не поздно. [100]
Атаки не последовало, снова идем наверх. Катера отходят на Евпаторию, пикировщики скрылись на северо-западе.
Комбриг приказал передать по отсекам: танкер потоплен.
— Пусть этот ваш первый успех будет не последним, товарищ капитан третьего ранга, — сказал комбриг, пожав руку командиру подлодки.
Гремяко поправил китель. Не рано ли поздравляют? Пока он носит погоны капитан-лейтенанта, но перед уходом на позицию в штабе подготовили документы на повышение в звании. К возвращению приказ должен быть подписан.
В ноябре сорок третьего года Л-6 несла боевую позицию у берегов Крыма. Командир подлодки Борис Гремяко и парторг Иван Доценко обходили отсеки, поздравляя экипаж с наступающим праздником. Командир скажет несколько слов и оглянется на парторга. Мол, держи речь. А лейтенант Доценко, или, как называли его между собой матросы и старшины, Ваня-комиссар, считался мастером по этой части. Пригладит ладонью соломенные волосы, растянет рот в улыбке.
— Итак, дорогие товарищи, двадцать шестую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции мы встречаем в обстановке больших успехов и побед героической Красной Армии и Военно-Морского Флота на всех фронтах от Ледовитого океана до берегов Черного моря. Левобережье Украины очищено от врага, Киев свободен... Если, товарищи, и дальше пойдем такими темпами, скоро разобьем фашистов, вернемся в цеха, на шахты и нивы, чтобы заниматься мирным трудом, восстанавливать разрушенное врагом хозяйство, строить новую счастливую жизнь. Поздравляю вас, дорогие товарищи, [101] с великим праздником! Пусть живет и процветает наша любимая Родина!
Моряки заговорили дружно и весело, лишь только Доценко закончил приветствие. Заговорили каждый о своем. Рыбачук вспомнил платаны Одессы, Кокорин — березы Новгорода, Горан — камыши Приднепровья, Чванов — любимую Макеевку, Сурин — Подмосковье... Это — Родина, самое дорогое для человека. На Л-6 служили люди разных национальностей, из самых далеких уголков страны, но кто бы они ни были — а земля у них одна, советская, за нее они идут на смерть, за нее готовы принять любые испытания. Здесь, глубоко под водой, бурлила сила, готовая в любую минуту, словно вулкан, вырваться наружу.
Лодка входила в Каркинитский залив. Это было трудное плавание. С севера дул ветер, вынося в море холодное дыхание степей и туманы Тавриды. Воздух сделался влажным, тяжелым. Слышимость уменьшилась, видимость — не более ста метров.
— Слушать забортные шумы! — то и дело раздавалась команда.
Акустики слились с наушниками, ловят каждый звук, подстраивают шумопеленгатор. Вахтенные изредка опускают и поднимают перископ, чтобы обмыть его затуманенное око. В окуляре ни горизонта, ни берега. Только нет-нет, да и взмахнет крылом потревоженная чайка, жемчугом рассыплются брызги от перископа, и опять глаз уткнется в непроницаемую вату.
Плавание без определенного места в десятимильном квадрате моря, вблизи фашистских мин и подводных скал Тарханкута продолжается вот уже десятые сутки. Можно и подорваться, удариться о грунт. В отсеке взору тесно от клапанов и механизмов, над морем — от подступающего тумана. Теснота и непроглядность давят. Чтобы определиться по радиопеленгам, я просиживаю ночи у аппарата. Увы, безуспешно. Вражеские радиостанции, словно [102] кукушки, то и дело меняют свои места, транслируя друг друга. Я не знаю, где они находятся и не могу воспользоваться взятыми радиопеленгами.
Слышу за плечами чье-то дыхание. Оглядываюсь — комдив.
— Ну как место? — озабоченно спрашивает он.
— Счислимое вот здесь, но определиться по радиопеленгам не удается.
— Плохо, штурман, плохо, — мрачнеет комдив. Он измеряет по карте расстояние до берега, молчит. Новиков чрезвычайно осторожен, приучила морская служба. Еще в тридцатых годах он был призван из торгового флота в подводники. С тех пор и плавает. Блестяще знает морское дело, навигацию.
— Сколько времени мы находимся на позиции? — вдруг задает вопрос командир дивизиона.
— Десятые сутки, товарищ капитан первого ранга!
— Та-а-а-к... — тянет Новиков. — Десятые сутки туманного плавания. Хорошо, что до сих пор не сели на мель. Везет нам...
На одиннадцатые сутки решено было идти под перископом к берегу. Плавать в тумане без определенного места больше нельзя. В довершение ко всему морская волна залила перископную антенну, и теперь нам придется всплывать «под рубку», то есть оголять леерную антенну для приема из штаба радиограмм.
Командир, а за ним боевой сигнальщик Кокорин выскочили на мостик. Видимость почти ноль.
— Горизонт чи... — начал было Кокорин, и «проглотил» язык. Гремяко взглянул на оторопевшего сигнальщика, проследил за его взглядом; справа, метрах в десяти-пятнадцати от корпуса нашей подлодки всплывала всем нам знакомая Д-4 капитан-лейтенанта Трофимова. Открылся люк, и показалась голова самого Ивана Яковлевича. Он обвел глазами горизонт, потом уставился на Гремяко и тоже замер от удивления. Какое-то мгновение они [103] безмолвно глядели друг на друга, затем вместо приветствий бросились к люкам и скомандовали погружение.
Все было правильно. Командиры узнали друг друга, но поступили так в силу утвердившейся практики одиночных действий.
Между тем Новикова волновало другое: подлодки одного дивизиона оказались на одной позиции. Случай невероятный. Такого не должно быть. Проверяется прокладка, стучит эхолот. Глубина как на зло сходится с картой, но мне не верится, что после одиннадцати суток плавания в тумане нет ошибки в месте. Да и штурмана Д-4 я знаю как аккуратного человека, не мог он ошибиться. «Наверное, я просчитался», — проносится в сознании.
Новиков интересуется расстоянием до маяка.
— Двадцать кабельтовых!
И когда мои нервы, взвинченные многодневным плаванием, уже начинали сдавать, стоявший у зенитного перископа Ивочкин закричал:
— Маяк!
Вскакиваю в центральный, бросаюсь к зенитному перископу: из разрывов тумана на меня смотрит кирпичный Тарханкутский маяк. Совсем близко. Виден от основания до верхушки.
— Ошибка мизерная, — докладываю командиру лодки и быстро беру пеленги. Но меня уже захлестнуло желание отвернуть от берега. Теперь мы идем на запад. Непроглядная темень будто сковала мир. Маневрируем в надводном положении. Вахта настойчиво рассматривает закрытое плотным туманом море. Но все усилия тщетны. Лишь иногда проступают, зияя чернотой, «окна», и тотчас же их закрывает белая пелена.
В шестом отсеке в эту ночь действует наша необычная баня: после всплытия электрики включают дистиллятор, и моряки — по три-четыре человека — моются горячей водой. Импровизированная баня, которую придумал наш [104] командир Борис Гремяко, дает морякам отдых, улучшает самочувствие, помогает нести боевую службу.
— Внизу! Который час? — обращается вахтенный Кузнецов в центральный пост.
— На мостике! Три часа тридцать минут, — отвечает механик Буковшин.
На мостике и в центральном улыбаются: минутное — а все-таки развлечение, разрядка нервам. Вот почему помощник командира Ивочкин, слушая разговор Кузнецова и Буковшина, не только не сделал им замечания, но и сам улыбнулся. И вдруг...
— Справа сорок катер! — прогремел баритон сигнальщика Сурина.
Ивочкин скомандовал погружение, лодка стремительно уходила на глубину, а выскочивший из тумана «охотник» бросился на нее в атаку.
Лодка продолжала уклонение курсом, ходом и глубиной, но сброшенная катером серия бомб все же накрыла нас. Лодку сначала тряхнуло, потом она клюнула носом, кормой. Металлический удар в корпус, за ним второй, третий... восьмой. Вышли из строя многие электроприборы, механизмы, в отсеках запахло горелым. Все мы и без акустика слышим шум винтов катера, который упорно кружил над нами. Мы отворачивали, меняли курсы, глубины, ход. Пока перекладывали руль вправо, все как будто шло хорошо: убегали от преследования. «Обошлось благополучно», — думал я. Но...
— Катер справа, увеличил ход, приближается! — слышу доклад акустика.
— Лево на борт! Оба самый полный! — скомандовал Гремяко.
Сурин замкнул контакты руля, подлодка повернула влево. Но когда потребовалось отвести руль, он не сдвинулся с места. Сурина прошиб пот.
— Заклинило! — дрожащим голосом докладывал рулевой. [105]
Командир показал глазами на телефон. Сурин схватил трубку и сообщил в шестой отсек, чтобы переключили руль на ручное управление. Все, кто там был, навалились на баранку. Она не вращалась, и мы поняли: руль заклинило взрывом. Значит, бомба взорвалась рядом с корпусом, мы находились на краю гибели!
Лодка продолжала кружиться. Командир попытался удержать ее на курсе ходом, не получилось. Л-6 то шла прямо, то вновь забирала влево.
— Стоп оба! Держаться на глубине пятидесяти метров плавучестью! — скомандовал Гремяко.
Мы принимали воду в уравнительную цистерну, подымали и опускали оба перископа, меняли плавучесть. Погрузиться до грунта нельзя, там возможны мины. Всплывать опасно — там катера.
Полсуток вертелся над нашими головами противник, надеясь все-таки расправиться с советской подлодкой, но мы стойко удерживались между дном и поверхностью моря. Только к вечеру шумы стихли и Л-6 всплыла. В разрывах тумана заметили катер. Это и был наш преследователь. Уверовал в нашу гибель?
— Покойниками нас посчитал... — Гремяко заскрипел зубами.
Надо было поскорее уходить от места погружения, и командир опустил перископ. Работая попеременно моторами, мы начали медленно отдаляться от катера, и вскоре его силуэт растворился в тумане.
Шторм, бушевавший всю неделю, утих. Море стало сине-зеленым, ласковым, как и прежде, катило волны, спокойное и равнодушное.
Гремяко высказывал свое неудовольствие командиру дивизиона Новикову:
— Последняя ночь на этой позиции была пустая, некого топить... Вот и добейся успеха. [106]
Комдив молча курил. Дизели тянули в отсеки запах «Золотого руна» из его трубки.
— Неужели и сегодня никого не встретим? — продолжал Гремяко. Беспокойство его можно было понять. Если в первом походе мы успешно атаковали танкер, то в следующем нас постигла неудача: конвой прошел мимо. И хотя мы точно поставили мины, поход был признан неудовлетворительным. Комбриг Крестовский на разборе крепко отчитывал Гремяко. Потому и волновался сейчас капитан-лейтенант. Только новый боевой успех мог сгладить впечатление от этого последнего «разноса». Но главное — наша помощь нужна была армии, наступавшей на Крым.
Всплыли с наступлением сумерек. Оценив обстановку, предположили возможную дистанцию залпа, установили углы растворения торпед, приготовились к возможной надводной атаке.
Выхожу на мостик. Гремяко, Новиков, его помощник Ивочкин и сигнальщик Сурин всматривались в ночь. На небе ни звездочки.
— Если до двадцати двух ничего не встретим, разрешите возвратиться и походить на позиции, — попросил Гремяко командира дивизиона. — Может, какая-нибудь фашистская посудина подвернется в последний час, не хочется возвращаться с пустыми руками...
— Посмотрим... Пока девятнадцать ноль-ноль, — обнадежил комдив. И как бы в ответ на всеобщее желание экипажа сигнальщик Борис Сурин, этот сверхвидящий человек, обнаружил цель. Его доклад прозвучал словно музыка:
— Силуэт справа!
Но вдруг нас охватило сомнение: не выдает ли Сурин желаемое за действительное?
В самом деле, никто никакого силуэта не видит, и только Борис, показывая рукой в темноту, твердит свое:
— Да вот же он, вот! [107]
Объявили тревогу. Гремяко встал к ночному прицелу и по подсказкам сигнальщика повел лодку в атаку. А мы все еще всматриваемся и не можем ничего обнаружить.
Силуэт возник из темноты и как гора пополз по чернеющему горизонту в сторону Севастополя.
— Что-то непривычно огромное, и без охранения... — усомнился командир дивизиона Новиков.
— Второй силуэт, — опять доложил Сурин. Ветер разорвал пелену облаков и бледный свет луны на миг осветил море. Впереди танкера шел сухогруз, перед ним угадывался сторожевой катер.
Танкер бесформенной массой приближался к светящейся «мушке» ночного прицела. Гремяко кинул быстрый взгляд на установки. Все верно. Линейка параллельно курсу транспорта, скорость и курс установлены правильно.
— А-а-ппа-а-раты-ы!
Нос танкера приблизился к мушке прицела.
— Пли-и!
Четыре сильных толчка тряхнули лодку. Четыре торпеды, так долго ждавшие своего часа, расходясь веером, устремились на врага.
Проходит пять, десять, двадцать томительных секунд.
Сорок, шестьдесят...
— Неужели промахнулся? — начинает сомневаться командир. Время, казалось, остановилось, застыло. Все напряжены. Облако плотно закрыло луну, и силуэт танкера исчез.
Внезапно яркая вспышка осветила море, и мы увидели, как из-под киля переднего корабля вздыбился огненный столб. На какой-то миг стал виден освещенный от ватерлинии до самой верхушки мачт груженый транспорт.
Эта громадина водоизмещением не менее шести тысяч тонн везла смерть в Севастополь. При взрыве, когда нервы человека напряжены до предела, легко фиксируются в памяти детали. Странно, но мне отчетливо запомнился цвет краски на рушившихся стрелах и мачтах... [108
Почти с юношеской проворностью Новиков скользнул вниз. Прыгая на балясины вертикального трапа и перебирая их носками сапог, я лечу вслед за ним. Распахиваю люк переборки, прыгаю во второй отсек. Следом за мной врывается тугая волна взрыва, больно ударяет по ушам. Срывается с посудника чайник и ударяется о сталь корпуса над самой моей головой. Чайник падает на линолеум, разбрызгивая компот.
— Хороший признак! — весело восклицает Ивочкин. — Пусть вся посуда падает и разбивается вдребезги, только бы чаще звучала такая симфония. Победная симфония!
А по отсекам несется:
— Ура-а-а!
Второй взрыв наблюдал командир, оставшийся на мостике. Огонь вырвался из-под самой середины танкера, словно шаровая молния.
Заметил Гремяко и конвой, он шел в охранении нескольких охотников: два корабля и восемь катеров.
— Многовато, — сказал Гремяко, бросился к люку и скомандовал погружение.
Лодка ушла на большую глубину. Ждали бомбежки, но ее не было. По всей вероятности, противник был настолько ошеломлен, растерян и подавлен, что отказался преследовать нас. Катера, видимо, спасали людей.
Минут через пятнадцать все-таки всплыли на меньшую глубину и тут же услышали двойной раскатистый взрыв.
По отсекам передали; одним залпом потоплено два корабля: транспорт водоизмещением шесть тысяч тонн и танкер.
— Ну вот, теперь не стыдно и домой возвращаться! — повеселел Гремяко.
За кормой, на темном небосводе призрачно поблескивала альфа Малой Медведицы. Радостью светилось лицо строевого матроса Щербака. Уж он постарался отметить этот день! Заикаясь от волнения, Щербак докладывал помощнику командира меню сегодняшнего обеда. [109]
— Борщ украинский, котлеты полтавские, компот... горячий.
— Почему же горячий?
— Так вы ж разлили холодный, — усмехнулся Щербак. — Я ж поставил чайник с компотом на посудник, пусть, думаю, остынет. А товарищ командир так близко подошел к противнику, что как ахнуло да зазвенело — и покатился чайник через весь отсек. Кто теперь виноват? Матрос Щербак, — ворчал он незлобиво. — А вы сами и виноваты — не надо было так близко к фрицу подходить...
Ивочкин похлопал матроса по плечу:
— Ну ладно, ладно, успокойся. Я согласен до конца войны пить горячий компот по такой уважительной причине! Только бы топить, больше топить! Вот так-то, Василек!
Л-6 шла над волной полным ходом. Воздух был на редкость чист и прозрачен. Рефракция подымала силуэты Крымских гор. Казалось, мы плывем по широкой реке, и волны, разрезаемые стальным килем, ударяются о гранитный берег.
Между тем до земли сотни километров. Нам предстоял далекий путь к родному причалу, где ждали друзья, командиры, жены и дети. После месячного похода, полного туманов и штормов, полного тревог и опасности, мы возвращались с победой.
Возврата нет
Неожиданно заболел трюмный старшина Закусило. У командира подлодки капитан-лейтенанта Савина прибавилось хлопот. «Надо же такому случиться перед самым [110] отходом на позицию, — ворчал он, обращаясь к своему помощнику Демидову. — Опоздаем с выходом, нарушатся расчеты».
Не раздумывая, Савин приказал немедленно отправить больного в госпиталь, а сам помчался в штаб просить замену. Вахтенный командир лейтенант Шушаков не отрывал глаз от кирпичного двухэтажного дома, за углом которого скрылся Савин. Задержка беспокоила всех.
К великой радости экипажа командир справился быстро. На смену заболевшему он привел старшину 1 статьи Керекешу, известного на флоте тем, что в одном из походов на подлодке М-31 он сумел обезвредить боевую торпеду и спасти от гибели экипаж и корабль.
Шушаков, знавший Керекешу раньше, даже заулыбался от радости, мол, с таким трюмным можно в огонь и воду.
Все стояли на своих местах, ожидая команды «со швартовых сниматься». И вот когда уже оставались считанные секунды и моряки бросали прощальный взгляд на родную землю, к Савину подбежал инженер-механик Панов. Он просил разрешения выйти на берег. Сергей Степанович решительным жестом дал понять, что оставлять корабль нельзя, поздно, однако инженер умолял, говоря, что ему нужно всего на десять секунд, одна нога там — другая здесь. Савин уступил, но попросил не задерживаться. Про себя между тем подумал: «Какие там у него остались нерешенные вопросы, с женой что ли не успел наговориться, забыл кому-то руку пожать?»
Панов быстро справился с делами, но командир помимо своей воли почувствовал в себе раздражение. Дисциплина для всех одна, скидок никому не дается. И потом — было предостаточно времени, пока стояли в ожидании нового трюмного.
Уже далеко в море, спускаясь в каюту после утомительной ночной вахты, Савин столкнулся с инженером, вспомнил об этом маленьком эпизоде и попросил Панова зайти в свободное время. [111] — Готов хоть сейчас! — последовал ответ.
Сергей Степанович пристально взглянул ему в лицо. С Пановым действительно творится неладное: не побрит, одет неряшливо.
Вспомнил сетования старшего лейтенанта Демидова: инженер опаздывает с докладами, допускает неточности, рассеян, невнимателен.
«А ведь хороший специалист, великолепно знает технику, — размышлял Савин. — Так в чем же дело и что, собственно, произошло?»
В тесной каюте они уселись рядышком, но только начали беседу, как вдруг прозвучал сигнал тревоги. Савин бросился в боевую рубку, на ходу проговорил:
— Как-нибудь в другой раз... — И припал к окуляру. С юга, прижимаясь к берегу, тянул за собой шлейф дыма вражеский транспорт в охранении юрких катеров. В чистом небе кружил одинокий «юнкерс».
Однако сейчас для «Малютки» опасность представляли не только катера и самолеты, но и мели. И Савин это отлично понимал. М-118 шла всего на глубине шести метров, и, чтобы враг не обнаружил ее, приходилось идти на разные уловки. Савин, например, в подобных случаях садился на пайолу — деревянный настил, — подымая на мгновенье только самую тонкую часть перископа, чтобы противник не мог засечь.
— А-а-пп-а-раты-ы! — прозвучала команда Савина. И в тот же момент он ощутил, словно по сердцу царапнуло что-то. Визирная линия коснулась фок-мачты, Савин рубанул ребром ладони воздух, и две торпеды, взвыв винтами, понеслись к цели.
— Под килем шесть метров, — докладывал штурман Шушаков.
Облегченная на целых четыре тонны, «Малютка» всплывала, резко задирая нос. Но когда увеличили ход, она вдруг камнем упала на грунт в точке залпа. Над крышей мостика оставалось каких-то семь метров чистой [112] воды, и вражеский транспорт мог задеть килем тумбу перископа.
Савин запросил акустиков, но те опередили командира:
— К лодке приближаются шумы.
Катера противника сбрасывали глубинные бомбы. Прицельно, сериями, одиночными, по площади. Четыре часа не умолкали взрывы. Людей бросало как щепки, их глушило, у них высекало из глаз искры. Но команда держалась. Наконец затихло. Савин справился, все ли механизмы в порядке. Оказалось, серьезных повреждений не было, а мелкие устранены, Сергей Степанович с благодарностью подумал о Панове. Странный парень, но положиться на него можно, знает дело безукоризненно.
Снялись с грунта, форсировали минные заграждения и всплыли в крейсерское положение. Смертельно раненный вражеский транспорт сидел на мели, вокруг него ходили катера. Можно было попытаться добить противника артиллерией, но Савин отказался от этой мысли: слишком велик риск снова подвергнуться атаке.
Когда все затихло, к командиру постучался Демидов. Докладывал о состоянии лодки. Никаких претензий у Демидова к инженеру не было, напротив, хвалил Бориса Павловича. Это благодаря Панову команда научилась быстро погружаться после атаки, не оставлять за собой никаких следов. Даже на мели обвели врага вокруг пальца.
— Вот только поступил инженер необдуманно, — тихо заговорил штурман, — многие теперь поглядывают на него искоса...
— А в чем, собственно, он поступил необдуманно? — насторожился Савин.
— Разве вы не знаете? — удивился Демидов. — Он ведь оставил кортик и личные вещи на берегу...
Сергей Степанович не сразу уловил смысл сказанного штурманом. Он сидел, уставившись в карту, в ушах резко отдавался монотонный грохот дизелей, в глазах путались [113] разноцветные линии. Ему было трудно собраться с мыслями: какое это имеет значение, если человек оставил личные вещи на берегу?
Но спустя полминуты Савиным овладело чувство горечи. В самом деле, разве солдат, идущий в бой, имеет право оставить свое оружие в тылу? Сергей Степанович припоминал, что Панов действительно выходил тогда на пирс со свертком под мышкой. Неужели передал кому-то свой кортик?
Демидов извинился, он спешил заступать на вахту. Оставшись один, Савин долго сидел недвижимый. В его практике подобного не случалось, даже необстрелянный моряк прекрасно знает, что. личное оружие надо в любой обстановке держать при себе.
Попросил инженер-механика зайти. Панов явился немедленно. Очевидно, догадывался, о чем пойдет речь, потому что уже слышал упреки в свой адрес. Вид у него был унылый, глядел куда-то в угол каюты, словно провинившийся школьник. Савину было обидно видеть его таким, он не знал, с чего начать этот разговор. Отчитать по всем правилам офицера, предложить ему подать рапорт о списании на берег?
Собравшись с духом, наконец спросил:
— Верно, Борис Павлович, что вы отдали кому-то на берегу свое личное оружие?
Панов повел плечами, но ничего не сказал. Видя страдальческое выражение его лица, Сергей Степанович заговорил по-дружески:
— Право же, Борис Павлович, я не узнаю вас. Такой замечательный инженер, сам командир бригады отмечал вас за отличную службу, я собирался представить вас к награде. А вы... Мне ли напоминать, какие толки пойдут вокруг вашего поступка, да и жена едва ли похвалит вас.
— У меня нет жены, — глухо проговорил Панов.
— Как то есть?
— Нет! [114]
Сергей Степанович начал припоминать. Кто-то ему рассказывал эту историю, показавшуюся Савину настолько банальной, что он не придал ей решительно никакого значения: месяцев пять тому назад Борис познакомился с какой-то хохотушкой Аней, студенткой, эвакуированной из Симферополя, влюбился в нее безнадежно, и через три дня они оформили брак. А вскоре между молодыми супругами начались ссоры. Поговаривали, будто они разводятся, однако Савина не интересовали семейные дрязги, без них хватало дел по горло, куда более важных. Надо воевать, топить врага, защищать родную землю от фашистов, и тут не до лирики.
Но сейчас, сидя рядом с товарищем, слушая его неторопливую, сбивчивую речь, Савин будто прозрел. «Как же мы невнимательны порой к людям, — отчитывал себя Сергей Степанович. — Парня следовало вовремя поддержать, протянуть ему руку помощи, приободрить. Не нашлось рядом такого человека. И в результате...»
Он подумал о своей семье. «Что там делает моя Тося в Очамчире, пятилетний Женька? Когда виделись в последний раз, он наказывал обязательно убить фашиста. Убью, непременно убью, дорогой мой малыш».
Понизив голос до шепота, Савин спросил:
— Значит, как я понял вас, она трусливо сбежала? Панов согласно закивал.
— А может, это к лучшему! — сказал Савин. Поддерживая Панова под локоть и не спуская глаз с его посветлевшего лица, он прочитал несколько строчек из популярного тогда среди фронтовиков стихотворения «Жди меня».
— Я часто вспоминаю эти душевные слова, — продолжал Сергей Степанович, — думаю, все воины понимают их правильно: преданные, любящие — ждут, легкомысленные, пустые — уходят. И пусть, я бы такой супружнице сказал: скатертью дорога, иди на все четыре стороны, но помни — назад возврата нет, это навсегда. [115]
Они пили чай, оживленно беседуя и позвякивая стаканами. Панов повеселел, стал разговорчивее. Ничего не скрывая, рассказал командиру, из-за чего у них с Аннушкой загорелся сыр-бор. Она сначала робко, несмело, но потом все настоятельнее требовала от мужа подать рапорт командованию об уходе с подводной лодки, причем совсем не скрывала, почему добивается этого: на суше больше шансов выжить, а я, мол, не собираюсь остаться вдовой... Панов терпеливо уговаривал Аннушку, и она будто бы примирилась. Но однажды, возвратившись из боевого похода, застал в комнате пустую железную койку. С тех пор и потерял он покой.
— Я убедил себя, что должен погибнуть, — признался Сергею Степановичу Панов. — Говорят же, что подводник предчувствует смерть, как ревматик погоду... Потому и оставил личные вещи...
В последних числах сентября сорок второго года «Малютка» капитан-лейтенанта Савина отправлялась в поход к западным берегам. Как и вся команда, инженер-механик Панов был настроен по-боевому. Потребовалось немало забот со стороны командира, чтобы парень стряхнул с себя боль и тоску по жене-беглянке.
В штабе внимательно следили за курсом подлодки. 1 октября Савин радировал, что у восточной оконечности Днестровской банки с короткой дистанции двумя торпедами потопили транспорт «Зальцбург» водоизмещением в 2257 тонн.
Это была последняя весточка с борта «Малютки», И только после войны кое-что прояснилось. После того как М-118 послала на дно вражеское судно, шедшее из Одессы, ее стали преследовать канонерские лодки. Затем налетели самолеты и снова канонерки...
Так закончила славный боевой путь бесстрашная «Малютка». Вечная слава ее героическому экипажу! [115]
«За Полтаву!»
Лейтенант Петренко, ведя наблюдение, заметил, как из воды показалась и вмиг исчезла еле приметная тонкая рисочка. Следовало выждать немного, убедиться, что ты не ошибся, прежде чем объявить тревогу.
Никаких сомнений, впереди противник. Петренко еще не успел сказать себе этого, как старшина первой статьи Перетейко прогремел трубным голосом:
— Силуэт справа тридцать!
Капитан-лейтенант Алексеев резко повернулся к правому борту. Он пока ничего не видел, море было чистое, но если Перетейко стоит на посту, можно быть уверенным. Так и есть. Из темноты на лунную дорожку медленно выползал транспорт.
Застопорили зарядку аккумуляторов. Не теряя времени, начали сближение. Обстановка складывалась как нельзя лучше. Над эской громоздились облака, обнаружить ее вдруг невозможно, а там, где находился конвой, небо было чистое, корабли освещала луна.
Алексеев решил незаметно выйти в голову конвоя, определить курс, скорость цели, затем подойти по возможности ближе и атаковать с выгодного курсового угла.
Но прежде следовало обогнать противника. Задача не из легких. И Алексеев, и его инженер-механик Георгий Друзин знали возможности машин. Разгоняйся, да знай меру. Поэтому мотористы поминутно замеряли температуры и давления в цилиндрах, давали полную смазку. Прислушиваясь к бешеному грохоту, качали головами. Этак можно и в воздух взлететь!
Передышку дизелям дали спустя два часа. Транспорт остался позади, лодка готовилась к атаке.
Вдруг эсминец, охранявший корабли, включил прожекторы. Мощные лучи света разрезали темноту, прыгали по волнам, вонзались в облака. Свет ударил по [117] мостику, и лейтенант Петренко уже готов был скомандовать погружение, но луч метнулся в сторону. Радист доложил, что вражеское судно дает общий вызов катерам и те отвечают морзянкой.
Увлеченный переговорами, противник ослабил наблюдение. Корабли шли прежним курсом, перемигиваясь огнями и совсем не замечая, что в двенадцати кабельтовых притаилась советская подводная лодка.
С-33 развернулась, уверенно проскочила завесу кораблей охранения. У командира от нетерпения зудели руки. Хотелось поскорее ударить по эсминцу, душу из него вон! Нельзя. В приказе значилось: топить в первую очередь транспорты с войсками и техникой, затруднять подход резервов и тем самым облегчать положение наших фронтов.
До цели оставалось семь кабельтовых, напряжение нарастало. И тут фашистский эсминец неожиданно повернул на лодку. Алексеев стоял у ночного прицела, не зная, как поступить в данной ситуации: погружаться или же атаковать вопреки строгому предупреждению комбрига.
Мысль работала четко и быстро. Траверзное расстояние {6} слишком мало, эсминец пройдет по носу, его не утопишь. В крайнем случае, если полезет на таран — пояснил свой замысел помощнику Костыгову — мы сами продырявим его.
Между тем расстояние быстро сокращалось. Уже отчетливо просматривался корпус корабля. Слышно было, как эсминец шкварчал избыточным паром, гудел вентиляторами. Пеленг резко бежал на нос. Алексеев чертыхнулся, вытер пот со лба. Надо же было так спутать карты! И тут проблема решилась сама собой. Эсминец пересек курс лодки в ста метрах по носу. Хорошо, что он не заметил эску. «Значит, атаковать транспорт», — решил командир. [118]
Переговорная донесла басовитый голос Девятко, сообщавшего курс, скорость, дистанцию залпа. На прицеле все было установлено верно, сухогруз приближался.
— Аппараты! — командовал Алексеев.
Вслед за тем последовало короткое «пли!», и торпеды, оставляя за собой извилистый след, ринулись вперед.
Блеснула молния, осветившая полнеба, вслед за ней послышались раскаты грома. Транспорт с оружием и войсками валился на борт. Темнота сомкнулась, поглотила и тонущий корабль, и эсминец, и неспокойное, бушующее море.
Теперь не мешкать! По опыту Алексеев знал, что враг сейчас бросит все силы на поиск лодки. Надо уходить на глубину.
Предусмотрительность капитан-лейтенанта была своевременной: спустя пять минут после взрыва торпеды над лодкой прошел эсминец. Пронзительно гудели винты, охали глубинки. Враг метался в поисках лодки, сатанел от бессилия и злобы.
Только к утру противолодочные корабли оставили преследование. Эска в это время находилась в безопасной зоне. Люди смеялись, шутили. Шалаев снова бренчал на балалайке, свободные от вахты играли в шашки.
Уставшие, словно после тяжелой работы, собирались в кают-компанию на завтрак офицеры. По установившейся традиции победу надо чем-то отметить, устроить маленькое торжество. И кок Николай Акименко не подвел: испек пирог да еще и глазурью сверху расписал. Все оживились. Где, на какой подлодке встретишь другого такого повара? Нет на всем флоте подобных ему мастеров, Акименко один такой! — слышались отовсюду голоса.
А кое-кто и опечалился... Пирог был принадлежностью мирной жизни, той, от которой их оторвала война. И каждый из сидящих вспомнил ласковые, добрые руки жен своих, щебет детей за празднично накрытым столом, уют, давно потерянный и ставший чем-то нереальным. [119]
Борис Андреевич поднял глаза от своей тарелки с нетронутым куском пирога и прямо перед собой увидел Петренко. Тот сидел задумчивый, почти угрюмый. Алексеев догадывался о причинах. Антон Лукич тяжело переживал, услышав по радио весть о том, что нашими войсками оставлена Полтава. В этом городе он родился, там жили его родные, друзья, его любимая Марина. Фашисты варварски разрушили город...
— Товарищи! — нарушил тишину Алексеев. — Фашисты бесчинствуют сейчас в родном городе лейтенанта Петренко. Но не только Антону Лукичу, всем нам тяжело оттого, что фашисты хозяйничают на нашей земле. Поклянемся же за этим столом без пощады громить ненавистного врага. И пусть сегодняшняя наша победа будет нашим отмщением за поруганную Полтаву. Мы победим, товарищи!