Особое задание
Подводная лодка Щ-211 второй раз с начала войны отправлялась в боевой поход. Офицеры, стоявшие на мостике, наблюдали за уплывающим в сумерки берегом. Вечер был тихий, безветренный. Как всегда в подобные минуты, настроение у командира было приподнятое. Волнения, связанные с подготовкой к выходу в море, беспокойство о семьях, отправленных на восток, о друзьях, о товарищах, — все оставалось там, за невидимой чертой. А здесь были только лодка, море и небо. И еще тяжелая дума на сердце, дума непреходящая, давившая камнем. Полтора месяца длится война, но сколько горя и слез уже принесла она. И сколько еще принесет. Фашистский сапог топчет землю Прибалтики, западных областей Украины, Молдавии. Бронированные вражеские дивизии направляют острие удара на столицу Родины Москву.
Перед экипажем Щ-211 стояла задача; торпедными атаками по кораблям и транспортам противника прервать его коммуникации по линии Босфор — Варна. Командиры, старшины, матросы верили в успех предстоящей операции, были полны решимости умереть, но исполнить свой священный воинский долг.
Люди тщательно готовились к предстоящему походу: проверялась исправность механизмов, аппаратов. Перед самым отплытием состоялся митинг. Выступил командир подлодки капитан-лейтенант Александр Данилович Девятко. Голос его звучал твердо и уверенно. Фашисты [5] вероломно напали на наши священные границы, говорил командир, навязали нам войну. Наш долг — беспощадно уничтожать врага. Черное море должно стать могилой для гитлеровцев.
Комиссар подводной лодки Иван Евдокимович Самойленко зачитал обращение отдела политической пропаганды соединения к подводникам, уходящим в море:
«Сегодня вам, дорогие товарищи, выпала честь выйти в море на боевую позицию. Вы получили задание — уничтожать вражеские корабли.
Товарищи коммунисты и комсомольцы!
Покажите пример большевистского хладнокровия, мужества и боевого энтузиазма! Действуйте так, как действовали герои гражданской войны Маркин и Железняков, герои войны с белофиннами Коняев, Трипольский, Посконин!»
Затаив дыхание, слушали краснофлотцы наказ Родины, которая призывала их к стойкости, выдержке, выражала им свою горячую любовь и возлагала на них великую надежду.
Моряки в ответ на обращение давали клятву верности Отчизне, обещали драться до последнего дыхания, победить.
И вот поход начался. Прошло всего несколько минут, еще берег был в пределах видимости, как лодка вдруг застопорила ход. Все, кто находился на палубе, заметили приближающийся катер.
«Щука» застыла на месте. С катера на борт поднялся офицер с планшеткой через плечо. Навстречу ему стремительной походкой вышел Девятко. Командир с катера представился и сказал:
— Привез вам гостей, принимайте!
Они отошли в сторону, оживленно продолжая разговор, а тем временем с катера на лодку переходили прибывшие. Они выглядели так, словно возвратились только что из далекого, утомительного похода. Обвешанные [6] вещмешками, оружием, сумками с боеприпасами и снаряжением, люди едва переставляли ноги.
Через четверть часа посадка была закончена. Сопровождающий стал прощаться с командиром и комиссаром подлодки. Катер стрельнул выхлопной трубой и отошел. С палубы донеслось знакомое:
— Счастливого плавания!
— Ну, кажется, полный порядок! — вздохнул Девятко. Стоящий рядом военком легко вскинул правую руку, чуть коснувшись пальцами виска.
— Курс к берегам Болгарии, как и предписано?
— Вы правы, — кивнул Девятко. — Путь неблизок и опасен. Но полагаю, особое задание выполним?
— Справимся, — уверенно ответил военком. — На команду можно положиться. Вот только... — Он запнулся и умолк. Может, пока не задавать командиру лишних вопросов? Ивану Евдокимовичу было кое-что известно о плане переброски десанта на болгарский берег, однако подробностей он не знал. А знать обязан, ведь краснофлотцы — народ любознательный, непременно будут осаждать комиссара вопросами: кого везем, куда, зачем, с какой целью? Что же он за комиссар, если не растолкует, не объяснит?
Но командир, видимо, сам почувствовал, о чем хочет спросить военком, потому что взял его под руку и негромко заговорил:
— Выполняем, Иван Евдокимович, свой интернациональный долг, оказываем помощь братскому болгарскому народу... Пока больше не могу сказать. Когда мне сообщили в штабе о предстоящем задании, я, признаться, разволновался. Ведь только сказать вам, кого везем... Друзей и соратников знаменитого Георгия Димитрова, болгарских коммунистов! И такая честь выпала нам! С нами идет командир дивизиона Борис Александрович Успенский. Вы, пожалуйста, займитесь размещением гостей. Может, нашим хлопцам придется потесниться, но это [7] ничего. Болгарские товарищи должны хорошо отдохнуть за дорогу, набраться сил. У них впереди тяжелые дни. Не исключено, что после высадки им придется сразу же вступить в бой.
Военком Самойленко нырнул в люк.
Оставшись один, Девятко задумался. Да, трудное задание предстоит выполнить. Но на экипаж можно положиться. Каждого члена команды Александр Данилович хорошо знал, не одну сотню миль прошел с ними в штормовых походах.
Ему вспомнилась первая встреча с комиссаром. Замечательный он человек, Иван Евдокимович! Поначалу, правда, он показался Александру Даниловичу каким-то по-детски наивным. Выложил при первом же знакомстве удостоверение ударника первой пятилетки, похвальные грамоты, выписки из приказов о премировании за отличную работу... Они и сейчас лежат у него в кармане кителя вместе с партийным билетом. И дорожит он ими, словно боевыми наградами. Уже теперь, хорошо узнав Ивана Евдокимовича, Девятко понял, что заблуждался, мысленно осуждая комиссара, за пристрастие к бумажкам. Комиссар подводной лодки правильно делает, что хранит свидетельства своей боевой молодости. Иван Евдокимович настоящий коммунист, прекрасный товарищ и помощник. Душевный и требовательный, он знает настроение людей, потому и тянутся к нему матросы, прислушиваются к каждому его слову. Он для них непререкаемый авторитет.
Сдав под утро вахту, капитан-лейтенант спустился в свою каюту, прилег отдохнуть. Уснуть не удалось — пришел военком. Уселся на краешке дивана, притихший, озабоченный, на лбу резко пролегли морщины. Он был встревожен; пассажиры с большим трудом выдерживали качку. Пришлось ему быть и за лекаря. Свой диван в кают-компании он отдал в распоряжение десантников. Да ведь и то сказать — спать ему просто было некогда. Ходил по [8] подлодке, побывал у торпедистов, электриков, мотористов, обстоятельно и подолгу беседовал, справлялся о самочувствии, помогал чем мог. Теперь сидел у командира усталый и словно бы осунувшийся.
— Двое болгар особенно тяжело переносят морскую болезнь, — проговорил медленно. — Уж и не знаю, как быть...
В действительности страдали от качки все, но крепились. Неловко было перед русскими друзьями. Необычайная скромность этих молчаливых, с виду суровых мужчин внушала к ним уважение, и подводники наперебой старались хоть чем-нибудь помочь. Даже всегда хмурый и чем-то недовольный боцман Федор Дубовенко словно бы переродился, В свободное от вахты время он не отлучался от своего подопечного. Поил горячим чаем, шутил-приговаривал:
— Ничего, браток, потерпи... В нашем деле и труднее бывает, человеку просто необходимо пройти огонь и воду и медные трубы... Это у нас поговорка такая есть, чтобы, значит, не унывать, а крепиться. Ты вот прими порошок, ляг на спину, и все как рукой снимет. Словом, до свадьбы все пройдет, но у тебя — скорее, ты будешь здоров и весел к тому времени, как тебе на свою землю ступить надо будет...
— Спасибо, дорогой, спасибо, братушка, — слышалось в ответ.
Моряки язвили добродушно: глядите-ка, наш боцман преобразился. Кто бы мог подумать, что он может быть ласковым и внимательным!
Вторые сутки похода прошли уже более спокойно, люди пообвыкли, начали принимать пищу, поднимались, выходили на палубу.
Как и рассчитывали, к побережью приблизились в двенадцатом часу ночи. Десантники рвались наверх, чтобы взглянуть туда, где лежала укрытая темнотой их дорогая земля — Болгария. [9]
Наступил самый ответственный момент; подлодка должна была форсировать на глубине минное поле. Быстро определили местонахождение лодки, скорость и направление морского течения, погрузились. И с величайшей предосторожностью начали продвигаться к берегу. За корпусом — мины. Малейшая неточность в расчетах, ошибка — и все может окончиться катастрофой. Вдруг Девятко замер и до боли сжал кулаки: кто-то обронил ключ, у а ему показалось, будто взорвалась мина. Ведь он строго-настрого приказал не дотрагиваться до металлических предметов, противник может засечь подлодку по звукам.
Были приняты меры предосторожности: по железному настилу разбросали фуфайки, полотенца, переобулись в тапочки, боялись даже дышать на полную грудь. Время тянулось медленно, моряки держались на последнем пределе, сказывались усталость и напряжение.
Наконец вышли на предполагаемый фарватер, подняли перископ. Шторм до восьми баллов, гигантские темные валы катились, высвечивая белыми гребнями. Рыбацкое суденышко, стоявшее невдалеке, срывало с якоря, бросало как щепку. За крутыми волнами ничего не видно. На небе ни облачка. Чистое, ясное, усеянное крупными звездами. Александру Даниловичу вспомнились слова песни, слышанной в детстве: «Мiсяць на небi, зiроньки яснi, видно, хоч голки збирай...» Хорошая, нежная песня... Только ни к чему им были сейчас и эти звезды, и это ясное небо. Девятко вздохнул. Он командир, он должен принимать решение. Трудно...
К нему подошел старший группы десантников — единственный человек, фамилия которого была известна командиру: товарищ Цвятко Радойнов. Красивый, статный мужчина лет сорока, он чем-то напомнил Александру Даниловичу Георгия Димитрова, каким он его запомнил по газетным снимкам; крупное волевое лицо, большие карие глаза, широкие брови, сросшиеся у переносицы. Девятко взял его за локоть и подвел к перископу.[10]
Радойнов долго смотрел в окуляр, потом энергично тряхнул шевелюрой:
— Нельзя, товарищ, нельзя!
Девятко и сам понимал это. Успенский, Самойленко были того же мнения; в такой лютый шторм гребцы не справятся с волной, не доберутся до берега. А рисковать нельзя. Остается только терпеливо ждать.
Четверо суток пришлось ходить вдоль берега на глубине, проклиная погоду, ежеминутно подвергаясь опасности быть обнаруженными. На пятые сутки море немного успокоилось. Дождавшись сумерек, всплыли в полумиле от устья реки Камчия. На мостик поспешили Девятко и Самойленко, за ними поднялся Радойнов. Некоторое время, словно зачарованные, они вглядывались в неясные очертания берега. Радойнов, ни слова не говоря, вдруг прижался щекой к плечу командира. И Девятко понял, насколько взволнован и как переживает сейчас этот сильный человек.
Моряки уже спускали за борт резиновые надувные лодки. На палубе десантники нетерпеливо ждали команды на посадку. По мере того, как сгущались сумерки, палуба оживала. Люди чувствовали себя уверенно, движения их становились тверже, лица выражали решимость. Разговаривали негромко, хотя и видно было, что все возбуждены до предела, что мысленно они уже там, за камышовыми зарослями, сжимают в руках оружие, припадают к родной земле, обнимая ее и готовясь защитить от врага. Болгария, здравствуй, родная, мы спешим к тебе на помощь!
Вот первый спрыгнул в лодку, цепко ухватился за борта, за ним еще трое. Кто-то в спешке обронил весло, потянулся, чтобы достать, но оно быстро удалялось, гонимое волнами. Тогда командир отделения рулевых Алексей Шапоренко с размаху бросился в воду, чтобы вернуть весло. Растроганный Цвятко Радойнов горячо благодарил смельчака. Он последним оставлял подлодку. [11]
Обхватив за шею Шапоренко, он крепко. прижимался к его мокрому лицу. Потом обнялся с комиссаром и командирами.
— До свидания, другари, до встречи в свободной Болгарии. Мы не забудем вашего подвига.
Шлюпка с Радойновым отошла от борта и через минуту растаяла в темноте. Все затаили дыхание. Прошло томительных и долгих тридцать минут. Надо было уходить, чтоб своим присутствием не выдать десант. Но с берега не подавали никаких признаков жизни, и Девятко переживал.
— Почему они не дают условленного сигнала? Неужели что-то случилось? — нервничал Александр Данилович.
И снова угнетающая тишина, нарушаемая только всплеском волн. Неужели провал операции? И вдруг вахтенный Федор Дубовенко заметил мигающие с берега огоньки: «Дошли благополучно, благодарим!»
— Порядок, порядок, — прошептал мичман, еле сдерживая радость. — Сейчас доложу.
Но Девятко и сам успел прочитать эти короткие, как одно мгновение, сигналы. Следовало после этого тотчас же уходить. Но командир медлил: может быть, друзья еще что-нибудь скажут на прощанье? Но сигналы больше не повторились.
Вышли в обратный путь. Растаял берег, закрылось тучами небо, и волна зло и яростно хлестала по броне, предвещая непогоду. Это было 11 августа 1941 года.
...Прошли годы. Победно завершилась Великая Отечественная война. Стали известны имена десантников, которых транспортировала советская подводная лодка Щ-211: Цвятко Радойнов, Сыби Димитров, Иван Изатовский, Васил Цаков, Трифон Георгиев, Димитр Илиев, Иван Маринов, Тодор Гырланов, Коста Лагадинов, Симеон Славов, Ангел Ников, Антон Бекяров, Кирилл Видинский, Иосиф Байер. Кто они? Болгарские коммунисты, [12] пламенные патриоты своей родины. За их плечами были годы и десятилетия тяжелой борьбы, скитаний, подпольной работы. Некоторые из них участвовали в антифашистском Сентябрьском восстании 1923 года, а потом, спасаясь от репрессий, эмигрировали в Советский Союз, другие приехали в СССР позже. Все они нашли в Советской стране свою вторую родину. Закончили здесь партийные школы, институты, военные училища и работали в народном хозяйстве, занимались наукой, служили офицерами в Красной Армии. Многие из них сражались с фашизмом в Испании. Когда гитлеровские полчища напали на нашу Родину, Цвятко Радойнов по инициативе заграничного руководства Болгарской коммунистической партии возглавил боевой отряд, предназначенный для переброски в Болгарию — организовывать борьбу против фашизма.
Группа Радойнова была одной из первых ласточек, принесших на своих крыльях весну своей стране. К сожалению, никто из маленького отряда не дожил до счастливого дня победы. Но внуки и правнуки борцов за счастье Болгарии не забыли своих героев. Словно эстафету, несут они признательность и вечную благодарность первой стране социализма, которая помогла им обрести свободу.
На грани
В сентябре над Черным морем опускаются густые туманы, то и дело меняется морское течение. И тогда для подводников наступают трудные дни. Но приказ не делает скидок на погоду, на войне один закон: надо!
Перед отходом Девятко выкроил буквально несколько. минут: до боли в сердце захотелось повидать дом, в котором жил столько лет... [13]
«Наверное, следовало обойтись без этого визита, — думал он, шагая по улице. — Зачем бередить душу?» Всюду следы разрушений, запустение. Окна в его доме были выбиты, и стекло жестко похрустывало под ногами. Но более всего угнетала тишина.
Девятко бродил из угла в угол, притрагиваясь к вещам, и каждая будто иглой колола в сердце — будила воспоминания... В ящике ночного столика он обнаружил свои золотые часы. Стрелки застыли ровно на двенадцати. Может, Лиля оставила квартиру именно в это время? Днем или ночью? Девятко вспомнил, как она радовалась этим часам; еще бы, это был подарок Наркома Военно-Морского Флота за отлично проведенные торпедные стрельбы.
Вдруг он подумал, что жена намеренно оставила в тумбочке часы. Оптимистка по натуре, она этим хотела подчеркнуть временный характер происходящего. Ведь многие, а женщины особенно, были убеждены, что война закончится через несколько месяцев.
— Ах, Лилька, Лилька, мой веселый, неунывающий друг! — проговорил он вслух, и эхо гулко разнесло слова по пустым комнатам. — Девятко вздрогнул. — Хорошо мне было с тобой, никогда я не знал, что такое одиночество, тоска... — уже шептал он еле слышно. — Но, может быть, действительно все окончится быстро и мы снова заживем счастливо и весело... — Последние слова прозвучали как заклинание.
Растроганный, он чуть не забыл самого главного, ради чего примчался сюда. Письма! В почтовом ящике лежал синий конверт. Внутри листок из тетради в косую линейку:
«Здравствуй, мой дорогой, самый любимый!.» Кровь прихлынула к лицу. Читать дальше не стал, глянул на последнюю строчку: «Все пройдет, как с белых яблонь дым...»
— Милая, не падает духом, — прошептал Девятко. Ему было приятно сознавать, что жена у него настоящий [14] друг. Не сетует на судьбу, не жалуется на трудности, с которыми встретились эвакуированные в тылу. Где-то приютили ее добрые люди, не одну, с маленькой дочуркой, помогли устроиться на работу...
Оставляя квартиру, он даже не пытался закрыть дверь, ее перекосило от взрыва бомбы.
«Да и зачем теперь замки, кому все это нужно...» — машинально подумал он. Мысленно он был уже на своей подлодке.
Почти бегом спускаясь по лестнице, он прижимал рукой левый нагрудный карман кителя, словно боясь, что самое бесценное сокровище может улететь, раствориться. Письмо прибавило сил, подняло настроение.
Выходили из бухты в сумерки. Снова на запад. Вторые сутки не оставлял боевого поста Девятко. Сейчас на вахте стоял лейтенант Балтаска, к которому Александр Данилович особенно внимательно присматривался. Бурлила в этом человеке цыганская удаль и бесшабашность. Таких надо поправлять вовремя, и они будут настоящей находкой для экипажа.
Балтаска неожиданно объявил боевую тревогу. Александр Данилович припал к окуляру, но ничего серьезного не обнаружил. Лишь несколько рыбацких фелюг покачивалось на волнах.
— Вы не ошиблись, лейтенант? — обратился он к Балтаске.
— Мое зрение меня еще никогда не подводило! — убежденно ответил вахтенный.
Девятко снова пристально посмотрел в окуляр. На минуту воцарилось молчание. «Есть! Молодчина лейтенант!» — подумал Девятко.
Левее фелюг, едва различимые, двигались два танкера в сопровождении катеров. А вскоре над катерами закружил «юнкерс».
Будто почуяв опасность, противник начал двигаться зигзагами, а самолет, набирая высоту, то уходил в [15] сторону, то снова возвращался. Балтаска продолжал информировать.
Когда подлодка всплыла, оказалось, что она находится внутри катеров охранения. И тут помог шторм. Крупная волна скрывала «Щуку» от вражеских наблюдателей, поэтому командир рискнул продолжать сближение, пока не стали различимы на палубах катеров отдельные предметы. Там, кажется, паника или показалось...
Железное правило диктовало: чем ближе, тем вернее. И Девятко ждал того момента, когда произнесет это короткое, как пистолетный выстрел, «Пли!»
— Пли! — скомандовал он и тотчас стал наблюдать. Две торпеды из кормовых аппаратов помчались навстречу темной громаде. Они уже были где-то далеко, готовые поразить цель, и так хотелось дождаться этого момента, но медлить было нельзя, надо срочно погружаться.
И тут мощный удар вдруг тряхнул лодку. Попадание! Девятко ликующе вскинул вверх руки.
— Иван Евдокимович! — обратился он к вошедшему военкому Самойленко. — А ведь сработали на славу!
Комиссар был аккуратно выбрит, гладко причесан, от него пахло одеколоном.
— Вы, право, женихом выглядите, — пошутил Девятко. — А вот я так не умею... В бою забываю решительно обо всем, бросает меня из огня в пот холодный... — он смутился; — То есть, внешне я спокоен, но внутри у меня черт знает что творится, вроде как сумасшедшим становлюсь. А сейчас вот обратил на вас внимание и подумал, что очень важно для экипажа видеть собранного, уверенного в себе человека... Да, В отсеках все в порядке? Все на местах?
— Полный порядок, — ответил военком. — Как вы считаете — надо бы поздравить экипаж с победой. Я пришел просить вас об этом: скажите несколько слов...
Самойленко не успел закончить фразы, как в это время набатом прогремел голос Балтаски: [16]
— Минреп {1} по правому борту!
Что это такое — подводники знают. Где-то над головой притаилось чудовище, сплошь, покрытое ракушками и водорослями. Малейшее столкновение с ним может привести к взрыву.
Не раздумывая, Девятко скомандовал:
— Стоп оба, право на борт!
Оба прислушались. Снаружи доносился противный, леденящий душу скрежет металла. Затихнет и снова: дз-и-и-и...
Самойленко просто и даже как-то буднично сказал:
— Ничего, Александр Данилович, пройдем.
«Вот смоленский мужик! Стреляй у него над головой — даже не вздрогнет», — с завистью подумал о нем Девятко. А вслух сказал:
— Конечно, пройдем. Глубина достаточная, как-нибудь отцепимся...
Но доклады вахтенного не оставляли радужных надежд. Да и звуки извне заставляли настораживаться все больше: скрежет доносился то справа, то слева, то вдруг возникал со стороны рулей. Избавиться от него можно, маневрируя ходами, но стальной канат, держащий мину в несколько сот килограммов, словно прирос к корпусу лодки, и она отказывалась повиноваться. Видимо, каким-то образом зацепили мину, и та, словно кормило, тянула «Щуку» вправо. Но где находилась мина, на каком расстоянии от подлодки, пока нельзя было определить.
Ситуация сложилась рискованная; всплывать нельзя, надо дождаться ночи, а до наступления темноты еще несколько долгих и напряженных часов. «Вот угораздило! — досадовал Девятко. — Сидим как на привязи».
Выждав положенное время, Александр Данилович отдал, наконец, команду всплывать. На сердце тревога: ведь не известно, что произойдет в следующую минуту. [17]
Он наблюдал за приборами, считал секунды... Все тихо, спокойно. И вот он уже откинул крышку рубочного люка, вдохнул свежий воздух. Непроглядная ночь, ветер срывает брызги с гребней волн и швыряет на кормовую надстройку... Но опасность не миновала. Девятко пригласил к себе военкома посоветоваться.
— Помните, Иван Евдокимович, — начал Девятко, — как под Севастополем рванула фашистская мина и в надстройке срезало шпонку вертикального руля? Кто тогда исправлял повреждение?
— Младший командир Дубовенко и старшина мотористов Рязанов. Я так думаю, что для этого случая больше подойдет Дубовенко... Задание очень ответственное.
Дубовенко еще не успели передать распоряжение командира, а он уже надевал водолазное снаряжение.
Решалась судьба экипажа и подлодки, и Александру Даниловичу хотелось внушить эту мысль моряку, поднять у него чувство ответственности, вселить уверенность в благополучном исходе.
— Послушайте... — начал командир, но, увидев сосредоточенное, полное решимости лицо Дубовенко, просто положил ему руку на плечо и дружески сжал его.
— Есть! — словно бы угадав мысли командира, четко ответил Дубовенко.
Ему помогли надеть шлем-маску, и он начал медленно спускаться в воду. Сначала он обследовал гребные винты, но ничего подозрительного не обнаружил. И только после двухчасовых поисков натолкнулся на скользкий трос. Его заклинило в трещине, один конец свисал вниз, другой за корму. Водолаз стал перепиливать его ножовкой. Но сталь поддавалась плохо. Тогда он пустил в ход кусачки и напильник. И дело пошло. Пряди-канатики отделялись одна от другой, и операция быстро приближалась к завершению. И тут Дубовенко едва не потерял от страха сознания. Та самая мина, которую они вот уже несколько времени волокли за собой, совершенно неожиданно [18] возникла перед ним. Подсвеченная сверху слабым светом фонаря, она походила на какое-то морское чудище с рогами. Дубовенко на миг потерял самообладание. Он выбросил вперед руки, что-то закричал, стал звать на помощь. Кого — он и сам не помнил, внезапный страх парализовал его. Несколько секунд длилось оцепенение, пока он овладел собой и смог закончить свое опасное дело.
Когда младшего командира подняли наверх, он был настолько обессилен, что едва мог ворочать челюстями. Все занялись Дубовенко, и в это время воентехник второго ранга Тростников что было силы закричал:
— Трос отпилили, отпилили! Мина в десяти метрах!
Ему показалось, что волна вот-вот выбросит её на корму. Но мину уводил от подлодки ветер, смерть, висевшая над экипажем в течение нескольких часов, медленно отступала.
Командир приказал Дубовенко прежде всего отдохнуть, поесть, а потом уже доложить обо всем. Опасность миновала, лодка направлялась на базу, следовательно, времени было достаточно, чтобы выслушать доклад и сделать выводы из этого чрезвычайного происшествия.
Снимая в своей каюте китель, Девятко вдруг услышал шуршание бумаги и вспомнил о письме, лежавшем во внутреннем кармане... Он взял в руки синий конверт.
Две недели длился этот поход, полный опасности и тревог... Сколько еще таких походов впереди... И всегда письма будут согревать и придавать силы.
Он стал бриться, глядя в маленькое квадратное зеркальце. Но глазами косил вправо, где лежал на столе развернутый листок, вырванный из ученической тетради, густо исписанный мелким почерком. Этот почерк Александр Данилович узнал бы среди тысяч других, «Лидочка здорова, скучает за папой... Мы ждем тебя с победой, у нас все хорошо... Все пройдет, как с белых яблонь дым...»
Лодка приближалась к родным берегам. [19]
Запас прочности
Командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ф. С. Октябрьский вызвал к себе командира бригады подводных лодок капитана первого ранга П. И. Болтунова. Разговор был кратким: Филипп Сергеевич ткнул кончиком остро отточенного карандаша в висевшую над столом карту и сказал несколько приглушенным голосом:
— 51-я Отдельная армия генерала Батова обороняет ворота в Крым, Отдельная Приморская армия генерала Петрова, переброшенная из Одессы, запаздывает с выходом в район боев. У нас просят помощи. Надо послать подводную лодку и огнем пушек поддержать наземные части. Сколько вам потребуется времени на подготовку?
Комбриг козырнул:
— Я готов хоть сейчас, товарищ вице-адмирал! Прошу только вашего разрешения самому выйти в море. Командующий помолчал и согласился.
— С выходом не задерживайтесь. Дорога каждая минута, — предупредил он, заканчивая разговор.
Прошло немногим более часа, и командир бригады в сопровождении суровых штабистов, с чемоданчиком в руке шагал твердой походкой мимо железной ограды, по направлению к пирсу.
Командир подлодки Фартушный, его боевые товарищи невольно залюбовались своим комбригом. Подтянутая фигура, отличная строевая выправка, красивый шаг. Прирожденный моряк! Перед ним порой робели подчиненные. Строг, немногословен, любит точность. Самая, пожалуй, примечательная черта Павла Ивановича — необыкновенная чуткость к человеку. В людях он по-настоящему разбирался. Высоко ценил отвагу, преданность морю. И сам владел этими качествами в полной мере. Море для него — сама жизнь, без моря он не мог бы дышать.
Фартушному запомнился рассказанный кем-то из штабистов такой эпизод; во время одного из первых налетов [20] на Севастополь группа командиров оказалась на открытой местности. Когда над головами засвистели вражеские фугаски, все поспешили в укрытие. Только комбриг не пожелал прятаться. Стоял суровый и невозмутимый, спокойно наблюдая, как кружат самолеты, разворачиваясь для новой атаки. Павла Ивановича любили на флоте, гордились им.
Как только командир бригады ступил на палубу, прозвучал сигнал боевой тревоги. Красный флаг с белой звездой поднялся на стеньге {2}. Выстроившись в ряд, Фартушный, его помощник Белоруков, комиссар подлодки Замятин, штурман Шепатковский и другие командиры встречали Болтунова. Павел Иванович выслушал доклад о готовности подлодки к походу, молча пожал всем руку и поднялся на мостик. Прозвучала команда. С-31 отошла от бетонной стенки, разворачиваясь на выход из бухты.
Жизнь на корабле входила в обычное русло. Вахтенные несли свою службу, свободные от дежурства занимались. Комбриг не вмешивался в распорядок, установленный воинскими законами. Он лишь наблюдал и прислушивался. Рейс предстоял сложный. В воздухе денно и нощно висят фашистские самолеты, после оставления нашими войсками Одессы море буквально заполонили катера противника. Того и гляди засекут подлодку, загонят на дно и заставят отлеживаться. Прежде всего нужно как можно быстрее обогнуть полуостров. Наиболее опасны районы Евпатории, Ак-Мечети, куда нередко проникают вражеские корабли, а там уже прямая дорога на север. Комбриг понимал, насколько сложна и опасна задача. Стрелковым частям всегда помогали надводные корабли, у них достаточно бортового оружия. С наступлением темноты комбриг собрал офицеров, чтобы изложить план операции, выслушать их мнение. На столе лежала карта Крыма, исполосованная красно-синими жирными [21] стрелами. Павел Иванович обрисовал ситуацию, которая сложилась в результате наступления фашистских войск на Крым.
— Враг бросил огромные силы, пытаясь с ходу прорваться в глубь полуострова, чтобы затем взять Севастополь. Танки противника прорвались к Ишуньским позициям {3}. Командование решило обстрелять их артиллерией эсминца. От этого плана пришлось отказаться, так как не хватает авиации для прикрытия корабля. Потому, собственно, и обратились к подводникам за помощью...
Болтунов окинул взглядом присутствующих и спросил, кому что неясно.
Фартушный заметил, что трудно будет преодолеть мели у самых подходов к берегу. Если только удастся их проскочить, дальше все пойдет нормально.
— У нас же великолепный штурман! — кивнул на Шепатковского командир бригады. — Яков Иванович, — обратился он к сидевшему напротив старшему лейтенанту, — проведем лодку по мели?
— Отчего ж не провести... Не хватит глубины — проползем по дну, — уверенно ответил штурман. Павел Иванович заерзал на стуле.
— Шутки здесь, пожалуй, неуместны, Яков Иванович, — жестко заметил комбриг. — Будем ползти — так и увязнуть в грунте можно, значит — сорвем операцию. Верно говорю, товарищ капитан-лейтенант? — обратился он к Фартушному. — Надо, понимаете, пройти, — заговорил уже мягче Павел Иванович, — стать поближе к берегу, чтобы огнем пушек точно поражать цель. А после придется еще дважды сменить позицию. Так что ползать, сами понимаете, никакого расчета нет... Тогда штурман неторопливо, обстоятельно изложил расчет. Комбриг слушал внимательно, не перебивал. Шепатковского знали как одного из лучших мастеров [22] вождения подводных кораблей, на которого в сложной ситуации можно положиться.
Потом был заслушан короткий доклад командира артиллеристов. У него все было готово к бою, запас снарядов достаточный, люди знают свои места.
На том можно было поставить точку, но Павел Иванович приберег главное на конец.
— А главное, товарищи, в том, — сказал он, вставая с места, — чтобы жать, что называется, на всю катушку. Вас, Илларион Федорович, особенно прошу учесть мое требование. Значит, во-первых, скорость, во-вторых, скорость и, в-третьих, скорость. Командующий предупредил, что если придем к шапочному разбору — головы долой. Это, конечно, фигурально говоря. Но и впрямь, кому нужны такие головы, которые плохо думают над тем, как лучше исполнить приказ старшего командира.
Шли на предельной скорости. Комбриг и сам это знал. Знал, что требует невозможного. Но ему все время казалось, будто лодку сдерживают за кормой, и он снова требовал прибавить оборотов. Всеми своими помыслами он был там, на севере, где сейчас фашистские танки вгрызались гусеницами в крымскую землю, где наши бойцы, обливаясь кровью, сдерживали бешеный натиск врага. Прийти ко времени в назначенную точку и обстрелять скопления вражеской техники и живой силы — такова была задача.
— Мы не имеем права опоздать, — все время повторял комбриг капитан-лейтенанту, в который раз показывая на часы.
— Но мы и так хорошо идем! — неожиданно вмешался военком Замятин. — Ведь дизели могут не выдержать перегрузки и выйдут из строя.
Комбриг резко обернулся.
— «Хорошо» для нас не годится. Нужно идти отлично... Кстати, — обратился он к комиссару, — спуститесь, голубчик, вниз, спросите — могут они уважить старика, [23] хотя бы чуть-чуть, самую малость подбавить скоростенки. Вы ведь мастак убеждать.
Замятина комбриг знал не первый день, среди политработников он слыл человеком знающим, волевым. Глядя, с какой проворностью военком нырнул в дизельный отсек, Павел Иванович немного оттаял. К комиссару С-31 он давно питал какую-то особую симпатию. Молод, красив, блестяще знает морское дело. И умен, жаден ко всему новому, умеет находить дорожку к матросскому сердцу. Это был истинный комиссар.
С Фартушным, человеком нелегкого характера, Замятин быстро нашел общий язык, и теперь их водой не разольешь. Илларион Федорович под влиянием своего военкома заметно изменился, начал уважительно относиться к людям, стал более подтянутым и собранным.
В дизельном отчаянно грохотало, под ногами вибрировало, дышать было трудно: казалось, голубовато-серый воздух можно потрогать руками, настолько он был плотен. Комиссар спросил старшего, на каком режиме работают двигатели.
— Дайте самый полный. Комбриг просит... — прокричал на ухо мотористу Замятин.
— Хотите, чтобы я вывел из строя машины? — скорее понял по движению губ, чем расслышал Замятин ответ.
Однако все же пообещал. У него, дескать, запас прочности есть, и, надо полагать, дизели выдержат. Но ведь и комиссар должен понять службу мотористов, они всегда придерживают этот запас на самый трудный момент, когда потребуется пустить в ход весь резерв дизелей.
Поднимаясь в центральный, Николай Павлович улыбался. «Вот канальи... Для командира и комиссара у них предел, а для комбрига все-таки нашли выход. Ничего не попишешь, правильная служба».
Оглушенный и вспотевший, военком явился доложить о выполнении приказания. [24]
— Сердце лодки выдюжит, — сказал Замятин, вытирая вспотевший лоб. — Нашелся запас прочности...
— Спасибо, — кивнул комбриг, — теперь, кажется, действительно идем быстрее.
Подлодка мчалась, как говорят, на всех парусах. Подрагивали перегородки, мелодично позванивал стакан на подносе. Впервые за время плавания строгие глаза комбрига словно оттаяли. Он к слову вспомнил какую-то историю, случившуюся с ним во время учебного похода. Ему неожиданно пришлось оборвать рассказ на полуслове: ударили колокола громкого боя{4}. Наступила тишина.
— Что случилось? — спросил Павел Иванович, выпрямившись во весь рост.
— Вахтенный заметил три «юнкерса», — доложил Фартушный.
Дизели были немедленно остановлены, задраены все забортные отверстия. По команде «все вниз!» личный состав, находящийся на мостике, быстро спустился в лодку.
Павел Иванович притих и помрачнел. Вроде бы все складывалось так удачно, и вдруг эти вездесущие «юнкерсы», пропади они пропадом. И хоть бы проскочили, а обнаружат — начнется свистопляска, придется ложиться на грунт. Это ж какая потеря времени!
Едва успели погрузиться, как невдалеке одна за другой рванули три бомбы. Потом, все ближе и ближе, послышались еще взрывы. И снова, но уже в стороне... Фартушный облегченно вздохнул. Молодчина наблюдатель. Опоздай он всего на несколько минут, и задание могло быть сорвано. Командир запросил у штурмана, какая глубина.
— Пятьдесят метров!
— Не достанут, — уверенно сказал комбриг. — Руки коротки. [25]
— Да они нас и не обнаружили, товарищ капитан первого ранга, — доложил Фартушный. — Слышите, где рвутся бомбы?
Взрывы постепенно отдалялись, а вскоре и совсем затихли. Лодка всплыла. Стояло раннее октябрьское утро, Горизонт был чист, волна с мягким шелестом лизала стальные борта лодки. Над водой с криком кружили чайки. В сизо-голубой дымке зыбко просматривался берег.
Обогнули мыс Тарханкут. Не снижая скорости, С-31 резала килем воды Каркинитского залива. Комбриг не покидал мостика. Невысокий, худой, он стоял как изваяние, чуть подавшись вперед. Лодка приближалась к узкому проходу в каменистой косе. Проскользнуть по нему даже при таком опытном штурмане, как Шепатковский, нелегко. Решили притопить нос, уменьшить скорость. Штурман не отрывался от эхолота. Замерла в напряжении вся команда. Но особенно переживал Фартушный. И только комбриг, словно бы ничего не случилось, прогуливался по палубе, прислушиваясь к докладам штурмана:
— Под килем три метра. Два. Один... Лодка преодолевала самое узкое место в горловине. И вдруг Шепатковский крикнул:
— Прошли! Прошли!
Великолепный штурман, как назвал комбриг Якова Ивановича, успешно справился со своими обязанностями, провел лодку с таким искусством, что она даже не чиркнула килем по дну. Опасность врезаться в грунт осталась позади, и эска уверенно приближалась к конечной цели плавания. Еще три-четыре минуты, и вот она застыла на воде, как огромная неуклюжая рыба, уставшая после длительного перехода. На какое-то время установилась тишина. Только вода плескалась за бортом да ночная птица испуганно била крыльями в прибрежном кустарнике. И тут послышалась негромкая команда:
— По фашистским танкам — огонь! [26]
Палуба вздрогнула, будто по ней ударили огромной кувалдой. Короткие вспышки выхватывали из темноты то одинокое деревцо, торчащее между камнями, то полоску стерни на косогоре. С грохотом ударялись о железный настил пустые гильзы, тянуло пороховой гарью. Кто-то подбадривал товарищей:
— Давай, давай!
Обстрел продолжался не более четверти часа. Гильзы и ящики от снарядов были выброшены за борт, команда заняла свои места. Начали отход. При застопоренных машинах лодка по инерции двигалась назад. Она плохо слушалась рулей, в узком гирле не было возможности развернуться. И снова мастерство штурмана выручило. Корабль вышел в открытое море. Уже на новых позициях обстреляли скопление войск противника в устье реки Четыр-лик, в районе хуторов Средний сарай, Бой-казак и Пахомово. Последний залп дали в пять часов утра и уже только после этого вышли на глубину. Оставляя за собой желтую илистую дорогу, С-31 взяла курс на базу.
Уставший от бессонницы и нервного напряжения, комбриг вошел в каюту. Не раздеваясь, уселся на диване, откинул голову, закрыл глаза. Мысленно перебирал в памяти события минувших суток. Разговор с командующим, спешные сборы, бомбежка, преодоление мели, оглушающий гром орудийных залпов... И вот задача выполнена, лодка возвращается домой. Сквозь дрему он услышал: кто-то вошел в каюту, стоит и дышит рядом. Наверное, Фартушный или Замятин хотят посоветоваться о чем-то. Павел Иванович силился показать рукой; говори, мол, как там дела наверху... Но только рука отяжелела, не подымалась, и он решил подождать: пусть уж вошедший первым заговорит. Но когда, сумев превозмочь тяжесть, он все же приоткрыл веки, перед ним никого не было. Павел Иванович подумал, не приснилось ли ему? Вскочил с дивана, вытер лицо мокрым полотенцем и решительно направился на центральный пост. Из второго отсека [27] доносился веселый говор. Пригнувшись, он переступил порог.
— Павел Николаевич, это вы только что заходили ко мне? — обратился он к комиссару. Тот смутился:
— Да, я... Только ничего особенного, вот я и не стал вас будить. Мы тут интересную беседу затеяли о том, когда на войне бывает весело. — Он улыбнулся и кивком головы показал комбригу на «боевой листок», висевший на стене.
— Ах, вот оно что! — оживился Павел Иванович и склонился, рассматривая рисунок. На нем был изображен смешной коротышка, который подавал снаряд, вдвое больший, чем он сам. Под рисунком стихотворная подпись.
— Ну что ж, это великолепно! А не обидится ли герой дня на этот дружеский шарж? Художник вроде бы перестарался... — заулыбался комбриг.
— А чего тут обижаться, — отозвался электрик. И окликнул: — Петро, куды ты сховався, твоя фигура выносится на обсуждение! Ось, подивiться, вiн такий i е...
Вперед вышел плотный мускулистый парнишка, смущенно одернул робу. Комбриг хорошо запомнил этого крепыша по прошлому бою.
— Я наблюдал, товарищи, за вашей работой. Молодцы, не подвели. Благодарю всех, — торжественно проговорил Павел Иванович.
Моряки дружно ответили:
— Служим Советскому Союзу!
Комбриг и не заметил, как они окружили его плотным кольцом. Разговор зашел о положении на фронтах, о том, как они ждут писем из дому. Многие не имели вестей от родных, иные потеряли отцов, братьев уже в первые дни боев. Павел Иванович говорил о беззаветной преданности советских людей своей Родине, об их вере в грядущую победу над фашизмом. Рассказывая, он видел [28] перед собой сосредоточенные лица краснофлотцев. Эти парни не дрогнут перед смертельной угрозой. Но сколько у них впереди походов! Им придется и тонуть, и гореть в огне, и стонать от боли... Стерпят, пересилят, но победят. Иначе быть не может.
Болтунов глянул на притихшего комиссара и вспомнил, как тот докладывал, возвратившись из дизельного отсека:
— Машины имеют запас прочности, мотористы дали самый полный!
Нет, не машины, думал Павел Иванович, эти ребята обладают неиссякаемым запасом прочности. Они не дрогнут. Они победят.