На станцию Ларга...

Темно, хоть глаз выколи. На плоскость вскочил Николай и прокричал в самое ухо Евгению:

— Фару опять включите! Я впереди побегу, покажу, куда рулить!

Летчик кивнул. Ладно, мол.

Волков спрыгнул с крыла и исчез. Голубовато-белый луч фары прорезал темень аэродрома. Яркой зеленью засветилась каждая травинка, а вдали, на другом конце летного поля, показались маленькие фигурки людей — инженера эскадрильи, техников звеньев. Туда-то и нужно было перерулить самолеты. Сбоку вспыхнул еще луч, еще, еще, и вот уже шесть сверкающих мечей побежали по летному полю, слегка покачиваясь и выхватывая из темноты то траву вблизи самолетов, то капониры, выстроившиеся вдоль Жижии, то деревья по другую сторону взлетной полосы, там, где проходила дорога и начиналось село Тодирени.

Самолеты подрулили друг к другу вплотную, крыло в крыло, как вообще-то никогда на фронте не ставили. Но сегодня они на дежурстве, взлетят по первой же ракете с командного пункта или «по зрячему», если летчики сами увидят фашистские самолеты. В приказе дивизии так и сказано:

«129 гв. ИАП с 4.45 30.V.44 иметь в готовности № 1 на старте 6 самолетов с задачей отражения налета авиации противника на аэроузел. Взлет по сигналу с КП дивизий, постов ВНОС{6}   и по зрячему»...

Вчера тоже выруливали в такую рань, сидели в кабинах в ожидании сигнала на вылет, потом, с рассветом, поднялись в воздух и пошли далеко за линию фронта. Шестьдесят километров от своих... Там, немного севернее Бакэу, они патрулировали, обеспечивая действия штурмовиков по аэродрому Роман. Одновременно штурмовке и бомбежке подверглись и другие фашистские аэродромы — командование фронта беспокоило большое сосредоточение авиации противника.

А сегодня все ждали ответного удара, И действительно, как только более или менее рассвело, с командного пункта взвилась зеленая ракета, и истребители пошли на взлет. Постепенно прогревались лампы радиоприемника, и до ушей стали доходить звуки внешнего мира.

— На станцию Ларга идет двести бомбардировщиков! — - передала станция наведения с линии фронта.

Это было первое, что услышал Евгений. «Сейчас здесь будут, — подумал он. — Дадут жару...» Он думал не о себе, а о тех, кто остался на земле, на чьи головы вот-вот посыплются бомбы. «И нам достанется... Истребителей тоже, наверное, хватает...»

— Над станцией Ларга триста бомбардировщиков... — снова передал пункт наведения.

— Архипенко! Будьте внимательны. Прикрывайте точку. — На земле ожидали появления всей этой армады над аэродромом.

Минута проходила за минутой, а бомбардировщики не появлялись. Только по радио слышны были отзвуки далекого воздушного боя («Бей его...!» «Прикрой!» И... «Прыгай, прыгай! А!..»), который вела шестерка из соседнего полка. «Почему мы туда не идем?! — возмущался Евгений. — Там же бой идет!» Архипенко, видно, думал так же. Он развернулся и повел группу на юг, в сторону недалекой здесь линии фронта. Но тут же с земли передали строгий приказ:

— Архипенко! Не уходите от точки! Выполняйте свою задачу!

Пришлось подчиниться. Командование все еще считало, что это попытка нанести ответный удар по нашим аэродромам. Только позже выяснилось, что гитлеровцы после часовой артиллерийской подготовки, которая началась в четыре часа сорок минут утра, обрушили всю массу своей авиации, подготовленной в течение месяца, на боевые порядки войск 52-й армии. Удар наносился на узком участке фронта, протяжением всего двенадцать километров.

С утра 30 мая над этим участком непрерывно патрулировали четверки и шестерки «мессеров» и «фоккеров». В то же время Ю-87, Ю-88, ХЕ-111 с прикрытием по четыре — шесть МЕ-109 и ФВ-190 на каждую девятку наносили непрерывные эшелонированные удары по оборонительным позициям наших войск. Однако, несмотря на огромное количество фашистских самолетов в воздухе, они несли при этом большие потери и решили изменить тактику. Начиная с четырех часов дня и до наступления темноты фашисты действовали группами до восьмидесяти бомбардировщиков в каждой. Эти армады прикрывались двадцатью — тридцатью истребителями МЕ-109 и ФВ-190.

Всего за день боев над этим участком побывали тысяча девятьсот фашистских самолетов. И только в расположение наших войск упали шестьдесят из них, сбитые советскими истребителями. А сколько свалилось за линией фронта? Подбитые, не смогли долететь домой? На второй день гитлеровцы смогли послать в бой только тысячу шестьсот, на четвертый — семьсот пятьдесят, а на седьмой — триста семьдесят самолетов.

В первый день снова отличился Гулаев. За два вылета он сбил пять вражеских самолетов: Ю-88, Ю-87, два МЕ-109 и одного ХШ-126. В первом вылете — он водил группу из двенадцати ястребков — они встретили ХШ-126. Гулаев сбил его, а в это время к линии фронта подошли две группы по пятнадцать Ю-88 под прикрытием шести румынских истребителей ИАР-80 и шести. МЕ-109. Николай Гулаев сбил Ю-88, Букчин и Задирака — по одному ИАР-80

Прикрывающая группа, которую вел Бекашонок, тоже дралась. Сам Бекашонок и Басенко сбили по дному Ю-88, а Галушков — МЕ-109. Вся группа, сбив семь гитлеровских самолетов, без потерь вернулась на свой аэродром.

Однако второй вылет Гулаева не был таким удачным. Шестеркой они встретили восемь «мессеров». Гулаев и Задирака сбили по одному «шмиту», но подошли еще тридцать Ю-87 под прикрытием шестнадцати МЕ-109. Наши ястребки сбили девять стервятников (пять «лаптежников» и четыре «мессера»), а всего за вылет — одиннадцать. Но и фашисты сумели сбить пятерых. Погибли в бою товарищ Евгения по аэроклубу и летной школе Акиншин и молодой летчик, только прибывший в полк, Громов, а Задирака, Букчин и Козинов покинули горящие самолеты с парашютами. Раненные, они в тот же день вернулись в полк, откуда их отправили дальше, в госпиталь. Сам Гулаев тоже был ранен, но и один продолжал вести бой, пока не подошла группа Архипенко...

А дальше все перепуталось: вылеты, бои, дежурства на аэродроме в первой готовности, короткий сон, вернее, забытье ночью — спали не больше чем по два часа, — и снова вылеты, дежурства, бои... Никогда еще полк, дивизия, корпус не вели таких ожесточенных боев, не встречались с такими массированными действиями фашистской авиации. И кто знает, если бы не дивизия Покрышкина, влившаяся в состав корпуса незадолго до начала этой, Ясской, как ее потом назвали, оборонительной операции, может, не многие летчики дожили бы до ее конца... Покрышкинская дивизия сняла часть нагрузки с летчиков остальных двух дивизий корпуса.

Несколько эпизодов с фотографической четкостью запечатлелись в памяти Евгения.

Отвесно спикировав с пяти тысяч, они на полутора тысячах метров гонятся за «лаптежниками». Архипенко и Бургонов вырвались метров на триста вперед. В этот промежуток сверху сваливается пара «фоккеров» и пристраивается в хвост ястребкам.

— Архипенко, Цыган, «фоккеры» в хвосте! — кричит Пахомов, но его никто не слышит. «Фоккер» у него в прицеле, но там же и самолет Бургонова, стрелять нельзя... В бессильной злобе он сжимает ручку, ищет возможности открыть огонь. Тщетно... Ястребок Бургонова загорелся, сорвался в штопор, над ним раскрылся купол парашюта. И тут же огненная трасса, направленная рукой Евгения, поразила «фоккера». Он вспыхнул, клюнул носом да так и врезался в землю на северной окраине Ясс. Парашютиста не было. Фашист своей гибелью заплатил за Бургонова. Архипенко наконец увидел преследование, ушел из-под удара второго «фоккера». Но Бургонов опустился прямо в расположение гитлеровской зенитной батареи...

Евгений идет ведомым у Архипенко: Ипполитов остался на аэродроме. Из-за тяжелой грозовой тучи выплывают «лаптежники». Вокруг них вьются «мессеры» и «фоккеры». «Лаптежники» переходят в пикирование. Вот один из них в прицеле. Но сбоку рвутся снаряды, выпущенные «мессером». «Издали, видно, стреляет, сволочь. Ничего, там прикрытие есть, отгонят... Главное — бомбить не дать».

— Пупок, бей «худых»! — кричит Архипенко.

Очередь... На фоне темного облака ясно виден полет снарядов. Они достигают ложащегося на крыло «юнкерса», рвутся в моторе, в плоскостях, в фюзеляже, между торчащими ногами шасси, «лаптежник» разваливается на части, и на землю падают только мелкие осколки его. Видно, взорвалась бомба...

Еще вылет.

— Снижайтесь! — командует генерал Утин с земли. — Здесь «хейншели» штурмуют!

Четверка Архипенко пикирует вниз. Евгений рядом с Федором, как и положено ведомому. Врываются в сплошной дым, пыль, поднятую на высоту взрывами бомб и снарядов. Ничего не видно. Впереди в дыму проступают контуры какого-то кургана или холма, а возле него ворочаются туши двухмоторных штурмовиков ХШ-129. Архипенко стреляет. «Хейншель» загорается, падает на склон холма. Огонь открывает и Евгений по случайно оказавшемуся в прицеле «хейншелю».

— Истребители вверху! — передает Утин. Пахомов вслед за Архипенко, даже не посмотрев, куда делся «хейншель» и что с ним стало, правым боевым разворотом пошел вверх. «Мессер» в хвосте у Архипенко. Но он в прицеле у Евгения. Дистанция метров пятьдесят. «Ду-ду-ду-ду-ду», — заговорила пушка, и «худой» отвесным пикированием врезается в землю...

Горегляд ведет «этажерку» из двадцати четырех самолетов — группы по четыре — шесть ястребков ходят на разных высотах, готовые в любой момент помочь друг другу. В первые же минуты «худые» попали в эту сеть. Уходя пикированием от верхней группы, они угодили под огонь одной из нижних. И сразу три «шмита» дымными факелами спикировали в землю. А высоко-высоко, тысячах на семи с половиной — на восьми, проходит группа ХЕ-111. Оттуда и бросают бомбы. Куда они попали? Что фашисты увидели с такой высоты, когда летчики четверки Архипенко и с двух тысяч ничего не видят в сплошной пелене дыма и пыли, закрывающей землю?..

Архипенко врезается в самую середину большой группы Ю-87. Стреляет. «Лаптежники» врассыпную. Но в одном строю с ними идут и «фоккеры». На них, наверное, летчики с бомбардировщиков. Потом Архипенко говорит:

— Смотрю, здеся, «фоккеры» вместе с «лаптежниками» идут, морды это подворачивают. Ну, я, здеся, дал очередь и быстренько сматываться в сторонку...

Это на земле...

Евгений выскакивает из кабины.

— Волков! Отвертку давай! Где радист? Николай побледнел, протягивает отвертку.

— Что такое, товарищ командир?

— Не слышит никто меня по радио! Цыгана из-за этого сбили!..

Открыл лючок, где установлена радиоаппаратура.

— Ну, вот видишь! На целых два мегагерца больше на передатчике стоит! Не перестроил после вчерашнего! — Быстро настроил передатчик на заданную волну...

Борис Голованов, когда прибыл в полк, несколько ночей подряд не мог уснуть.

— Как вы тут спите?!

— А что такое?

— Блохи!

Действительно, в бедняцкой румынской хате с земляным полом водились мириады маленьких скакунов.

— Блохи?.. Ну и что же?

— Кусают...

— Ну?! Разве? Ничего, полетаешь — спать будешь, не будут кусать...

Первые дни Архипенко не берет Бориса на задания. Куда же молодого, неопытного летчика в такую мясорубку?

— Федор Федорович, возьмите меня! Все летают, я что, только пятую норму жрать на фронт прилетел?

Все летают... Громов и Евсюков, прибывшие на фронт вместе с Борисом, уже погибли...

— Ладно-ладно... Садись, здеся, дежурить. Как ракета будет, так вылетишь. А я пока отдохну... — Архипенко укладывается под крылом на свой испытанный реглан, а Голованов выруливает вместе со всей эскадрильей дежурить.

Ракета. Все запускают моторы. Сейчас взлет. Евгений видит, как в соседнем самолете улыбается Борис. Сейчас полечу, мол!

— Голованов! Заруливай на стоянку! — Архипенко прямо из капонира пошел на взлет. — За мной, орелики!

Борис понуро заруливает в капонир... Идут дни, напряжение боев спадает — может быть, фашистские нервы не выдерживают, а может, самолетов у них мало осталось. Голованов начинает летать.

— Ну, как спалось?

— Отлично, только мало... Еще бы минуток шестьсот добрать!..

— А эти, не мешают?

— Кто?.. А, блохи? Нет! Я их и не чувствовал...

Дежурство. Евгений спит в кабине. Никак не удается выспаться как следует. Удар кулаком в плечо. Не раскрывая глаз, он запускает мотор, дает газ. Только на взлете окончательно просыпается — увидев ракету, Волков толкнул командира. Взлет, мол...

Хоть и сменили на его ястребке мотор перед началом боев, от этого почти ничего не изменилось. Мотор оказался дрянным.

После вылета Евгений повалился на чехлы, сложенные под крылом, и уснул в тени. Проснулся от того, что снова припекло переместившееся солнце. Волков и Карпушкин надраивали тряпками крылья, фюзеляж, смахивали все соринки, все лишнее, чтобы
улучшить обтекаемость самолета, его летно-тактические качества и хоть этим помочь командиру. Бурмакова лежала, опершись на локти, под крылом и задумчиво грызла травинку. Евгений поднялся, взял тряпку и стал помогать ребятам.

— Товарищ командир, мы сами все сделаем, отдыхайте, — взмолился Николай.

— Ничего, втроем быстрее сделаем! А то Галя, говоришь, плачет, когда я не возвращаюсь, а делать ничего не хочет, чтобы помочь...

— Товарищ командир!.. Да я... — Бурмакову как пружиной подбросило. Со слезами на глазах она вырвала тряпку из рук командира...

Дежурному звену обед подают прямо в кабину. Температура здесь давно перевалила за пятьдесят, а тут еще горячий, обжигающий борщ. Под крылом обедают техники.

— Ну как там, Женя? Не замерз? — спрашивает из тени инженер полка по вооружению Кацевал.

— Слушай, Федор, отзынь на пол... вареники в сторону, — его смутило присутствие официантки, — а, то сейчас этот борщ у тебя на голове будет!..

Перед вылетом Евгений достает из кармана вкладную книжку Госбанка (были такие на фронте), вертит в руках. Так и хочется сказать: «На, Коля. Если что, перешлешь матери»... Сорок пять минут воздушного боя измотают какого угодно атлета. А такие бои в каждом вылете. Все устали до изнеможения. Устали не только физически. Постоянное нервное напряжение тоже дает себя знать. Только идиоты пожалуй, могут ничего не бояться. Страх присущ каждому психически здоровому человеку. одних он проявляется открытой трусостью, другие переламывают себя, идут в бой. Но знают, на что идут. Евгений всегда чувствовал нервное напряжение, пока они шли к линии фронта. Но стоило ему увидеть фашистов, как это чувство исчезало, он успокаивался. Вернее, бой занимал все его внимание. Однако, честно говоря, он не думал остаться живым в этих боях. Вот и решил было отдать вкладную книжку на сохранение Николаю. Но потом самому стало стыдно, спрятал книжку в карман...

Снова обед. На стоянке. Летчики сидят на земле, вяло ковыряются в тарелках. Аппетита ни у кого нет. Даже у Голованова. Сказывается постоянное переутомление.

— А где же этот ваш, маленький... Миша? — вспоминает официантка.

Лусто обедать не хочет и спокойно спит под навесом за капониром.

— Пупок? А он увидел, что вы обед везете, и убежал вон туда, — Лебедев махнул рукой в направлении противоположного берега Жижии, — на гору.

Официантка приняла это всерьез.

— Как же я туда поеду?! Тут же моста нет...

Предрассветная темень. Летчиков привезли на аэродром.

— Товарищ командир, ложитесь, поспите, — Волков заботливо поправляет расстеленные заранее чехлы. Он и сам все эти дни не высыпается, но в первую очередь думает о летчике. Тому летать, драться...

Утро на командном пункте. Командиры эскадрилий получают предварительное задание на день. Оно в первые же часы будет нарушено: вылеты с дежурства поломают весь график. Летчики толпятся вокруг. Каждому интересно узнать, не уменьшилось ли напряжение. Кармин — заместитель Бекашонка — пристроился перед осколком зеркала, бреется. «Что вы делаете?!» — хочется остановить его Евгению, но неудобно подходить с дурацкими — он сам прекрасно понимает это — приметами к пожилому, опытному летчику.

Правда, в воздушном бою в этот день Кармина сбили, он выпрыгнул с парашютом. Но перед этим он сам сбил одного «шмита», а второго, на горящем уже самолете, с перебитыми фашистскими пулями ногами, таранил. Это были шестнадцатый и семнадцатый сбитые Карминым. Он больше не смог воевать, вернулся в Казань и стал начальником аэроклуба. Там он и до войны работал. С глаз долой — из сердца вон. Кармину так и не присвоили звания Героя Советского Союза, хотя все данные для этого были...

Вечер. На густой траве возле КП сидят коммунисты полка. Присутствуют только летчики и штабные работники — техники и механики заняты подготовкой материальной части. Ведь к рассвету все самолеты должны быть отремонтированы, готовы к вылету.

Среди коммунистов сидят Утин и Горегляд. Они прилетели, чтобы обсудить итоги первых трех дней операции, подсказать летчикам новые тактические приемы, послушать то, что может пригодиться при составлении планов боевой подготовки и работы корпуса, дивизии. Боевые командиры, они не упускали случая побеседовать с летчиками, узнать от них что-либо новое. И Утин и Горегляд многое видели с земли, когда командовали истребителями со станций наведения. А Горегляд и сам часто летал, дрался. Однако и к мнению рядовых летчиков они прислушиваличсь, старались уловить элементы новых тактических приемов, еще только рождающихся в процессе воздушных боев наших ястребков с фашистскими бомбардировщиками и истребителями.

Сейчас все выступающие говорили о тяжелых боях с большими группами противника. «Вот бы всегда водить по двадцать — двадцать четыре самолета, — намекают летчики на вылет, когда Горегляд водил «этажерку» из двадцати четырех ястребков. — Тогда бы мы мигом отучили фашистов летать...»

— Ну, на этот счет не увлекайтесь, — поднялся генерал Утин. — Такие группы мы можем посылать только изредка. Иначе не выполним свою задачу. Наша обязанность — от рассвета до темна прикрывать передний край, наземные войска, не дать фашистам возможности производить прицельное бомбометание. Большими группами мы все время над передним краем находиться не сможем. Не хватит самолетов и летчиков. Да и не так это нужно. Сегодня шестерка Архипенко у меня на глазах вела бой с десяткой «хейншелей» и двенадцатью «фоккерами» и мессерами». Сбили шесть фашистов... Да, я сейчас смотрел донесение об этом бое. Там сказано о пяти сбитых самолетах. Только один сбитый ХШ-129 указан, а их упало сразу два... Вы ж в таких боях не все видеть можете, мне с земли виднее. Там вокруг Скулянского монастыря десять лет будут из земли обломки гитлеровских самолетов вытаскивать. Кладбище целое... Вас же «шмиты» как огня боятся. Вот вчера передал Бекашонку снижаться — «юнкерсы» пришли. Он спикировал группой. А один оторвался. Евсюков. Молодой летчик, наверное, не знал такого. Только прибыл, говорите? Оторвался и ходил на высоте. Подходит «худой», дал очередь. Наш стал плавно разворачиваться. «Шмит» — переворот и ходу.

Евсюков все ходит вверху, постепенно снижается. На юг идет с наборчиком, развернется на север — со снижением. Потом опять разворот... Подошли двенадцать «мессеров». Только пристроится какой-нибудь ему в хвост, Евсюков начинает разворачиваться. «Шмит» сразу переворот — и ходу. Так и носились вокруг него, боялись подступиться. Думали, наверное, ас какой летает. Пятнадцать минут так. Никто больше не стрелял по нему. Постепенно снизился и сел метрах в двухстах от меня. Подбежали к нему, а он мертвый. Семь пуль только через сердце прошло! Пятнадцать минут мертвый летал, двенадцать «худых» пугал! Видно, хорошо отрегулировал самолет триммерами в полете... А вы говорите, что трудно воевать!

Генерал, бывало, ругал летчиков по радио, под горячую руку, хоть и понимал, что не могут они быть везде одновременно. Но то на переднем крае, когда кругом рвутся снаряды и бомбы и некогда выбирать выражения. А здесь, он знал, нужно подбодрить летчиков, показать, что и меньшими силами они бьют фашистов. Поэтому и рассказал о бывшем в действительности накануне случае с Евсюковым. Главное, поднять дух летчиков...

— Да и потом, — продолжал Утин, — не такими уж малыми группами вы ходите. Фигичев нашел правильный выход. Одна эскадрилья идет в ударной группе, другая полностью или частью сил прикрывает ее. Как будто и не слетанная группа, а получается хорошо. Одни дерутся с бомбардировщиками, а другие оттягивают на себя истребителей. А разве был случай, когда бы вы вели тяжелый бой и Горегляд не наращивал силы, поднимая дежурные шестерки? Или из соседних дивизий не пришла бы группа? Нет. Вылеты организованы сейчас неплохо. Это же мы заставили фашистов изменить тактику. Сначала — они посылали много отдельных девяток бомбардировщиков под прикрытием четырех — шести истребителей на каждую. Били их. И хорошо били, хоть и трудно было гоняться за всеми группами. Они боятся и теперь действовать мелкими подразделениями. Приходят армады по шестьдесят — восемьдесят бомбардировщиков под сильным, до тридцати самолетов, прикрытием истребителей. Но и нам легче концентрировать удары по одной большой группе, чем по нескольким, более мелким...

Утром, после приезда на аэродром, Евгений ложится добрать.

— Подождите, товарищ командир! — останавливает его Волков. — Вот, пока прохладно, яйца выпейте, а то днем ничего не едите...

Евгений взял яйцо, разбил, выпил.

— Сам ешь!

— Мне хватит! Я тут с румыном договорился, каждый день для вас по десятку покупать буду...

После боя группа пришла на последних каплях горючего. У Бориса Голованова останавливается мотор: бензин кончился, и он садится километра за полтора до посадочной, за речкой. Ударился о прицел, у него кожу с головы, как скальп, сняло, завернулась... Привезли на КП. Сидит, картой рану зажал. Отправили в госпиталь...

Однажды вечером Николай сказал своему командиру:

— Мне передали, что Евтеева просит вас зайти в санчасть к ней. Только вы там недолго. Отдыхать нужно.

— Чего там долго...

Маша Евтеева как-то поторопилась спрыгнуть с машины и не смогла подняться. Оказалась трещина в кости. Так и лежала в санчасти, выслушивая от работников БАО страшные истории о проходящих боях, улыбается

— Здравствуйте, товарищ командир! — встретила она Евгения. — Спасибо, что пришли.

— Здравствуй, Маша! Чего там... Раньше бы при шел, да некогда сейчас...

— Как вы там?

— Нормально... Как у тебя дела? Скоро прыгать будешь?

— Поправляюсь потихоньку...

Помолчали.

— Расскажите хоть, что там на аэродроме. А то тут говорят, что никого летчиков не осталось. Кто в госпитале, а кто погиб... Из наших никто не приходит, спросить не у кого...

— А кто тебя интересует?

— Да вообще... — смутилась Маша. — Все...

— Видишь, не всех перебили, — устало улыбнулся Евгений. Его улыбка показалась Маше гримасой в зеленоватом свете полной луны, заглядывающей в подслеповатое окошко румынской хаты, в которой расположилась санчасть. — Цыган у нас не вернулся. На немецкой территории выпрыгнул...

— Я знаю...

— Так ты все знаешь! Про вторую эскадрилью знаешь? Акиншин и Громов в первый день погибли.

— Знаю...

— На второй день Евсюков из третьей погиб. ...

— Кто это?

— Только прибыл из ЗАПа, вместе с Громовым... Потом Кармин выпрыгнул, в госпитале сейчас...

— А у нас?

— Голованова в госпиталь отправили, Бориса. Тоже перед боями только прибыл...

— Я помню. Что с ним?

— Нормально все будет. Хорошо держался. Кожу с головы у него содрало всю, а он зажал рану картой и улыбается сидит. Значит, летать будет скоро.

— Еще кто?

— Что, мало? Хватит! Остальные все целы.

— Тут говорили, что никого не осталось... А у вас как?

— Видишь, целый пока. Все нормально, ни одной пробоины. Мне авансом немцы все выдали, четвертого мая... Ты долго еще тут пролежишь? — переменил он разговор.

— Кто его знает... Что обо мне? Что со мной сделается? Вы-то там как?

— Летаем, дежурим... В общем, драться приходится... Поправляйся, на аэродроме все расскажу, цел буду. Сейчас некогда... — Евгений стал прощаться.

— Куда же вы? Посидите еще немного... — приподняла голову с подушки на соседней кровати какая-то незнакомая девушка. — А то тут говорят, немцы прорвались, сюда идут. Вы-то улетите, а нас захватят... Или на свидание торопитесь?

— Ерунда какая! — он не обратил внимания на вопрос о свидании. — Бои все на одном месте идут. Ну, ладно... — он поднялся. — Вставать рано...

Он шел по залитой лунным светом улице и думал, что зря все-таки не рассказал подробнее. Что бои уже утихают. Что за Цыгана они отомстили. Что только их эскадрилья сбила одиннадцать фашистских самолетов, а полк сбил тридцать пять. Что таких боев они никогда не вели, но потери гораздо меньшие, чем на Днепре. Тогда за восемь дней они потеряли шестнадцать самолетов, а сбили восемнадцать. А сейчас потеряли десять. Зато сбили тридцать пять!.. Может, стоило сказать, что он сам довел счет сбитых до пятнадцати. Что только здесь в Румынии, севернее Ясс и Тыргу-Фрумоса, валяются восемь сбитых им стервятников. Или хорошо, что не сказал? Подумала бы, хвастает...

Не рассказал он и об общей обстановке на этом участке фронта. Впрочем, он и сам не знал всего. Знал только, что каждый день приходится летать в один и тот же район. Значит, немцы не продвигаются. Об этом он сказал...

Кто знает, может, Маша обиделась на Евгения за то, что он быстро ушел. Наверное, так и было. Но он же не знал, что бои, собственно, уже кончились, что опять наступила некоторая передышка и не будет того постоянного напряжения физических и духовных сил, в котором они жили последнюю неделю...

Кто мог это сказать?