Тёркин в плену
Бетонка, покрытая слоем снега, все же выделялась на ровном белом фоне. Кажется, совсем недавно с нее поднимались «мессеры» во время налета «пешек» на Кировоградский железнодорожный узел и на мост через Ингул. А сейчас сюда садятся краснозвездные ястребки: наши войска заняли аэродром и продвинулись дальше на запад.
Евгений выпустил шасси, посадочные щитки, уточнил расчет и внимательно осмотрел летное поле. Ему впервые приходилось садиться на аэродром, с которого еще недавно летали фашисты. Кое-где по краям летного поля стоят немецкие самолеты. Наверное, неисправные, не смогли улететь. Думать об этом некогда. «Будет еще время все на месте осмотреть», — решил он.
Высота... Пора выравнивать... Так... Самолет мягко коснулся бетонки и быстро, без толчков и ударов, какие обычно бывают на полевых площадках, покатился вперед. «Летать с такой полосы — одно удовольствие», — подумал он и подрулил к стоявшим
с выключенными моторами самолетам Архипенко Бургонова, Королева. Сзади рулили севшие позже Лусто и Трутнев. Кроме них, здесь еще никто не садился: это была первая группа, перелетавшая на новый аэродром. [108]
Евгений выключил мотор, вылез из кабины и пошел к самолету Архипенко — туда собирались все прилетевшие. У ястребков уже возились механики из передовой команды, приехавшие на машинах всего полчаса назад.
Летчики закурили и посматривали по сторонам. Куда идти? Где КП полка? Где будет их землянка? Есть она или немцы не приготовили, рыть придется? Механики ничего не знали: прямо с машины их отправили на стоянку встречать самолеты.
— Пойдем пока, посмотрим «худого», — предложил Евгений Виктору, показывая на стоящий рядом МЕ-109.
Фашистский истребитель был без мотора, не хватало одной ноги шасси. Он как бы оперся правой плоскостью о землю и имел жалкий вид. Но теперь его можно было «пощупать», осмотреть со всех сторон, залезть в кабину, чтобы проверить условия, в которых летают немецкие летчики, сравнить возможности обзора на наших ястребках и у фашистов. Поэтому Виктор сразу согласился с предложением ведомого.
— Подождите, — остановил их Архипенко. — Нам, здеся, первую готовность занимать нужно.
Так было запланировано еще перед перелетом.
— Какая там готовность? Самолеты-то не заправ лены еще... — начал было Королев и тут же осекся: к стоянке подъезжал бензозаправщик. — Быстро они обернулись, — закончил он, подразумевая работников батальона аэродромного обслуживания. [109]
Штаб полка тоже не дремал. К Архипенко подошел посыльный и доложил:
— Товарищ капитан, вашей эскадрилье приказа — но в полном составе занять готовность номер один. Сигналы на вылет старые.
Эскадрилья. Это звучало внушительно. А в ней осталось только шесть ястребков. Послали летчиков за новыми самолетами, Ипполитов тоже уехал, но когда они еще будут...
— Знаю... Заправят машины и сядем.
— Сказали, как пара будет готова, пусть садится.
— Ладно.
И вот летчики снова сидят в кабинах, готовые к немедленному вылету. Недолго пришлось ожидать его. Не прошло и получаса с момента посадки на этом аэродроме, а у командного пункта одна за другой взвились в воздух три зеленые ракеты — вылет всей эскадрилье.
Последняя ракета еще догорала в воздухе, а ястребки прямо с мест стоянок уже начали разбег для взлета.
Задачу получили по радио.
— Десятый, я Бобров. К Кировограду с юго-за пада идут две группы бомбардировщиков.
— Вас понял.
Шестерка ястребков, форсируя моторы, набирала высоту. Вот и город остался позади. Впереди расстилалась белая от снега степь с редкими пятнами рощ и селений. Но смотреть на землю некогда. Каждую минуту, секунду может произойти встреча...
На фоне облаков впереди показались силуэты «хейнкелей». Всего двадцать километров не успели пройти бомбардировщики, чтобы отбомбиться по гоооду. Первая, лобовая атака. Ее не дано выдержать человеку со слабыми нервами. Самолеты несутся навстречу, кажется, сейчас столкнутся и превратятся в громадный клубок огня и дыма... Строй фашистских бомбардировщиков заколебался. Не открывая огня советские истребители мчались на врага, сокращав дистанцию до минимума. Может, они так и пройдут сквозь строй бомбардировщиков, не причинив им вреда? Нет, в свинцовом небе засверкали огни трассирующих пуль и снарядов. Один из «хейнкелей» как бы споткнулся в воздухе, накренился и, оставляя в небе черную дымную спираль, понесся к земле.
Этого не выдержали нервы фашистов. Строй бомбардировщиков рассыпался. Однако гитлеровцы еще не отказались от выполнения своей задачи. И поодиночке они стремились прорваться к городу.
Нелегко было шестерке истребителей задержать фашистов. «Мессеры», не успевшие даже среагировать во время первой атаки, теперь вступили в бой. А тут подошла и вторая группа бомбардировщиков. «Юнкерсы» попытались обойти район боя, чтобы без помех прорваться к городу. Но сделать это им не удалось. Шестерка краснозвездных ястребков, казалось, превратилась в двенадцать, восемнадцать самолетов. Они появлялись всюду, куда бы ни кинулись гитлеровцы.
Обычно скоротечный, воздушный бой затянулся. Прошло десять, пятнадцать, двадцать минут боя, а цель фашистов — город — была все так же далеко, как и вначале. Уже несколько дымных костров догорало на земле. Горел там и «мессершмитт», сбитый Виктором. На белом снежном фоне стали появляться и черные пятна от разрывов бомб. Это бомбардировщики торопились избавиться от опасного груза, трусливо покидали поле боя. [111]
Но бой продолжался. В воздухе еще оставались немецкие истребители. Вот один из них промелькнул перед Евгением и понесся к земле. Он, видно, хотел последовать примеру бомбардировщиков, уйти на свою территорию.
«Не уйдешь!..» — сквозь зубы процедил Евгений и тоже перевел свой самолет в пикирование.
— Витька, прикрой!
— Давай, давай, бей его!
— Далеко...
Только над самой землей МЕ-109 вышел из пикирования и на бреющем пошел на запад. Евгений шел почти вплотную сзади него. «Сейчас, сейчас...» — старался он еще больше сократить дистанцию.
Фашист заметил преследование. Он стал маневрировать, чтобы не дать вести прицельный огонь. «Эх, нужно было раньше бить... Все равно не уйдешь!.. Так, ты опять вправо кинешься». В тот момент, когда гитлеровец начал разворот вправо, Евгений нажал гашетку. МЕ-109 сам напоролся на трассу, ткнулся правым крылом в землю и огненным колесом покатился по снежному полю. Сзади осталась только дорожка огня и обломков самолета.
— Порядок! — услышал Евгений голос Виктора. — Разворачивайся на сто восемьдесят, набирай высоту!
Сорок пять минут длился воздушный бой. И после него шестерка ястребков в полном составе пронеслась над своим аэродромом. У них не было боеприпасов, только у Евгения каким-то чудом осталось семь патронов — три в одном и четыре в другом пулемете. Но израсходованы эти боеприпасы не зря. Радость победы переливалась через край у каждого летчика. [112]
Первой на посадку заходила пара Лусто. Миша благополучно приземлился. А у его ведомого, Феди Трутнева, подбитого в воздушном бою, отвалился хвост самолета, и он врезался в землю. Высоты для прыжка с парашютом уже не было...
Евгений садился последним. К тому же ему пришлось задержаться за посадочной полосой, пока вылетала на задание очередная группа. На стоянке его встретил Волков — почти весь технический состав успел перебазироваться на новый аэродром. На прежней площадке осталось лишь несколько человек, готовивших самолеты для перелета. Там же остался и Чугунов. Он должен был подождать, пока отремонтируют один из подбитых ястребков, и перегнать его сюда.
Николай видел, как только что погиб Трутнев. Механики всегда с тревогой ожидали возвращения ушедших на задание летчиков, вместе с ними радовались успехам, переживали неудачи. Иногда самолеты с задания не возвращались. Тогда механики не находили себе места, пока летчик не приходил в часть. Бывало, летчики гибли. Но это случалось где-то далеко, на линии фронта, в бою. Такая же, как сегодня, гибель у себя на аэродроме потрясла всех очевидцев.
Однако переживания переживаниями, а выполнять свои обязанности нужно...
— Товарищ командир, разрешите получить замечания, — начал было официально Николай, но не выдержал и перешел на обычный между ними дружеский тон. — Поздравляю с третьим сбитым!
— Ладно тебе... — Евгений угрюмо посмотрел в сторону четвертого разворота.
Волков снова помрачнел, но попытался отвлечь командира. [113]
— Королев сказал, что вы сбили «шмита». Он тоже сбил...
— Я видел... Мотор работал нормально, самолет в порядке. А где Королев? — на стоянке никого из летчиков не было.
— Вон, в землянку все пошли. — Николай указал на бугорок, возвышавшийся недалеко от стоянки.
Отсюда, от самолета, нельзя было понять, что это такое. Бугорок как бугорок. Мало ли их таких на полях бывает. Только тоненькая, прозрачная, слегка дрожащая струйка не дыма, а горячего воздуха, если приглядеться, выдавала жилье.
Между тем Николай осматривал самолет. Кажется, все в порядке. Пробоин нет. Так показалось при беглом осмотре, но в ту же минуту он заметил две пробоины в лопастях винта. Пулевую и от бронебойного снаряда. Пуля вошла в лопасть спереди. Видно, стрелки с «хейнкелей» или «юнкерсов» постарались. Снаряд же — сзади. Это от «шмита».
— Мотор не трясло?
— Я ж говорил! Хорошо работал.
— Не может быть! Должно было трясти. Видишь, винт пробит!
— Да говорю же тебе, нормально работал. Никакой тряски. Проверь сам.
Евгений знал (изучали в аэроклубе и летной школе балансировку винта), малейшее изменение веса одной из лопастей вызывает биение винта, тряску, которая может даже разрушить мотор. Но, как это ни странно, на этот раз тряски действительно не было. Евгений пошел к землянке, спустился по траншее вниз и оказался перед дверью, принесенной, очевидно, из какой-то квартиры. За ней раздавались громкие голоса, отдельные восклицания. Это летчики обсуждали только что окончившийся бой. [114]
Он вошел и уселся возле железной печки, в которой горела бумага, — Бургонов на этот раз почему-то не занял своего обычного места. Евгений почувствовал огромную усталость. Еще бы! Воздушные бои длятся не больше пяти минут. Вернее, длятся и дольше, но очень редко. И эти короткие на земле минуты в бою растягиваются чуть ли не до бесконечности, забирают всю энергию летчика, юноши с отменным здоровьем. А сейчас бой длился сорок пять минут! Евгений, ни о чем не думая, смотрел на огонь. Бумага сгорела, вместо огня осталась горка пепла, но он не замечал этого. Перед его глазами снова появились грязно-серые фюзеляжи «хейнкелей» и «мессершмиттов», серо-зеленые «юнкерсы»; черный пепел напоминал дым горящих фашистских самолетов, а искры, изредка пробегающие по нему, казались трассами, перечеркивающими во всех направлениях облачное небо...
— О чем мечтаешь, Женька? Подбрось бумаги в печку, — вывел его из задумчивости голос Виктора.
Евгений посмотрел на Виктора, перевел взгляд на пол справа от печки и тут только заметил плотные стопки бумаги. Он взял пачку и машинально, по привычке, задержал в руке, увидев печатный текст.
— Бросай! Чего разглядываешь-то. Листовок не видел?
Отделив одну бумажку, Евгений смял остальные и бросил в печку. Почему он не бросил все сразу? Сначала он даже сам не понял. На фашистском аэродроме могут быть только фашистские листовки. Что в них интересного? Гитлеровцы их часто сбрасывали и на линию фронта, и, по ночам, на аэродромы. Тогда их заставляли собирать, сжигали. К чему? Что сейчас могли изменить эти листочки? Старая песня. Жизнь ничему не научила — твердолобых геббельсовских пропагандистов. [115] Как в памятном 1941 году, во время повсеместного стремительного наступления, в предвидении близкой победы, так и сейчас, при отступлении, когда большая часть оккупированной в 1941–1942 годах территории уже была освобождена и каждому здравомыслящему человеку во всем мире стало ясно, что победа будет за советским народом, они пели ту же песню — сдавайтесь, переходите на сторону немецкой армии, вам будет обеспечена жизнь... Глупо так писать в начале 1944 года!
Но что-то остановило его. Что же? Он снова взглянул на листовку и сверху увидел набранное жирным шрифтом: «Теркин».
— «Теркин в плену», — вслух прочел он заголовок листовки. Ниже было напечатано несколько строк прозы, а потом — стихи.
— Что?!
— «Теркин в плену», — снова прочел он.
— Чего ты там болтаешь?!
— Откуда ты взял?!
— Что ему там делать?!
— Я-то здесь при чем? Это ж листовка! — он показал бумажку. — Немцы что-то про Теркина пишут.
— Не может быть! Бургонов выхватил листовку у него из рук и прочел сам: — «Теркин в плену»...
Ерунда какая...
На фронте, в постоянном соседстве с опасностью, не любят много говорить о смерти, радуются любой возможности переменить тему, отвлечься от таких мыслей. В другой обстановке, может быть, никто бы и не подумал обсуждать фашистскую листовку. Но сегодня все схватили по бумажке, чтобы хоть на время забыть о гибели Трутнева.
В листовке говорилось, что «Теркин понял правоту немцев, увидел несправедливость советского строя и добровольно перешел на сторону германец армии». [116]
— Кой черт сейчас добровольно перейдет к немцам?! Вон куда дошли, скоро на границу, наверное выйдем, а тут — «добровольно перешел»!
— Да Теркин в жизни бы не сдался! Он умирать будет и то фашисту горло перегрызет!
— Да-а, на Теркина это не похоже, — медленно протянул Виктор. — Вот поэтому-то, наверное, они «сдался»...
Они все прекрасно знали, что Теркин — литературный герой, но говорили о нем, как о живом человеке.
— Как сдался?!
— А так. Немцы-то знают, как наши солдаты за читывались Теркиным, как ждали газет с продолжением. А тут уже с полгода ничего о нем не слышно. Фашисты и решили выдать его за пленного.
— Маху, здеся, дал Твардовский, — поддержал Виктора Архипенко.
— А ведь знал, наверное, что на фронте ждут продолжения... — вставил Миша Лусто.
— Знал, конечно, — Бургонов сказал это с такой уверенностью, будто Твардовский постоянно консультировался с ним при составлении своих творческих планов.
— Знал... Но он же поэт. Что хочет, то и пишет. Надоел ему Теркин, вот и взялся за что-нибудь другое, — предположил Виктор.
— Ну, а теперь как же?
— Теперь, здеся, небось выручать Теркина из плена будет.
— Твардовскому, наверное, лестно. Фашисты и то оценили Теркина, — заметил Лусто. — И написали так же, как у нас в газетах пишут. [117]
— Что так же?
— Да стихи такие же самые, как у Твардовского.
Вроде он же и писал.
— Такие?! Им и место только в печке. — Евгений швырнул листовку в огонь. — Так у нас только черносотенцы когда-то кричали про евреев, как они пишут. Теркин никогда бы так не сказал.
С ним согласились. Все вспомнили того Теркина, к которому успели привыкнуть за годы войны. Того Теркина никогда, в самых тяжелых условиях не покидало чувство юмора, уверенности в себе и в своих друзьях. Он никогда не грубил. А главное, всегда чувствовалось, что он до мозга костей наш, советский человек. Такой не станет прихвостнем фашистов.
— А ну, что, здеся, фрицы еще пишут? — Архипенко с такой стремительностью присел на корточки у кучи листовок, что Евгению показалось, будто он слышит шорох расползающейся кожи реглана. — Вот еще про Теркина... И вот...
В листовках с добросовестностью очень недалекого человека (или такими гитлеровцы считали советских солдат, которым адресовалась эта писанина?) описывалось, как Теркин ест кашу в плену, как он прославляет гитлеровскую армию, «новый порядок», как агитирует пленных... Эти «стихи» вызывали только смех.
Еще больше развеселили листовки с утверждением, что «доблестная немецкая армия не пустит большевиков через Днепр», что на этом рубеже она накопит силы и снова перейдет в наступление. Сразу до Урала.
— Ишь ты! На меньшее, значит, не согласны? — Лусто засмеялся, и на его обветренном, как у большинства летчиков, лице блеснул ряд белых ровных зубов. [118]
— А сами-то небось думают, куда драпать дальше! — добавил Королев.
— Да-а, а все-таки они умно придумали с Теркиным... — протянул долго молчавший Бургонов развивая высказанную раньше Королевым мысль.
— Почему ты так думаешь, Цыган? Что же здеся умного? Кто им поверит?
— Сразу и мы вроде поверили... Главное, неожиданно все. Пропал Теркин из наших газет. Значит, убит или в плену. Убитый он фашистам не нужен. А в плену — пожалуйста. Может, кто и поверит. Ну, а если даже Теркин в плен сдался, то, мол, стоит подумать об этом...
Шли дни. И на земле, и в воздухе бои продолжались. Южнее, юго-западнее и западнее Кировограда наземные войска натолкнулись на упорное сопротивление фашистов и вынуждены были закрепиться на достигнутых рубежах. Зато правое крыло 2-го Украинского фронта успешно продвигалось вперед. Кроме Кировограда в январе были заняты Лебедин, Шпола, Смела, а 29 января наконец части фронта соединились с войсками 1-го Украинского в районе Звенигородки. Таким образом, «пленный» Теркин ничем не помог гитлеровцам. Наоборот, они очутились в новом котле, названном позже Корсунь-Шевченковским, а Урал отодвинулся от них еще дальше.
Наступление шло в тяжелейших условиях зимней украинской распутицы. Обильные снегопады сменялись сильными оттепелями, дороги и поля превращались в густое, клейкое месиво. Автомашины и даже танки застревали в грязи, для доставки боеприпасов мобилизовывалось местное население, и в те дни зачастую можно было услышать: «А я сегодня два пуда снарядов отнес» — и указывалось место, куда именно он или она отнесли эти два пуда снарядов. [119]
Тяжело пришлось и истребителям. Это был единственный на данном участке фронта аэродром с бетонированной полосой. Остальные площадки раскисли, вышли из строя, и вся нагрузка боевой работы легла сначала на один полк, далеко не полностью укомплектованный летным составом и материальной частью.
Летать приходилось на большие для истребителей расстояния, в сложных метеорологических условиях. Для беспрерывного патрулирования большими группами не хватало летного состава и самолетов. Приходилось летать парами, в лучшем случае — четверками. Кроме вылетов на прикрытие наземных войск, летчики еще дежурили в первой готовности для отражения возможного налета фашистских бомбардировщиков на аэродром, на Кировоград...
Томительно медленно тянется время при дежурстве по первой готовности. Влажный холод давно пробрался в кабину, проник под куртку, наброшенную поверх лямок парашюта так, чтобы ее в любой момент можно было выбросить из кабины. Евгений продрог и поминутно посматривал на часы — скоро ли их сменят. Нет... Еще полчаса...
Над аэродромом показались самолеты второй эскадрильи.
«Почему три? Они же звеном вылетали...»
— Коля, сходи во вторую, узнай, что случилось. Видишь, один не вернулся...
Нельзя, товарищ командир. Тут из Москвы инженеров понаехало, и все в папахах. Попробуй отойди. И мне попадет по защелку, и вам достанется. А наши все ушли обедать. [120]
— Ладно, — летчик посмотрел на часы. — двадцать пять минут осталось...
Так долго ждать не пришлось. Вскоре на рулежной дорожке показалась невысокого роста плотная девушка с круглым миловидным лицом — мастер по вооружению из второй эскадрильи.
— Вот Молчанова, наверное, знает, что там случилось, — кивнул на нее Евгений и позвал: — Шура! Иди-ка сюда!
Молчанова подбежала к самолету.
Я вас слушаю, товарищ гвардии младший лейтенант! (Еще за первый сбитый самолет, за «раму», Евгению присвоили звание гвардейца.)
Кто там у вас не вернулся? Бой был? Да залезай сюда, на крыло!
Шура влезла на плоскость.
— Горбунова сбили...
Евгений сразу представил себе Горбунова, каким он был. Среднего роста, флегматичный, он никогда не спешил. Бывало, все летчики сидят в машине, кричат ему, чтобы поторопился, мотор заведен, шофер даже трогает потихоньку, а он идет себе вразвалочку и не подумает прибавить шагу...
Прошел бои на Курской дуге, на Днепре, декабрьские бои сорок третьего, и вот на тебе... А Молчанова рассказывала дальше. — Никифоров говорит — он водил четверку, — что в бою его подожгли, мотор стал давать перебои, а он дрался. После боя — шли домой уже — он все ниже и ниже. Метров сто высоты оставалось, самолет перевернулся и врезался в землю, взорвался...
«Тяги рулей, видно, перегорели... И чего он тянул? На своей территории ведь, прыгал бы раньше... У немцев садился на вынужденную — и то пришел через день, а тут своя территория...» [121]