Ну, плясать можно!
Опустив голову, Евгений медленно брел к землянке эскадрильи. Все окружающее проходило мимо сознания, нисколько не интересовало его. Так же, как не произвел никакого впечатления и случай, происшедший только что на КП. Туда, в комнату, где они обедали, ворвалась мастер по вооружению из третьей эскадрильи Жаринова.
— Где тут компрессия лежит? — спросила она, запыхавшись.
— Зачем она тебе?
— Механик послал. Говорит, что на КП есть, а без нее самолет не полетит.
— Правильно, не полетит. Только она не здесь...
— А где же?..
— Иди в кабинет Боброва, — посоветовал Лусто. — Она там слева от двери, в углу, в ведре стоит. Я тебя провожу.
Жаринова в сопровождении Лусто пошла к Боброву, а летчики двинулись вслед за ними. Через минуту до Евгения донесся взрыв хохота, но он даже не улыбнулся и не попытался представить себе покрасневшее от негодования и от смеха одновременно лицо командира полка. Он и сам при случае был не прочь разыграть незнакомого с техникой человека — послать двоих с носилками за шплинтом, заставить смотреть искру, которая якобы уходит в костыль. Однако сейчас это его не развеселило...
Он не обиделся на то, что летчики не дождались его, оставили одного ковыряться в тарелке с давно остывшим вторым и ушли. Он даже не обратил на это внимания. Скорее бы добраться до землянки, завалиться в уголке нар на солому, закрыть глаза и ни о чем не думать... Видно, сказалось вчерашнее переутомление или здорово прохватило на морозе, пока раздетый добирался до КП после посадки...
Вот и землянка, шагов десять осталось. «Чего это Орещенко прямо на меня прется?!» — он попытался обойти сержанта, но тот остановил его.
— А, товарищ младший лейтенант! А я тебя как раз ищу!
«Ну, сейчас какое-нибудь задание даст...» Сержант Орещенко был секретарем комсомольского бюро полка и частенько-таки старался «подбросить» комсомольское поручение офицерам, особенно летчикам. Техники ведь и так все время проводят с младшими авиаспециалистами.
— Мы на бюро посоветовались, думаем, что можно рекомендовать тебя в партию. Воюешь порядочно, два самолета сбил... Да и парторг говорил о тебе. Пиши заявление, проси рекомендацию. — Орещенко пошел на КП полка, оглянулся и на ходу крикнул: — Завтра же мне заявление отдашь!
Евгений молча прошел в землянку, пробрался в угол, залез на нары и улегся навзничь. Думать о предстоящем не хотелось, голова закружилась во все убыстряющемся темпе, да и вообще мысли сразу исчезли. Сколько он так пролежал? Минуту? Час?
Очнулся от того, что кто-то сильно дергал его за ногу. Евгений открыл глаза. У его ног стоял Королев.
— Что это тебя не добудишься сегодня?! Вареный какой-то! Пошли на стоянку. Все уже ушли, вылет сейчас.
Евгений встал, проверил за голенищем унта карту и пошел за Виктором. После отдыха его состояние значительно улучшилось, и, кажется, никто ничего не заметил. [100] Только Волков внимательнее, чем обычно, посмотрел на него, когда он не смог сразу влезть на крыло. Николай помог ему надеть парашют, усадил в кабину, хотел что-то спросить, но тут дали команду запускать.
— От винта! — скомандовал Евгений.
— Есть от винта! — ответил Волков и спрыгнул с плоскости...
Шестерка истребителей без набора высоты шла к Кировограду. Тяжелые свинцовые облака, простирающиеся на высоте пятисот метров, не давали возможности идти вверх, превращали середину короткого зимнего дня в сумерки. Кое-где от облаков к земле протянулись косые полосы падающего снега, даль скрывалась — или это только казалось Евгению? — за густой дымкой.
Он шел крайним слева. По привычке, но без обычного при подходе к линии фронта напряжения, он посматривал по сторонам. Все вокруг, казалось ему, — или это в самом деле так? — было закрыто туманом. В полете снова разболелась голова, он безразлично воспринял даже сообщение наземной радиостанции наведения о подходе шестидесяти Ю-87 и десяти ME-109. Автоматически выполнил команду Архипенко: «Разворот влево на девяносто!» — и оказался после этого маневра вместе с Королевым на правом фланге.
Почти тотчас же из синей дымки впереди вынырнули темные туши «юнкерсов».
— Атакуем! — передал Архипенко и повел группу в атаку на «лаптежников» прямо в лоб.
Силуэты «юнкерсов» росли в прицеле. Один из них был немного в стороне от центральной марки. [101] Немного подвернуть, самую малость, — и бить!.. Но не было силы сделать это микроскопическое движение. «Только бы не оторваться от Витьки!.. — осталась единственная мысль. И промелькнула вторая: — Зря я, наверное, полетел. Чем тут помогу?..» — но думать об этом было поздно...
Истребители проскочили «лаптежников» и тут же развернулись на сто восемьдесят градусов для атаки в хвост. Дальше все слилось в какой-то сумбурный сон, в котором все скрывается в тумане и только отдельные кадры как бы останавливаются и успевают запечатлеться в сознании, но нет силы двинуть даже пальцем. Впереди мелькали «юнкерсы», они даже проходили через центр прицела, но не было сил нажать гашетку. Хвост самолета Виктора — вот единственная цель, которую он боялся упустить. «Только бы не оторваться...» При каждом маневре в глазах темнело, он все терял из виду, потом из черного тумана снова выплывал хвост ястребка Королева, а дальше за ним туши «юнкерсов». В один из моментов такого просветления немного сбоку он увидел на темном фоне облаков яркий огонь факела и даже не понял сначала, что это горит один из «лаптежников». Потом такой же факел вспыхнул чуть подальше, а в наушниках раздался голос Бургонова: — «Мессера» справа!
«Только удержаться!..» — даже не думая об этом, он понимал, что в бою с истребителями придется маневрировать куда энергичнее.
Королев резко развернулся вправо и перешел в пикирование. Темнота... Сквозь туман на белом фоне снега проступает клубящееся ярко-оранжевое пламя, скрывающееся в черных клубах дыма. Королева впереди не было. «Потерял...» — и тут же увидел Виктора, который разворачивался с набором высоты влево. [102]
Темнота, прояснение... Больше ничего не осталось в памяти от продолжавшегося дальше воздушного боя...
Наконец мотор выключен... Евгений рукавом гимнастерки — до кармана под лямками не доберешься — вытер пот с лица, стал медленно расстегивать карабины парашюта. Открыл дверцу, попытался вылезть на крыло, но так и не смог.
— Что с вами, товарищ командир? Не ранены? — взобрался на плоскость Николай. — Помочь?
— Ничего... Помоги вылезть...
— Может, лучше посидите немного, остынете в кабине, а то опять мокрый на мороз выйдете...
— Ладно, тут недалеко...
Волков с Карпушкиным помогли ему слезть на землю.
Теперь я сам как-нибудь... — и пошел заплетающимся шагом, едва переставляя непослушные ватные ноги.
— На КП не пойдете? — догнал его Николай. — Туда все летчики пошли.
— Нет, заболел что-то...
В землянке никого не было, печка давно потухла, но Евгений ничего не заметил. Он снова забрался на нары, лег и провалился в небытие...
— Что с тобой? — толкнул его в бок Королев. Евгений чуть слышно застонал, не раскрывая глаз. — Слышишь, нет? Что у тебя? — Виктор осторожно потряс его за плечо.
— А, что такое? Вылет? — Евгений приподнялся на нарах. Его рука случайно коснулась ладони Королева.
— Какой вылет?! Ты ж горишь просто... Волков говорил, что ты заболел, я не поверил. В бою держался хорошо — и на тебе... [103]
— Ничего... Сейчас уже лучше.
— Кой черт лучше! Федор, нужно послать кого-нибудь за Иваном Ивановичем.
— Давай, Цыган, пошли, здеся, кого...
Бургонов вышел и тут же вернулся. Королев продолжал разговаривать с ведомым.
— А я думаю, чего это ты на КП не пришел. Разговор у меня к тебе есть. Орещенко говорил с тобой?
— Говорил... Ладно, потом поговорим...
Минут через пятнадцать пришел полковой врач Смольников Иван Иванович.
— Ну, где тут у вас больной? Что с тобой, Женя? — подошел он к нарам. — Болеть вздумал? Не стоит. Это ты всегда успеешь, — шутил он, нащупывая пульс. — О, да у тебя температура приличная. Разве так можно летать? Я думал, нельзя. Давай-ка померяем. Градусник поставим — и все пройдет! Знаешь, один говорил: «Доктор, поставьте трубочку, она все оттягивает. Как поставите — сразу легче становится!»
Иван Иванович всегда был среди летчиков, принимал участие в их немудреных розыгрышах, непритворно любил эту молодежь, которую, пожалуй, до войны и не допустили бы по годам к кабине боевого самолета. Летчики чувствовали его любовь и платили ему взаимностью.
Вот и сейчас он моментально включился в общий разговор, смеялся, и только в глазах, когда он смотрел на Евгения, иногда проскальзывала тревога. Среди разговора он не назойливо, как бы между прочим, расспрашивал, как началась болезнь.
— Так ты что, здоров, здоров был, прилетел и сразу заболел?
— Вчера, наверное, простудился. Вечером голова болела. [104]
— Все правильно! Так и должно быть. — Это «так и должно быть» он сказал с таким видом, будто подразумевал нормальное состояние человека, а не симптомы болезни. — Почему же сразу не пришел ко мне? Или утром? Зачем полетел?
— Думал, пройдет... А перед полетом нормально себя чувствовал.
— Конечно, пройдет! Давай-ка градусник.
Он взял градусник, отошел с ним к окошку, присвистнул.
— Ну, ерунда какая! Я думал, что серьезное, а тут тридцать девять и три. С такой температурой плясать можно. Только потом. А пока мы вот порошки примем да полежим. И все.
Иван Иванович посидел еще немного и ушел.
— Ну какого ты черта... — Королев крепко выругался, — полетел?! Без тебя некому?
То ли порошки Ивана Ивановича, то ли молодой организм сделали свое дело, но на следующее утро Евгений встал совершенно здоровый. А может, помогли медицинские старания Виктора — он принес водки и заставил ею запить порошки. Что тут помогло, неизвестно, однако результат был налицо.
Из-за плохой погоды вылетов в этот день не было, все сидели в землянке. На минутку забежал Иван Иванович:
— Ну, как тут мой больной? Я же говорил, что плясать можно! — посидел и ушел.
Официальных разборов воздушных боев последнее время почти не проводили. Архипенко, вероятно, считал, что летчики эскадрильи уже полностью вошли в строй и не стоит допекать их формальностями. [105]
В обычном разговоре, как бы между прочим, разбирались удачные и неудачные приемы, примененные в бою, обсуждались предложения, как действовать в подобных случаях в дальнейшем.
Такой разбор проводился и вчера, но Евгений ничего из того разговора не слышал и захотел узнать подробности боя.
— Вить, расскажи, что там было вчера. Я ж почти ничего не видел...
Королев сразу догадался, о чем идет речь.
— Что там рассказывать? Федор и Пупок сбили по «лаптежнику». Цыган «шмита» сбил, я тоже. Ну, а остальные разбежались.
— Их там вроде до черта было.
— Ну и что же? Не видел, как они удирать умеют? А вчера видимость паршивая была, они не знали, сколько нас там. А у страха-то, знаешь, какие глаза бывают... Ты лучше расскажи, как с Орещенко договорились. Что он тебе сказал?
— Сегодня, говорит, чтобы заявление у него было...
— Почему же не пишешь?
— Да рано мне еще, наверное...
— Рано?! — удивился Виктор. — Кому же тогда не рано?
— Мне только двадцать. Успею... Еще шесть лет в комсомоле можно.
— Ну и что же что можно? Не обязательно! Мне тоже двадцать. Я и на бюро говорил, что тебе пора.
Королев был членом комсомольского бюро полка.
— Зря... — только и сказал Евгений, а сам подумал: «Так это друг подвел под монастырь...»
— Почему зря?!
Евгений задумался, помолчал, махнул рукой и сказал: [106]
— А теперь все равно придется... Пойдем, расскажу...
— Что придется-то? — спросил Виктор, выходя следом за ведомым из землянки. — Ты будто недоволен, что тебя принимают?!
— Будешь доволен! Не примут ведь все равно.
— Ты объясни толком, в чем дело.
— У меня отца арестовали в тридцать седьмом году... Так, забрали, по ошибке. Какой он враг?! В гражданскую войну командиром дивизии был, под Царицыном дивизией командовал, против Польши — до Варшавы почти дошел. У него тогда комиссаром Лепсе был. Слышал такого?
— Слышал...
— Потом кронштадтский мятеж подавлял, за Махно гонялся... Врагом был бы, так в гражданскую запросто навредить мог. А то в тридцать седьмом!.. Кому он нужен был? Персональный пенсионер, девяносто процентов трудоспособности потерял — четырнадцать раз раненный был. Да и где он вредить мог? В нашем Ананьеве? Пятнадцать километров от железной дороги...
— А в комсомол как вступал?
— В Аркуле вступал, в школе. Там жил у дяди после ареста отца. Там просто было. Все знали, что отец арестован. Не я один такой был. Приняли без всяких. В Уржуме потом, на родине Кирова, в райкоме долго совещались, но приняли.
— Почему же, думаешь, теперь-то не примут? Ты ж воюешь, доказал, что предан Родине.
— Это ж партия!.. Сбил бы еще несколько штук, может, по-другому бы посмотрели. А второй раз и заявления не примут... Пойти к Ульянову и рассказать все?
— Успеешь на партбюро рассказать.
В феврале 1944 Евгений был принят в кандидаты в партию. [107]