Ленинград

В Ленинград к моему новому месту службы наша семья летела на самолете. Временно остановились у родителей жены. Жена занялась поиском работы, сын стал ворчать на тему: как хорошо было во Владивостоке, зачем приехали в Ленинград. Я пошел на службу в 23 гмпи.

23 Государственный морской проектный институт — головной проектный институт Военно-морского флота. Его история началась с 1932 года, когда было образовано проектное бюро Инженерного отдела Балтийского флота. После целого ряда преобразований он стал Военмор-проектом-26 центрального подчинения, далее ГПИ-1 ВМФ (Государственный проектный институт №1), а уже потом стал именоваться так, как он именуется в настоящее время — 23 ГМПИ. Во время Великой Отечественной войны организация работала в блокадном Ленинграде, выполняя боевые задания командования фронта и флота, в том числе по проектированию гидротехнических сооружений Дороги жизни через Ладогу. В процессе реорганизации инженерных органов ВМФ все Военморпроекты были преобразованы в филиалы 23 ГМПИ. Институт стал крупнейшей в стране проектной организацией с филиалами в Североморске, Владивостоке, Петропавловске-Камчатском, Севастополе, Калининграде и Таллине. Административное руководство филиалами осуществлялось инженерными органами флотов, техническое — головным институтом. Взаимоотношения головного института, филиалов, инженерных органов флота и Главного инженерного управления ВМФ сформировались в результате многолетней совместной работы и взаимной притирки друг к другу. Можно сказать только одно — они были нормальные.

Техническое руководство института осуществлялось в виде разработки ведомственных нормативных документов и типовых проектов, экспертиз проектных решений [182] филиалов, оказания консультаций, организации технической информации, помощи в проведении технической учебы.

Кадры головного института были не только высокой квалификации — они были уникальны. Их уникальность заключалась в том, что во всем громадном Советском Союзе только в 23 ГМПИ были специалисты по технологическому проектированию пунктов базирования атомных подводных лодок, арсеналов морских баллистических и крылатых ракет, мастерских приготовления к выдаче на корабли всех видов торпед, ракетоторпед и т. п. Специалистов такого профиля не готовило ни одно высшее учебное заведение Союза. Профессионал формировался только на практике, работая в тесном контакте с конструкторами военной техники и научными сотрудниками. В 23 ГМПИ вместе с военными работал большой коллектив вольнонаемных сотрудников самых разных специальностей, которые знали военную технику и вооружение ничуть не хуже, чем военные.

Начальник 23 ГМПИ подчинялся начальнику Главного инженерного управления (ГИУ) ВМФ генерал-лейтенанту Колерову А. П.

Начальником 23 ГМПИ был генерал-майор Норовский Е. И., его заместителем — генерал-майор Анфимов Н. В., главным инженером — инженер-полковник Ласси В. Д. Это были выдающиеся военные инженеры, пользовавшиеся большим авторитетом как у руководства Военно-морского флота, так и среди сотрудников инженерно-строительных органов всех флотов.

В 1970 году начальником 23 ГМПИ после ухода в отставку Норовского был назначен генерал-майор Соломонов В. И.

В 23 ГМПИ я проработал с 1967 года вплоть до моей отставки из рядов ВМФ в конце 1989 года на должностях начальника технического отдела — один год, заместителя начальника института — один год, главного инженера — 5 лет и начальника института — 15 лет. [183]

В бытность мою начальником института его главным инженером был инженер-полковник Ермаченков Б. Н.

Начальниками ГИУ после ухода в отставку Колерова поочередно были генерал-майор Анфимов Н. В., генерал-лейтенант Путята В. Е. и генерал-лейтенант Аника-нов О. К.

Начальник ГИУ работал под руководством Главнокомандующего ВМФ и его Первого заместителя. Во время моей работы в 23 ГМПИ Главнокомандующим до 1986 года был адмирал флота Советского Союза Горшков С. Г., позднее — адмирал флота Чернавин В. Н., а первыми заместителями — адмирал флота Касатонов В. А. и адмирал флота Смирнов Н. И.

Летом 1969 года Анфимов, сопровождающий Главнокомандующего в его поездке на Тихоокеанский флот, позвонил в Ленинград и приказал мне немедленно вылететь в Петропавловск-Камчатский с материалами по реконструкции и модернизации базы подводных лодок. Я взял офицера. Офицер взял секретные документы и пистолет, и через несколько часов после звонка Анфимова рейсовым самолетом мы уже летели на Камчатку. Пистолет в кобуре. Офицер в форме. Этого было достаточно, чтобы, ничего не проверяя, нас пропустили с оружием в салон самолета.

Прилетели. Развесили чертежи по стенам. Вошел Главнокомандующий с сопровождающими лицами. Мне поручили докладывать. Доложил. Задали вопросы. Ответил. Все встали, пошли обедать. Мы собрали документы и пошли поискать, где бы нам перекусить. Вдруг входит адъютант Горшкова и говорит мне: «Товарищ подполковник, Главнокомандующий приглашает вас на обед». За столом было семь человек, я оказался восьмым, и посадили меня напротив Главнокомандующего. Получилось визави. Так прошел мой первый доклад Главнокомандующему и первый обед за одним столом с ним.

Мне довелось полтора десятка лет регулярно докладывать Горшкову или присутствовать на совещаниях, которые [184] он проводил, что дало возможность наблюдать его как руководителя и как человека. О Горшкове много говорили, много писали, в том числе за рубежом. Ветераны флота, помнившие Н. Г. Кузнецова, — народного комиссара Военно-морского флота при Сталине и Главнокомандующего ВМФ при Хрущеве — говорили одно, выросшие в должностях и чинах при Горшкове — другое. Я Кузнецова видел всего три раза, находясь в строю курсантов, но читал и слышал о нем много. Он был любимцем флота.

Безусловно одно: и Кузнецов, и Горшков — выдающиеся личности, гордость советского Военно-морского флота. То, что они сделали для флота страны Советов, по значимости сопоставимо только с тем, что Петр I сделал для флота России. Петр I создал флот России, при Кузнецове создан флот Союза, при Горшкове — ракетно-ядерный флот страны Советов вышел в Мировой океан.

Горшков, как никто другой, в Военно-морском флоте, понимал, что капитальное строительство — важнейший элемент, обеспечивающий развитие сил флота и их боеготовность. Он лично руководил этим процессом и требовал, чтобы на флотах следовали его примеру. Круг его обязанностей и ответственности был невероятно велик, но для капитального строительства всегда было и время, и место. По своей человеческой сути Горшков был соединением двух противоположных начал — строитель и воитель. Это был неуемный, вдохновенный строитель кораблей и береговых сооружений. Это был нацеленный только на победу воитель, знающий и понимающий суть современного противостояния двух ядерных держав.

Военный совет ВМФ под председательством Главнокомандующего ежеквартально рассматривал ход капитального строительства. Основной доклад делал начальник ГИУ, затем — заместители командующих по строительству Северного, Тихоокеанского, Черноморского, Балтийского флотов, Ленинградской военно-морской [185] базы и Каспийской военной флотилии. На заседании всегда присутствовали начальники главных управлений ВМФ и начальник 23 ГМПИ.

Главнокомандующий регулярно, не менее одного раза в квартал, посещал все флоты и ЛенВМБ. При этих посещениях обязательно были осмотры строящихся береговых объемов.

Главнокомандующий знал многих строительных руководителей на уровне начальника УНР, помнил их фамилии, при осмотре внимательно и с интересом слушал их доклады. В команду Главнокомандующего всегда входили начальник ГИУ и начальник 23 ГМПИ или их заместители. Во время этих осмотров мне практически всегда доводилось отвечать на те или иные вопросы Главнокомандующего.

Кроме этих регулярных плановых посещений флотов были многочисленные целевые вылеты Главнокомандующего на флоты по какой-либо конкретной задаче: Горшков не упускал ни единой возможности лично проконтролировать процесс строительства или вникнуть в новый проект. Во время этих перелетов Горшков приглашал начальника ГИУ и меня в свой салон для доклада, ознакомления или обсуждения. При выходе в море Главнокомандующий также не оставлял нас без внимания, брал начальника ГИУ, заместителя командующего флотом по строительству и меня на борт и во время перехода находил время поработать с нами.

Главнокомандующий полагал, что только военный инженер, понимающий суть боевой деятельности флота во всех ее многочисленных проявлениях, способен принимать наиболее целесообразные решения по инженерной подготовке морских театров военных действий. Исходя из этого положения, он брал с собой начальника ГИУ и начальника 23 ГМПИ на учения флотов и на разборы учений, включал в состав участников различных конференций, обсуждающих перспективы и пути развития военного флота. Сопровождая Главнокомандующего, мы прошли [186] такую выучку, которую не в состоянии дать никакой другой способ обучения.

Я всегда удивлялся и даже завидовал работоспособности Горшкова, его умению слушать, вникать в суть проблемы и живому, неподдельному интересу ко всему, что делается на флоте. Память у него была великолепная. Документы не проглядывал, а читал, делая пометки в заинтересовавших его местах. Речь была чистая, правильная, литературная. Я никогда не слышал, чтобы он применял какой-либо жаргон или нецензурное выражение. Выступая перед аудиторией, не читал заранее напечатанный текст, а говорил своими словами, изредка сверяясь по бумаге и цифрами. Во время посещения флотов, если обстановка позволяла, флотское командование накрывало стол с коньяком, Главнокомандующий произносил тост, выпивал одну рюмку и дальше наблюдал, кто что делает. Естественно, что я пишу только о том, где я сам был и что сам видел. Отпуска у него практически не было. Находясь на отдыхе в Крыму, регулярно вызывал к себе должностных лиц, в том числе начальника ГИУ, и подписывал основные документы. Из обычных человеческих слабостей и увлечений мне известны только две: сауна и охота. В сауну ходил один, с ним был только банщик. На каждом флоте свой, известный и проверенный. Никакого алкоголя. На охоту только с одним егерем и на время не больше суток. При всех вариантах где-то рядом, но не на виду были специалисты со средствами связи, способные мгновенно обеспечить ему связь с руководством страны, Министерства обороны и подчиненными ему флотами. Проявлял большой интерес к истории России и флота. Докладывая новые проекты, мы всегда давали историческую справку, что было на этом месте или что происходило в данном районе. Всегда требовал сравнения: а что у американцев, а как они этот вопрос решают. Особенно внимателен был к командирам кораблей. Когда в строй вступал новый тип корабля, всегда беседовал с командиром и ценил его мнение, не раздражаясь [187] даже тогда, когда слышал явную несуразицу. Однажды в Лиепае я был свидетелем беседы Главнокомандующего с капитан-лейтенантом — командиром малого ракетного корабля на подводных крыльях. Это был опытовый, единственный в Военно-морском флоте новый тип корабля. У него было много новых прекрасных для боевого корабля характеристик, в том числе уникально высокая скорость, порядка 120 км/ч. После вполне толкового доклада о новом корабле Главнокомандующий спросил его командира, а сколько таких кораблей нужно построить для Балтийского флота. Командир ответил — 120 штук. Все присутствующие чуть не рассмеялись от такой нелепости. Максимум, что в перспективе планировалось для флота, лежало в пределах 8–10. Главнокомандующий и вида не подал, что командир сказал что-то не то, и спросил, какие будут просьбы. Командир попросил увеличить штат корабля, Главнокомандующий спросил, а какой он сейчас, командир ответил: 18 человек. Главнокомандующий спросил, зачем, командир ответил: очень большая скорость хода, трудно управлять. Главнокомандующий сказал, что это обоснованное требование, и при таких высоких скоростях увеличение штата необходимо, а потом спросил у командира, какую должность ему дополнительно ввести в штат. Командир ответил: заместителя командира корабля по политической части. Главнокомандующий сказал командиру: «До свидания», пожал руку и продолжил осмотр других кораблей. Командующий флотом задержался у корабля и успел за мгновение с помощью могучего русского языка и его специфических оборотов сказать командиру корабля, кто он такой, если он додумался с такой просьбой обратиться к Главнокомандующему.

Военно-морские учебные заведения — предмет постоянной заботы и внимания Горшкова. Здесь его интересовало все, вплоть до так называемых мелочей. Для Высшего военно-морского инженерного училища им. Дзержинского жилой дом старой постройки переоборудовался для [188] проживания выпускного курса. Проектный институт предложил планировку, руководствуясь нормами для солдат и матросов срочной службы. В частности, там были спальные помещения на довольно большое число курсантов, туалеты с примыкающими к ним комнатами для умывания. Эти же комнаты предназначались и для курения. Главнокомандующий забраковал этот проект. Выпускной курс — это почти офицеры. Надо, чтобы курсанты на последнем году обучения почувствовали себя офицерами и привыкли к этому. Надо в казарме выпускного курса сделать обстановку офицерского общежития. В спальной комнате — два человека. Мебель, соответствующая нормам гостиниц. Курительную комнату отделить от туалета. Это должна быть не комната, а курительный салон с соответствующим оборудованием, чтобы этот салон напоминал кают-компанию, где офицеры общаются. Главнокомандующий говорил, что сам он не курит, что он против того, чтобы офицеры флота курили, но раз курсанты уже курят, то уважайте их привычки, не заставляйте их терять человеческое достоинство и мусолить папиросы рядом с унитазами. Командование училища предложило не делать дверей в спальных комнатах для того, чтобы всегда можно было проверить, чем занимаются курсанты и не пьют ли они там водку. Главнокомандующий приказал сделать двери. Он мотивировал это тем, что человеку надо дать возможность побыть вне толпы, надо понимать, что нельзя все время быть на виду, что это вредно для психического состояния будущего офицера.

На флоте была такая легенда.

Последний российский царь Николай II планировал своего сына определить по морской части. Так как здоровье наследника было слабое и учиться в морском кадетском корпусе Петербурга ему было нельзя, то Николай II открыл в Севастополе новый морской кадетский корпус, который построили в местечке под названием Голландия. Горшков на этой базе, практически разрушенной во время войны, открыл Высшее инженерное военное [189] морское училище, которое готовило специалистов для атомного флота. Это учебное заведение без всяких натяжек можно назвать первоклассным, особенно его учебную базу. Я был свидетелем, как Горшков вникал в сущность учебного процесса этого училища. Персональных компьютеров тогда не было, но электронно-вычислительные машины (ЭВМ) прочно вошли в жизнь нашего флота. Горшкову показали аудиторию, где курсанты выполняли учебное задание по курсу ЭВМ. Горшков подошел к одному из курсантов и стал задавать вопросы, на которые тот отвечал довольно бойко. Горшков усложнил испытание и вместо вопросов поставил задачу. Курсант с помощью ЭВМ ее решил. Горшков предложил решить аналогичную задачу, но уже без помощи ЭВМ. Задача была довольно простенькая, но при ее решении надо было выполнить приличное количество арифметических действий, в том числе умножение и деление. Курсант стал на бумажке столбиком умножать и делить. Главнокомандующий спросил, почему он не использует для этих целей логарифмическую линейку. Курсант ответил, что не умеет ею пользоваться. Главнокомандующий спокойно и очень подробно разъяснил, почему в современной войне электроника играет такую важную роль, но надо уметь воевать и при выходе электроники из строя, поэтому логарифмические линейки выбрасывать еще рано.

При посещении Горшковым военно-морских учебных заведений были забавные случаи, свидетелем которых мне довелось быть. В этом же Севастопольском инженерном училище Горшков, закончив осмотр, собирался уезжать. Начальник политического отдела училища пристал к нему с просьбой осмотреть шахматный клуб училища, мотивируя настойчивость тем, что нигде больше в нашем Военно-морском флоте специальных шахматных клубов нет. Горшков согласился, и все пошли в этот клуб, в котором ничего особенного не было: большая комната со столиками, на которых лежали шахматные доски и стояли шахматные часы. Горшков остановился у порога, [190] мельком глянул на помещение, сказал: «Молодцы», повернул и пошел на выход. Начальник политического управления ВМФ адмирал Гришанов В. М. задержался у стенда, где были фотографии выдающихся шахматистов мира. Все фотографии были стандартного производства, выпущенные советскими полиграфическими предприятиями, а одна — Фишера — вырезанная из иллюстрированного заграничного журнала. Дело в том, что в то время в нашей стране личность Фишера была под запретом. Нигде и никогда в советской печати его фотографий не помещали. Гришанов спросил начальника политического отдела, как фотография Фишера попала в училище. Тот что-то стал мямлить. Гришанов приказал разобраться. Начальник политического управления флота, в ведении которого находилось училище, высказал начальнику политического отдела училища свое о нем мнение. Этот спич был выдержан в эмоциональных тонах, который в переводе на нормальный русский язык означал следующее: «Дуракам закон не писан», «Заставь дурака богу молиться — он лоб расшибет».

В Севастополе функционировало еще одно Высшее военно-морское училище, которое было аналогом Ленинградского высшего военно-морского училища имени Фрунзе. Это тоже было первоклассное военное учебное заведение. Однажды на базе этого училища проводилось совещание под руководством Главнокомандующего Горшкова, участвовать в котором пригласили начальника ГИУ Путяту и меня. После совещания начальник училища пригласил Горшкова осмотреть только что отреставрированный вестибюль училища. Главнокомандующий с большой группой адмиралов, численностью человек пятнадцать-двадцать пришел в вестибюль, где начальник училища подвел их к мраморной доске, на которой были помещены фамилии курсантов, закончивших в разные годы училище с золотой медалью. Фамилий было много, начальник училища гордился ими как свидетельством отлично поставленного учебного процесса. [191]

Во время речи начальника училища Путята взял меня за рукав и подвел в противоположный конец вестибюля, где тоже на мраморной доске были выбиты фамилии выпускников училища, ставших адмиралами.

Путята сказал мне, что ни один из ставших адмиралом не значится в списках закончивших училище с золотой медалью. Дальше начальник ГИУ рассказал мне о том, что в Военно-воздушных силах страны был проведен анализ, кто становится генералом. Оказалось та же картина, что и в Севастопольском высшем военно-морском училище. Золотые медалисты редко проходили в генералы.

Во время нашей с Путятой беседы раздался голос Горшкова: «Что это вы там смотрите?» Путята ответил. Общее молчание. Потом Главнокомандующий посоветовал начальнику училища: «Подумайте, может эти доски стоит разместить в разных помещениях».

Главнокомандующий еще с военных времен был знаком с Л. И. Брежневым и Министром обороны Маршалом Советского Союза А. А. Гречко, что помогало ему в практических делах.

У Горшкова был свой стиль руководства. Я бы назвал его композитный. Первая составляющая этого стиля была как у Павла I, который на плацу собирал всех власть имеющих, там же заслушивал рапорты, там же разбирался и там же принимал решение. Прохождение дел и принятие по ним решений при Павле I было самое быстрое в истории России до 1917 года. Также и Горшков, который при посещении флота брал с собой всех основных начальников. Набирался полный самолет. Рассмотрение просьб и обращений флота проходило быстро и квалифицированно. Принятые решения документировались. Контроль за их исполнением был организован четкий и жесткий.

Вторая составляющая — обыкновенный ход. Обращайся в соответствующую инстанцию или службу и жди решения.

Горшков был очень требовательный и жесткий Главнокомандующий, [192] не терпел даже малейшего сопротивления своим намерениям и действиям. Был подвержен настроениям. Какая-то фраза или даже слово, сказанное при докладе невпопад, могло вызвать его сильнейшее раздражение и быть причиной действий, прямо противоположных тем, на которые надеялся докладчик. Принятых им решений не пересматривал и не отменял, но в моменты раздражения серьезных решений не принимал. В гневе он все равно знал пределы допустимых действий. Его ближайшее и ближнее окружение сформировалось путем естественного отбора. Оставшиеся работали с Горшковым долго. Это были люди, безусловно, толковые, грамотные и способные выдержать стиль работы Горшкова. Кадровой чехарды в его ближнем и ближайшем окружении не было.

Горшков понимал роль науки в создании современного флота, ценил и уважал ученых, они ему отвечали тем же.

Авторитет у Горшкова был не только в высших эшелонах власти нашей страны, Министерства обороны и Военно-морского флота, но и в тех регионах Союза, где базировался флот.

По линии военной технической информации мне встречались переводы американских военных журналов, в которых давалась высокая оценка личности Горшкова в деле создания современного военного флота и умения управлять им.

Природа наделила Горшкова необыкновенной силой воли и целеустремленностью, не обидела умом и другими талантами. Какие-то высшие небесные силы способствовали удаче в его делах. Все это вместе взятое позволило ему сделать то, чего ждала от него страна и на что были затрачены астрономические размеры денежных средств и ресурсов — создать могучий современный ракетно-ядерный океанский флот, по мощи сопоставимый с флотом основного вероятного противника.

Как и всегда в России, а потом и в Советском Союзе, с отставкой крупной фигуры начинается процесс выявления [193] допущенных ею ошибок, постепенно переходящий в обливание ее грязью. То же произошло и с Горшковым, особенно после развала страны Советов.

Одним из весомых упреков в адрес Горшкова такой: кораблей настроил, а базировать их негде. Критики обвиняют его в том, что он не сумел сбалансировать темпы кораблестроения с темпами строительства системы базирования и не принял необходимых мер по ускорению создания береговых объектов. Критики правы в том, что отставание в строительстве системы базирования отрицательно влияло на боевые возможности сил флота, и не правы в том, что Горшков не принимал необходимых мер по ликвидации этого разрыва. Как раз именно Горшков и делал все возможное, что позволяли ему его должность, положение в стране и близость к верховному руководству. Делал исключительно добросовестно, напористо и с душой, но решить задачу не смог. Эта задача была ему не под силу, это была прерогатива более высокого уровня руководства.

Военно-морскому флоту, как и другим ведомствам страны, ежегодно выделялись денежные средства на капитальное строительство. Под эти деньги выделялись фонды на оборудование, строительные машины и материалы. Годовой план задавался по валу (сколько денег израсходовано на строительство) и по вводу (на какую сумму введены в эксплуатацию построенные объекты). Военно-морской флот регулярно выполнял план строительства и по валу, и по вводу. Были выполнены громадные строительные работы, сопоставимые по суммарному объему со всем построенным для военного флота от Петра Первого до Иосифа Сталина включительно. В суровых климатических условиях на диких необжитых берегах были построены новые военно-морские базы, аэродромы, первоклассные современные судоремонтные заводы, громадные арсеналы оружия, целые города с плавательными бассейнами и зимними садами и многое, многое другое. [194]

Но всего построенного было явно мало для того, чтобы максимально эффективно использовать боевые возможности сил флота и создать нормальные условия жизни и службы для офицеров и матросов.

Военно-морской флот регулярно обращался в Центральный Комитет партии, Правительство Союза и к министру обороны с докладами о сложившейся ситуации и с просьбами об увеличении средств на капитальное строительство. Мне самому доводилось принимать участие в подготовке некоторых таких обращений. По этим докладам принимались постановления Совмина и ЦК, издавались приказы министра обороны, какое-то увеличение происходило, но кардинального изменения не было. Главнокомандующий в целях концентрации средств на наиболее важных направлениях издавал свои приказы, в которых обязывал построить какой-либо объект в установленные им сроки. Но и эти приказы из-за недостатка средств не всегда удавалось выполнить.

В Военно-морском флоте составлялся годовой титульный список капитального строительства. В этом списке перечислялись поименно все объекты капитального строительства с указанием суммы денег, которые отпускались в год на каждый объект. Оплату производила финансовая служба ВМФ, которая выполняла роль банка, по акцептам заказчика — ГИУ ВМФ. Если по какому-то объекту в титульном списке была указана сумма в 100 рублей, а счет был акцептован на 105 рублей, то финансовая служба оплачивала только 100 рублей. Финансовая дисциплина была жесткая.

Ежегодно к годовому титульному списку капитального строительства составлялась справка, в которой черным по белому перечислялись постановления ЦК КПСС и Совмина, приказы министра обороны и Главнокомандующего ВМФ, которые не могут быть выполнены из-за недостатка выделенных средств. Руководство всех уровней было прекрасно информировано о действительном положении дел. Министр обороны не мог дать больше [195] ВМФ, так как у него были и Ракетные войска, и Военно-воздушные силы, и Войска противовоздушной обороны, и Сухопутные войска и много-много других структур. ЦК и Совмин не могли больше дать Министерству обороны, так как у них была вся страна и везде так же было трудно.

Я не пытаюсь обелить Горшкова и вывести за пределы критических нападок в его адрес по поводу несбалансированности программы кораблестроения и планов капитального строительства. Просто хочу показать, что он сделал все, что мог, и что кто-то другой вряд ли сумел бы в той системе кардинально изменить положение.

Нынешние критики говорят, что кардинально изменить положение можно было бы, если принять решение сократить на какое-то количество выделение денег на строительство кораблей и лодок и перечислить их на капитальное строительство. При той системе строго централизованного планового хозяйства это было не так просто. Предположим, строителям эти деньги выделили. А где взять строительные материалы и оборудование? Ведь вся продукция промышленности строительных материалов до кирпичика уже расписана. Надо увеличивать ее мощность. А для этого тоже сперва нужны деньги. Мне хочется, чтобы читатель совершенно ясно представил, что в те времена, кроме денег, нужны были фонды, т. е. плановые задания заводам, фабрикам, карьерам и т. п. продать строго определенное количество своей продукции держателю фондов.

Таким образом, перевод денег с кораблестроительной программы на строительную не дал бы моментального положительного эффекта в строительстве, надо было какое-то время, и немалое время, чтобы строители смогли бы «проглотить» эти деньги.

Зато для судостроителей решение об уменьшении финансирования привело бы к немедленным негативным последствиям. Корабли создает вся страна, это коснулось бы не сотен, а тысяч предприятий. В работе этой машины начались бы сбои, на устранение которых снова нужны были бы и время, и опять деньги. [196]

Главное, что такое решение непременно привело бы к отставанию боевой мощи нашего флота от боевой мощи вероятного противника.

Одной из главных задач 23 ГМПИ была разработка проектной документации для объектов системы базирования атомных подводных лодок (АПЛ). В Военно-морском флоте были и есть АПЛ трех видов: с баллистическими ракетами, с крылатыми ракетами и многоцелевые. АПЛ с баллистическими ракетами предназначаются для удара по наземным целям, с крылатыми — по корабельным группировкам и наземным целям, многоцелевые — для борьбы с подводными лодками и корабельными группировками.

В пункте базирования АПЛ, как и всех других кораблей, объект № 1 — причал. Нет причала — нет пункта базирования. Все многообразие причалов можно разбить на три группы: стационарные, плавучие и рейдовые. В Советском Союзе первые проекты плавучих причалов разработал 23 ГМПИ, за что его авторы стали лауреатами Ленинской премии. АПЛ всех видов при стоянке в базе швартовались только к плавучим причалам типа ПМТ (плавучий металлический тяжелый) или ПЖТ (плавучий железобетонный тяжелый). Плавучие причалы изготавливались на заводах Минсудпрома. Это надежные, удобные в эксплуатации и красивые инженерные сооружения. Можно совершенно определенно утверждать, что без применения плавучих причалов страна не смогла бы в требуемые сроки решить проблему базирования нового военного флота. Плавучие причалы разных типов советского производства установлены во многих портах зарубежных стран, которые покупали их для своих нужд.

В базе у причалов атомные лодки стоят с заглушенными реакторами, а все необходимые для обеспечения их жизнедеятельности и боевого использования среды и виды энергии подаются с берега специальными установками, проекты которых разработал 23 ГМПИ. [197]

В советском Военно-морском флоте реакторы АПЛ были двух типов. У большинства лодок в качестве теплоносителя была вода, часть лодок имела реакторы с жидко-металлическим теплоносителем.

Перезарядка реакторов с водяным теплоносителем осуществлялась на плаву с помощью комплекса плавучих и береговых средств на специальных площадках. Сущность перезарядки сводилась к тому, что тепловыделяющие элементы (ТВЛ) атомной лодки прямо из реактора помещались в специальные чехлы, автомобильным транспортом доставляемые к хранилищу, в котором был устроен бассейн, облицованный нержавеющей сталью и заполненный водой. В этом хранилище ТВЛ извлекались из чехлов и на специальных подвесках опускались в воду бассейна. Вода аккумулировала избыточное тепло ТВЛ и была наиболее благоприятной средой для происходящих в них процессах, что позволяло в дальнейшем транспортировать ТВЛ на переработку в промышленность.

На этих же площадках было также организовано хранение жидких и твердых радиоактивных отходов.

Реакторы с жидко-металлическим теплоносителем для атомных подводных лодок начали одновременно создаваться как в нашей стране, так и в Америке. Преимущество такого реактора в том, что теплоемкость жидко-металлического теплоносителя гораздо выше теплоемкости воды, что позволяет существенно уменьшить размеры реактора при той же мощности. Кроме того, давление в системах жидко-металлического теплоносителя меньше, чем у водяного, что повышает безопасность работы реактора. Построили по одной лодке у нас и в Америке. Опытовая эксплуатация выявила много неприятных неожиданностей, из-за которых в Штатах эту программу прикрыли, а в нашей стране их сумели преодолеть, и была построена целая серия таких лодок. Это были хорошие многоцелевые АПЛ с высокой степенью автоматизации всех процессов и с самым малым по количеству людей экипажем. [198]

Из-за особенностей реактора базирование этих лодок требовало выполнения ряда условий. Первое из них заключалось в том, что при стоянке в базе с заглушенным реактором необходимо было береговыми средствами подогревать жидко-металлический сплав теплоносителя, чтобы он не застыл, что привело бы к полному выводу реактора из строя. Это была сложная техническая задача, которая решалась поэтапно, сперва паром, потом электричеством. Была построена котельная с котлом высокого давления, изготовленного по специальному заказу. Трубы везде — нержавеющая сталь, вода — высокой чистоты, получаемая из особой установки. Когда перешли на электрический подогрев, эксплуатация упростилась.

Главным и уникальным было решение по перезарядке лодок, которую можно было производить только на твердом основании. Был построен специальный сухой док, по стенам которого ходил стационарный козловой кран большой грузоподъемности. АЛЛ заходила в док, док осушался, лодка садилась на кильблоки, вырезалась сверху часть прочного корпуса, кран вынимал конструкцию с застывшим теплоносителем и переносил ее на берег в специальное бетонное гнездо. Сверху это гнездо с помощью крана накрывалось толстенной железобетонной плитой. Решение куда, когда и как потом отвозить эту конструкцию с застывшим сплавом в то время принято не было. Таких гнезд было сделано достаточное количество для того, чтобы нормально эксплуатировать и во время производить перезарядку уже построенных лодок.

АЛЛ, как и все другие корабли Военно-морского флота, при стоянке в базе могут находиться в различных степенях боевой готовности. При определенной степени боевой готовности офицеры и матросы должны находиться в непосредственной близости от лодки. Для этой цели были запроектированы и построены специальные казармы с поэкипажным размещением личного состава, где для офицеров были предусмотрены спальные комнаты гостиничного типа. [199]

Начиная со второго поколения АЛЛ с баллистическими ракетами, погрузка ракет на лодки осуществлялась у стационарных причалов специально запроектированными и построенными кранами-кантователями. Это были и есть уникальные погрузочные средства, не имевшие ранее аналогов в мировой практике. За их разработку были выданы авторские свидетельства и вполне приличные по тем временам премии за изобретение, в том числе и сотрудникам 23 ГМПИ. Особенно впечатлял своими размерами и четкостью инженерных конструкций двуконсольный кран-кантователь для морских баллистических ракет тетьего поколения. Прямо Эйфелева башня в Заполярье, только с двумя мощными растопыренными руками.

Все операции по приготовлению к выдаче на лодки ракет и их погрузке отличались скрупулезной педантичностью и страховкой от всех возможных негативных последствий. Одной из возможностей катастрофического плана была гипотетическая вероятность самопроизвольного пуска ракеты во время погрузки. Ракету подняли над лодкой, в это время гром и молния, гром по ушам, а молния в ракету, что-то в ней сработало, двигатель ракеты запустился, и она полетела туда, куда была ранее запрограммирована. Началась третья мировая война. Инструкцией были категорически запрещены погрузочные работы в плохих погодных условиях. В Заполярье гроз не бывает, и молнии никогда не сверкают. Строительными нормами молниезащиту там делать не требуется. Но вдруг: начали грузить в хорошую погоду, что-то в погрузчике испортилось, ракета висит. Неполадку не могут исправить несколько часов, ракета все висит, погода портится, и сверкнула молния, которая была в этом месте последний раз десять тысяч лет назад, а следующая будет еще через десять тысяч лет. Молния в ракету, ракета полетела. Вот на этот гипотетический случай 23 ГМПИ запроектировал молниезащиту погрузчика. С двух сторон погрузчика были установлены мачты, высота которых настолько превышала высоту погрузчика, что молнии, если [200] бы она вдруг появилась, к погрузчику и ракете было бы не добраться. Ее бы перехватили мачты молниезащиты.

Хранение и транспортировка морских баллистических ракет одного из видов требовала особой технологии по линии медицинской и экологической безопасности. Топливо и окислитель этих ракет — вещества токсические, загрязненные ими поверхности нейтрализации практически не поддаются. При аварийной протечке возможен выход хранилища из строя или экологически опасное загрязнение территории. Проектом 23 ГМПИ были предусмотрены все необходимые устройства, блокирующие возможные негативные последствия при аварийной протечке.

Во время создания другого вида морских баллистических ракет разработчики потребовали от 23 ГМПИ создать в хранилище определенный температурно-влажностный режим. В числе этих требований была задана минимально допустимая температура стен помещения. Хранилища проектировались в скальной выработке. Как хорошо известно, в глубине скалы температура постоянная. Как ее ни нагревай, всю толщину никогда не прогреешь. Этим с давних пор пользуются виноделы, закладывая на длительное хранение свои марочные вина. Не надо никакой автоматики по поддержанию постоянной температуры. В скале она все равно будет постоянная и как раз такая, какая нужна, чтобы со временем получилось первоклассное вино. На совещании главных конструкторов, участников создания этого нового типа ракеты, которое проводил генеральный конструктор академик А. П. Макеев, я доложил, что выполнить требование разработчика по температуре стены помещения не представляется возможным. Макеев был очень жесткий генеральный конструктор и умел заставить большой коллектив главных конструкторов подчиняться его воле и его замыслу. От моей просьбы снизить требования по температуре стены он моментально и с раздражением отмахнулся, так как посчитал эту просьбу просто вздорной. Тогда я рассказал про виноделов и показал ему строительные нормы и правила, где регламентировались [201] температуры стен для всех возможных вариантов строительства. Самые жесткие требования были для тех комнат родильных домов, где содержались только что родившиеся малыши. Требования разработчиков новой ракеты к температуре стен хранилища были жестче, чем требования к температуре стен в родильных домах. Тут Макеев оставил меня и взялся за разработчиков: «Зачем флоту нужна такая ракета, которую можно хранить только в родильных домах?» Кончилось тем, что разработчик снял свои непомерные требования.

По проектам 23 ГМПИ были построены учебные центры для подготовки экипажей атомных подводных лодок. Один из них, самый крупный, остался за границей — в Эстонии, в городе Паддиски. В центре были установлены действующие реакторы АПЛ двух типов, на которых экипаж отрабатывал свои задачи. Центр в основном был нацелен на подготовку экипажей АПЛ с баллистическими ракетами. Подготовка велась по двум принципам. Первый — подготовка по специальности. Каждый специалист отдельно тренировался на тренажере своего профиля. Второй — экипажный. Весь экипаж во главе с командиром отрабатывал совместные действия в различных ситуациях.

В центре вели подготовку вновь сформированных экипажей, а также межпоходовую тренировку. В связи с модернизацией лодок и появлением новых проектов центр постоянно реконструировался, в том числе к нему пристраивали дополнительные помещения. В начале главный учебный центр выглядел вполне прилично, можно сказать, даже внушительно. После пристроек у главного корпуса внешний эффект был потерян. По линии военной технической информации мы познакомились с американским учебным центром для АПЛ. Они сделали умнее. Сперва построили одно здание, стали расширяться, построили точно такое же здание, параллельно первому, и соединили их по центру коридорной вставкой, потом еще одно, далее еще одно. Получилась стройная [202] композиция, позволяющая постепенно наращивать емкость, не затрагивая и не мешая работать существующему. При учебном центре был построен вполне приличный жилой и казарменный городок.

Палдиски — знаменательное место в истории российского и советского флотов. Петр I начал строить в Пал-диски главный порт Балтийского моря. Эта стройка продолжалась даже при Екатерине II. На каторжные работы в Палдиски был сослан Салават Юлаев — легендарный герой башкирского народа, ближайший сподвижник Емельяна Пугачева. Природные условия в этом месте крайне неблагоприятные для портового строительства, поэтому главного порта здесь не получилось, но дизельные подводные лодки Балтийского флота базировались здесь вполне нормально.

Непосредственно перед развалом Союза в Палдиски была построена по проектам 23 ГМПИ опытовая база для испытания подводных лодок новых типов. Все это теперь тоже за границей.

Упрощенно «холодную войну на море» можно представить так. АЛЛ с баллистическими ракетами, как советские, так и вероятного противника, постоянно несут боевую службу на просторах Мирового океана, готовые в любой момент по команде выпустить ракеты по заранее определенным целям на территории противника. Многоцелевые подводные лодки, надводные противолодочные корабли и противолодочная авиация, как советская, так и противника, постоянно несут боевую службу на этих же просторах Мирового океана, стараясь обнаружить АПЛ противника с баллистическими ракетами. Обнаружив лодку, стараются как можно больше по времени отслеживать ее местонахождение и по команде уничтожить преследуемую лодку. Кто первый уничтожил АПЛ противника с баллистическими ракетами, тот выиграл войну. Конечно, приведенным выше не ограничивается сфера «холодной войны на море». Но принцип остается. За любой корабельной группировкой [203] противника — слежение и готовность к ее немедленному уничтожению. За любой попыткой противника с моря вмешаться в дела дружественных стран постоянное дежурство десантных кораблей с морской пехотой на борту, готовность немедленно высадиться на берег и провести равновеликую с противником контроперацию.

Из сказанного выше ясно, что первым элементом войны на море является комплекс «скрытность — обнаружение». Каждый старается быть невидимым для противника. И в то же время своевременно обнаруживать врага. Шумы и физические поля — вот что надо скрывать и вот что помогает обнаруживать противника. Эти проблемы были одним из главных направлений фундаментальной и отраслевой науки, конструкторских бюро и промышленности.

В Хари-Лахте, вблизи Таллина, по проектам 23 ГМПИ был построен научно-исследовательский полигон Военно-морского флота, занимавшийся исследованием и испытанием шумности и физических полей как отдельных видов оборудования, так и кораблей в целом. Хороший полигон и отличные специалисты. На этом полигоне была специальная камера для испытания акустических характеристик оборудования и приборов. Ее размер был приблизительно как размер кухни в хрущевских домах. Ради интереса я зашел в камеру, меня там закрыли секунд на сорок. Прошло почти два десятка лет, а я до сих пор помню это жуткое ощущение абсолютной тишины. Сейчас все это за границей, все не наше, все эстонское.

В Балаклаве, на Черном море, по проектам 23 ГМПИ был построен еще один научно-исследовательский полигон Военно-морского флота. Там был большой бассейн для испытания моделей кораблей и морской полигон для опытовых подводных лодок. Там же, в Балаклаве, по проектам 23 ГМПИ было построено и эксплуатировалось первое в Союзе подземное укрытие для дизельных подводных лодок. Все это тоже теперь не наше, все-все украинское, другой страны. [204]

Атомные подводные лодки в базе — отличная цель для вероятного противника. Не надо их искать в море, все на виду. Нападай авиацией, посылай ракеты, направляй подводных диверсантов — все средства приемлемы.

Член Политбюро КПСС, министр обороны А. А. Гречко во время визита в Швецию посетил скальные укрытия для боевых кораблей, сразу оценил их высокую эффективность и принял решение создать подземные базы — укрытия для атомных подводных лодок.

В середине семидесятых годов началось проектирование и строительство подземных баз — укрытий для атомных подводных лодок. Строительству баз был присвоен повышенный гриф секретности и установлен жесткий режим допуска к этим работам.

Конечно, укрытия были нужны флоту. Но строительство было организовано так, что вместо пользы принесло нашей стране только вред.

Сейчас недостроенные укрытия показывают по телевизору как свидетельство неоправданной траты громадных средств. А ведь это была одна из самых великих и крупных флотских строек за всю историю российского и советского Военно-морского флота.

Заместитель министра обороны по строительству Комаровский, после полученного от Гречко распоряжения организовать создание укрытий, собрал руководящий состав инженерно-строительных органов Министерства обороны и Военно-морского флота, на котором поставил задачу по проектированию и строительству баз-укрытий АПЛ. На этом совещании присутствовал начальник 23 ГМПИ Соломонов. По его рассказу, он попытался уточнить у Комаровского поставленную задачу, в том числе какие типы лодок будут находиться в укрытии, какие виды ремонтных работ там будут проводиться, какой степени защиты следует добиваться при проектировании и т. п. Вместо того, чтобы вникнуть в суть задаваемых вопросов и оценить всю неопределенность начинаемой работы, Комаровский вспылил, расценил уточнение задачи [205] попыткой саботажа и нежеланием участвовать в этой работе. Заместитель министра обороны по строительству сказал, что с таким настроением, как у 23 ГМПИ, участвовать в такой важной и ответственной работе недопустимо, поэтому поручил разработку проекта одному из армейских проектных институтов. Это был хороший институт с высококвалифицированными специалистами по общестроительным и подземным работам. Армейский институт, не имея достоверных исходных данных, в меру своего понимания поставленной задачи в течение нескольких дней определил сугубо ориентировочно объемы и стоимость строительства, которые оказались высокими по тем временам, но реальными. Экспертизы проделанной работы организовано не было. По этим сугубо ориентировочным прикидкам был оформлен очень серьезный документ, разрешающий строительство. Конечно, Комаровский был отличным организатором: через Совет Министров СССР привлек к работе лучшие и квалифицированные организации других министерств, немедленно выделил все требуемые фонды, добился существенных льгот для участников реализации проекта и т. п. Но он так и не смог сделать основного — утвердить установленным в Союзе порядком задание на проектирование и сам проект. Там было столько нелепостей, что должностные лица, не подконтрольные Комаровскому, которые должны были согласовывать документы, отказались это сделать. Самая крупная стройка ВМФ началась без утвержденного проекта. Комаровский добился финансирования стройки без утвержденного проекта, включив ее в разряд особо важных, для которых был установлен особый порядок кредитования.

Началась разработка рабочих чертежей: в армейском проектном институте специалисты были высокой квалификации, отлично понимали, что без технологов им ничего не удастся сделать, поэтому они обратились к Комаровскому с просьбой изменить его решение относительно 23 ГМПИ. Комаровский согласился, и мы подключились [206] к проекту. Работали армейский и флотский институты дружно. Через некоторое время стало ясно, что генеральным проектировщиком должен быть институт, который решает технологию. 23 ГМПИ был назначен генеральным проектировщиком.

С самого начала стройка пошла не только хорошо, но и красиво. Проектом были определены габариты главных туннелей. Начались проходческие работы, которые велись современными методами на высоком техническом и организационном уровне.

Года через полтора после начала строительства баз-укрытий мне довелось на крейсере, который шел к одной из таких баз, участвовать в докладе министру обороны Гречко проектных материалов по развитию системы базирования флота. Доклад происходил в кают-компании. На нем присутствовали только Главнокомандующий ВМФ, заместитель командующего флотом по строительству, начальник ГИУ ВМФ и я. Гречко слушал внимательно, моментально схватывал суть, обсуждение происходило в спокойной деловой обстановке. Министр одобрил основные проектные решения по развитию системы базирования, в том числе и по подземной базе-укрытию АПЛ. На месте министр ознакомился со строительством укрытия и остался удовлетворен ходом работ.

Неприятности всплывали перманентно по мере разработки проекта. Все оказалось гораздо сложнее, больше по объему и дороже. Когда года через три после начала строительства была завершена разработка проекта, то оказалось, что первоначальная стоимость, которую Комаровский докладывал министру обороны и по размерам которой было принято решение о строительстве, была занижена во много раз. Дело было сделано. Много, даже очень много денег потрачено, конца не видно. К власти пришел Горбачев. Финансирование капитального строительства Военно-морского флота было резко уменьшено. Для завершения стройки у страны денег не было. Стройка была остановлена. [207]

23 ГМПИ поручили разработать варианты завершения стройки под объекты другого назначения. Разрабатывались самые различные предложения. Все получалось очень дорого и не очень удобно.

Недостроенные штольни остались как чрезвычайно дорогой по затратам памятник эпохи холодной войны.

Наши военно-морские базы находились на значительном расстоянии от тех мест, где корабли несли боевую службу. Переходы снижали эффективность использования корабельных сил и убыстряли износ материальной части. Советским правительством по просьбе командования Военно-морского флота было подписано соглашение с правительством Вьетнама об аренде военно-морской базы Камрань, которая находилась гораздо ближе к местам несения боевой службы. В Камрани была только бухта и один почти развалившийся от старости причал. Все было советской стороной заново построено по проектам 23 ГМПИ. Сейчас все это возвращено Вьетнаму. Наш флот плавает только около своих баз, а в Мировом океане один хозяин — Америка.

В семидесятых — начале восьмидесятых годов Военно-морской флот нашей страны проводил очень серьезные исследования Мирового океана. Одну из океанографических экспедиций возглавлял адмирал Владимирский Л. А. Среди множества задач этой экспедиции была задача найти в океане атолл, не имевший еще государственной принадлежности, который можно было бы путем его надстройки превратить в остров и на нем построить пункт базирования для ВМФ. После возвращения из экспедиции Владимирский в целях ознакомления с результатами работы посетил 23 ГМПИ, которому было поручено дать заключение о технической возможности такого строительства. Для меня Владимирский был легендой. Его фамилию как адмирала, командовавшего обороной Севастополя, я знал еще мальчишкой в суровые военные годы. Он остался в моей памяти умным, образованным и высококультурным человеком. [208]

Лет через пять после экспедиции Владимирского изыскательская партия 23 ГМПИ с гидрографическим судном была направлена на один из атоллов в Южном полушарии, чтобы произвести инженерные изыскания для проектных работ, имеющих целью выявить техническую возможность и обосновать целесообразность превращения этого атолла в остров для строительства на нем пункта базирования. Изыскательная партия была оснащена плавучей буровой установкой и всем другим оборудованием для геологических, топографических и гидрологических работ. Работы были начаты, но затем — свернуты. Больше к этой теме возврата не было.

По планам военно-технического сотрудничества специалисты 23 ГМПИ работали во многих странах, занимались проектированием сооружений, обеспечивающих использование военно-морской техники и вооружения, которые эти страны приобретали в СССР. У начальника 23 ГМПИ был заместитель по заграничным делам инженер-полковник Лубянский М. Я., в подчинении которого работали отделы экспортной технической документации.

Система базирования советского Военно-морского флота, объекты которой располагались только на территории Советского Союза, не могла в полной мере обеспечить несение боевой службы наших сил на просторах Мирового океана.

Использование базы Камрань и тех возможностей, которые оговаривались Варшавским договором, давали дополнительные плюсы нашей системе базирования, но этого все равно было недостаточно.

По договорам со странами, с которыми у нас было военно-техническое сотрудничество и для которых наша страна проектировала и строила пункты базирования, Советский Союз получал возможность использовать эти пункты для временного захода наших кораблей с целью пополнения запасов и отдыха личного состава.

Последнее также способствовало увеличению возможностей нашей системы базирования. [209]

Новый 1977 год я встречал в Могадишо — столице Сомали, куда был командирован по нашим проектным делам. В Сомали работала самая крупная советская группа специалистов-строителей, которая по проектам 23 ГМПИ построила две отличные военно-морские базы: в Кисмайе и в Бербере.

Правительство Сомали обратилось к правительству Советского Союза с просьбой обследовать морской порт Могадишо с целью выявить возможность создания там военно-морской базы, чем я с группой специалистов и занимался в той командировке. Работал я совместно с командующим флотом Сомали, его начальником штаба и начальниками главных управлений флота. Все они учились в Советском Союзе, прилично знали русский язык, поэтому в процессе работы мы все говорили на одном языке — русском. Как только начинались официальные переговоры, сразу переходили на итальянский — с советским переводчиком.

Результаты проделанной работы я совместно с советским главным военным советником в Сомали докладывал вице-президенту Сомали товарищу Самантару. Тогда они к нам, а мы к ним обращались со словом «товарищ».

Через пару дней Самантар через главного военного советника передал, что президент страны Сиад Барре по политическим мотивам изменил ранее принятое решение и просит рассмотреть возможность создания новой военно-морской базы в другом, удаленном от столицы месте. Я запросил центр и стал ждать решения.

В ожидании решения центра командующий флотом пригласил меня посетить военно-морскую базу Кисмайя. Ехали по пустыне на автомобилях колонной с вооруженной охраной. Перед началом поездки меня спросили, пересекал ли я когда-нибудь экватор. Я ответил, что нет. На каком-то участке моя машина остановилась, мне предложили выйти и пешком перейти условную линию экватора. Все остальные проехали на машинах. Это — традиция. На корабле новичков окунают в бочку [210] с водой, на суше заставляют переходить экватор только пешком.

После песчаной безлюдной и безлесной пустыни с редкими нищими поселками на пути, Кисмайя смотрелся отлично. Парк с тропической растительностью, вода, обезьяны прыгают, страусы ходят, красивые сомалийки гуляют, приличный ресторан, хорошая гостиница — в общем, все то, что может привлечь туристов со свободно конвертируемой валютой.

При въезде на территорию базы командующего флотом встретил почетный караул из десятка матросов, которые в качестве приветствия выделывали с оружием цирковые номера, подкидывая его вверх, хлопая ладошками и стуча прикладами об асфальт. Командующий флотом вышел со стеком, как это было принято ранее в итальянском флоте, ему отдали рапорт и тут же распустили строй. Командующий флотом пригласил меня осмотреть базу. Все было новенькое, только что построенное, полностью укомплектованное оборудованием, поэтому смотрелось вполне прилично. База небольших размеров, за полчаса всю ее и осмотрели. Меня удивило, что в казарме кроватей не было, матросы на циновках спали на полу. На судоподъемнике у сомалийцев возникли проблемы, пошли взаимные обвинения, они — нас, мы — их. Этим мы и занимались до возвращения в Могадишо.

Вернулись в Могадишо, решения из Москвы еще нет. Командующий флотом пригласил посетить Берберу, куда мы с ним и полетели на самолете. Бербера — это не Кисмайя. Раскаленный песок вокруг, он же и в городе, он же и в базе. Растительности практически нет. В Бербере советские строители с привлечением сомалийских специалистов сделали много. Во-первых, первоклассный аэродром с взлетно-посадочной полосой длиной 4 км. На такую полосу можно базировать любые тяжелые сверхдальние самолеты как военные, так и гражданские. Во-вторых, арсенал оружия. В-третьих, пункт базирования с судоремонтной мастерской. Последнее — жилой и [211] казарменный городок, в котором был и лазарет. Отлично спроектированный, хорошо построенный и оборудованный для Сомали лазарет был почти чудом.

Вернулись в Могадишо — из Москвы пришло решение. Новое место посмотреть, никаких документов сомалийской стороне не оставлять, на словах сказать, что все пришлем из Союза.

На новое место выехали автомобильной колонной с охраной. Я находился в одном автомобиле с начальником штаба флота. Все автомобили были марки ландровер, только один советский — уазик, на котором везли воду и продукты. Дороги не было — ехали по пустыне. Ландроверы — отличные комфортабельные машины, специально приспособленные для бездорожья. Начальник штаба флота хвалил их и притворно сожалел о том, что советскому уазику еще далеко до ландровера. Все шло хорошо, пока ехали по твердым пескам. Когда пошли рыхлые, то ландроверы забуксовали и уазик поочередно помогал им преодолевать трудные участки, которых по мере углубления в пустыню становилось все больше. Тут уж я с полным правом при каждой буксировке повторял начальнику штаба: «Советское — значит лучшее».

Когда прибыли на место, то нашим первым желанием было искупаться в море. Подошли в берегу — одно очарование: пологий плотного песка берег плавно уходит в воду идеальной чистоты и прозрачности, в которой мерно качаются водоросли чудной красоты и мелькают невиданные ранее нами рыбки. Невдалеке от берега увидели кучу камней, явно дело рук человеческих. Спросили, что это такое. Ответили: во время прошлой войны на это побережье, плоское, как стол с хорошо утрамбованным морскими волнами и ветром песком, одновременно приземлились двенадцать итальянских самолетов. Летчики выскочили из самолетов и бросились в море, живым остался только один, остальные погибли от укусов акул. Куча камней — это памятник над их могилой. Купаться нам как-то сразу расхотелось. Нам объяснили, что в море [212] вдоль берега идет коралловый риф, который акулы не могут преодолеть, поэтому вблизи уреза воды купаться безопасно. Итальянские летчики погибли потому, что заплыли в море за этот барьер. Мы выкупались, но быстренько и все-таки находясь в напряжении. Барьер барьером, а вдруг там дырка появилась.

Место обследовали основательно, составили обстоятельный отчет по установленному порядку, который представили в Москву. Перед отъездом вместе с главным военным советником я еще раз был на приеме у Самантара. Вице-президент сказал, что Сиад Барре ожидает ответа советской стороны, можно ли построить военно-морскую базу в обследованном нами районе и какова будет помощь Советского Союза в ее строительстве. Самантар посетовал на то, что объем помощи со стороны Союза меньше того, на что рассчитывала сомалийская сторона.

Моя командировка в Сомали совпала со временем, когда отношения между нашими странами стали резко ухудшаться. Это чувствовалось во время всех встреч и переговоров. При всяком удобном и неудобном случае на всех уровнях было одно и то же — Советский Союз помогает мало, надо давать Сомали больше, больше и еще раз больше. Через некоторое время после моего возвращения из командировки в Сомали наше правительство отозвало из этой страны советских специалистов.

Современный и качественный судоремонт — важнейший фактор боеготовности Военно-морского флота. К началу семидесятых годов строительство нового флота шло во много раз быстрее наращивания мощностей и модернизации существующей судоремонтной базы ВМФ. Главное инженерное управление и Главное управление судоремонтных заводов (ГУСРЗ) подготовили предложение по совершенствованию судоремонтной базы флота, которое послужило основой для принятия соответствующего постановления ЦК КПСС и Совмина СССР. Головной проектной организацией по выполнению этого [213] постановления был определен 23 ГМПИ, его субподрядчиками были конструкторско-технологические бюро (СКТБ) ГУСРЗ и десятки специализированных организаций страны, в том числе на первом месте — Московский промстройпроект — автор проектов всех новых крупнейших автозаводов Советского Союза.

Начальник ГУСРЗ А. М. Геворков и все без исключения начальники его заводов и СКТБ делали все возможное, а иногда и невозможное для того, чтобы в 23 ГМПИ работа по судоремонту шла без задержек. С самого начала был взят курс на создание современного производства, способного мгновенно перестраиваться при изменении технологии ремонта, оборудования, назначения цехов или типа ремонтируемых кораблей. Шло поэтапное рассмотрение и сопровождение проектных работ. Разрабатывается технико-экономическое обоснование завода — ГУСРЗ и завод, рассматривают его до выпуска из 23 ГМПИ, то же было и с разработкой документации на стадии рабочего проекта. Не было ни одного случая, чтобы ГУСРЗ прислало рекламацию на стадии рабочего проекта. Все притирки, вся ругань, все эмоции были в процессе разработки, а не после выпуска проекта.

Вот один из примеров ругани во время работы. Для одного из крупных заводов по ремонту АПЛ на Северном флоте ГУСРЗ настаивало на том, чтобы причальный фронт был стационарным, что удобно для ремонта, но дорого по стоимости и продолжительно по срокам строительства. ГИУ предлагало плавучие причалы, у которых также можно швартовать АПЛ при ремонте и которые дешевле и быстрее в строительстве. 23 ГМПИ эскизно начертил оба варианта, подсчитал стоимости и составил таблицу, где классифицировал плюсы и минусы обоих вариантов. Начальник ГИУ Анфимов не мог согласиться на стационарные причалы, так как точно знал, что таких денег не будет, а начальник ГУСРЗ Геворков не хотел упустить шанс получить хороший причальный фронт. Договорились доложить о решении первому заместителю Главнокомандующего [214] ВМФ адмиралу флота Касатонову В. А. Меня с чертежами и таблицами взяли для справки. Пришли на доклад часам к десяти утра. Сразу же разгорелся спор. Касатонов минут десять слушал, потом сказал: «Вы тут спорьте до тех пор, пока не найдете общего решения», вызвал адъютанта, поручил регулярно поить нас чаем и уехал. Перед обедом Касатонов зашел в кабинет и, узнав, что общего решения не найдено, пошел обедать, предупредив, что нас это, т. е. обед, не касается. После обеда он зайдет узнать, как дела, если согласованный документ не будет готов — он оставит нас до конца рабочего дня, а сам будет работать в другом месте. Вот тут Анфимов и Геворков дрогнули, вяло переругивались еще минут пятнадцать, потом оба расписались на чертеже с плавучими причалами. Пришел Касатонов, посмотрел на согласованный документ, поблагодарил за работу и разрешил удалиться. Таким образом, Касатонов потратил на рассмотрение не более двенадцати минут, а в результате сделал два больших дела: первое — было принято оптимальное решение по конкретному вопросу, второе — отбило напрочь охоту приглашать его на роль судьи, когда есть возможность самим договориться.

Наблюдая за Касатоновым, я всегда поражался его умению руководить процессом рассмотрения сложных вопросов и нестандартным приемам, применяемым для их решения.

Первый пример. В начале семидесятых годов в интересах ВМФ планировалось начать крупное строительство в Магадане. Все необходимые обоснования «за» и «против» этого начинания были в материалах 23 ГМПИ. Споров по этому проекту было так много, что Главнокомандующий ВМФ для рассмотрения этого вопроса назначил комиссию под председательством Касатонова, в состав которой был включен и я. Комиссия во главе с Касатоновым специальным самолетом прилетела в Магадан. Стоял декабрь месяц. Мороз. Ветер. Сидим в холле гостиницы, ждем приглашения на рассмотрения. Входит [215] адъютант Касатонова и передает распоряжение выехать на предполагаемое место строительства, там познакомиться с обстановкой и разработанными проектной организацией материалами. На двух уазиках, утепленных изнутри солдатскими одеялами, приехали в назначенное место. Я разложил на капоте чертежи и стал докладывать членам комиссии существо инженерных решений. Если я выше написал слова «мороз» и «ветер», то там речь шла о Магадане, а за Магаданом на берегу Охотского моря это уже были морозище и ветрище, да еще такие, полную сущность которых наиболее точно можно выразить словами, получившими права гражданства только в постсоветской России. Через десять минут все члены комиссии попрятались в машины, продолжая там спор на тему «за» и «против». Стали ждать Касатонова. Он приехал через час, когда процесс ожидания подвел членов комиссии к мысли о необходимости принятия согласованного решения. Все вышли, собрались вокруг Касатонова, стоящего у разложенных на капоте автомобиля чертежей. Адъютант Касатонова раздал членам комиссии проект решения. Касатонов предложил его рассмотреть и сказал, что дело важное, поэтому мы будем его здесь обсуждать до тех пор, пока не выработаем согласованного решения. После десяти минут рассмотрения проекта и его обсуждения на морозе было найдено общее согласованное решение.

Второй пример. После завершения в Николаеве основных работ на первом советском авианосце «Киев» (официальное название — тяжелый авианесущий крейсер ТАКР) его готовили к переводу в Севастополь для достройки. Касатонов прибыл в штаб Черноморского флота для проверки готовности к приему «Киева» и к работе по его достройке. В кабинете командующего флотом было человек тридцать сотрудников Минсудпрома и ВМФ, ответственных за тот или иной участок работ по приему корабля, в том числе и я. Касатонов по списку вызывал очередного ответственного для доклада обстановки. Почти [216] каждый доклад вызывал реакцию соисполнителей, грозящую перерасти в цепную и неуправляемую. Касатонов четко регулировал накал страстей взаимных претензий, направляя их в общее русло решения поставленной задачи.

Последний в списке был я. Касатонов не стал слушать моего доклада, а просто спросил, надежны ли наши рейдовые устройства, не будут ли они причиной новой беды, свойственной для этого места стоянки.

Дело в том, что рейдовая стоянка для «Киева» была устроена на том же самом месте, где в начале XX века затонул от взрыва линейный корабль «Императрица Мария», а в послевоенное советское время опять от взрыва перевернулся и затонул линейный корабль «Новороссийск». Причины этих двух катастроф так и не были однозначно установлены. Масштабы двух трагедий и покрывающая их тайна не перестают до сих пор волновать и интересовать специалистов и флотскую общественность. Всякий моряк немного суеверен, поэтому Касатонов и беспокоился, как бы это проклятое место вновь не принесло беды нашему флоту.

Я доложил, что рейдовые устройства надежны, а швартовые устройства самого корабля — нет. На корабле не предусмотрены якорные цепи. Швартовые устройства выполнены в виде стальных тросов, которые способны удерживать корабль только при скорости ветра не выше 14 м/с. Такой ветер — не редкость, а нормальное явление. Реакция на мой доклад была такая: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Касатонов и другие моряки стали говорить, что якорь-цепи есть на всех крупных военных кораблях и судах военного флота. Те читатели, которые видели крейсер «Аврору» в Ленинграде-Петербурге, могут вспомнить, что он стоит на четырех рейдовых бочках, а к этим бочкам корабль швартуется тяжеленными и толстенными цепями, выходящими из клюзов корпуса. Касатонов спросил главного конструктора проекта корабля, что со швартовыми креплениями корабля. Тот ответил — нормально. То же самое [217] ответил и начальник Главного управления кораблестроения (ГУК) ВМФ. Я вновь доложил, что рейдовые устройства надежны, а швартовые устройства корабля — нет. Это уже было серьезно. Два линкора перевернулись на этом месте, в присутствии трех десятков ответственных руководителей флота и промышленности делается заявление, что можно ожидать и третьей катастрофы. Касатонов отдает приказание первому заместителю командующего Черноморским флотом Самойлову, заместителю начальника ГУК ВМФ Новаку, начальнику ГИУ ВМФ Анфимову, главному инженеру 23 ГМПИ Манойлину, командиру «Киева» Соколову, представителям конструкторского бюро Минсудпрома и Николаевского судостроительного завода вылететь в Николаев. Настроение у меня было — хуже некуда. А вдруг у меня устаревшие сведения, вдруг там все уже в порядке, а я наделал своим докладом столько шумихи — специальный самолет, сколько ответственных людей оторвал от дела и т. п. Прилетели в Николаев, пошли на корабль. Все оказалось по-моему.

Мне было интересно, как ГУК и КБ-разработчик будут докладывать Касатонову. Мне рассказали, какую телеграмму Новак послал Касатонову. Ее текст явился для меня ценным учебным пособием, как выходить из положения перед начальством, когда сделал явный «ляп», а признаваться в этом не хочется. Смысл телеграммы: «По Вашему приказанию осмотрели корабль. Установили: нос корабля на месте, корма позади носа, мачту красят, в кают-компанию завозят мебель, что касается швартовых креплений, то на месте даны указания по их усилению. Точка».

Швартовые устройства авианосцев «Киев», а затем и «Минска» не обеспечивали их стоянку у причала или на рейдовых бочках при сильных ветрах. 23 ГМПИ выпустил специальную инструкцию по швартованию, которая была принята флотами к руководству. В этой инструкции говорилось, при каких ветрах надо сниматься и уходить в море. Я сам видел, как во Владивостоке у стенки судоремонтного [218] завода производили дополнительное усиление швартовки «Минска». Не доверяя штатным устройствам, судоремонтники пропустили дополнительные тросы под килем корабля, потом по борту, потом по палубе, а затем уже к береговым тумбам. Короче, обмотали корабль тросами и привязали в берегу.

Когда закончилось строительство, то «Киев» включили в состав Северного флота. Рейдовый причал для него проектировал 23 ГМПИ. Он представлял собой больших размеров металлическую бочку, которая на цепи крепилась к железобетонному массиву, лежащему на дне. К бочке «Киев» швартовался своими швартовами. По расчету цепь нужна была такого большого калибра (толщины), каких в Советском Союзе не делали. Купили за границей. В один из штормов «Киев» сорвало со стоянки и вместе с бочкой понесло на берег. Находившийся вблизи буксир немедленно пошел на выручку, успел встать между «Киевом» и скалистым берегом, чем предотвратил аварию. Капитан буксира проявил недюжинную смелость и отличную морскую выручку, за что и был поощрен. Проектировщики 23 ГМПИ прибыли из Ленинграда на флот через несколько часов после происшествия и немедленно включились в работу. Главное — установить почему. Установили — лопнула якорная цепь. В металле — явный брак. Цепь имела сертификат Ллойда. Скандал. Надо вызывать представителя Ллойда и оформлять претензии, но вызывать его нельзя. Когда покупали цепь, то ее назначение указали — крупнотоннажный танкер, т. е. для мирных целей, а установили для военного корабля. Просто взяли другую цепь, приобретенную за рубежом для мирных целей, и прикрепили ее к бочке военного корабля.

При проектировании «Киева» большое внимание уделяли максимально возможному уменьшению его водоизмещения, что должно было способствовать повышению боевых возможностей корабля. В целях уменьшения водоизмещения «Киев» не имел вспомогательных котлов, которые ранее имели все крупные военные надводные корабли. [219]

Вспомогательные котлы обеспечивали жизнедеятельность корабля при его стоянке на рейде или у стенки. На основных, главных котлах эти корабли ходили в море и воевали.

Обеспечить «Киев» паром и электроэнергией с берега можно было только у стационарного причала, который из-за своей высокой стоимости не мог быть построен к моменту прибытия корабля на флот. Котельная и система подачи электроэнергии на борт «Киева» не могли быть построены с применением серийного оборудования, нужны были специальные разработки и специальные заказы. Эту задачу не удалось решить.

«Киев» гонял свои главные котлы все время, поэтому ремонтировались они гораздо чаще, чем рассчитывали его создатели. Уменьшение его водоизмещения привело к результату, называемому «с точностью наоборот». Из-за того, что не были сбалансированы возможности кораблестроения и возможность капитального строительства, корабль ремонтировался гораздо чаще, а срок его службы оказался меньше, чем рассчитывали его создатели.

«Киев» был для нашего ВМФ прорывом вперед. Наша гордость, памятная страница истории флота. Но это был не совсем тот авианосец, которого ждал флот. Палубная авиация «Киева» состояла из самолетов вертикального взлета и корабельных вертолетов. Самолеты вертикального взлета тратили половину заправки топлива на взлет и посадку, их полет продолжался очень малое время, что значительно снижало эффективность их применения. Максимально возможную эффективность использования самолетов давали авианосцы с катапультным взлетом и аэрофинишерной посадкой. Америка, Япония, Англия, Франция уже давно имели такие корабли. Вокруг проблемы, нужны ли такие корабли нашему флоту или нет, шли не только споры, но и кипели страсти, которые кончились тем, что начались реальные работы по созданию в нашей стране нового поколения авианосцев.

Невское ПКБ Минсудпрома — разработчик всех проектов [220] авианесущих кораблей — при работе над катапультным кораблем привлекло 23 ГМПИ к решению вопросов базового обеспечения. Одной из важных задач нового проекта было создание научно-испытательного и тренировочного комплекса авиации (НИТКА) для новых кораблей и тренировки корабельного и летного состава новых кораблей.

Работали над проектом (НИТКА) Невское ПКБ и 23 ГМПИ. На НИТКА предполагалось производить испытание катапульты, аэрофишинеров и другого специфического оборудования, прежде чем их монтировать на корабле. Катапульта — серьезная штука. Даст малое ускорение самолету — он плюхнется в воду. Даст слишком большое — летчик может погибнуть от недопустимой перегрузки. Все это, конечно, поддается расчету, но не на живых же людях проверять правильность расчетов. Аэрофинишер захватывает самолет при посадке на палубу и не дает ему свалиться за борт. Та же проблема — слишком жестко схватит — беда и для летчика и для самолета.

Схематично НИТКА можно себе представить как авианосец, закопанный в землю, плюс нормальный сухопутный аэродром со всеми службами плюс научный испытательный центр. Для страховки тренирующихся летчиков к закопанному в землю авианосцу по земле устроена бетонная посадочная полоса. Если летчик промахнется при посадке на палубу закопанного в землю корабля, то он сядет на эту полосу, дайной около двух километров. То же и при взлете, что-то случится — он на полосе.

При работе всех установок взлета и посадки на корабле их охлаждение производится морской забортной водой. На НИТКА был протянут к морю многокилометровый водовод из труб большого диаметра и сделан специальный водозабор. Этот водозабор представлял собой довольно сложное инженерное сооружение, способное работать при всех погодных условиях. Главная беда пришла оттуда, откуда ее никто не ждал. Название этой беды — медузы. Когда начинали строить — их не было. [221]

Стали забирать воду — они так забивали приемное устройство, что прекращали работу. Наука не смогла дать никаких рекомендаций. Выручила какая-то артель, которая стала их вылавливать для своих целей.

Первое рассмотрение основных проектных предложений по НИТКА состоялось на аэродроме Саки Черноморского флота под руководством Главнокомандующего ВМФ Горшкова. В рассмотрении принимали участие все основные руководители Военно-морского флота и Черноморского флота, имеющие отношение к авиации, кораблестроению и капитальному строительству.

Доклад было поручено делать мне. Дело было новое, перспективное, нужное. Интерес к теме был живой, обсуждение деловое и внимательное. Основные принципиальные предложения были одобрены.

Главнокомандующий ВМФ поручил командующему авиацией ВМФ и начальнику ГИУ ВМФ готовить проект постановления Военно-промышленной комиссии (ВПК) Совета Министров СССР по созданию НИТКА. Для того, чтобы получить положительное решение ВПК, необходимо было его согласовать с десятком общесоюзных министерств, которые, в свою очередь, согласовывали только тогда, когда оно было согласовано соответствующими ведомствами этого министерства. Все согласования были получены. На заседании ВПК от ВМФ направили командующего авиацией ВМФ Томашевского, начальника ГИУ ВМФ Путяту и начальника 23 ГМПИ Манойлина. ВПК заседала в Кремле в здании под куполом, на котором ранее был флаг Советского Союза, сейчас — России. Этот купол с флагом за Кремлевской стеной был и есть символ нашей страны. Доложили. На вопросы ответили. Положительное решение получили.

НИТКА построили Строительное управление Черноморского флота и судостроительный завод в городе Николаеве. Пока строили, произошли изменения: вместо катапультной авиации появилась трамплинная. Комплекс получился уникальным в полном смысле этого слова. Работал [222] отлично. Сейчас все это не наше, все украинское, все другой страны.

В целях изыскания перспективных мест базирования на Северном и Тихоокеанском флотах Главнокомандующий ВМФ Горшков в конце семидесятых годов назначил под председательством первого заместителя Главнокомандующего ВМФ адмирала флота Смирнова Н. И. комиссию, среди членов которой были начальник ГИУ ВМФ Путята и я.

Цель — обследовать те места, где еще нет ничего построенного, но где при определенных условиях можно организовать базирование. Практически мы побывали там, где люди не жили. Первопроходцами нас, конечно, назвать нельзя, так как по всем этим местам уже были морские и топографические карты, но это не мешало нам чувствовать себя первыми, кто дал военно-инженерную оценку обследованных мест. Транспорт был у нас самый разнообразный: противолодочный корабль, гидрографическое судно, буксир, катер, весельная шлюпка, самолет, вертолет, вездеход, автомобиль. На Севере обследовали побережье от западной границы страны до Новой земли, на Востоке — от Владивостока вдоль Сахалина, Курильских островов и Камчатки до Чукотки.

Самое тяжкое воспоминание — остров Шумшу на севере Курильской гряды. Деревьев и кустарников не видно. Травяная растительность и мхи чрезвычайно нежны, прошел вездеход — все пропало. Брустверы окопов, которые вырыли японцы в прошлую войну, в конце семидесятых годов так еще и не заросли травой или мхом. Впечатление одно — природа гибнет от действий человека.

Самое приятное воспоминание — Южный Сахалин, а именно место, где советская команда привыкала к климату Дальнего Востока перед Олимпиадой в Японии. Район был закрыт для свободного доступа, там смогли сохранить девственную природу. Впечатление однозначное — красота и совершенство, если говорить трафаретно, то райский уголок. [223]

Во время переходов на корабле я довольно продолжительное время был со Смирновым. Мне и раньше доводилось бывать у него с докладами, участвовать в совещаниях, на которых он был руководителем. Большинство из них были связаны с наукой, с перспективой развития военной техники и вооружения. В работе совещаний принимали участие известные ученые, крупные конструкторы и руководители промышленности. Смирнов великолепно, я не преувеличиваю — действительно великолепно, формулировал задачу, свободно ориентировался в том, куда ведут линию ученые, прекрасно владел специальной терминологией и добивался принятия согласованных решений. Говорил Смирнов всегда спокойно, грамотно, на чистом русском языке без всяких «прибамбасов».

В нашем походе по северным и восточным морям Смирнов вел себя просто и естественно, была атмосфера, максимально способствующая выполнению задачи комиссии и созданию, как тогда любили говорить, нормального морального климата в коллективе.

После ужина не уходил к себе, а оставался в кают-компании, принимая участие в разговоре на свободные темы. Когда качка усиливалась, то в кают-компании обычно оставались немногие, в том числе Смирнов, Путята и я. Скатерть на столе была мокрая, чтобы не скользила посуда при качке, на ней стаканы с крепким чаем и тарелочки с сухим печеньем. В прошлую войну Смирнов воевал на море, Путята на суше — им было что вспомнить. В это время я был «молчаливым собеседником». После похода Смирнов пошутил, что Путяту и меня надо переаттестовать из генералов в адмиралы, так как оба мы качку «держали по-флотски».

С Путятой мы проработали вместе более десяти лет. Сперва Путята был главным инженером ГИУ, а я — главным инженером 23 ГМПИ, потом Путята — начальник ГИУ, а я — начальник 23 ГМПИ. Все эти годы Путята был моим начальником, а я — его подчиненным. В процессе взаимной притирки у нас сложились отличные служебные [224] и личные взаимоотношения. Не нарушая правил субординации и не заводя никакого кумовства, мы с увлечением и ревностно работали каждый на своем месте. Путята отлично разбирался в сложной и запутанной схеме руководства капитальным строительством в Министерстве обороны и на военном флоте, где помешать и наказать могли многие, а помочь и принять решение — единицы. Он умел нейтрализовать абсолютно не нужные для дела, но властьимущие инстанции, заручиться поддержкой тех структур, которые могут быть полезны, и четко выполнял волю только одного человека — Главнокомандующего ВМФ.

Путята ценил 23 ГМПИ и помогал ему всем, чем только мог. Ему удалось сделать для 23 ГМПИ то, о чем сотрудники института мечтали пятьдесят лет — получить разрешение на строительство собственного производственного здания. До этого институт располагался в четырех арендуемых зданиях, находящихся на приличном расстоянии друг от друга. Путята обеспечил бесперебойное финансирование строительства, строители постарались, и получилось просто хорошо. Такого удобного для работы и комфортабельного для сотрудников здания не имел ни один проектный институт Министерства обороны.

Северный флот был не только самым крупным, самым могучим флотом страны Советов, но и своеобразным полигоном, на который поступали первые образцы новой техники и вооружения. Здесь все было первое. Под все первое и велось новое капитальное строительство. В планах 23 ГМПИ по заказам Северного флота всегда было работ больше, чем у любого другого заказчика. Командующий Северным флотом Герой Советского Союза, доктор военных наук адмирал Михайловский А. П. хорошо знал и понимал роль 23 ГМПИ в инженерной подготовке морских театров военных действий, постоянно держал под личным контролем военно-инженерный замысел проектных решений и его реализацию. До Северного флота Михайловский командовал Ленинградской военно-морской [225] базой, где располагались все научно-исследовательские учреждения Военно-морского флота и крупнейшие конструкторские бюро Минсудпрома, с которыми тесно сотрудничал 23 ГМПИ. Там, в Ленинграде, рождались идеи, затем проекты. Сначала первые, потом серийные образцы новой техники и вооружения. При участии Михайловского в Ленинграде создавалось все то, что пошло на Северный флот и чем потом он стал командовать.

Широко известно изречение «Генеральный штаб — мозг войны». Если придерживаться этой терминологии, то можно утверждать, что мозг войны на море — это совокупность мозгов выпускников Военно-морской академии. Без малого сто лет до Октябрьской революции и по сегодняшнее время Военно-морская академия — высшая учебная инстанция для военных моряков.

Формы войны на море постоянно изменяются в зависимости от политики, техники, экономических возможностей государства. Поэтому знания, полученные в академии, необходимо пополнять и корректировать.

Какие формы войны должны быть в данное конкретное время — вот главная цель ежегодно проводящихся в Академии под руководством Главнокомандующего ВМФ сборов командного состава Военно-морского флота. В подготовке и проведении сборов значительна роль академии и ее ученых. Сборы — название условное, основное назначение — объединить мозги участников сборов в один коллективный, способный выполнить функции мозга современной морской войны.

Главное здание Военно-морской академии, хорошо известное в Ленинграде и на всех флотах, было построено до войны по проекту 23 ГМПИ, имевшего в то время другое наименование. В середине семидесятых годов для академии по проекту 23 ГМПИ был построен новый корпус. В это же время в главном корпусе по проекту 23 ГМПИ были проведены большие реконструкционные работы и установлено новое совершенное оборудование, [226] позволяющее имитировать условия современной морской войны и этим повышать эффективность упомянутых выше сборов. У начальника академии, профессора, адмирала Паникоровского В. Н., руководившего сложнейшим учебным процессом и работой ученых по развитию военно-морской науки, были заместители и помощники, в том числе и по строительной части, но проектные вопросы реконструкции и нового строительства решал только он. Паникоровский сам приезжал в 23 ГМПИ, рассматривал рождающиеся на ватмане проектировщика решения и вносил туда свою идею, свое видение — как должно быть.

В первой половине восьмидесятых годов начались работы по установке крейсера «Аврора» на вечную стоянку, к участию в которых был привлечен 23 ГМПИ. Сам крейсер для постановки был подготовлен на Северной верфи. Это была кропотливая работа высокого уровня мастерства. Днище корпуса, которое не могло быть восстановлено из-за высокой степени коррозии, отрезали на стапеле. Новое днище сделали из особой легированной стали со сроком службы 300 лет. Верхнюю часть и все внутри восстановили в прежнем историческом виде. Все проходило под тщательным контролем специалистов-историков Военно-морского музея. 23 ГМПИ запроектировал рейдовое крепление и штатное позиционное, которое обеспечивает перемещение крейсера только по вертикали и не дает возможности горизонтального перемещения. Такое крепление — первое и единственное в Советском Союзе. Оно позволяет обеспечить надежную сохранность всех инженерных коммуникаций, подаваемых на корабль с берега, а самое главное, надежность и безопасность трапа, по которому посетители попадают на корабль. Трап также выполнен по проекту 23 ГМПИ. Все конструкции рассчитаны на любое катастрофическое наводнение, любой штормовой ветер и лед самой суровой зимы.

Работы по «Авроре» многочисленных организаций из разных ведомств координировал и контролировал командир [227] Ленинградской военно-морской базы адмирал Самойлов В. А., он же был на борту крейсера, когда корабль шел от завода на свою вечную стоянку. Я никогда не видел столько народа на набережных как в тот день, когда по Неве буксировали «Аврору». Шел довольно сильный дождь, но это не помешало все выполнить по плану. «Аврора» должна быть пришвартована быстро и красиво, для чего 23 ГМПИ были разработаны, а потом на Северной верфи изготовлены специальные устройства, ранее нигде и никогда не применявшиеся. Испытать их было негде, поэтому, естественно, я и мои коллеги по институту, находящиеся на месте швартовки, волновались, как это получится. Получилось даже лучше, чем мы ожидали.

В 1983 году начальником Главного инженерного управления ВМФ, т. е. первым лицом, отвечающим в ВМФ за создание, развитие и поддержание в эксплуатационном состоянии всей системы базирования, был назначен генерал-лейтенант Аниканов О. К., до этого много лет занимавший должность заместителя командующего по строительству сперва Балтийского, а потом Северного флотов.

Изменения в руководстве ГИУ ВМФ не внесли изменений в отношения между ГИУ и 23 ГМПИ, они остались деловыми и лишенными формализма.

В 1986 году после ухода в отставку Горшкова С. Г. Главнокомандующим ВМФ был назначен адмирал флота Чернавин В. Н., хорошо знавший всю систему базирования Военно-морского флота, так как до этого назначения он командовал Северным флотом, а затем был начальником Главного штаба ВМФ.

С середины восьмидесятых годов в результате горбачевской перестройки начался развал некогда стройной и строго дисциплинированной системы народного хозяйства. Везде пошли срывы, все заскрипело, перспективные программы начали свертываться, большие стройки консервироваться и т. д. Дисциплина и ответственность резко упали. [228]

Все это не могло миновать Военно-морской флот. Чернавину довелось командовать Военно-морским флотом в условиях более тяжелых, чем во времена его командования Северным флотом.

Присутствуя на первых совещания, которые проводил Чернавин В. Н., и докладывая ему вместе с начальником ГИУ проектные материалы, я видел, что нового Главнокомандующего ВМФ тревожит состояние базирования флота, и он стремится быстрее определить политику флотского капитального строительства в тех тяжелейших условиях, в которых оказалась страна.

По указанию Главнокомандующего ВМФ начальник ГИУ провел на всех флотах специальные совещания, на которых были рассмотрены состояние базирования и реальные возможности капитального строительства.

Состав участников: командующий флотом, его заместители, руководители основных управлений флота и его инженерно-строительных органов. На совещание приглашались представители центральных управлений, проектных и научно-исследовательских организаций. Цель — оценить существующую систему базирования и степень ее достаточности для функционирования флота, определить главнейшие первоочередные объекты, на которых сконцентрировать финансирование, и выявить перечень объектов, подлежащих консервации из-за недостаточности финансирования.

По Северному и Тихоокеанскому флотам начальник ГИУ поручил основной доклад делать мне.

На Северном флоте это совещание прошло первым. Командующий Северным флотом адмирал Капитанец И. М. и его заместители два дня участвовали в работе этого совещания, никуда не отлучались и принимали в обсуждении самое активное участие. Итоги совещания подвели командующий флотом и начальник ГИУ.

Итоги были нерадостные, но крайне полезные. Командование флота и руководители инженерно-строительных органов перестроили свое мышление на то, что [229] никакого улучшения в обозримое время не предвидится и надо самим решать, что продолжать строить, а что законсервировать.

В середине восьмидесятых годов в системе базирования Военно-морского флота появились новые объекты, о которых ранее и не думали и не учитывали их появление в наших самых перспективных планах.

Речь идет об утилизации баллистических ракет и атомных подводных лодок, срок службы которых был уже пройден.

Топливо и окислитель, которыми заправлялись баллистические ракеты, представляют собой крайне токсичные и агрессивные жидкости. Со временем резервуары ракет, где размещены топливо и окислители, коррозируются, и ядовитые жидкости выливаются наружу.

Нейтрализация загрязненных поверхностей чрезвычайно сложна, а испарение этих жидкостей может привести к человеческим жертвам и экологической катастрофе.

По проектам 23 ГМПИ на Северном и Тихоокеанском флотах были построены специальные арсеналы, куда свозились жидкостные ракеты, выслужившие свой срок. Там из них сливались топливо и окислитель, которые потом специальным транспортом переправлялись в промышленность для переработки. Пустые ракеты направлялись на специальный завод по их утилизации, который был построен по проекту 23 ГМПИ вблизи одного из сибирских городов.

Во второй половине восьмидесятых годов начались работы по выводу из строя и последующей утилизации атомных подводных лодок, срок службы которых уже был пройден.

Головной организацией по проблеме в целом было определено Центральное конструкторское бюро «Рубин» во главе с генеральным конструктором академиком И. Д. Спасским, в Военно-морском флоте — 23 ГМПИ.

Проблема оказалась чрезвычайно сложной.

Первая сложность заключалась в том, что в пункте перезарядки [230] из реактора лодки надо было извлечь ТВЭЛ и направить их на хранение в специальный бассейн с водой. Емкости таких хранилищ были ограничены. Надо было начинать новое и дорогое строительство.

Вторая сложность — выведенную из строя лодку все равно надо было держать у причала. На ней все равно должна была быть какая-то команда, которая бы несла дежурство и обеспечивала непотопляемость и сохранность лодки. Причалов свободных не было. Выведенные из строя лодки стояли у боевых причалов. Надо было строить специальные пункты отстоя для выведенных из строя лодок. Опять новое и опять дорогое строительство.

Третья и главная сложность — реактор АПЛ в течение 300 лет будет сохранять наведенную радиацию. Металл реактора высочайшего качества и большой стоимости. Если бы не наведенная активность, то его можно было бы переплавить и снова пустить в дело. Надо было куда-то поставить его на 300 лет, чтобы он не стал причиной радиационного заражения местности. На плаву реакторный отсек столько лет не удержать, надо тащить на берег, а это сотни тонн массы. Никаким краном не поднимешь. Надо что-то специальное на заказ делать. Когда вытащили — надо его укрыть. Получаются больших размеров ангары. В грунт его не закопаешь — грунтовая вода разнесет радиацию. Вытащить его где-нибудь в дальнем Заполярье, облить водой и заморозить — тоже не вышло. 23 ГМПИ прорабатывал десятки вариантов в самых различных местах — все выходило очень дорого. «Рубин» со своими субподрядчиками и судостроительными заводами разработал технологию утилизации. Все получилось четко и надежно, все — строго по науке, везде — на первом месте выполнение требований радиационной и экологической безопасности. Работы по утилизации лодки сопоставимы с работами по строительству новой лодки. Нужны деньги, нужна определенная реконструкция заводов и т. д.

Сложили деньги «Рубина» и деньги 23 ГМПИ, получилась задача, выходящая за рамки не только Военно-морского [231] флота, но и Министерства обороны. Обратились в правительство страны — решения нет. Проблема национального масштаба. Надо докладывать главе государства. Начальник Главного инженерного управления ВМФ О. К. Аниканов рассказывал, что к Горбачеву пошел Министр обороны Д. Т. Язов, который взял с собой Главнокомандующего ВМФ В. Н. Чернавина и начальника ГИУ О. К. Аниканова. На этом совещании были руководители и других министерств, задействованных в этой работе. Доложили. У Горбачева никакого желания уяснить суть проблемы и ее масштабы. С чем пришли, с тем и ушли. Вскоре я ушел в отставку — что было дальше, не знаю.

С И. Д. Спасским мне довелось взаимодействовать по работе в течение двух десятков лет, особенно активно последние пять лет моей службы в ВМФ. Все, что стало известно о Спасском общественности из газет, радио и телевидения после трагедии с «Курском», не является журналистским трюком, когда «раскручивают» политика, модного писателя или певца. На этот раз все правда: редкий организаторский талант, конструктор от бога и потрясающая результативность в работе. За что ни возьмется — все получается.

«Курск» — атомная подводная лодка, затонувшая во время учений Северного флота в 2000 году. Весь экипаж погиб. Президент России В. В. Путин обещал родственникам погибших лодку поднять и погибших похоронить на земле. Для выполнения этой сложной задачи нужна была техника и водолазы высокой квалификации. Стали искать по всему свету, кто это может сделать. Нашлись, но за большие деньги. Зарубежных водолазов показывали по российскому телевидению — вот они какие мастера и молодцы. А ведь все это было в советском Военно-морском флоте. По проекту 23 ГМПИ в Ленинграде построен научно-исследовательский институт № 40 Аварийно-спасательской службы ВМФ. Этот институт часто упоминался в средствах массовой информации в [232] связи с трагедией «Курска». Такого оборудования и таких специалистов в нашей стране нигде больше не было. Сотрудники 40-го института говорили, что все сделано на уровне передовых мировых технологий, а может, даже и лучше. В центре в специализированных барокамерах проводились испытания погружений на те глубины, которых в мире еще никто не достигал. Были запроектированы и построены две линии: испытания на животных и на людях, последние были только добровольцами. Каждый единичный процесс испытания был связан сперва с повышением давления, а потом с медленным доведением его до нормального атмосферного. Если что-то случится в барокамере со здоровьем испытателя, то немедленное прекращение испытаний и открытие барокамеры равносильно гибели испытателя. В барокамере при необходимости вместе с испытателем находился и доброволец-медик, который мог оказать ему первую помощь.

При проведении испытания в одной главной барокамере, с габаритами не больше размеров маршрутного такси, необходима была работа компрессорных и баллонных устройств со сложнейшей системой автоматики, дублирования, резервирования и контроля, для размещения которых требовалась площадь, равновеликая хоккейному полю.

На одном из заводов изготавливалось аварийно-спасательное, противопожарное и водолазное оборудование для всего Военно-морского флота. На предприятии были специалисты высокой квалификации, в том числе уникальные. В этом месте делали медные водолазные шлемы. Процесс их изготовления таков: берется медный лист и деревянным молотком постепенно выстукивается из листа купол. Такой специалист был один на весь Советский Союз. Как рассказывал начальник завода Г. В. Андреев, в мире было только три страны, где умели делать медные шлемы для водолазов. Сейчас на этом заводе таких шлемов не делают, значит, осталось две страны.

На острове Котлин расположен Кронштадтский ордена [233] Ленина морской завод (КОЛМЗ) — самое первое в России судостроительное и судоремонтное предприятие. Долгие годы его начальником был капитан I ранга Ушаков А. Ф. В советском Военно-морском флоте это был самый крупный судоремонтный завод. На его территории несколько сухих доков, один из них, имени Велишинского, до 1917 года был самый крупный в стране. Сейчас — самый крупный на Северо-Западе России. Его называют «линкоровский», потому что только в нем было можно доковать линейные корабли. Построен при Николае II и был назван в честь наследника престола «Док цесаревича Алексея». В этом доке проходили докование крупные корабли и суда как Военно-морского флота, так и Министерства морского флота.

В начале восьмидесятых годов 23 ГМПИ разработал проект реконструкции и расширения КОЛМЗа, который был реализован лишь частично. Началась горбачевская перестройка, и реконструкция прекратилась.

В Ленинграде, близ Александро-Невской лавры, на улице Красного электрика в одном ряду стоят три больших корпуса, построенных по проекту 23 ГМПИ в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов.

Первый — картографическая фабрика ВМФ. В Советском Союзе все морские карты делались только Военно-морским флотом. Картофабрика по тем временам была одним из самых современных по своему направлению полиграфических предприятий страны.

Второй — картографическое производство. Упрощенно процесс создания морских карт выглядит так. По морям и океанам ходят гидрографические суда, промеряют глубины, определяют скорости течения, пеленгуют береговые ориентиры и производят сотни других трудоемких операций. Результаты работы поступают в картографическое производство, где они обрабатываются и систематизируются. В картпроизводстве — уникальный архив и совершенная система учета всех гидрографических материалов. В этом архиве все материалы как нашей страны, [234] так и зарубежные, имеющие хоть какое-либо отношение к морским картам. В те времена, когда не было персональных компьютеров, в гидрографическом производстве карта делалась вручную. Картпроизводство создает карту, а картфабрика размножает. Процесс изготовления морской карты — это наука и искусство одновременно. Наука потому, что карта — это венец гидрографических научных исследований. Искусство потому, что морские карты содержат великое множество специальной информации, оформленной с тщательностью и изяществом, вызывающими восхищение любого человека, способного чувствовать прекрасное.

Третий корпус — производственное здание 23 ГМПИ. Когда его проектировали, то в институте кипели страсти по поводу его предполагаемой планировки. Ранее институт размещался в нескольких зданиях дореволюционной постройки комнатной планировки. В одной комнате помещалась одна проектная группа. Проектировщики годами привыкли сидеть по пять-шесть человек в комнате, в каждой из которых был свой мир, свой уют, свои порядки. Общих залов большинство проектировщиков не хотели и боялись, что они нарушат сложившийся уклад жизни. Сделали по-современному — большие залы. Купили новую мебель. Кульманами, шкафами, стеллажами каждая группа все равно выгородила себе свою территорию.

Все, что 23 ГМПИ проектировал для строительства в Ленинграде и Ленинградской области, делалось по заказу Ленинградской военно-морской базы. ЛенВМБ была интересным и своеобразным формированием ВМФ, совокупностью двух составляющих частей. Первая — это соединения и части, непосредственно подчиненные командиру ЛенВМБ. Тут было большое хозяйство, корни отдельных элементов которого уходили во времена Петра I. В этом хозяйстве было все то, что было и на других флотах, естественно в других размерах. Были и корабельные соединения, и береговые части. [235]

Вторая составляющая — это учреждения центрального подчинения: Военно-морская академия, высшие военно-морские училища, научно-исследовательские и проектные институты, конструкторско-технологические бюро, картфабрика, картпроизводство, судоремонтные заводы, испытательные полигоны и многое, многое другое. Все эти учреждения размещались в зданиях и на территориях, принадлежащих ЛенВМБ. Ремонт этих зданий осуществлялся средствами и силами ЛенВМБ, новое строительство велось для них по титульным спискам ЛенВМБ. Квартиры сотрудникам этих учреждений предоставляла ЛенВМБ. Медицинское обеспечение, путевки в санаторий, вещевое довольствие, транспорт, бензин и десятки других видов довольствия — все только ЛенВМБ. За дисциплину, мобилизационную готовность, противопожарную безопасность этих учреждений несла ответственность ЛенВМБ.

Хлопот с этой второй составляющей у командира ЛенВМБ было не меньше, чем с первой.

Для того, чтобы командовать этой второй составляющей, прямо ему не подчиненной, командир ЛенВМБ имел еще должность, которая называлась «Старший морской начальник в Ленинграде». Кронштадтской военно-морской крепости как таковой уже не существовало, все находящиеся там соединения и части были включены в состав ЛенВМБ. Но постановление о крепости никто не отменял, поэтому командир ЛенВМБ был еще одновременно и комендантом Кронштадтской военно-морской крепости, личный состав которой теперь состоял всего из одного человека — ее коменданта. Статус крепости, вернее его остатки, действовал еще в 2002 году, когда глава администрации Кронштадта в газете «Санкт-Петербургские ведомости» выступил с требованием на уровне правительства РФ отменить последние еще действующие ограничения, мешающие превратить бывшую крепость в вольный город.

Прошу читателя набраться терпения и прочитать несколько [236] страниц специфического текста, где на примере 23 ГМПИ показано, как в советское время был организован производственный процесс и как решалась кадровая проблема. Без этого примера не обойтись, так как он характерен для экономики социализма

Годовой план 23 ГМПИ утверждался в денежном выражении по валу. Вал — это общий объем продукции, произведенной на предприятии. Одновременно с годовым планом утверждался фонд заработной платы и плановые лимиты в денежном выражении по заказчикам, в качестве которых выступали в основном четыре флота, ЛенВМБ, Управление связи ВМФ. Если организация не была включена в перечень заказчиков, то 23 ГМПИ не имел права брать от нее заказ. Заказчик не мог заказать 23 ГМПИ работ на сумму, большую, чем лимит этого заказчика.

Для выполнения плана необходимо было оборудование, машины, механизмы. Их заказ производился за год или два до требуемого срока. Если все получалось, то 23 ГМПИ выдавали фонды на текущий плановый год. По этим фондам с одного завода получали буровой станок, с другого — передвижную электростанцию, с третьего — мебель и т. п. Не сумел «пробить» фонд — просто так нигде и ничего не приобретешь, хотя организация и будет иметь деньги для покупки. План проектных работ в целом по ВМФ надо было увязать с планом капитального строительства. На флотах были свои проектные организации, которые тоже работали по такому же принципу. Кроме. флотских, на ГИУ ВМФ по прямому договору работал целый ряд проектных организаций Минобороны и других министерств. На субподряде у 23 ГМПИ и его филиалов работало несколько десятков субподрядных проектных организаций других министерств. На их участие в работе тоже надо было получить лимиты. Всей этой сложнейшей организационно-плановой работой последовательно занимались ГИУ ВМФ, Техническое управление Капитального строительства Минобороны и Госплан Союза ССР. [237]

Вся эта цепочка связей была отлажена и работала без крупных сбоев.

Кроме плана в денежном выражении и фонда заработной платы, ежегодно утверждалась плановая выработка на одного работника. Если план разделить на выработку, то получится численность организации. Плановая выработка устанавливалась от достигнутого в прошлом году. Организации было невыгодно повышать производительность труда, потому что тогда повышалась плановая выработка и сокращалась численность.

По всей стране были единые нормы оплаты труда и единый перечень должностей, в том числе и для проектных организаций. В любой организации могли быть только те должности, наименования которых были в этом перечне. Так же нормировалось соотношение численности работников различных категорий. Например, старший техник должен быть над двумя техниками, старший инженер — над тремя инженерами, руководитель проектной группы — над пятью специалистами, начальник отдела — над десятью специалистами и т. д. Денежные оклады варьировались в строго установленных пределах. Например, техник — от 60 до 80 рублей, старший техник — от 80 до 90 рублей, инженер — от 90 до 120 рублей и т. д.

До 23 ГМПИ я работал в закрытых городах и в закрытых гарнизонах.

В этих местах свободных рабочих мест было мало, а желающих работать по специальности много, в том числе жен офицеров, которые никуда не могли уехать в поисках работы. Во флотских проектных организациях состав работающих гражданских специалистов был стабилен, работали или до пенсии, или до отъезда в другой город. Из одной организации в другую в поисках более высокого заработка переходили крайне редко, так как везде своих выдвигали. За рабочее место держались, что способствовало дисциплине и интенсивности труда.

В Ленинграде было совсем другое. Проектных организаций много, и везде требуются сотрудники на вакантные [238] места. В проектных организациях Министерства обороны существовали некоторые льготы для гражданских специалистов, что позволяло до поры до времени, как тогда говорили, положительно решать кадровую политику. К середине шестидесятых годов» многие другие министерства и ведомства также добились для своих проектных организаций всяческих льгот не хуже, чем в Министерстве обороны, а в Минсудпроме, Минатомэнерго и Минобщемаше даже лучше.

Я пришел в институт с уже сложившимся коллективом высокопрофессиональных специалистов, большинство из которых работало в 23 ГМПИ десять и больше лет.

Главной моей заботой было сохранение и дальнейшее развитие трудового коллектива.

Объем работы института увеличивался, требовались новые кадры. Старые работники уходили на пенсию — опять надо новых людей. Основной источник пополнения кадров — плановое поступление молодых специалистов, окончивших институты и техникумы. В то время молодые специалисты обязаны были отработать два года в той организации, куда их в плановом порядке распределили. Заявки 23 ГМПИ подавал заблаговременно по установленному порядку, а месяцев за шесть перед окончанием в институтах и техникумах проводился персональный предварительный отбор. Наши заявки практически всегда выполнялись. Молодые специалисты, прибывающие по распределению, как правило, были людьми отличными во всех отношениях. Но, отработав положенное время, многие специалисты уходили в другие организации на более высокие оклады. Удержать работника было можно, если повысить ему оклад. Повысить оклад можно было только повысив специалиста в должности или изменив его тарификацию.

Для того, чтобы сохранить кадры, приходилось делать странные, если не сказать, дурацкие действия, но дававшие положительный результат. Текст дальше пойдет казенный, но по-другому суть дела изложить трудно. [239]

По утвержденным плану, фонду заработной платы и выработке ежегодно составлялось штатное расписание, где все тютелька в тютельку соответствовало нормам и правилам. Дальше начинались фокусы. В штате было много техников и инженеров с минимальным должностным окладом, под это большое количество техников и инженеров регистрировалось нужное количество руководителей проектных групп, старших инженеров и старших техников с максимально возможным должностным окладом.

Должности с минимальными окладами были не заполнены, т. е. они были вакантными. На такой оклад найти в Ленинграде желающего не представлялось возможным. Руководитель группы сам сидел за доской и выполнял работу квалифицированного старшего инженера. Получалось, что в штатном расписании были все 100% должностей, а на самом деле в организации работали не более 70% и прекрасно справлялись с выполнением плана. По здравому смыслу в организации не нужно было столько начальников, главных специалистов, руководителей групп и других громких наименований. Нужны были высококвалифицированные специалисты с хорошими окладами на должностях исполнителей, а не начальники, которых в штатном расписании было избыточное количество.

Чтобы не «задирать» выработку, в военно-проектных организациях на вакантные низкооплачиваемые должности брали матросов и солдат срочной службы, которых использовали на всяких подсобных работах, в том числе на ремонтных работах.

Производительность труда в проектных организациях была низкая, в том числе и потому, что некоторые работали так, как им платили, а платили мало. Многие директора проектных организаций, в том числе и я, хотели, чтобы организации устанавливали только план и общий фонд заработной платы. А сколько людей мы, директора, будем держать на своих предприятиях, сколько им платить и как называть их должности — это никого не касается. По моим прикидкам в нашем институте, не увеличивая [240] общего фонда зарплаты, можно было бы вдвое сократить численность работающих за счет интенсификации при увеличении зарплаты каждого работника в два раза.

Реальность этих моих прикидок была в нашем институте проверена экспериментом. Для разработки рабочих чертежей компрессорного и баллонного хозяйства испытательного центра 40-го института, о котором я ранее упоминал, силами имеющейся в институте специализированной проектной группы по всем нормам требовался год. Увеличить состав группы было нереально — редкая специальность. Командование требовало сделать за 3 месяца. В виде исключения этой группе разрешили выплатить крупную премию, если сделают за три месяца. Сделали. В четыре раза быстрее нормы. В четыре раза меньшим количеством людей.

Я понимал, что так сразу на это государство не пойдет. Если все вокруг начнут работать по-новому, то вместо объявлений: «Требуются на работу» появятся: «Ищу работу».

В начале семидесятых годов Председатель Правительства СССР А. Н. Косыгин провел в Москве совещание по реорганизации проектного дела в стране. На совещании, которое проходило в концертном зале гостиницы «Россия», были заведующие отделами ЦК КПСС, союзные и республиканские министры, руководители проектных институтов, органов экспертизы и заказчика. От проектных организаций ВМФ на совещании был я. Открывая совещание, Косыгин сказал, что хочет уяснить три главных вопроса: почему стоимость строительства оказывается в два-три раза выше проектной, почему разработка проекта тянется так долго, что по его завершении технология устаревает, почему проектные решения не стимулируют технический прогресс в строительстве.

Совещание выявило то, что все и так знали. Знал это и Косыгин. Он хотел найти пути, как устранить эти недостатки. [241]

Строительство велось за счет бюджетных государственных денег в интересах какого-либо министерства или ведомства, каждое из которых хотело получить от бюджета как можно больше. Если сразу заявить полную стоимость строительства, то эту стройку не разрешат. Называли меньшую стоимость и начинали стройку, а когда половина сделана — не бросать же ее, надо заканчивать. Шел процесс «выбивания денег» из бюджета только в пользу «выбивателя»: в надежде на то, что государство справится. Все давили на проектную организацию — давай дешевле. Экспертизе тоже надо отличиться. Она тоже удешевляла проекты, потом в своих годовых отчетах проставляла сотни миллионов рублей, сэкономленных по ее настоянию. Рекомендовали ужесточить работу экспертизы. В плюс ей ставить работу, когда выявляется заниженная стоимость строительства. Посоветовали резко ограничить круг должностных лиц, принимающих решение о начале строительства.

Разработка проекта тянулась так долго потому, что государственными нормативами была утверждена такая стадийность проектирования и такой объем на каждой стадии, что быстрее никак не сделаешь. Рекомендовано внести изменения в нормы, что было сделано в ближайший год.

Проектные решения не стимулировали технический прогресс в строительстве потому, что строители принимали только тот проект, который они могли сделать. Каждая проектная организация имела перечень тех изделий, которые она должна была применять, каждый проект обязательно согласовывался с конкретной строительной организацией. Здесь рекомендации были стандартными — продолжать работы по совершенствованию технического уровня и внедрения всего передового.

Косыгин два дня был на совещании, никуда не отлучаясь, задавал четкие и конкретные вопросы выступавшим. Вел себя спокойно, никаких разгонов, никаких нагоняев, одна глубокая боль и тревога, как выйти из сложившегося [242] положения. Выходили административно-командными методами.

Тех проблем, которые Косыгин пытался решить на этом совещании, в странах с частным капиталом и конкуренцией просто не было.

В это же время Госстрой СССР командировал небольшую группу специалистов крупных проектных институтов в США для изучения постановки в этой стране проектного дела. Группа подготовила отчет, который не был растиражирован для широкого ознакомления. Но мне довелось с ним ознакомиться. Меня удивило, что в США крупной проектной организацией считалась организация с численностью порядка 200 человек, средней — порядка 100, а основная масса — от 5 до 50 человек. У нас в Союзе крупная — свыше 1000 человек, средняя — порядка 500, а малая — 150.

У нас был взят курс на комплексность разработки проекта в одной организации, в США — на широкую кооперацию малых специализированных фирм. Принципиальное отличие было в порядке создания проекта. Наша проектная организация состояла из отделов по специальностям: генерального плана и благоустройства, дорожного, архитектурного, технического, конструкторского, электрического, автоматики, сантехнического, связи, сметного, изыскательского и т. п. Кроме того, были плановый, диспетчерский и другие отделы, организующие прохождение проекта, главным из которых был отдел или бюро главных инженеров проектов. В каждом из отделов по специальностям был начальник, главный специалист, потом шли руководители групп, а уж потом исполнители — старшие инженеры и инженеры со своими техниками. Проект делался так. На каждый объект назначали главного инженера проекта (ГИП). ГИП выдавал во все многочисленные отделы по специальностям задания на разработку соответствующих разделов проекта. В отделах начальник отдела выдавал это задание в группу, руководитель группы поручал работу исполнителю. [243]

Когда в разных отделах что-то сделают, начиналась стыковка разделов проекта путем передачи различных разделов проекта из отдела в отдел. Передача шла через начальников отделов, т. е. исполнитель сперва сдавал работу групповому, групповой — главному специалисту, главный специалист — начальнику отдела. Каждый раз при переходе из отдела в отдел ГИП должен посмотреть и одобрить, что передается. Диспетчерский отдел все это должен был контролировать. Наделе все это упрощалось, но все равно было трудноуправляемо. Были написаны десятки правил и инструкций, все правильные по форме, но если ими строго руководствоваться, то работа могла остановиться.

В США делали по-другому. Формировали группу исполнителей и подчиняли ее руководителю проекта (по нашему ГИПу), причем тот специалист, который закончил свой раздел, — выводился из группы, а тот, чья очередь наступала для работы, — вводился в группу. Все сидели вместе, никуда ничего передавать было не надо, согласовывали по ходу разработки. Если проектная фирма была даже из пяти человек, то, взяв какой-то заказ, она могла, привлекая на временную работу поочередно проектировщиков разных специальностей, выполнить довольно большой объем работ. Конкуренция и хорошая постановка лицензионной работы исполнителей совместно с четкой юридической ответственностью за результаты обеспечивали высокое качество проектных работ.

Такое мы у себя в полной мере применять не могли. В исключительных случаях временно формировали группы специалистов из разных отделов, подчиняли их ГИПу и убеждались в высокой по скорости разработки эффективности этого метода.

Отчет советских специалистов, изучивших опыт работы проектных организаций США, был для меня первой непредвзятой квалифицированной информацией — а как это у них там делается. В дальнейшем по линии научно-технической информации мы регулярно получали [244] аналогичные сведения и по другим странам. Безусловно, эти сведения расширяли кругозор и помогали в работе.

В те времена у нас в стране, опять-таки применяю прошлую терминологию, была развернута борьба за внедрение научной организации труда и управления качеством продукции. Шуму, звона и шелухи вокруг этого было много. Но не везде только шумели. Многие, в том числе 23 ГМПИ, в рамках существующей системы занимались конкретной работой и получили вполне ощутимые реальные результаты. В 23 ГМПИ была отработана система «Правил проектирования», которая представляла собой свод положений и инструкций, регламентирующих порядок прохождения проектов и оформления документации. Документы отличались простотой восприятия и четкостью требований. Внедрять их не пришлось. Проектировщики использовали их без понуканий, так как они значительно упрощали и облегчали их работу. Далее была организована отличная система технической информации, особенно по линии нормативной документации и действенных систем контроля качества. Когда я пишу эти строки, то средства массовой информации с большой радостью иногда сообщают о каком-нибудь российском предприятии, получившем сертификат, подтверждающий, что система обеспечения качества фирмы удовлетворяет требованиям международного стандарта ИСО-9000, или ИСО-9001, или еще какого-нибудь ИСО. Я очень внимательно изучил требования стандарта ИСО и пришел к выводу, что 23 ГМПИ в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов уже полностью соответствовал этим требованиям. Работали на уровне международных стандартов, отправляли документацию на экспорт и не получили ни одной рекламации.

Обстановка в трудовом коллективе 23 ГМПИ была хорошая, текучесть кадров ниже среднестатистической по Ленинграду. Главное — был неподдельный интерес к работе, стремление лучше сделать проект и усовершенствовать процесс его создания. В институте было чисто, уютно [245] и комфортно. Наши коллеги по-хорошему завидовали условиям, в которых работали сотрудники 23 ГМПИ.

Институт был закрытым учреждением, на работу принимались люди, имеющие допуск, выдаваемый контрольными органами. Вот тут была нестыковка между Кодексом законов о труде (КЗоТ) и требованиями Комитета государственной безопасности. Были случаи, когда КГБ лишал допуска уже работающего сотрудника. Соответственно ему переставали выдавать документы, с которыми он должен был работать по своему служебному положению. Сотрудник деньги получал, но не работал. Уволить я его не мог, так как в КЗоТе не было соответствующей статьи. За время моей работы в институте было всего два таких случая. Оба закончились нормально. Сотрудники писали соответствующее заявление, и в их трудовых книжках стояла запись: «Уволен по собственному желанию». Причина лишения допуска в обоих случаях была одна — близкие родственники уехали за границу.

В институте постоянно работали, сменяя друг друга, сотрудники КГБ. Все они, за исключением одного, были нормальными людьми, делали свое дело, не мешая производственному процессу. Регулярно информировали меня о положении дел, подсказывали, на что обратить внимание. Никогда и ни при каких обстоятельствах не было разговора о так называемых «инакомыслящих», или «диссидентах». Мне казалось, что у них было четкое разделение труда. Одни ловили диссидентов, другие — шпионов. Главная задача сотрудников КГБ в институте была такая же, как и у меня, — не допустить утечки секретных сведений, поэтому наши отношения были деловые и конструктивные. Один из сотрудников КГБ оказался чересчур ретивым. То ли карьеру хотел быстро сделать, то ли еще что. Стал лезть в такие дела, которые по его служебному положению ему не положено было знать. Взбаламутил институт. Пришлось мне обратиться к командованию КГБ, которое и привело его внешнее поведение к терпимому. [246]

В Стрелке, Петропавловске-Камчатском и Владивостоке я работал в тех организациях, где не было штатных политработников. Там над нашими организациями были политотделы строительных управлений. Работать они нам не мешали, формализм не разводили, наши отношения были нормальными. Политотделы строительных управлений взяли на себя вместе со строевыми командирами всю неблагодарную и тяжелую работу в военно-строительных отрядах: обустройство, дисциплину, дедовщину, национальную рознь и т. д. и т. п., давая возможность инженерам заниматься планом. Политотделы вместе с инженерами тянули по ухабам тяжелый воз капитального строительства.

В Ленинграде все было по-другому. В 23 ГМПИ был заместитель начальника института по политической части, секретарь партийного комитета и председатель профсоюзного комитета. Все они были освобожденными работниками и ничем, кроме политики, не занимались. Над ними и над нами был политический отдел научно-исследовательских институтов (НИИ) ВМФ со своими штатными сотрудниками.

Матросов и солдат, которые причиняют наибольшие хлопоты политработникам, не было.

Должности, оклады, квартира — хорошие. Место службы в Ленинграде — заветная мечта многих и многих офицеров. Политработники за свои места держались цепко и всю формалюгу выполняли «от» и «до», без всяких послаблений. А формалюги было до потолка. Всякое крупное партийное событие (съезд, пленум и т. д.) надо было обсудить отдельно на партийном, на комсомольском и на профсоюзном собраниях. Начальник института и начальники отделов были обязаны не только присутствовать на тех собраниях на одну и ту же тему, но и выступить. В партийных организациях отделов были партбюро, в партийной организации института — партийный комитет. Партийные собрания в отделах были ежемесячно, институтские — раз в два месяца, партактив политотдела НИИ — [247] раз в квартал. Партийный комитет проводил заседания два раза в месяц, партбюро — так же. То же самое было в комсомоле и в профсоюзе. Марксистско-ленинская подготовка офицерского состава — 4 часа в неделю. Университет марксизма-ленинизма — два раза в неделю.

Институт размещался в нескольких зданиях. На общие собрания, на марксистско-ленинскую подготовку, на заседания парткома и т. п. собирались в главном здании. Добирались общественным транспортом. Почти все это в рабочее время. Коммунисты и офицеры уйдут на заседание или на учебу, их подчиненные, естественно, сбавляют темп работы, а очень часто этим пользовались, чтобы сбегать в магазин. Получалось так, что коммунисты и офицеры заседают или учатся, а беспартийные в это время работают и строят коммунизм. Большую потерю времени вызывала организация социалистического соревнования и подведение его итогов. В свое время я подсчитал, что примерно 20–30% рабочего времени, включая время на сборы и возвращение к рабочему месту, тратилось на мероприятия, не связанные с производственным процессом.

Секретаря партийного комитета выбирали коммунисты института, но присылал нам его политотдел. Со мной, как с начальником института, никто никогда не согласовывал кандидатуру будущего секретаря парткома. Мне даже не говорили, кого хотят нам послать. Перед отчетным собранием приходил начальник политотдела с кандидатом, которого я никогда не видел и ничего о нем не слышал, и говорил: «Вот этого выбирайте». Коммунисты этим возмущались и приходили ко мне с предложением — давайте выберем своего. Провалить присланного политотделом кандидата ничего не стоило. Мне достаточно было только сказать одному-другому коммунисту перед собранием, что присылают черт знает кого и надо его завалить. Стопроцентная гарантия — этот человек никогда не стал бы нашим секретарем парткома, но на следующий день я не был бы начальником института. [248]

В самом начале моего командования институтом на отчетно-выборном собрании было много голосов против присланного политотделом кандидата. Меня предупредили. Перед следующим отчетно-выборным собранием я нашел способ предупредить коммунистов о возможных последствиях негативного голосования. После этого вплоть до моего выхода в отставку за ставленника политотдела голосовали практически единогласно.

Среди секретарей парткомов были люди, понимающие, что самая большая польза от них будет в том случае, если они не будут мешать работать. Остальные, абсолютно ничего не понимая в проектных делах, лезли в процесс управления производством, внося туда так называемую партийную линию.

Заместителями начальника института по политической части были адмиралы, срок службы которых на флоте подходил к концу. Их переводили в Ленинград для того, чтобы дать квартиру и после этого уволить в запас или отставку.

Никто мне никогда предварительно кандидатуру моего заместителя не называл. Хоть я и был его начальник и аттестацию на него писал, но шел он по другому ведомству. Я — по Министерству обороны, он — по Главному политическому управлению Советской Армии и Военно-морского флота, которое работало на правах отдела Центрального Комитета КПСС. У политорганов были свои отделы кадров и свои секретные части. Что писали политработники в своих донесениях, командиры не знали.

В основном замполиты института были люди тертые, обкатанные флотской службой, и понимали, что особого дела для них в институте нет и должность их, мягко говоря, надуманная. Но дисциплина в Главном политическом управлении была жесткая, проверки и инспекции проводились непрерывно, поэтому всю формалюгу замполиты выполняли в полном объеме, не раздумывая, отрывали людей от того, что действительно было нужно нашему государству и нашей Коммунистической партии, а именно, [249] от разработки проектной документации по инженерному оборудованию морских театров военных действий.

Я отлично понимал, что замполит — это мой наблюдающий, поэтому всегда брал его с собой везде и всюду, чтобы ему не надо было фантазировать в своих донесениях.

На флоте была традиция — гостей встречать с рюмкой коньяка. Мы ее придерживались даже в годы горбачевской антиалкогольной кампании. Замполит всегда был со мной рядом, когда вместе с нашими гостями мы выпивали по рюмке коньяку после окончания деловой встречи. В этих случаях замполит говорил, что встреча прошла на партийной основе.

Конечно, замполиты занимались не только формалю-гой. Коллектив в институте дружный. Надо было постоянно поддерживать дух и настрой, локализуя неизбежно появляющиеся трения, ссоры, разбираться с конфликтами всех видов. Организация всех видов и форм сплочения коллектива — спорт, художественная самодеятельность, вечера отдыха, выставки, работа с детьми — все это была работа замполита. Эта сторона их деятельности была нужной и полезной.

Политические работники в крупных воинских званиях были педантичны и неуклонны в проведении решений Центрального Комитета партии. Однажды начальник ГИУ Анфимов и я шли на большом противолодочном корабле из Архангельска в Североморск. По пути следования в Гремихе на борт корабля был принят политический работник в звании контр-адмирала. Перед отходом корабля из Архангельска мы взяли с собой свежие центральные газеты с Постановлением ЦК КПСС о допущенных ошибках в строительстве гидроэлектростанций (ГЭС). Постановлением предусматривалось прекращение повсеместного строительства ГЭС и развертывание строительства тепловых электростанций. За столом, где сидел и взятый на борт политработник, Анфимов стал говорить о том, какой вред принесло необдуманное увлечение строительством гидроэлектростанций. Тут была [250] гибель ценных пород рыб, изменение климата к худшему, неоправданно высокая стоимость строительства и т. д. Политработник немедленно вмешался в разговор и посоветовал его прекратить, так как в свое время гидроэлектростанции были объявлены стройками коммунизма. Ан-фимов ответил, что политработник ничего в этом деле не понимает, поэтому пусть сам помолчит. Тогда политработник сказал, что если Анфимов немедленно не прекратит антипартийные разговоры, то он будет вынужден сделать соответствующий доклад. Анфимов дал ему газету. Политработник свежих газет не читал, так как в Гремиху их еще не доставили, и оказался в дурацком положении. Этот пример наглядно показывает, что критиковать принятое ЦК решение никто не смел, а политработники педантично и неуклонно пресекали любые попытки критических замечаний.

По моим наблюдениям и впечатлениям, между замполитами и командирами, между политработниками и офицерами была стена, ну если не стена — то сетчатая перегородка.

Командир ценил своих подчиненных прежде всего за результаты службы и работы. Если летчик хорошо летает, если он делает в небе то, что никто другой не сделает, то командиру наплевать на то, что он два раза женат, любит покуролесить и спит на политзанятиях. Замполит же не будет давать ходу такому летчику.

Пример из Отечественной войны. Кумир нашего флота — командир подводной лодки Маринеско. Подводник номер один. Уволен из флота в молодые годы потому, что был героем не только в море, но и по алкогольно-женской части. Многие годы подводники боролись за то, чтобы посмертно присвоить Маринеско звание Героя Советского Союза, но каждый раз наталкивались на противодействие политических органов. Я сам был свидетелем, как адмирал, начальник политотдела крупного флотского формирования, возмущался тем, что его подчиненные требуют реабилитации Маринеско. [251]

Многим офицерам казалось, что все, что делают политработники, нельзя назвать делом. Их работу называли болтовней. На Северном флоте в ходу был такой рассказ. В кабинете главного инженера Севервоенморстроя раздается телефонный звонок. Крупный чин Политуправления флота отчитывает главного инженера за то, что под окнами жилого дома этого чина всю ночь работал компрессор и мешал ему спать. Главный инженер молча слушает. Закончив возмущаться, чин спрашивает: «Ну, что вы на это скажете?». Главный инженер: «Я скажу одно, чтобы ночью спать, надо днем хорошо работать». И повесил трубку. Еще один флотский анекдот. У авиационных техников есть одно железное правило. Он приходит готовить самолет к полету со своим чемоданчиком, в котором каждый инструмент имеет свое строго определенное штатное место. Больше, чем в этом чемоданчике, никаких инструментов нигде быть не должно. Техник закончил подготовку и все инструменты собирает в свой чемоданчик. Если чего-то не хватает, то этот инструмент ищут до тех пор, пока не найдут. Если не найдут, то самолет в полет не выпускают. Авиационный техник после подготовки самолета опаздывает на политзанятия. Замполит отчитывает его за опоздание, говорит: «Вот посмотрите на меня, я всегда вовремя заканчиваю работу и не опаздываю на политзанятия». Техник отвечает: «Вам-то что. Рот закрыл, и вся работа кончилась, а мне еще надо весь инструмент собрать».

В армии и на флоте видели, что материальными благами многие политработники пользовались в первую очередь, поэтому стала ходить такая фраза: «Раньше политрук в атаку шел первым, а сейчас политработник первым идет в военторг».

Многие политработники вели свою работу формальными методами, трафаретно, казенно, скучно, занудно. Не было веры в их искренней убежденности в том, что они проповедуют. Создавалось мнение, что эти люди пошли в политработники не по убеждениям, а по меркантильным [252] принципам. Во время одного из отпусков нашими соседями в санатории была семья с сыном-десятиклассником. Отец — капитан I ранга, политработник. Спрашиваю сына о его планах. Он отвечает: «Пойду в Высшее военно-морское политическое училище. Учиться там легко, никаких математик и физик. Служба хорошая. Это не то, что инженерное закончить. Будешь все время в трюме торчать и с грязными железками возиться. Командиром тоже радости мало — за все отвечать».

Развал Союза показал, что многие политработники только на словах были идейными бойцами. Первый из них — генерал-полковник Волкогонов — один из руководителей Главного политического управления Советской Армии и Военно-морского флота. На второй день после развала он стал активно ругать то, что раньше пропагандировал. Ельцин за его предательство присвоил ему высочайшее звание — генерал армии. Второй — Степашин, ныне крупная политическая фигура, бывший премьер России. Окончил высшее военное политическое училище, профессиональный политработник. Кандидат наук по особенностям организации партийной работы в военизированных частях. Стал одним из самых ярых критиков идей, пропагандируя которые он зарабатывал себе на хлеб в советское время. Хорошая есть поговорка: «Нельзя всех стричь под одну гребенку». Среди политработников тоже были идейно убежденные, были честные и порядочные люди, преданные долгу и службе.

По своей должности мне приходилось работать с областными и городскими комитетами партии разных регионов страны. В тех условиях только эти структуры могли без проволочек решать вопросы, затрагивающие интересы организаций разных ведомств. К Военно-морскому флоту в комитетах относились с вниманием и оказывали реальную помощь. Уровень профессиональной подготовки кадров был высокий, работа четкой, я почти всегда получал положительные решения, поэтому у меня нет личных причин пинать ногами эти структуры. [253]

У многих слоев граждан СССР, особенно у творческих работников, с парткомами были свои отношения. Об этом они сами писали, пишут и будут еще долго писать. В их воспоминаниях негатива хватает.

За время моей работы в институте многие сотрудники, в том числе и я, получили правительственные награды, стали лауреатами государственных премий, заслуженными строителями Российской Федерации. Некоторые работники института, в том числе и я, защитили диссертации и стали кандидатами технических наук. Институт был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

В 1989 году по возрасту я был уволен в отставку на пенсию. На должность начальника 23 ГМПИ был назначен инженер-полковник Алтухов В. П., бывший до этого моим заместителем.

Но вести жизнь пенсионера мне не пришлось.

Меня пригласили работать в Центральный научно-исследовательский институт военного кораблестроения, где я и работал до тех пор, пока Ленинград не стал Санкт-Петербургом. Должность моя в этом научно-исследовательском институте Военно-морского флота называлась старший научный сотрудник в отделе войсковых атомных электрических станций (ВАЭС). Отдел был только что образован.

Примерно в 1985 году Инженерные войска Советской Армии приступили к созданию ВАЭС. Это должны были быть мобильные электрические станции на автомобильном ходу, способные обеспечивать быстрое развертывание войск в необжитых районах. Идея отличная. Не надо бочек с бензином. Не надо беспокоиться, что бензин кончился и т. д. Перспективы радужные.

Все существующие в мире атомные электрические станции работают на трех видах теплоносителя: вода, жидкий металл и газ. О первых двух видах я уже писал. Реакторов с газовым теплоносителем в Вооруженных силах нашей страны не было. Белорусская академия наук (БАН) выступила инициатором создания ВАЭС с газовым [254] теплоносителем. Под это дело были выделены солидные средства, рядом с Минском построен крупный испытательный центр, из специалистов ВМФ сформировали команды испытателей. В 1988 году были построены два опытных образца. На испытаниях не удалось добиться требуемых параметров работы. Автомобильные ВАЭС не были приняты на вооружение.

Разразился скандал. БАН требовала продолжения работ и новых денег. Минсудпром и ВМФ дали заключения, что на газовом теплоносителе продолжать работы бессмысленно. Министерство обороны приняло решение поручить эти работы ВМФ, а головным назначить ЦНИИ военного кораблестроения. В работу были вовлечены конструкторские и научно-исследовательские организации Минсудпрома, Минатомэнерго, а также институты Академии наук Союза ССР. Разрабатывались три типа ВАЭС: первый — плавучий с водным теплоносителем, второй — на железнодорожном ходу с жидкометаллическим теплоносителем, третий — блочный с водным теплоносителем.

ВАЭС могли быть чрезвычайно эффективно использованы в системе базирования Военно-морского флота, особенно в пунктах маневренного базирования и в качестве резервных источников энергоснабжения.

Мне было поручено инженерное оборудование мест базирования ВАЭС. Здесь все было, как для кораблей, те же пункты базирования, те же пункты перезарядки, хранения и утилизации радиоактивных отходов, те же заводы по их ремонту и т. д. Новые ВАЭС проектировались мощностью в десятки раз больше, чем были автомобильные.

Работа была чрезвычайно интересна тем, что нигде в мире таких станций еще не было. Не было также требований по их размещению на местности. Инструкции МАГАТЭ (Международное агентство атомной энергетики), обязательные для применения всеми странами мира при проектировании, строительстве и эксплуатации атомных электрических станций, начинались со слов, что они предназначены только для стационарных АЭС. Мне [255] как раз и было поручено разработать «Требования к размещению ВАЭС». Документ был разработан, прошел сложнейшую систему согласования, проверки и утверждения. Технические проекты некоторых ВАЭС были разработаны, и определены их заводы-изготовители. Выявлены будущие потребители и владельцы ВАЭС. Советский Союз был развален, работа по ВАЭС прекращена.

ЦНИИ военного кораблестроения в советское время был мощнейшей научно-исследовательской организацией с двумя полигонами в Хари-Лахте и Балаклаве, о которых я уже писал. Здесь зарождалась идея любого нового военного корабля, здесь формировался его будущий облик, здесь вырабатывались основные технические требования (ОТТ) к кораблю. ЦНИИ сопровождал все конструкторские и научно-исследовательские работы, принимал законченные проекты, наблюдал за постройкой и участвовал в испытаниях.

Во время моей жизни и работы в Ленинграде во главе Советского Союза поочередно были Л. И. Брежнев, Ю. В. Андропов, К. У. Черненко и М. С. Горбачев.

Время правления Л. И. Брежнева получило название «период застоя». Основания для такого определения, конечно, были.

В моей же личной жизни это был период самой активной деятельности и результативности в достижении успехов, на него приходится пик моей служебной карьеры.

Известно, что мемуаристы вольно или невольно пытаются свои собственные настроения и представления экстраполировать «на всех». Поэтому еще раз хочу напомнить читателю, что я пишу о своем видении этого периода, рассчитывая на то, что приводимые мною факты, вроде мелкие, вроде не имеющие никакого исторического значения, помогут читателю составить свое собственное представление о том, что было и как было. Кажущаяся бессистемность примеров жизни не должна смущать читателя. Она подобрана так, что позволяет представить как позитивную, так и негативную сторону той жизни. [256]

Во времена Брежнева был не только застой, был размах и были великие достижения в жизни страны.

В моем понимании в период застоя Союз Советских Социалистических Республик был великой мировой державой. Он обладал военным и морским могуществом, колоссальными по своему разнообразию и величию природными ресурсами, человеческим, промышленным, научным, творческим потенциалом, устойчивым управлением и безопасной средой проживания. Но уровень условий жизни его населения был гораздо ниже, чем у передовых промышленно развитых капиталистических стран. Под условиями жизни здесь понимается материальное благосостояние, свобода слова, творчества, поездки в другие страны и т. п.

Страна дошла до пика своего развития, возможного в рамках существующих порядка и закона. Не было никаких движений в сторону реформ, способных изменить существующие порядки с целью обеспечить дальнейшее развитие страны. Поэтому и наступил застой, остановились на достигнутом уровне.

Можно на сотнях страниц перечислять все то, что было создано в период застоя, а можно сказать проще.

В течение десяти лет так называемых рыночных реформ Ельцина страну предавали и продавали, грабили и разворовывали, разрушали и унижали, а она все живет тем, что осталось от советской власти, в том числе и от периода «застоя».

Но именно во время Брежнева отчетливо выявлялся весь тот негатив, который вызывал недовольство населения страны существующим положением и порядками.

Величайшие достижения социализма, в том числе отсутствие безработицы, бесплатная медицина, бесплатное обучение от начального до высшего, практически бесплатное жилье, отсутствие беспризорности, нормальные межнациональные отношения, почти стопроцентный бесплатный охват детей в летнее время пионерскими лагерями и другими оздоровительными учреждениями, [257] мощная государственная поддержка спорта, практически бесплатная система санаториев, домов отдыха, пансионатов для отдыха трудящихся, безукоризненно точное соблюдение сроков выплаты зарплаты и еще многое-многое другое, население страны стало считать само собой разумеющимся явлением и никакой заслуги советов и партии в этом уже не видело. А вот многочисленные и постоянные огрехи в реализации всего вышеперечисленного были на виду и постоянно раздражали людей, вызывая их возмущение советами и партией.

В это время множество советских людей стали бывать за границей то ли по службе, то ли по туристическим поездкам или другим причинам. Там они видели более высокий уровень жизни и благоустроенный быт. Заграничные фильмы, зарубежная литература, радио типа «Свобода», свидетельства очевидцев — все это создавало в определенной массе населения настрой, что у нас все не так, надо сделать как там. При этом не принималось во внимание, что там есть свои жесточайшие проблемы (безработица, наркомания, мафия и т. п.) и что там есть десятки стран, где уровень жизни гораздо ниже, чем в Союзе.

Первых полтора года в Ленинграде мы жили у родителей жены. Квартира коммунальная. В комнате нас было пять человек. Всего в квартире — двадцать. Кухня одна, раковина одна, унитаз один. Потом мне была выделена квартира в стандартном доме нового жилого района.

В новую квартиру стали покупать новую мебель. Мебели было мало, а желающих купить много. Половина желающих купить мебель организовывала очередь, составляла списки, назначала дежурных и т. п. Вторая половина использовала связи в торговых инспекциях или давала взятки продавцам. С большими трудами и хлопотами мебель мы купили.

Вскоре после завершения наших квартирно-мебельных хлопот мы с женой поехали на отдых и лечение в санаторий Германской Демократической Республики (ГДР). Группа наша была маленькая, всего десять семей. Разместили [258] нас в отдельном доме, где никаких других отдыхающих, кроме нас, не было. В этом доме все было свое: кухня, столовая, ванны и т. п. Обслуживала домик семья из трех человек: Ганс, его жена и дочь. Ганс работал в котельной, жена — в столовой, дочь — медсестра. Ганс был в нашем плену, немного говорил по-русски. Он нам чем-то помог пару раз, я его угостил водкой. Не по-немецки, а по-русски, т. е. налил стакан. Ганс пригласил меня к себе домой выпить пива. Жил он в этом же доме. Квартира у него была трехкомнатная, только не малогабаритная, как у меня, а нормальная. На первом этаже гостиная, кухня, туалет, на втором две спальни — обе с ваннами. Я первый раз видел квартиру, где для каждой спальни своя ванная.

Миллионы и миллионы советских людей могли только мечтать о чем-то похожем на жилье Ганса. В ГДР на каждом шагу были доказательства более чем у нас благополучной жизни населения страны. Без всяких списков, без всяких очередей каждый мог свободно купить в магазине автомобиль, мебель, одежду, продовольствие и т. п. Сами собой приходили мысли такого плана: пусть Ганс живет хорошо, пусть живет еще лучше, но и советские люди должны жить лучше. Как же так получается, что побежденные живут лучше победителей?

Процедура оформления документов для поездки на лечение и отдых в санатории стран народной демократии была унизительной. Мне, начальнику института, необходимо было получить характеристику партийного комитета своего же института о том, что я политически и морально выдержан и за рубежом не опозорю Советский Союз. Получалось так, что здесь я могу руководить крупнейшим институтом нашей страны и решать задачи государственного уровня, а для возможности отдыха за рубежом в другой социалистической стране меня еще раз надо проверить. Потом партийная характеристика утверждалась начальником политического отдела научно-исследовательских институтов ВМФ. Начальник ГИУ ВМФ [259] по служебной линии писал на меня специальную характеристику, в которой подтверждал мою надежность для выполнения такого сложнейшего задания, как принимать лечебные ванны в санатории дружественной страны. Моя жена, хотя и не была членом партии, оформляла аналогичные бумаги по своей линии. После оформления всех этих бумаг список кандидатов проверялся контрольными органами и утверждался на уровне руководства Министерства обороны. Перед отъездом всю группу инструктировали в Москве. Самому инструктирующему было уже противно повторять заезженные слова и фразы о том, как мы там должны высоко держать и ничего не допускать.

Обмен советских денег на деньги страны пребывания разрешался в мизерных размерах, что давало повод принимающей стране подтрунивать над нашей бережливостью. Каждому хотелось что-то привезти домой, а не потратить деньги за границей на вино, пиво, мороженое и т. п.

Во время посещения стран народной демократии я сравнивал, как у нас и как у них. Получалось, что во многом у них человечнее, проще и разумнее. Получение парной путевки, т. е. с женой, в наш военный санаторий было для многих офицеров, особенно молодых, проблемой. Не всякому это удавалось. В Болгарию неженатым офицерам путевки в санаторий просто не давали. Туда надо было ехать только с женой. Никаких осложнений с получением путевок не было. Дети — проблема для отдыхающего с женой советского офицера. Кое-где для них были пансионаты, большинство же детей пристраивали на частных квартирах. В наших некоторых санаториях у входных дверей висело объявление: «С детьми вход воспрещен». В Болгарии офицеры в санатории жили вместе с женами и детьми. В наших санаториях на улице перед входом на территорию санатория всегда был какой-нибудь замызганный ларек с дядей Яшей или тетей Машей, где офицеры могли выпить вина или коньяка. При этом все стоя, никаких столиков. Посуда — граненые плохо вымытые [260] стаканы. Время от времени эти ларьки запрещали, закрывали, потом они появлялись снова. В странах народной демократии при санаториях на открытом воздухе были кафе. После ужина отдыхающие с детьми направлялись туда, пили вино, танцевали. Для детей продавались разные занимательные съедобные штучки, они танцевали на той же площадке, что и взрослые. На этих площадках часто устраивались концерты. На одном из таких концертов в Болгарии танцевали и пели цыгане. Они так лихо отплясывали, что пятилетний сынишка отдыхающего болгарского офицера взобрался на сцену и стал танцевать вместе с ними. Никто не бросился его уводить со сцены. Кончив танец, мальчик вернулся к папе с мамой за их столик. Родители его не ругали. Администрация санатория не стала наводить порядок, хотя их столик стоял невдалеке от эстрады. В наших санаториях этого никогда не могло случиться, потому что вечером пятилетнего сынишку на такой концерт никто бы не допустил, а если бы он забрался на сцену, то его немедленно оттуда удалили.

Когда в наш санаторий прибывал офицер с женой, то его часто поселяли в одну комнату с каким-нибудь мужчиной, а жену — в другую, с женщиной. Объясняли тем, что нет свободного номера, чтобы поселить мужа и жену вместе. Я сам и моя жена в ялтинском доме отдыха четверо суток жили в разных комнатах.

Процедура приема в наших санаториях была нудной и утомительной. Существовало специальное приемное отделение. С чемоданами идешь туда. Там сидишь и ждешь, когда подойдет очередь к дежурному врачу, который измерит температуру, давление и заведет историю болезни. Потом идешь к диспетчеру, который начинает искать, куда бы поселить. Это самый неприятный и унизительный процесс. Называют куда — идешь туда со своими чемоданами. Пришел туда, а там люди еще не выехали или уборку не успели произвести. Эти же приемные отделения занимались и эвакуацией отдыхающих. Я помню, [261] что пару ночей стоял в очереди, чтобы взять нужный мне билет.

В зарубежные санатории советские офицеры обычно отправлялись группами по обмену. Например, двадцать офицеров от нас к ним, а они — двадцать офицеров к нам. Но были и единичные поездки. В санаторий «Империал», что находится в чешских Карловых Варах, я с женой приехал без группы. У меня была одна путевка на двоих. В этой путевке уже был указан номер той комнаты, где мы будем жить, и точное время прибытия и убытия. Приехали в «Империал», подошли к дежурной, отдали путевку и документы. Она задала всего два вопроса. Первый — как себя чувствуем и не нужно ли к врачу, второй — когда и как будем уезжать, чтобы она могла заказать билеты. Ровно через десять минут дежурная дала нам ключ от комнаты и бумагу, где было все уже расписано, что и как мы должны делать. За два дня до отъезда эта же дежурная позвонила и попросила прийти забрать билеты на обратный путь и медицинские документы. На это у меня ушло еще пять минут. Итого: всего пятнадцать минут на всю бумажную процедуру прибытия-убытия.

В столовой в громадном зале во время приема пищи в центре всех стоял заведующий столовой, пожилой поджарый мужчина в строгом костюме. Если где-то официантки не успевали убрать грязную посуду, он хватал поднос и сам относил ее на мойку. Там я всегда вспоминал, как в наших санаториях обедал среди грязной посуды. Заведующий отделом культуры санатория делал все сам. Идет фильм на английском, немецком или французском языке — он в зале дублирует его для русских. Пойдет снег — он утром отгребает снег от всех своих заведений. В библиотеке он же выдает книги. С русскими же ездит на экскурсии.

Везде четкая организация и порядок, что чрезвычайно благоприятствует отдыху и лечению.

Опять возникает вопрос — почему у них так, а у нас по-другому. Почему у нас лозунги: «Все для блага народа», а кругом бестолковщина и хамство. [262]

Конечно, во время этих поездок мы неоднократно чувствовали гордость за нашу страну и наш образ жизни. У нас было чем гордиться, в том числе тем влиянием, которое имела наша страна в мире, достижениями нашей науки и техники, нашими спортсменами, нашими артистами и др. С не меньшей радостью мы смотрели, как в Берлине, где никогда не видели очередей, стояла очередь за советским мороженым. Качество русской водки, сигарет и советского шампанского ни у кого не вызывало сомнения. Немецкие офицеры, учившиеся в Союзе, всегда с большим уважением вспоминали о постановке учебного процесса, не забывая при этом упомянуть борщ, шашлыки и пельмени.

Многое нам было непонятно и совершенно неприемлемо. В Праге, например, мы с женой наблюдали такую сцену. Из магазина выходит молодой человек с коробкой вафель и у входа встречается с молодой женщиной, держащей за руку мальчика лет пяти-шести. Видимо, это были добрые знакомые, они обрадовались встрече и стали оживленно разговаривать. Мальчик дергает мать за руку и что-то клянчит. Мужчина, не прекращая разговора, открывает коробку и дает мальчику вафлю. Мальчик занялся вафлей и успокоился. Женщина, не переставая разговаривает, достает кошелек и передает мелкую монету за вафлю мужчине, который в свою очередь достает кошелек и прячет туда монетку. По нашим понятиям, отдавать деньги за то, что знакомый угостил ребенка — оскорбление для обеих сторон.

Мое служебное положение помогло мне попасть в один из хитрых списков, который позволил в конце 1972 года приобрести легковой автомобиль «Жигули» первой модели. На этом автомобиле мы с женой ездили в Таллин, Вильнюс, Ригу, Калининград, Балтийск, Минск, Беловежскую Пущу, Киев, Одессу, Петрозаводск, Москву, Ярославль, Кострому и в другие города. На автомобиле своих знакомых мы проехали по маршруту Цхалтубо — Тбилиси, Ереван — Баку. Вместе с сыном побывали в Бухаре, [263] Самарканде, Ташкенте. Сын с турпоходами неоднократно бывал в Дагестане, на Алтае, в Сибири, на Камчатке. В то время везде был твердый порядок. Мы не боялись ездить по своей стране. Проехав десятки тысяч километров по разным краям и городам нашей страны, мы не слышали ни одного рассказа о грабительском или бандитском нападении.

В зимнее время конца шестидесятых годов самолеты дальних рейсов летали полупустыми. Этим пользовались студенты, чтобы бесплатно летать из города в город. Делалось это так. Летит, например, самолет Москва — Владивосток. Совершает первую посадку в Казани. Пассажиры выходят из самолета. После перерыва объявляется посадка. Сперва приглашают на посадку тех пассажиров, которые летели из Москвы. У этих пассажиров тогда вторично билеты не проверяли, рассчитывая на то, что это уже сделали в Москве. К ним присоединялся безбилетный студент и проникал в самолет. После того, как все московские пассажиры усядутся в кресле, приглашали казанских пассажиров, у которых проверяли билеты и документы.

Привел я эти примеры с автомобилем и самолетом, чтобы дать зримое представление, как спокойно и безопасно в те годы жилось в нашей стране.

Органы власти и партии совершали в это время многие действия, вызывающие у граждан страны отрицательное к ним отношение. Большинство этих действий имели благие намерения, но их исполнение превращалось в раздражитель общества.

В стране всегда было плохо с продовольствием. Для снятия напряженности было принято решение разрешить создание коллективных садоводств, где трудящиеся могли выращивать яблоки, сажать картошку, разводить ягодники и т. п. Первые же опыты показали высокую эффективность этого начинания. Урожаи на своем участке были гораздо выше, чем на колхозных и совхозных полях. Работящий садовод обеспечивал свою семью на весь год яблоками, [264] картошкой, капустой, луком, свеклой и т. п. Польза от этого была многосторонняя: человек при деле, пьет водки меньше, на свежем воздухе здоровье поправляет, дети привыкают к полезному труду и т. д. Но это очень хорошее и нужное народу дело нелепыми постановлениями, инструкциями и распоряжениями было превращено в сгусток обиды, раздражения и недоумения.

Люди хотели иметь свой кусок земли для ведения хозяйства и отдыха.

Руководство партии было обеспокоено тем, что садоводства могут стать базой возрождения и развития частнособственнических хозяйств, поэтому установили такой порядок, при котором отдельный садовод никакого юридического права на свой участок земли не имел. Правление садоводческого коллектива имело право за какие-либо нарушения исключить садовода из своих членов и передать его участок другому. Например, если садовод вместо малины и картошки посадит декоративные деревья и засеет участок луговой травой, т. е. превратит его в дачу, то он мог быть исключен за использование участка не по назначению.

Если садовод добровольно уходит из садоводства и у него на участке были какие-то постройки, то он мог продать их только тому человеку, которого определит правление садоводства.

По сути дела шла нелегальная торговля землей под видом продажи каких-то сараюшек, которые не имели реальной ценности.

На участке разрешалось построить летний садовый домик. В первые годы садоводства в этих домиках запрещалось устанавливать печки. Большей глупости и издевательства над людьми трудно было придумать. Весна, лето и осень почти везде у нас не очень теплые, идут дожди, садоводы приезжают с малыми детьми, а обогреться и обсушиться негде. Кто ставил печку — под страхом исключения из садоводства заставляли ломать.

Когда возмущение дошло до критического предела, [265] печки разрешили ставить, но домик все равно должен быть летним. Строительных материалов в продаже было крайне мало, поэтому домики строили из чего попало. Мой сосед по садоводству где-то достал бракованные стеновые панели из керамзитобетона и сделал из них свой домик. Органы власти приказали этот домик разобрать, так как в постановлении разрешено строить только летние домики, а здесь стены из панелей для зимних домов. Сосед, недолго думая, обшил снаружи каменный дом деревянной вагонкой, а внутри оклеил обоями. Внешний вид стал как у летнего домика. Так он и стоит уже третий десяток лет.

Домик разрешалось строить не более чем пять на шесть метров в плане и без мансарды. Сборно-щитовые дома таких размеров специально для садоводов изредка продавались в магазинах стройматериалов. Моему товарищу удалось купить такой домик. Он сделал кровлю круче типового проекта, получился чердак, на котором он устроил деревянный пол и поселил трех своих дочерей. В это время шла сплошная проверка садоводов на соблюдение правил застройки. У кого обнаруживали мансарду, заставляли разбирать кровлю и уничтожать мансарду. Мой товарищ не растерялся, привез машину котельного шлака, затащил его на чердак и рассыпал по дощатому полу. Комиссия залезла на чердак, увидела только шлак, следов жилого помещения нет, и ушла. После ухода комиссии шлак убрали и использовали чердак под жилье. Это было в 1969 году, а за тридцать лет до этого, в 1939 году, моего товарища призвали в армию и направили в войска противовоздушной обороны под Ленинград, где он прослужил всю финскую войну, всю немецкую блокаду, заслужил боевые награды и только в 1945 году был направлен на учебу в офицерское училище, после окончания которого долгие годы служил на Камчатке. К моменту затаскивания шлака на чердак мой товарищ был в звании полковника и находился на действительной военной службе. Если умножить 5x6 метров (размер дома в плане), [266] вычесть оттуда толщину стен, кухню и тамбур, то получится комната 18 кв.м, где должна была ночевать семья полковника из шести человек, т. е. два квадратных метра на человека. Вот все, что имел право построить фронтовик под Ленинградом, оборонявший этот город в двух войнах и не пропустивший ни одного дня этой кровавой страды.

Позднее в зависимости от численности семьи мансарды делать разрешили. Но все равно размеры домика в плане ограничивались.

В конце семидесятых годов в Ленинграде проводилась жесткая борьба с нарушителями норм застройки на садовых участках. Мой начальник в чине генерал-майора имел садовый домик, несколько превышающий нормативные размеры в плане. Проверяющие заставили его разобрать. Генерал отказался. Правление исключило его из членов садоводства, передало его участок другому человеку и предложило освободить территорию. Генерал надел мундир, боевые ордена и пошел на прием к первому секретарю райкома партии, который сказал ему, что перед законом все равны и надо уходить из садоводства или привести домик в нормативные размеры. Генерал вернулся, нанял двух мужиков с поперечной пилой, которые и отпилили, а потом и разобрали лишнюю часть дома. Длина этой лишней части была полтора метра.

В Севастополе нормы на размеры садовых участков и домиков были гораздо меньше, чем в Ленинграде. Там более правильным было бы название садовая будка, а не садовый домик. Под этими будками садоводы стали делать подвалы, устройство которых местными правилами запрещалось. У одного морского летчика, подполковника по воинскому званию, проверочная комиссия обнаружила подвал и распорядилась его ликвидировать. Подполковник засыпал подвал песком, комиссия нашла это недостаточным. Летчик отказался делать по-другому. Его исключили из садоводства и предложили освободить участок. Он отказался. Дело передали в суд, который принял [267] решение о принудительном выселении подполковника. На защиту летчика выступила общественность, газеты, в том числе центральная — «Известия». В ходе вторичного судебного разбирательства было подтверждено первое — исключить летчика из садоводства. Корреспондент «Известий» добился еще одного рассмотрения в более высокой судебной инстанции, после чего летчика оставили в садоводстве, но подвал заставили замуровать более капитально.

На садовых участках запрещалось строительство бань и гаражей. Вокруг территории участка не разрешалось устанавливать никаких, в том числе и сетчатых, заборов. Получается дурдом. Люди приезжают на выходные, т. е. в те дни, которые издавна считались банными. Наработаются, попотеют, а мыться приходится с помощью тазиков. В эти же дни надо что-то сделать с машиной. Нет гаража или навеса, пошел дождь — нельзя с автомобилем повозиться. В любом садоводстве, кроме своих, много бесхозных собак, которые бегают по грядкам, нанося тем самым ущерб садоводам. Была бы сетка вокруг участка — был бы садовод защищен от этой беды.

Сперва в Ленинграде садовые участки выделялись размером двенадцать соток (тысяча двести квадратных метров), потом норму уменьшили до шести соток. Двенадцать соток — это терпимая норма, шесть — сидят друг на друге. Было непонятно, почему столько земель пустует, а норму урезают.

Многие, даже очень многие люди, хотели бы иметь не садовый участок, а дачный. Там и дом можно иметь приличный, и картошку сажать необязательно. Начиная с конца шестидесятых годов новых дачных кооперативов не образовывали, а купить дачу в существующем кооперативе было чрезвычайно сложно.

Существовало такое выражение: «В виде исключения». Новое дачное строительство было запрещено, но регулярно для кого-то выносилось решение: «Разрешить в виде исключения, выделить участок и построить дачу». [268]

В это «исключение» наряду с действительно исключительными и заслуженными людьми сплошь и рядом проникали люди, единственной исключительностью которых была близость к властьимущим или деньги.

Вокруг крупных городов, в том числе и Ленинграда, было много полузаброшенных деревень с большим количеством пустующих домов, которые продавались за мизерную стоимость. Купить дом можно было только тогда, когда свою городскую квартиру сдашь государству. Если у городского жителя в деревне жил родственник, то только тогда его дом мог по наследству перейти к горожанину. Опять у партийного руководства была максимальная боязнь нарушить принцип социального равенства: «Кто-то будет иметь государственную квартиру в городе да плюс еще собственный дом в деревне». На деле все это нарушалось повсеместно, в том числе и самим руководством, которое опять-таки применяло принцип «в виде исключения».

По здравому смыслу на базе полузаброшенных деревень можно было бы организовать небольшие садоводства, что оживило бы эти деревни и существенно облегчило бы труды садоводов по благоустройству своих участков. Но садоводов все время загоняли в необжитые районы, требующие труда, труда и еще раз труда.

Параллельно с этим существовали элитные садоводства и дачные поселки, где правила и нормы были другие. Строились государственные дачи и пансионаты для так называемой «номенклатуры». Все это было на виду, хоть и за высокими сплошными заборами, все это вызывало законный вопрос: «Почему им можно, а нам нельзя? Почему говорят одно, а делают другое?» Все это шло в копилку чувств и настроений с надписью: «Что-то в нашей стране не так».

Приведенные примеры одни из многих, на которые можно сослаться в качестве того, как действия руководства формировали недовольство граждан страны существующим порядком. [269]

Одной из примет периода застоя была система очковтирательства и приписок в показателях выполнения плана. Подписывали акт о сдаче дома в эксплуатацию 30 декабря, дом считался введенным в эксплуатацию, а жильцы могли туда заселиться не ранее мая-июня следующего года. Все это время дом достраивался. Подписывали акт о приемке корабля в состав Военно-морского флота, он приходил в базу, а на нем все еще работали до трехсот человек от завода. В море на службу корабль выходил иногда год спустя после приемки его от Минсудпрома. Специальным распоряжением правительства страны сроки отчетного года с 31 декабря переносились сперва на 15 января нового года, а потом стали доходить до начала марта. В газетах, на радио и телевидении победные рапорты — годовой план выполнен, а в жизни он все еще выполняется.

Период застоя — это время зарождения, развития и становления теневой экономики, которая уже тогда породила коррупцию и рэкет. Теневая экономика — это создание частных производств, не имеющих никакой государственной регистрации и работающих без налогов, только на своего владельца. В большинстве своем частные производства создавались на базе действующих государственных предприятий. Естественно, что вся эта незаконная деятельность тщательно маскировалась.

Период застоя — это время, когда идеологическое размежевание общества приобрело видимые формы. Появились так называемые диссиденты — открытые активные противники строя, преследуемые властями в судебном и административном порядке. Появились сочувствовавшие диссидентам, в основном интеллигенты, еще не делавшие действий, за которые их можно было преследовать властям, но готовые к их совершению. Сформировалась часть общества, которая была далека от диссидентов и им сопутствующих, но не принимала всерьез официальную идеологическую пропаганду. Существовал определенный круг людей, для которых вопросы идеологии были безразличны. [270]

Значительную часть населения составляли приверженцы официальной идеологии, ее проводники и исполнители.

Наиболее зримо, наглядно и остро идеологическая борьба происходила в сфере творческой жизни общества.

Мой знакомый, преподаватель Ленинградского высшего военного инженерного училища в звании подполковника, был уличен в том, что читал книги Солженицына. Его немедленно отправили служить в один из отдаленных провинциальных гарнизонов.

В постсоветское время нет дня, нет часа, чтобы не появилось еще одно воспоминание, как артиста зажимали, писателя не издавали, музыканта не пускали, художника не выставляли и т. п. Сила идеологического пресса, по этим воспоминаниям, была величайшая, а идеологический официоз — всепроникающим. Я был далек от людей творческих профессий, поэтому у меня нет личных воспоминаний на эту тему.

Одновременно с мощным идеологическим официозом текла действительно творческая талантливая результативная деятельность. В этот период были созданы великолепные фильмы — гордость нашей страны. Песни того времени и сейчас любимые песни нашего народа. Театры ставили удивительные, выдающиеся спектакли. Нашему балету аплодировал весь мир. Эти фильмы, спектакли и песни я вспоминаю с величайшим удовольствием.

Для могилы Хрущева скульптор Эрнст Неизвестный сделал памятник: половина лица — темная, половина — светлая. Если говорить о периодах оттепели и застоя, то вернее, короче и точнее не скажешь: одна часть жизни темная, другая — светлая. По моему восприятию, размер светлой части больше.

В период застоя говорили одно, думали другое, а делали третье. Это являлось великолепным поводом и базой для рождения анекдотов. Они были по-настоящему смешные, злые и часто имели определенную направленность — размывать идеологическую базу страны. К последним относятся [271] анекдоты про Чапаева. Для моего поколения Чапаев — образец для подражания. Анекдоты превратили его для сегодняшнего поколения в придурка. Смысл совершенно ясен: если такие недоумки воевали за власть Советов, то что можно ожидать от такой власти.

Период застоя — это начало ностальгии по Сталину. Бессилие и нежелание власти наводить порядок, постоянно ухудшающиеся условия жизни вызвали тягу части народа к Сталину. Многие водители, а в Грузии — большинство, держали за стеклами своих автомобилей портреты Сталина. На рынках появились в продаже его изображения. Спрос на них был постоянный. В разговорах часто говорили про власти: «Сталина на них нет». Казалось бы, после всего того, что стало известно о культе личности, о лагерях, репрессиях и т. п., его имя будет упоминаться только с проклятиями. Получилось наоборот. Легенда о том, как начальники всех степеней боялись Сталина, как одно его слово решало проблему, была жива и обладала притягательной силой. Главная тема воспоминаний про Сталина — после войны ежегодно цены снижались, сейчас — повышаются. Главный упрек властям — при Сталине начальники были скромные, не особенно отличались по уровню жизни от рабочих, сейчас превратились в господ.

В период застоя вместо культа личности Сталина расцвел культ личности Брежнева. Только при Сталине был настоящий культ, а при Брежневе — фарс. Брежнев вдруг стал больше герой, чем Жуков. Смешно и жалко было смотреть передачи по телевидению, где он выступал или поздравлял кого-либо. Но власть держать он умел, внешнюю политику проводил твердо и ни перед кем на Западе не прогибался.

После смерти Брежнева Генеральным секретарем ЦК КПСС стал бывший Председатель Комитета государственной безопасности (КГБ) Ю. В. Андропов. Правил он недолго, умер от болезни. С его приходом в стране началась «большая стирка». Как обычно, средства массовой [272] информации доводили до населения только дозированный объем сведений. Но по циркулирующим разговорам было известно гораздо больше. Возбуждали уголовные дела и снимали с должности многих видных партийных советских и военных начальников. Мотивы: злоупотребление служебным положением, взяточничество, хищение социалистической собственности и т. п. Андропов всколыхнул болото, которое образовалось в период застоя.

На одной из конференций моим соседом оказался полковник, член партийной комиссии Главного политического управления Советской Армии и Военно-морского флота. Конференция была скучная, сидели мы далеко и коротали время разговорами. Полковник рассказал мне, что с приходом Андропова стали привлекать к партийной ответственности, невзирая на должность и воинские звания. А зарвавшихся и зажравшихся крупных и даже очень крупных военных оказалось достаточно.

Однажды я поездом после командировки возвращался из Москвы в Ленинград. Мой сосед, торговый работник, был пьян, но не в стельку, а в такой степени, когда хочется только одного — излить душу. Кроме меня, в купе больше никого не было, поэтому излив души пошел на меня. Лейтмотив излива: «Брежнев сам жил и нам давал. Андропов сам жить не умеет и нам мешает».

До Андропова регулярно происходило повышение цен на водку, что, естественно, автоматически понижало уровень жизни населения. Ведь тогда стоимость многих видов работ исчислялась в бутылках. Покрасить крышу, вскопать огород, привезти песок и т. п. — все имело твердый тариф в поллитровках. При Андропове была выпущена водка, стоимость бутылки которой была меньше стоимости уже бывших в продаже. Эта новая водка тут же получила название «андроповка», а мужики стали похвально отзываться о новом генсеке.

Для меня личность Андропова — неразгаданная тайна. Что, как, когда он хотел сделать — осталось с ним. С ним [273] были похоронены надежды многих на то, что он сумеет вывести страну из застоя.

После Андропова страной правил Черненко. От его недолгого правления в памяти осталось только одно: как можно было поручить старому и очень больному человеку руководить громадной страной в такое неспокойное время?

После Черненко к власти в 1985 году пришел Горбачев. Во время его правления и в результате этого правления в нашей стране произошло событие, которое, без всякого сомнения, является крупнейшим этапом мировой истории. Союз Советских Социалистических Республик был расчленен на отдельные государства, которые ликвидировали у себя социалистический строй и стали на путь возрождения капитализма.

Это крупнейшее событие мировой истории человечества, и роль в ней Горбачева, его причины, сущность и последствия всегда будут предметом пристального внимания и изучения широкого круга специалистов самых разных политических взглядов, пристрастий, интересов и национальностей.

В планы моих воспоминаний не входит исследование роли Горбачева в крушении социализма. У меня нет для этого желания, специального образования, опыта работы, а также источников, которые необходимы для серьезного анализа. Я приведу только свое видение Горбачева, не пытаясь убедить читателя в том, что оно единственно правильное.

Первая моя оценка его деятельности — положительная. Мой знакомый работал в Ленинградском аэропорту Пулково и имел отношение к встрече и проводам высоких гостей из Москвы. Он рассказывал, что когда Горбачев первый раз в должности генерального секретаря КПСС был в Ленинграде, то в Москву возвращался самолетом. В Пулково был накрыт традиционный стол, от которого Горбачев отказался. Провожающие были этим фактом огорошены, уехали, оставив все, как было приготовлено. [274]

Обслуживающий персонал выполнил работу высшего руководства страны, съел и выпил все накрытое. Я еще подумал, наконец-то появился руководитель, которому не чужды понятия о скромности.

Дальнейшие действия Горбачева меня разочаровали, и у меня сложилось мнение, что ничего путного для страны он сделать не сможет. Одним из первых действий Горбачева было принятие специального постановления по машиностроению. Было объявлено, что решим проблемы в машиностроении — все остальное пойдет «на ура».

До Горбачева аналогичные постановления уже были. Намечался какой-то конкретный показатель, и объявлялось, что если его достигнуть, то вся страна будет жить хорошо. У Сталина эта задача выражалась в миллионах пудов пшеницы и миллионах тонн стали. У Хрущева — в кукурузе и химии. Всего этого по количеству страна достигала, но резких изменений не происходило.

У Горбачева с машиностроением все лопнуло, не успев начаться. Потом Горбачев объявил, что он занят подготовкой доклада к 70-летию Великой Октябрьской революции и что в этом докладе он откроет миру совершенно новое, обнажив глубину этого события. У русских на этот счет есть поговорка: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь». Горбачев сказал «гоп», а перепрыгнуть не смог. Доклад получился рядовой и ничего миру не сказал.

Дальше Горбачев везде стал появляться со своей женой, а потом на всю страну объявил, что он вместе с Раисой Максимовной читает Достоевского. Меня это покоробило, потому что я хотел услышать, что новый генсек со страной будет делать, а не то, чем он со своей женой занимается.

На тему его жены мне вспомнился забавный случай, которому я был свидетель. В вагоне электрички один подвыпивший мужик громко кричал: «Где работает Раиса Максимовна, почему она за казенный счет везде с Горбачевым ездит?» Вагон сочувственно помалкивал, только [275] один человек сделал мужику замечание, но тот продолжал орать. Тогда этот человек сказал: «Если ты не перестанешь спрашивать, где работает Раиса Максимовна, тогда я тебе скажу, где я работаю». Орущий мужик был человек в возрасте, он что-то вспомнил и мгновенно замолчал. К этому времени распространились слухи, что Раиса Максимовна активно вмешивается в деятельность органов власти и что в Москве Ельцин этому сопротивляется.

Начались демократические преобразования. Никакой четкой программы объявлено не было. Горбачев вбросил в страну словечко «перестройка», под которое можно было делать все, что угодно. Все происходило с виду спонтанно, но явно просматривалась четкая последовательность действий, в которых генеральный секретарь играл далеко не главную роль. Горбачев с Раисой Максимовной катались по заграницам. Глядя на то, как они реагируют на почести и внимание за рубежом, вспоминались слова из басни Крылова: «От радости в зобу дыханье сперло». На это рассчитывали те, кто из тени руководили событиями.

Горбачев много говорил. Говорил длинно, захлебываясь в словах. Его речь не была речью интеллигента. Даже ударения в словах умудрялся не так ставить. Стал применять иностранные слова, ранее у нас неупотребляемые. Великий человек никогда много не говорит и не применяет слова, неизвестные его народу. Напрашивалось сравнение Горбачева с Керенским.

Чем больше говорил Горбачев, тем хуже становилось в стране. Ничего умнее Горбачев не придумал, чем строить для себя в Форосе дорогостоящую резиденцию по проекту заграничных архитекторов и объявить войну алкоголю.

Это был блестящий ход врагов нашей страны и нашего строя — убедить Горбачева втянуться в непопулярные народу дела. Элитные постройки для номенклатуры уже вызывали негодование «широких народных масс», а тут [276] сам Первый — хранитель идеалов равенства и справедливости — тратит миллионы народных денег на удовлетворение своего тщеславия. До Горбачева возьмут бутылку, выпьют, пар выпустят и снова работают. Это, конечно, очень плохо. Народ спивается, появляется призрак вырождения, но на улицы не выходят и терпят сложившееся положение. А тут вдруг и выпить запрещают. Водка только по талонам, вина совсем нет — виноградники вырубили, заводики плодово-ягодных вин закрыли и разорили. Пиво практически перестали выпускать. Я не помню, чтобы во время горбачевской антиалкогольной кампании хоть раз пил пиво.

В романе одного английского автора, где говорилось о социалистическом настрое рабочей среды в начале двадцатого века, все главные события разворачивались в пабах — пивных клубах. Там происходили рабочие собрания, там сочинялись листовки, там кипели страсти, которые не выплескивались на улицу. Автор замечает, что если бы в это время правительство приняло решение о закрытии пабов, то на следующий день народ вышел бы на улицы, и в стране вспыхнула бы социалистическая революция.

Вид громаднейших извивающихся очередей за водкой, которые стали называть «петлей Горбачева», наводил на мысль, что добром это не кончится. Чуть погодя вдруг пропали табак и спички. Опять громадные очереди. Потом из магазинов стало пропадать все, абсолютно все. Весь народ страны вышел на улицы пока только для того, чтобы стоять в очередях. Смотря на народ в очередях, я не раз вспоминал этого английского писателя, который говорил, что, пока народ сидит по пабам и не вышел на улицы, потрясений можно не ожидать. И еще я вспоминал одну из версий, почему произошла Октябрьская революция в России. Автор объяснял ее просто, народ вышел на улицу, стоял в очередях, хлеб не привезли, народ пошел не по домам, а прогонять то правительство, которое не обеспечило подвоз хлеба. [277]

Чтобы представить себе, что из магазинов пропало все, приведу такой пример. В это время я был в командировке в городе Красноярск-26, который сейчас благодаря средствам массовой информации стал известен всей стране как один из главных центров нашей атомной промышленности. В те времена он был еще абсолютно закрытый город, и допуск меня туда оформляли по всем правилам режима. Вид города меня поразил — прекрасный город. Все чисто, все прибрано, все ухожено, все сделано добротно и уютно. Цель моей командировки — оговорить условия утилизации реакторов с жидкометаллическим теплоносителем войсковых атомных электрических станций. Меня подвезли к площадке, где лежали штабеля железобетонных изделий, и сказали, что все это заготовлено для строительства завода по переработке и утилизации отработавшего ядерного топлива. Сперва строительство задерживалось финансированием, а сейчас еще и зеленые организовали блокаду этого района. Служебные дела завершились тем, что составили протокол о намерениях. Хозяева намеревались построить завод и принимать наши жидкометаллические реакторы для утилизации, а мы намеревались загрузить их работой. Оставшуюся пару часов до отхода рейсового автобуса я посвятил осмотру магазинов города. Все отлично выполненные и все абсолютно пустые. Все продавцы были на местах. Кое-где было кое-что, но только по талонам. И это в закрытом городе, где всегда было отличное снабжение и откуда все командированные возвращались с каким-либо дефицитом. Мне тоже хотелось привезти что-то на память об этом городе. В одном хозяйственном магазине мне удалось купить резиновый коврик, который и сейчас уже полустертый лежит перед дверью моей квартиры, ежедневно напоминая о Горбачеве, который довел страну до того, что в магазинах города, где сконцентрировалась научная, промышленная и оборонная мощь страны, больше ничего нельзя было купить.

Жили мы тем, что покупали по талонам, выдаваемым [278] по месту жительства, и тем, что приобретали в «столе заказов» на работе. Централизованно от государства предприятиям выделялось какое-то количество продуктов, которое и распределялось среди работающих посредством этих «столов заказов». Название здесь никак не соответствовало сути. Покупали там не то, что заказывали, а то, что привозили. Распродавали все и мгновенно. Столы заказов имелись далеко не на каждом предприятии и отнюдь не во всех городах и поселках.

Демократия в нашей стране началась со свободы слова. Потоки разоблачений, ругани и клеветы в адрес коммунистов и советской власти заливали страну. Среди этой мутной лавины были и серьезные аначитические работы, вскрывающие пороки существующей экономической системы, функционирования партийных и советских органов. Многие из них носили позитивный характер, т. е. не только ругали, но и что-то предлагали. Были и разоблачения, по которым надо было бы привлекать к судебной ответственности. Но свобода слова была односторонней. Можно было только ругать прошлое и поддерживать настоящее. Стоило только Нине Андреевой в статье «Не могу молчать» в газете «Правда» написать иное мнение на происходящее, как вся эта лавина демократов обрушилась на нее.

Понятия Родины, патриотизма, верности стране были извращены. Мое поколение и я были воспитаны на том, что служба в армии и на флоте — почетная обязанность каждого гражданина нашей страны. Я помню, каким презрением окружали тех, кто пытался уклониться от службы в армии. Если кому-то каким-то способом удавалось уклониться от призыва, то он скрывал это, как раньше скрывали заболевание венерической болезнью. А во времена начала демократии известный кинорежиссер Эльдар Рязанов с восторгом рассказывал телезрителям, как ему удалось увильнуть от службы в армии. Что было позорно — стало нормой.

За рубежом Горбачева объявили великим. Российские демократы им подпевали. Мне казалось, что Горбачев всерьез [279] поверил, что он великий и таким останется в истории. Чтобы заслужить еще большую похвалу от Запада и остаться на веки веков великим преобразователем мира, Горбачев предал свою страну, своих товарищей по Варшавскому договору и вывел советские войска из Германской Демократической Республики и других дружественных стран. Причем сделал это мгновенно, без всякой подготовки, нанеся этим страшнейший удар экономике страны, ее внутреннему и международному положению. Я не говорю, что этого не надо было делать. Я считаю, что надо было сделать на определенных условиях. Например, мы распускаем Варшавский Договор, американцы — НАТО. Мы уходим из ГДР только тогда, когда в СССР будет средствами и силами ФРГ построено все необходимое для дислоцирования уходящих войск. Все это я здесь написал, помня вечные слова Шота Руставели: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой издалека». Не замахиваясь на лавры стратега, я эмоционально воспринимал все происходящее. Для меня Горбачев — предатель своего народа, страны и партии. Ослепленный стремлением к вечной славе и надеждой на народную любовь, Горбачев привел Советский Союз к катастрофе. Его действия я могу объяснить только этим или еще тем, что он был просто куплен врагами нашего государства. Все-таки последнее маловероятно, так как сейчас средств у него, видимо, маловато, потому что бывший президент великой державы подрабатывает тем, что рекламирует пиццу. Главным деструктивным действием была локализация партии, в результате чего ее устранили с арены развивающихся в стране событий. К этому времени КПСС все еще оставалась силой, которая могла многое сделать. Жесткая централизация и дисциплина гарантировали возможность результативного использования партии в процессе демократизации страны. Мне отлично известно, что история не принимает термин «если бы». Но все-таки если бы Центральный Комитет партии организовал принятие на съезде КПСС необходимых решений и мобилизовал [280] членов партии на их выполнение, то многое могло бы быть по-другому. Мне кажется, что партия сама должна была бы открыто заявить о допущенных перегибах и ошибках и наметить новый курс, четко сформулировать программу демократизации жизни страны.

Конечно, главное, что должна была сделать партия — это осмыслить и определить новый стратегический курс страны в экономике. Примеры, что можно было сделать, были. Тут и НЭП, который при Ленине сделал чудеса с экономикой страны, тут и Китай, который после «культурной революции» очень эффективно развивает свою экономику. Не обязательно так, но обязательно ясно, зримо и последовательно кардинально.

В КПСС к этому времени были миллионы членов партии. Пусть половина из них по каким-либо причинам не смогли бы стать проводниками нового курса, но оставшаяся половина организованных, дисциплинированных и убежденных членов партии — великая сила.

Я хорошо помню партийные конференции и собрания времен Горбачева. В первой половине этого периода они проходили в обычном режиме: «Гип-гип-ура Горбачеву и его действиям». Вторая половина — растерянность и недоумение.

В это время началось массовое движение за выход из партии. Коммунист писал заявление, партийная организация его рассматривала и принимала решение «исключить». Никаких мер по выяснению причин, почему хочет выйти, и тем более по действиям для удержания его в организации не принималось. Была директива — не мешать выходить. По телевидению показывали сюжеты такого типа: милицейский начальник в больших чинах на виду у многих собравшихся сжигает свой партийный билет, группа людей бросает свои партбилеты в горящий костер и т. п. Газеты, журналы сообщали об известных людях, добровольно покинувших партию.

Привыкшие к централизации коммунисты первичных организаций не знали, что делать и как себя вести. [281]

Из общественно-политической жизни в результате отсутствия четкого руководства были исключены организованные ячейки общества. Через некоторое время стало ясно, что это было сделано совершенно сознательно и преднамеренно. Стоит вспомнить, кто руководил партией в это время. На первом месте — Горбачев. Он никогда не был коммунистом, убежденным в правоте своего дела. Он просто удачно делал карьеру. Когда произошел развал Союза, он своим личным решением распустил КПСС. Членов и кандидатов в члены Политбюро за некоторым исключением никак нельзя причислить к идейным коммунистам. Стоит только назвать их фамилии: Ельцин, Яковлев, Алиев, Шеварднадзе. Все они из руководителей КПСС превратились в яростных антикоммунистов. Наивно было ждать, что эти люди будут что-то делать, чтобы сохранить Советский Союз и КПСС.

Четкая последовательность действий в развале страны просматривалась по линии комсомола и профсоюзов, которые вышли из-под контроля КПСС.

По многим признакам было видно, что «всенародное негодование» не являлось только стихийным процессом, оно финансировалось и организовывалось определенными силами. Простые примеры. На Кировском проспекте в Ленинграде у памятника «Стерегущему» молодой парень размахивал трехцветным флагом, второй сидел рядом. Через некоторое время они менялись занятиями. Я еще не знал, что это будущий флаг России. Подхожу и спрашиваю, чем они размахивают и зачем. Отвечают: чем размахивают, они не знают, им это «до лампочки», а вот зачем, совершенно ясно — им за это заплатили. Когда Литва заявила о выходе из состава СССР и там произошли какие-то события, в которых демократическая общественность обвинила СССР, я видел, как на цоколе здания какой-то молодой парнишка краской написал фразу: «Прости, Литва». Я подошел и спросил, о чем речь. Он ответил: «Понятия не имею, мне заплатили — я пишу». В метро я был невольным свидетелем, как один мужчина [282] инструктировал другого, более молодого по возрасту, как надо работать с солдатами конкретной воинской части. В конце инструктажа молодой сказал, что кончаются деньги на транспорт и другие расходы. Старший ответил: «Добавим».

Журнал «Огонек» был форвардом антисоветской и антикоммунистической пропаганды времен демократизации нашей жизни. Его редактор тех времен, тогда еще коммунист, Коротич, в настоящее время проживает в Америке. Комментарии излишни.

Когда-нибудь станет известным не только размер денежной суммы, израсходованной на организацию развала СССР и разгона КПСС, но также перечень лиц, кому они были выданы. Деньги счет любят, и просто так бесследно не пропадают. Конечно, это сверхсекретные сведения, но нет ничего тайного, что бы не стало явным.

Страну охватил хаос. Можно написать тысячи страниц, приводя многочисленные примеры того, что приближалась катастрофа. А можно привести только один. В Москве на Красной площади среди бела дня приземлился иностранный спортивный самолет, летчик которого спокойно провел его через все стратегические линии противовоздушной обороны столицы.

На этом фоне возник Ельцин. Будучи первым секретарем московской организации КПСС, он не сработался с Горбачевым, тот его снял с должности и направил на второстепенную работу. Я помню телевизионную передачу, где Ельцин просил партийную реабилитацию. Ему отказали. Тогда Ельцин вышел из КПСС и стал ярым врагом партии, в руководстве которой состоял все время перестройки. Сразу стало ясно, что никогда он не был убежденным коммунистом, что все его действия в партии были только маневрами карьериста, и главным содержанием его жизни является стремление к власти. Ельцин — человек действия. Не удалось достичь высшей власти, используя КПСС, он получил ее в борьбе против коммунизма.

Безусловно, что Ельцин обладает способностью личного [283] воздействия на массы. Он был способен вызвать массовый психоз. Я помню толпы возбужденного народа, которые исступленно кричали: «Ельцин! Ельцин!»

Ельцин разоблачал всех, критиковал все, а обещал всем все. В противовес болтливому Горбачеву говорил кратко, емко и безапелляционно.

На Ельцина сделали ставку враги существующего строя и нашей страны. Он оправдал их надежды. Советский Союз был раздавлен подписанием Беловежского соглашения, которое юридически неправомерно. Ельцин стал главой нового государства под названием Россия (второе название — Российская Федерация), а я — гражданином этого государства.

Я никогда не только не восхищался, но даже не симпатизировал Ельцину. Естественно, никогда не голосовал за него, и за всех тех, кто стоял за ним или был близок к нему. Всегда видел в нем только одно — неуемное честолюбие и желание добиться высшей власти во что бы то ни стало. Я никогда не верил ни одному его обещанию или заверению. Ельцин для меня — только разрушитель, абсолютно не способный ни на какую созидательную деятельность.

В моем понимании истории России с древнего времени и до настоящего, среди ее правителей не было ни одного, равного Ельцину по размерам причиненного его правлением ущерба территориальной целостности страны и ее положению в мировом сообществе, а также экономике и уровню жизни большинства населения.

Системе базирования советского, а теперь российского Военно-морского флота Ельцин нанес урон, равновеликий ядерному удару как по величине, так и по скорости.

Мгновенно была ликвидирована практически вся система базирования Черноморского флота, в том числе главная база флотов — Севастополь, Керченско-Феодосийская военно-морская база с ее уникальными полигонами по испытанию новой военной техники, военно-морская [284] база Донузлав, аэродромы морской авиации, один из самых мощных в ВМФ радиоцентров и многое-многое другое.

Удар Ельцина по системе базирования Балтийского флота также был весьма результативным. Единая система была разорвана, образовались два района базирования — Калининградский и Ленинградский, а между ними — военно-морские базы других государств, которые вскоре станут членами НАТО.

Система базирования Балтийского флота потеряла Таллин, Ригу, Лиепаю, а с ними вместе судоремонтные заводы, учебные центры, склады различного назначения и многое-многое другое.

Ельцин наносил и точечные удары по другим элементам системы базирования Военно-морского флота страны. Так, одним ударом была ликвидирована главная база Каспийской флотилии в Баку, другим — один из главных центров дальней связи ВМФ в Средней Азии.

До самого роспуска КПСС я из партии не выходил и свой партийный билет храню до сих пор.

Бывший секретарь Ленинградского обкома КПСС Ю. Белов так размышляет о событиях 1990–1991 годов (Санкт-Петербургские ведомости от 18.08.01):

«В предвоенные, военные годы и годы послевоенного возрождения страны, когда пребывание в партийном руководстве означало громадную личную ответственность, КПСС в действительности была мобилизующей силой общества. Факт исторический, не признаваемый разве что патологическими антикоммунистами.

С хрущевского периода эта роль выполнялась партией благодаря самоотверженной деятельности представителей старой партийной элиты в центре и на местах. Но в этот же период начала формироваться новая генерация — генерация будущих Горбачевых и ельциных, для коих удовлетворение неуемного тщеславия, личной карьеры стало превыше всего. Они не помышляли о предательстве, но шли к нему, когда перед ними вставал вопрос — личная [285] власть или интересы государства. В этот же период набирала силу психология безропотного исполнительства: что желает первый — закон.

Как показала история, в КПСС было две партии — партия ответственности за социальные интересы граждан и национально-государственные интересы страны и партия личной карьеры властолюбцев».

Прошу читателя обратить внимание на фразу о двух партиях. В этой фразе — сущность моего членства в партии. Я был в партии ответственности и этим горжусь. Вызывала недовольство народа и привела страну к катастрофе вторая партия — партия личной карьеры.

Реальная жизнь, естественно, трансформировала мои взгляды и убеждения, но эта трансформация не коснулась главного.

После роспуска КПСС я ни в каких политических партиях не состоял и не состою, ни в каких общественных движениях не участвовал и не участвую.

Свою гражданскую позицию я пытаюсь реализовать, участвуя в выборах всех степеней, хотя отлично понимаю, что это такое и чем они кончаются.

Датами главных событий, круто изменивших жизнь нашей социалистической страны, являются: 12 июня 1990 года — день принятия Декларации о государственном суверенитете Российской Федерации и так называемая августовская революция 1991 года. От этих дат начинается отсчет крушения социализма и разрушения Советского Союза.

До этого я все время упоминал о противостоянии и борьбе капитализма и социализма. Нет необходимости перечислять, кто финансировал эту борьбу. Но воевали не только два строя, а еще и две державы. Вот что пишет на эту тему А. Юрков в «Санкт-Петербургских ведомостях» от 01.06.02: «Только наивные люди до сих пор считают, что основой холодной войны были идеологические, а не геополитические приоритеты. Не столько революционная «зараза» большевиков всегда была ненавистна [286] Западу, сколько их способность сохранять целостность и независимость державы».

С предельной откровенностью роль Америки в разрушении Советского Союза и крушении социализма раскрыл Президент США Билл Клинтон на закрытом совещании объединенного комитета начальников штабов 25.10.95 (публикация «Санкт-Петербургских ведомостей» от 08.07.00): «...Используя промахи советской дипломатии, чрезвычайную самонадеянность Горбачева и его окружения, в том числе и тех, кто откровенно занял проамериканскую позицию, мы добились того, что собирался сделать президент Трумен с Советским Союзом посредством атомной бомбы...

Правда, с одним существенным отличием — мы получили сырьевой придаток, а не разрушенное атомом государство, которое было бы нелегко создавать.

Расшатав идеологические основы СССР, мы смогли бескровно вывести из войны за мировое господство государство, составляющее основную конкуренцию Америке...

В ближайшее десятилетие предстоит решение следующих проблем:

1. Расчленение России на мелкие государства путем межрегиональных войн, подобных тем, что были организованы нами в Югославии.

2. Окончательный развал военно-промышленного комплекса России и армии.

3. Установление режимов в оторвавшихся от России республиках, нужных нам».

Начиная с 1990 года и до сегодняшних дней российские демократы и западники всех мастей на все голоса говорят об одном и том же — Советский Союз рухнул только по воле народа.

Вот только некоторые факты и соображения, свидетельствующие о том, что это далеко не так. В газете «Советская Россия» от 06.01.01 в статье А. Огнева говорится: «Во время референдума 17 марта 1991 г. три четверти [287] взрослого населения страны высказалось за сохранение СССР.

Одной из главных причин безнаказанного разрушения СССР явилось то, что управление им было сосредоточено в руках очень узкой когорты людей, и перевербовка этой когорты, ее перерождение стало причиной разрушения и самой КПСС, и нашего государства в целом. В 1999 году М. Горбачев, выступая за границей, откровенничал, что целью всей его жизни было уничтожение коммунизма. Именно для достижения этой цели он использовал свое положение в партии и стране. Циничный идеолог перестройки А. Яковлев в 1998 году в «Известиях» признал, что он стал работать в ЦК КПСС только для того, чтобы разрушить советский режим изнутри, используя для этого партийную дисциплину и слабые стороны его структуры.

Ощущение произошедшего у многих из бывшего СССР, и мое в частности, хорошо выражено в повести «Пасхальное яйцо» А. Кузнецова: «Все рушится на глазах. Страна развалилась. Прибалтика — ладно, в этом есть какая-то справедливость, но Украина, Кавказ?! Крым весь восемнадцатый век завоевывали Румянцев, Потемкин и Суворов, а он уже не Россия. Украина что ли Севастополь защищала? А Казахстан? Земли русского казачества — Оренбургская, Семипалатинская, Павлоградская, Кокчетавская, Петропавловская, Усть-Каменогорская области... Семь русских областей. Там сроду никаких казахов не было. Какой Казахстан? Мы сами его создали, читать-писать научили только в тридцатых годах». Но Беловежскими соглашениями дело не закончилось. Никуда не передвигаясь, я стал жить не только в другой стране, но и в другом городе. Вместо Ленинграда мой город стал именоваться Санкт-Петербург. Это произошло по инициативе избранного главой города А. Собчака в результате референдума жителей города. Перевес в пользу нового имени был невелик. Я сомневаюсь в результатах подсчета голосов, лично я голосовал за сохранение имени Ленина. Дело [288] сделано, почтовый адрес у меня новый. К памяти и делам Петра Первого я отношусь с глубоким уважением, но считал и считаю, что не надо было это делать.

При Собчаке же вовсю муссировались мнения, что коммунисты зря погубили столько людей, защищая Ленинград, что его надо было сдать немцам, этим избежать блокады и гибели сотен тысяч людей.

Блокадница, инженер по профессии, пенсионерка по положению Г. И. Турина написала по этому поводу в 1996 году в день снятия блокады Ленинграда такое стихотворение: