Высшее Инженерно-Техническое Командное Училище Военно-Морского Флота

В Ленинград для поступления в ВИТКУ ВМФ я приехал в конце июня 1946 года. ГЪрод поразил необыкновенной по тому времени чистотой и ухоженностью улиц. Везде, где только можно, росли цветы. Поврежденные войной дома стояли огороженные или с хорошо забитыми окнами. Ворота во дворы и двери в подъезды домов были закрыты. Дворники попадались на глаза часто. На улице было малолюдно, транспорта мало, собак совсем не было видно.

В училище меня зачислили в роту кандидатов.

Кандидаты были трех категорий: гражданские, солдаты и офицеры. В основном все были родом из провинции, москвичей и ленинградцев — единицы.

Успешно сдавшие экзамены, а также окончившие десятилетку только на «отлично», в том числе и я, проходили мандатную комиссию, председателем которой был начальник политотдела училища, а одним из членов — сотрудник госбезопасности.

Увидев в анкете, что мой отец был донским казаком, начальник политотдела спросил меня:

— Не разгонял ли твой отец плетьми рабочие демонстрации и не был ли он на стороне белых во время Гражданской войны?

Я ответил, что мой отец родом с Верхнего Дона, из тех мест, где Подтелков организовал отряды красных казаков, а на стороне белых в основном были нижние казаки. Ответ удовлетворил мандатную комиссию.

Среди кандидатов был сержант Наседкин, фронтовик. Он не прошел мандатную комиссию и не был принят в училище потому, что его мать, как он говорил, была родной сестрой Сергея Есенина. Не приняли и лейтенанта Воронова, потому что в начале войны, будучи в лейтенантском звании, он ударил за какое-то хамство своего [47] командира. Его разжаловали в рядовые, направили в штрафной батальон, где он отличился и был восстановлен в офицерском звании.

Из зачисленных в училище чуть больше половины составляла гражданская молодежь, остальные — фронтовики, офицеры, солдаты и сержанты.

Присягу мы — те, кто пришел с «гражданки», — принимали в Краснознаменном зале Военно-морского училища имени Фрунзе на Васильевском острове одновременно с первокурсниками всех военно-морских учебных заведений, дислоцированных в Ленинграде. Рядом со мной стояли первокурсники военно-морского отделения Ленинградской консерватории, на котором обучались будущие дирижеры флотских оркестров.

Эта маленькая деталь говорит о многом. Вроде война кончилась, зачем специально военных, да не просто военных, а военно-морских дирижеров готовить? Тогда я на это просто не обратил внимания, а вспоминая сейчас, понимаю, что уже тогда началась подготовка к созданию большого военно-морского флота, которому и оркестров потребуется много.

Дисциплина в училище была строжайшая, доходившая на первом курсе до дури. Некоторые из зачисленных в училище фронтовиков начали служить еще в начале войны, а сейчас оказались в роли молодых бойцов-первогодков, которых гоняли одинаково вместе с теми, кто только что принял присягу. Их самолюбие не выдержало этого унижения, они написали рапорта и были уволены в запас.

На втором курсе с дисциплиной все встало на свои места, казуистическая дурь отошла к новым первокурсникам, а у нас осталось только то, что необходимо для нормальной военной службы.

В училище в те времена не было и признаков того, что сейчас в армии и на флоте зовется «дедовщиной». Никаких намеков на издевательство младших со стороны старших, но служебные отношения были строго по уставу. Все [48] держалось на младших командирах, которых также назначали из курсантов. Командир нашей роты инженер-лейтенант А. А. Рымкевич, ставший впоследствии профессором и доктором технических наук, появлялся в роте не более двух-трех раз в месяц, «давал разгон», которого хватало еще на месяц. Чистота, заправка коек, обмундирование — все было на самом высоком уровне. Винтовки, станковый пулемет, ящики с патронами стояли прямо в спальном помещении без всяких запоров. Кладовая, где хранились обмундирование и личные вещи курсантов, тоже не запиралась. За все время моего обучения не было ни одного случая кражи. Позднее, в 1970-х годах, ротные офицеры дневали и ночевали в ротах, оружие и патроны хранились в специальных комнатах с железными дверьми, с решетками на окнах, а все кладовые и ящики запирались — кражи курсантских вещей не были редкостью. А во время «перестройки» в этом же училище были случаи кражи курсантами оружия с целью продажи его бандитским группировкам.

Во время моей учебы в училище была создана такая обстановка, мы так привыкли друг к другу и к нашим порядкам, что возвращение из отпуска в строй и в казарму совершенно не тяготило.

Самовольных отлучек (уход без разрешения командования из расположения училища) у нас практически не было — по крайней мере, за все время моего обучения никто не попадался.

Училище регулярно организовывало совместно с ленинградскими институтами вечера отдыха курсантов и студентов (точнее, студенток).

В училище была отличная самодеятельность, талантливые музыканты, певцы, вечера отдыха проходили увлекательно и весело.

В училище регулярно проходили встречи с известными артистами, поэтами и деятелями культуры.

У нас в гостях были А. Тарасова, В. Меркурьев, Е. Флакс и др. Через клуб училища мы приобретали билеты в театры [49] города. С репертуаром Кировского театра, Театра муз-комедии, Пушкинского и Театра комедии мне удалось ознакомиться практически полностью.

Естественно, что девушки, как и во все времена у студентов и военных, были «предметом» особого внимания. В тогдашней нашей среде грязных разговоров о женщинах не было, а наше отношение к девушкам в то время можно определить забытым ныне словом «романтическое».

В те времена шла борьба с «буржуазной идеологией и тлетворным влиянием Запада», которая проводилась и на вечерах. Танго тогда официально переименовали в медленный танец, фокстрот — в быстрый. За весь вечер официально разрешалось танцевать только одно танго и один фокстрот, остальное — вальс, краковяк, полька, мазурка, паде-паденер и еще какие-то, названия которых забылись. Нам же, как и девчатам, хотелось танцевать только то, что не рекомендовалось, поэтому указание наших «идеологов» нарушалось при всяком удобном случае.

После окончания занятий в 22 часа у нас по распорядку была вечерняя прогулка — строем ходили по улицам около Таврического сада и пели песни. Песни были очень хорошие, и пели их от всей души и с радостью. Запевалы были великолепные. Это были песни моря, песни войны и долга, песни дружбы и любви, но среди них и такие: «Зашел я в чудный кабачок, кабачок, вино там стоит пятачок, пятачок...» или «В Кейптаунском порту стояла на борту «Джанета», поправляя такелаж». Никто из командиров и политработников никогда не корректировал наш репертуар и не навязывал какой-либо «официоз».

Как-то вечером какой-то армейский полковник остановил строй и строго выговорил старшине роты за то, что поем песни английских и американских моряков, сказав, что мы космополиты и не выполняем решение партии по идеологии. После этого мы на всякий случай разучили песню: «Москва — Пекин. Сталин и Мао слушают нас» и орали ее при необходимости, но все старые песни продолжали [50] петь до окончания училища, а потом исполняли их на юбилейных встречах выпускников.

По части идеологии тогда в стране боролись не только с «тлетворным влиянием Запада», но и с «низкопоклонством перед Западом». Главная цель борьбы с «низкопоклонством» — воспитать чувство национальной гордости и вселить уверенность в том, что мы и сами все можем, мы — не глупее. Цель, безусловно, благородная и нужная, но достижение ее было организовано по-дурацки. Началось с того, что стали переименовывать все названия с иностранного на русские, в том числе и в технике.

Техническая терминология, по сути дела, — интернациональная, а тут начался какой-то дурдом: тротуар стал плитной дорожкой, бульдозер — тракторной лопатой, эскалатор — ленточной лестницей, калоши — мокроступами, байпас — трубным обводом и т. д. и т. п.

Была проделана большая и полезная работа, в результате которой стали известны многие имена русских ученых и изобретателей, открытия которых по времени были раньше открытий, сделанных иностранцами, а вошли в историю под именами этих иностранцев. Но тут же началась и дурь. Начальник нашего училища генерал-майор Бугров Ф. Я. в свое время защитил кандидатскую диссертацию по теме «Инженерное оборудование позиций морской железнодорожной артиллерии». В своей диссертации он писал, что впервые железнодорожная артиллерия была применена во время гражданской войны в Соединенных Штатах Америки. В нашем училище нашелся какой-то капитан I ранга, планируемый к увольнению в запас (то ли за бесперспективность, то ли по возрасту), который на партактиве училища в своем выступлении подверг резкой критике начальника училища «за низкопоклонство перед Западом».

Он раскопал в Публичной библиотеке газетную заметку о том, что некий поручик N перевозил на железнодорожной платформе пушку из Москвы в Санкт-Петербург. На остановке поезда где-то в районе Твери он выстрелил [51] из орудия, и этот выстрел был сделан на год раньше применения железнодорожной артиллерии в Америке, на основании чего капитан I ранга обвинил Ф. Я. Бугрова, который в диссертации писал о первородстве железнодорожной артиллерии в США, в этом самом «низкопоклонстве» и в предании забвению заслуг русских артиллеристов.

Бугрову ничего не оставалось делать, как каяться, признаваться в грехах и написать дополнение к своей диссертации о том, что первыми с поезда стреляли русские. Естественно, что теперь капитана I ранга увольнять было нельзя, и он еще какое-то время «болтался» на кафедре.

Потом в училище ходили слухи, что в конце концов Бугров нашел в архивах приказ о наказании поручика N за учиненные им в пьяном виде безобразия на железнодорожной станции, в том числе и стрельбу из пушки, стоявшей на железнодорожной платформе. Но дело было сделано и пересмотру не подлежало.

Русская железнодорожная артиллерия появилась раньше американской.

Еще тогда боролись с космополитами, которых в училище и в глаза никто не видел. Бороться с ними было легко, их фамилии появлялись в официальной прессе, поэтому на семинарах или собраниях клеймили тех, про кого прочитали в газете. «Высшим пилотажем» было бы найти хотя бы одного космополита и у нас в училище, но я не помню, что это кому-либо удалось. На всякий случай объявили, что космополит — это тот, который носит узкие брюки и туфли на толстой подошве.

И, конечно, боролись с Ахматовой и Зощенко, чье тлетворное влияние могло испортить наши молодые души.

Я уже писал, что состав наших курсантов был из провинциальных мест, жили мы в казармах, отгороженные от жизни города, встречались в основном со студентами, жившими в общежитиях, т. е. тоже провинциалами. Наш день был так уплотнен, что если на музыку, песни и танцы еще кое-как время и выкраивали, то вот художественную литературу [52] читали крайне мало. С тем кругом ленинградцев, которые знали, любили и почитали писателей и поэтов, не включенных в официальную программу по литературе средней школы, у нас контактов практически не было.

В то время почти никто из нас Ахматову не читал, поэтому бороться с ней было проще. Зощенко читали и любили, поэтому жалели, что он попал в эту идеологию как кур в ощип.

А еще мы боролись с академиком Марром, который что-то там напутал в вопросах языкознания, а товарищ Сталин его поправил.

Доставалось от нас и полковнику Иванову, который обратился с письмом к товарищу Сталину, а товарищ Сталин дал развернутый критический ответ на его письмо. Во время нашей учебы в училище было и знаменитое «ленинградское дело», и борьба с генетиками.

Вспоминая сейчас эту идеологическую и политическую борьбу, помню и свое тогдашнее отношение к ней. Видимо, похожее отношение было и у моих товарищей.

Я верил в правильность и необходимость всех действий партии и не подвергал сомнению их целесообразность, но методы, которыми эти мероприятия проводились, и люди, которые их осуществляли, вызывали у меня сомнения: «Поручи дураку богу молиться — он и лоб расшибет».

Мне было непонятно, зачем во всех парторганизациях страны проводить партийные собрания по поводу письма Сталина академику Марру и принимать решения, что Сталин прав, а Марр «не того». Миллионы людей говорили о том, чего они совершенно не понимали. Наверняка во всей стране всего только несколько десятков человек могли квалифицированно разбираться в вопросах языкознания. Мне было непонятно, почему вместе с русскими народными песнями нельзя слушать и джазовую музыку, почему нельзя танцевать танго, а надо танцевать краковяк.

По всем этим вопросам политической и идеологической [53] борьбы отмечаю самую главную, по моему мнению, особенность.

Все мы, особенно наши старшие товарищи-фронтовики, отлично знали «правила игры» — не болтай лишнего, не возникай, не умничай, делай как все.

У нас была четкая программа жизни — мы хотим стать инженерами, мы хотим потом заниматься инженерными делами. Если мы не будем соблюдать «правила игры», нам не дадут возможности стать инженерами. Поэтому по вопросам политической и идеологической борьбы мы говорили только на собраниях и семинарах и только то, что надо было говорить. Не помню, чтобы по этим вопросам говорил с кем-нибудь, в том числе и с самыми близкими мне людьми, вне официальной обстановки: закончилось собрание или семинар — кончились и разговоры.

Это не значит, что внутренне мы были против. Это значит, что мы считали — это не наше дело, наше дело инженерное, а политикой и идеологией пусть занимаются замполиты.

Комсомольские организации у нас были ротные и классные. Комсомольские собрания регулярно проводились и в роте, и в классе.

На ротных собраниях почти всегда присутствовал командир роты, и проходили они, как правило, строго официально, т. е. нудно и бесцветно, оживляясь в редких случаях при обсуждении конкретных вопросов жизни роты.

На классных собраниях все было гораздо проще, живее и интереснее. По поводу официоза кто-то что-то промямлит, а в протоколах будет записано как надо: «одобряем или проклинаем и т. п.». Покончив быстренько с официозом, переходили к нашим делам, которые в протокол не заносились. Наши дела — это и взаимоотношения в коллективе, и осуждение кого-то за что-то, и планы, как мы будем праздник проводить, и споры, что будем покупать для общего пользования. Наши классные собрания — это школа товарищества, школа коллективизма и школа жизни. [54]

Партийная организация роты у нас была небольшая, в ней состояли только те, кто пришел в училище уже партийными, и двое курсантов (один из них — я), вступивших в партию на пятом курсе.

В середине восьмидесятых годов при окончании военных училищ практически все офицеры выпускались членами партии. Все знали, что продвижение по службе беспартийному офицеру будет затруднено.

Во время учебы никто меня не агитировал вступать в партию, наоборот — предупреждали, что членство в партии, кроме военных оков, добавляет еще и партийные. Мне приводили примеры, когда члена партии от благоустроенной жизни в городе направляли, как тогда говорили, «на каторгу» — в колхоз, поднимать сельское хозяйство. Не подчинившегося исключали из партии, а исключенному уже нигде хода нет.

Я в партию вступал так же, как и в комсомол, сознательно и не имея карьеристских целей, а отлично зная, что с партийного больше спрос.

Слово «сознательно», когда я говорю о вступлении в партию, имеет более емкий смысл, чем это же слово применительно к вступлению в комсомол. Ко времени вступления в партию я прошел весь курс наук по программе высшего учебного заведения, которые так или иначе имеют отношение к слову «сознательно», а именно: основы марксизма-ленинизма, марксистско-ленинскую философию, политическую экономию и др. К осознанному и осмысленному решению стать членом партии нужно добавить и слепую веру в партию и социализм, которая была у меня воспитана всем строем и образом жизни. Это как вера в Бога. Когда человек с раннего детства живет в религиозной обстановке, он начинает и сам верить в Бога. Спроси его, почему он верит — наверняка ничего толкового не услышишь, кроме следующего: «Потому что Бог есть. Потому что без Бога нельзя».

К началу пятидесятых годов культ личности Сталина достиг своего предела. Приведу несколько примеров. [55]

Однажды мне попал в руки учебник для медицинских вузов, в котором речь шла о глистах. Из любопытства просмотрел предисловие, в котором черным по белому было написано, что советская наука о глистах — передовая, а буржуазная блуждает в потемках. Успех советской науки о глистах объясняется тем, что она базируется на трудах товарища Сталина...

Когда Сталин баллотировался на выборах в Верховный Совет СССР по Кировскому району Ленинграда, по этому поводу там намечался митинг, куда направлялись делегации из всех районов города. От нашего училища делегацию сформировали просто — построили все училище, и мы строем пошли от Таврического сада к Нарвским воротам. Это мероприятие проходило во время экзаменационной сессии. На подготовку к экзамену полагалось два дня, один из которых я уже простоял в карауле. На следующий день планировался митинг в поддержку Сталина, и я обратился с просьбой к командиру роты остаться в училище для подготовки к экзамену. Он, естественно, не разрешил, объяснив, что это прерогатива заместителя начальника факультета по политчасти. Я обратился к замполиту. До сих пор помню его испуганное лицо. Испуг был вызван тем, что кто-то может узнать, что его курсант не хочет идти на митинг, посвященный товарищу Сталину. Конечно, на митинг я пошел, а потом ночь просидел над книжками и экзамен сдал.

Командиром одной из рот у нас был Герой Советского Союза майор Емельянов-Барченко. В училище он прибыл с Северного флота, где во время войны командовал разведовательно-диверсионным отрядом. Это был замечательный отряд и замечательный командир — действия отряда, храбрость и дерзость командира и его бойцов до сих пор пример для подражания на нашем флоте.

Приведу такой эпизод. Одна из бухт, в которую командование фронта и флота планировало высадить крупный морской десант, была надежно прикрыта с моря береговыми артиллерийскими батареями. Это были специальные [56] фортификационные сооружения из бетона и стали, укрытые в гранитных скалах и способные выдержать удары корабельных пушек и бомбежку нашей авиации. Кроме того, они были оборудованы инженерными системами и огневыми средствами, позволявшими держать круговую оборону при нападении на них с суши. По всем военным законам бухта была неприступна для морского десанта — корабли, войдя в бухту, были бы расстреляны береговой артиллерией. Отряд Барченко незаметно пересек линию фронта, темной ночью ликвидировал охрану батарей, ворвался в казематы, уничтожив личный состав и захватив батареи. Корабли Северного флота вошли без потерь в бухту и высадили десант.

Так вот, во время выборов Барченко остался ночевать в училище, чтобы с раннего утра проконтролировать, как голосует его рота. Голосование начиналось в шесть утра, к восьми часам в училище уже проголосовали, и Барченко собирался уходить на свой избирательный участок по месту жительства. К нему подошел один из офицеров политотдела и что-то сказал. Барченко выслушал и быстро пошел на улицу, сел в легковой автомобиль начальника училища и уехал. Офицеры и курсанты были в недоумении — что случилось? Никто раньше не видел, чтобы командиру роты, хоть он и Герой Советского Союза, начальник училища давал свою машину.

Оказалось, что Барченко жил в том районе, где голосовали за Сталина. К восьми утра там остались единицы, кто еще не успел проголосовать, среди них и Барченко. Из соответствующих служб начальнику училища сообщили, что его подчиненный еще не принял участие в голосовании.

Причины волнения Барченко и необыкновенной щедрости начальника училища стали понятны: он был единственным в училище командиром роты, который не являлся выпускником нашего училища, и его методы командования ротой отличались от остальных. Выпускники училища командовали ротами так, как командовали ими, когда они сами учились. Они были молоды, сами только [57] что были курсантами, умели подчиняться и заставить подчиняться других. Это были отличные командиры, которые нас многому научили и которым мы многим обязаны. Но они командовали только по уставу, а Барченко командовал, как сейчас говорят, еще и «по понятиям».

К курсантам он относился как отец к детям. Например, старшина роты производит увольнение и кого-то из курсантов не увольняет по каким-то причинам: то брюки не так выглажены, то тельняшки не первой свежести. После того как старшина роты сам уйдет в увольнение, ротный Барченко разрешал увольнение и ранее оставленным после устранения замечания старшины роты. В училище ранее такого никогда не было — считалось, что это разлагает дисциплину. А получилось наоборот. Курсанты искренне полюбили Барченко и старались не нарушать порядок. Не потому, что боялись наказания, а потому, что не хотели доставить неприятность своему ротному.

Выборы в то время проходили так. Городские власти давали училищу перечень домов и квартир, куда училище должно было выделить агитаторов. Каждому агитатору из курсантов выделялось несколько квартир, в основном коммунальных. В среднем на курсанта приходилось человек тридцать избирателей. Агитатор должен был агитировать за кандидатов и обеспечить явку на избирательный участок. До выборов он обходил своих подведомственных и каждому рассказывал, за кого голосовать, когда и как. В своем журнале агитатор делал соответствующие отметки. Если агитатор выявлял тех, кто намеревался не ходить на голосование, он должен был немедленно об этом доложить. Во время выборов агитатор старался как можно скорее притащить своих избирателей на участок, будучи в этом прямо заинтересованным, потому что только после того, как все его подопечные проголосуют, он мог идти в увольнение. Курсанты применяли все средства, мыслимые и немыслимые, чтобы убедить поскорее проголосовать. Если кто-то по каким-то причинам не смог прийти на избирательный участок, к нему [58] домой немедленно направлялся член участковой избирательной комиссии с урной для голосования.

В училище перед голосованием проводили специальное собрание, на котором сообщали следующее.

Выборы — дело сугубо добровольное, начало выборов — в шесть утра. Распорядок дня не изменяется, официально подъем в 8.00, но если кто хочет проголосовать раньше, ему не возбраняется и раньше встать. Окончание выборов — в 12 часов ночи, можно приходить в любое время. Если кандидат не нравится — можете его вычеркивать. Увольнение по распорядку дня, т. е. после обеда.

В день выборов с пяти утра во дворе спального корпуса начинает играть марши духовой оркестр — спать дольше не было никакой возможности. Все вставали и, делать нечего, шли на избирательный участок. В 8.00 в совершенно пустой роте дневальный, выполняя распорядок дня, кричал: «Рота, подъем!» и свистел в дудку, как это положено, чтобы разбудить роту, которой уже давно в помещении нет. В увольнение отпускали только тех, кто уже проголосовал, поэтому все старались закончить с этим делом побыстрее.

Обычно командование училища уже к восьми часам утра докладывало, что голосование закончено со стопроцентной явкой избирателей.

В первые годы обучения по революционным праздникам, которыми считались 1 Мая и 7 Ноября, всем курсантам во время обеда давали по сто грамм водки. Приходил командир роты, брал свои сто грамм и призывал нас выпить за товарища Сталина и соответствующий праздник. Позднее это прекратилось, но к выпивке курсантов командование относилось вполне терпимо. Если выполнять три основных требования: не пить в училище, не опаздывать по пьянке из увольнения и не попадать в пьяном виде в скандальные ситуации, то к слегка выпившим относились снисходительно. Если же нарушалось одно из трех основных требований, наказывали очень строго, вплоть до отчисления из училища. [59]

Начальник нашего факультета полковник Егоров, человек уже в возрасте, седовласый, полноватый, всегда безупречно выбритый и в идеально вычищенной и отутюженной форме, перед праздником строил факультет и говорил речь. В двух словах поздравив нас с наступающим праздником, он переходил к главной части речи:

— Уговаривать вас не пить в праздник не буду — это абсолютно бесполезное дело. Расскажу, как надо пить. Пить надо что-либо одно: или белое или красное. Особо обращаю на это внимание тех, кто пойдет к девушке домой в гости. Ее папа будет наливать белое, мама — красное. Принимайте сразу решение, с кем будете сотрудничать. Как только услышите приглашение за стол, сразу садитесь, и пока все усаживаются, возьмите кусок хлеба, намажьте толстым слоем сливочного масла и съешьте. Ерунда, что неприлично в гостях много есть, неприлично в гостях быть пьяным.

В то время ежегодно было два военных парада — на 1 Мая и на 7 Ноября. В Москву из Ленинграда на парад ездил морской сводный полк из четырех батальонов. Первый — училище имени Фрунзе, второй — училище имени Дзержинского, третий — политическое училище, четвертый — ВИТКУ. В Москве на парадах я был дважды — в ноябре 1947 и в мае 1948 года. От столичных парадов осталось в памяти следующее.

Перед парадом нас переодевали в новую форму довоенного пошива, которую выдавали краснофлотцам. Качество этой формы было гораздо выше той, в которой мы ходили в училище. Перед парадом нас будили рано и кормили щами, кашей, котлетами.

К параду нас готовил полковник В. Н. Воронов, руководивший в нашем училище общевойсковой подготовкой. Гонял он нас беспощадно, но ходил полк великолепно. За три дня до парада прибыл командир сводного морского полка контр-адмирал М. Крупский, по Красной площади он прошел как командир полка. На трибуне мавзолея стоял Сталин. Полк прошел так красиво, что когда [60] мы вернулись в казармы, нам объявили благодарность, а контр-адмирал Крупский был награжден орденом.

Мы были поражены — подготовил-то полк Воронов. Случилось так, что я стал свидетелем, как группа курсантов сдуру подошла к Воронову с намерением его утешить. Он дал нам великолепный урок того, как надо себя вести. Курсанты еще только начали говорить, как он сразу понял, о чем пойдет речь, и, прервав говорящих, сказал, что ордена не выпрашивают, а ими награждают, что Крупский — командир полка, а он, Воронов, заместитель, что если бы полк прошел плохо, то наказали бы Крупского, а не Воронова. Командир отвечает за все перед вышестоящим командованием, а заместитель — перед своим командиром.

В 1947 году прошел последний парад, в котором еще участвовала конница, всадники были с пиками. А в следующем году во время парада над Красной площадью впервые пролетели реактивные истребители.

Это были последние парады, когда командующий и принимающий парад были верхом на лошадях. Принимал парад маршал Советского Союза Н. А. Булганин, выглядевший на портретах чрезвычайно привлекательно. А на самом деле это был толстый человек с животом, лежавшим на шее лошади, а все лицо в каких-то оспинках.

Перед майским парадом 1948 года его генеральная репетиция проходила на Центральном аэродроме. Стояла холодная погода, и командование прислало в морской парадный полк комплекты зимнего теплого нижнего белья, которое мы и надели под парадную форму. Мы стояли на репетиции в теплом белье, тельняшках, суконных брюках и шерстяных форменках и не мерзли. Толстая одежда делала нас, в общем-то, костлявых и тощих, мощными мужиками. В армейских полках солдаты были одеты в хлопчатобумажные гимнастерки и в летнее белье, и они, естественно, зябли и ежились. Булганин отметил молодцеватый вид морского полка и попенял армейским начальникам, что их солдаты не выглядят браво.

На Красную площадь нас приводили и выстраивали [61] задолго до начала парада. Одним из элементов подготовки к прохождению была проверка патронов, вернее, отсутствие патронов. Винтовки по команде брали на плечо, открывали затворы. На патронташах отстегивали крышки. Проверяющие ходили и проверяли, нет ли патрона в канале ствола и в магазине винтовки и не припрятаны ли эти патроны в патронташах.

Мое место в строю при прохождении было близко к той стороне, где мавзолей, поэтому стоявшего на трибуне Сталина я рассмотрел довольно хорошо. Пожилой человек с уставшим лицом, похож на те свои портреты, где поменьше глянца.

Так как наше училище было училищем Военно-морского флота, то в нашем бытовом и служебном разговоре было много слов флотского лексикона. Спальное помещение называлось кубриком, кладовая личных вещей — баталеркой, каптенармус (хозяйственник) — баталером, табуретка — банкой, пол — палубой, лестница — трапом, уборная — гальюном и т. д. Дежурный у нас носил не красную нарукавную повязку, как во всех других видах Вооруженных сил, а «рцы» — узкую синюю нарукавную повязку, посредине которой идет белая полоса. «Рцы» — это название флага, который поднимается на корабле назначенным дежурным по корабельному соединению.

В наших кубриках стояли двухъярусные металлические койки, на которых мы и спали все время обучения.

Во время нашего обучения происходил процесс возрождения некоторых традиций дореволюционного морского кадетского корпуса.

Например, все курсанты высших военно-морских учебных заведений ходили с палашами, при выпуске вручался офицерский морской кортик.

Сперва мы обрадовались введению палашей и гордились тем, что имеем право их носить. Дальше начались осложнения: пришли в театр, или на каток, или просто в гости — куда девать палаш. Сидеть с ним крайне неудобно, сдавать на вешалку нельзя — именное оружие. [62]

Я носил палаш до производства в офицеры, позднее их отменили.

Время нашей учебы в училище — это время засекречивания всех военных учреждений.

Наименование нашего училища — ВИТКУ ВМФ, которое даже во время войны было открытым, оставляли только для документов, на которых стоял гриф «секретно». Для всего остального мира наше училище стало «Войсковая часть, номер такой-то». С этой секретностью был и смех и грех.

Это засекречивание было очень похоже на то, как страус прячет голову в песок и думает, что спрятался.

По городу ходили строем с развернутым знаменем, на котором написано открытое наименование училища.

Курсанты ходили с курсантскими нашивками на рукавах, но на ленточках бескозырок вместо наименования училища было написано: «Военно-морской флот».

Чтобы нас принимали за матросов, которые носили такие же ленточки, надо было бы отменить и курсовки на рукавах, но это забыли сделать.

Городские советские и партийные власти, вузы города и прочие, и прочие, и прочие — все обращались только по открытому наименованию. Но к любому курсанту, который применял бы открытое наименование училища, можно было серьезно придраться и даже отдать под суд за разглашение военной тайны. Нас чуть ли не ежедневно предупреждали о том, что мы за пределами училища должны называть себя не курсантами, а матросами Военно-морского флота, как было написано на ленточках наших бескозырок. Во всех наших открытых служебных документах писался только номер воинской части. Например, «Методическое указание для расчета балок на упругом основании для курсантов 5 курса» утверждал начальник кафедры строительной механики воинской части номер такой-то, профессор, доктор технических наук NN. Такой документ не был секретным, им обменивались с родственными вузами, некоторые курсанты [63] брали его себе в расчете на то, что, может быть, пригодится в инженерной деятельности. Идиоту и то ясно, что эта воинская часть не стрелковый полк и не бригада морской пехоты, а высшее учебное военное заведение инженерного профиля.

В те времена было два министерства: первое — Военное, второе — Военно-морское. Наше училище было во втором министерстве. В Москве и Ленинграде начальниками гарнизонов и комендантами были должностные лица из Военного министерства, а гауптвахты для содержания арестованных, наказанных за нарушение воинской дисциплины, для каждого министерства были свои.

За время обучения мне довелось отбывать наказание на гауптвахте как в Москве, так и в Ленинграде.

В Москве, во время своего отпуска, я на улице Горького пытался сфотографировать здание Моссовета. Только я навел фотоаппарат на это здание, как ко мне подошел милиционер и потребовал предъявить документ, на что я ему ответил, что он не имеет права проверять документы у военнослужащих. Началась наша словесная перепалка, кончившаяся тем, что к первому милиционеру подошел на помощь второй и они, профессионально взяв меня под руки, отвели в отделение милиции в Столешниковом переулке. Там я повел себя как дурак, не показывал документы дежурному офицеру милиции, требуя военного патруля, которому и намеревался показать документы. Дежурный офицер милиции был сама вежливость, он согласился с моим требованием вызвать военный патруль и попросил подождать. Через час ожидания в специфической компании, характерной для задержанных в милицейском отделении, я стал просить дежурного офицера милиции посмотреть мои документы, но тот ответил, что дело уже пошло. В комендатуру Москвы из отделения милиции была послана телефонограмма, теперь меня могут передать туда только под расписку.

Еще через пару часов приехал крытый грузовичок, вышел солдат с винтовкой, расписался за меня в какой-то [64] книге и отвез на гарнизонную гауптвахту: Там отобрали у меня документы и все, что было в карманах, а также брючный ремень и шнурки из ботинок, и отвели в камеру, где уже было человек двенадцать.

Оказалось, что это не дисциплинарная камера, а следственная. В ней сидели те военнослужащие, по отношению к которым уже возбуждено уголовное дело и проводилось следствие для подготовки к передаче его в военный трибунал. Там были дезертиры, угонщики автомобилей и другие правонарушители, в том числе два солдата, укравшие киоск со спиртными напитками.

Один из этих солдат был шофером грузового автомобиля, второй — крановщиком автомобильного крана. В ночное время они погрузили краном этот киоск на автомобиль, привезли его в свою воинскую часть как подарок своим сослуживцам к Новому году.

Вот эти два солдата и стали моими шефами, объяснив, кто в камере и по какой статье. Выслушав, за что меня взяли, они заохали и сказали, что мое дело хуже всех, у меня будет политическая 58 статья. Так я впервые в жизни услышал номер этой статьи Уголовного кодекса и узнал, что у этой статьи очень много подпунктов, в том числе шпионаж.

Мои шефы объяснили, что мне будут «шить шпионаж», так как я пытался фотографировать правительственное здание.

Из этой камеры никого ни на прогулки, ни на работы не выводили, только на допросы. К концу первых суток задержания я пытался стучать в дверь и требовать, чтобы меня куда-то вызвали и выслушали. Пришел начальник караула и сказал: «Будешь стучать — в морду получишь». Мои шефы сказали мне: «Не возникай», и я стал ждать.

Через трое суток меня повели на допрос к следователю. Я уже раньше упоминал, что все мои документы, а именно: отпускной билет, служебная книжка и т. д. были выписаны на воинскую часть номер такой-то. В этих документах не было указано, какого министерства эта воинская часть — Военного или Военно-морского. [65]

Следователь, старший лейтенант в армейской форме, увидев меня в морской форме и не разрешив сесть на табуретку около его стола, спросил, какого я министерства. Я ответил, что Военно-морского. Следователь тут же стал звонить кому-то, что ему подсунули дерьмовое дело из другого министерства да еще по 58 статье, а работы у него и так невпроворот и что надо этого задержанного отфутболить морякам, пусть сами занимаются. Получив какой-то ответ, следователь звонком вызвал конвойного и приказал отвести меня в камеру.

Меня отконвоировали в Военно-морское министерство, где следователь, уже в морской форме, выслушал меня и распорядился проявить пленку из моего фотоаппарата. Часа через четыре меня снова привели к этому следователю. На пленке ничего шпионского не нашли, документы были в порядке, телефонный звонок в училище подтвердил, что такой курсант в списках есть, поэтому следователь отдал мне документы, разрешил дальше продолжать отпуск и посоветовал впредь не быть дураком и предъявлять при необходимости документы милиции.

В Ленинграде я сидел пять суток на морской гауптвахте за неотдание воинской чести майору, который оказался дежурным помощником военного коменданта гарнизона.

Так как я был курсантом высшего военно-морского училища, то отбывать наказание меня поместили в камеру для сверхсрочников, где уже находилось пять мичманов. Мичманы были старше меня, прошли войну, были люди семейные и отбывали наказание за разного рода служебные упущения. Меня сразу стали звать «Витек», приняли как равного в свои ряды, и я был им благодарен за это.

За дни отсидки я наслушался от них жизненных и служебных историй, суммарное значение которых равносильно циклу лекций по психологии и проблемам выживаемости.

По правилам гауптвахты сверхсрочники пользовались некоторыми преимуществами, одно из которых было то, что двери камеры сверхсрочников не запирались и мы [66] могли самостоятельно ходить в гальюн, не вызывая выводного. Для того, чтобы понять и оценить это преимущество, надо посидеть на гауптвахте. Другим преимуществом было то, что сверхсрочников выводили на работу только с их согласия. Так как сидеть целый день в камере было тоскливо, то наша камера всегда изъявляла желание участвовать в общественно-полезных работах. Наши мичманы выбрали две общественно-полезные работы: первая — работа по установке декораций в театре Ленинского комсомола, второе — участие в ремонте крейсера «Аврора».

На работу в театр нашу камеру в полном составе привозила театральная машина. Никаких выводных из караула гарнизона не было, нас брали под ответственность театра. Поставив декорации для первого действия, мы располагались за кулисами и смотрели спектакль. В антракте убирали старые декорации и ставили новые. Затем из-за кулис продолжали смотреть спектакль. Поставив декорации в последнем антракте, все мичманы разбегались по своим квартирам или каким-то другим делам, оставляя меня досматривать спектакль и быть на подхвате при необходимости.

Досмотрев спектакль, я городским транспортом добирался самостоятельно до гауптвахты. Вообще-то театр должен был на своей машине отвозить нас обратно, но мичманы, к радости шофера машины, просили его не беспокоиться.

Приехав к зданию гауптвахты, я тоскливо ходил по аллее, ожидая, когда же мои мичманы соберутся, чтобы всем вместе зайти, как будто мы организованно на машине только что вернулись с работы. Так хотелось побыстрее попасть в свою теплую камеру на такой уютный деревянный топчан без матраца и подушки, но наказ мичманов был строгий: «Ты, Витек, не будь салагой, без нас на губу ни-ни-ни».

Крейсер «Аврора» в то время стоял на Неве у Горного института, а гауптвахта располагалась на улице [67] Римского-Корсакова. Шли на работу с выводным, вооруженным винтовкой. Пешая неспешная прогулка по одному из самых красивых районов Ленинграда — не очень строгое наказание. На «Авроре» предстояло очищать корпус от старой краски. Мне досталась средняя труба, к вершине которой меня поднимали на беседке. Беседкой называется кусок доски, прикрепленный к тросу таким образом, чтобы на нем можно было сидеть.

На первом курсе наше курсантское денежное содержание было 50 рублей, на втором — 100 рублей, на третьем и дальше — 150 рублей. До 1947 года на эти деньги в коммерческих ларьках и на рынке, кроме зубного порошка и мыла, почти ничего нельзя было купить. Для населения были продовольственные и промтоварные карточки, где все продавалось по ценам, установленным еще до войны.

В 1947 году была проведена денежная реформа, суть которой заключалась в том, что деньги старого образца были изъяты, а пущены в оборот деньги нового образца. Цены на товары были оставлены прежние, еще довоенные. Реформа была проведена образцово. Случилось чудо. Сегодня в городе ничего нет, а завтра в магазинах всего полно.

Теперь на наши курсантские деньги мы могли себе кое-что и позволить, в том числе и покупку ручных часов.

После 1947 года и до смерти Сталина в 1953 году ежегодно в апреле происходило очередное снижение цен на какую-либо группу товаров, о чем население широко оповещалось по радио и в газетах.

Наше училище было образовано в 1939 году с целью подготовки специалистов по организации базирования Военно-морского флота.

В 1937 году был создан Народный комиссариат Рабоче-крестьянского Военно-Морского Флота. Уже в 1940 году флот должен был получить много кораблей различных классов, в том числе линейные корабли, крейсера и подводные лодки. На флоте создавалась морская авиация. Флоту необходимо было в короткий срок расширить и модернизировать существующие и построить новые военно-морские [68] базы, систему береговой обороны, аэродромную сеть морской авиации. Флоту стали нужны многочисленные высококвалифицированные кадры военных инженеров, способных решить эту задачу.

Новое училище создавалось на базе Ленинградского института инженеров промышленного строительства, который был образован в 1930 году с целью подготовки для тяжелой промышленности инженеров-строителей, конструкторов и архитекторов.

Ученые и преподаватели этого института участвовали в проектировании и строительстве всех крупнейших строек первых пятилеток и подготовили кадры, ставшие потом основным костяком руководящего состава строек тяжелой и оборонной промышленности страны.

Многие ученые и преподаватели вели свою инженерную карьеру еще с дореволюционных времен. Они уже в то время были крупными авторитетами в своем деле.

Второй составной частью вновь образованного училища стал морской факультет Военно-инженерной академии, старейшего высшего военного учебного заведения России, в стенах которого работали и учились выдающиеся военные инженеры нашей страны.

Часть преподавателей этого факультета, пришедшая для дальнейшей работы в новое училище, начинала свою военно-инженерную деятельность еще до Первой мировой войны и имела в царской армии высокие воинские звания. Чтобы дать общую характеристику уровня профессорско-преподавательского состава, приведу такую арифметику: академиков Академии наук СССР — 2, членов-корреспондентов Академии наук СССР — 2, членов-корреспондентов Академии строительства и архитектуры — 2, генерал-лейтенантов — 2, генерал-майоров — 4, контр-адмирал — 1. Добавить к этой арифметике можно еще и то, что практически все начальники кафедр были профессора и доктора технических наук.

Штатная категория командира дивизии — генерал-майор, корпуса — генерал-лейтенант. Эти сведения я привел [69] исключительно с целью показать, как правительство ценило уровень знаний ученых, присваивая им такие высокие воинские звания.

По своей дальнейшей службе я был знаком со всеми училищами Военно-морского флота, Инженерных войск и многими училищами других видов Вооруженных сил.

Среди известных мне военных училищ не было ни одного, которое смогло сравниться с нашим по количеству преподавателей с такими высокими учеными и военными званиями.

Этим я вовсе не хочу сказать, что в этих других училищах преподаватели были хуже или что там готовили более слабых специалистов.

Этим я хочу сказать только одно, а именно, как Советское правительство и руководство Военно-морским флотом понимало, что никакого флота, никакого морского могущества государства не будет, если не будет обеспечено базирование. Лучшие кадры были направлены для подготовки специалистов по базированию.

При большом количестве академиков, профессоров и генералов курсантов в училище было сравнительно мало.

В училище было три факультета: первый — берегового строительства, второй — электромеханический, третий — химический. Основной учебной единицей был класс численностью 15–20 человек.

В 1946 году на первом факультете было три курсантских и один офицерский класс, на втором факультете — два курсантских и на третьем — один курсантский.

Лекции читались не более чем для двух классов, академики Академии наук СССР читали лекции аудитории, в которой было не более 30 человек. Преподаватели знали своих учеников в лицо, был возможен обмен вопросами-ответами в процессе лекции.

Полная укомплектованность кафедр и малая численность курсантов позволяла преподавателям применять индивидуальный подход в обучении.

Чтобы организовать базирование флота, прежде всего [70] надо знать, а что же это такое флот, т. е. знать корабли, авиацию, оружие, береговую артиллерию, судоремонт и многое другое. Надо знать, как все это действует, и знать, что нужно этому флоту, чтобы он действовал.

Этим занималась кафедра военно-морского дела.

Начальником кафедры был капитан 1 ранга Заболоцкий С.В., бывший офицер императорского военного флота. Я не помню ни одного начальника кафедры тех времен, который был бы ординарным человеком и не имел бы своей, только ему присущей манеры поведения. Каждый из них был яркой личностью, у каждого из них было свое лицо.

У Заболоцкого на первом месте была любовь к военному флоту и гордость за профессию флотского офицера, которые он старался нам привить. Заболоцкий учил нас не только гордиться званием флотского офицера, но и уметь быть в этом звании на войне, службе и на отдыхе.

Вот это последнее «уметь быть в офицерском звании» на отдыхе иногда вызывало у него грусть, что нам может и не понадобиться часть того умения, которая была совершенно необходима офицеру императорского флота. На одном из занятий он сказал примерно следующее: «Когда я служил младшим артиллерийским офицером на легком крейсере «Диана», то при его стоянке на рейде Кронштадта офицеры получали краткосрочный отпуск в Петербург. В Петербурге возьмешь лихача на дутых шинах — и по Невскому. Тут надо большое умение: и адмиралу во время честь отдать, и даму знакомую на тротуаре не пропустить. Потом с дамой — в ресторан, а там — целая наука, как войти, как сесть, что заказать, как за дамой ухаживать и как красиво уйти. Вам эта наука может и не понадобиться, в молодых годах будете в гарнизонных столовых обедать, а потом дома, что жена приготовит. Если и попадете в ресторан, то там сейчас прежнего шарма нет, да и в офицерской службе шарма не предвидится, будут только долг и обязанность. Естественно, что служение отечеству и добросовестное исполнение офицерских [71] обязанностей — высшая радость для офицера, но немного шарма службе не помешало бы».

В самой первой лекции Заболоцкого была такая фраза: «Современный боевой корабль представляет собой сложное инженерное сооружение». Работая в дальнейшем долгие годы на флоте и регулярно бывая на кораблях разных классов, я много раз невольно вспоминал эту фразу.

Кроме теоретического курса у курсантов была чрезвычайно полезная ознакомительная морская практика в Кронштадте. Нас разместили на корабле «Петропавловск». Это был бывший линкор «Марат», один из самых лучших кораблей советского флота.

В начале войны немецкая авиационная бомба пробила палубу и достигла погреба с артиллерийскими зарядами. Был мощный взрыв, носовая часть корабля вместе с артиллерийской башней затонули, потом ее отрезали. Корабль остался на плаву, машины и винты на месте, он мог ходить, имел кормовую артиллерийскую башню, он еще участвовал в войне с оставшимися орудиями. После войны стал учебным кораблем с новым именем «Петропавловск».

В кубриках мы спали на подвесных брезентовых койках с пробковыми матрацами, участвовали в корабельных приборках, а главное, знакомились с устройством корабля и правилами корабельной жизни.

Умение правильно вести себя на военном корабле, знания, что можно делать, а чего нельзя, мне очень пригодились в дальнейшей службе, так как на кораблях приходилось бывать часто и нередко приходилось видеть насмешливые взгляды корабельных матросов и офицеров на армейских офицеров, в интересах службы прибывающих на военный корабль, но незнакомыми с правилами поведения на нем и флотским лексиконом.

В течение двух месяцев курсанты знакомились с кораблями, артиллерийскими фортами, организацией службы, разнообразной и сложной береговой инфраструктурой (причалы, доки, заводы и т. п.) и совершали небольшой переход на учебном парусном корабле. [72]

Одной из основных кафедр в училище была кафедра баз флота во главе с профессором Е. К. Карягиным, автором уникального учебника «Базы флота». Такой кафедры и такого учебника, как и самой учебной дисциплины, не было и сейчас нет ни в одном учебном заведении (кроме ВИТКУ) нашей страны. Во времена моей учебы среди курсантов ходил слух, что книга «Базы флота» лежит на рабочем столе самого Николая Герасимовича Кузнецова, бывшего тогда военно-морским министром.

Учебник «Базы флота» давал полное представление о том, что же такое система базирования флота, в которую входят пункты базирования кораблей, командные пункты, судоремонтные предприятия, склады оружия, горючего, продовольствия, казарменные и жилые городки, госпитали, маяки, позиции железнодорожной морской артиллерии, береговой бронебашенной артиллерии, аэродромы морской авиации, радиоцентры, системы радиотехнического наблюдения, склады резерва в глубине страны, система дорог между объектами базирования и много-много другого, подробное перечисление только названий объектов системы базирования заняло бы несколько страниц.

Далее в учебнике давалось понятие, что такое живучесть и устойчивость системы базирования.

Нас учили, как рассредоточением, дублированием, маскировкой и защитным строительством можно добиться повышения живучести и устойчивости системы базирования.

Нас учили, что система базирования флота создается совместной поэтапной работой различных структур Военно-морского флота, а именно Главного командования ВМФ, Главного штаба ВМФ и штабами флотов, Главного инженерного управления ВМФ и инженерными управлениями флотов, проектными организациями, научно-исследовательскими учреждениями, Главвоенморстроем и строительными организациями флотов, а также управлениями и службами Военно-морского флота, в том числе финансовыми. После окончания строительства [73] объекты системы базирования эксплуатируются специальными организациями ВМФ.

Нас учили так, чтобы мы были готовы работать в любой организации, поэтапно участвующей в сложном процессе создания и эксплуатации системы базирования флота.

Кафедра высшей математики — ключевая для любого инженерного вуза. В ВИТКУ начальником этой кафедры был инженер-подполковник, профессор, доктор физико-математических наук Л. В. Канторович, ставший впоследствии академиком Академии наук СССР, лауреатом Сталинской, лауреатом Ленинской и лауреатом Нобелевской премий.

Еще в кандидатах мы наслушались легенд о Канторовиче. В 24 года он стал профессором, доктором наук и получил кафедру. С началом войны его мобилизовали, военной подготовки он не имел, поэтому стал рядовым. Начальник училища добился, что его в качестве матроса направили служить в училище, где его зачислили в кадровую команду. Это было небольшое подразделение, старшиной которого был мичман. В команде были матросы оркестра, ротные баталеры и хозяйственная обслуга. Как и все матросы, Канторович жил в кубрике на двухъярусной железной койке, имел винтовку, противогаз и т. п.

Старшина кадровой команды гонял его наравне с другими матросами на строевых и прочих занятиях.

Вместо хозяйственных работ матроса Канторовича направляли читать лекции по высшей математике.

Через некоторое время матросу Канторовичу присвоили звание майора административной службы, но старшине кадровой команды он по-прежнему воинскую честь отдавал первым. К концу войны воинское звание Канторовича было инженер-подполковник.

Старшекурсники рассказывали, что в начале лекции Канторович обязательно спрашивает, имеются ли вопросы по предыдущей лекции, даже если читает ее в начале курса и никакой предыдущей лекции просто не было. [74]

Наслушавшись таких легенд, мы с особым интересом ждали первую лекцию Канторовича. Тогда в наших учебных классах была должность старшины класса, на которую назначался один из курсантов. В его обязанности входило информировать курсантов о расписании занятий, получение учебников, бумаги, ручек, карандашей и т. п., следить за наличием полотенца для преподавателя, чтобы вытирать руки после мела и тряпки, а также вытирать с доски мел. В то время старшиной нашего класса был Женя Васильев, балтийский матрос, четыре года участвовавший в боевом тралении, вся грудь в наградах, в том числе очень почетные медаль Ушакова и медаль Нахимова, чистюля и аккуратист. Желая как можно лучше встретить Канторовича, наш Женя правдами и неправдами достал новое полотенце и новую тряпку, повесил их на специальные крючки около доски и спокойно ждал Канторовича.

Канторович вошел быстро, немедленно спросил: «Есть ли вопросы по предыдущей лекции?», не услышав вопросов, повернулся к доске и стал читать лекцию, одновременно выписывая мелом формулы на доске. Исписав всю доску, Канторович взял чистое новое полотенце, стер им мел с доски, бросил полотенце на пол, взял меловую тряпку и вытер ею руки. Исписал еще один раз доску, повернулся к аудитории и, вытирая тряпкой руки, спросил, есть ли вопросы. Вопросов не было, зазвенел звонок, Канторович бросил на пол теперь уже тряпку и быстро вышел.

Все курсанты, ошеломленные темпом лекции и тем, что ничего из рассказанного не поняли, молчали. Даже не молчали, а оцепенели. Как же дальше учиться будем, если в первой же лекции ничего не поняли.

И вот в этой тишине раздалась реплика Жени Васильева: «Тоже мне профессор. Полотенце от тряпки отличить не может».

С хохотом на реплику пришла уверенность — одолеем эту высшую математику.

Вечером во время самостоятельной подготовки я прочитал [75] записанную лекцию Канторовича и с радостью установил, что она оказалась мне понятной. Поделился с товарищами. У них было то же самое. Просто у нас еще не было так развито математическое мышление, чтобы с ходу понимать то новое, о чем впервые говорилось на лекции.

Вспоминая Канторовича, могу сказать, что лекции он читал превосходно. Записывать их и готовиться к экзаменам по этим записям было удобно. Слово «легко» тут не подходит, все-таки высшая математика.

Во всем, что касается преподавания, Канторович был очень организованный человек, всегда все успевал и ничего не пропускал.

Во время экзаменов Канторович был либерален и терпелив.

Учебный процесс в училище был отлично организованным и напряженным до предела. В неделе шесть рабочих дней и один выходной. Ежедневно подъем в 7 часов утра, зарядка, завтрак и до обеда шесть часов лекций, после обеда час отдыха (спали в кроватях), затем самостоятельные занятия до 22 часов (с перерывом на ужин), прогулка, с 23 до 24 — в кубрике час личного времени, в 24 часа — отбой.

Лекции читались четко, курсанты старались их как можно тщательнее конспектировать, так как подготовиться по учебникам к экзаменам было практически невозможно.

Самостоятельные занятия проводились в классных комнатах, где у каждого курсанта было свое постоянное рабочее место, и где он хранил все свои учебные принадлежности.

Режим самостоятельных занятий: 50 минут работы, 10 минут перерыв. Все по звонку. Во время самостоятельных занятий никаких хождений по коридору, в классах — тишина.

Курсовых работ было много, за их своевременной сдачей организован жесткий контроль. Не сдал вовремя — нет увольнения в выходной день.

В училище был свой инженерный полигон, где курсанты первого и второго курсов в летний период проходили [76] общевойсковую подготовку, изучали минно-подрывное дело, работали со строительными машинами и механизмами, производили геодезические съемки, ходили на шлюпках и занимались многими видами военно-прикладного спорта.

Чрезвычайно важным элементом обучения была ежегодная производственная практика на флотах курсантов старших курсов. Практика курсантов нашего училища резко отличалась от практики курсантов других военных училищ. Курсантов нашего училища назначали на штатные должности, и они работали самостоятельно, а не были дублерами штатных работников.

В 1949 году я шесть месяцев работал мастером строительного участка на производственной практике в Севастополе, в 1950 году три месяца на той же должности в Калининграде, а в 1951 году четыре месяца на должности инженера-проектировщика Военморпроекта-26 в Ленинграде.

В некоторых решениях Сталина можно увидеть стремление следовать примерам русской истории.

Например, во время войны Сталин руководство обороной Севастополя поручил командующему Черноморским флотом, адмиралу Октябрьскому, хотя армейские части, обороняющие город, по численности значительно превосходили флотские.

Так же было и при императоре Николае I, когда во главе обороны Севастополя были адмиралы Нахимов и Корнилов.

После войны Сталиным было принято решение: флот город защищал, флот будет город восстанавливать, для чего создали специальное строительное управление «Севастопольвоенморстрой», количество работающих в нем исчислялось десятками тысяч людей. Кандидатура на должность начальника «Севастопольвоенморстроя» должна была быть одобрена Сталиным. Командование Военно-морским флотом приняло решение рекомендовать на эту должность генерал-майора А. П. Колерова.

В конце шестидесятых годов мне довелось услышать [77] рассказ самого А. П. Колерова о том, как происходило назначение.

Колерову, который в то время служил на Тихоокеанском флоте, приказали немедленно вылететь самолетом в Москву на заседание Политбюро, где будет решаться его назначение на должность начальника «Севастопольвоен-морстроя». Все время перелета Колеров обдумывал варианты своего ответа на предполагаемый вопрос Сталина, справится ли он с этой должностью. Первый вариант ответа был: «Справлюсь, товарищ Сталин». Но тут же Колеров пытался спрогнозировать реакцию Сталина на такой ответ: «Нельзя его назначать, слишком самоуверенный, еще с обстановкой не ознакомился, а уже заявляет, что справится». Второй вариант ответа у Колерова такой: «Постараюсь, товарищ Стачин», на что был и вариант прогнозируемой реакции: «Ну что его назначать, когда не уверен. Он, видите ли, будет только стараться». И так долгие-долгие часы перелета в мозгу у Колерова то «Справлюсь», то «Постараюсь справиться». Прилетели, доставили в приемную, попросили подождать. Через некоторое время пригласили зайти. Зашел. Остановился у порога. За столом несколько человек, на председательском месте Молотов, читающий какие-то бумаги. Министр Военно-морского флота Н. Г. Кузнецов говорит Молотову: «Это Колеров на «Севастопольвоенморстрой». Молотов поднял глаза от бумаг, посмотрел на Колерова, кивнул, и снова стал смотреть бумаги Н. Г. Кузнецов махнул рукой А. П. Колерову, чтобы тот выходил. Назначение состоялось.

В «Севастопольвоенморстрое» не хватало инженерных кадров, поэтому Н. Г. Кузнецов принял решение направить в феврале 1949 года на шесть месяцев около 300 курсантов старших курсов ВИТКУ ВМФ для работы на военных инженерных должностях в строительном управлении.

Мы морально были готовы к выполнению такой задачи. Нас воспитывали на примере наших старших товарищей, участвовавших в 1941 году в обороне Ленинграда. Тогда сотни тысяч ленинградцев работали на строительстве [78] оборонительных рубежей вокруг Ленинграда. Рабочие руки были, военных инженеров для руководства такими специальными работами катастрофически не хватало. Военный совет фронта принял решение направить преподавателей и курсантов нашего училища на руководство строительством оборонительных сооружений. На каждого курсанта приходилось по 500 человек работающих, преподаватели были начальниками и главными инженерами оборонительных районов.

Училище в 1941 году с честью выполнило поставленную командованием фронта задачу.

В 1942 и 1943 годах училище так же активно участвовало в инженерных работах на флотах и фронтах

22 февраля 1944 года был подписан следующий Указ Президиума Верховного Совета СССР: «За образцовое выполнение боевых заданий командования в борьбе с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество наградить орденом Красного Знамени: 1-й Гвардейский минно-торпедный авиационный полк, 251-й Новороссийский отдельный артиллерийский дивизион, Высшее инженерно-техническое училище Военно-морского флота и 1-й дивизион катерных тральщиков».

Мы гордились тем, что наше чисто инженерное училище награждено боевым орденом, да еще одним указом с прославленными боевыми частями морской авиации, артиллерии и траления.

В Севастополе прямо с вокзала одну из групп курсантов, в том числе и меня, направили на Северную сторону в распоряжение начальника 116-го УНР инженера-подполковника Васильева Ю. Е. Там нас быстренько распределили по участкам. Я попал к старшему лейтенанту Костко, который назначил меня руководить строительством автобазы. Костко дал мне комплект чертежей, на генеральном плане показал репер, выделил солдата, знающего то место, где находился репер, и поставил задачу за день произвести разбивку сооружений на местности, а на следующий день приступить к строительным работам. [79]

Из инженерных приборов мне был выдан складной деревянный метр, уровень и моток шнура.

Разбивку я произвел, и на следующий день ко мне на работу прибыл взвод солдат строительного батальона в количестве 50 человек под командованием старшего лейтенанта.

Солдаты уже выслужили установленный срок службы, но ввиду нехватки рабочей силы, увольнение их в запас задерживалось, что отрицательно сказывалось на их настроении. По существующим тогда правилам, работа солдат нормировалась общесоюзными едиными нормами и расценками. Солдатам платили только те деньги, которые полагались за работы, выполненные сверх 100% дневной нормы. Таким образом, солдату не платили денег и тогда, когда он выполнит дневную норму лишь на 10%, и тогда, когда выполнит на все 100%. Нормы были очень жесткие: для того, чтобы выполнить 150%, а получить деньги всего за 50%, требовались большое мастерство, сила и здоровье.

Если взвод не выполнял норму на 100%, то командиру взвода грозили неприятности по службе.

Командиры взводов не имели реальных рычагов для повышения производительности труда.

Как командир взвода может наказать солдата, не выполнившего норму? Объявить выговор, так солдату плевать на это. Посадить на гауптвахту, так это будет вроде отдыха солдату. Отдать под суд, так всех не посадишь. Не пустить в увольнение, так они и гак сидят в степи, идти все равно некуда. Не пустить в отпуск домой, так никого все равно не пускают. Единственно реальная угроза — задержка с увольнением из армии в запас.

Такая практика была, кто хорошо работает — отпускать первыми. Но это действовало только в период, когда сроки увольнения уже объявлены.

Оставалось одно — воспитательная работа. Тут все вроде ясно — разъясняй, мобилизуй, призывай, объясняй.

Воспитательной работы было много. Но толку от нее было мало. [80]

Мое тогдашнее отношение к работе было сформировано школой, училищем, книгами, кинофильмами и газетами, пионерской, комсомольской и партийной организациями. Коротко и применяя казенные фразы, его можно выразить так: каждый советский человек должен работать изо всех сил на пользу нашей социалистической родины, эта работа должна приносить ему радость, работа должна быть главнее всего в жизни. Шкурничество, желание получить побольше денег за работу — это очень плохо. У нас же социализм, мы работаем не на капиталиста, а на себя, какие тут могут быть разговоры о выгоде.

Я готов был работать на восстановлении Севастополя с утра до ночи и без выходных. Близко к этому режиму я и работал. Я вспоминал, что когда во время войны мы работали в колхозе и на железной дороге, то работали без всяких разговоров об оплате труда, идет война, какие там заработки. Паек дают вовремя, что еще надо.

В Севастополе с первых же дней моей работы речь пошла о деньгах. Командир взвода и солдаты стремились, чтобы наряды были закрыты более 100%, чтобы расценки на работы применялись самые высокие.

Главный вывод, который я сделал для себя во время этой практики, сводился к тому, что теперь во имя только одних идей солдаты строительных батальонов хорошо работать не будут. Никакие лозунги, никакие соцобязательства и соцсоревнования, никакие доски почета, а также выговоры и гауптвахты не будут давать желаемого результата до тех пор, пока не будет создана система материального (денежного) стимулирования солдатского труда.

Несмотря на упомянутые выше крайне неблагоприятные условия оплаты труда и задержку по срокам с увольнением в запас, солдаты работали вполне удовлетворительно. Отчетливо было видно желание как можно быстрее покончить с разрухой, восстановить красавец-город и побыстрей вернуться домой, чтобы и там навести порядок.

В Севастополе рабочий день был с 8 до 19 часов, обеденный [81] перерыв из-за летней жары удлиненный, с 12 до 15 часов. Выходной день один. В субботу — полный рабочий день. Если план «трещал», то работали в воскресенье или ежедневно на час больше. Никаких отгулов за переработанное время.

По пятницам обязательные ежедневные планерки у начальника УНР, на которых присутствовал весь инженерно-технический персонал от начальника УНР до мастеров. Практически все мастера были курсанты. Планерка начиналась в 21 час и заканчивалась в 23 часа.

Основная тема — выполнение плана, основная ругань — план не идет, основная причина — задержка с поставкой материалов.

Типичный сюжет. Начальник УНР: «Иванов, почему на Бартеньевке не начаты малярные работы?». Иванов: «Не завезли краску». Начальник УНРа: «Женщины, заткните уши. Я буду спрашивать у Либермана, почему краска не завезена?»

Автобазу удалось построить в установленные сроки. Я получил документ под названием «Лицевой счет участника восстановления Севастополя».

Практику в Калининграде я проходил, работая мастером на восстановлении одного из цехов крупного немецкого завода.

Рядом с заводом восстанавливались и жилые дома, в которых раньше жили немцы — рабочие этого завода. Я впервые увидел маленькие одно — и двухэтажные квартирки с высотой до потолка 2,4 метра, с крохотной кухонькой и душевой. Первое впечатление было такое: вот капиталисты, хоть и гады, а для рабочих делают квартиры отдельные, с санузлами, а не так как у нас — барак с уборной на улице. Второе впечатление — все нормы нарушают, высота маленькая, ванной нет, кухня — не развернуться — издеваются над людьми. Когда при Хрущеве началось массовое жилищное строительство, я вспомнил эти немецкие дома, «хрущевки» были их точной копией.

Качининград выглядел тогда очень своеобразно. Все [82] дома, которые не подлежали восстановлению, были разрушены до основания и представляли собой груду кирпича, т. е. нигде не было видно отдельно стоящих стен, готовых обрушиться на прохожих. Все улицы, в том числе и тротуары, были очищены от завалов, поэтому улицы выглядели как ущелья, стенами которых были груды кирпича от разрушенных домов. Были районы, которых не коснулось разрушение, были парки, которые хорошо сохранились. Улицы были в отличном состоянии, добротная брусчатка, добротный асфальт.

По улицам ходили трамваи, город большой, маршруты длинные. Трамвай идет, идет по безмолвной и безлюдной пустыне, потом вдруг, как оазис в пустыне, дома, люди, магазины, затем опять пустыня.

Центр города и вокзал к этому времени уже были приведены в относительный порядок, по крайней мере, людей там всегда было много.

В Калининграде много строительных батальонов занимались только одним делом — заготовкой кирпича от разборки разрушенных домов. Этот старый немецкий кирпич железнодорожными составами направлялся для восстановительных работ в Ленинград, Новгород, Псков и другие города.

В центре города находился Королевский дворец, главная башня, кровля и стены которого были сплошь в пробоинах от артиллерийских снарядов и авиационных бомб. Все внутри выгорело. Весь искореженный войной дворец не утратил своего величия. Подходить близко не хотелось, вдруг рухнет, уж очень все выглядело опасно.

В городе была эпидемия кладоискательства. Много говорили о находках в разрушенных зданиях и под завалами.

В Калининграде, в том числе и под Королевским дворцом, было много подземелий, которые манили к себе искателей сокровищ и приключений.

Большинство подземелий были заполнены водой, попытки откачивать ее обычно давали нулевой результат. [83]

Могила Канта у разрушенного кафедрального собора содержалась прилично.

Нашей практикой в Калининграде руководил полковник Савицкий Г. С., преподаватель кафедры баз флота. Курсанты проходили практику на многочисленных объектах, разбросанных друг от друга на десятки километров, но руководитель не оставлял нас без надзора, внимания, совета. Его заботами нас прилично разместили, поставили на довольствие, а самое главное — платили деньги за работу в должности мастеров. В конце практики Савицкий приехал к нам подвести с руководством строительства итоги практики и вручить нам отпускные документы. Нас, практикантов, было четверо, в том числе я. Все три мои товарища были старше меня, все три — фронтовики. Мы собирались отметить окончание практики товарищеским обедом, для чего в комнате нашего общежития были сделаны все необходимые приготовления.

После подведения итогов практики мы пригласили нашего руководителя в общежитие, там он увидел накрытый стол с бутылкой, а мы попросили отобедать с нами. Вот тут полковник дат нам великолепный урок, как должен вести себя офицер-воспитатель. Он сказал спасибо и сел с нами за стол. Мы чувствовали себя крайне неловко и были как на иголках. Полковник чувствовал себя спокойно, втянул нас в разговор, мы освоились, и получился интересный неторопливый разговор о жизни, о службе, о нашей учебе. Водки была одна бутылка, т. е. наркомовская норма 100 грамм на человека, поэтому обед пьянкой при всем желании нельзя было назвать. Провожая преподавателя, мы попытались промямлить, что никому не скажем про состоявшийся обед, но он сразу прервал эту тему и сказал, что в этом не сомневается и наши заверения излишни. Дальше он сам развил эту тему: «Вы пятикурсники, как говорят, без пяти минут офицеры. Трое из вас были на фронте, где и солдатам и офицерам наркомовские 100 грамм наливали из одной фляги. Вы отлично работали на практике, а своим поведением заслужили [84] уважение ваших начальников и старших товарищей. По сути, вы уже офицеры, осталось только ждать производства. Я и обедал с вами, и сто грамм выпил как офицер с офицерами».

В 1951 году в моей жизни произошли три важных события. Во-первых, я женился. Жена моя, Валентина Николаевна, ленинградка, тогда студентка-медик, потом врач-терапевт. Вот уже больше пятидесяти лет мы всегда вместе. Во-вторых, я стал сталинским стипендиатом, а это тысяча рублей без всяких вычетов. Когда я стал лейтенантом и то на руки меньше получал. В-третьих, закончил пятый курс и стал проходить преддипломную практику в Военморпроекте-26 в городе Ленинграде.

Тема диплома мной была выбрана по гидротехнике, поэтому и практику я проходил в должности инженера-проектировщика в гидротехнической группе.

За время обучения в училище я выполнил великое множество курсовых работ, которые в большинстве своем были связаны с черчением и конструированием.

Сам процесс работы на чертежной доске всегда меня полностью захватывал и доставлял удовольствие. Я не знаю, что чувствует поэт или композитор, создавая свои произведения, но думаю, что эти чувства одного плана с чувством инженера за чертежной доской, а именно чувство творчества.

Я не мог делать чертежи халтурно. Шрифт, компоновка чертежа, сама суть инженерного решения — все это захватывало меня, поэтому курсовые работы были для меня не в тягость, а в радость.

У многих моих сокурсников работа на чертежной доске вызывала тоску и раздражение. Это не помешало им стать толковыми инженерами и сделать хорошую карьеру.

В проектной организации меня приняли как нормальную рабочую силу, тут же загрузили плановой работой, тут же пошел строгий спрос за качество и сроки. Оказалось, что чертежи курсовой работы и рабочие чертежи проектной организации это далеко не одно и то же. Научился и [85] стал давать план. Работа за доской в проектной организации хорошо подготовила меня к написанию диплома.

Время работы над дипломным проектом — одно из самых светлых и приятных воспоминаний моей жизни. Во-первых, нам присвоили старшинские звания и выдали фуражки с офицерскими кокардами, во-вторых, всех посадили в громадный светлый зал с хорошими чертежными принадлежностями и другими удобствами для работы. Распорядок дня был довольно свободным, регламентировался только подъем, отбой, завтрак, обед, ужин. Самое главное — вот он, последний рывок, после чего нас ждет интересная, увлекательная, совершенно другая жизнь, мы будем офицерами, перестанем ходить в строю и забудем, что такое увольнения. Мы все время будем жить только в увольнении.

Отношение к работе над дипломом у курсантов было разное. Здоровое большинство из нас считало, что незачем корячиться и изобретать велосипед, надо быстрее кончать с этой бодягой и начинать лейтенантскую жизнь. Вот там и надо будет «кишку рвать», если хочешь сделать карьеру.

Меньшинство, а вернее, единицы, среди которых был и я, решили «рвать кишку» на дипломной работе.

Тема моей дипломной работы была не столько строительной, сколько судостроительной. Я занимался плавучим судоподъемником для подводных лодок. Мой руководитель дипломного проекта, Н. А. Смородинский, был, как говорят, инженер от бога. Он увлек меня темой, увлек работой, научил собирать информацию и работать с ней. Он внушил мне, что не боги горшки обжигают, работай, не бойся.

Если говорить высоким стилем, то над дипломом я работал вдохновенно. Закончил в срок. Защитил. Получил «отлично».

Дальше — все как положено. Приказ о производстве в офицеры и присвоении лейтенантских званий. Торжественное построение, вручение офицерских кортиков и [86] погон. Построение уже в офицерских мундирах, где нам зачитали приказ — кого, куда и кем назначили. Меня назначили производителем работ строительного управления Кронштадтской военно-морской крепости.

Дальше прощальный выпускной банкет в прекрасном здании Дома офицеров, который и до революции был Офицерским собранием. На банкете — командование училища и наши преподаватели. Мы чокаемся рюмками с генералами, академиками, профессорами, полковниками. Перед нами лейтенантская дорога, а куда она нас приведет, не было дано знать никому. [87]