Война
В девять утра 22 июня 1941 года я стоял в строю одного из отрядов черноморского пионерского лагеря, ожидая команды пионервожатого Пети: «Шагом марш».
Вдруг Петю позвали в административное здание, откуда он не выходил минут тридцать, а мы терялись в догадках. Петя вышел, сказал: «Война» и побежал к машине, на которую уже садились мужчины пионерлагеря, подлежащие мобилизации.
Все расстроилось мгновенно. Я уже потом прочитал, что вся страна узнала о начале войны в двенадцать дня из выступления по радио Молотова. У нас в лагере радио не было, но о войне мы узнали раньше.
На второй день пионерлагерь перестал функционировать. Пионеров перевезли в Новороссийск, откуда отец забрал меня в Сальск.
Наш город расположен далеко от западной границы, поэтому всех тех ужасов, которые были в первые часы и дни войны, мы не испытали.
Официальная информация в первые дни была чрезвычайно скудной на факты и обильной на призывы. Но уже в первые недели прибывали поезда с ранеными, эвакуированными, суматоха царила буквально во всех структурах, и было видно, что разбить врага «малой кровью, мощным ударом» не получится. После выступления Сталина 3 июля всем стало ясно, какое горе обрушилось на нашу страну.
Наша детская дурацкая радость, что теперь-то уже мы сможем отличиться в боях и показать, на что способны, быстренько испарилась.
В первый месяц войны я ждал сообщений, что вот-вот врага остановят и наши перейдут в наступление. А потом и до конца войны уже не ждал, а только верил, что враг все-таки будет разбит и победа будет за нами. Эта вера не оставляла даже тогда, когда верить было чрезвычайно трудно, когда вера в победу переходила в надежду... [28]
Война стремительно наступала на наш далекий тыловой город. Сперва он до предела был заполнен ранеными бойцами Красной Армии. Под госпитали заняли все крупные школы, банк и другие административные здания. Прибывали эшелоны с эвакуированными предприятиями и населением западных областей, потом стали прибывать эвакуированные предприятия и население уже нашего областного города. В конце 1941 года немцы взяли Ростов, и наш город стал областным центром.
Город был переполнен войсками, и его бомбили днем и ночью. До линии фронта — сто километров. Длинные ночи, короткие дни, светомаскировка, перебои с электричеством, морозы, топлива нет, продовольствие только, по карточкам.
И вот в это время, в такой обстановке, когда, казалось, все рухнуло, школьные занятия не прекращались. Вот как это происходило. Уходим после конца занятий из здания школы нормально, приходим на другой день к этому же зданию — ночью пришел эшелон с ранеными, и школу заняли под госпиталь. Дежурные учителя у входа объявляют: таким-то классам — в такую-то школу и в такую смену, а таким-то — туда-то. Идем туда, учимся там во вторую или в третью смену. Через неделю и там занято под госпиталь, новое перераспределение. В это время какой-то госпиталь свернулся — возвращаемся в освобожденное здание и т. д.
Конечно, примерно половина учеников, как тогда говорили, отсеялась, но оставшаяся часть и я в том числе продолжали учиться. Где мы только не учились. Если не было помещений под классные комнаты, назначался сбор в каком-то месте. Учителя давали домашние задания и проводили консультации. Если нужно, вместо занятий ходили на расчистку завалов после бомбежки, помогали, как могли, в госпиталях, на погрузочных работах и т. д. Но все это — школой, все это — классами.
Учебный 1941–1942 год сальские учителя провели по полной программе, несмотря ни на что. [29]
Немцев выбили из Ростова, но летом 1942 года они снова взяли город и перешли в наступление по двум главным направлениям: на Сталинград и на Кавказ. В середине лета было принято решение об эвакуации предприятий и населения из Сальска.
Мои родители решили, что отец останется беречь дом, а мать вместе со мной будет эвакуироваться. Старший брат находился на учебе в Тбилиси. Мать получила эвакуационный лист и место в телеге, прицепленной к гусеничному трактору. На телеге еще ехала еврейская семья с двумя малолетними детьми, учительница нашей школы и женщина с двенадцатилетним сыном. Телега была громадных размеров и загружена госимуществом, топливом для трактора и нашими вещами. У нас тоже было несколько мешков с самыми ценными вещами.
Наш трактор с телегой включился в поток, который двигался через калмыцкие степи на Элисту, имея конечной целью Сталинград. У потока не было ни начала, ни конца — только ширина. По этой ширине двигались автомобили, тракторы, конные повозки, повозки на быках, повозки на верблюдах, люди пешком с ручными тележками, люди пешком с рюкзаками, люди пешком просто так, люди верхом на лошадях, люди на велосипедах, стада коров, овец...
Шли организованные военные части, одиночные бойцы, следовали колонны с артиллерией, госпитальные машины и повозки. Все это — под палящим солнцем, в клубах пыли, все это хотело воды, воды и еще раз воды. И над всем этим время от времени — немецкие самолеты, при появлении которых все разбегались по широкой степи, а они спокойно, как на полигоне, расстреливали или бомбили приглянувшиеся им цели.
В этот момент наш трактор остановили военные, которые объявили, что трактор с телегой реквизируется для военных целей. Они оказались людьми порядочными — вместо реквизированного дали нам подводу с двумя лошадьми. Мы перегрузили свои домашние узлы на телегу, дети сели туда же, взрослые пошли рядом. [30]
В какой-то момент военных в колонне стало не видно. Пошли разговоры, что командование сумело организовать отступавшие части и одиночек в группировку, способную оказывать сопротивление наступавшим немцам. Через некоторое время по колонне распространился слух, что двигаться дальше без военных в глубь калмыцких степей опасно — там бесчинствуют банды, грабя и убивая беженцев. Часть беженцев повернула в сторону Кавказа, на Ставрополь. С ними отправилась и наша подвода.
Немцы нас настигли, когда наша подвода в колонне беженцев ехала по улице села Московское, находящегося недалеко от Ставрополя. Раздались выстрелы и крики: «Немцы, немцы!». Подводы остановились, люди бросились от них прочь.
Побежали и мы в сторону гор. Спрятались в какой-то канаве, осмотрелись. Оказалось, что весь экипаж нашей подводы лежит под одним кустом. Появился страх — что с нами будет? Боялись: раз мы эвакуированные, значит, не хотим жить при немцах, значит, мы их враги, значит, нас надо сразу расстрелять или направить в концентрационный лагерь.
Лежим час, лежим два. Выстрелы прекратились. Надо что-то делать. Выглянули — вроде народ по улице ходит, немецкие машины все едут в одну сторону, а именно к Ставрополю, никто из них по людям не стреляет. Решили эвакуационные листы порвать и выходить из укрытия, а если будет допрос, говорить, что мы не эвакуированные, а просто ехали в гости в Ставрополь, тем более, что у всех там были какие-то знакомые.
Вышли, подошли к нашей подводе. Лошадей нет, подвода пустая, все наши вещи растащены — то ли немцами, то ли местными жителями. У женщин нервный срыв: от немцев уйти не успели, все добро, нажитое годами, разграблено, лошадей нет, возвращаться домой не на чем, и неизвестно, что с нами в ближайшие часы сделают немцы.
У матери был большой кожаный дореволюционный портфель, с которым она не расставалась никогда, с ним [31] же она и спрыгнула с подводы, с ним бежала в горы. В портфеле — документы, деньги, какие-то ценности и, конечно, туалетное мыло, которое было очень большой ценностью. Портфель тяжелый, мать от пережитых волнений еле стоит на ногах, хочется пить.
Подходим к ближайшему дому, просим воды, садимся на скамейку, туда же ставим портфель. Хозяин садится к нам на скамейку — рядом с портфелем. Пьем воду, встаем, оборачиваемся — нет ни хозяина, ни портфеля. Мать идет в дом и просит отдать портфель, хозяин говорит, что никакого портфеля у него нет, а если она будет «возникать», то он позовет немцев и сдаст нас как эвакуированных коммунистов.
Пропажа документов принесла нам впоследствии много хлопот, и каждый раз мы еще и еще раз проклинали этого подлеца.
Весь наш «экипаж» стоял около подводы, чтобы и ее кто-нибудь не утащил. Единственный взрослый мужчина в нашем «экипаже», пожилой глава еврейской семьи, отправился на поиски, которые окончились успехом — он привел двух лошадей с необходимой упряжью. Быстро запрягли и поехали в Сальск.
Проблем с питанием не было, так как вдоль дороги простирались временно бесхозные колхозные поля, сады, молочные фермы, птицефабрики, пчелиные ульи. Через несколько дней немцы все это взяли под свой контроль и жестоко карали за любую попытку попользоваться бывшим колхозным имуществом.
Вблизи Сальска нашу подводу остановили перед немецким контрольно-пропускным пунктом. Рядом с ним большой кусок голой степи был огорожен колючей проволокой, за которой находилось довольно большое количество пленных красноармейцев, евреев и цыган.
Началась проверка документов. Еврейскую семью тут же сняли с подводы и погнали за колючую проволоку, прихватив и меня. Мать бросилась ко мне и стала вырывать у немца. Подошел русский полицейский, стал требовать [32] документы. Документов нет. Мать что-то кричала. В конце концов мне дали пинком под зад.
Домой мы с матерью вернулись с пустыми руками, обнялись с отцом. Зашли в дом, а там пустые кровати — немцы забрали для госпиталя матрацы, одеяла, перины, подушки и простыни. Столько всего насмотрелись, столько всего наслушались, так была радостна встреча с отцом, что. этот грабеж нас уже не тронул. Главное чувство — все живы, все вместе, а все остальное — ерунда.
Был период, когда город оставили советские власти и части Красной Армии, а немцы еще не вошли. Тогда все, что не успели вывезти, было растащено населением. Когда пришли немцы, они вывесили приказ, чтобы население вернуло все, что было растащено из государственного имущества, а в первую очередь — предметы военного обмундирования. Немцы грозили, что лиц, носящих военное обмундирование, будут задерживать и привлекать к строгой ответственности. Естественно, что никто из жителей Сальска ничего немцам не сдал.
После летнего прорыва под Ростовом немцы захватили в плен много красноармейцев, которых сперва держали во временных лагерях. До того как пленных зарегистрируют и каждому присвоят номер, точное количество военнопленных известно не было. Этим пользовалась немецкая охрана, которая за известное вознаграждение отпускала некоторых незарегистрированных пленных на волю.
Нашей соседке сообщили, что ее сын Петр находится в таком временном лагере под Ростовом. Она немедленно бросилась туда с салом и какими-то ценностями, выкупила сына и привезла его в Сальск. После освобождения города Петра снова призвали в армию, он воевал до конца войны, вернулся с победой, женился, завел детей и стал ударником коммунистического труда на заводе.
Оккупация проходила так. Первые два-три дня немецкие солдаты грабили по дворам съестное — яйца, молоко, сметану, овощи, фрукты, телят, поросят и т. п. Потом [33] это было прекращено, и они покупали продукты на базаре или по дворам. Были выпущены специальные немецкие марки, которые имели хождение только на оккупированной территории.
Немцы реквизировали по дворам все, что может гореть: разбирали на дрова заборы, сараи, пилили фруктовые и декоративные деревья. Официально это называлось конфискацией топлива для нужд германской армии.
В продолжение всей оккупации немцы расселяли солдат и офицеров на постой в частные дома. На время постоя на двери дома мелом писалось по-немецки, кто здесь расселен. Уходя, немцы обязательно стирали эту надпись, чтобы следующий квартирьер знал, что дом свободен для постоя. Расселяли так, чтобы каждый немец имел кровать с простыней и одеялом. Где будут спать хозяева, немцев не интересовало. Ни один из поселявшихся в нашем доме немцев не отбирал у нас ничего съестного, но в то же время ни один из них и ничего не давал, хотя они постоянно пили чай с сахаром, ели консервы, жевали галеты и т. п.
На постой в наш дом попадали немцы, которые не проявляли грубости к хозяевам дома. Никакой доброты и приветливости, естественно, тоже.
Немцы смотрели на русских как на недоразвитых, вроде животных, которых совершенно незачем стесняться. На пустыре, около улицы, ведущей к базару, где всегда шло много народа, была размещена какая-то немецкая войсковая часть. Около дороги немцы выкопали канаву, над ней уложили на опорах строганое бревно, на которое садились, чтобы справить большую нужду. Никакого забора не было. На столбе, сверкая голыми задницами и испуская газы, сидели три-четыре немца, курили, смеялись, а мимо них проходили русские женщины. И на постое в частных домах чувства приличия у немцев не наблюдалось.
В городе немцы создали русскую администрацию и русскую полицию. [34]
На нашей улице жил фотограф по фамилии Красночуб. До войны, при встрече с моими родителями он всегда первый здоровался, всегда только на вы. Когда он стал начальником полиции, к моему отцу, который был гораздо старше его, обращался только на ты. Как-то он заставил своего соседа заколоть ему свинью, крича при этом на весь двор, чтобы соседи слышали: «Вот коммуниста или жида для меня убить ничего не стоит, а кабанчика жалко».
В городе немцы организовали биржу труда, во главе которой поставили русского, по профессии учителя, давнего коллегу моего отца. На бирже были записаны все мужчины города старше 14-ти лет. Они обязаны были ежедневно являться для регистрации. На биржу немецкое командование давало заявки на рабочую силу. Людей направляли на работу по ремонту дорог, расчистку аэродрома, погрузку-разгрузку и т. п. Рабочий день длился восемь-десять часов. Работа не оплачивалась, питания работающим не давали, а пропустивших ежедневную регистрацию наказывали плетьми.
Когда немцев окружили под Сталинградом, Сальск стал одним из главных пунктов, откуда окруженным на самолетах доставляли питание и оружие. В те дни полиция особенно свирепствовала, сгоняя людей на работы по аэродрому. Отец был болен и просил начальника биржи на несколько дней освободить его от работы, на что получил хамский и грубый отказ. Он вынужден был ходить на принудительные работы, болезнь осложнилась, что и привело впоследствии к преждевременной кончине.
В городе арестовали коммунистов, комсомольцев и ответственных советских работников, которые не успели эвакуироваться или не смогли спрятаться. Большинство расстреляли.
Жителям города по карточкам около двух месяцев продавали нищенскую пайку хлеба, но потом и это прекратилось. Изворачивались, как могли. Главный центр города — базар. Там менялось все и на все. Деньги были такие: [35] рейхсмарки, оккупационные марки и советские дензнаки.
Электричества и радио не было, дров и угля тоже. Было все то, что и в сотнях других городов во время войны и оккупации и что уже многократно описано.
В городе открыли школу, в которую собрались учителя и ученики примерно с десятка школ, которые до войны были в Сальске. В эту школу пошел учиться и я. Учитель немецкого языка сказал, что он будет рекомендовать меня директору школы для зачтения на немецком языке приветствия немецкому командованию, представитель которого будет на открытии школы. На следующий день в школу я не пошел...
На уровне моей осведомленности о настроениях населения могу свидетельствовать о резко отрицательном отношении к «новому порядку» и о ненависти к немцам, оккупировавшим значительную часть нашей страны. «Смерть немецким оккупантам» — это был не пропагандистский лозунг коммунистов, а сконцентрированное выражение мыслей, чаяний и действий миллионов советских людей, в том числе и мое.
В городе оказалось очень мало людей, пожелавших сотрудничать с немцами. Собственные наблюдения четырнадцатилетнего мальчишки в период войны, когда все чувства обострены, когда столько пришлось увидеть, пережить и услышать, когда мальчишки все видят, все слышат, везде пролезают и постоянно общаются между собой, — это вполне серьезное свидетельство.
Основное содержание моих мыслей, мыслей моих родителей и всех, с кем приходилось мне общаться, одно: «Как там наши на фронте? Хоть бы скорей пришли наши».
В мальчишеской среде мы вели вполне серьезные разговоры, в том числе и о предвоенных фильмах, книгах и песнях типа «Если завтра война», знаменитых полководцах героях Гражданской войны Ворошилове и Буденном, о том, что немцев разбить не так просто. [36]
Теперь, в оккупации, языки были развязаны. Взрослые говорили между собой, мы слушали, что-то в памяти оседало, детский мозг работал, а потом вдруг и получалось то, что называется прозрением. Но Ленин, Сталин, Советская власть и ВКП(б) никогда и ни при каких обстоятельствах в нашей тогдашней мальчишеской среде не подвергались никакому сомнению.
Конечно, в нашем городе, как и на всей оккупированной территории, было организованное сопротивление, но его проявления я помню только по слухам: то стога сена, заготовленные для немцев, сгорели, то запылал вагон с собранными для немцев валенками и полушубками, то стадо овец, перегонявшееся на прокорм немецкой военной части, разбежалось по степи, то где-то что-то взорвалось... Мы, мальчишки, обсуждали эти слухи и думали, что готовы принять участие в борьбе, если старшие дадут нам какие-то поручения.
В назначенной немцами русской администрации был человек по фамилии Якуба, ставший довольно известным своей строгостью в надзоре за выполнением немецких приказов. Когда город освободили от немцев, Якуба продолжал ходить свободно, и мы вместе со взрослыми удивлялись, почему его не арестует НКВД. А через некоторое время в газете было помещено сообщение о награждении товарища Якубы орденом Ленина за организацию подполья и его результативную деятельность.
Во время оккупации мне не попалась ни одна листовка с информацией о положении на фронте, сброшенная советскими самолетами или распространяемая подпольем, не доводилось и слушать радиопередачи.
Кое-что получали с базара и читая издаваемую немцами русскоязычную газету, но основную информацию давала обстановка в городе.
Когда в первые дни оккупации через город шли немецкие войска на Сталинград и Кавказ, было ясно, что дело очень худо. Дней десять подряд и днем и ночью беспрерывным потоком шла бронетехника, артиллерия, машины, [37] мотоциклетные, велосипедные и конные части — трудно было перейти дорогу. Все добротное, четко организованное. И ни одного нашего самолета в воздухе, никаких налетов на вражеские колонны — никакой опасности для врага. Едут как на курорт. Вот тут меня одолели и страх и сомнение: да как же такую силу победить? Когда все эти войска прошли и в городе стало тихо, невольно одолевали мысли о самом плохом.
И вдруг в город стали прибывать немецкие раненые. Сперва — вроде немного, а потом все крупные здания заняли под госпитали. Горожане, которых немцы привлекали на работы в госпиталях, рассказывали, что из зала городского кинотеатра вынесли кресла, застелили пол соломой и там, каждый на своем одеяле, всплошную лежат раненые немцы. Потом стали рыть могилы — одна на полсотни скончавшихся от ран. Никаких гробов — завернут в одеяло, на котором лежал, и в могилу. На одну могилу — один крест. Город был буквально переполнен ранеными немцами.
На душе стало веселее — значит, есть еще у наших кому воевать. Значит, в немецкой газете брехню пишут, что Красная Армия уничтожена — если она уничтожена, кто же столько немцев наколотил?
А потом еще веселее — начались налеты советской авиации на железнодорожный узел. Потом немецкая газета стала писать, что румыны воюют плохо, только мешают, поэтому немцы их с фронта выгоняют и будут воевать сами. Румыны возвращаются в свою страну и будут проходить через Сальск, поэтому заприте двери, не пускайте их в дома — они прирожденные воры, все украдут, еще и хозяев прибьют.
Это хорошее известие. Это значит, что Румыния перестала верить в победу немцев. Значит, есть у нас кому и чем воевать. Значит, прочь сомнения — победа будет за нами!
Когда немцев окружили под Сталинградом, газета об этом не писала, но на базаре все знали, поскольку с Сальского [38] аэродрома доставляли окруженным войскам продовольствие и боеприпасы. Затем немецкая газета стала писать, что Советы применяют варварское оружие — «Катюшу», которая сплошной огненной лавой сжигает все, в том числе и жилые дома. Это уже очень хорошо — газета проговорилась, что советские войска так близко, что по Сальску могут быть огневые налеты.
И совсем хорошо стало тогда, когда газета сообщила, что весь людской резерв Советов, способный воевать, истреблен в боях под Сталинградом, что Красной Армии как таковой больше нет, и что Сталин нанял армию у монгол, которых столько миллионов, что и не сосчитать. Немцы их бьют-бьют, а они все лезут и лезут, идут сплошным валом, и темпа стрельбы немецких пулеметов и пушек недостает, чтобы их перебить. Вот поэтому немцы вынуждены временно отступать. Хотя оружие у монгол только одно — русская винтовка прошлого века. Поэтому населению советовали быстренько эвакуироваться в немецкий тыл.
В Сальске тогда стояли небывало крепкие морозы и лежали глубокие снега. У немцев не было зимнего обмундирования, рассчитанного на такие морозы, поэтому внешний вид и одежда солдат были карикатурными — они кутались во все, что только можно. Особенно смешно выглядели тяжелые соломенные боты, которые они надевали на сапоги. У многих на головах поверх пилоток были женские платки.
Когда начались бои за город, немцы стали готовиться к уходу и методично взрывать и поджигать здания, склады, запасы. К вечеру все стихло, и немцев в городе стало не видно. Только я утром вышел на улицу, как из-за угла выбежал солдат со старой русской винтовкой в руках, в серой красноармейской шинели и монгольским типом лица. Увидев меня, он спросил:
— Куда немца побежала?
Меня как током ударило — неужели немецкая газета не брехала, и у нас одни монголы воюют? Через минуту [39] все встало на свои места. Подошедшие за ним солдаты были, во-первых, все славяне, во-вторых, все в новых белых овечьих полушубках, меховых шапках-ушанках, валенках, в-третьих, все с автоматами.
Пока не подошли тыловые части нашей армии, я больше не видел ни одного бойца с винтовкой — все были только с автоматами. Вид и экипировка наших солдат разительно контрастировали с немцами. Мы смотрели на них и гордились ими.
У меня в жизни были и раньше причины радоваться, но ту радость, которую я испытал, когда в город вошли наши, ни с чем не сравнить.
Большинство горожан устремились на центральную площадь. Когда я прибежал туда, она уже была заполнена. На трибуне стоял председатель Сальского райисполкома Шестерко, у трибуны — два пожилых сальских милиционера, хорошо известных каждому мальчишке. Лица собравшихся — радостные, светлые. Прошел короткий митинг. На улицах население угощало солдат чем Бог послал, солдаты делились сахаром и махоркой. Слезы, радость, поцелуи, объятия.
Советская власть в освобожденном городе развернула энергичную и результативную работу: в считанные дни население получило продовольственные карточки, открылась амбулатория, заработало радио, в дома подали электричество, начали приводить в рабочее состояние промышленные предприятия, стали функционировать все органы государственной власти.
На третий день освобождения по всему городу были расклеены объявления, приглашавшие учеников в школу. Я пошел в железнодорожную школу, которую ранее окончил мой старший брат. Это было в конце января 1943 года. Половина учебного года уже прошла, но весь год пропадать не должен. Мы учились в седьмом классе до 30 мая, потом всем классом во главе с классным руководителем поехали на работу в колхоз, где работали до 30 августа. Каникул никаких не было. Вернулись в школу, до 1 ноября [40] закончили обучение по программе седьмого класса, а дальше мы уже были учениками восьмого класса.
В середине 1943 года я вступил в комсомол. Обстановка на фронте была крайне напряженная — немцы стояли не очень далеко от Ростова, который они уже дважды брали. В Сальске только что произошло перезахоронение комсомольцев, расстрелянных немцами. Никто меня не агитировал вступать в комсомол, никаких преимуществ членство в ВЛКСМ обычному семикласснику не давало. Мой старший брат не был комсомольцем, и это никак не сказалось, когда он до войны поступал на учебу в институт.
Комсомольская организация школы была небольшой — всего девять человек, а в нашем классе — я один. Поступил в комсомол не ради выгоды, а по убеждениям. Какие могли быть выгоды, когда не исключалась вероятность, что немцы снова войдут в наш город, когда даже в нашей школе комсомольцы были больше других загружены внеклассной работой, в том числе ремонтом школы. Я с гордостью прикрепил к рубашке комсомольский значок со словом КИМ — Коммунистический интернационал молодежи.
Вскоре после моего вступления в комсомол было объявлено о роспуске Коммунистического интернационала (Коминтерна) и КИМа. Я был этим удивлен, не понимая, как можно отказаться от мирового коммунистического движения, от подготовки и проведения мировой революции. Окружавшие меня ученики и взрослые отнеслись к этому совершенно равнодушно, и когда я пытался с ними говорить на эту тему, недоумевали, зачем я этим вопросом забиваю себе голову.
В Красной Армии ввели погоны, командиров стали называть офицерами, а красноармейцев — солдатами. Парадные погоны у офицеров сделали «золотыми». Для меня, выросшего на книгах и фильмах о Гражданской войне, революции и на ненависти к «золотопогонникам», это было неожиданностью. За что же боролись, если снова будут «золотопогонники», [41] если будет не Дом Красной Армии, а Дом офицеров и солдатский клуб — каждый отдельно. Ведь Чапаев говорил: «В строю я командир. А когда я чай пью, приходи, садись рядом — пей со мной чай». Между тем мои сверстники, родители и знакомые взрослые восприняли введение погон как нормальное явление.
После освобождения города от немцев всякая антирелигиозная работа и пропаганда куда-то пропала, и больше я с ней не встречался.
Во время войны нас неоднократно во главе с классным руководителем направляли на работы в колхоз или на железную дорогу. Как-то немецкая бомба попала в вагонное депо, и наш класс направили на работу по его восстановлению. До сих пор приятно вспомнить. Во-первых, нас в тот же день оформили на работу и выдали хлебные карточки как рабочим. Во-вторых, поставили на котловое довольствие и в обед кормили супом и кашей до отвала, а в-третьих, до чего же интересно было работать на громадной кровле, приколачивая к фермам новые, пахнущие сосной доски! Когда работали в колхозе, там кормили, а еще начисляли трудодни, на которые потом выдавали пшено, кукурузу, зерно и т. п., что было весьма кстати — дома у нас земельный участок был большой, вскопали, посадили, убрали, получилось прилично.
Школа — железнодорожная, а на железной дороге ОРС (отдел рабочего снабжения) давал всем школьникам на большой перемене кусок хлеба, щедро посыпанный сверху сахарным песком. Нет нужды говорить, как ценен был этот кусок во время войны.
После освобождения города продовольственное положение нашей семьи можно характеризовать так: голод не мучил, но поесть еще в любое время дня и ночи были готовы.
Когда нам, мальчишкам, исполнилось по 16 лет, паспорта нам не выдавали, а дали справки, которые мы должны были менять каждые три месяца. Мы уже считались допризывниками и все были на учете в военкомате. [42]
Во время летних каникул в 1944 году нас, человек сорок школьников-допризывников из Сальска, вызвали в военкомат, вручили винтовки с просверленным в патроннике отверстием, передали под команду сержанта и приказали отправляться на лагерные сборы где-то за Ростовом. Сержант нас построил, привел на вокзал и приказал садиться на ростовский поезд, объявив, что сбор будет в Ростове на вокзале у главного подъезда. Билетов никаких. Сержант объяснил, что кого не будет в установленное время в установленном месте, того ждет наказание по законам военного времени. Мы бросились к вагонам, проводники нас не пустили, полезли на крыши, уцепились руками за какие-то трубы и поехали. Хоть дело было и летом, но поезд шел ночью — продрогли прилично.
В лагере жили в землянках, по десять человек в каждой, спали на сене, никаких матрацев, подушек и одеял. Бессонницей не страдал никто. Дисциплина была жесточайшая, порядок и чистота — аналогично. Кормили мало и плохо. Целый месяц без выходных дней ходили строем, стреляли, бросали гранаты, бегали в атаку, держали оборону, форсировали речку и т. п. Офицеры и сержанты — все фронтовики, но уже нестроевые, кто без глаза, кто без руки, кто хромал, но все отлично знали, что надо на фронте, и учили только тому, как зря не погибнуть и постараться выполнить боевую задачу.
Беспощадно учили ползать по-пластунски, быстро окапываться, маскироваться, бесшумно двигаться, быстрым перебежкам и т. п. Теоретически к этому лагерю мы были подготовлены, так как в школе учили воинские уставы, изучали винтовку, гранату и пулемет, поэтому в лагере у нас никаких классных занятий не было — только стрелковый полигон и полевые учения.
После окончания лагерных сборов офицеры говорили нам, что они своего добились — нас можно включать в маршевые роты и отправлять на фронт.
Вернулись домой худющие, голодные, в чирьях и других [43] болячках, но с полным пониманием того, что будет с нами, когда нас призовут в армию.
Учителя в нашей школе были отличные. Директором школы была Ф. Е. Политике, которую ученики за строгость и требовательность звали «генеральшей». Директор не давала спуску на войну и разруху и везде требовала порядка. Весь город был в грязи, и в нашу школу не допускали до тех пор, пока обувь не будет вымыта и вычищена до состояния домашних тапочек. Внутри школа была добротно выкрашена, все стекла на месте, всегда вымыты. Школьная мебель старая, но вся починена и хорошо покрашена. От учеников требовали опрятности, какой бы старости и изношенности не была их одежда.
Обучение шло по полной программе, без пропусков и упрощений, спрос за знания был строгим и постоянным.
Не забывали во время войны и о нашем воспитании. К каждому мальчику, начиная с седьмого класса, была «прикреплена» девочка, умеющая танцевать вальс, танго и фокстрот. В школе был большой рекреационный зал, где в большую перемену играла музыка, под которую девчата учили мальчишек танцевать. Была в школе и вполне приличная художественная самодеятельность, пианино, другие музыкальные инструменты. С регулярностью раз в месяц устраивались вечера с концертом и танцами.
Учитель литературы И. Г. Элпидинский из всех поступавших в школу газет и журналов делал подборки стихов и прозы, по которым знакомил нас с новыми поэтами и писателями. Мы уже в школе знали те имена, которые потом стали знаменитыми.
Учитель математики А. Е. Хухлаев дал такую подготовку своим ученикам, что они в столичных вузах чувствовали себя вполне уверенно.
Школа работала в три смены. Я всю войну учился в третьей, последний урок заканчивался в одиннадцать часов вечера. Приятного было мало осенью по вязкой грязи, стаскивающей с ног галоши, возвращаться домой в полной темноте (из-за светомаскировки). [44]
Железная дорога следила за тем, чтобы дети железнодорожников, живущих вдали от школы, были обязательно охвачены образованием. В это сложнейшее время, когда день и ночь шли составы на фронт, когда дорогу бомбили, когда напряжение сил у руководства дороги доходило до крайнего предела, все равно не забывали о детях, и в школу приходила телефонограмма — проверить дома путевых обходчиков и выявить детей, не охваченных обучением. Школа посылала старшеклассников по шпалам в направлениях на Ростов, на Сталинград, на Краснодар, которые и осуществляли эту проверку.
Наша школа находилась неподалеку от железнодорожного вокзала, окна классов выходили прямо на железнодорожные пути; идя в школу, мы проходили через привокзальный рынок, работавший чуть ли не круглосуточно, и поэтому становились невольными свидетелями всего наиболее характерного для того времени.
Вокзал — традиционное место для беспризорников. Мы были свидетелями, как тогдашние власти быстро и эффективно выявляли их и отправляли в соответствующие учреждения. Могу утверждать, что в ту страшную войну я видел беспризорников в городе реже и меньше, чем сейчас.
Весть о победе пришла в Сальск рано утром. Я побежал на центральную площадь, где уже собрался почти весь город, на трибуне стоял председатель райсовета Шестерко, где был митинг и все кричали «Ура!» и радовались: «Наконец-то!» Солдаты стреляли в воздух, женщины плакали, незнакомые обнимались, начальство говорило речи, духовой оркестр играл марши.
Рассказывать, что я чувствовал тогда, не стану, потому что не смогу обойтись без банальных фраз и заезженных слов, которыми не хочется осквернять то радостное и светлое, что было у меня в душе.
Вроде настала мирная жизнь, через станцию вовсю шли эшелоны с демобилизованными. Но из окон класса мы видели и другие эшелоны с техникой и войсками, которые [45] теперь следовали не на Запад, а на Восток. Повсюду разговоры, что кого-то пока не демобилизуют, что он все еще служит, хотя давно пора домой.
Война с Японией не стала чем-то совершенно неожиданным. В нашей скорой победе — теперь уже над Японией — сомнений не возникало.
С капитуляцией Японии началась в полном смысле наша послевоенная жизнь. Желание быстрее сделать так, чтобы можно было по-человечески жить, стало столь же сильным, как желание завершить войну с победой.
Главными моими заботами стало окончание средней школы и принятие решения, что делать дальше.
В школе у меня вполне прилично обстояло дело с физикой и математикой, старший брат был инженером, техника мне нравилась, поэтому я хотел продолжить учебу в инженерном вузе. Ленинград и военно-морской флот влекли меня еще в довоенные времена, поэтому желание стать военно-морским инженером сформировалось четко.
Еще до выпускных экзаменов подал заявление о приеме в Ленинградское высшее инженерно-техническое училище ВМФ, откуда вскоре и получил вызов.
Десятилетку я окончил, как и моя мама гимназию, с золотой медалью. Разница в одном: мама во время голода начала тридцатых годов сдала свою золотую медаль в «торгсин» (торговля с иностранцами) и получила взамен продукты, а моя медаль золотой была только по названию... [46]