«...А до смерти четыре шага»

Наступление продолжалось. Дивизия, и в частности наш 32-й гвардейский стрелковый полк, продвигалась по Померании трудно, по 3 — 8 километров в день. И это несмотря на хорошие дороги и высокий боевой дух [154] войск. Все рвались к Одеру, но фашисты оказывали упорное сопротивление, сильно контратакуя наши части.

По мере приближения к границам рейха сопротивление немцев еще более нарастало. Их авиация совершала массированные налеты на наши передовые части, нанося серьезные потери в технике, сдерживая темпы наступления.

К середине дня 10 февраля наш полк с боями форсировал реку Драге и к вечеру овладел городом Гламбек. Утром по замыслу командования предстояло наступать дальше на северо-запад в направлении Гросс-Шпигель. Но утром фашисты упредили нас. После мощной артподготовки они атаковали полк и заставили его перейти к обороне. Создалась сложная ситуация. Соседние полки дивизии — 27-й и 29-й — после успешной атаки продвинулись вперед, а наш 32-й еле сдерживал бронетанковую группировку врага.

Положение наше усугублялось тем, что мы не успели как следует закрепиться на захваченном рубеже, поэтому несли потери. Особенно батальон гвардии старшего лейтенанта Крыжачковского. Первую атаку, он выдержал, уничтожив четыре танка врага и до ста гитлеровцев, но после второй атаки не выдержал и начал отходить. Фашисты ворвались в Гламбек.

Командование полка не могло оказать помощь батальону — везде шел жестокий бой. Создалось критическое положение.

Опыт уже нам подсказывал, что отчаянная настойчивость гитлеровцев на этом участке не случайна: в случае успеха они выходили в тыл наступающим частям нашей дивизии и вполне могли приостановить продвижение всего корпуса. Видело ли эту угрозу наше командование? Мы не сомневались, что да, но от такой мысли легче не делалось: нужна была реальная помощь, а ее нет.

Где-то слева от нас проходило шоссе, почти перпендикулярно его пересекала железная дорога. Именно из-за этой железной дороги вот-вот должны были вновь пойти в атаку немцы. Не исключено, что по шоссе или вдоль него они пустят танки. Им сейчас важно было пробить хотя бы узкий коридор в наших позициях, чтобы втянуть туда все свои силы, ворваться в наши тылы. Скорее всего, они будут держаться за шоссе, чтобы выиграть время, ускорить свое движение. Но чем, как их остановить?

Я осмотрел в бинокль местность справа и слева — никто к нам на помощь не идет. С надеждой глянул на небо: хоть бы авиацией поддержали! [155]

— Эх, бронепоезд бы пустить с правого фланга! — вздохнул лежавший рядом старший лейтенант Яцура, но, поняв тут же несбыточность такого варианта, только безнадежно махнул рукой.

В это время метрах в пятидесяти впереди и несколько левее нас взорвался один снаряд, затем второй... Из-за железной дороги начали выползать грязно-серые «фердинанды».

— Началось, — со злостью бросил Яцура и, низко пригибаясь, побежал к своему взводу.

За «фердинандами» вытягивались бронетранспортеры с пехотой.

Неожиданно в боевых порядках танков противника начали возникать бурые фонтанчики взрывов. Я интуитивно повел биноклем влево, и сердце мое радостно забилось: в полукилометре от противника, на шоссе, с ходу разворачивались наши артиллерийские батареи. Некоторые орудия уже вели огонь, а другие только-только подходили. Все во мне ликовало, и я видел, как повеселели мои товарищи. Вскоре один танк замер, выпустив из своего чрева черный клубок дыма, затем еще один загорелся... Спешившаяся с бронетранспортеров пехота залегла. Уже было ясно, что эта атака гитлеровцев захлебнулась.

Во второй половине дня, после небольшого затишья, гитлеровцы вновь начали обрабатывать наши позиции артиллерией, после чего атаковали большими силами. Долгое время даже трудно было понять, в чью пользу складывается бой, но вот по каким-то едва уловимым признакам мы почувствовали, что противник выдыхается. Оставив на изрытом воронками поле несколько танков, гитлеровцы попятились за железную дорогу.

Лишь после этого мы узнали, что нам на выручку срочно был брошен корпусной артполк. Со своей задачей он справился отлично: совершив форсированный марш, под огнем танков противника сумел развернуться и выиграть огневую дуэль. С такой поддержкой мы почувствовали себя увереннее.

Вечером наш полк предпринял контратаку и выбил фашистов из Гламбека.

Серьезное испытание ждало нас и в городе Делитц.

Здесь фашисты предприняли сильную контратаку танковым полком. Действовавший на участке, куда подходила наша дивизия, кавалерийский корпус не выдержал их натиска, стал отходить. Это вынудило части нашего соединения с ходу разворачиваться и отражать нападение.

Более двух часов мы сдерживали фашистские танки и бронемашины. Лишь потеряв на поле боя более половины [150] из них, гитлеровцы начали отходить. Здесь же я получил приказ от Волкова: «Вперед! Делитц взять к обеду во что бы то ни стало!»

Наша автоматная рота вместе с батальоном, которым командовал только что прибывший в полк гвардии майор Токмаков, быстро развернулась и стала наступать на населенный пункт. Действовали мы небольшими штурмовыми группами по шесть человек: трое — впереди, трое — сзади. Наступали перекатами: одни атакуют, другие прикрывают автоматным огнем. Этот опыт мы приобрели еще в Бресте и теперь с успехом применяли его в уличных боях здесь.

Два взвода роты вскоре обошли Делитц с севера и вышли к небольшой реке. С противоположного берега по нам открыли сильный артиллерийский и минометный огонь. Поняв, что дальше не продвинуться, мы вновь вошли в город и закрепились на его западной окраине.

Мы сильно устали, хотелось немного передохнуть. Да и небольшой уютный городок вполне располагал к этому. Мы даже успели облюбовать себе брошенный хозяевами небольшой аккуратный домик, обрамленный невысокой металлической оградой. Задачу свою мы выполнили, и я, надеясь хоть часа два-крепко поспать в человеческих условиях, уже поднимался на крыльцо особняка, когда за спиной послышался шум автомобильного мотора. Я оглянулся. Так и есть! Это был знакомый «виллис». В нем сидели командир полка гвардии подполковник Волков, начальник артиллерии полка гвардии капитан Панкин, начальник связи гвардии майор Тихомиров и адъютант командира полка гвардии лейтенант Юхин.

Николай Терентьевич Волков был в кубанке. Он улыбался:

— Молодец, Манакин, точь-в-точь уложился! — Подполковник легко сошел на землю, осматриваясь вокруг, достал свою трубку, набил ее табаком, закурил. — Ну давай докладывай, что дальше делать будешь? — не отрывая взгляда от противоположного берега, спросил он, но тут же сам и ответил: — Да, наступать здесь рискованно. Фашисты что-то задумали. Слышишь гул танков? Помяни меня плохим словом, если они вот-вот не попрут...

Пока командир полка рассматривал немецкие позиции, телефонисты протянули полевой кабель, установили телефон. Гвардии капитан Панкин тут же начал отдавать по телефону какие-то распоряжения своим артиллеристам...

Наблюдая за этой картиной, я нехотя расставался с надеждой на отдых. Судя по всему, Волков намерен был в облюбованном [157] нами особняке сделать свой командный пункт. Но я ошибся. Командир полка вдруг оторвал взгляд от противоположного берега, коротко сказал Тихомирову:

— КП будет вон в том особняке.

Все мы посмотрели туда, куда указывал Волков. Действительно, тот двухэтажный дом, выбранный командиром полка, занимал более выгодное положение. С него открывался широкий обзор. Здание казалось массивным, я бы сказал, оставляло впечатление надежности. Может быть, оно было по-своему даже красивым, но с этой точки зрения мне, помнится, редко когда приходило в голову оценивать городские строения. Прежде всего они для нас были НП, КП и просто укрытия, а больше всего запали в душу как маленькие крепости, которые с боем надо было отвоевывать у противника.

Поэтому и выбор командира полка я почти машинально оценил только с точки зрения надежности, тактической целесообразности. Мог ли я в тот момент предположить, что именно в этом доме и Волкова, и Панкина, и меня ждет «сюрприз», который мы потом будем рассматривать и как везение, и как невезение. Впрочем, все по порядку.

Выслушав приказание командира полка, Тихомиров ответил «Слушаюсь!», а через одну-две минуты исчез. Вскоре начал собираться и Волков. Он еще раз прощупал внимательным взглядом противоположный берег речушки, затем окинул нашу позицию. Выбил из трубки пепел и, видимо о чем-то напряженно размышляя, задумчиво произнес:

— Так-так... Смотри, Манакин, чтобы ни на один метр назад! Вцепись в эти домишки намертво. Понял меня?!

И он для убедительности пригрозил мне пальцем, а садясь в «виллис», посоветовал помягче:

— Сейчас же все проверь еще самым тщательным образом. Чувствую, с минуты на минуту они могут на нас попереть. Действуй!

И действительно, не прошло и получаса, как фашисты открыли сильный артиллерийско-минометный огонь. Одна из мин разорвалась на крыше нашего дома, превращенного в наблюдательный пункт. Мы все мгновенно попадали на пол, инстинктивно прикрыв затылки руками. Но никто не пострадал. А когда вновь выглянули в окно, то увидели, что на нас идут четыре танка и до батальона пехоты.

Наша рота, воспользовавшись небольшой паузой, все же успела окопаться. Подошел и приданный полку артиллерийский полк. Он занял огневые позиции прямо в палисадниках коттеджей. Словом, силы у нас были, и к бою мы подготовились основательно. Гвардейцы терпеливо ждали, пока фашисты подойдут поближе. Замерли и артиллеристы. [158] Выкатив76-мм пушки на прямую наводку, они в напряжении наблюдали, как немецкие танки преодолевают речку.

Да, давным-давно прошло время, когда мы, завидя танки фашистов, спешили открывать огонь, помимо воли стремились не подпускать их близко. Не те сейчас пошли времена. И воевать научились, и стоять в обороне, и наступать. Мы были теперь и опытнее, и хладнокровнее гитлеровцев. А главное — мы твердо знали, что час расплаты настал, что еще один-два удара, и фашистское государство рассыплется, разлетится вдребезги. Агрессора неминуемо настигнет справедливое возмездие. Эта вера была непоколебимой. С одной стороны, это, конечно, придавало нам силы. Но с другой — близость победы заставляла с каждым днем все острее и острее переживать смерть товарищей. Иногда нужны были немалые внутренние усилия, чтобы отогнать мысль о вероятности собственной гибели. Нет, это не страх стучался в наши сердца! Люди по-прежнему сражались храбро, шли на самопожертвование. Но невыносимо больно было думать, что ты можешь не дожить до того светлого дня, ради которого столько пройдено и пережито, что тебе не придется разделить всеобщую радость.

Мне кажется, эта мысль заставила меня и многих других к концу войны быть в бою рациональнее, расчетливее, хладнокровнее.

А в том бою, о котором рассказываю, нас, как это ни парадоксально звучит, выдержка даже подвела. Подпустив фашистов на слишком близкое расстояние, мы позволили им беспрепятственно проскочить хорошо простреливаемый участок местности. А когда танки и пехота врага, используя естественное укрытие — овраг, показались всего в 100 — 150 метрах, мы, поняв свою ошибку, открыли огонь из всех видов оружия. Но не молчал и противник. И хотя из семи танков четыре были подбиты, остальные все-таки ворвались в наше расположение. Огнем и гусеницами они наделали много бед...

Врагу удалось овладеть тремя крайними домами. Но потери он понес огромные и в живой силе, и в технике. Из семи танков фашисты потеряли шесть, причем один из них подбил связкой гранат гвардии сержант Е. А. Ковалев, старшина одной из стрелковых рот, который накануне боя пришел в расположение автоматчиков к своему приятелю старшему сержанту Алешину, недавно вернувшемуся из госпиталя. Пришел, да так и «прихватил» его у нас бой.

В это время связист протянул мне трубку полевого аппарата. [159]

— Манакин! Хоть умри, а дома отбей! — Голос у Волкова почему-то был хриплый и явно сердитый. — Сейчас же!

Умирать я не хотел, а приказ выполнять надо.

Организовав три штурмовые группы, я поставил перед каждой из них задачу овладеть одним домом. Группы возглавили офицеры Яцура, Этенко и я. Чтобы незаметно подобраться к особнякам, зажгли несколько дымовых шашек. Ветер тотчас подхватил черные космы дыма и окутал ими дома, где засели фашисты. Этого они явно не ожидали. Под прикрытием дыма мы без потерь подобрались к зданиям, через окна бросили гранаты, ворвались в помещения...

Через два часа положение было восстановлено. А еще через час началась вторая атака немцев. Но теперь мы уже не дали им беспрепятственно переправиться через реку... Противник сделал еще одну попытку, но вновь безуспешно.

— Молодец, Манакин! — уже ясным и довольным голосом кричал в трубку командир полка. — Крепко твои орлы поработали! А не кажется тебе, что мы засиделись на этом берегу?! Чего молчишь?! А ну давай ко мне на КП! Одна нога там, другая здесь! Живо!

Я молча махнул Жданову рукой: «За мной!» На командный пункт Волкова добирались где короткими перебежками, а где и ползком. С той стороны речки временами стрелял фашистский снайпер, и рисковать жизнью никому не хотелось.

Когда подходили к красному двухэтажному особняку, где разместился КП полка, в небе натужно загудели самолеты. Посмотрев вверх, я удивился: такой огромной стаей фашисты уже давно не летали. (Потом сообщили, что налет совершили восемьдесят «юнкерсов».) Успокоив себя тем, что самолеты летят в наш тыл бомбить более важные объекты, мы со Ждановым вошли в дом.

На вопрос, где сейчас командир полка, какой-то незнакомый сержант молча показал рукой вниз, а сам выскочил наружу. Мы по лестнице спустились в каменный подвал. Здесь уже было несколько офицеров.

У стола стоял гвардии подполковник Волков. Рядом с ним сидели гвардии майоры Архипов и Кузнецов. Последний что-то показывал Волкову на топокарте. Рядом со столом был черный кожаный диван с высокой спинкой. Справа, у стены, сидели пожилой полковник — командир приданного артполка, чуть ближе ко мне, спиной к шкафу, — командир батальона гвардии майор Токмаков, неподалеку от него стояли начальник артиллерии полка гвардии капитан Панкин, командир саперного взвода гвардии старший лейтенант Загайнов [160] и командир роты связи гвардии старший лейтенант Дядюченко. По-видимому, должны были с минуты на минуту явиться командиры остальных подразделений полка.

Я описываю картину, которую зафиксировал мой взгляд машинально. Еще через секунду докладываю о прибытии. Волков только головой кивнул: дескать, вижу. Делаю один шаг вперед (надо поздороваться с офицерами), и... с ошеломляющей внезапностью вся увиденная картина буквально в одно мгновение словно раскалывается на куски: где-то за спиной, вверху, раздается невероятной силы взрыв. Вижу, как, запрокинув назад голову, валится на диван командир полка, падает на пол здоровяк Панкин, исчезает в большом коричневом шкафу, словно кто-то невидимый его туда втянул, комбат Токмаков... Ничего не понимая, смотрю по-прежнему на стол, за которым в каком-то оцепенении целые и невредимые сидят начальник штаба Архипов и замполит Кузнецов. Еще мгновение — и начинаю ощущать, как в правую половину лица раскаленными щупальцами впивается боль. Розовая пелена крови заливает глаз, и фигуры сидящих за столом постепенно размываются. Боюсь, ужасно боюсь пошевелиться! «Все! Это все!» — стучится в мозг одна и та же мысль, и я не понимаю, как это может быть, что я еще думаю, потому что убежден — черепа у меня нет. Нет! Всего лишь несколько дней назад я видел, как это бывает у других. Нет, и все! Вот сейчас, если сделаю хоть один шаг вперед, то это будет мой последний шаг...

Но, странное дело, сознание меня не покидает, постепенно окружающее начинает обретать реальность: люди шевелятся, слышны их голоса... «Ваня! Ваня! Командиру помоги!» Ну конечно, это Кузнецов кричит Архипову. Словно через дождевую пелену вижу, как из шкафа, держась за голову, тяжело выбирается Токмаков. Совсем рядом двое пытаются поднять с пола гвардии капитана Панкина. Кто-то подходит и ко мне, берет за плечи:

— Манакин! Миша! Тебя что, контузило?

— Товарищ старший лейтенант, что с вами?!

«Ага, это Жданов! Значит, все в порядке».

Когда меня вынесли из подвала на носилках, день казался сумерками. Правый глаз не видел вообще, а левый застилала туманная пелена. В голове гудело и ломило, как будто кто-то бессердечный лупил по ней чем-то тупым и тяжелым.

Возле полуразвалившегося коттеджа стоял «виллис». В него уже положили полковника — командира артполка. Голова и грудь его были перевязаны, через бинты сочилась [161] кровь. Меня тоже посадили в машину, и она сразу же тронулась.

Когда «виллис» выезжал из Делитца, мы увидели, как разворачивалась батарея зенитных орудий. А может быть, и не батарея, а больше. Все расчеты состояли из девушек. Раненый полковник привстал, показал зенитчицам кулак и сочно выругался. Те, конечно, ничего не поняли. Да и откуда им было знать, что одна из бомб, сброшенных «юнкерсами», угодила в наш особняк и, прошив два этажа, взорвалась у входа в подвал. По каким причудливым законам распространялась ударная волна, никто не мог бы сказать. Но факт тот, что одних только пылью с потолка обдало, а другим досталось. Впрочем, нам потом не один раз говорили, что надо благодарить судьбу: если бы не крепкие перекрытия особняка, нам бы всем не ходить уже по белу свету.

В медико-санитарный батальон дивизии уже сообщили по телефону о случившемся. Как только машина подкатила к палаткам, нас вновь положили на носилки и понесли прямо в операционную. Здесь уже распоряжалась капитан медицинской службы Инна Аркадьевна Федорова, опытнейший хирург и благороднейшей души человек. В дивизии ее знали все потому, что она блестяще делала самые сложные операции.

Первый вопрос, который она задала, меня несколько озадачил. Вместо того чтобы поинтересоваться моим самочувствием, она, тряхнув меня за плечо, тревожно спросили:

— Что с Николаем Терентьевичем?

— Жив! — ответил я, с трудом соображая, при чем здесь командир полка, если привезли нас, а не его.

— Извини... Мне сообщили, что он ранен, — сказала она и, успокоившись, ловко начала стягивать мне рану у глаза металлическими скобками.

Именно в это время и вошел в палатку... Волков.

— Привет, медицина! — прогудел он своим густым басом. — Как здесь наши ребя...

Неожиданно кубанка слетела с его головы, пошатнувшись, Волков чуть не упал.

— Ой! — вскрикнула Инна Аркадьевна, но все же успела подхватить командира полка под руки и усадить на стул.

Обычно красивое и загорелое лицо Волкова было бледным, губы посинели. Из-под гимнастерки виднелся бинт. И всегда спокойная, уверенная в себе Федорова вдруг... заплакала.

И на войне к людям приходили светлые, возвышенные чувства. Так я узнал, что суровый, неприступный капитан [162] медицинской службы еще в прошлый раз, когда Волков пролежал здесь по ранению несколько дней, полюбила нашего командира. Все это время она хранила в тайне свою привязанность к нему и вот теперь, боясь потерять этого большого, сильного и красивого человека, не совладала с собой: ее чувства вылились наружу. Забегая вперед, скажу, что после войны Николай Терентьевич и Инна Аркадьевна поженились. Тогда же, поспешив на помощь Волкову, хирург оставила меня одного. Думая, что все уже закончено, и посчитав себя здесь лишним, я встал с операционного стола и вдруг почувствовал, что над правым глазом что-то треснуло: на пол посыпались железные скобы.

— Лежать! — вдруг грозно скомандовала Инна Аркадьевна, и я с готовностью повиновался.

Целую неделю продержали меня в медико-санитарном батальоне. Зато командир полка сбежал отсюда в тот же день. А еще через два или три дня появился вновь — с цветами. Один букет вручил мне, другой — хирургу.

Чтобы скрыть свое смущение, я растерянно спросил:

— Где же вы их взяли?

— Для тебя, Манакин, хоть из-под земли достану, — с убийственной серьезностью произнес Волков, а сам не отрывал взгляда от счастливых глаз Инны Аркадьевны.

Я начал пятиться к выходу, но Николай Терентьевич решительно меня остановил:

— Но-но! Куда ты? Я действительно тебе тоже приятное хотел сделать. Останься, поговорить надо.

Николай Терентьевич рассказал, что гвардии майор Токмаков ранен очень тяжело и его эвакуировали в глубь страны. Остальные отделались более-менее легко.

Через пять дней Волков опять приехал, и снова с цветами. Но теперь уже только ей. В этот же день мы с ним настаивали, чтобы меня выписали.

— Что, калужанин, уже подлатался? — спросила меня с улыбкой Инна Аркадьевна. — И глаз видит хорошо?

— Не очень, чтобы очень, — попытался я шутить.

Мне несколько мешал смотреть кончик шелковой нити, которой сшили кожу над глазом, и я подумал, что хирург с этой, как пошутил Волков, «бичевой» меня не выпустит. Но она, видимо, хорошо понимала мое нетерпение, да и просьба Волкова для нее кое-что значила.

— Ладно, калужанин, поезжай в свой родной полк, — махнула она рукой. — Все равно ведь сбежишь!

— Точно! — улыбнулся я.

Вечером этого же дня мы, простившись с Инной Аркадьевной, уехали в полк. [163] Но через неделю мне вновь пришлось ехать в госпиталь. Из-за шелковой нити я совсем стал плохо видеть. Узнав, что госпиталь обосновался в Штаргарде, мы со Ждановым махнули на попутной машине туда.

— Явился не запылился?! — встретила меня капитан медицинской службы Денисова. Она тоже была хирургом и довольно бесцеремонно обращалась с легкоранеными, которые в минуты затишья приезжали в госпиталь для лечения.

Узнав о цели моего приезда, она кивнула головой, подошла.

— Ну-ка, ну-ка.

Осмотрев, Денисова подвела меня к окну, усадила, зашла со спины и нагнулась, чтобы лучше видеть, что же мешает моему глазу, и вдруг... резко и сильно дернула за конец шелковой нитки.

Слезы брызнули у меня из глаз, от острой боли я вскочил на ноги.

— Спокойно, спокойно, старший лейтенант! — остановила она меня. — Вот и все. Полный порядок. Давай теперь йодом замажем.

А вечером мы со Ждановым ехали на попутном «виллисе» в родной полк. Было тепло и радостно. Ласковый ветерок приятно освежал лицо. Весна! Она ощущалась во всем.

Шел март 1945 года. А оттуда, куда мы мчались на машине, доносилась артиллерийская канонада. Там проходил передний край. До победы еще было два таких коротких и таких долгих фронтовых месяца.

Благодарность Верховного

К исходу 8 марта наша 12-я гвардейская стрелковая дивизия подошла к реке Плона и попыталась с ходу форсировать ее, но встретила сильное сопротивление фашистов. Лишь отделение разведчиков под командованием гвардии старшины Маркела Фролова сумело под покровом ночи переправиться на вражеский берег и принести важные разведданные.

На том берегу реки фашисты заблаговременно подготовили сильный оборонительный рубеж. Центром этого хорошо укрепленного вражеского плацдарма на правом берегу Одера был город Альтдам. Он имел для немцев и большое стратегическое значение: через него проходили три железных и столько же шоссейных дорог, которые связывали северные и центральные районы Германии с Померанией и Восточной [164] Пруссией. Кроме того, город прикрывал подступы к крупному промышленному центру Штеттину.

Как докладывал гвардии старшина Фролов, оборонительные сооружения фашистов состояли из траншей полного профиля, отрытых на всю глубину обороны. Они соединялись между собой ходами сообщения. Имелось много опорных пунктов, подготовленных к круговой обороне. Подступы к ним прикрывались противотанковыми рвами и инженерными заграждениями. Маркел Фролов насчитал по три пулеметных дзота на один километр, а также по четыре вкопанных танка и шесть орудий (как потом оказалось, их было намного больше).

— Да, братцы, орешек крепкий, — нанося на карту эти данные, сказал гвардии майор И. Ф. Архипов. — Не просто, ох не просто будет взять Альтдам!

Мы еще не знали, что до конца марта войскам придется вести тяжелейшие бои в Восточной Померании. Не только Альтдам, но и весь этот район оказался по-настоящему крепким орешком. Нам хотелось, конечно, пойти южнее, на Берлин, тем более что он был очень близок. Не раз наши офицеры, глядя на карту, вздыхали:

— Эх, ударить бы всеми силами по этой самой точке, где гад Гитлер засел, — и войне конец!

Действительно, на карте все казалось просто. Но, видимо, командование хорошо осознавало, какую угрозу наступающим на Берлин войскам представляет нависшая с севера восточно-померанская группировка немцев. И мы с первых же боев почувствовали, что оборона гитлеровцев подготовлена тщательно, что держаться за свои рубежи они будут серьезно. Судя по всему, город Штеттин, выход в этом месте к Балтике имели для них огромное значение.

В боевом приказе командира нашей дивизии Героя Советского Союза гвардии генерал-майора Дт К. Малькова говорилось, что наш 32-й гвардейский стрелковый полк наступает на направлении главного удара: вдоль шоссе Альтдам — Штаргард. Мы понимали, что это не только большая честь, но и огромная ответственность.

Роту автоматчиков Волков оставил в резерве, но приказал двигаться за 3-м батальоном, действующим в центре боевого порядка полка, в готовности немедленно вступить в бой.

На период боев за Альтдам полку придавался танковый батальон и артиллерийский полк.

В полку были созданы двенадцать штурмовых групп и сильный штурмовой отряд под командованием Героя Советского Союза гвардии майора Е. И. Генералова. В его интересах [165] действовали саперы под командованием Героя Советского Союза гвардии старшего лейтенанта Г. П. Загайнова, танковая рота гвардии старшего лейтенанта Михайлюка и почти вся полковая артиллерия.

Бой за город Альтдам начался 14 марта сильной артиллерийской подготовкой. Целый час на оборонительные позиции врага летели снаряды и мины. Плотность артиллерийских стволов на один километр фронта прорыва составила 250 единиц. В городе и лесе, подходившем вплотную к домам, возникли пожары. Густой дым поднялся высоко в небо.

Наш полк пошел в атаку за огневым валом. У противотанкового рва, что проходил перед опорным пунктом врага, произошло небольшое замешательство. Фашисты открыли сильный минометный огонь, мешая саперам делать проходы для танков и САУ. И тогда им на помощь командир роты гвардии старший лейтенант А. Д. Огальцов выделил взвод под командованием гвардии младшего лейтенанта С. А. Мальникова.

Проделав проходы в инженерных и минных заграждениях, воины устремились вперед. С ходу был захвачен небольшой населенный пункт Розенгартен, но фашисты предприняли сильную контратаку. И опять схватка переросла в рукопашную. Здесь вновь отличился гвардии старшина Маркел Фролов со своим отделением. Он сумел ворваться в дом лесника и захватить его. Немцы пошли на штурм строения. Фролов вместе с бойцами Егоровым, Ягневым и Христюченко засели на чердаке и открыли по врагу меткий огонь. Фашисты отошли, потом стали бить по дому из танков, пустили вперед 15 солдат. Положение создалось критическое. И тогда наши бойцы пошли на отчаянно смелый шаг. Фролов по радио вызвал на себя минометный огонь, а когда обстрел начался, смельчаки бросились вниз. У них было два выхода: либо погибнуть, либо рискнуть хоть кому-то прорваться. В перестрелке они уложили пятерых гитлеровцев. В это время к дому лесника подоспели три наших танка, и фашисты отошли.

Под Альтдамом, а потом и в уличных боях за город отличился рядовой Василий Шустов. Этот боец пришел в полк недавно. Боевое крещение получил на Висле. За свои подвиги он получил уже пять грамот с благодарностью Верховного Главнокомандующего.

Шустов прошел с боями Вислу, участвовал в битве за столицу Польши — Варшаву, дрался под Быдгощью, за Шнайдемюль, пересек всю Восточную Померанию, участвовал в боях за Штаргард. Шестую грамоту с благодарностью И. В. Сталина он получил после овладения Альтдамом.

Интересна и поучительна биография этого бойца. Он родился и вырос на Украине, под Херсоном. Парнишке было 16 лет, когда пришли фашисты. Поэтому он видел и хорошо осознавал, что творили гитлеровские изверги на Херсонщине, как они издевались над советскими людьми. Его сердце переполнялось священным гневом при виде сотен повешенных и казненных односельчан. Когда к Херсону начали подходить наши войска, он добровольно ушел на фронт.

Здесь под Альтдамом Василий в рукопашной схватке уничтожил восемь фашистов, потом захватил вражеский пулемет и, стреляя на ходу, преследовал отступавших гитлеровцев.

Сразу после боев за Альтдам Василий Шустов отправил все шесть своих грамот в родной колхоз матери Евдокии Максимовне. А вскоре от нее пришло письмо, которое с согласия Шустова агитатор полка гвардии капитан Зорин читал во всех ротах. «Твои грамоты, сынок, обошли все наше село. Колхозники с гордостью читали их, любовались ими. Потом я вставила их в рамки и повесила в хате на самом видном месте в углу избы. Помни мой материнский наказ, сыночек, еще крепче бей проклятых гитлеровцев», — так писала простая советская женщина-мать, и каждый воин нашего полка глубоко к сердцу воспринял ее материнский наказ.

В полдень 17 марта полк вместе с другими частями дивизии завязал бои непосредственно за Альтдам. Мы вышли к городу в районе заводов, железнодорожного депо, водокачки и железнодорожной станции. Вперед вырвалась усиленная штурмовая группа под командованием командира стрелковой роты гвардии старшего лейтенанта Алексея Светкина. Ей была поставлена задача захватить железнодорожную станцию. Путь к ней преграждали три улицы с большими, сложенными из кирпича и камня домами, приспособленными к долговременной обороне. Фашистские пулеметчики, автоматчики и снайперы сидели, забаррикадировавшись у амбразур, на чердаках и в подвалах домов, и простреливали все улицы. На перекрестках гитлеровцы поставили танки и штурмовые орудия, которые также вели беспрестанный огонь. Кроме того, из Штеттинской гавани Альтдам прикрывала корабельная артиллерия.

Город пылал, гудел от рвущихся снарядов. Это был сущий ад. Тем не менее штурмовая группа Алексея Светкина, наступая совместно с артиллерийской батареей, умело блокировала [167] дома и после коротких и яростных схваток выбила из них фашистов.

Тогда я еще раз с особой остротой ощутил, какого напряжения сил, высокого умения, мастерства и воли требует уличный бой. И хорошо, что личный состав нашего полка все это имел. Кроме того, у нас эти качества дополнялись доблестью, храбростью и отвагой бойцов и командиров. Одним словом, по крупицам накопленный фронтовой опыт пригодился в сражении за Альтдам. Видимо, у гитлеровцев с людскими резервами стало очень плохо, потому что среди захваченных в плен начали попадаться совсем необстрелянные юнцы и мужчины преклонного возраста. Несколько позже нам объяснили, что это фольксштурмисты — ополченцы, которые были мобилизованы по специальному приказу Гитлера. Конечно, это было сделано не от хорошей жизни. Хватаясь за любой шанс, гитлеровская верхушка посылала на убой людей, не умеющих воевать.

Но тогда фольксштурмисты нам попадались все же редко. Оборону держали кадровые силы вермахта. И, понимая свое положение, они держались буквально за каждый метр земли, которую нацисты хвастливо провозгласили великой Германией.

Двое суток усиленная штурмовая группа гвардии старшего лейтенанта Светкина продвигалась вперед от дома к дому. Две улицы и дома на них были очищены от врага. Начался бой за третью улицу. Алексей Светкин все время находился среди бойцов, словом и личным примером воодушевляя их на подвиг и боевой порыв.

За ночь фашисты перебросили в район третьей улицы подкрепление и с удвоенным ожесточением повели огонь. Видно было, что боеприпасов у них много и занимаемых позиций они не сдадут. Три раза поднимались взводы в атаку и трижды откатывались. К середине дня удалось немного продвинуться вперед, но дальше передовые подразделения не прошли. Бойцы почему-то залегли. В чем дело, что случилось? Тогда командир роты послал вперед комсомольца рядового Шустова.

— Надеюсь на вас, Шустов, — сказал Светкин солдату. — Пробейтесь к нашим, уточните еще раз задачу. Понял, Василий? Передай командирам взводов, что станцию надо взять. Сегодня! Иди, дорогой!

Василий Шустов ужом проскользнул простреливаемое снайпером пространство, под разрывами снарядов добрался до бойцов. Здесь он узнал, что оба взводных командира убиты. И тогда Василий принял командование на себя. Переползая [168] от одного солдата к другому, Шустов объяснил каждому из них задачу, показал, как и куда продвигаться. Когда все необходимые приказы были отданы, он встал во весь рост, выпустил очередь из автомата и громко крикнул:

— За мной, товарищи, в атаку!

Бойцы поднялись все, как один, ж, несмотря на сильный огонь фашистов, бросились вперед. Перебегая от дома к дому, наступающие овладели и третьей улицей. Еще через полчаса они подошли к самой станции.

Здесь взводы вновь залегли. Фашисты засели в бетонированных укрытиях и плотным огнем остановили наших бойцов. Бросать людей в атаку бессмысленно, подойти к бетонированным укрытиям невозможно: слишком силен огонь врага. И Шустов решил открыть по ним прицельную стрельбу из орудий, приданных штурмовой группе.

Светкин поставил такую задачу командиру батареи. Тот почесал затылок: легко сказать, а с какой позиции стрелять? И все же сказал, что подумает. Вскоре прямо на улице показалось артиллерийское орудие. Командовал расчетом старший сержант Розенберг. Он смело выкатил пушку на прямую наводку и с 50 метров открыл огонь. Но не тут-то было. Пробить стены бетонных укрытий оказалось делом трудным. Дуэль затянулась, но все безрезультатно.

Артиллеристы вернулись на исходные позиции и стали раздумывать, как выкурить фашистов из дотов. Здесь к роте пробился начальник артиллерии полка гвардии капитан М. И. Панкин. Он предложил поднять орудия на второй этаж и стрелять по крышам бетонированных укрытий. Так и сделали.

После нескольких метких выстрелов артиллеристы пробили крыши дотов. Дальше подсказывать пехоте ничего не надо было: несколько смельчаков, подобравшись к огневым точкам, забросили в проломы по нескольку гранат. Засевшие в укреплениях фашисты были уничтожены, рота снова ринулась вперед.

Стрелковый батальон гвардии капитана Михаила Илюхина вел бой в городе совместно с танковой ротой и артиллерийской батареей, которой командовал гвардии капитан Бессмертный. Они тоже наступали на железнодорожную станцию, но с другой стороны. Перед вокзалом усиленному батальону предстояло овладеть заводом, который фашисты успели превратить в опорный пункт. По заводу Илюхин и нанес свой главный удар, справедливо решив, что он является ключом ко всей обороне гитлеровцев. [169]

Как только роты пошли в наступление, фашисты, используя высокую каменную ограду, зашли во фланг батальону и предприняли мощную контратаку. Одновременно они открыли прицельную пулеметную стрельбу и с территории завода. Вступили в бой их артиллерия и минометы. Чтобы отразить контратаку, Илюхин выдвинул на свой фланг две самоходки, один тяжелый танк и взвод автоматчиков. Вспыхнула ожесточенная схватка.

Одновременно гвардии капитан Илюхин продолжал атаку завода. Танки шли впереди, за ними — стрелковые роты. В промежутках между взводами артиллеристы катили орудия и огнем в упор разбивали пулеметные гнезда, расчищая тем самым путь бойцам.

Отвагу и мужество проявил в этом бою артиллерийский расчет гвардии старшего сержанта Петра Новикова. Выкатив свою пушку на открытые позиции, расчет отразил контратаку фашистов, затем расстрелял в упор три пулеметных гнезда. А когда гитлеровцы попытались отбить орудие, артиллеристы вступили в рукопашную схватку и победили.

Уже совсем рядом с заводской стеной был смертельно ранен наводчик орудия гвардии ефрейтор Михаил Буйнов. Умирая на руках товарищей, он успел лишь сказать:

— Жаль, ребята, умираю... Берегите пушку. Вы должны докатить ее до Берлина! До Берлина! За меня...

— Обязательно, Миша. Мы отомстим за тебя, — поклялся за всех старший сержант Новиков.

Вместе с заряжающим гвардии рядовым Грушиным они, укрываясь за броневым щитом, посылали снаряд за снарядом. Гвардейцы уничтожили еще несколько пулеметных гнезд.

Инициативно и смело действовали в бою за завод все батареи. Особенно хочется отметить минометную батарею гвардии капитана Кузьмина и батарею противотанковых пушек гвардии старшего лейтенанта Елисеева. Они мастерски отбили две контратаки фашистов. Потом, когда первая рота батальона встретилась с упорным сопротивлением врага, засевшего в большом двухэтажном доме, артиллеристы сосредоточили огонь из всех орудий и минометов по левому крылу здания, где были забаррикадированы все входы и окна. Разрушив амбразуры, пулеметные гнезда и расчистив вход с этого крыла, они создали хорошие условия для штурма всего дома. Этим не медля воспользовались пехотинцы.

Второй взвод первой роты стремительным броском ворвался на первый этаж левого крыла здания, гранатами и меткими очередями начал расчищать путь всему подразделению. [170] В этом бою отличились гвардии рядовые Степанов и Тучков. Атакуя вдвоем, они первыми ворвались на второй этаж, своими смелыми и решительными действиями заставили фашистов сдаться.

Вскоре батальон гвардии капитана Михаила Илюхина вплотную подошел к каменной ограде завода. Гвардейцы готовились к решающему штурму: осматривали оружие, набивали диски автоматов патронами, запасались гранатами. В это время в их расположение пришел замполит полка гвардии майор Кузнецов. Он собрал коммунистов и комсомольских активистов, провел с ними короткую беседу.

— Штурмовой отряд гвардии майора Генералова уже захватил соседний завод, — объявил он активистам. — Вам не к лицу отставать. Призываю действовать впереди, на главных участках, где решается успех атаки. Помните, вы — коммунисты и комсомольцы! На вас будут равняться все бойцы и командиры!

На этой встрече гвардии майор Кузнецов раздал активистам листовку, написанную редактором дивизионной газеты «За Родину» гвардии майором И. Ф. Веревкиным. В ней рассказывалось о подвиге командира стрелкового взвода гвардии младшего лейтенанта Евгения Агафонова, погибшего смертью храбрых при отражении фашистской контратаки.

Помнится, в листовке рассказывалось о том, как шел к подвигу этот девятнадцатилетний офицер, уроженец подмосковного города Чехов. Перед боем за Альтдам он принес парторгу роты заявление с просьбой принять его в члены партии и две рекомендации. Их дали отец и мать офицера — старые большевики. «Это очень хорошо и почетно, если родители поручаются за своего сына», — сказал ему парторг.

В тот же день Женя написал отцу и матери письмо, в котором были и такие слова: «Завтра будет атака на фашистское логово. Я иду в бой коммунистом».

Но, к сожалению, гвардии младшего лейтенанта Агафонова не успели принять в члены Коммунистической партии. Но сам он считал себя коммунистом и помнил об этом всегда, даже в минуту смертельной опасности. Когда его группу фашисты окружили со всех сторон и стали кричать: «Рус, сдавайс!», гвардии младший лейтенант Агафонов с криком «Коммунисты не сдаются!» — пошел на врага. Весь взвод поднялся за своим командиром. В ожесточенной рукопашной схватке Евгений Агафонов погиб, но наши бойцы выиграли этот бой. Отбросили фашистов, а потом вынесли к своим тело командира и с почестями похоронили. [171]

Листовку об этом подвиге командира взвода бойцы и командиры читали прямо на позициях, передавая ее из рук в руки. Надо сказать, что она была в те минуты сильнейшим оружием, воодушевляла людей на новые подвиги, воспитывала в них волю, мужество, звала к достижению скорейшей победы.

В полдень 17 марта батальон гвардии капитана Илюхина вновь атаковал заводские корпуса. Перед началом штурма две артиллерийские батареи, которыми командовали гвардии капитан Бессмертный и гвардии старший лейтенант Елисеев, открыли огонь по каменной стене завода на одном небольшом участке и вскоре образовали в ней большую брешь. В нее-то и устремился весь штурмовой отряд. Произошла короткая, но жаркая схватка.

К вечеру фашисты выбросили над последним оплотом своей обороны — ремонтным цехом — белый флаг и сдались. Только пленных гвардии капитан Илюхин насчитал около ста человек. А трофеи оказались огромными. Видимо, это было еще одним фактором, который заставлял гитлеровцев так упорно сражаться: на заводе и в ремонтных мастерских скопилось много бронетанковой техники, которую противник не успел переправить за Одер. Так, наши части захватили 21 исправный и 336 неисправных танков, 53 бронетранспортера, 30 исправных и 53 неисправных бронемашины, 84 орудия, много боеприпасов. На станции мы обнаружили, в складских помещениях 8 советских танков КВ, около 4500 пулеметов «максим», 4800 противотанковых ружей Дегтярева. Скорее всего, это оружие, захваченное фашистами в начале войны на каком-либо арсенале, было доставлено сюда для переплавки.

Но с падением завода оборона фашистов не была еще сломлена. Они продолжали контратаковать, любой ценой пытаясь удержать железнодорожный вокзал, водокачку и прилегающие к ним жилые кварталы. На одной из улиц, где действовала штурмовая группа командира роты гвардии старшего лейтенанта А. Огальцова, сложилась такая ситуация.

Гвардейцы захватили левую часть большого двухэтажного здания, а в правой находились и отчаянно отстреливались гитлеровцы. Обе половины дома соединяла длинная галерея. Через эту галерею наши и начали переговоры с немцами, предлагая им сдаться. Перемешивая русские и немецкие слова, старший лейтенант Огальцов пытался объяснить, что сопротивление бесполезно, город фактически в руках советских войск. Гитлеровцы перестали стрелять, видимо прислушиваясь, о чем это говорят русские. Но стоило Огальцову [172] показаться в узком проходе галереи, как они вновь открыли ураганный огонь: офицер едва успел отпрянуть. Стало ясно, что фашисты сдаваться не намерены. И тогда Огальцов с группой солдат решил проникнуть через пролом в стене наверх, на крышу галереи, и по крыше группа начала осторожно продвигаться к той части дома, где находился враг.

Смельчакам удалось благополучно добраться до противоположной стороны галереи и забросать гитлеровцев гранатами. Стреляя на ходу, они вновь проникли на первый этаж, начали теснить обороняющихся. К этому времени, пользуясь моментом, по галерее подоспела основная часть роты. И здесь Огальцов был ранен, но он не оставил своих бойцов, пока рота не выполнила поставленной задачи. Лишь тогда, когда гвардии майор Кузнецов приказал ему идти в медсанбат, он послушно ответил: «Есть!» — и потерял сознание. Силы его покинули. Только огромная сила воли, выдержка, ответственность заставляли его оставаться в строю.

Нашей роте гвардии подполковник Волков поставил задачу захватить один из западных кварталов города и воспрепятствовать организованному отходу гитлеровцев за Одер. Дело это оказалось трудным. На пути нашего продвижения находились склады, фабрика, какие-то мастерские, по которым беспрепятственно била корабельная артиллерия фашистов.

Я впервые попал под огонь крупнокалиберной корабельной артиллерии. И, признаться, был удивлен мощью и силой ее огня. Это случилось, когда я увидел, как от одного прямого попадания снаряда, выпущенного, видимо, из орудия главного калибра крейсера, обрушился большой четырехэтажный дом. Вот так, сразу. Стоял дом, а потом вдруг начал оседать, как-то жутко обваливаться вниз и, наконец, исчез в огромном облаке пыли и дыма. А на месте красавца дома, когда облако слегка рассеялось, осталась бесформенная груда кирпичных глыб и обломков.

Посоветовавшись с гвардии старшим лейтенантом Яцурой и гвардии лейтенантом Этенко (оба неделю назад получили еще по одной звездочке), я решил тремя группами обойти город по окраине и захватить три стоящих несколько в стороне каменных дома. Видимо, это были богатые особняки. Оценивая обстановку, силы противника и местность, мы верно решили, что с этих зданий рота перекроет автоматным и пулеметным огнем все возможные пути отхода фашистов на западный берег Одера. А в этом и заключалась наша задача. [173]

Приняв такое решение, мы поняли, что поступили единственно правильно. Пробиваться напролом значило задолго до главных боев понести потери в живой силе. Помнится, я порадовался за своих товарищей, которые быстро оценивали обстановку, размышляли зрело, особенно в тактическом плане. Каждый из них научился думать о целесообразности того или иного замысла, проявляя инициативу, творчески мыслил, искал и находил наиболее приемлемый вариант действий. А иметь такого офицера в подчинении — что может быть дороже.

Обходной маневр нам удался. Не обошлось, правда, без боев. Но к назначенному сроку — 18 марта — рота захватила три дома и перерезала пути отхода фашистскому гарнизону в этом направлении. И тут началось! Фашисты поняли, что они заперты в котле, и бросили против нас крупные силы. Особенно трудно приходилось гвардии старшему лейтенанту Николаю Яцуре, который со своим взводом отражал до семи вражеских контратак в день.

В этих двухдневных боях расцвел талант этого молодого офицера. Он показал на практике, что полностью перенял богатый фронтовой опыт старших товарищей.

В боях за Альтдам отличными воинами и мастерами своего дела показали себя офицеры штаба гвардии майор Н. Лысенко, гвардии капитаны А. Игнатов, Р. Бирюков, Бороздин, гвардии старшие лейтенанты Семенов, Ковалев и другие. Ни на минуту командир полка не потерял управления своими частями и подразделениями. И в том большая заслуга роты связи под командованием гвардии старшего лейтенанта Н. Дядюченко. Под ураганным огнем воины прокладывали линии связи и восстанавливали их в случае обрыва. В результате все наступающие стрелковые батальоны имели не только радио-, но и постоянную полевую связь.

В первый день боев за Альтдам бывший автоматчик нашей роты, а теперь связист гвардии рядовой Николай Ященко несколько раз под огнем устранял повреждения на линии. Однажды он попал под артиллерийский огонь и был ранен. Наскоро перевязав рану бинтом, Ященко снова принялся связывать оборванные провода и быстро наладил связь полка с батальонами.

Это было сущее пекло. Но мы выдержали, выстояли. В этом аду из моей памяти как-то совсем вылетел один малозначительный эпизод, но о нем неожиданно пришлось вспомнить.

А случилось вот что. В нашу роту вместе с очередным пополнением пришел пожилой солдат. Во всяком случае, он [174] мне казался пожилым: лицо у него было покрыто морщинами, ходил он слегка сутулясь, неторопливо. Меня, признаюсь, люди с такими манерами раздражали. Но солдат воевал исправно, в бою не кидался сломя голову, куда попало, но и без надобности не осторожничал. К тому же в роту пришел он уже с медалью «За отвагу» — значит, не из робкого десятка. Что его еще отличало от других — это способность... молчать. Мне казалось, что он мог бы, если бы его никто ни о чем не спрашивал, за весь день не произнести ни слова. Его, если не ошибаюсь, солдаты между собой называли Молчуном. В этом не было ничего обидного или пренебрежительного, просто в метко брошенном кем-то словечке отразилась особенность характера человека.

Ругаю себя, что не запомнил его фамилию: воевать нам вместе недолго пришлось. Пожалуй, вот только под Альтдамом и довелось мне увидеть его в непосредственной близости. А может быть, этот эпизод запомнился в силу не совсем обычных обстоятельств.

Как я уже сказал, мы атаковали три дома на окраине города. Но это не три одиноко стоящих на голом месте дома. На подступах к ним были какие-то другие, менее выделяющиеся на общем фоне постройки, декоративные и фруктовые деревья, заборы. Продвигаясь вперед, мы старались использовать любое мало-мальски надежное укрытие, делали короткие перебежки, неожиданно меняя направление, кидаясь из стороны в сторону... Одним словом, шел бой. Все мое внимание, естественно, было сосредоточено на главном — на тех событиях, которые позволяли видеть, как выполняется боевая задача.

После очередного броска со всего маху падаю на живот у стены одноэтажного и тоже кирпичного домика. Намеревался успеть поближе к его левому от меня углу, чтобы оттуда вести огонь, но меня опередил Жданов. Вижу лишь подметки его сапог, каску и слегка подрагивающие плечи: стреляет короткими очередями. Смотрю направо — у того угла пристроился наш Молчун. Чертовщина какая-то! Не буду же я, командир роты, лежать здесь под стенкой в бездействии. Надо оценить обстановку и вновь поднимать людей, делать очередной бросок.

Справа от пожилого солдата, метрах в четырех от дома, — невысокая деревянная пристройка размерами чуть больше, чем у нас в деревне баньки строят. За нее метнуться, что ли? Глупо. Доски там такие, что постройка насквозь простреливается. А если рядом снаряд упадет — как ветром сдует. Нет, думаю, я не самоубийца. Но что делать? Глянул на [175] Жданова — ведет огонь. Вновь смотрю направо — нет Молчуна! Куда девался? Бегу занять его место. Замечаю только сейчас окно с выбитой рамой. Мысленно ругаю себя на ходу: в окно надо было, а с той стороны тоже наверняка окна есть — вот тебе и обзор, пожалуйста.

И вдруг, смотрю, из приоткрытой двери сарайчика выскакивает Молчун, бежит на свое прежнее место, а на руках у него... мальчишка лет шести, без шапки, в осеннем пальтишке. Отчаянно вырывается из рук солдата, с громким плачем кричит что-то на своем языке.

Я оторопел на мгновение.

— Ты что, сдурел?! — кричу солдату, когда он добежал до угла дома.

Может быть, я и еще что-то сказал, посильнее, пожестче, однако солдат, ничего не ответив, с неожиданной для него ловкостью вместе с мальчишкой забрался через окно в дом. В это время неподалеку разорвался снаряд, и я в мгновение ока оказался на земле. В полуметре от моего лица очередь из крупнокалиберного пулемета пропорола сырую землю, потом она переместилась к деревянному сарайчику, с противоположной от немцев стороны которого тут же полетели белые щепки.

Еще раз я увидел пожилого солдата через минуты две-три. На этот раз он оказался от меня слева, бежал вместе с атакующими товарищами. Мне даже в голову не пришло, когда он нас догнал. Того эпизода с мальчиком будто и не было.

К утру 20 марта мы полностью овладели Альтдамом. Город горел. Над ним стояло огромное облако дыма. Сильно пахло гарью, иногда даже трудно было дышать. Но когда подоспела полевая кухня, в роте началось веселое оживление. Я пообедал наспех, хотя Жданов постарался: накрыл стол в большой гостиной занятого нами кирпичного дома, раздобыв для этого случая праздничную скатерть. По-моему, он даже обиделся, что я не особенно оценил его старания. Но я уже второй день недомогал, судя по всему, простудился. Да и рана у глаза воспалилась: рановато из госпиталя сбежал.

Бойцы еще продолжали обедать, а я по привычке решил осмотреть территорию, за которую только что вели бой. Медленно шел, оглядываясь вокруг, мысленно восстанавливал запомнившиеся моменты боя, на всякий случай прикидывал, как лучше организовать оборону, если немцы решат контратаковать. Тот одноэтажный домик я сразу и не узнал, потому что подошел к нему теперь с другой стороны. Деревянный [176] сарайчик, как-то странно надломившись, совсем свалился набок. В дом я не стал заходить, но по каким-то едва уловимым признакам почувствовал, что там кто-то есть. Осторожно заглянул в окно.

Небольшая комната имела нежилой вид. Я мог разглядеть только грубовато сделанный буфет с открытыми дверцами. Он был пуст. Стены тоже пусты. Посередине комнаты — длинный, не покрытый ничем стол из досок, две скамьи вдоль него. На одной скамье, лицом ко мне, сидел... Молчун. Шинель на солдате была расстегнута так, что на правой стороне груди виднелась медаль. С левой стороны из-под шинели выглядывала голова мальчика. Правой щекой он приник к теплой груди солдата. Видимо, мальчишка крепко спал. На столе перед солдатом стоял котелок, из него виднелся черенок алюминиевой ложки. Рядом лежал кусок хлеба с двумя кусочками сахара. Боец почему-то смотрел неотрывно на эти два маленьких белых кусочка, а правой рукой машинально поглаживал белесые всклокоченные волосы мальчишки... Только сейчас я понял, что солдат тогда, в бою, услышал, как спрятавшийся в сарайчике ребенок заплакал от страха, и пошел на такой отчаянный шаг, чтобы спасти его.

Вовремя я подавил в себе желание окликнуть солдата. Что меня удержало, трудно сказать. Все мы на фронте, конечно, изрядно огрубели, и вряд ли будет правдой утверждать, будто я тогда уловил деликатность момента, не захотел обнаруживать себя, чтобы не смутить солдата. Мне кажется, что я тихо ушел тогда, боясь разбудить ребенка. Уже потом, осмысливая умом и сердцем поступок солдата, корил себя, что до сих пор с ним так и не поговорил по душам, не знаю даже его имени-отчества.

Но побеседовать с солдатом от души мне так и не пришлось: через месяц с небольшим он погиб. Погиб, не дожив всего лишь несколько дней до победы. Видели солдата, когда он вместе со всеми начинал форсировать Одер, но среди достигших противоположного берега его не оказалось...

Целый день наш полк и другие части дивизии гасили пожары. Фашисты, находившиеся за Одером в 3 — 4 километрах, особой активности не проявляли. Прекратился обстрел города и корабельной артиллерией из района Штеттина, Видимо, там хорошо поработала наша авиация, хотя над своими позициями мы ее редко видели: говорили, что весенняя распутица сделала все грунтовые аэродромы непригодными для использования. [177]

Еще через день в полку узнали, что Верховный Главнокомандующий объявил нашей дивизии за взятие Альтдама благодарность. Сразу же в ротах состоялись митинги. Люди ликовали, довольные тем, что их скромный вклад в победу заметили и так высоко оценили.

А через день в полку состоялось торжественное построение для вручения наград воинам, отличившимся в боях за Альтдам. Вот как описывает это событие фронтовой корреспондент газеты «Правда» М. Мержанов в номере за 18 апреля 1945 года.

«...И вот в лесу, на берегу Одера, за которым в дымке видны голубые контуры Штеттина, выстроились батальоны. Здесь, у дома лесничего, командир гвардейской части Герой Советского Союза гвардии подполковник Николай Волков вручал каждому офицеру и каждому бойцу грамоту.

— Старший лейтенант Дядюченко, — вызывает подполковник,

Дядюченко выходит из строя и становится против командира полка. Подполковник торжественно объявляет:

— Личному составу нашего соединения, в том числе и вам, объявляется благодарность Верховного Главнокомандующего за отличные боевые действия во время штурма города Альтдам.

— Служу Советскому Союзу! — четко отвечает офицер, принимая грамоту.

Следующим выходит старшина Маркел Иванович Фролов. Во время штурма города он с группой бойцов перерезал автостраду, идущую на Берлин, и вынудил подразделение немцев отойти в болота и к озеру.

Подполковник Волков поздравляет его, и снова по лесу разносится: «Служу Советскому Союзу!»

Почетный документ получает сержант Дмитрий Смоляков, который не отходил от своей пушки в течение трех дней и отбил несколько вражеских контратак. Из строя выступает рядовой Николай Ященко, под сильным пулеметным огнем, в дыму, в грохоте боя, в развалинах домов он прокладывал линии связи. В последнем сражении, за которое он и получает грамоту, он был ранен, но в медсанбат не ушел до конца боя.

Вот старший сержант Петр Новиков — молодой, красивый, краснощекий парень из Свердловска. Он начал войну под Юхновом, несмотря на свою молодость, заслуженно считается бывалым солдатом. В последнем бою Новиков проявил необыкновенную стойкость. Его орудие работало бесперебойно. Когда наводчик Михаил Буйнов был смертельно ранен, а ефрейтор Григорий Саранча ранен в спину и ногу, Петр Новиков вместе с заряжающим Грушиным продолжал вести огонь и вышиб немцев с окраины города. В районе вокзала гитлеровцы пошли в контратаку. Кончились снаряды. Новиков и Грушин огнем из автоматов обратили немцев в бегство.

Затем грамоты получают Александр Ишин, Василий Носов, Федор Плотников, Николай Яцура, Кошаф Имамов, Андрей Солопов и другие. Здесь же, после вручения этих грамот, командир полка вручил медали «За оборону Москвы» бойцам Носову, Ященко и Плотникову.

Люди, которые защищали Москву, получили эту награду в лесу под Штеттином. И медаль, засверкавшая на их груди под лучами солнца, безмолвно свидетельствовала об огромном боевом пути, пройденном воинами Красной Армии».

После этих торжеств полк вывели в резерв для пополнения. До победы оставался всего один месяц...

От Одера до Эльбы

2 апреля к нам в 12-ю гвардейскую Пинскую Краснознаменную, ордена Суворова стрелковую дивизию приехали поэт Михаил Светлов и композиторы Тихон Хренников и Матвей Блантер. В тот день, помнится, у нас было открытое партийное собрание с повесткой дня: «Задачи коммунистов на завершающем этапе Великой Отечественной войны». Гости поприсутствовали на собрании, побывали в стрелковом батальоне гвардии майора Генералова, где наблюдали за учениями в 9-й стрелковой роте. Они побеседовали с командирами и бойцами, записали весь боевой путь нашего соединения. Вскоре ими была написана песня о нашей дивизии, которая сразу же полюбилась всему личному составу. А первый раз она исполнялась ансамблем песни и пляски 1-го Белорусского фронта. Вот слова этой песни: