Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Солдатские уроки

Дальше машина идти не могла. Мост через небольшую речку был сильно поврежден. Водитель ЗИСа, высокий и худой солдат с рыжими усами, ярко выделявшимися на его закопченном лице, вышел из кабины, осмотрелся, обернулся к нам и, разведя в стороны длинные руки, сказал:

— Приехали, товарищи офицеры. Дальше добирайтесь пешком. Это недалеко, вон там, за леском. Видите? Советую идти вдоль речки, надежнее будет. А я назад...

Не успели мы спрыгнуть на землю, как водитель сдал машину назад и, развернувшись, покатил по проселку обратно.

— Хорош гусь... Ему сказали до полка довезти, — заворчал младший лейтенант Семен Левахин, — а он на полпути нас...

Семен осекся, и мы все, как по команде, повернулись в сторону леса, куда указал шофер. Там слышалась перестрелка. Мы переглянулись в недоумении: ведь в штабе дивизии нам сказали, что 32-й гвардейский стрелковый полк, куда мы направлялись, после ожесточенных боев за Волхов выведен во второй эшелон. Во второй...

— Видать, с корабля на бал попадем — Левахин бросил за плечи вещмешок и театральным жестом пригласил меня первым ступить на шаткий настил прочного когда-то моста.

Перестрелка неожиданно прекратилась, и мы, настороженно вслушиваясь в наступившую тишину, торопливо пошли по тропинке, тянувшейся вдоль речки. Было тепло и солнечно. Дожди, видно, давно не шли, и земля, истосковавшаяся по влаге, задубела, трава пожухла и местами пожелтела.

Да, жарким выдалось лето 1943 года. Таким же знойным был и день 15 июля, когда мы закончили курсы младших лейтенантов и получили назначение в части. Тогда тихим и солнечным утром состоялось торжественное построение выпускников. Приехал командующий фронтом генерал-полковник М. А. Рейтер. [5]

Весь пропыленный, уставший, но быстрый в движениях, он поздравил нас с окончанием курсов, вручил каждому погоны, свидетельство о присвоении первичного офицерского звания и предписание о назначении в части.

Мне, как закончившему курсы с отличием, сразу присвоили воинское звание лейтенант. По моей личной просьбе и по ходатайству из дивизии я получил назначение в свой, ставший родным 32-й гвардейский стрелковый полк. О той радости, которую я испытал, когда услышал приказ о распределении, трудно рассказать. Фронтовики хорошо знают, да и сейчас помнят, как рвались они после излечения в госпиталях в свою часть, сколько уговаривали кадровиков, как огорчались, если получали отказ. Только в свою роту! Только в свой полк! Участники войны знают, какое это непреодолимое стремление. Оно ни с чем несравнимо.

Человеку всегда свойственно желание после короткого или длительного перерыва вернуться в знакомый коллектив, к людям, с которыми вместе трудился, к которым привык. Но то чувство, которое испытывали мы тогда, возвращаясь в родную часть, — особое. Пусть я был солдатом в полку всего несколько месяцев, но ведь не просто был, а воевал. И это совсем не одно и то же. Только в бою можно с такой силой ощутить и понять, что такое плечо товарища. Только в бою можно разобраться, как неизмеримо дорого единение людей перед ясной, но неимоверно трудной целью — выстоять, победить. Если в мирной обстановке человеку порой нужны годы, чтобы увидеть и понять окружающих, чтобы вжиться в среду, то на войне, перед лицом смерти, само время как бы спрессовано. Здесь, словно под яркой вспышкой, тебе открывается то, что в обычном течении жизни, может быть, никогда и не увидишь. Суетное и мелочное отступает на второй план, обнажая в людях только самое светлое, самое важное, без чего солдату нельзя выполнить свой долг. Мужество, взаимовыручка, дерзость, находчивость, дисциплина, готовность во что бы то ни стало выполнить приказ — вот что приобретало главенствующее значение.

Тогда мы, восемнадцатилетние парни, не могли осознать, почему нас так сильно тянет обратно в родную роту, родной полк. А теперь, через десятилетия, я с особой остротой ощущаю, как мы дорожили войсковым братством, друзьями-товарищами, с которыми делили последние патроны и крошку хлеба, как нас влекла привязанность к бывалым солдатам, которые по-отцовски относились к младшим, оберегали нас в бою, учили солдатской премудрости.

Войсковое товарищество, железная спайка, сплоченность советских воинов — одна из славных боевых традиций. Сегодня в Уставе внутренней службы Вооруженных Сил СССР есть пункт, в котором говорится: «Военнослужащий обязан... дорожить войсковым товариществом, помогать товарищам словом и делом, удерживать их от недостойных поступков и, не щадя своей жизни, выручать их из опасности...» Мне думается, что слова эти вписаны в Устав пролитой в боях кровью, жизнями спасенных в сражениях солдат, опытом службы всех поколений советских воинов.

Приходилось ли вам наблюдать приход в часть очередного пополнения? Еще вчера совершенно незнакомые друг другу юноши, приехавшие из разных городов и сел, с разным опытом жизни, образованием, а порою и говорящие на разных языках, становятся в один, общий и строгий воинский строй.

— Товарищи! — обращается к ним командир.

И с этого слова начинается воинское воспитание — динамичный, исполненный глубокого, благородного смысла процесс приобщения молодых людей к тем высоким нравственным ценностям, которые концентрированно выражаются в готовности человека немедленно встать с оружием в руках на защиту Родины и мужественно, умело отстаивать ее интересы. В готовности, которая выражается чеканными словами «Служу Советскому Союзу!».

...Никогда не забыть мне метельный и морозный день 5 января 1942 года. Еще ночью, проснувшись от сильной канонады, я быстро оделся и выскочил во двор. Сильный ветер швырнул в лицо пригоршню снега, ожег ледяным дыханием.

— Накинь пальтишко, сынок, — сказала мама, обняла меня, прижала к себе и запричитала: — Наконец-то... Свершилось... Наши идут... Слава тебе, господи...

Так мы и стояли, не обращая внимания на стужу, чутко прислушиваясь к артиллерийской канонаде. Неожиданно, уже из села, донеслись приглушаемые ветром, отрывистые гортанные выкрики. Один выстрел, второй... Мама всполошилась, сунула мне в руку узелок, готовая разрыдаться:

— Беги, Миша, беги! Не иначе, немцы начали выгонять всех из домов, беги!

Признаться, нам не верилось, что фашисты сюда дойдут. И стало по-настоящему жутко и обидно, когда однажды утром мы проснулись и поняли — они здесь! Еще вчера в нашем [6] маленьком клубе я и мои сверстники слушали сводку Совинформбюро и разрабатывали свой мальчишеский план: уйти тайком из дому, добраться до одной из наших частей и — прямо к командиру. Так, мол, и так, в армию нас не берут, а стрелять мы умеем, на лыжах ходить тоже. Принимайте в полк! Мы себя убедили в том, что нам в такую трудную для страны годину не откажут. С этой уверенностью и разошлись по домам. И вот уже под окнами чужой ненавистный говор...

Трудно передать то отчаяние, которое овладело нами. Оно было даже сильнее чувства опасности.

Всего три месяца немцы простояли в нашем селе Дворцы Калужской области. Но и за это небольшое время они разграбили дворы, раздели людей, перестреляли скот и птицу. Мой отец Федор Зиновьевич умер еще в 1933 году, и мы с мамой жили победнее других. Но и нас не обошли стороной фашисты. Почти ежедневно приходили они в старенький дом и брали все, что вздумается. Я старался на глаза им не попадаться. Потом мама, вытирая слезы, говорила:

— Потерпи, сынок. У нас немцы только шомполами порют, а вот в соседней деревне почти всех перестреляли...

...До утра, утопая в снежных сугробах, пробирался я лесом навстречу канонаде. Было холодно и голодно. Узелок с провиантом, который дала мама, где-то потерялся в дороге. Мороз все крепчал, и я чувствовал, что слабею силой и волей. Хотелось сесть куда-нибудь под ель и чуток поспать. Понимал, что делать этого никак нельзя, однако ноги мои не слушались здравого смысла, сами останавливались возле очередного «уютного» местечка, где можно было спрятаться от ледяного ветра. Словом, сознание мое помутилось. И кажется, я нашел такое место. Потому что, когда очнулся от сильного толчка, увидел себя под размашистой елью.

— Вставай, малец, замерзнешь, — кто-то тряс меня сильной рукой.

Передо мной, словно из тумана, возникло крупное лицо какого-то дядьки с висячими усами.

Когда сознание вернулось ко мне, я понял, что это наши. Они сами меня нашли. Со слезами на глазах смотрел я на красные звезды, что горели на шапках, трогал теплые овчинные полушубки и глупо улыбался. Усатый стал оттирать снегом мои уши и щеки.

— Тарас Бульба, — неожиданно выдавил я, и эти первые слова, сказанные мной, развеселили бойцов.

— Будет жить! — громко произнес усатый дядька, дружески, несильно тряхнул меня за плечи и неожиданно представился: — Степан Тарасович Шевчук.

Вскоре меня привели к комиссару полка гвардии старшему батальонному комиссару Мильнеру.

— Куда тебе, малец, в армию? Тебе учиться надо, да и подрасти не мешает. Смотри ты какой — кожа да кости, — глядя на меня не то с жалостью, не то с недоумением, сказал он.

Потом, подумав, добавил:

— Садись, рассказывай о себе.

Рафаил Исаевич Мильнер прибыл в полк недавно. Но уже знал личный состав этого славного боевого коллектива. После окончания Военно-политической академии имени В. И. Ленина в 1941 году Мильнер был назначен инструктором-пропагандистом 12-й гвардейской стрелковой дивизии. Часто бывал в полку, ходил с бойцами в атаки, метко стрелял из пулемета и винтовки. Родом Рафаил Исаевич был с Украины. Он приобрел большой опыт работы с людьми еще на заводе. В члены ВКП(б) вступил, будучи слесарем. Рабочая закалка, глубоко партийная убежденность, любовь к людям — все это гармонично сочеталось в нем, как магнитом притягивало к нему бойцов и командиров.

Выслушав мою настойчивую просьбу зачислить в полк добровольцем, Мильнер не спешил с ответом. Он внимательно рассматривал меня, задавал много вопросов и слушал, не перебивая, о семье, о моей учебе в школе ФЗО, о горячем желании воевать против фашистов. А я смотрел, как завороженный, на орден Красной Звезды, который был прикреплен у комиссара на гимнастерке, и боялся одного — отказа. Уж слишком маленьким, щупленьким и неказистым казался я самому себе.

— Ну хорошо, — сказал он наконец. — То, что ты хочешь провести роту по кратчайшему пути на Дворцы — это хорошо. Спасибо. Но учти, что на войне мало одной ненависти к фашистам. Надо быть умелым, волевым и отважным бойцом. Учить всему этому у нас времени нет, а подставлять твою голову под пулю мне совесть не позволяет. Поэтому будешь находиться при старшине роты Шевчуке. Он станет тебе и отцом, и командиром, и учителем. Поставьте на все виды довольствия, — вызвав командира роты автоматчиков, приказал он. — Будем считать его добровольцем. Автомат выдайте и научите, как обращаться.

Так я вновь оказался рядом с Тарасом Бульбой. Был это замечательный человек, сильный, мудрый и добродушный. Он привел меня в роту, познакомил с товарищами. Сразу же я ощутил особую атмосферу душевности, дружеского участия, заботы. И сейчас, спустя многие годы, с большой теплотой вспоминаю, как сердечно приняли меня в свою [7] семью старшие, более опытные товарищи. Сержант Байло где-то телогрейку достал, Барсуков — шинель, Головачев — валенки. Потом старшина роты выдал мне брезентовый ремень, вещмешок с котелком и сказал:

— За остальное извиняй — нету. Брюки с гимнастеркой обещают привезти, а шапки-ушанки нет, пока походишь в своей.

— У нас, брат, один за всех, а все за одного, — говорил Барсуков, прикрепляя петлицы к шинели. — Ну вот, теперь ты боец Красной Армии. Гордись этим званием!

Потом я повел роту по кратчайшему пути через лес на Дворцы. Еще задолго до населенного пункта мы почуяли запах дыма. Отступая, фашисты взорвали правление нашего колхоза имени «Правды», сожгли 150 жилых домов, в том числе и наш.

Узнав, что немцы драпанули в направлении деревни Каравай, я повел бойцов к опушке леса. Эту дорогу знал хорошо и думал, что напрямую мы опередим фашистов. Вскоре мы догнали их, и завязался бой. Это был мой первый бой, поэтому и запомнился он особо.

Идти надо было лесом по глубокому снегу. Вперед меня не пустили. Командир взвода автоматчиков Воронежский, возглавлявший боевой дозор, только периодически оглядывался на меня, и я жестом показывал, куда идти. Так мы неслышно, вытянувшись в цепочку, стараясь ступать в след впереди идущего, продвигались по вековому лесу. Рядом величественно проплывали, нахлобучив на плечи снежные шубы, красавицы ели. Я начинал уставать. Деревьев уже не замечал, передо мной только покачивалась спина командира взвода, перехваченный ремнями портупеи его полушубок. Позади слышалось дыхание Шевчука.

Мы приближались к мелколесью. Неожиданно Воронежский остановился, предостерегающе поднял руку: перед нами, метрах в трех, видны были свежие следы. Кто-то, и явно не один, прошел здесь совсем недавно. Следы вели из лесу.

— Видишь, снег сбит на елях, значит, где-то они рядом, — шепнул командиру взвода Шевчук. — Надо бы разведать. Разрешите мне?

— Добро! Осторожней только...

Рота, шедшая за нами, рассыпалась в цепь и залегла. Барсуков слегка толкнул меня в спину, и я упал носом в снег. В этот момент разом загремели выстрелы. Первое, что я увидел, — это падающий с деревьев снег. Потом в сознание впилось противное посвистывание пуль. Они летели со [8] стороны мелколесья, и казалось, прямо в меня. Втянув голову в плечи, я, сам того не замечая, пытался податься назад. Потом земля впереди вздыбилась от взрывов. Один, второй... и сразу стало тихо-тихо. Только странный звон в ушах, да почему-то подступили слезы, и мелко-мелко дрожало тело. Все произошло так внезапно и, как мне показалось, скоротечно, что трудно было что-то понять.

— Товарищ лейтенант, пулеметчики врага уничтожены гранатами. Видать, заслон фашисты оставили. А Шевчука зацепило. Тяжело... — были слышны далеко в установившейся тишине слова сержанта Байло.

Только позже я понял, что немцы, отходя, оставили два пулеметных расчета для прикрытия. На них-то и напоролась, выходя из леса, наша рота. И если бы не боевой опыт товарищей, многие полегли бы под свинцовым огнем. Ведь фронтовики хорошо знают, что такое два пулемета в чистом поле. Только сильные, смелые и отважные способны не растеряться, найти правильное, инициативное решение в эту критическую минуту. Таким бойцом и оказался Степан Шевчук.

С тяжелым сердцем перенес я его потерю. Когда после боя солдаты, сменяя друг друга, несли на сооруженных наспех носилках своего товарища, я не находил в себе сил посмотреть в ту сторону. Несколько дней мне довелось быть вместе с этим человеком, а ощущение было такое, что дороже у меня никого не было. Мог ли я предполагать, что жестокое крыло войны задело меня всего лишь краешком, что впереди меня ждут суровые испытания, такие ситуации, после которых, казалось, надо только благодарить судьбу за благосклонность. Но дело, конечно, не в судьбе, хотя мы, признаться, в душе всегда надеялись и на везение. Бой есть бой. Всего не предусмотришь, не предугадаешь. Но воевать надо умеючи. Без этого никакое везение тебе не поможет. Вот такое убеждение с самых первых шагов формировали во мне боевые товарищи — люди сильные, мужественные и щедрые.

Тогда, после первого боя, я остро переживал, что все заметили мое малодушие. Ждал упреков. А ожидая, мысленно казнил себя, безжалостно ругал. Но никто не обмолвился даже словом, даже взглядом не дал понять, что меня осуждает. Напротив, меня окружили еще большей заботой. Нет, никто не сюсюкал, не нежничал. Такое чуждо солдатской среде. Просто мое состояние хорошо понимали, а потому незаметно старались помочь, без надобности не подвергать [9] опасности, а главное, учили. Учили и на моих ошибках и на своих.

...К деревне Каравай мы подкрались с огородов. На улицах пустынно. Вроде немцы ушли. Вышел из избы старик. Спросили его, где немцы.

— Кто их знает? С вечера галдели, собирали пожитки, а потом утихли. В этом краю деревни их будто нет.

На другом конце деревни нас ждала неожиданность. Видимо заметив нас, из дома выскочила женщина:

— Сюда, родимые, быстрей! Опохмеляться, гадина, сел, да вас заметил, не успел убежать! Сержант Байло крикнул:

— Барсуков, за мной! — и бросился к двери. Побежал за ними и я. Втроем ворвались в избу.

— Бросай оружие! Хенде хох! — крикнул Байло, тут же метнулся к печке, дал очередь из автомата.

Барсуков в мгновение отскочил в другую сторону. И я, вбежавший последним, оказался... прямо перед дулом пулемета, ствол которого торчал из-под широкой деревянной лавки.

Ни Байло, ни Барсуков конечно же на такой «сюрприз» не рассчитывали, да и моего появления, видимо, сразу не заметили. Хорошо, что все обошлось благополучно: прятавшийся под лавкой немец вытолкнул на середину комнаты ручной пулемет, затем неуклюже выбрался сам и поднял вверх руки. Барсуков толкнул его прикладом в спину:

— Выходи, выходи, фашист!

— Найн, я не есть фашист, — торопливо заговорил пленный.

— Иди, иди, в штабе все расскажешь.

Уже на улице, немного погодя, ко мне подошел Байло.

— Ты, того, не лезь туда, куда не посылают, — почесывая затылок, недовольно посоветовал мне сержант. — Глупо пропал бы. Правда, и мы хороши, полезли напролом... В общем, понял меня?

Да, я его понял.

А на следующий день в полк принесли газеты. В «Известиях» за 6 января писалось о нашей дивизии и ее командире:

«...Эту дивизию, действующую на Западном фронте, отличают исключительная стойкость и решительность. Обороняя Тулу, она вместе с другими частями перешла в начале декабря в наступление и за короткий срок проделала славный победный путь до Калуги. Каждый населенный пункт — их на пути было более 100 — немцы оставляли после упорного и жестокого сопротивления. Но ни разу не дрогнули наши [10] бойцы, ни разу не уступили они своему девизу: «Вперед и только вперед!» В боях за Калугу Сиязов предпринял ряд блестящих по смелости и дерзости операций, делающих славу его доблестным бойцам».

Эту газету зачитывали до дыр. Комиссар полка приказал наклеить ее на картон, и так она передавалась из роты в роту. Каждый боец считал, что здесь написано не о командире дивизии генерале М. А. Сиязове, а о нем самом. На митинге, посвященном присвоению нашей дивизии звания гвардейской, выступило двенадцать человек. Все они выражали благодарность партии и правительству за высокую оценку их ратного труда, клялись, не жалея сил и самой жизни, по-гвардейски громить ненавистного врага, чтобы быстрее освободить нашу любимую Родину от фашистских оккупантов.

Так говорили и так дрались за советскую землю мои товарищи.

...И вот теперь, шагая в свой родной полк, я с благодарностью думал о них — простых бойцах, которые в сложных ситуациях преподали мне солдатские уроки, делились фронтовыми премудростями, которые не так просты, как кажется на первый взгляд.

Подумалось о самом близком боевом товарище рядовом Алексее Лапике. Он был всего на четыре года старше меня. Но на фронте с первого дня. Запомнился он сразу же каким-то открытым лицом, порывистыми движениями, особой заботой о товарищах. Своим богатым боевым опытом он щедро делился со всеми, в том числе и со мной. Вспоминаю жестокий бой 26 января 1942 года под Сухиничами.

Утро было холодным и хмурым. Колючий ветер, завывая в овраге, где мы сосредоточились для очередного броска вперед на высоту, что между деревнями Веребьево и Пищалово, пронизывал, казалось, до костей. «Наша группа под командованием младшего лейтенанта Ильи Филипповича Аксамитного просочилась под покровом ночи во фланг укрепившихся на рубеже фашистов и, пока не обнаруженная противником, ждала сигнала к атаке. Первыми должны были наступать бойцы второго батальона. Потом, когда они свяжут гитлеровцев боем, неожиданно ударим и мы.

Светало. На востоке ширилась белесая полоса рассвета. Все яснее проступали очертания разрушенных деревенских домов, черные, одиноко торчащие печные трубы. Причудливо выглядели некоторые фруктовые деревья, которые от взрывов мин и снарядов наклонились к земле, обнажив густое сплетение корней. Под одной из груш, вывороченной [11] взрывом, расположился пулеметный расчет фашистов. Мы его хорошо различали и готовы были уничтожить по первому сигналу. Я слышал, как Аксамитный ставил такую задачу рядовому Головачеву.

Рядом с поваленной грушей стояла березка без макушки. Вместо нее торчал скворечник. Верхушка еще вчера была срублена снарядом, будто топором. «Интересно, как же удержался скворечник», — подумал я и слегка приподнялся, стремясь получше рассмотреть, на чем он держится. Но здесь же сильная рука вновь прижала меня к земле.

— Не высовывай голову зазря, Миша. Не дразни пулю. Голова пригодится. Шутка сказать, сколько еще до Берлина топать. — Голос Алексея Лапика был тихий и строгий. — Что ты там интересное увидел?

— Скворечник.

— Какой скворечник? — не понял Лапик. — Да ты о чем думаешь?! Сейчас надо замечать то, что для боя пригодится. Видишь, распадок тянется к крайнему дому? По нему можно незаметно подобраться к немцам в тыл. Оттуда гранатами забросать два пулеметных гнезда — одно под грушей, а другое, видишь, в заброшенном колодце...

Присмотревшись, я увидел, что бревенчатый сруб действительно «обжит». С двух сторон он обложен мешками, набитыми, видимо, мерзлой землей, а в тыл к приземистому сараю тянется траншея. Как это я сразу не разглядел?

— Когда пойдем в атаку, — неторопливо говорил Лапик, — ты держись в нескольких шагах от меня. Короткая перебежка — и падай на снег, в ямочку или борозду. Полежи немного, сориентируйся, потом опять рывком вперед. Понял? И пулям не кланяйся. Пока фашист начнет палить в нашу сторону, мы ему на хребет сядем. Только чтобы без шума, крика. Это потом, для боевого порыва, чувства локтя и самовозбуждения...

Как и планировалось, бой начал второй батальон. После артиллерийско-минометного обстрела он пошел в атаку. И здесь в небо разом взвились две красные ракеты — это сигнал для нас.

Проваливаясь в снегу, мы рванулись к развалинам. Держась распадка, я бежал рядом с Лапиком, все ниже пригибаясь к земле, и ждал, что вот сейчас по нам резанет длинная пулеметная очередь. Но фашисты не стреляли в нашу сторону. Отвлеченные боем с фронта, они, видимо, не очень-то внимательно наблюдали за своим тылом и флангом. А может, немцы и не видели нас: распадок был сравнительно глубокий. [12] Вот и самый крайний дом, вернее, груда бревен и печь с трубой. Отсюда рукой подать до фашистских окопов.

— Гранатами — огонь! — слышу я команду младшего лейтенанта и машинально дергаю кольцо, бросаю лимонку.

Долетела она или нет до колодца, увидеть не успел. Поднимаю голову, а Лапик, оказывается, рядом, пригнул мою голову к земле и в самое ухо кричит:

— Любопытной Варваре!..

Взрывы заглушили его слова. Осколки просвистели над нами, а в небо опять взлетели две красные ракеты. Это уже мы дали сигнал своим, чтобы не стреляли в нашу сторону.

— За Родину, вперед!

Первым поднялся и, не оглядываясь, побежал вперед младший лейтенант Аксамитный.

— Ура!!! — закричал вдруг охрипшим голосом Алексей Лапик.

— Ура! — подхватил я и услышал, как грозно и призывно нарастал наш боевой клич. Он властно звал вперед. Я побежал что есть мочи к колодцу, на ходу стрелял из автомата в попятившихся фашистов и что-то кричал, не жалея голосовых связок. Увлеченный боем, даже не заметил, что потерял шапку-ушанку, и остановился только тогда, когда мой автомат вдруг умолк. Пока я, спрятавшись за дерево, дергал затвор, стараясь понять, в чем дело, рота ушла несколько вперед. Боясь отстать, я побежал и только тогда понял, что кончились патроны.

Бой переместился к центру деревни, вот-вот мы должны были захватить небольшую площадь, но неожиданно с нашей стороны огонь начал стихать.

Догнав Алексея Лапика, я с ходу плюхнулся рядом с ним на живот:

— В чем дело? Чего залегли?

— Постой ты! — отмахнулся Алексей, вглядываясь вперед.

И тут только я понял, что произошло. На противоположном краю площади, поперек улицы, которая спускалась к реке, стояли люди. Наши люди! Женщины, старики и даже дети! Они как-то странно жались друг к другу, оглядывались назад. Я не мог оторвать взгляда от молодой простоволосой женщины, которая суетливо старалась укутать в платок девочку лет пяти-шести — она то брала ее на руки, то ставила на снег, прикрывая своим телом...

Гитлеровцы тоже перестали стрелять. И оттуда до слуха доносилось, прорываясь сквозь детский плач, гортанное [13] и чужое «Цурюк!!! Цурюк!!! «. Неровная шеренга стариков, женщин и детей медленно шевелилась, отступая назад.

— Сволочи!!! — Алексей Лапик в бессильной ярости ударил кулаком по снегу.

И это был единственный возглас. Я посмотрел по сторонам: взгляды всех были прикованы к той улице, в залегшей цепи моих товарищей царила жуткая тишина. Скорей бы закончились эти терзающие сердце минуты! Только фашист мог до такого додуматься: выгнать на улицу всех, кто попался под руку, выставить их впереди себя как живой заслон и под таким прикрытием отступать к реке.

Атака наша приостановилась. И потом мы, остывшие от боя, начали чувствовать, как нас безжалостно преследует холод. Надо было устраиваться на ночь. Некоторые попытались в домах зажечь печи, и тогда раздались взрывы: отступая, фашисты заминировали все, что могли. Это тоже было для нас серьезным уроком.

С рассветом мы вновь пошли в атаку, стремясь выбить фашистов из крайних домов и отбросить за реку. Я держался рядом с Лапиком, Барсуковым и Головачевым. От них мне передавалась уверенность, они даже в разгар боя не оставляли без внимания моих ошибок. Тогда я не переставал удивляться, как это они все успевают замечать.

— Голову не поднимай, ползи вперед! — кричал мне Барсуков, когда пулеметчики врага пристреляли место, где мы находились.

— Откатись в сторону! Быстро! — потребовал Головачев после очередной перебежки, а секунду спустя пули взрыхлили снег там, где я лежал.

Да, я им обязан жизнью. Мне очень хотелось, чтобы мы всегда были вместе, чтобы я всегда мог доказать им свою дружбу, свою преданность. Но война всегда выбирает свою жертву неожиданно.

Барсукову до крайних домов оставалось метров двадцать, когда у его ног разорвалась граната. После взрыва он стал медленно оседать на землю, потом опрокинулся навзничь, не выпуская из рук автомат. Первым моим порывом было — к нему! Но вот они, огрызающиеся огнем дома. Рядом с ними уже были Лапик, Головачев, Зюзин, другие бойцы и командиры. В проемы окон, дверей, в амбразуры под домами полетели гранаты.

Через несколько минут я, торопясь, неумело перевязывал Барсукова, стремясь хоть чем-то помочь ему...

Война есть война. Ежедневно гибли сотни и тысячи людей. Когда сообщалось, что пал смертью храбрых кто-то из [14] незнакомых бойцов, горько становилось на душе, но потеря воспринималась все-таки не так остро. А сейчас передо мной лежал без кровинки в лице человек, с которым мы ели из одного котелка, согревали друг друга в морозные зимние ночи, делились последним сухарем, мечтали о будущем.

Слезы катились из глаз, и я не стеснялся своей слабости...

Деревня была в наших руках. Бойцы оказывали помощь раненым, сносили в кучу трофейное оружие. На окраине второй батальон окапывался, а наша автоматная рота собиралась у колодца, где нашел себе могилу пулеметный расчет врага. О погибших не говорили. На войне это не принято. Говорили о том, кто и как действовал.

— Ничего, Миша, в первом бою и я все патроны расстрелял, — говорил Лапик, похлопывая меня по плечу. — Азарт. Это плохо для бойца. Ему трезвая голова нужна. А вообще-то ты парень ничего. И злости у тебя на фашистов много. Ну а что до военной хитрости, умения воевать — это придет. За одного битого двух небитых дают.

Такая учеба не заставила себя ждать долго. В конце февраля полк стал в оборону. Несколько раз пытались наступать, но неудачно. Поэтому противник вел себя настороженно. Чтобы усыпить его бдительность, и не без пользы для дела, бойцы продолжали рыть траншеи и ходы сообщения, строили блиндажи и совершенствовали проволочные заграждения, отрывали запасные и отсечные позиции. В общем, делали все, что положено солдату, чтобы он был уверен в прочности своих позиций, а командир знал, что у подчиненного стали зорче глаза, крепче мускулы, во сто крат сильнее моральный дух.

«Улучшая оборону — готовься к наступлению». Не раз слышал я эту поговорку от бывалых солдат, хотя мне и не совсем понятен был ее смысл. Зачем тогда столько труда вкладывать, нужного материала изводить. Из одного доброго блиндажа два дома ведь построить можно.

Поделился как-то этим с Головачевым, тот ответил:

— Зелен ты, я вижу, в военном деле. Во-первых, о наступлении, когда оно начнется, мы знать не можем, не дано. А вдруг немец возьмет да упредит нас. Ну а если наше наступление захлебнется, куда нам тогда деваться? Смазывать пятки салом? Нет, дорогой, на войне, как и в гостях, перед входом думай о выходе.

С помощью опытных товарищей мое боевое становление шло «нормально», как отметил сержант Байло. На фронте каждый прожитый день — это месяц боевой учебы в мирных [15] условиях. А наш полк в составе 12-й гвардейской стрелковой дивизии, не переставая, вел в январе, феврале и марте ожесточенные наступательные бои. Крупных городов на нашем пути не встречалось. Но с какой радостью и гордостью мы называли деревни Крутицы, Богородицкое, Попково, Брынь-завод, высоты с отметкой 138,2 или 143,6, которые взяли после упорных боев. Да, мы в то время и не думали о славе, о том, большой город или маленький хутор мы отвоевываем у фашистов. Главное для нас было одно — наша земля, отнятая у нас гитлеровцами. Поэтому каждый из нас упорно шел в атаку навстречу свинцовому ливню. Мы хорошо знали, что каждый удар по врагу, каждый рывок вперед — это отвоеванная пядь русской многострадальной земли, это освобождение от фашистской неволи наших матерей, жен, детей. И мы шли вперед. Зверство, вандализм врага вызывали у нас священную ярость, неукротимое желание отомстить гитлеровцам, дойти до Берлина.

Помню, как подействовала на меня, да и на всех бойцов-автоматчиков картина, увиденная нами в Сухиничах. Город еще горел и дымился после упорнейшего боя. Черная, смрадная гарь разъедала глаза, вызывала кашель и рвоту. От нее некуда было спрятаться. Едкий дым, будто покрывалом, укутал полуразрушенный город. Больно и жалко было смотреть на развалины и пепелища. Слезы, то ли от дыма, то ли от увиденного, сами навертывались на глаза, и никто из солдат даже не пытался их смахивать.

Давно надо было покинуть Сухиничи — рота собиралась у небольшой церквушки. Но мы искали своего товарища. Во время атаки он был ранен и наспех перевязан. Потом мы ушли далеко вперед. Но после боя бойца на месте не оказалось. Скорее всего, его подобрали санитары и отвезли в медсанбат. И все же мы тщательно осматривали каждый закоулок.

Уже при выходе из города на заброшенном огороде Лапик наткнулся на лежащую без сознания женщину. Жизнь еще теплилась в ее худом, изможденном теле. Старое истрепанное пальто было пропитано кровью. Женщина была ранена и, видимо, пролежала тут не одни сутки. Как же она могла оказаться на огороде, когда бой за город шел, не переставая, несколько дней и ночей?

И здесь мы увидели рядом с ней корзину, на дне которой лежало несколько полусгнивших картофелин. Так вот в чем дело! Женщина копала на огороде прошлогодний картофель. Что же толкнуло ее на такое рискованное мероприятие? Голод? Можно было предположить такое, хотя разумный [16] человек не стал бы лезть под пули ради трех-четырех гнилых картофелин.

Неожиданно женщина открыла глаза. Увидев нас, она попыталась поднять голову. Но силы ее были истощены. Спекшимися кровавыми губами она простонала:

— Дети... Там, в землянке...

Оглядевшись вокруг, мы увидели под кустами бузины возвышавшийся холмик. Решив, что это и есть крыша землянки, командир взвода младший лейтенант Аксамитный быстро пошел туда. За ним нерешительно потянулись и мы с Лапиком. Вход в землянку был заперт на засов. Протиснувшись вовнутрь, мы удивились холоду, который там был. Обстановку сначала не могли рассмотреть. А когда глаза привыкли к полумраку, то увидели такое, что сердца наши сжались от боли и горький ком застрял у каждого в горле.

В углу землянки, использовавшейся когда-то как погреб для хранения овощей, лежали на рваном тряпье девочка и мальчик. Обнявшись, они сжались в комочек и, казалось, спали. Но на их застывших открытых глазах уже лежали прозрачные льдинки. На щеке девочки можно было разглядеть извилистый замерзший ручеек. Видно было, что она пыталась накрыть обрывком одеяла своего младшего брата...

Теперь нам уже в ином свете предстал подвиг их матери. Стремясь хоть чем-нибудь накормить голодных детей, она осмысленно пошла под пули. И когда санитары подняли ее на носилках, женщина, находясь в полубессознательном состоянии, продолжала повторять: «Дети... Там, в землянке».

Солдат на фронте привыкает ко многому. Лютость, жестокость врага вызывают и в нем ответную реакцию. Частые бои притупляют боль потери друзей. Но теперь было что-то иное.

Молча стояли автоматчики, сняв шапки-ушанки, не шелохнувшись. Головачев, не стесняясь слез, с остервенением рыл могилу для девочки и мальчика. Видимо, каждый из нас в эти скорбные минуты думал о самом сокровенном...

Сержант Байло — о родителях и своей деревне, что затерялась на заснеженном Алтае. Алексей Лапик — о маме, которую он любил нежной сыновней любовью. И мне представилось как наяву милое, доброе лицо мамы. Вот так же, как эта женщина, она, не задумываясь, пошла бы за меня на любые испытания...

— Товарищи, — нарушил установившееся молчание младший лейтенант Аксамитный, — неисчислимые беды принес фашизм нашей стране. Сердце не выдерживает, когда видишь страдания народа. Нет пощады гитлеровцам! Клянемся, [17] что до конца выполним свой долг и разобьем фашистов в их логове — Берлине.

— Клянемся! — разом ответили автоматчики и без команды дали прощальный залп над могилой.

Войне еще не было видно конца. Фашизм был силен, и мы чувствовали это по его натиску. Но никто из нас и не надеялся на легкую победу. Однако все знали и верили — враг будет разбит, победа будет за нами...

... — Михаил! — дернул меня за рукав Левахин. — О чем задумался? Спрашиваю, спрашиваю, а ты молчишь. К кому сначала пойдем представляться — к командиру или комиссару?

— Извини, Семен. Задумался. Все же в родной полк возвращаюсь. А зайдем мы и к командиру, и к замполиту. Обязательно зайдем. Посмотришь, какие это замечательные люди!

Командиры

В землянке за широким столом, сколоченным из досок и снарядных ящиков, сидели двое — теперь уже заместитель командира полка по политчасти гвардии подполковник Рафаил Исаевич Мильнер и начальник штаба полка гвардии майор Николай Терентьевич Волков. Они о чем-то оживленно беседовали, склонившись над картой. Считая, видимо, что вошел дежурный связист, на меня они не обратили внимания. Готовясь, как говорят, с порога доложить о прибытии, я вдруг в нерешительности остановился: не хотелось прерывать разговор старших товарищей.

— Убежден, — Волков точно вертикально опустил карандаш на карту, — что они ударят здесь!

Начальник штаба был несколько моложе Мильнера. Во всей его подтянутой и строгой фигуре, в четких, рациональных движениях угадывался кадровый офицер, который давно прикипел к армии. Волевое лицо с тонкими чертами как бы подчеркивало строгий педантизм, аккуратность и принципиальность этого человека. И впрямь, тот, кто его видел в первый раз, невольно подтягивался, как бы ожидая внушения за что-то от начальника штаба. Впрочем, иногда эти опасения оправдывались: небрежности, расхлябанности Волков не терпел, а с теми, у кого были эти качества, был суров. Однако он никогда не наказывал человека сгоряча. Строгость его была справедлива, она не унижала достоинства [18] человека. А такая строгость подчиненным всегда по душе. Пусть не сразу познается такой командир, не сразу к нему приходит признание, но оно обязательно придет. И доверие, уважение людей такой человек обретает надолго.

Мне на фронте довелось видеть многих командиров. Знавал и таких, которые, чтобы завоевать популярность среди солдат, заигрывали с ними, старались при случае поддержать репутацию этакого рубахи-парня. Нельзя сказать, чтобы это подчиненным не льстило. Но у таких отношений своя логика развития. Проходит время, и выясняется, что похлопывание по плечу — это еще не близость к людям, что дешевая популярность — это еще не авторитет. И все же я склонен думать, что такие манеры, такой подход к людям некоторые командиры старались выработать в себе из хороших, в общем-то, побуждений, стремясь как можно быстрее утвердить себя. И многие из них, натолкнувшись на неудачу, делали правильные выводы, перестраивались, становились более требовательными, строгими. И тогда такие их качества, как общительность, доброжелательность, становились надежными союзниками.

Гораздо хуже, когда с первых же своих шагов командир как бы изолируется от людей, проявляет неуважение к ним. Причем не всегда это неуважение выражает в окрике, в повышенных интонациях. Я на войне встречал командиров, которые в обращении с подчиненными были довольно резкими, суровыми, однако им верили, за ними охотно шли. И не только потому, что это были сильные натуры. Убежден, дело в другом. Люди очень тонко чувствуют, когда командирская твердость действительно обусловлена необходимостью, заботой об общем деле, а когда за ней стоит стремление начальника во что бы то ни стало утвердить свое «я», проявить свою власть. Каким-то шестым чувством мы всегда улавливали, где любование собой, высокомерие, опьянение возможностью повелевать людьми, а где глубокая озабоченность, искреннее желание научить, заставить подчиненных хорошо делать то, ради чего они призваны в армию. На фронте это была тревога за исход боя, за то, чтобы сохранить, насколько возможно, человеческие жизни.

Вот таким, целиком отдающим себя делу, мне запомнился Николай Терентьевич Волков. В полку он был ветераном, воевал с начала августа сорок первого, командовал взводом, был помощником начальника штаба, а затем командиром батальона и начальником штаба полка. В мае сорок четвертого он примет наш полк. Уже в первых боях Волков заслужил орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». За умелое [19] руководство подразделениями полка при форсировании Днепра, захвате и расширении плацдарма, а также за личное мужество и отвагу, проявленные в боях, Николаю Терентьевичу было присвоено звание Героя Советского Союза.

Начальник штаба был холост, «Служба помешала», — отшучивался он. Мы знали, что чуть ли не через день он писал письма своей матери и брату на Алтай. Эти письма обычно состояли из трех-четырех предложений. Дескать, жив, здоров, бью фашистов, дойду до Берлина, будьте уверены.

Любое дело спорилось в руках Волкова. В мыслях и поступках он был быстр и решителен. Всю ответственность умел взять на себя. Вот за это и многое другое начальника штаба в полку любили.

Гвардии подполковник Мильнер внешне был противоположностью Волкова. Плотная, приземистая фигура его была знакома каждому бойцу. От него необъяснимо веяло какой-то внутренней силой. Рафаил Исаевич был медлительным в движениях. И речь его была неторопливой, мягкой, но убедительной. Добродушное лицо вызывало доверие. Люди легко ему открывались. В действующей армии Мильнер с начала войны. За личную храбрость в бою был награжден орденом Красной Звезды. Комиссар имел большую семью и в своей полевой сумке бережно хранил фотокарточку жены и трех сыновей.

И с Волковым и с Мильнером мне еще предстояло пройти немало фронтовых дорог, и все эти подробности из их жизни я узнаю потом. А сейчас, набравшись решимости, я вскинул руку к пилотке, сделал шаг вперед и доложил:

— Лейтенант Манакин прибыл для даль...

— Ба-а! — не дал закончить доклад Мильнер. — Ты посмотри, Николай Терентьевич, какое пополнение мы получили!

Он вышел из-за стола, взял по-отечески меня за плечи:

— Ну-ка, покажись, покажись, крестник. Хорош! Кажется, только вчера мы тебя на офицерские курсы посылали. Давай садись, рассказывай.

В двух словах я поведал о своей учебе, поблагодарил Мильнера и Волкова, что помогли вернуться в родной полк, особо подчеркнул, что горю желанием увидеть боевых друзей-товарищей.

— Направим его снова в роту автоматчиков. Командиром взвода. Вы не против? — выслушав меня, спросил Мильнер у начальника штаба.

— Какие могут быть возражения, — ответил Н. Т. Волков. — И командир полка поддержит такое решение. Принимай, [20] Михаил, взвод и воюй на славу. Теперь ты не только за себя, но и за людей отвечаешь. Береги солдат, не посылай на гиблое дело, терпеливо их учи и сам учись у них. А бойцы тебя не подведут.

Я был тронут такой встречей. А они, старшие товарищи, понимая мое состояние, старались придать мне уверенности, но между делом умело внушали, что меня ждет трудная командирская судьба.

Уже получив разрешение идти, я не выдержал и спросил, что это за выстрелы раздавались час назад. Волков, улыбнувшись, удовлетворил мое любопытство:

— Фашистских разведчиков обнаружили. Мы им предложили сдаться. Вначале отказались. Пришлось поколотить немного. Потом опомнились, жить захотели. В роте тебе поподробнее расскажут. Вечерком мы с комиссаром зайдем к вам. Есть приятное дело...

Неторопливо шагая в расположение роты автоматчиков, мысленно перебирал различные варианты своей встречи с товарищами и не заметил, как тропинка ушла в сторону: я неожиданно оказался перед лесной поляной, покрытой невысокой и еще сочной травой. Была она метров семьдесят в длину и столько же в ширину. Не могу сказать, будто меня очень насторожила перестрелка, о которой только что шла речь в штабе полка, но захотелось побыстрее проскочить эту поляну, оказавшуюся на моем пути. Скорее всего, во мне инстинктивно сработал опыт зимних боев. Мне на всю жизнь запомнилось, что такое для наступающего бойца открытое пространство, когда буквально каждой клеточкой тела ощущаешь свою незащищенность. И вдруг в самый разгар жаркого июльского дня с такой отчетливостью я представил себя лежащим в промороженном снегу под огнем противника, что невольно поежился. Пытаясь отогнать не очень-то приятные воспоминания, попробовал думать о том, как командир роты гвардии капитан Кудояр представит меня взводу, какие слова при этом произнесет. Но, странное дело, только подумал о Кудояре, как с поразительной отчетливостью вновь передо мною возникло студеное заснеженное поле, а впереди черные домишки деревни Попково.

Тогда, в январе, наша 12-я гвардейская стрелковая дивизия была передана в распоряжение командующего войсками 10-й армии, которая сдерживала контрнаступление немцев в районе Сухиничей. За три ночи ускоренным маршем мы прошли до сотни километров и, не успев толком освоиться на новом месте, приняли на себя удар контратакующих гитлеровцев. Тяжелые были бои. Однако дивизия [21] не только выстояла, но и сама перешла в наступление. Наш полк, помню, освободил несколько населенных пунктов, но на рубеже железной дороги между Куклино и Попково сил, видимо, уже не хватило. Да и немцы успели здесь крепко окопаться, насытить свою оборону огневыми средствами.

— По моему сигналу делаем рывок во-он до тех кустов и залегаем, — ставил задачу гвардии капитан Кудояр. — Надо сделать всего три таких рывка. Чем быстрее и решительнее мы будем атаковать, тем меньше будет потерь. Всем понятно?

Все было понятно. Но тот, кто в рядах матушки-пехоты атаковал зимой врага, знает, каких нечеловеческих усилий это стоило.

Мы бежим по рыхлой целине, утопая по пояс в снегу, с трудом одолевая каждый метр. Рвемся вперед, несмотря ни на что. И все же, не добегая метров двадцать до кустов, залегаем. Кажется, уже никакая сила не поднимет бойцов.

— Вперед, гвардейцы! Вперед!!! — Это над полем слышен голос Кудояра.

И мы поднимаемся. Три, четыре раза начинала рота атаку, и каждый раз густая завеса вражеского огня преграждала путь.

Как это мучительно и тяжело — лежать в снегу, когда до траншей врага осталось каких-то полсотни метров. Но невозможно даже поднять голову. Кажется, что воздух звенит и стонет от разрывов снарядов, от свиста пуль. Гибнут товарищи. Снег обагряется кровью.

Каждый из нас понимал: если остаться вот так лежать в бездействии на снегу, всех нас ждет одна участь. Надо, во что бы то ни стало надо найти силы встать, подняться навстречу огню!

— Мишка! Миша ! — Я даже не сразу понял, что это голос Кудояра. Когда он оказался рядом, трудно сказать. — Ты видишь воронку? Во-о-он там. Из нее дзот можно достать гранатами. Понял? Ползи к сержанту Байло. Скажи — мой приказ. Стой! Передай ему и мои гранаты.

Вдавливаясь в снег до самой земли, я пополз к Байло, передал приказ ротного, отдал ему гранаты.

— Добро, — сказал сержант, выслушав меня. Слегка приподняв голову, он как бы изучал ситуацию, прикидывал расстояние до воронки, до дзота. Затем еще раз хрипло повторил: — Добро.

С замиранием сердца следили мы, как он метр за метром приближается к воронке. Заметили сержанта и фашисты. Пули взрыхляли снег то спереди него, то сзади, то совсем [22] рядом. Но вот он исчез в воронке. А через несколько секунд в сторону фашистского дзота полетели гранаты. Одна, другая, третья...

И тогда над цепью роты поднялся гвардии капитан Кудояр:

— Гвардейцы, за Родину, вперед!

В едином порыве ринулись мы в решающую атаку, навстречу бьющему в упор свинцу. А впереди бежали гвардии капитан Кудояр и гвардии сержант Байло, мой командир отделения. Сибиряк. Большой и крепкий, как таежный кедр. Мои командиры, сильные, бесстрашные люди, словно прикрывали меня от вражеских пуль...

До фашистских траншей осталось десять, пять метров... Вот она! Еще шаг, еще!

Спрыгнув в траншею, я увидел, как в тесном пространстве в жестокой схватке сцепились трое: Байло и двое фашистов. Мгновение — и со всей силой, на какую был способен, я ударил прикладом автомата одного из гитлеровцев, потерявшего каску, по голове. Тот охнул и медленно съехал на дно траншеи.

— Молодец, Мишка! Бей гадов!

Байло переступил через второго лежащего гитлеровца и рванулся по траншее вправо.

А я остался. Неуклюже привалившись затылком к стене траншеи, вытянувшись обмякшим телом, смотрел на меня незрячими уже глазами... тот самый солдат, которого мгновение назад настиг мой удар. И я вдруг почувствовал, как ноги мои стали будто ватными, а на тело навалилась страшная усталость. Чтобы справиться с дрожью, невесть почему охватившей меня, застегнул ватник, присел.

Бой затихал. Враг бежал, оставив траншеи. А я все никак не мог унять волнение.

В таком положении и нашел меня Кудояр. Заглянув мне в глаза, сильно тряхнул за плечи. Он понял все.

— Товарищ гвардии капитан, это я убил его...

Кудояр присел рядом:

— Да, ты убил врага. Ты, рядовой Манакин, выполнил свой долг.

И капитан неожиданно произнес другим тоном:

— На войне, Миша, убивают. Или он тебя, или ты его. Середины не бывает. И не может быть. Посмотри назад — сколько наших товарищей полегло. Это он стрелял, твой враг. Он пришел на нашу землю, а не ты на его. Пришел как разбойник. И цели у него разбойничьи. А ты защищаешь Родину, сестер своих, матерей. Вспомни, что они в твоей деревне натворили, сколько горя оставили после себя... [23]

Слова ротного успокоили меня. Мне даже стало неловко за минутную слабость, но Кудояр и эту перемену в настроении почувствовал, уже другим, строгим голосом завершил беседу:

— А за смелые та умелые действия благодарю. Буду представлять к медали...

Эту медаль тогда мне так и не удалось получить. Сержант Байло рассказывал, что командир полка дважды вызывал ротного и спрашивал, за что, мол, награждается Манакин. Но представление все же подписал. А через неделю я уехал на курсы.

И вот теперь, по лукавым огонькам, игравшим в глазах Волкова, когда он обещал прийти вечером в роту с приятной вестью, я догадался: медаль, видно, не потеряна, он конечно же намекал на ее вручение.

Но это будет вечером. А пока, с наслаждением вдыхая густые запахи разогретого солнцем леса, я приближался к расположению роты и мысленно повторял слова своего доклада о прибытии. Однако с докладом пришлось повременить. Первый же встретившийся мне сержант быстро ввел в курс дела. Оказалось, что в роте автоматчиков не было сейчас ни одного офицера. Все три месяца, которые я провел на курсах, полк вел тяжелые бои. Лейтенант Воронежский и младший лейтенант Аксамитный находились на излечении в госпитале, а командир роты гвардии капитан Кудояр пошел с сержантом Байло принимать молодое пополнение.

Что же делать дальше? Не могу сказать, что мною владели только радостные чувства, вызванные появлением в родной роте. К ним подмешивалась и тревога: как-то сложатся у меня отношения с солдатами, с сержантами? Ведь совсем недавно они меня, мальчишку, учили воевать, опекали меня, когда надо — поругивали. А вот теперь я иду к ним командиром... Мне еще в училище советовали: «Лучше бы ты в другой полк, легче начинать будет». Нет, оставайся самим собой, решил я, и все сложится нормально. Но вот сейчас, перед встречей с боевыми товарищами, во мне боролись два противоположных чувства. С одной стороны, очень хотелось побыстрее предстать перед друзьями в новенькой офицерской форме, чтобы они увидели, как я разительно изменился, стал солиднее, а с другой — не покидало сомнение: а вдруг не признают во мне лейтенанта, будут подтрунивать, как над молодым петушком...

Но мои опасения развеялись неожиданно.

— Мишка! Манакин! — вдруг окликнул меня рослый солдат. — Товарищ лейтенант! [24]

Оглянувшись, я узнал Алексея Лапика и так обрадовался этой встрече, что вмиг забыл о своих сомнениях.

— Неужели к нам, товарищ лейтенант? Вот здорово! Как я рад. А у нас в роте все новенькие. Шутка ли — три месяца боев... Да я вас сейчас к капитану отведу. Вот будет радости. Это рядом, на сборном пункте...

Он, Алексей, каким-то образом сразу дал понять, что принял меня как командира, старшего по званию, и в то же время будет оставаться искренним, надежным, открытым товарищем. Он был мудрым человеком, рядовой Алексей Лапик. И мне стало легко, свободно.

— Спасибо, Алексей, я сам пойду представлюсь. А ты подожди здесь, расскажешь о товарищах: кто где...

— А-а, старые кадры возвращаются, — приветствовал меня Кудояр, обнимая и похлопывая по спине. — Рад за тебя. Возмужал. Ну что ж, принимай первый взвод автоматчиков. Будем вместе бить фашиста.

...Лапик, судя по всему, уже успел рассказать солдатам о новом командире взвода, и, похоже, рассказ его был выразительным, потому что во взглядах своих подчиненных я почувствовал какой-то почтительный интерес. И вообще благодаря Алексею мое вхождение в должность получилось более скорым и естественным, чем я предполагал. Как-то так случилось, что даже немудреное бытовое устройство взводного Лапик взял на себя: узнав, что я еще не обедал, он схватил котелки:

— Сейчас, я мигом принесу.

— Не надо! — запротестовал было я. — Сам схожу, кухня ведь рядом.

— Нет, — весело возразил Алексей, — вы командир взвода, не положено.

Так и стал он самым близким для меня в подразделении человеком и самым необходимым. Алексей добровольно взял на себя обязанности нештатного ординарца, за что я ему был очень признателен. Фронтовая жизнь показала, что без такого человека практически нельзя обходиться. Вот и получилось, что у командиров ротного и взводного звена такие солдаты несли двойную нагрузку. Очень часто при этом офицера и солдата связывала внешне неброская, но крепкая дружба.

Знакомиться ближе с личным составом взвода мне пришлось в ходе боев, боев тяжелых, упорных.

Пока я учился на курсах, в дивизии произошли большие перемены. Более двух месяцев она находилась в резерве, где пополнилась личным составом и техникой. В ходе подготовки [25] к боевым действиям в мае проводились тактические занятия: надо было сколачивать подразделения. Активно велась в тот период партийно-политическая работа, значительно укрепились, особенно в ротном звене, партийные и комсомольские организации. В июне на базе нашей дивизии началось формирование 9-го гвардейского стрелкового корпуса, в который вошли еще несколько бригад и артиллерийский полк. Войска Западного фронта на брянском направлении готовились к большой операции. И 61-й армии был передан наш корпус. Таким образом, дивизия оказалась в составе ударной группировки этой армии и была нацелена на Волхов. Надо сказать, что наступление, начавшееся 5 июля 1943 года, не удалось. В течение нескольких дней, несмотря на многочисленные атаки, героизм бойцов и командиров, наши части не смогли прорвать оборону противника и перешли в конце концов к обороне.

Именно в этот период я вступил в командование взводом. Затишье было зловещим. Немцы вели упорную разведку, тщательно прощупывая наш передний край, и мы понимали, что они готовятся к активным действиям. И этот день пришел. 11 августа наш полк получил приказ форсированным маршем следовать в район населенного пункта Железницы с задачей сразу же контратаковать противника, прорвавшего на одном из участков наш фронт.

Летние ночи коротки. С рассветом нас обнаружила на марше вражеская авиация. Но, несмотря на бомбежки, к полудню мы уже были близки к заданному рубежу. Правда, и гитлеровцы к этому времени уже овладели Железницей. Нашим подразделениям пришлось с ходу вступать в бой. Там впервые и состоялось мое командирское крещение, там же впервые мне пришлось участвовать в жестокой рукопашной схватке. Ближнего боя немцы не выдержали. Наступление их захлебнулось.

Никогда мне не забыть тех августовских боев. Потом мы уже в деталях узнали, какие надежды гитлеровское командование возлагало на летнюю кампанию сорок третьего года. По расчетам стратегов вермахта наши армии не должны были выдержать всей мощи запланированного удара. Но стойкость и массовый героизм советских воинов опрокинули эти расчеты. Мне, командиру взвода, со своих позиций, конечно, трудно было тогда представить во всем масштабе развернувшееся сражение, и все же самое главное я знал: люди наши дрались не на жизнь, а на смерть. Этот наш духовный запас, наше моральное превосходство враг-то и не мог учесть. [26] Люди, с которыми мне довелось вместе пройти сквозь невероятные испытания, заслуживают того, чтобы о каждом написать повесть. Я счастлив, что мне довелось за годы войны увидеть столько ярких характеров, столько сильных личностей.

Как сейчас вижу красивое, открытое лицо майора Ивана Федоровича Архипова. Его глаза помню, улыбчивые и внимательные. Он быстро располагал к себе. Помню, и я, молодой командир взвода, сразу проникся к нему доверием. Но ведь это потому, что он умел себя так поставить. Прямо скажем, не так уж много на фронте выпадало свободных минут и благоприятных ситуаций для задушевных бесед комбата со своими взводными. А он находил. Считал своим долгом в любых условиях подчиненных учить, поддерживать, растить.

— Ты, Михаил Федорович, стал офицером, — не раз говорил мне Архипов. — Тебе вверены жизни людей. Найти подход к каждому солдату, постараться понять, чем он живет, о чем думает, — это величайшее искусство. Без знания людей нет уверенности в том, что твой приказ будет выполнен наилучшим образом. Да и как идти в бой, если не знаешь возможностей солдата, если не уверен, как он поведет себя в той или иной ситуации?..

Сейчас эти советы, может быть, и кажутся мне очевидными, но тогда ой как нужны были.

Гвардии майор И. Ф. Архипов был ветераном полка. После окончания Орловского военного училища он прошел весь боевой путь с дивизией от ее первых сражений и до завершения войны. О смелости и волевых качествах этого офицера ходили легенды. О нем хорошо написал в своей книге «Сквозь дым и пламя» командир нашей дивизии Герой Советского Союза генерал-лейтенант Д. К. Мальков. Солдаты и офицеры любили его, часто приходили к нему за помощью и советом. Архипов никогда никому ни в чем не отказывал. Он знал каждого человека в полку, умел настроить его на преодоление любых трудностей, но и сам в тяжелую минуту мог мобилизовать воедино все свои знания, волю и один выполнить то, что не под силу даже нескольким.

Помнится, на наши позиции налетело несколько десятков вражеских самолетов (И. Ф. Архипов тогда уже был начальником штаба полка). Такой бомбежки и прежде, да и до самого конца войны больше не было. Земля стонала от разрывов, дыбилась и крошилась, чтобы вновь содрогнуться от страшной боли. Вверх летели какие-то обломки, вырванные [27] с корнями кусты ракитника. Казалось, никто живым не останется в этом аду.

Наконец фашистские самолеты улетели. Но воздух еще долго был черным и смрадным. А когда немного просветлело, то мы увидели, что на наши позиции ползут танки, а за ними идут цепи вражеской пехоты. Начал я готовить людей к бою. Посчитал — активных штыков во взводе осталось только девять.

— Ничего, товарищ лейтенант, отобьемся, — говорит Лапик. — Жаль только, что командира полка и начальника штаба тяжело контузило.

— Откуда знаешь? — вырвалось у меня.

— «Солдатское радио» передало. — Лапик кивает вдоль траншеи, где готовились к бою автоматчики.

Вскоре и другое неприятное сообщение передало «солдатское радио» — ранен командир роты. Это значит, что мне надо принимать командование. А фашисты все ближе.

Неожиданно в траншею ввалился связист с телефоном и катушкой за спиной.

— Будете говорить с Архиповым, — сказал он. — Только громче кричите. Оглох майор совсем.

— Манакин! — услышал я ровный и спокойный голос Архипова. — Слушай меня и не перебивай. Немцев подпусти поближе. Бей наверняка. Назад — ни шагу. Посылаю тебе в подкрепление отделение старшего сержанта Воронова. Он и боеприпасов подбросит. А теперь говори ты...

Только после боя я узнал, что гвардии майор И. Ф. Архипов, будучи сильно контуженным, от эвакуации отказался и принял командование полком на себя. Потеряв слух, он продолжал управлять боем. Для этого брал телефонную трубку, отдавал в нее приказы командирам подразделений, а затем передавал трубку телефонисту. Тот, выслушав доклады офицеров, передавал их содержание Архипову, для чего кричал что есть мочи ему в ухо.

Но об этом я узнал позже. А тогда спокойный и рассудительный голос майора вернул мне уверенность в своих силах, снял сковавшую меня, да и многих бойцов, растерянность, внушил веру в победу. Ту фашистскую атаку мы выдержали во многом благодаря воле и собранности гвардии майора Архипова.

Что и говорить, тогда, да и сейчас, спустя многие годы, я не перестаю удивляться смелости, мужеству, выдержке моих старших товарищей-командиров. Личным примером, дружеским участием они учили меня науке побеждать, заботились о моем становлении, выковывали характер. И первую [28] скрипку во всем этом воспитательном процессе играл, безусловно, мой новый командир роты гвардии капитан А. М. Денисов.

Алексей Михайлович закончил Рязанское пехотное училище. Где-то под Горьким у него осталась мать, которая часто писала ему длинные письма. И в них укоряла сына за то, что он так и не женился до войны, не оставил ей внука или внучку. Был Денисов веселым, смелым и находчивым офицером. Воевал он отважно, умел проявить воинскую хитрость, смекалку в бою, тому же учил и нас, молодых офицеров.

— На то и голова, чтобы думать, как обхитрить врага, а не для того, чтобы подставлять ее под пулю. Лезть на рожон — ума не надо, — часто говорил он, подводя итоги очередного боя.

Однажды А. М. Денисов отчитал меня за то, что я не так возвел проволочные заграждения перед позициями взвода.

— Прежде чем ставить «козлы», подумай, куда ставить, — говорил он. — Надо не себе создавать трудности, а врагу. Для этого надо поставить себя на его место и критически взглянуть с его точки зрения, где выбрать направление для наступления. Когда поймешь, откуда пойдет фашист, на тех маршрутах движения и возводи инженерные сооружения, ставь мины, прикрывай огнем. Понял? А теперь давай подумаем об этом на месте...

Таких малозаметных на первый взгляд уроков Денисов преподал мне не один десяток. Однажды перед хутором прижали нас к земле пулеметы врага. Час лежим, два. Мороз жмет, вьюга начинается. Хорошо, что одеты в маскировочные халаты, не так заметны на снегу. Но холод адский, замерзнем, и все тут.

И командир роты отстегивает флягу со спиртом. Сам отхлебнул и велел по цепи передавать.

«Зачем, — подумалось, — он это делает? Каплей не согреешься». Но отхлебнул чуток, передал другому — и как-то легче стало. А тут разыгралась метель. Она ухудшила видимость, фашисты стали стрелять без прицеливания, по площадям. Слышу по цепи — новая команда Денисова: «Через пять минут атака, приготовиться!»

Первым поднялся командир роты, за ним бойцы. Встали, кричать «ура» уже не могли, пошли молча. Хутор взяли.

— Ты думаешь, люди пошли навстречу пулям после глотка спирта? — спросил меня после боя Алексей Михайлович и сам же ответил: — Нет. Получив флягу из рук товарища, каждый из них как бы почувствовал плечо друга, [29] отвлекся от мысли о возможной гибели, о лютом морозе, о неприступности фашистских позиций. Вот на что я рассчитывал, когда передавал флягу.

Гвардии капитан А. М. Денисов стремился донести до глубокого сознания каждого молодого командира твердую убежденность, почему надо поступать так, а не иначе, учил нас мыслить творчески, постоянно анализировать свои действия и действия противника.

Помню такой случай. Нашему взводу автоматчиков было приказано сопровождать и прикрывать группу разведчиков, ходивших в тыл врага каждые двое суток. Мы выдвигались за проволочные заграждения на нейтральную полосу и там ждали, находясь в готовности вступить в бой с противником, если тот обнаружит нашу возвращающуюся поисковую группу.

Над истерзанным «ничейным» полем царила тишина. Передний край казался безжизненным. Но вот послышалось какое-то шуршание: наши разведчики проползли мимо нас. Стали свертываться и мы, то есть группа прикрытия. Приступили к делу и саперы, стали сноровисто восстанавливать минные и проволочные заграждения.

Уже при отходе я уловил какое-то движение за проволокой и неясное мелькание теней на той стороне. Оставаясь на месте, я через связного доложил об этом Денисову. Тот появился скоро, долго наблюдал за происходящим, спросил, что я думаю об увиденном и услышанном.

— Немцы минируют тропы. Давайте ударим по ним из автоматов, — шепотом предложил я.

— Отставить! — улыбнулся в темноте Денисов. — Думай. Постарайся обосновать, зачем понадобилось фашистам идти следом за нашей разведгруппой.

— Намерений их не знаю, но, похоже, они к нам собираются. Наверное, мины снимали, — пытался я размышлять.

— Молодец! Это уже ближе к истине, — похвалил ротный.

Предположение мое подтвердилось следующей ночью. Немецкая разведка попыталась нас перехитрить: пройти к нам в тыл, используя наше же окно. Но благодаря бдительности, своевременно разгаданным планам врага их группа напоролась на засаду.

Много ценного из своих секретов передал мне и другой мой старший фронтовой товарищ гвардии капитан Федор Гаврилович Гаврилов. Имя его в полку произносили с неизменным восхищением. Когда я начал службу в полку, он был еще лейтенантом. Но за его плечами уже имелся немалый [30] боевой опыт. Гаврилов отслужил кадровую, воевал на Карельском перешейке. В Ленинградской области у него остались жена и два сына, Федор Гаврилович не имел с ними связи и очень переживал, постоянно тревожился, что они могут попасть в фашистскую неволю.

Помню его открытое волевое лицо, живые, цепкие, остро поблескивающие глаза, полные неукротимой энергии и душевного огня. Даже в непокорном чубе его густых темно-русых волос, который словно отказывался слушаться расчески, чувствовалась неугомонная, по-русски широкая, натура. Он был улыбчив, никогда не терял присутствия духа.

Гаврилов умел, казалось, все: мастерски стрелять и метать гранаты, двигаться бесшумно как тень и с терпением истого охотника часами выслеживать врага, устраивать засады и брать «языков». Мы жили с ним в одной землянке, и он многое передал мне из своего богатого арсенала. Федор Гаврилович мог, доходя до мельчайших деталей, часами рассказывать о способах борьбы с врагом. Он совершил столько подвигов, что рассказ о них составил бы добрую книгу.

Однажды наш полк вел упорный бой за высоту. Фашистский дот не давал продвинуться ни на шаг, вел сильный огонь.

У Федора Гавриловича возник дерзкий план уничтожения дота. Получив разрешение командира полка и взяв несколько противотанковых гранат, он пополз на высоту. Фашисты заметили его, усилили огонь. Но Федор, искусно используя неприметные выбоины, ловко полз вперед. Мы прикрыли его дымовой завесой.

Смельчак подобрался к траншее, подходящей к доту. Одна за другой полетели гранаты. Вздрогнула от взрывов земля. Гаврилов мгновенно соскочил в траншею, затем в дот. Там ошалело метались оглушенные фашисты. Троих, оказавших сопротивление, он уничтожил, а двух взял в плен. Рассказ об этом случае буквально передавался из уст в уста.

А через несколько дней о капитане снова заговорили. Вместе со взводом разведчиков он пробрался ночью в тыл противника, дерзкой атакой захватил поселок Дубровский и до подхода главных сил удерживал его, отражая непрерывные атаки фашистов.

Герой Советского Союза, кавалер многих орденов, Федор Гаврилович прошел с полком до Эльбы, увидел долгожданный день нашей Победы.

Можно еще долго рассказывать об опытных командирах подразделений, о моих старших начальниках, которые делали все, чтобы я, молодой офицер, как можно быстрее стал в [31] боевой строй. Но не меньше труда и времени затратили на мое становление политработники, коммунисты, комсомольские активисты. Это они научили меня глубоко понимать суть происходящих событий и на нашем участке фронта, и на войне в целом, в нашей стране и во всем мире. Это они помогли мне осознать свое место в коллективе полка, на всю жизнь понять, что за судьбой каждого из нас стоит судьба нашего народа, судьба Родины. И с этим высоким сознанием своего долга шли мы в огонь сражений, ковали победу. Рассказать об этих людях, вспомнить их, почтить их подвиг — мой святой долг.

Идем на рукопашную

В ночь на 21 сентября 1943 года севернее Чернигова фашисты нанесли сильный контрудар по войскам 61-й армии. Наша 12-я гвардейская дивизия, входившая в ее состав, находилась в резерве, а 32-й полк совершал в это время марш к линии фронта. Мы получили распоряжение повернуть севернее Чернигова на Петрушино, атакой с ходу овладеть Осняками, Вебичами, Гусинками и дальше наступать к Днепру.

Полк спешил в район Петрушино. Прошедшие накануне дожди размыли проселочные дороги, затрудняли движение артиллерии, сковывали маневр. Больше всего мы не хотели, чтобы нас обнаружила авиация противника: деваться с техникой некуда. И того, чего мы опасались, миновать не удалось.

Ранним утром, едва взошло солнце, над головой нашей колонны пронеслись четыре «Хейнкеля-111». Они появились внезапно, со стороны солнца. Шли низко, над самым лесом. Видимо, фашистские летчики и сами, не ожидая увидеть в этом месте воинскую колонну, от неожиданности потеряли несколько важных мгновений, потому что открыли огонь явно с опозданием: их пушки и пулеметы успели ударить лишь по разъезду конных разведчиков во главе с гвардии лейтенантом Т. Ф. Кучеренко.

Пока самолеты делали разворот, стрелковые батальоны успели рассредоточиться. Бойцы нашей роты побежали в густой кустарник, что находился справа.

— Приготовиться к стрельбе по самолетам! — раздалась команда. — По самолета-а-ам!

Вскинув вверх автоматы, мы до рези в глазах стали [32] всматриваться в голубое небо, время от времени поглядывая на дорогу: успеют ли другие рассредоточиться?

Хуже всех было артиллеристам. Лошади, измученные быстрым ночным маршем, не смогли перетащить орудия через кюветы, заполненные водой, и застряли. Отчаянные крики ездовых, артиллерийской прислуги нагнетали тревогу в солдатские сердца, вызывали жалость к лошадям, которых нещадно хлестали кнутами.

Первыми увела орудия под спасительную сень листвы батарея 76-мм орудий. Я видел, с каким ожесточением гвардии старший лейтенант В. А. Акимов, ухватившись за станину, тянул орудие к лесу и кричал:

— Разом! Взяли!

С командиром этой батареи Василием Ивановичем Акимовым мы потом крепко сдружимся. Совместные тяжелые бои помогут мне понять, откуда у этого хрупкого на вид офицера в критические минуты обнаруживается большая физическая сила, непреклонная воля. Когда осенью 1942 года он пришел в полк, многие думали, что ему будет трудно выдержать трудности походно-полевой жизни. Но вскоре этот смоленский парень развеял такие сомнения. В полку он вставал раньше всех, обязательно делал зарядку, обливался холодной водой, приговаривая: «Врешь, не убьешь, мы еще дадим залп по Берлину!» Но дошел он только до Бреста, где был тяжело ранен.

Именно тогда, во время этого налета, я, пожалуй, впервые с такой остротой осознал, что значит быстрота командирского мышления. Потом и самому приходилось попадать не раз в такие ситуации, когда на размышления отводились секунды. Видел, как в эти мгновения люди на глазах преображались. Тихие, даже флегматичные люди становились вдруг сурово-решительными, уверенными в себе. И наоборот, знал офицеров, которые в обычной, обстановке оставляли впечатление людей уверенных в себе, энергичных, способных повелевать другими, а когда попадали в положения критические — проявляли замедленную реакцию и даже неуверенность.

Повторяю, речь идет о ситуациях критических, подобных той, которая сложилась, когда на нас налетели «хейнкели». Ведь какая задача молниеносно возникла перед командирами? Немедленно рассредоточить и людей и технику. Юркому самолету, чтобы выйти на повторный заход, времени много не надо. Замешкаешься — пропал. Но как быть? Слева от дороги местность несколько возвышеннее, чем справа, но открытое пространство перед кустарником — пошире. Естественно, [33] и времени на его преодоление, если следовать формальной логике, понадобится побольше. Но именно сюда без колебания повернул свою батарею гвардии старший лейтенант Акимов.

А вот командир батареи 45-мм орудий гвардии младший лейтенант Иван Дерябин дал своим подчиненным команду рассредоточиться вправо. И это было ошибкой. Хотя спасительный лес и ближе, однако местность оказалась топкой, орудия сразу же завязли в болоте. Дерябин бегал, кричал, ругался... Выручил командир стрелкового батальона гвардии капитан Е. И. Генералов: он мигом смекнул, что находится ближе всех к застрявшей батарее, и тут же бросил одну роту на помощь артиллеристам. Бойцы буквально на руках дотащили орудия до березовой рощи. На этот раз беда миновала.

Когда фашистские самолеты появились над дорогой, она оказалась безлюдной. Прицельно бомбить и обстрелять придорожные рощи и кустарник со второго захода они не смогли, да и помешал им это сделать плотный огонь из стрелкового оружия. Лишь на третьем заходе, набрав достаточную высоту, самолеты нанесли урон полку: мы потеряли несколько лошадей, сгорел грузовик ЗИС-5.

Так в одном эпизоде по-разному проявили себя командиры. Казалось бы, оснований для каких-либо обобщений вроде и нет: подумаешь, мол, повернул не влево, а вправо. Может быть, и Акимов подал своим команду не думая, механически. Бывают же счастливые случайности?

Бывают. И все-таки в данном случае это было продуманное решение. Конечно, Акимову некогда было, подперев рукой подбородок, размышлять над обстановкой. Однако действия его были далеко не механическими, что он и подтверждал потом неоднократно. Немалый командирский опыт войны, хорошая наблюдательность, сметка, быстрая реакция — все это и многое другое, слитое воедино и обостренное возникшей ситуацией, мгновенно выдало в сознании офицера правильное решение.

А вот Иван Дерябин, человек горячий, скорый на решения, смелый в поступках, — ошибся. Правда, воевал он поменьше Акимова. Пришел к нам из полковой школы. Крепкий, жизнерадостный, энергичный, он нравился подчиненным. Можно сказать, бойцы любили своего командира за смелость, за самоотверженность во всем. Он не боялся проявить инициативу, за короткое время был награжден орденом Красной Звезды, медалью «За отвагу». Убежден, что постепенно он бы приобрел те самые качества, которых ему так [34] иногда не хватало в критические моменты боя. Но война, к сожалению, ждать не умеет. В одном из боев командир, недооценив ситуацию, опоздал с перемещением батареи, артиллеристы не успели как следует оборудовать огневые позиции и понесли большие потери. Погиб и гвардии младший лейтенант Дерябин.

Но тогда, в то сентябрьское солнечное утро, никто из нас так далеко не заглядывал и не предполагал, что пройдет всего лишь несколько часов и мы попадем в такой переплет, когда каждый окажется сам себе командиром, каждый вынужден будет принимать решения на свой собственный страх и риск.

Утром нас еще раз бомбили фашисты. Только на сей раз против нас действовали «Юнкерсы-88». Но мы уже были научены горьким опытом и находились начеку.

По мере приближения к переднему краю все яснее и громче становилась канонада, навстречу попадались повозки с ранеными. Вскоре звуки боя были уже совсем близко.

К установленному времени полк успел бы выйти к высоте 150,7. Но за пять-шесть километров до нее нас остановил прибывший из штаба дивизии офицер: немцы удачно контратаковали на этом участке и могут вот-вот занять высоту, к которой шли и мы. Пока командиры стрелковых батальонов и наш командир роты гвардии капитан Денисов получали задачу от командира полка, мы еще раз осматривали автоматы, готовили гранаты, брали про запас патроны.

Я тоже сосредоточенно занимался снаряжением автоматного диска, когда ко мне подошел Алексей Лапик.

— Товарищ лейтенант, — сам он был серьезен, а глаза улыбались, — наша ротная троица держит в сумках пшеничную муку вместо противогазов. Все боеприпасы берут, а они муку...

Ротная троица — это три гвардии младших сержанта: Ященко, Грищенко и Мищенко. Все трое сдружились между собой и мечтали поскорее прогнать фашистов за Славутич, освободить «ридну Украину».

Бойцы они бывалые. Знал я: не только провиантом, но и боеприпасами они себя не обделят, но все-таки интересно было узнать, что сержанты затеяли.

— Что за самодеятельность? — строго спросил я у старшего из них, Николая Ященко.

— Та тож не самодеятельность, — улыбнулся в пышные усы Ященко и за спиной щутя показал Алексею Лапику свой увесистый кулак. — Тож мы для бойцов варэныки зробыть [35] хочемо, да таки, щоб сам гоголивский Пацюк позавыдував.

Его поддержали приятели, пояснив, что муку нашли в обозе, который фашисты бросили при отступлении.

Но в этот раз им так и не удалось сварить вареники для товарищей. Пройдет совсем немного времени, и Ященко будет ранен, отправлен в госпиталь. В третий раз. А всего за четыре года войны он был ранен и контужен пять раз. Последний — уже в конце войны, при штурме города Альтдамма, где отважно вел бой вместе со своим отделением. Газета «Правда» за 18 апреля 1945 года так напишет о нем: «Ященко воевал под Козельском, под Тулой, Калугой, форсировал Днепр, дрался под Брестом, Ригой, Варшавой и вот теперь дошел до Штеттина. В последнем сражении... он был ранен, но в санбат не ушел до конца боя».

А через два дня, 20 апреля, командир полка гвардии подполковник Н. Т. Волков вручит гвардии сержанту Н. Ященко три медали, которые он заслужил, но из-за ранений не успел получить. В том числе и медаль «За оборону Москвы».

...А бой шел совсем близко. Судя по перестрелке — довольно интенсивный. Каждый из нас понимал, что нам этого боя не миновать. Но каждый по-разному скрывал тревогу, напряжение. Одни пытались шутить, другие — отвлечь себя каким-либо занятием. Алексей Лапик, как всегда в такие минуты, уже в десятый раз перепроверял наше нехитрое хозяйство, и в первую очередь оружие. Мне даже показалось, что сейчас он был озабочен несколько больше обычного.

И вдруг все бойцы роты словно замерли в ожидании: вместе с нашим ротным гвардии капитаном Денисовым пришел командир стрелкового батальона гвардии капитан Е. И. Генералов. Ясно, что начинается...

— Будем наступать на деревню Петрушино с высоты 150,7, — сказал он, оглядывая офицеров и сержантов роты. — Одно прошу, не лезьте, как в этих местах говорят, поперед батьки в пекло. Батальон пойдет за огневым валом. Вы продвигаетесь в этом направлении... Учтите: четкость, быстрота. Где будет трудно — туда и ударите...

Мы понимали, что командиру роты Генералов задачу уже поставил, а сейчас пришел с людьми поговорить, на бой настроить. Для себя он это считал обязательным. Приказ приказом, но его надо разъяснить подчиненным, вселить в них уверенность в успех, а у Евгения Ивановича это получалось. [36] В нем удачно сочетались качества и командира и политработника.

Генералов был кадровым офицером, коммунистом. Он до войны закончил Хабаровское пехотное училище, воевал отважно и умело, за что имел орден Красной Звезды и несколько медалей. Люди чувствовали себя с ним уверенно, знали: комбат бойцов любил и берег. Солдаты его обожали и называли Батей, хотя родился он в 1919 году, а многие подчиненные были вдвое старше своего командира по возрасту. Запомнилась еще одна характерная для комбата особенность. Мы как-то привыкли, что содержание писем, которые Генералов получал от матери, в батальоне все почему-то знали. Очень часто Евгений Иванович читал их вслух, и это было захватывающее чтение, словно каждый от своих родных весточку получал, хотя мать комбата писала обычно о жизни в тылу, о женах и детях соседей, мужья и отцы которых были в действующей армии, перечисляла какие-то имена, подробности... Видимо, Генералов, как тонкий психолог, чувствовал, что эти письма снимают с бойцов напряжение перед боем, заставляют думать о тех лишениях, которые испытывают в тылу, вспомнить о своих близких, о доме.

Вот и теперь Е. И. Генералов привычно достал из планшета только что полученное письмо от матери, но читать не стал: времени в обрез. Внимательно посмотрел на каждого из нас и сказал:

— Мать пишет, что все у них только и спрашивают, когда же мы прогоним фашистов с родной земли. Да что вам говорить — вы знаете. Иногда стыдно подумать: все кажется, что топчемся на месте. Прошу вас, поговорите с бойцами. Ударить надо по-гвардейски. Наш полк должен показать пример...

Через некоторое время, развернувшись, в цепь, батальон гвардии капитана Генералова первым пошел навстречу врагу. Из донесений командира конной разведки гвардии младшего лейтенанта Кучеренко мы знали, что фашисты атакуют из сильно укрепленного пункта Петрушино в направлении высоты. 150,7. Значит, вскоре столкнемся с ними. Это будет встречный бой. Самый динамичный, полный неожиданностей. И как важно в таком бою сохранить наступательный порыв, решительность, проявить умение быстро ориентироваться!

— Товарищ лейтенант! — Рядом со мной оказался Алексей Лапик. — Возьмите кинжал.

Видимо, я не без удивления посмотрел на знакомый трофейный [37] тесак, которым мы обычно открывали банки с тушенкой, потому что Лапик настойчиво повторил:

— Возьмите. И у меня тоже есть.

Что за человек этот Лапик? Всегда он предвидел то, что произойдет. Как-то готовились мы к длительному маршу. Погода — лучше не бывает: солнце, ярко-голубое небо и теплый ветерок. А он тщательно сложил газету, запихнул ее в кисет с табаком и аккуратно сунул его... за пазуху.

— Это зачем? — спросил я.

— На закрутки, — не моргнув глазом ответил Лапик. — Дождь пойдет, как закуривать будем?

И действительно, через два часа разразился ливень. Вымокли мы, как говорится, до нитки. На привале бойцы полезли в карманы, чтобы сделать самокрутку, а бумага мокрая, расползается. Да и табачок промок. А у Лапика все чин чинарем. Добродушно посмеиваясь над молодыми автоматчиками, он отсыпает им табачку в сухие газетные листки и с легким укором приговаривает:

— Солдат должен всегда думать наперед: утром — о вечере, в обороне — о наступлении, за обедом — об ужине.

И вот теперь, перед боем, я вспомнил этот случай и, поблагодарив Лапика, взял тесак, на ходу старался приладить его к поясу, успокаивая себя мыслью о том, что нашей роте драться с врагом врукопашную вряд ли придется. Ведь автоматчики находились в резерве, и командир обычно пускал нас в дело лишь тогда, когда требовался мощный сосредоточенный огонь по врагу.

Размышляя так, я не учитывал одного: бой почти никогда не разворачивается по заранее намеченному плану, тем более встречный, где нельзя все продумать, все предусмотреть. И в данном эпизоде солдатская интуиция и боевой опыт Лапика оказались надежнее, чем мои, как мне казалось, логические соображения.

Лес все редел и наконец перешел в колючий кустарник. Видимо, наша рота продвигалась слишком быстро, потому что мы догнали батальон Генералова. Командир роты передал команду замедлить движение, но в этот момент раздался удивленный возглас:

— Братцы, так это же немцы!

На мгновение все замерли: действительно, слева и впереди нас, метрах в семидесяти, развернувшись в цепь, шли фашисты.

Еще не поняв, как я почему они оказались здесь, я вскинул автомат и, крикнув: «Огонь!», дал длинную очередь в сторону гитлеровцев.

Для фашистов наше появление тоже было неожиданным. Растерявшись на мгновение, они уступили нам инициативу в открытии огня.

Совсем рядом раздался чей-то звонкий голос:

— Бей фашистов! Вперед! Ура!!!

Кто подал команду, я так и не узнал. Да и не это было главным. В бою порой не всегда из-за грохота разберешь, какой приказ дает командир, но всегда чувствуешь, что от тебя требуется. Так и здесь, подхваченные единым боевым порывом, стрелки и автоматчики устремились навстречу врагу.

Если быть откровенным, то я старался потом никому не рассказывать об этом, первом в своей жизни рукопашном бое. Каждый из нас, конечно, предполагал, что рукопашная схватка возможна. Об этом мы не раз поговаривали. И обычно после таких разговоров я мысленно представлял, как буду действовать. Короткие и точные автоматные очереди... Стремительные движения... Резкие выпады... Удар прикладом... Кое-что в моих представлениях было от запомнившихся кинофильмов о войне, многое домысливал, но себя неизменно видел в критических ситуациях ловким, изобретательным, хладнокровным, метким и сильным.

Увы! Действительность оказалась весьма далекой от предположений. Уже с первых же секунд все развивалось не так, как хотелось бы.

Я побежал что есть силы вперед, не спуская глаз с высокого и, по всему видно, крепкого фашиста с погонами унтер-офицера. Он понял мои намерения, устремился мне навстречу. Я прекрасно понимал, что мне стрелять надо. Надо! Между нами оставалось метров тридцать! И все же он выстрелил первым. Только случайность спасла мне жизнь. По-видимому, фашист зацепился о корень боярышника и, пытаясь удержаться на ногах, подался вперед: очередь вспорола землю впереди меня.

Только тогда с меня слетело оцепенение. Я нажал на спусковой крючок, целясь своему противнику в грудь и голову. Но он продолжал бежать. Значит, я промазал!

Странное дело, потом, после боя, в своем диске я обнаружил еще десятка два патронов. Значит, пока я сближался с высоким унтером, можно и надо было еще стрелять. Но этого я почему-то не сделал, упустил драгоценные мгновения. Дальше мной руководили, скорее всего, инстинкт и ярость, чем какой-то осознанный расчет.

Лица врага я не видел — только его раскрытый, что-то орущий рот и заслонившая все впереди серо-зеленая ненавистная [39] фигура. Секунда — и прямо перед моими глазами возник металлический блеск автоматного приклада. Стволом своего автомата отбиваю его в сторону, и... мы сталкиваемся с такой силой, что оружие вылетает из рук.

«Эх, Манакин, Манакин! Где же твои хитрые выпады, резкие уходы в сторону, молниеносные подсечки?!»

Получилось что-то вроде бестолковой уличной драки: мы колошматили друг друга кулаками, попеременно, по-борцовски, обхватывая друг друга за туловище, пытались свалить противника на землю... Чудом мне удалось одолеть унтера...

Когда я поднялся, то увидел, что рукопашный бой еще далеко не закончился. Рядом катались по глинистой земле двое, и трудно было узнать, кто же из них наш, а кто враг. Лишь по подметкам подкованных сапог разобрал, что белоголовый верзила, прижавший к земле своего соперника, — фашист. Вот здесь и пригодился тесак... Словом, выручил я товарища. Опустил автомат, помог сесть гвардии рядовому Хадырову. Солдат никак не мог прийти в себя, но задерживаться возле него я не имел права: бой продолжался.

Выстрелов было мало, но борьба шла везде. Возле раскидистого тополя умело орудовал винтовкой со штыком низкий, коренастый и смуглый солдат. Рядом уже валялись, скрючившись, двое фашистов, и теперь он мастерски наседал на третьего. Гитлеровец уже не в силах был нападать. Он только успевал отбивать автоматом резкие выпады нашего бойца. Солдат мне был незнаком. Понимая, что в помощи моей здесь уже не нуждаются, я побежал дальше. А через несколько дней все соединение узнает о подвигах этого бойца, проявившего настоящее мастерство в рукопашной схватке. Дивизионная газета «За Родину» обобщит опыт штыкового боя гвардии рядового С. Шакирова, поместит его фотокарточку на второй полосе.

Я на мгновение растерялся: куда бежать? И вдруг сердце мое замерло: я увидел Лапика. Обхватив руками живот, согнувшись, он странно шатался из стороны в сторону. Когда я к нему подбежал и окликнул, он поднял искаженное болью и окровавленное лицо.

— Алексей, куда тебя?

Я хотел поддержать его, но он решительно покачал головой, отвергая мою помощь, затем с глубоким вздохом облегчения разогнулся, и (о чудо!) по его лицу пробежала улыбка.

— Понимаете... Прикладом в живот. Ух и сильно, гад. Но и свое он получил...

Лапик, кажется, окончательно пришел в себя и вдруг посмотрел на меня с тревогой. [40]

— Что с вами? Куда ранены, в голову или шею? Потерпите, я сейчас...

— Откуда ты взял, — удивился я, наблюдая, как Алексей пытается разорвать индивидуальный пакет. — Давай вперед! Ты — влево, я — вправо. Слышишь, там еще дерутся. Сбор у дома лесника...

Но уйти и не взглянуть на то место, где схватился с унтер-офицером, я не мог. Обойдя кустарник, вновь столкнулся с Хадыровым. Он сидел, прислонившись спиной к молодому ясеню, и держал на коленях автомат. Ствол его был направлен в сторону лежащего фашиста. Глянув туда, я обомлел. Унтер-офицер лежал с открытыми глазами и жадно глотал воздух посиневшими губами. Придя в себя от изумления, я приказал Хадырову привести фашиста, когда опомнится, к домику лесника, а сам поспешил на звуки боя. Но для меня он уже кончился. Гитлеровцы, не выдержав рукопашной схватки, начали отходить, оставив на пожелтевшей осенней траве десятки трупов.

И лишь тогда я почувствовал невероятную усталость. До такой степени, что захотелось сейчас же, под ближайшим кустом, лечь на спину, хотя бы на минутку расслабиться. Но вдруг откуда ни возьмись — Лапик. И вновь в его глазах тревога!

— Давайте перевяжу, товарищ лейтенант...

— Да что ты ко мне пристал!

Я отмахнулся, но все же машинально провел ладонью по лицу: она вся была в крови. Что за чертовщина? И тут я еще раз представил себя лежащим под дюжим унтером, колючую ветку, лезущую в лицо... «Каким же, наверное, неуклюжим, смешным выглядел я со стороны».

Чувство досады охватило меня. И вместе с тем я впервые так остро понял необходимость психологической и физической подготовки для такого боя, необходимость тренировать себя на выносливость, на ловкость. Именно с того дня, даже при самой ненастной погоде, я старался всегда найти несколько минут, чтобы заняться физическими упражнениями.

Так война нам преподавала суровые уроки. Убежден, что каждый по-своему осмысливал удачи и неудачи рукопашной схватки. Горько переживали потери товарищей.

Гвардии старший сержант Алешин столкнулся с фашистским обер-лейтенантом в проломе стены разрушенного домика лесника. Резким ударом ногой он выбил из рук гитлеровца пистолет. Однако справиться с немецким офицером ему оказалось не под силу. Видимо, немец отлично владел [41] приемами рукопашного боя. Мгновенно отпрыгнув в сторону, фашист выхватил нож и ловким движением метнул его в Алешина. У веселого и опытного бойца, оказалось, несколько замедленная реакция: не успел он увернуться от летящей финки. К счастью, нож был послан не очень сильно, и рана оказалась не смертельной, и через месяц Алешин вновь вернулся в свою роту.

Но не только он выбыл тогда из строя. Пройдя после боя немного вперед, у перевернутых немецких повозок мы с Лапиком встретили гвардии младших сержантов Мищенко и Грищенко. Они бережно несли в плащ-палатке своего раненого товарища гвардии младшего сержанта Ященко.

— Ничого, товарищ лейтенант, я дуже живучий. Скоро вернусь, — сказал он мне на прощание.

Пока мы вели рукопашный бой с двумя ротами фашистов, командир дивизии ввел в дело свой второй эшелон — 37-й гвардейский стрелковый полк. Вместе с 29-м гвардейским стрелковым они обошли Петрушино, овладели деревнями Голучими, Корольча, хозяйством Горки и Кукары. Два стрелковых батальона нашего полка при поддержке батареи 76-мм орудий отразили контратаку батальона вражеской пехоты, поддержанного танками.

Несколько дней, почти без сна и отдыха, с беспрерывными боями, продвигался наш полк вперед, к седому Славутичу. Наступая на левом фланге дивизии, мы получили задачу — нанести удар через хутор Привязка, деревню Слободка, обойти Любечь с юга и, прорвавшись к Днепру, захватить переправу противника чуть южнее озера Воскресенское.

Так уж случилось, что в хозяйстве Горки нашей роте вновь пришлось вступить в рукопашный бой. Только теперь уже ночью. Вернее, было это уже под утро. Тихо шумела уже тронутая осенью листва на тополях, дул бодрящий ветерок.

Наша рота вместе с разведчиками гвардии лейтенанта Кучеренко незаметно подобралась к крайним домам. Высланные вперед разведчики сняли двух часовых врага, что прикорнули в стогу сена у длинного хлева. Теперь мы ждали, когда начнут атаку два стрелковых батальона, в задачу которых входило овладеть высотой 140,0. Она находилась рядом с хутором, и оттуда днем он был виден как на ладони и, разумеется, хорошо простреливался. Но это днем, а сейчас еще темно. Лишь на востоке появилась узкая бледная полоска. Яркие звезды, проглядывающие через рваные облака, начали постепенно меркнуть.

— Они там заснули, что ли? — не то спросил, не то буркнул Лапик. — Светает уже.

И только он успел договорить, как воздух содрогнулся от взрывов. Это бойцы батальона Генералова подползли к траншеям врага и забросали их гранатами.

Мы тоже рванулись вперед. Мой взвод по приказу Денисова брал два левых дома, что стояли особняком за высоким забором и в предрассветной дымке уже хорошо просматривались.

Проскочив ровную полянку, мы с Лапиком, Грищенко, Мищенко, Кравчуком и Хадыровым готовы были ворваться в первый дом. Группа гвардии сержанта Байло — в другой. С криком «Гутен морген, гады!» Кравчук полоснул из автомата по выскочившим из двери дома трем серым фигурам, хотел было сам вскочить в сени, но оттуда резанула длинная пулеметная очередь.

Кравчук в одно мгновение отпрянул за бревенчатую стену дома.

— Ложись! — крикнул Мищенко и бросил в открытую дверь гранату.

От взрыва дверь слетела с петель, высыпались стекла из окон.

Кравчук приподнялся, чтобы рывком попытаться вскочить в дом, но здесь на него прямо из окна свалился фашист в белых кальсонах. Именно свалился, а не прыгнул. Худо было бы Михаилу Кравчуку, если бы не бдительность опытного Грищенко. Как только гитлеровец показался в окне, сержант расторопно взял его на мушку и дал короткую очередь...

В это время Хадыров попытался влезть в дом через другое окно. Но когда он прыгнул на подоконник, изнутри широкоплечий фашист со всего размаху ударил его автоматом в грудь. Хадыров не удержался на ногах, но, падая, крепко схватился за автомат немца и потащил его за собой из окна. Оба упали на землю и покатились, намереваясь схватить друг друга за горло. Фашист был здоровее худенького и щупленького Хадырова. Он сумел выхватить нож и, прежде чем Лапик подскочил и приглушил его прикладом, нанести гвардейцу глубокую рану в грудь. На этот раз не повезло бесстрашному бойцу.

Ворвавшись в дом, мы в полутьме увидели двух мертвых гитлеровцев. В руках одного из них был ручной крупнокалиберный пулемет.

Группа сержанта Байло не смогла с ходу взять дом. С его чердака по атакующим ударил пулемет. Дважды бросали [43] Байло и гвардии рядовой Ляхов гранаты, но после минутного молчания пулемет оживал вновь.

— Разрешите, товарищ лейтенант, попробовать, — обратился ко мне гвардии младший сержант Грищенко. — Такие хаты я сам строил, знаю, как забраться на чердак и выкурить этого гитлерюку.

— Давай, Грищенко! Только осторожней. Не лезь на рожон...

Чтобы отвлечь внимание пулеметчика врага, мы открыли огонь по окну чердака, стали перебегать короткими перебежками.

В это время Грищенко прополз простреливаемый участок, взобрался с тыла на крышу и, проделав в кровле дыру, вставил туда автомат, дал длинную очередь и тут же скатился с крыши. Пулемет умолк. Однако из окна дома резанула короткая очередь, и не успевший отбежать Грищенко упал.

Одним мигом мы влетели в дом и буквально вытащили оттуда рябого гитлеровца. Руки его тряслись, зубы противно цокали. Он валялся у нас в ногах, причитая: «Плен, плен!» Бойцы смотрели на фашиста с презрением и ненавистью...

Неожиданное нападение нашего полка на высоту 140,0 и Горки ошеломило врага. Фашисты, не оказывая сопротивления, бежали в Слободку. По пятам двигались цепью бойцы батальона гвардии капитана Е. И. Генералова. Командир полка поставил ему новую задачу: обходя хутора и хорошо укрепленные пункты сопротивления врага, выйти к полудню к Днепру.

А мы немного задержались в Горках. Прощаясь с Грищенко и Хадыровым, которых увозили на подводах в медсанбат, я думал, какие они разные, мои бойцы. И какие они герои!

И сейчас, через три с половиной десятилетия, своих боевых побратимов я вижу всегда такими, какими они были в том бою. Рабочие, колхозники, вчерашние школьники, коммунисты, комсомольцы и беспартийные... Разные по возрасту, образованию, они были одинаковыми в исполнении воинского долга. И теперь, когда меня спрашивают о наиболее впечатляющем подвиге, я называю имена многих товарищей.

Они готовы были жертвовать самым дорогим — жизнью. Их подвиг в полной мере раскрыл духовную силу народа, воспитанного партией Ленина. Велик в своем бесстрашном поступке Александр Матросов, такой же подвиг совершили многие [44] воины. В строю Матросовых — украинец Александр Шевченко, белорус Петр Куприянов, азербайджанец Герой Асадов, казах Султан Баймагамбетов, эстонец Иосиф Лаар, грузин Адам Кавтарадзе, молдаванин Ион Солтыс, киргиз Чолпонбай Тулебердиев, армянин Унан Аветисян и наш однополчанин коммунист Василий Степанович Мильчаков. Бесстрашный разведчик, не раздумывая, пошел вперед на огонь вражеского пулемета, чтобы спасти и товарищей и фашистского «языка», которого очень ждало наше командование... В бессмертном списке представлена вся наша многонациональная и единая Страна Советов.

У фронтовика, оставшегося после войны в боевом строю, всегда есть вопрос к себе: похож ли нынешний солдат на тех, с кем ты когда-то шел в штыковую атаку, плыл через кипящий от разрывов Днепр, шел под огнем до Эльбы? Я на него отвечаю: да, похож. Все лучшее, чем были сильны те, кто отстоял Родину, коммунистические идеалы в минувшей войне, присуще и новому поколению вооруженных защитников Отечества. У них те же преданность партии, обостренное классовое чутье, умение ставить общественные интересы выше личных, самоотверженность в нелегком ратном труде.

К полудню 26 сентября наш полк с боями вышел к Днепру. Вскоре сюда подошли 29-й и 37-й полки нашей дивизии. Ворвавшись с ходу в Любечь, они в ожесточенном бою опрокинули фашистов в реку. Но переправу захватить дивизия не смогла.

Люди радовались, глядя на полноводный и привольный Днепр, величаво несущий свои воды. После стремительных маршей и жестоких боев они приводили себя в порядок. Гвардии младший сержант Мищенко, тяжело переносивший отсутствие своих боевых друзей, приготовил все-таки вареники. Сейчас уже не могу вспомнить, с какой начинкой они были. Скорее всего, с картошкой. Но запомнилось, как в роте хвалили кулинарное искусство сержанта, и каждый старался сказать ему теплое слово. Мищенко отшучивался и в то же время похвалялся:

— Ось побачите, хлопци, як за Днипро пэрэйдэмо, щэ краще сготовлю.

Стол накрыли в полуразвалившейся мазанке, с которой давно уже ободрали соломенную крышу, а теперь на дровишки [45] шли остатки стропил. В самый разгар обеда с улицы сквозь маленькие окошки без стекол донесся звонкий голос:

— Братва! Почту получай!

Всех словно ветром сдуло. Пошумели, пока разбирали письма, а потом стало тихо. Даже те, кто не получил долгожданной весточки, чтобы не мешать чужой радости, молча отходили в сторону, на ходу доставая кисеты с махоркой. Но нашлось и письмо, которое было адресовано всем.

Парторг роты гвардии старший сержант Воронов приберег его, как он сказал, «на закуску». Выждав подходящий момент, когда все прочли полученные письма, он стал созывать к себе автоматчиков:

— Письмо, ребята, письмо для всех!

Ребят долго упрашивать не пришлось, и через две-три минуты все уже тесно окружили парторга, плохо скрывая нетерпение.

Письмо оказалось от гвардии старшего сержанта Алешина, находившегося на излечении в госпитале. Он, как водится, начал с привета к своим сослуживцам, писал, что никак не дождется того дня, когда опять вернется в свою боевую семью. Рассказывал о тыловой жизни, о том, с какой жадностью здесь ловят каждое сообщение Совинформбюро. Потом подробно и с восторгом — о душевном отношении врачей и сестер к фронтовикам. Особенно... сестрички Анечки. В конце письма Алешин вновь передавал приветы и пожелания боевым товарищам, друзьям, а гвардии младшему сержанту Мищенко наказывал не варить без него вареников, потому что, мол, второй раз он уже не захочет их делать — слишком утомительный процесс, — а попробовать хочется...

Притихли автоматчики. Мищенко отвернулся в сторону, пряча от товарищей непрошеную слезу.

— Давайте, братцы, отпишем Алешину письмо сообща, — предложил Воронов. — Расскажем о рукопашном бое, о подвиге Грищенко и ранении Хадырова, о том, что мы первыми вышли к Днепру и здесь, на берегу древнего Славутича, Мищенко сдержал слово и сварил чудесные вареники...

— И еще напишем о том, что ждем его, — предложил рядовой Панферов. — Пусть побыстрее возвращается, без него, мол, не начнем форсирование Днепра, а форсировать надо, потому что Мищенко на том берегу обещал еще вареники сделать!

— Пусть возвращается вместе с этой медсестрой Аней! — вставил [46] реплику Лапик. — Или фото привозит: мы посмотрим, так ли она хороша, как он пишет. Может, ему от боли и тоски только померещилось, втрескался парень — спасать автоматчика надо.

Все рассмеялись. Парторг разгладил на планшете тетрадный листок, приготовился писать. Автоматчики сгрудились над ним.

— Ну точно как запорожцы! — воскликнул гвардии рядовой Черноморец. — Прямо тебе письмо турецкому султану!

...Не очень часто на фронте бывают такие минуты. Но и без них представить нашу тогдашнюю суровую жизнь нельзя. Шутка должна быть спутником солдата. Она помогает снять напряжение, хотя бы на время забыть о печальном. Она сближает людей. На фронте к шутке, мне кажется, и восприимчивость другая. Пусть и не всегда изысканна реплика острослова, зато реакция на нее у бойцов — дружная, оживленная.

Вот и тогда я с удовольствием слушал, как под смех сослуживцев изощрялись ротные балагуры, видел, как все теснее становилось вокруг парторга. Коллективное письмо складывалось быстро. И когда была поставлена последняя точка, Воронов прочел его вслух. Прямо скажем, стройностью стиля и логики оно не отличалось, но вызвало единодушное одобрение, долго еще оставалось предметом оживленных разговоров.

Парторг не спеша сложил тетрадный лист в почтовый треугольник, смешно, по-ребячьи, слюнявя кончик чернильного карандаша, аккуратно написал адрес... Он долго владел вниманием людей, хотя сам говорил мало. Ничего внешне приметного, никаких громких слов. А бойцы стояли вокруг него, кучно собравшись, положив руки друг другу на плечи.

И это, я знаю, были минуты, сближающие солдатские сердца, захватывающие минуты ощущения братского единства, товарищеской спайки. Может быть, об этом никто и не думал, но настроение, убежден, было таким. Тем более и письмо-то, хотя и имело местами шутливый тон, в конечном итоге выражало и пожелание другу быстрее встать в боевой строй, и готовность еще крепче бить заклятых фашистов.

Не стал проводить парторг на этот раз и специальную беседу о войсковом товариществе, которую планировал. Он прекрасно понимал, что все письмо Алешина буквально пронизано этим светлым чувством, а потому не может не [47] вызвать у солдат такую же ответную реакцию. А каждый из нас конечно же отлично понимал Алешина, я и сам испытывал те же непреодолимые чувства, когда после ранения всем сердцем стремился в родную часть, к своим боевым друзьям.

Войсковое товарищество, железная спайка, сплоченность советских воинов — одна из славных боевых традиций наших Вооруженных Сил.

Вспоминаю, как политработники, партийные активисты распространяли боевые листки, в которых рассказывалось об эпизодах, где ярко проявилась взаимовыручка воинов, еще чаще рассказывали об этом устно. Тема войскового товарищества была едва ли не самой главной на наших комсомольских собраниях. Не забыть мне, с каким захватывающим вниманием мы смотрели кинофильм «Два бойца» и какой интересный разговор после этого провели в ротах пропагандисты. Ненавязчиво, исподволь, учитывая настроение людей, они побуждали их глубоко задумываться над самым важным: как воевать еще лучше, с большей яростью и мужеством бить гитлеровцев.

Вот так, по-своему, умел подойти к людям и наш партийный вожак гвардии старший сержант Воронов, умел завоевать их внимание, вызвать у них благородные чувства. Заботясь о раненых товарищах, переписываясь с ними, он время от времени сам читал полученные в ответ письма или передавал их для громких читок в отделения. Так по цепочке письмо и ходило из взвода в взвод. Из него автоматчики узнавали о положении в тылу, об отношении к раненым в госпиталях, о том, что советские люди живут единой надеждой на скорую победу...

В нашем парторге жило какое-то особое чувство ответственности за дела в подразделении. Может быть, только сейчас я могу более полно осмыслить, какую огромную помощь он оказывал командиру. Характерен даже тот эпизод, когда писали письмо Алешину. Все расходились в приподнятом настроении, вслух размышляли о том, действительно ли хорошо в госпитале товарищу, девушек своих вспоминали, о мирной жизни размечтались... Парторг будто и не слышал обо всем этом, дописывая адрес. Но вот он встал, распрямился, тень усталости пробежала по его лицу. Уловил мой взгляд и тут же тепло улыбнулся, подошел поближе.

— Хороший у нас в роте народ, товарищ лейтенант. Вон как размягчились. По всему домашнему истосковались... Так ведь?.. [48]

Он говорил о наших людях, а сам как бы собирался попристальнее рассмотреть крутой правый берег Днепра, зловеще замерший в предвечерней дымке сентябрьского дня. В его карих глазах застыла озабоченность.

— Тяжко нам придется, — вздохнул Воронов, — фашист крепко окопался. Чтобы его оттуда выкурить, большая ярость нужна. Не время нам еще о невестах мечтать. Передышки ведь пока не будет. Как вы думаете, товарищ лейтенант, хорошо бы мне с каждым по душам поговорить, чтобы не раскиселивались ребята? Верно?..

Парторг даже вроде бы не спрашивал, а советовался, смотрел на меня внимательно, выжидающе. И я не без досады тогда подумал: «Ведь он прав... Как же я сам не догадался об этом, ведь замечал, что, выйдя к Днепру, люди расслабились, что начались среди бойцов разговоры о том, что здесь придется стоять долго, боевых действий, мол, в ближайшее время не предвидится...» Эти настроения, признаться, невольно передались и нам, младшим офицерам. Парторг это настроение чутко уловил, и мне, молодому лейтенанту, он, старший сержант по званию, тактично подсказал, что надо бы сделать...

...В полночь из штаба дивизии возвратились командир полка и его заместители. Всех офицеров вызвали на совещание. Здесь мы узнали, что командующий 61-й армией принял решение форсировать Днепр в ночь на 28 сентября. Главные силы нашего 9-го гвардейского стрелкового корпуса будут преодолевать реку в двадцати километрах южнее Любечи. Туда же направлялись и другие части армии. Полки 29-го стрелкового корпуса, наступающего севернее, находились еще далеко от реки и беспрерывно отражали контратаки крупных вражеских группировок. Нашей дивизии была поставлена задача форсировать Днепр на рубеже деревня Глушец, озеро Воскресенские. В передовой отряд назначался 32-й гвардейский стрелковый полк. Наш полк.

Мы переглянулись с командиром роты: все, мол, ясно, объяснять, что значит в этой ситуации быть первыми, не было необходимости.

— Товарищи! — обратился к нам начальник политотдела дивизии гвардии полковник А. И. Юхов, прибывший к нам вместе со своим помощником по комсомолу гвардии капитаном Турышевым. — Ваш полк действует на главном направлении. Это большая честь и еще большая ответственность. Надо довести до каждого человека боевую задачу полка, разъяснить людям, что от них требуется сейчас, в [49] подготовительный период. В беседах надо всячески подчеркивать, что для нас выход на Днепр имеет огромное политическое и стратегическое значение. Это прекрасно понимает и наш враг, поэтому фашисты обязательно окажут сильное сопротивление, может быть, более сильное, чем когда бы то ни было. Коммунистов прошу быть впереди, чтобы словом и личным примером вести бойцов за собой...

Если наш полк был передовым отрядом, то мы, автоматчики, оказались острием этого отряда — командир полка гвардии подполковник Евгений Николаевич Бзаров решил выделить в группу захвата нашу роту, придав ей соответствующее усиление.

— Надеюсь на вас, — сказал он, крепко пожимая руку гвардии капитана А. М. Денисова. — У вас в роте сильная партийная организация, смелые и волевые офицеры и сержанты, отважные и умелые автоматчики. И помните, что за вашей спиной не только полк, но и дивизия. От вашего успеха очень многое зависит.

Через час в роте состоялось открытое партийное собрание, на которое собрался весь личный состав подразделения. Длилось оно всего 25 минут. Выступили все коммунисты, а также начальник политотдела дивизии. Говорили коротко, конкретно. Мне особенно запало в душу выступление гвардии старшины Кравчука. Как сейчас вижу полуразрушенную конюшню, заполненную до отказа бойцами, дымящую коптилку из 45-мм снаряда и выхваченное из темноты бронзовое лицо моего товарища.

— Гвардейцы! Товарищи! — Он поправил автомат на груди. — Настал день, который все мы ожидали, к которому мысленно готовились уже не первый день. Помните, как мы мечтали: скорей бы к Днепру дойти? И вот пришли... Там, за Днепром, нас очень ждут. Сокрушим фашистскую сволочь и плацдарм захватим, чего бы это ни стоило. Лично я обязуюсь сделать плот и первым вступить на берег, занятый врагом. Это моя партийная клятва. Смерть фашистским захватчикам!

В моей памяти это собрание осталось на всю жизнь. Двадцать пять коротких минут... А сколько мы передумали, как сильно выросли, как высоко поднялись в своем сознании! Это трудно передать.

После партийного собрания восемь бойцов вручили начальнику политотдела заявления с просьбой принять их в ряды ВКП(б). Написал такое заявление и я. Последней строчкой на этих листках у каждого из нас была фраза; «Если погибну — прошу считать коммунистом!» [50] Уже под утро состоялось комсомольское собрание. Гвардии капитан Турышев вручил комсомольские билеты шести бойцам. В решении, принятом членами ВЛКСМ, главным был призыв: «Даешь правый берег Днепра!»

Так под влиянием коммунистов мы готовились к форсированию серьезной водной преграды. Конечно же наша готовность подкреплялась и конкретными делами. Все понимали, что так просто Днепр не перемахнешь. Нужны были лодки, плоты, веревки, другие подручные средства. Неожиданной проблемой стала подготовка гребцов. И ничего в этом удивительного. Далеко не все жили у широких рек, на веслах не ходили, особенностей движения на быстром течении не знали... Не учесть это, значит проиграть бой. И командир стрелкового батальона гвардии майор А. П. Кузовников решил хоть немного потренировать своих бойцов на озере Воскресенское. В эту же команду и мы включили пятнадцать человек.

Фактически на подготовку к форсированию командир полка выделил нам менее суток. А чтобы форсировать Днепр, только нашей группе захвата в количестве 62 человек требовалось около 20 лодок. Где их взять, если учесть, что фашисты все, какие только можно, плавсредства сожгли или увели на правый берег. Как всегда в таких случаях — надежда на солдатскую смекалку.

— А что, если для переправы использовать пустые железные бочки? — сказал гвардии старший сержант Воронов. — Вон сколько фашисты этого добра оставили на берегу. Если связать их проволокой, получится неплохо.

Парторг роты лично занялся изготовлением плотов. Гвардии старшина Кравчук, как и обещал на партсобрании, отыскал затонувшую лодку и отремонтировал ее, потом с помощью командира саперного взвода полка гвардии лейтенанта Загайнова организовал изготовление плотов из оставшихся неразрушенными бревенчатых зданий. Не очень большой выбор, но все-таки дело пошло.

Большую помощь нашей роте автоматчиков оказал командир 9-го гвардейского отдельного саперного батальона дивизии гвардии подполковник П. И. Коваленко. Он был ветераном нашего соединения и многое сделал, чтобы обеспечить полк переправочными средствами, обучить людей управлять этими средствами. Забегая вперед, скажу, что подчиненные Петра Ивановича взорвали заграждения врага и сняли мины на противоположном берегу Днепра. А когда мы захватили плацдарм, Коваленко лично руководил укреплением оборонительного рубежа, постановкой заграждений. [51] За мужество и отвагу, проявленные в боях за Днепр, гвардии подполковнику П. И. Коваленко посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Да, в одном из боев по расширению захваченного плацдарма Петр Иванович погиб смертью героя.

К часу ночи 28 сентября наша группа захвата была готова к форсированию Днепра.

Для меня всегда были тягостными эти часы ожидания перед боем. Трудно, очень трудно человеку избавиться от самых мрачных предположений: знаешь ведь, что ты ничем не застрахован от вражеской пули, от случайного осколка. Сколько твоих товарищей осталось только в памяти. Ты помнишь его глаза, его улыбку, его походку... Но его уже нет. И с тобой это может случиться. Совсем скоро...

Говорят, молодые в силу возрастных особенностей не так ощущают опасность. Видимо, это верно. Но многие из нас слишком рано начали воевать, слишком много увидели смертей, а потому и преждевременно повзрослели. Нет, это не ощущение страха! Я не преувеличу, если скажу, что мы жаждали боя, потому что знали, за что мы воюем и против кого. Но все равно те, медленно текущие минуты перед неизвестностью — очень томительны. С особой силой я это испытал, когда был солдатом. Мне тогда так необходимо было общение с товарищем, участливое слово командира, наконец, просто какой-либо отвлекающий разговор. Вот такое состояние бойцов прекрасно понимали мои старшие товарищи — командиры, коммунисты.

Дважды обошел всех командир роты:

— Гранаты, гранаты иметь под рукой! И меньше шума, товарищи, проверьте подгонку оружия. Все будет отлично. Главное — внезапность и решительность.

Пришел поделиться махоркой парторг. Закурили, затянулись так, что дыхание свело.

— Как твои?

— Нормально.

— Ну добре.

И он растворился в темноте. Слышу, переговорил о чем-то с Лапиком. Минутку-две побыл человек, а все же легче.

Я осмотрел небо: нет ли где звезд? Нам они ни к чему. Темнота — наш союзник, наше спасение.

Стояла тихая, но прохладная ночь. С севера иногда прорывался ветерок. Он рябил воду и заставлял зябко поеживаться.

С правого берега гитлеровцы изредка постреливали, скорее, для того, чтобы самим не заснуть. Ракет противник пускал [52] мало. По-видимому, фашисты не думали, что мы начнем форсирование реки без основательной артиллерийской подготовки. А как раз на это и был рассчитан наш рывок на противоположный берег.

В два часа к нам пришли командир полка гвардии подполковник Е. Н. Бзаров, начальник штаба гвардии подполковник Н. Т. Волков и гвардии подполковник Р. И. Мильнер.

— Если не удастся захватить первую траншею врага, то нужно обязательно укрепиться на островке. С него можно атаковать и более крупными силами, — сказал напоследок командир полка.

Островок, о котором говорил Бзаров, находился ближе к правому, противоположному от нас, берегу. По имеющимся сведениям, на нем было только боевое охранение гитлеровцев. Через мелководную протоку, отделяющую остров от берега, они соорудили мостики. Невольно мелькнула мысль: «Вот если бы остров захватить, а потом по мостикам сходу ворваться на тот берег...»

— Понятно! Разрешите начинать? — спросил гвардии капитан Денисов и тут же с надеждой: — А как насчет поддержки артиллерией, не подошла еще?

— К сожалению, почти вся артиллерия отстала, — ответил Бзаров, — и сегодня ничем вам не поможет. Потому и задачу ограничиваю захватом острова. Форсировать же Днепр надо сегодня, пока противник не подтянул свежие силы.

Командир полка, а затем Волков и Мильнер расцеловали Денисова. На прощание Бзаров сказал:

— Связь будешь держать с Волковым. А теперь — вперед!

Мои подчиненные первыми поднесли на руках и толкнули лодки в воду. По приказу командира роты взвод вместе с разведчиками шел к острову первым. Перед нами стояла задача бесшумно подойти к правому берегу и внезапной атакой уничтожить боевое охранение врага.

Взвод переправлялся на ялике, двух лодках и одном плоту. Прямо скажем, этого маловато, но куда денешься? На плоту — отделение младшего сержанта Савенкова, на лодках — младшего сержанта Бондарева. Сам я плыл в ялике вместе с комсоргом роты старшиной Кравчуком, радистами старшиной Бодровым и сержантом Смирновым, рядовым Лапиком и еще одним солдатом, недавно пришедшим в роту. Звали его Семен Панферов. Всех нас преследовала, наверное, одна мысль: лишь бы рано не обнаружили! Под пулеметным огнем на расстоянии 150 — 200 метров, освещенные [53] ракетами, — мы беззащитны. Шансов слишком мало. Поэтому — вперед, вперед! Чем ближе к противнику — тем лучше.

В последний момент начальник артиллерии полка гвардии старший лейтенант М. И. Панкин сообщил, что нас в критический момент поддержат только что подошедшие батареи 76-мм и 45-мм орудий. Первые — это уже хорошо: бьют здорово. Да и Иван Акимов — мой друг, командир батареи — свое дело знает, не подведет. А сорокапятки — это так, для бодрости. Все понимали, что они хороши против танков, когда их переправят на плацдарм.

И все же мы обрадовались и такой артиллерии, поблагодарили Михаила Ивановича Панкина за поддержку, за то, что вовремя привел орудия. А вообще-то Панкин всегда и всюду поспевал. Он любил шутить, что первым дойдет до Берлина. И действительно, одним из первых туда дошел, а затем до Эльбы.

Только отплыли от левого берега, как пошел дождь. Он все больше усиливался и усиливался. Течение сносило нас влево.

— Правым греби! Правым больше! — шепотом командовал я саперу-перевозчику.

Плащ-накидку, чтобы не мешала, я не надевал. Дождь усиливался. Чувствую, за воротник уже пробираются первые неприятные струйки. Стало холодно и сыро. Гвардии сержант Смирнов, сидевший с рацией в лодке, начал противно цокать зубами.

— Да уймись ты! — цыкнул на него Лапик. — Ах ты, зануда! — чертыхнулся он. — Конопатили, конопатили... Чего доброго, не доплывем!

— Рассусоливать поздно, нажимай на весла! — прикрикнул вполголоса на него Бодров и сам заработал пехотной лопаткой, стараясь, однако, не издавать шума.

— А вы вычерпывайте воду! — распорядился я, обращаясь к остальным.

— Чем? — спросил Семен.

— А каски для чего?! — подал голос Лапик.

В это время ночную мглу вспороло несколько осветительных ракет. Застучал пулемет. Потом второй, третий... Противник начал вести артиллерийский огонь по берегу и по нашим лодкам: гитлеровцы засекли десант.

— Вперед! Все налегли! Вперед! — командовал я, но все же не в полный голос, безотчетно еще надеясь на то, что нас не видят.

Водяные столбы от разрывов снарядов поднимались то [54] справа, то слева. Прямым попаданием накрыло плот. Из отделения Бондарева уцелел лишь один солдат.

Но спохватились гитлеровцы явно с опозданием. Вскоре днище нашей лодки заскребло по песку. Метрах в пятидесяти темнота была особенно густой — остров!

— За мной, на берег! — негромко скомандовал я, а саперу-лодочнику сказал: — Передайте Волкову, что до острова добираемся по воде. Здесь мель.

Воды по колено. Лапик тронул меня за руку:

— Товарищ лейтенант, не поднимайте ноги, а переставляйте их под водой. Так тише...

Сейчас можно только усмехнуться этому совету. Вокруг все грохотало, а мы говорили шепотом и боялись сильных всплесков воды. Виной тому — психологическое состояние, огромное нервное напряжение.

Когда наша группа вышла на сухое место и залегла, я сосчитал бойцов: осталось нас только шесть человек. Противник начал понемногу успокаиваться. И все же то впереди, то слева, то справа время от времени вспыхивали огоньки и раздавалась длинная очередь — нервничали пулеметчики врага. Все реже взлетали ракеты. Постепенно утихла артиллерийская канонада, установилась относительная тишина. А она всегда настораживает в такой обстановке. Может, в это время враг готовится к нападению? Может, он давно заприметил лодку, подсчитал, сколько в ней человек, и решил: пусть высаживаются, никуда они не денутся, нападем на них врасплох, а тех, кто не сдастся, уничтожим?..

Но вот позади послышался легкий всплеск. Присмотревшись, мы увидели, что к берегу подплывает еще одна лодка. Вскоре к нашей группе прибавилось еще восемь человек. Это уже солидное прибавление. Бойцы приободрились.

— Очередная группа будет через час, — доложил парторг Воронов, возглавлявший прибывших. — Какие будут приказания, товарищ лейтенант?

Прикинув расстояние до вражеских пулеметных гнезд, я скомандовал Лапику:

— Возьми Семена и разведай подходы к противнику слева. Да не напорись на мины.

Воронов с Панферовым поползли вправо. Вскоре разведчики доложили:

— Траншея защищена колючей проволокой, проходит через весь остров. Никого, кроме наблюдателя, не видно. У пулеметов — по одному человеку.

Посоветовавшись со старшим сержантом Вороновым, мы решили ждать командира роты, никаких активных действий [55] не предпринимать. Только отделению младшего сержанта Савенкова приказал резать колючую проволоку, заранее делать проходы.

Через полчаса переправился гвардии капитан А. М. Денисов. Командир роты провел рекогносцировку ж распорядился атаковать врага на рассвете. Подполковник Н. Т. Волков поддержал это решение.

Медленно, слишком медленно тянулось время. Бойцы, промокшие в реке, ежились от холода. И не подвигаться, не согреться! Слышу, ползет ко мне кто-то. Различаю — старшина Кравчук.

— Бери, командир, сухарь. Жуй. От невеселых мыслей отвлекает. А я дальше — по цепи. Надо Семену сухие портянки дать. Замерз парень совсем.

Только он исчез в темноте, снова слышу шорох песка — подползает старший сержант Воронов.

— Раненых на тот берег отправлял, — тяжело дыша, сказал он. — А вы знаете, оказывается, наш новичок Семен из воды вытащил раненого командира отделения... Ребятам надо рассказать...

И тоже почти бесшумно Воронов растаял в темноте.

Тогда я, по-моему, даже не задумывался, а почему именно Кравчук и Воронов взяли на себя эти хлопоты? Да, они были старше нас, опытнее, но и среди своих сверстников выделялись тем, что все-таки больше других болели за общее дело, больше других взваливали на свои плечи.

Несколько таких людей было в нашей роте. Несколько коммунистов...

И сейчас, через много лет, вспоминая форсирование Днепра, я не могу не отметить роль и значение этих чутких, отзывчивых рядовых ленинской партии. Они были всегда на самых трудных участках, словом и делом цементировали наши ряды. Коммунисты являлись основой, на которой крепло наше фронтовое братство, товарищество. Во многом благодаря им войсковая дружба, взаимопомощь проявлялись с исключительной силой в тех тяжелых условиях, в которых тогда пришлось действовать нашему полку. Когда ночью на подручных средствах мы плыли к вражескому берегу и посланная наугад фашистская пуля смертельно ранила командира отделения коммуниста Бондарева, он умирал, стиснув зубы, чтобы ни звука не издать, не подвести товарищей. Когда наш взвод, высадившийся на небольшой ветровок, вступил в яростный бой с врагом, нас дружно, сознательно отвлекая огонь на себя, поддержали разведчики под командованием гвардии лейтенанта коммуниста [56] Ф. Г. Гаврилова. Когда мы двое суток держались на островке, к нам вплавь, ежесекундно рискуя жизнью, добирались товарищи, чтобы передать патроны, гранаты, термосы с пищей, письма родных, листовки. И здесь первыми были коммунисты.

...Небо на востоке постепенно серело. И как только обозначилась бледная полоска над застывшим в напряжении островком, раздался зычный голос командира роты:

— За Родину, вперед!

Еще накануне было принято решение действовать внезапно, чтобы было больше огня и шума: вдруг удастся с ходу, одним броском, пересечь остров и, завладев мостками, вырваться на правый берег.

На едином дыхании мы добежали до траншеи, через несколько секунд уже перемахнули через нее. Быстрее к мосткам! Они должны быть где-то здесь, недалеко. Вот они! Ближе, ближе... И в это мгновение с противоположного берега ударил навстречу нам шквал огня. Мне показалось, что капитан А. М. Денисов, бежавший первым, просто споткнулся. Он как-то странно сломался пополам, упал на колени, потом вдруг приподнялся, хотел, кажется, крикнуть что-то, но не смог...

Несколько человек мы потеряли на мостках, но захватить их с первой атаки не удалось. И мы понимали, что начинается самое неприятное. Разбуженный берег, занятый фашистами, буквально ощетинился огнем. Заговорили орудия и минометы. Весь остров содрогнулся от множества разрывов. Все! Спасай, матушка-земля! Вжались бойцы в мокрый песок, головы не поднять. А здесь еще и дождь снова начался, усилился холодный северный ветер.

Лежать, дожидаясь полного рассвета, бессмысленно. Передаю по цепи: «Отходить!» Отвел бойцов в траншею, приказал готовиться к новой атаке. Но командир полка вовремя оценил ситуацию: приказал закрепляться с целью удержать остров.

Поняли и гитлеровцы, какую опасность представляем мы на острове. Первую их контратаку мы едва не прозевали. Словно привидения, они возникли из полумрака, окутавшего противоположный высокий берег. Они уже были на мостках, когда наши бойцы без команды открыли огонь. Гитлеровцы не выдержали и откатились. И вновь ударили минометы, орудия...

Мы потеряли счет контратакам. Иногда казалось, что еще одна — и никого из нас не останется в живых. [57] Семь раз за день командир полка повторял свой приказ:

— Держаться во что бы то ни стало! Даже всегда оптимистически настроенный разведчик Ф. Г. Гаврилов мрачновато прокомментировал:

— «Держаться», «держаться»... Конечно, будем держаться: не в воду же прыгать!

Лишь с наступлением темноты фашисты угомонились, и мы получили относительную передышку. Ночью нам привезли пищу. Появился санинструктор, оказал раненым помощь, тяжелых — эвакуировали. Но главное — к утру еще человек восемьдесят к нам переправились. И два станковых пулемета с ними. Командир батальона майор А. П. Кузовников принял командование группой.

Согласовали план действий. Хотя, в общем-то, обстоятельства диктовали единственное решение: под прикрытием пулеметов мои автоматчики берут на себя левый, а разведчики Гаврилова правый мостки, врываемся на них, а за нами — остальные бойцы. Все просто, ясно и... знакомо. Знакомо до щемящей боли. Мне казалось, что каждый из нас уже свою тропинку к этим злополучным мосткам протоптал. Двести метров — туда, двести — обратно. Обратно — не все. Теряли товарищей. Каждый понимал, что в любое мгновение может наступить и его черед. Но мы сознавали и другое: нужен плацдарм! Надо форсировать эту водную преграду, которая имела огромное значение в стратегических планах гитлеровцев, была ими разрекламирована как неприступный рубеж.

И надо сказать, что основания для таких утверждений у фашистов были. Кто бывал на Днепре, тот знает, как крут его правый берег. А военные понимают, какое преимущество получает тот из противников, который занимает господствующие высоты. Все, что ниже, на левом берегу, заранее пристреляно. Каждый кустик, каждая кочка. Продуманная и проверенная система огня, тщательно оборудованные оборонительные сооружения, более благоприятные возможности для скрытого маневра силами и средствами... Было на чем подогревать фашистам свой оптимизм.

Зарождалось новое сентябрьское утро. Прохладное, влажное, пропахшее порохом. В пять ноль-ноль — атака!

Не глядя нащупываю левой ногой заранее подготовленную выемку в стенке траншеи, напрягая все мышцы, упираюсь руками в изъеденный пулями и осколками бруствер... Вперед! [58] И тут же, на флангах, заработали наши пулеметы. В ответ огрызнулся огнем правый берег. Послышались короткие очереди наших автоматов. «Рано, рано, ребята, стрелять!» — думаю я, но сам непроизвольно нажимаю на спусковой крючок. Вздрогнул мой верный ППШ, и уже как-то надежнее стало.

— Ур-р-р-а-а-а!

Впереди, в полумраке, возникают грязно-серые кусты разрывов. Я вижу, как падают мои товарищи слева и справа. А до мостков еще слишком далеко, бесконечно далеко... И вдруг начинаю понимать, что и на этот раз атака захлебнется.

...Снова мы в знакомой траншее. Сажусь на самое дно, прижимаюсь спиной к сосновым бревнам обшивки, чтобы отдышаться, прийти в себя. Одна, две минуты... Пять... Наконец-то слышу: слева кто-то ко мне пробирается. «Ага, Гаврилов! Жив, это хорошо. Это замечательно», — думаю я, не шевелясь. Гаврилов где-то потерял один лейтенантский погон, в предрассветном тусклом свете его широкоскулое лицо кажется задымленным до черноты. Он садится рядом, снимает каску и достает оттуда небольшой белый лист бумаги. Машинально беру его.

— Читай!

Включает карманный фонарик. Теперь вижу — листовка. Командование обращается к нам с призывом во что бы то ни стало форсировать Днепр, проявить мужество, отвагу... Но что это? Дальше идет перечень фамилий, среди которых названы лейтенанты Гаврилов и Манакин... Еще раз перечитываю: «За проявленные храбрость и мужество... представляются к званию Героя Советского Союза...»

Волнение Гаврилова передается мне: о нас помнят, о нас все знают!

— Спокойно, Миша, спокойно! — слышится у самого уха хрипловатый голос товарища. — Это только аванс. Доверие, как говорят, надо оправдывать...

Справа, пригнувшись, еще кто-то тяжело шел по траншее. И только, когда он был совсем рядом, узнали: парторг Воронов. Опускаясь рядом со мной, он едва слышно застонал, автоматным диском больно задел мое колено. Я увидел, что его левая рука выше кисти туго затянута свежим бинтом.

— Ранен? — спросил я, хотя это и так было ясно.

— Пустяк... — поморщился Воронов. — Я пришел к вам, товарищи коммунисты... Перед решающей атакой — соберемся. [59]

— Решающей? — В голосе Гаврилова легкая ирония.

— Решающей, — упрямо повторил Воронов. — Сколько можно топтаться! В общем, коммунисты собираются здесь.

Коммунисты... В общем-то, меня еще и не принимали в партию. Но я слова парторга воспринял так, будто они адресованы и мне, потому что здесь, в боях на песчаном острове, как я думал, прошел мой испытательный срок, здесь я твердо познал, что моя судьба стала неразрывной с судьбой моей партии.

— Конечно, обязательно соберемся здесь, — согласился я. — Застряли посреди реки, пулям кланяемся? Гвардейцы! Людям в глаза стыдно смотреть будет. Мы должны быть на том берегу.

— Пойдем к Кузовникову! — Федор Гаврилов решительно встал.

Оказалось, что Кузовников уже и сам намеревался нас вызвать.

Коммунисты еще раз досконально обсудили план атаки, затем вернулись к подчиненным, разъяснили каждому солдату порядок его действий. Ночью остаток батальона и еще одна рота переправились на остров. Стало известно, что подошла дивизионная артиллерия. Дела пошли веселее!

Даже почта пришла. Из дому мне писали, что с хлебом до весны обойдутся, хоть и сами вместо лошадей впряглись. И для тех, у кого дом сгорел, колхоз понемногу строит новое жилье. Они не первые на очереди, но и не последние: учли, конечно, что сын воюет...

Внизу приписка: «Хоть и командиром ты стал, сынок, да береги себя. Те, кто с войны вернулся, сказывают, что лейтенанты впереди всех воевать ходят. Ты ведь да Клава — наша надежда».

«Эх, мама, мама, знала бы ты, где твой сын письмо получил, ночей, наверное, не спала бы», — подумал я, пряча письмо в карман.

Рядовой Лапик, зашивавший рядом разорванный рукав своей гимнастерки, с тревогой посмотрел на меня:

— Плохие вести из дому?

— Наоборот, хорошие. И мать пишет, чтобы берег себя.

— Матери, они все такие. Мне моя тоже наказывает, чтобы лишний раз головы из окопа не высовывал. Ей и невдомек, что это ее пожелание входит в разрез с приказом командования.

Алексей улыбнулся. Посидели, помолчали, каждый думал, видимо, о своем. Потом Лапик [60] предложил:

— Давайте отдохнем чуть. На свежую голову и в бой идти легче.

На этот раз рота наступала уже под мощный аккомпанемент наших орудий. И хотя в иной обстановке было бы чересчур громко назвать семнадцать человек ротой, но это была по-настоящему боевая, прокаленная огнем единица.

Набираю полные легкие воздуха:

— Р-р-ота! В атаку — вперед!

Слева слышу:

— Коммунисты! Впере-е-ед!

Это парторг. Так договаривались.

Я бежал первым. Уже цель близка. И вдруг меня перед самым мостком обгоняет Кравчук. Позади уже раздается топот десятков ног по доскам. Правый берег совсем рядом, Кравчуку остался еще один шаг. Вот он занес ногу, сейчас ступит на землю. И тут он словно натолкнулся грудью на свинцовую струю. Остановился. И снова прошлась по нему пулеметная очередь.

Потом, после боя, мы бережно передавали из рук в руки пробитый пулей прямо в самом центре его партийный билет. Он до конца выполнил свой долг солдата, коммуниста.

Но это будет потом. Тогда же судьбу боя решали мгновения. И я, перескочив через тело упавшего товарища, оказался в непростреливаемом пулеметами врага пространстве, под обрывом. Оглянулся: рядом Лапик и еще человек десять. Остальные — не прошли.

Через второй мостик Гаврилову с разведчиками тоже удалось проскочить. Залегли бойцы в низкорослом кустарнике перед береговым обрывом Днепра. Противник сверху ружейно-пулеметным огнем достать не может, но и сидеть спокойно — глупо. Высказываю свои соображения Гаврилову:

— Федор, сейчас они попытаются нас отсюда выкурить. Минометы пустят в ход, атаковать начнут.

— Ясно, что начнут. Надо на гребень вырываться. Только давай обмозгуем, Миша. Кстати, где Кравчук?

— У мостка... Уже с этой стороны. Насмерть.

— Жалко танкиста, — вздохнул Гаврилов. — Да и кто из нас застрахован.

— Кравчук танкистом был?

— А ты не знал? Хорош командир... Машину его подбили, так он в ожидании новой повоевать в пехоте попросился. Да и застрял здесь. Ладно, что горевать. Лучшей памятью о нем наш успех будет. [61]

— Предлагаю, Федор, вот что. — Я никак не мог отдышаться. — По рации попросим огня артиллерии и пулеметов Кузовникова. Мы рассредоточенно и скрытно продвигаемся вверх. Останется метров тридцать — сорок до гребня, попросим перенести огонь дальше. А мы вслед за броском гранат атакуем. Кузовников же с бойцами успеет переправиться через мостки, даже если мы не добьемся успеха. Внимание врага отвлечем.

— Это на худший случай, а надеяться надо на лучший.

— Тогда давай готовить людей к атаке.

Через полчаса этот план был приведен в действие. Сбылся, увы, худший вариант. Забросали бойцы траншею врага гранатами, но и в ответ полетели гранаты. Только наши далеко не все попали в окопы, а фашисты находили цели на открытом месте. И пулеметчики с острова, боясь поразить своих, не могли нам помочь. Но все же мы добились главного: отвлекли внимание врага на себя, и майор Кузовников, а с ним еще человек сорок были уже на правом берегу.

Спустя еще часа полтора поднял комбат бойцов в решающую атаку. Сыграл свою роль совет бойцам действовать попарно во время атаки и при бое в траншее — один ведет огонь из автомата, другой бросает гранаты. Конечно, для этого требовалось особое самообладание, четкость, умение быстро ориентироваться.

Мы с Лапиком спарились, парторг роты Воронов с сержантом Савенковым, ветеран роты Панферов с Ляховым.

На этот раз мы все же ворвались в первую траншею врага. Уже метров на четыреста растянулся наш батальон, когда начали фашисты контратаку. И хотя нам удалось ее отбить, расширение плацдарма приостановилось. Через два часа гитлеровцы снова сунулись и снова откатились назад. Но было ясно, что нас в покое они не оставят, давление будет нарастать.

Как мы обрадовались, когда с левого берега заговорила артиллерия, окаймляя занятый нами участок огнем! Стало веселей и от того, что перспектива обзора расширилась. Шутка ли: столько дней перед глазами был только крутой, огрызающийся огнем склон берега! И дождь, так долго ливший без перерыва, прекратился. «Фланги, укрепляйте фланги», — предостерегал по рации командир полка.

Но А. П. Кузовников уже успел поставить на левом фланге автоматчиков, на правом — разведчиков, в центре — стрелков.

День за днем, метр за метром расширяли мы плацдарм. [62] На шестой день боев гитлеровцы подбросили моторизованную пехоту. Сделано было это демонстративно, на глазах наших бойцов, но все же вне досягаемости ружейно-пулеметного огня. Дружно выгружались фашисты из грузовых машин и бронетранспортеров. В бинокль были хорошо видны их холеные морды, ладно пригнанные черные мундиры с эсэсовскими знаками на петлицах.

Мы уже начали готовиться к вражеской атаке, но раньше налетела фашистская авиация. Земля заходила ходуном, уши заложило от взрывов. Казалось, что крутой склон берега сейчас обрушится в реку. Честно сказать, одна лишь мысль теплилась в мозгу: «Скорей бы этот кошмар кончился!» А когда уханье бомб прекратилось, я никак не мог в это поверить. Взглянул на часы: прошло всего десять минут с того момента, как с леденящим душу воем посыпались на плацдарм бомбы. А казалось, что минула целая вечность. К счастью, только несколько бомб упали на берег, остальные... глушили рыбу.

А потом пошла в контратаку вражеская мотопехота. Впервые я видел такую пьяно орущую свору. Уткнув автоматы в живот, вражеские солдаты поливали, не целясь, все впереди свинцом. Расстреляет фашист один рожок, достает из-за голенища второй. На что гитлеровцы рассчитывали, невозможно было понять. Но обстрелянных наших бойцов этим не пронять, уже видели эти «психички».

Правда, было несколько бойцов, у которых нервы не выдержали: кое-кто начал преждевременную и бесприцельную стрельбу. Но их тут же остановили более опытные солдаты. В конце концов, лишь подпустив врага поближе, мы открыли дружный огонь. И тут же, среди цепей фашистов, забушевали разрывы наших снарядов. Они разметали и подожгли бронетранспортеры. Ударили в упор наши пулеметы. Вражеская лавина споткнулась, сломалась, эсэсовцы затоптались на месте, потом залегли.

И тогда Кузовников поднял бойцов в атаку. Пошли стеной на стену. Признаться, я был убежден, что вновь не миновать нам рукопашной схватки. Но не приняли ее гитлеровцы, стали отходить, а затем и побежали, заметались на берегу протоки, лежавшей на пути их отхода. Прикрывая их отступление, ударили по нам вражеские минометы. Уставы на такие случаи предписывали: попав под минометный или артиллерийский обстрел, надо стремительным броском выйти из поражаемого участка и продолжать наступление. Мы с Лапиком, вырвавшись вперед, не заметили, что остальные бойцы отсечены от нас огнем противника. Отходить назад — значит [63] попасть под мины и снаряды. Впереди протока, за которую по шатким мосткам уходили последние гитлеровцы. Вот так положеньице!

— Товарищ лейтенант, — сказал, подползая ко мне, Лапик, — давайте по мостику на ту сторону. Другого выхода нет.

Дерзким и решительным, наверное, всегда в бою везет. Была не была! Бежим мы с Лапиком, бьем из автоматов вслед гитлеровцам. Мосток под нами ходуном ходит, но, на наше счастье, вокруг почти ничего не видно — все затянуло дымом и пылью. И вдруг впереди, прямо перед глазами, сверкнуло пламя. Какая-то неведомая сила подняла меня и швырнула в воду. Инстинктивно выбросил вверх руку с автоматом, кажется, даже мушкой за доску задел. Цепляюсь руками за доски, а они вроде бы ускользают. Подскочил Лапик, помог мне выбраться из воды.

— Под наши снаряды попали, товарищ лейтенант. Уходить быстрее надо!

Выскочили мы на противоположный берег. Но час от часу не легче: два немецких миномета впереди, метрах в пятидесяти, ведут огонь. Никто из гитлеровцев на нас даже внимания не обратил. Только «Фойер! Фойер!». Конечно, они и подумать не могли, что мы появимся на их огневых позициях. Ведь только что свои по мостику бежали.

Не сговариваясь, мы с Лапиком бросили по две гранаты на вражеских минометчиков. Алексей потом успел еще и в блиндаж заскочить, проверил, не укрылся ли кто-нибудь там, а заодно и пакет с галетами захватил. В возбуждении стал совать их мне. Смотрел я на него и не знал: улыбнуться ли старому другу или его отругать. В такую переделку попали, неизвестно еще, чем она закончится, а он с дурацкими галетами лезет...

Пока мы выбирались из мышеловки, наши, изменив направление удара, вели упорный бой за хутор Власенко. Пять раз атаковали, и все безрезультатно. Потери были большие. Особенно среди офицеров. Гвардии подполковник Е. Н. Бзаров отправил во второй батальон комсорга полка гвардии старшего лейтенанта Комиссарова.

— Ты должен воодушевить людей, — сказал ему Бзаров. — Это тебе партийное поручение. Сегодня же взять хутор!

Комиссаров уже больше года был в полку. Не раз он отличался в боях, за что был награжден орденом Красного Знамени, медалями «За боевые заслуги» и «За отвагу». Бойцы любили старшего лейтенанта за личную храбрость, [64] веселый и отзывчивый характер, всегда приглашали в свои подразделения.

Прибыв на плацдарм, комсорг пришел во второй батальон и за два часа обошел все роты. Он поговорил с людьми, рассказал о боевой задаче, проинформировал гвардейцев о подвигах солдат, сержантов и офицеров, призвал их брать пример с героев, которые так же мужественно и смело выполняют свой солдатский долг, как и они должны выполнить сегодня свою боевую задачу.

Когда подошло время атаки, Комиссаров первым поднялся в бой. На этот раз гвардейцы хутор захватили, нанеся врагу большой урон. Комсорг был ранен, но с передовой он не ушел.

После этих боев в нашей роте осталось всего... восемь человек. Нас вывели во второй эшелон. Дали пополнение, а вскоре — снова в бой.

Так и получилось, что рота в полку стала самой полнокровной единицей. В батальонах личного состава почти нет, а деревню Михалкове приказано взять.

Фронтовики знают, что значит наспех произведенное пополнение. Людей не знаешь, друг к другу они не притерлись, да и ко мне не привыкли, что очень важно для управления боем. В общем, количество решает еще не все. И мы, что называется, застряли перед этой деревней. Командир полка злится: «Манакин, вперед!» Я уже и не рад, что роту принял. Шесть раз поднимались в атаку. Дойдем до проволочных заграждений, резанут фашисты из пулеметов в упор, и мы отходим к опушке леса.

И как будто поняв мое состояние, к нам пришел капитан Е. И. Генералов. Я приготовился к нагоняю, а он вдруг:

— Брось, Михаил, переживать. Ты забыл даже, что сегодня 12 ноября — твой день рождения. Может, отметим?

Он, конечно, просто хотел поднять моё настроение, а насчет «отмечания» шутил. Не до этого было. А вот беседа с ним во многом мне помогла. Посоветовал он собрать коммунистов, поговорить с парторгом, какие кому поручения дать. Одним словом, подсказал, что парторганизацию надо сколачивать. А она свое дело сделает, вокруг себя бойцов сплотит. Таким образом, я усвоил еще один командирский урок.

В роте приподнятое настроение. Выдали теплое обмундирование, полушубки. Вокруг царит оживление. Даже подумалось, как немного надо людям, чтобы забыть неудачу стольких атак. Но я ошибался» Думали и в роте, как вышибить фашистов из деревни. [65]

— Пусть оставят нам шинелки, товарищ лейтенант, — обратился ко мне с необычной просьбой рядовой Панферов.

Я удивился, полушубки-то удобнее, теплее! А ветеран-автоматчик пояснил:

— Ведь что получается у нас в атаке: доберемся до ихней проволоки и запутаемся в ней, запал пропадет. А так мы — шинелки на проволоку, и на ту сторону.

— Огоньку бы артиллерийского минут на пять, пока мы до заграждений добежим, — добавил сержант Савенков.

Командир полка удовлетворил обе эти просьбы. В тот же день на коротком партийном собрании приняли, как всегда, лаконичное решение: «Деревню Михалково взять во чтобы то ни стало!» Рота автоматчиков шла в седьмую атаку. Под прикрытием огня артиллерии мы быстро достигли проволочных заграждений, преодолели их, ворвались в деревню, с ходу вышли на противоположную ее окраину, потеряв лишь двух человек. Противник отступил к высоте в полукилометре за деревней.

Мог ли я предполагать, что для меня затаила эта высота? Я только знал, что ее надо попытаться взять, иначе в деревне не удержаться. И лучше сейчас, не мешкая.

— Вперед, герои, за Родину! — рискуя сорвать голос, крикнул я.

Но в это мгновение передо мной разорвался снаряд. Тупой удар бросил меня на землю. В горячке хочу вскочить на ноги. Кажется, удалось. Но откуда такая резкая боль в бедре?! Пытаюсь удержаться на ногах, но все плывет вокруг, уходит сознание.

Расплывались очертания «фердинандов», что стреляли из мелколесья, чуть слышен был крик: «Командира ранило!»

Лишь потом мне рассказывали, что этот возглас перекрыл зычный клич Алексея Лапика: «Вперед, товарищи, бей гадов!» — и что ко мне подбежал санинструктор Гончар, взвалил меня на спину, донес к блиндажу.

Пришел в себя в полковом медицинском пункте. Словно в тумане, виделось миловидное лицо фельдшера Лели:

— Что, калужанин, плохо тебе? Держись, миленький, держись...

Боль по всему телу нестерпимая, острая.

— Дай стакан водки. Сегодня день моего рожде...

И опять меня покинуло сознание.

Плацдарм наша дивизия удержала, а затем расширила его. Лишь тогда в бой были введены свежие силы, а 12-ю гвардейскую отвели в тыл.

За форсирование Днепра звание. Героя Советского Союза было присвоено 57 воинам дивизии. Среди солдат, сержантов [66] и офицеров нашего полка такой высокой чести удостоились 22 человека. Это командир полка гвардии подполковник Е. Н. Бзаров, командиры батальонов гвардии майоры Е. И. Генералов и А. П. Кузовников, командир батареи 76-мм пушек гвардии старший лейтенант В. И. Акимов, командир роты автоматчиков гвардии капитан А. М. Денисов, командир саперного взвода гвардии лейтенант Г. П. Загайнов, автоматчики А. И. Воронов, А. В. Лапик, разведчик В. Д. Черноморец...

Многие — посмертно. И среди этих многих большинство коммунистов. Да это и понятно. Они всегда поднимались навстречу вражескому огню первыми. Поднимались во имя правого дела, вели за собой остальных на смертный бой с врагом. Они навсегда вписали славную страницу в героическую летопись ленинской партии.

Все для победы

Очнулся я от пронзительной боли. Повозка, в которую нас положили, чтобы везти до эшелона, специально прибывшего на фронт за ранеными, накренилась, и все мы съехали на ее правую сторону.

— Очнулся, милай. Потерпи немного, — говорил усатый ездовой, перекладывая меня, совсем беспомощного, на прежнее место. — Тут командир полка приходил. Очень хотел сказать тебе что-то важное. Мне наказал передать, когда очнешься, чтобы выздоравливал и быстрей возвращался.

Усач полез в карман, долго там копался. Потом вытащил оттуда кисет и протянул мне:

— Это тебе велено вручить. Шефы прислали...

На красном батисте мне удалось прочитать слова: «Дорогому защитнику Родины от калужан».

Повозка тронулась. Низкие дождевые тучи нехотя поползли по небу. Стало холодно и сыро. Нестерпимо резало левое бедро, и коченели пальцы ног. Стараясь отогнать мысли о боли и холоде, я вспоминал свой последний бой, и все казалось, что вижу медленно поворачивавшуюся в мою сторону пушку «фердинанд», яркую вспышку выстрела. Да, нелепо все получилось. Мог же броситься на дно траншеи или упасть в этот момент... Что теперь будет со мной? Сохранят ли врачи ногу? Долго ли болтаться по госпиталям?..

Неожиданно на лицо упало несколько крупных капель дождя. «Ну вот, — с горечью подумалось, — даже от дождя спрятаться не могу». [67] К душевной тревоге, вызванной неизвестностью, подмешивалось сознание собственной беспомощности. Трудно было примириться с тем, что всего лишь несколько часов назад я чувствовал под ногами землю — ходил, бежал в цепи атакующих, прыгал через траншею... Каждая мышца молодого и сильного тела была мне послушна. А вот теперь я беспомощен. Моя судьба, моя жизнь зависят от случайностей, от других людей. А я ничего не могу изменить, не могу вмешаться в обстоятельства…

— Этот дождь слепой, — взглянув на меня, протянул возница, — скоро кончится.

Тучи почти полностью заволокли небо, оставив лишь узкую ярко-голубую полоску на востоке. Кромка туч, соприкасаясь с нею, светилась золотой бахромою. И мне внезапно подумалось, что тучи — это фашистские полчища, навалившиеся на нашу Родину. А там, где искрится золотая бахрома, — передовая. Там кипит бой, суровый и жестокий. Там мои товарищи, побратимы, дерутся не на жизнь, а на смерть. Тучи конечно же будут побеждены, небо очистится, и солнце, мирное, согревающее, засияет над страной. От этой мысли боль на мгновение притупилась. Но на очередном ухабе повозку сильно тряхнуло, из груди моей вырвался стон, ярко-голубая полоска неба раскрошилась на кроваво-красные куски. На мое сознание накатывалась обжигающая волна темноты. Я вновь впал в забытье.

Не помню, как меня перенесли в грузовик. Минуя медсанбат, меня доставили в Добрянку, где сделали несколько операций по извлечению осколков снаряда из левого бедра.

Потом был чистенький и уютный военно-санитарный поезд. Я лежал и смотрел в окно на проплывающие мимо израненные войной леса, поля и селения. Фактически станций и деревень, как таковых, и не было. Высились лишь почерневшие от пожаров трубы и угадывались бесконечные землянки там, где когда-то стояли дома. Горестно было смотреть на эту унылую картину.

Но еще чаще мимо нашего санитарного поезда проносились воинские эшелоны. Они тянулись к фронту бесконечной вереницей. Сердце наполнялось радостью и гордостью при виде застывших на платформах танков, САУ, артиллерийских орудий, которые шли на запад, чтобы громить врага.

Недолгим был мой путь в поезде. Я уже сказал, что он был чистеньким и уютным. И это действительно было так — после передовой. Нам казалось, что мы попали в другой мир, хотя, конечно, очень далеко было до комфорта современного скорого поезда. Просто матрац, застиранная простыня да подушка для солдата-фронтовика были верхом представлений об уюте. А на самом деле в видавшем виды плацкартном вагоне было тесновато. Даже внизу, в проходах между полками, стояли носилки с ранеными. Было душно, но, мне кажется, на это мы не обращали внимания. Каждый старался поглядеть в окно, гадали, куда нас везут, где мы остановились... А ехали медленно, стояли часто. Мне казалось, что в движении боль от ран не так ощущается. А когда поезд не двигался, я, чтобы хоть как-то отвлечься, не потерять сознание, старался прислушиваться к голосам моих попутчиков.

Среди нас были украинцы, и они хорошо знали эти места. Вспоминали, какими были до войны села и города, от которых остались одни развалины. Мы ехали по Киевской, а потом по Черниговской областям. Ехали, не зная, что это был партизанский край, где всего лишь два-три месяца назад народные мстители вели жестокие бои с захватчиками. Уже потом, через несколько лет, я узнаю имена прославленных партизанских командиров, их мемуары мне напомнят забытые названия населенных пунктов, где довелось проходить и подразделениям нашего полка.

Развалины, кругом развалины... Следы бомбежек и артобстрелов. Разруху и горе оставила после себя война на некогда цветущей белорусской земле. Но, странное дело, мои товарищи-фронтовики, провожая взглядами пепелища, чаще всего выражали одно, общее чувство: не покорилась врагу наша земля, вынесла неслыханные горе и страдания, чтобы победить коричневую нечисть! А каждый воинский эшелон, идущий на запад, они провожали восторженными восклицаниями, и сердца наши наполнялись гордостью: до чего же велика и сильна Страна Советов! Действительно, только родина Октября могла выдержать коварный фашистский удар из-за угла, оправиться от него, перестроить всю экономику на военный лад, подчинив ее закону: все для фронта, все для победы.

Помню, раненые долго и взволнованно обсуждали один случай. На одном из полустанков к нашему вагону подошла худая и изможденная женщина. Она принесла раненым хлеб и молоко. Когда наша сестра приняла каравай и бидон, женщина повернулась, чтобы уйти, но неожиданно пошатнулась и упала. Как потом выяснилось, она потеряла сознание от постоянного недоедания. Каждый день она приходила к санитарному поезду и приносила последнюю еду, какая у нее была. В записке, которую она постоянно отдавала [69] врачам, была просьба: «Не знаете ли вы о моем сыне младшем лейтенанте Петре Кондрашове? Его эвакуировали вашим поездом. Сообщите, что с ним? Не бойтесь, я сильная. Все стерплю...»

Медсестра рассказала, что месяц назад мать узнала: ее сын-танкист в санитарном поезде. Но ей не было известно, что позже он скончался от ожогов. Не в нашем, в другом санитарном поезде. Все военные медики знали об этом, однако никто не решался сообщить матери о смерти сына. Сейчас я понимаю, что это не совсем правильно, но тогда мы одобряли медиков, которые постоянно утешали женщину, берегли ждущее, верящее в счастливый исход материнское сердце.

К вечеру, когда мы застряли на какой-то станции, мне стало хуже. Казалось, что в кость ноги кто-то, безжалостный и сильный, пытается вставить раскаленный металлический прут. С трудом мне удавалось сдерживать стон. А может быть, мне это только казалось. Мучительной становилась каждая секунда, и так хотелось, чтобы поезд тронулся: в этом почему-то виделось единственное спасение. И когда до моего слуха донесся едва слышимый протяжный вой, я его принял за далекий паровозный гудок, стал ждать, что вот-вот раздастся лязг буферов, поезд дернется и мы поедем...

Вагон действительно вздрогнул, даже качнулся из стороны в сторону: грохот недалекого взрыва заполнил наше хрупкое убежище. Потом еще взрыв, еще... Бомбежка!

Снаружи раздались голоса: кто-то отдавал команды. И в нашем вагоне чей-то возглас:

— Горит!!!

— Что?

— Где?

— Не наш?

Но восклицания вскоре прекратились. Установилась жуткая тишина ожидания.

Перед моими глазами, на противоположной стенке вагона, беспорядочно метнулись светло-розовые тени. Они становились все более яркими и багровыми. Видимо, горел где-то рядом эшелон, а может быть, станционная постройка.

Фашистские бомбардировщики, видимо, сделали очередной заход, потому что новая, серия мощных взрывов сотрясла землю. Почудилось, что наш вагон вот-вот развалится на мелкие щепки. Мною вдруг овладело странное безразличие. Я перестал ощущать боль. «Будь что будет!» Одно дело окоп или траншея — куда надежнее. Какие только бомбежки [70] не выдерживали! А здесь что ты можешь? Лежи и жди. На что надеяться, не знаешь.

Еще раз дико тряхнуло. До слуха донесся полный отчаяния женский крик: «Куда вы? На место!» И для меня этот кошмар перестал существовать. Вернул меня к сознанию странный размеренный звук: «Тук... Тук... Тук...» «Неужели это стучит мое сердце? Но почему так медленно?» Я боялся открыть глаза.

«Тук... Тук... Тук...» Да это же я в поезде! Мы едем! А стучат колеса на стыках рельсов. Приподнимаю веки: сквозь тусклый электрический свет с трудом различаю знакомую стенку вагона, Слышны разговоры. Люди даже перекликаются из-за переборок. Их не оставляет возбуждение от пережитого. Из разговоров начинаю понимать, что в разгар бомбежки машинисты вывели наш поезд за пределы станции. И я, до этого почему-то не думавший о машинистах, отчетливо представил этих людей. Скорее всего, их двое. В замасленных, пропитанных угольной пылью бушлатах, такие же темные фуражки... И обязательно у каждого усы. Седые, порыжевшие от дыма махорки... Такими мне рисовались эти люди, которые, рискуя жизнью, делали свою работу. Вот и на этот раз они буквально из огненного ада вырвали сотни человеческих жизней. И это о них сейчас с признательностью и по-мужски скуповатой теплотой говорили между собой спасенные.

Поезд привез нас в город Добрянка, что в Черниговской области. Здесь меня ждали новые испытания: рана моя выглядела очень плохо, чтобы спасти ногу, требовалось срочное вмешательство. Делал мне сложную операцию на бедре хирург майор Василенко. Это был смелый и жизнерадостный человек, прекрасный врач. В госпитале о нем ходили легенды. Говорили, что Василенко извлек пулю из сердца одного сержанта. Лежавший со мной рядом младший лейтенант уверял, будто во время операции Василенко перелил ему чуть ли не литр своей крови.

Тогда мы верили в каждую из этих историй, потому что Василенко и в самом деле брался за самую трудную операцию, даже когда другие врачи и не надеялись вернуть человеку жизнь. Так случилось и со мной. Осматривала меня пожилая женщина с глубоко запавшими глазами. Она устало произнесла, видимо, думая, что я в бессознательном состоянии:

— Да-а... Ясно — ампутация!

Но Василенко [71] запротестовал:

— Надо попытаться сохранить. — Широкая ладонь легла мне на лоб. — Надо! Готовьте к операции.

Вот так он поступал всегда, без боя не уступал никому и ничего. Были случаи, когда он до крови искусывал во время операции себе губы. Это происходило тогда, когда его мастерство, опыт и воля оказывались бессильными... Но таких случаев, к счастью, у него было мало.

Медицинской сестрой в нашем отделении работала Валя Станицкая, молоденькая, симпатичная и очень стеснительная девушка.

Отличалась она особой душевностью, мягкостью характера, а при разговоре, что было удивительно для ее возраста, убедительностью аргументов. А может быть, это нам казалось. Ведь в нашем положении мы были словно дети и того, кто за нами ухаживал, воспринимали как человека особого душевного склада. Но, скорее всего, мы не обманывались в своих чувствах. Я и сейчас убежден, что тогда в госпиталь шли только люди душевные, остро воспринимающие чужое горе, чужие страдания. Даже трудно представить, насколько мы, фронтовики, обязаны таким, как Валя.

В соседней палате лежал весь израненный лейтенант-танкист. У него отняли обе ноги. Повреждена была и левая рука: осколком перебило кость и сухожилия. И все же майор Василенко сделал операцию, сшил вены и сухожилия. Он чаще всех приходил к лейтенанту-танкисту и подолгу успокаивал его, обнадеживал.

Но однажды утром лейтенант вдруг отказался от завтрака. Потом от обеда. Василенко страшно рассердился. Ругал танкиста так, что было слышно даже в нашей палате. Но и это не помогло. Лейтенант отказался и от ужина.

И вот тогда к нему пришла Валя Станицкая. Она почти неслышно попросила всех, кто мог передвигаться, выйти из палаты, а сама долго беседовала с офицером. Когда раненые вернулись, оба они — танкист и медсестра — плакали. Ее пальцы бережно гладили его заросшую щеку, нежно поправляли густые темные волосы. Изредка она платком вытирала ему слезы, забывая о своих. О чем они говорили, для нас осталось тайной, однако пищу лейтенант начал принимать. Потом лишь нам стала известна причина столь разительной перемены в его поведении.

Танкист получил из дому письмо, в котором сообщалось, что его жена исчезла из дома с трехлетним сыном. Случилось это тогда, когда она узнала об ампутации обеих ног мужа. Соседка, мол, видела ее на станции с каким-то высоким капитаном. Жестокая весть! Чья рука поднялась на [72] это, трудно сказать, но ясно, что офицер мучительно страдал. Что горше можно придумать — предан любимым человеком! Да и кому нужен? Калека!

И Валя больше других понимала его состояние. Только ее чуткое, отзывчивое сердце сумело растопить эту горечь, помогло укрепить у лейтенанта веру в преданность и порядочность женщин, в то, что в письме ошибка, какой-то злой навет.

А через несколько дней произошло событие, всколыхнувшее весь госпиталь: неожиданно приехала жена лейтенанта с сыном. Более того, на протесты Василенко она решительно заявила, что никуда отсюда не уйдет: будет присматривать и ухаживать за мужем.

Эту женщину звали Машей. Она запомнилась нам тихой и незаметной, с ласковым голосом и доброй улыбкой. Мы, холостые и женатые, боготворили ее, для нас она олицетворяла всех благородных, преданных и любящих женщин.

В маленькой палате со мной лежали еще трое офицеров. У всех были огнестрельные или осколочные раны. Большинство из них прибыло после боев на Днепре, при захвате и расширении плацдарма. Один из них — младший лейтенант Иванов, коренной сибиряк, в плечах — косая сажень. Он мог, по его словам, руками разогнуть подкову. А сейчас лежал с забинтованной правой рукой: ему оторвало кисть. Этот сильный молодой человек то и дело горестно сокрушался: что теперь будет, ведь он не сможет больше работать в кузнечном цехе своего родного завода. «Эх, какой я был кузнец!» — часто повторял он.

Ему было, как и мне, 19 лет. В одной из атак его взвод вырвался вперед, попал в окружение и вынужден был пробиваться назад, к своим. Иванов то ли напоролся на мину, то ли попал под артобстрел. Этого он не помнит. Увидел яркую вспышку, успел прикрыть глаза руками — и все. Я его старался успокоить, отвлечь от горестных дум. И Иванов охотно подхватывал любой разговор, преимущественно, конечно, о фронтовых былях и небылицах.

Два других офицера были постарше званием и годами. Они воевали с первого дня войны. Многое пережили за эти годы. Помню лишь, что одного из них сестра почтительно называла Василич. Казался он мне пожилым, хотя, сейчас понимаю, было ему не больше тридцати пяти. Оба майора слушали наши торопливые рассказы о боях, о товарищах, о родителях. У них были серьезные ранения: у одного — в грудь, у другого — в живот. О себе они рассказывали мало, предпочитая больше слушать. И только когда кому-либо из [73] них или нам приходили письма, оба майора принимали активное участие в обсуждении домашних новостей.

Писем я получал больше всех. Иногда в день по два, а то и по три. Чаще всего писали мои подчиненные — автоматчики. Приходили письма от гвардии подполковника Волкова, гвардии капитана Гаврилова, комсорга полка гвардии старшего лейтенанта Комиссарова и других.

В одном из писем Волков писал о том, что они встали в оборону на реке Припять. Он же сообщил мне и очень печальную весть о гибели многих боевых товарищей-друзей. На мине подорвался командир полка гвардии подполковник Е. Н. Бзаров. Не стало больше заместителя командира полка, умного и рассудительного гвардии подполковника В. Бережного — он был убит при форсировании небольшой речушки. Но последние строчки письма потрясли меня больше всего. Николай Терентьевич в нескольких словах передавал, как в неравном бою был тяжело ранен Герой Советского Союза Алексей Лапик. А в самом конце: «Кажись, Миша, раны этой он не выдержит. Говорят, что его даже с передовой эвакуировать не успели».

Когда я прочитал эти строки, не смог унять волнение: боль и горечь овладели мною. Забыв о ране, я непроизвольно сделал попытку встать, но страшная боль в бедре опрокинула меня навзничь. Я потерял сознание.

Алексей Лапик был мне не просто подчиненным, а наставником, учителем, другом. С этим сильным и смелым шахтером из Сучана мы делили последний глоток воды, шли с ним бок о бок навстречу свинцовому граду, спали под одной шинелью. Неужели этого замечательного человека нет? Сама мысль об этом казалась невероятной. «Не может этого быть! Не может, — убеждал я себя. — Кто-то ошибся. На фронте так бывает...»

Да, как это бывало на фронте, через день после письма Волкова пришел другой солдатский треугольник. Взглянув на адрес, я от радости едва не обомлел: письмо было от Лапика! Какие только мысли не будоражили мое сознание, пока я его читал! «Выжил, чертяка, выжил! Знать, еще повоюет...»

Алексей, как всегда, писал подробно о людях, командире взвода гвардии младшем лейтенанте Яцуре, гвардии старшем сержанте Алешине, гвардии рядовом Хадырове. Писал о других, а угадывалось, что действующим лицом он был сам. Он как бы вел меня по расположению роты, рассказывал что-то новое о старых товарищах, представлял новичков. С особой теплотой писал, что они приютили у себя [74] сына полка, десятилетнего Петю, который собирается писать мне сейчас письмо с просьбой помочь ему получить настоящий автомат, чтобы бить фашистов...

Внезапно моя радость сменилась страшной догадкой: «Да что же это я? Не может быть...» Взглянув на штемпель, я все понял: письмо Лапик отправил за день до того рокового для него боя, который пришлось вести полку. Все сразу поблекло. Еще раз посмотрел на штемпель. Чуда не могло быть. А мне так не хотелось расставаться со столь внезапно вспыхнувшей надеждой. Впрочем, с надеждой я не расставался многие годы. А после возвращения в полк у товарищей, находящихся на излечении в госпиталях, настоятельно спрашивал: не слышал ли кто об Алексее Лапике? И жадно, у кого только мог, выспрашивал о подробностях того боя.

...Это было под населенным пунктом Рудня Бурицкая. Здесь гитлеровцы оборудовали сильный опорный узел обороны, и 32-й стрелковый полк несколько раз предпринимал безуспешные атаки. Потом гитлеровцы силой до батальона сами контратаковали наши поредевшие ряды. Так случилось, что всю тяжесть этого удара приняла на себя автоматная рота. Дело дошло до рукопашной. Лапик с младшим сержантом Мищенко взяли на себя командование взводами. И они отбили яростную контратаку фашистов. Но, как рассказывали очевидцы, когда бойцы подбирали наших раненых, Алексей увидел в кустах спрятавшегося немца. Лапик вскинул автомат. Гитлеровец, стоя на коленях, поднял руки. Автомат болтался у него на груди. Опустив оружие, Алексей приказал немцу выйти из кустов. И здесь случилось неожиданное: поднимаясь, фашист сделал вид, что споткнулся, но упал на землю и выстрелил, затем метнул гранату, вскочил и побежал. Хадыров, находившийся ближе всех, даже не стал преследовать врага, скорее кинулся к Лапику, чтобы оказать ему помощь. Но тот был уже в бессознательном состоянии: пуля попала отважному бойцу в грудь, достали его и несколько гранатных осколков. В тяжелом состоянии Лапик был доставлен в медсанбат. Там ему сделали операцию, отправили в госпиталь. Дальше его след потерялся...

Через несколько дней мне пришло необычное письмо, написанное неуверенным детским почерком. Оно было от Пети, сына полка. Он упрашивал меня написать комбату, чтобы его оставили в роте и выделили автомат...

К слову сказать, в полку за годы войны было подобрано и воспитано более 40 подростков. Большинство из них [75] стали впоследствии кадровыми военными. Что же касается Пети, то ему не повезло. Однажды мальчика увидел командир дивизии и приказал немедленно отправить его в тыл. Я этого подростка так и не увидел.

Подробно я говорю о письмах потому, что они занимали в нашей жизни едва ли не самое важное место. Очень эмоциональными были письма Комиссарова. Комсорг полка писал ярко и образно. В письмах отражался его характер. Этот веселый и отважный офицер любое поручение выполнял основательно и красиво, я бы сказал, с блеском и вдохновением. И его письма зачитывались обычно ранеными до дыр, столько в них было шуток, солдатских прибауток и забавных историй.

И лишь одно письмо его, помнится, отличалось от всех других. Комиссаров сообщал о тяжелом ранении медицинской сестры нашего полка Шуры Буравлевой, ветерана части, моей землячки. Видимо, завершился ее фронтовой путь. С отличием закончив фельдшерско-акушерскую школу в Ленинграде, она в первый же день подала заявление с просьбой направить ее в Красную Армию. Красивая, отзывчивая, неунывающая девушка, она быстро завоевала симпатии бойцов и командиров. Любили ее за самоотверженность, товарищескую верность. Более ста двадцати раненых вынесла Шура из боев, многим однополчанам, не колеблясь, отдавала свою кровь. И вот нашла ее беда — теперь сама тяжело ранена. Осталась без руки и ноги, прикована к госпитальной койке в Москве. Но Шура наша и в этой ситуации духом не пала. Она писала из госпиталя, обращаясь к бойцам: «Я горжусь вами, горжусь тем, что в нашей гвардейской семье воспитывалась и я. Будьте смелыми, отважными и стойкими воинами, громите врага до полной победы. Я буду всегда с вами!»

Ей отвечали десятки людей трогательно, ласково, обещали беспощадно мстить фашистам. А помощник начальника политотдела дивизии по комсомольской работе гвардии капитан Г. Пилипенко писал:

«Дорогая Шура! Ваши письма мы читаем на всех комсомольских собраниях. Мы гордимся, что у нас воспитывалась такая волевая и мужественная комсомолка, которая, находясь в госпитале, своими письмами поднимает боевой дух гвардейцев. На Ваших письмах комсомольцы учатся, как нужно бороться и побеждать трудности».

Дальнейшая судьба Шуры Буравлевой весьма примечательна для нашего советского образа жизни. Государство помогло ей закончить Московский юридический институт. [76] Шура уехала работать следователем в прокуратуру одного из районов Воронежской области.

...Наступил новый, 1944 год. Год, насыщенный решающими сражениями, в результате которых с нашей земли будут изгнаны оккупанты. В январе на устах персонала госпиталя и всех раненых было одно слово — «Ленинград». Да, войска Волховского и Ленинградского фронтов прорвали оборону противника, освободили героический город от вражеской блокады. Это событие даже вытеснило самые важные для нас темы: когда же раны заживут, когда наконец выпишут из госпиталя?

Правда, январь сорок четвертого в моей жизни занял особое место. Мы только-только отпраздновали Новый год, делились впечатлениями от выступления артистов, которые нам, лежачим раненым, давали концерты прямо в палатах. Приходили пионеры, вручали нам новогодние подарки, стихи читали... Мне к тому времени уже разрешили изредка и ненадолго вставать с койки. Вернее, не с койки. Раненых прибавилось, и располагались мы теперь по двое-трое на деревянных нарах.

Единственный ходячий в нашей палате младший лейтенант Иванов принес однажды газету. Это было в начале января. По привычке начал читать вслух. Сначала — новости Совинформбюро, затем — Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза отличившимся в боях за Днепр. Неожиданно Иванов умолк.

— Интересно! — наконец-то выдавил он из себя не без удивления. — Слушай, Манакин, как тебя по батьке величают?

— Федорович.

— А Днепр ты форсировал?

— Конечно. В числе первых. Там меня и ранило.

— Так чего же ты молчал? Ты же Герой! На, читай!

Думая, что это очередной розыгрыш Иванова, я осторожно взял газету и прочел. Все сходится. И все же мелькнула мысль: «Может, однофамилец?» Вспомнил про листовку, выпущенную солдатской газетой «За Родину», где сообщалось, что меня представляют к званию Героя Советского Союза. Но ведь это было так давно, да и почему в своих письмах Волков не вспоминал об этом? Но в сердце у меня уже нарастало удивительно радостное чувство: награда-то какая!

Вскоре слух о том, что среди раненых есть Герой Советского [77] Союза, быстро распространился по госпиталю. Поздравления, приглашения выступить посыпались со всех сторон. Меня, несмотря на протесты хирурга, стали водить по всем отделениям, а потом и палатам. Я, признаться, тушевался, чувствовал себя очень неловко. Вскоре такая популярность стала тяготить, и я очень обрадовался, когда врачи вынесли заключение, что мне необходимо лечиться в Первом коммунистическом госпитале Москвы.

Когда стали оформлять документы, я упросил начальника госпиталя, а потом и санитарного поезда высадить меня в Калуге. Видимо, мысль о том, что в родном городе выздоровление пойдет быстрее, их убедила.

На станцию Тихонова Пустынь подошла санитарная машина — выкрашенная в грязно-белый цвет полуторка с помятой фанерной будкой. В Калуге через эвакоприемник прошел, затем перевезли в здание, где тогда располагался ленинградский госпиталь.

Конечно, меня не покидала надежда увидеть свою деревню, своих близких. Моим просьбам пошли навстречу, предоставили непродолжительный отпуск.

Встреча с мамой, односельчанами была радостной и вместе с тем печальной. В селе Дворцы к тому времени погибло на войне четырнадцать человек. Так что за столом было все: и радость, и слезы.

С первых же дней пребывания на родине я понял, какие неисчислимые беды принесла война. Хозяйство пришло в упадок. Леса и поля еще не очищены от мин. Большинство людей живут в землянках и к строительству еще не приступали. Не было сильных мужских рабочих рук. Но и здесь чувствовалось дыхание боевого призыва нашей партии: «Все для фронта, все для победы!» Люди работали днем и ночью, отдавали в фонд победы все свои сбережения: ценности, деньги, одежду, обувь — кто что мог. И я попытался включиться в работу: перевозил бревна на колхозный двор, помогал матери. Иной день не мог встать с постели, но на завтра вновь искал себе работу. Это, видимо, подорвало мое здоровье, раны начали кровоточить, и меня вновь положили в госпиталь.

Вновь мне зашили и обработали раны, подвесили ногу, заставили лежать, не вставая.

Только в конце марта врачи разрешили мне подниматься с кровати и ходить с палочкой. Через две недели я довольно бойко бегал по отделению и спускался вниз, в парк. Вскоре (это было в середине апреля) пришла телеграмма-вызов в Кремль для вручения награды. [78]

Москва и Кремль произвели на меня неизгладимое впечатление. Помню, я простоял на Красной площади целый час, чувствуя, как сердце наливается радостью и гордостью за нашу Родину. Потом нас пригласили в Кремль.

Никогда я не видел столько генералов, знаменитостей, сколько их было в тот день в Георгиевском зале. И, откровенно говоря, стушевался. У всех высокие звания, на груди множество орденов и медалей. Прижавшись к стене, я робко прятался за спины собравшихся. На моей лейтенантской гимнастерке не было еще ни одной награды.

Но вот пригласили всех за длинный и широкий стол. В зал вошли заместитель Председателя Президиума Верховного Совета СССР Ю. Палецкис и секретарь Президиума А. Горкин. Назвали мою фамилию. Быстро поднявшись, я растерялся — идти к нему, опираясь на палочку, или оставить ее. Оглянувшись, куда бы ее положить, и не найдя такого места, я совсем растерялся.

— Если вам трудно, товарищ Манакин, идите с палочкой, — услышал вдруг я сочувственный голос.

Выпрямившись и одернув гимнастерку, я пошел немного прихрамывая. Сотни дружелюбных взглядов сопровождали меня. И все же я шел, а по спине скатывались капли пота, сердце готово было вырваться из грудной клетки.

— «...За исключительный героизм и мужество, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками при форсировании реки Днепр, — раздавался под сводом зала голос Горкина, — присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда»... гвардии лейтенанту Манакину Михаилу Федоровичу...»

Прикрепляя к гимнастерке Золотую Звезду Героя, Палецкис говорил:

— Вы совсем молоды. Сколько же вам лет?

— Девятнадцать, — почему-то испугался я, потому что всегда казалось, что молодость — самый крупный мой недостаток: здесь на тебя смотрят с удивлением, понимают, наверное, что в роте неудобно командовать людьми старше себя, распоряжаться судьбой тех, кто больше тебя прожил и испытал в жизни. Эх как мне хотелось в тот момент быть статным, возмужавшим и обязательно с усами, как тот сержант, что сидел за столом рядом со мной и грудь которого украшали ордена и медали.

— Вот, товарищи, какая у нас замечательная и скромная молодежь, — обратился заместитель Председателя Президиума Верховного Совета СССР ко всем присутствующим. — Товарищ Манакин сробел здесь, когда его чествуют. [79] А в боях он показал себя прекрасно. И это в девятнадцать лет!

Раздались аплодисменты. Они продолжались все время, пока Палецкис прикреплял к моей гимнастерке орден Ленина и медаль «Золотая Звезда». А я не верил, что это все в мою честь. В честь никому неизвестного лейтенанта, который и подвига-то никакого не совершил, просто по чести и совести воевал за свою Родину, ту Родину, которая взрастила и воспитала меня. Разве за нее можно драться вполсилы?!

После награждения мне дали отпуск. В Калугу я ехал уже в настоящем пассажирском поезде. Люди, увидев на моей груди Звезду Героя, почтительно приветствовали меня. Мама, сестренки очень были рады, что я удостоен высокой награды. В этот период сельский Совет выделил нам земельный участок. Калужский райком партии и райисполком оказали помощь в строительстве дома, и выходило так, что я приехал на новоселье.

— А может, и совсем домой отпустят? — украдкой смахивая слезу, говорила мама. — Вон ты какой израненный.

— Нельзя, мама, дома отсиживаться. В особенности, если тебя так отметили. Вот разобьем фашистов, тогда и домой...

После десятидневного отпуска вновь пришлось долечиваться в госпитале. Затем предложили остаться в тылу для окончательной поправки и работы на курсах по подготовке офицерских кадров. Но я рвался на фронт, в свою 12-ю гвардейскую дивизию, в свой родной 32-й гвардейский стрелковый полк, к друзьям-фронтовикам. Мне казалось, что с моим появлением на фронте полк обязательно выполнит какую-то важную боевую задачу, и в этом будет большая заслуга моя, гвардии лейтенанта, которому, как я считал, авансом, за будущие боевые заслуги, присвоено звание Героя Советского Союза.

Дальше