Горы, море, люди
Начиная рассказ о периоде, когда мне и моим боевым друзьям довелось участвовать в освобождении от немецко-фашистских захватчиков Северного Кавказа, я хотел бы сделать маленькое отступление, касающееся манеры моего повествования. Читатель, наверное, заметил, знакомясь с предыдущими главами, некоторую их фрагментарность и, надеюсь, не упрекнет меня за это. Обо всех эпизодах Великой Отечественной войны, участником и очевидцем которых мне пришлось быть, написано уже так много исследований, обзоров, воспоминаний, что я счел возможным намеренно не останавливаться, скажем, на некоторых подробностях операций, на событиях и фактах, ставших уже широко известными. Думаю, что если бы я, в частности, стал детально описывать боевые действия трех армий, которые освобождали Северный Кавказ и в которых мне посчастливилось быть членом Военного совета, то наверняка утомил бы читателя. Потому и на предыдущих страницах и на будущих мое внимание сосредоточено главным образом на том, что больше всего, как говорится, запало в душу.
Замысел Ставки состоял в том, чтобы встречными ударами сил Южного фронта и Черноморской группы войск завершить окружение кавказской группировки противника. В соответствии с планом «Горы» Черноморской группе была поставлена задача прорвать оборону противника в районе Горячего Ключа и Крепостной, выйти на реку Кубань, овладеть Краснодаром, а в последующем наступать на Тихорецк, чтобы отрезать фашистам пути отхода на Таманский полуостров и создать условия для удара на Ростов с юга. [169]
В ходе осуществления операции «Горы» главный удар наносила 56-я армия, вспомогательные — 46, 18 и 47-я армии.
Подготовка к наступлению потребовала громадного напряжения сил. Все мы отдавали себе отчет в том, что, чем раньше перейдем в наступление, тем менее упорным будет сопротивление врага. Следовательно, мы будем иметь больше шансов на успешное выполнение поставленной задачи. И наоборот, чем больше времени мы потратим на подготовку к наступлению, тем больше будет возможностей у противника укрепить свою оборону войсками, переброшенными из района Ставрополя, тем большей крови будет стоить нам прорыв обороны. Ясно было и другое: никто не вправе рассчитывать на легкую победу. Гитлеровское командование прекрасно понимало, что наше наступление грозит окружением кавказской группировки фашистских войск, и противник собирался оказывать нам отчаянное сопротивление.
В это время 47-й армией командовал генерал-лейтенант Константин Николаевич Леселидзе. Это был опытный военачальник, умелый руководитель, человек высокой общей культуры, и работалось с ним мне, как члену Военного совета, очень легко. Леонид Ильич Брежнев, который более продолжительное время работал с генералом Леселидзе, говорил в мае 1971 года на торжественном заседании ЦК КП Грузии и Верховного Совета Грузинской ССР: «Мне довелось воевать вместе с одним из талантливых советских полководцев — командующим 18-й армией генерал-полковником К. Н. Леселидзе. На фронте люди раскрываются быстро, там сразу узнаешь, кто чего стоит. Константин Леселидзе запомнился мне как олицетворение лучших национальных черт грузинского народа. Это был жизнелюб и храбрец, суровый к врагам и щедрый к друзьям, человек чести, человек слова, человек острого ума и горячего сердца»{39}.
Накануне наступления Военный совет 47-й армии обратился к войскам с призывом, в котором разъяснялось, что освобождение Северного Кавказа приведет к коренному улучшению положения на фронте, что Красная Армия в результате этого высвободит много частей и соединений, получит больше горючего и боеприпасов, необходимых для окончательного разгрома гитлеровских захватчиков.
Важную роль в создании наступательного порыва у воинов сыграло воззвание Военного совета Закавказского фронта. [170]
«Войска Северной и Черноморской групп, выполняя приказ матери-Родины, остановили врага в предгорьях Кавказа, — говорилось в нем. — В оборонительных боях под Ищерской, Малгобеком, Туапсе, Новороссийском, Нальчиком, Шакеяном, Ардоном наши доблестные пехотинцы, отважные моряки, гордые соколы-летчики, бесстрашные танкисты, мужественные артиллеристы и минометчики, лихие конники, смелые саперы и автоматчики, разведчики, связисты и железнодорожники вписали славную страницу в историю Великой Отечественной войны, покрыли свои знамена неувядаемой славой.
В течение лета наши войска не прекращали активных боевых действий, постоянно атаковали врага, нанося ему огромный ущерб в живой силе и технике, расшатывая вражескую оборону. В период кровопролитных боев, разгоревшихся на юге и в центре нашей страны, мы сковали около 30 вражеских дивизий, не давая возможности врагу перебросить их на другие фронты.
Войска нашего фронта сдержали натиск врага и теперь переходят в решительное контрнаступление...
Вперед! На разгром немецких оккупантов и изгнание их из пределов нашей Родины!»
Большая работа проводилась перед началом активных боевых действий по укреплению ротных партийных организаций, особенно за счет отличившихся в боях бойцов и командиров, для которых постановлениями ЦК ВКП(б) от 9 августа и 9 декабря 1941 года были установлены льготные условия приема в партию. В частях и соединениях армии проходили собрания и митинги, которые сыграли большую роль в воспитании у воинов наступательного порыва. Этой работе Военный совет и командарм придавали исключительное значение.
— Бить врага в обороне мы научились, — говорил генерал К. Н. Леселидзе. — Надо теперь внушить всем командирам и бойцам, что мы сможем одолеть фашистов и в наступлении.
В войска фронта влились десятки тысяч добровольцев-кавказцев. Вместе с грузинами, армянами, азербайджанцами на Кавказе доблестно сражались донские, кубанские и терские казаки. В тылу врага ширилось партизанское движение. Отряды народных мстителей Краснодарского края готовились усилить удары по коммуникациям противника в полосе наступления армии.
И все же, несмотря на невероятное напряжение сил советских [171] воинов и населения прифронтовых районов, подготовка к наступлению затянулась.
Мне особенно памятны те суровые и трудные дни, так как я непосредственно занимался вопросами материального обеспечения наступления. Январь, пожалуй, самое трудное время года на Кавказе. Почти непроходимые отроги гор были покрыты глубоким снегом. На побережье Черного моря — плюсовая температура, а в горах 15–20 градусов мороза.
Через горные перевалы доставлять вооружение и боеприпасы можно было только на вьючных животных. Вместе с бойцами переброской грузов, необходимых для армии, занимались и местные жители.
У полевых складов боеприпасов, оружия выстраивались старики, женщины, подростки. Некоторые приходили с тощими осликами. Каждый брал посильную ношу, хотя бы даже один снаряд или мину, и нес ее в указанное место через перевалы.
Однажды в очереди за боеприпасами я обратил внимание на старика горца. Было холодно. Этот пожилой и, как мне показалось, хилый человек стоял переминаясь с ноги на ногу в легких кавказских чувяках и время от времени согревал своим дыханием покрасневшие от холода руки.
— А вам, дедушка, может быть, лучше домой уйти? Вы ведь одеты легко, а в горах такая пурга, — обратился я к старику.
Это его страшно обидело.
— Неверно говоришь, начальник. Зачем обижаешь старого человека при молодежи? Откуда тебе знать, сколько мой ишак перенесет снарядов, которые попадут в шакала Гитлера? — с обидой в голосе под дружный хохот окружающих сказал горец и тотчас же отправился в путь.
...Сосредоточение войск на направлении главного удара проходило все-таки медленно. Особые трудности возникали с передислокацией артиллерии. Непрерывные проливные дожди размыли дороги на перевалах Шабановский и Хребтовый. Там застряла большая часть артиллерии 47-й и 56-й армий. В результате к началу наступления в бою могла принять участие лишь одна треть выделенных артиллерийских средств усиления РГК. При этом количество боеприпасов было значительно меньше нормы.
К середине января 1943 года наши изготовившиеся к наступлению войска имели над противником незначительное [172] превосходство в личном составе. По танкам и артиллерии превосходство оставалось на стороне противника. Так случилось главным образом потому, что войска с опозданием начали перегруппировку.
И все же с учетом общей обстановки решение на наступление было принято. 16 января в 9 часов утра после артиллерийской подготовки первые эшелоны 47-й и 56-й армий атаковали врага. Преодолевая сильно укрепленную оборону противника и отражая его мощные контратаки, войска упорно продвигались в направлении на Краснодар. Они преодолевали отвесные кручи, люди на руках тащили по горным тропам пушки, минометы, боеприпасы.
К 23 января соединения 47-й армии незначительно продвинулись вперед. На 25–30 километров продвинулась и потеснила гитлеровцев 56-я армия, которой теперь командовал генерал А. А. Гречко. Черноморская группа войск нанесла противнику большой урон, но выполнить поставленную Ставкой задачу она не могла. Разновременность действий ее и Южного фронта, а также Северной группы наряду с трудностями снабжения не позволили нашим армиям освободить Краснодар и выйти к Тихорецку. Эти же причины давали противнику возможность маневрировать силами и сдерживать наступление войск всей Черноморской группы.
Потеряв Ростов и Батайск, кавказская группировка фашистских войск имела бы только один путь вывода из района Кубани 500 тысяч своих солдат и офицеров — через Таманский полуостров. Поэтому гитлеровское командование делало все возможное для укрепления своей обороны против Черноморской группы. Оно значительно уплотнило боевые порядки севернее Новороссийска, стянуло сюда наиболее полнокровные немецкие части, заменив ими слабые румынские.
И все же, преодолевая неимоверные трудности, войска 47-й и 56-й армий упорно продвигались к Краснодару.
Из-за распутицы почти все дороги в полосе действий Черноморской группы стали непроезжими. Для подноски боеприпасов и продовольствия привлекалось слишком много личного состава.
Однако 12 февраля комбинированным ударом с севера, востока и юга войска 46, 18 и 56-й армий все же овладели Краснодаром.
Освободив центр Кубани, наши объединения, не имея численного превосходства над противником в живой силе и технике, а также времени на перегруппировку, в условиях [173] весеннего бездорожья и неудовлетворительного снабжения боеприпасами и продовольствием продолжали трудное наступление.
Ставка между тем поставила войскам Северо-Кавказского фронта задачу окружить краснодарскую группировку немецко-фашистских войск, насчитывавшую 19 дивизий со средствами усиления. Для достижения этой цели 58-й армии предписывалось как можно быстрее выйти в тыл противнику, в район станицы Варениковская, и отрезать ему пути отхода на Таманский полуостров. 56-я и 47-я армии должны были нанести охватывающий удар с юга на Абинскую, Крымскую и, соединившись в районе Варениковской с силами 58-й армии, замкнуть кольцо вокруг вражеских дивизий.
«Основная задача войск Северо-Кавказского фронта, — говорилось в директиве Ставки, — не выталкивать противника действиями в лоб, а быстрым маневром фланговых армий на пути его отхода окружить, уничтожить или захватить в плен основную группировку войск противника»{40}.
Этот замысел ни у кого не мог вызвать возражений. Но на подготовку к его осуществлению командующий фронтом имел лишь одни сутки при отсутствии хотя бы минимального превосходства над врагом в силах. Разумеется, что за такое время создать это превосходство на направлениях главного удара было невозможно.
Непрерывное наступление, отражение четырех контратак противника, форсирование многочисленных водных преград вконец измотало бойцов и командиров 56-й армии, куда я в конце марта 1943 года был назначен членом Военного совета.
Партийно-политический аппарат в этих сложных условиях находил время и возможности работать с людьми, мобилизовывать их на предстоящее наступление. Партийные и комсомольские организации пополняли свои ряды, хотя это было и далеко не простым делом, за счет отличившихся в боях, проводили собрания, на которых подводились итоги боев и намечались задачи на период предстоящего наступления. С новым пополнением проводились беседы о воинской присяге, советском патриотизме. С молодыми красноармейцами обменивались опытом на специальных встречах бывалые воины. Как и прежде, бойцам и командирам, проявившим в боях мужество и героизм, в торжественной обстановке вручались ордена и медали. [174]
Проверив подготовку к наступлению соединений первого эшелона, сосредоточенных для наступления на Абинскую, мы с командармом поехали в 394-ю стрелковую дивизию генерал-майора А. И. Лисицына. Начало пути было благополучным: фашистские самолеты кружили и сбрасывали бомбы где-то позади нас и правее дороги, по которой мчался «виллис» командующего. Но вот мы спустились к какой-то речушке, на которой саперы наводили переправу. Дальше нужно было идти пешком. По обе стороны от дороги красноармейцы рыли окопы. Вдруг из-за пригорка вынырнула девятка немецких бомбардировщиков.
— Товарищ генерал, идите скорее к нам в укрытие! — крикнул стоявший на обочине пожилой боец. Его морщинистое лицо было потным и пыльным, щетинистые, порыжевшие от махорки усы красноармейца топорщились в стороны, видавшее виды обмундирование было протерто на коленях. В воздухе уже послышался свист бомб, сброшенных «хейнкелями».
— Скорее! Скорее! — торопил нас боец, а когда мы прыгнули в его окопчик, извинительным тоном добавил: — В тесноте, как говорится, да не в обиде.
Самолеты противника уже приступили к делу. Вой их моторов уже не был слышен за частым уханьем взрывов бомб, которые ложились где-то совсем неподалеку. Комья спекшейся земли, какие-то обломки сыпались в окоп, где мы укрылись.
Когда бомбардировщики улетели, местность вокруг стала неузнаваемой. Земля, как оспой, была изрыта бомбами, повсюду валялись разбитые повозки, мертвые лошади, слышны были стопы раненых. На месте «виллиса» командарма зияла большая воронка. Груда исковерканного металла да два дымящихся ската — это все, что осталось от нашей машины.
Усатый боец окинул взглядом притихшее поле и проговорил задумчиво:
— Огрызается, мерзавец! Да только уже напрасно. Третьего дня мы пленных захватили. Не тот фриц пошел, сразу все заныли: «Гитлер капут!» Не то что раньше. Конечно, германец еще силен, но супротив нас теперь не устоит — кишка стала тонка!..
Тут все мы заметили, что гимнастерка у красноармейца через всю спину разрезана чем-то острым, будто ножом. Это бойца очень огорчило.
— Ну, в чем мне теперь воевать? — сокрушался он. — [175] До старшины далековато, да и не даст он новую. Скажет, что срок не вышел...
— Не горюй, брат, прикажу я выдать тебе гимнастерку, а за спасение командира и орденом награжу, — сказал генерал Гречко. Крепко пожимая руку бойцу, он повторил несколько раз: — Спасибо, друг, спасибо...
— А вы, товарищ генерал, если не секрет, кто будете? А то меня командир спросит, а я и назвать не смогу. Как бы промашки не вышло...
— Командарм я, Гречко. Слыхал?
— А то как же! Наш замполит про всех командиров, что постарше над ротным, рассказывал. Очень рад был познакомиться, товарищ генерал.
— Я тоже! — ободряюще кивнув красноармейцу, искрение произнес командующий и, уже обращаясь ко мне, шоферу и адъютанту, сказал: — Ну, идемте к Лисицыну, Ехать-то не на чем. Теперь мы безлошадные...
Двухдневные тяжелые бои за Абинскую успеха, к сожалению, не принесли. Прорвать оборону противника на этот раз не удалось. А. А. Гречко тяжело переживал неудачу, но бодрости духа не терял.
— Что не удалось взять Абинскую, конечно, плохо, — говорил он. — Но впереди нас ждут новые, еще более тяжелые испытания. Семнадцатая немецкая армия получила приказ любой ценой удержать низовья Кубани и Таманский полуостров. А это ведь исходный рубеж для ее будущих наступательных действий и, главным образом, для сковывания войск Северо-Кавказского фронта... Вот тогда и будем исправлять свои промашки...
Распоряжением Ставки наступление Северо-Кавказского фронта было приостановлено. Но это было затишье перед бурей. Войска интенсивно пополнялись для создания над противником превосходства в силах и средствах, на участках прорыва сосредоточивалось необходимое количество артиллерии и танков, создавались вторые эшелоны, то есть благоприятные условия не только для прорыва первой полосы вражеской обороны, но и для дальнейшего развития наступления. Все армии, в том числе и 56-я, получали боеприпасы, создавали запасы продовольствия, обмундирования и другого имущества.
Временное затишье было использовано и для решения неотложных задач партийно-политической работы. С тех давних, суровых и памятных для каждого участника событий, [176] времен у меня сохранилась записная книжка. Вид у нее невзрачный, сделанные записи полуистерты, листки пожелтели, по краям их — подтеки с разводами химического карандаша. Словом, книжонке пришлось побывать в различных переплетах. На фронте я имел обыкновение делать пометки о предстоящих делах. Вот одна страничка:
«Заметки к плану на апрель 1943 г.
1. Восстановление аппарата политработников.
2. Знание политработниками оперативной обстановки.
3. Воспитание наступательного порыва.
4. Приобщение к делу молодого пополнения.
5. Ликвидация танкобоязни.
6. Забота о боевом и материальном обеспечении войск, о нуждах командиров и бойцов».
Эти предварительные наброски составляли основу плана работы политотдела, а в известной степени и Военного совета армии. У меня к тому времени уже выработались определенные методы осуществления намечаемых в партийно-политической работе мероприятий и направлений, и я настойчиво стремился к тому, чтобы подчиненные политработники неуклонно осуществляли все намеченное нами.
Самое главное — изучить и знать положение дел не только в дивизиях, полках, но и в ротах, исходить в работе не от буквы плана, а от жизни, от реальной обстановки, как бы тяжело она ни складывалась, регулярно обобщать опыт политработы в различных звеньях вплоть до агитаторов взводов. С опытом работы, выводами и предложениями, вытекающими из него, мы самыми различными способами знакомили всех политработников армии. При этом много внимания уделялось анализу недостатков в работе, давались рекомендации по их устранению.
Мы стремились всегда, как только позволяла обстановка, проводить полковые, дивизионные и армейские совещания политработников, инструктажи. Главная установка, которая давалась на них, сводилась к несложной формуле: всем политработникам в любой обстановке быть ближе к людям, во всем показывать пример, мобилизовывать бойцов на решение предстоящих задач словом и делом.
Однажды командующий предложил мне вместе с ним поехать в 61-ю стрелковую дивизию. На КП соединения нам сказали, что комдив генерал-майор С. Н. Кузнецов и начальник штаба находятся на полевых занятиях. Какие занятия, толком никто объяснить не смог. Отправились к месту, где [177] проводилась учеба. Подъезжая туда, мы увидели и услышали, как генерал С. Н. Кузнецов, стоя в своем «виллисе», кого-то распекал.
Заметив приближающегося командующего, комдив соскочил с машины и четко доложил:
— Товарищ генерал! В дивизии проводятся занятия с молодым пополнением по ликвидации танкобоязни.
С пригорка, на котором остановилась наша машина, хорошо было видно, как через траншеи, занятые пехотинцами, стреляя холостыми снарядами, перевалились четыре танка. Пока машины разворачивались и шли на исходный рубеж, окопы занимала другая группа красноармейцев.
— А кого это вы так сочно отчитывали? — спросил Кузнецова командарм.
— Да это я воспитывал командира полка, — смутившись, ответил командир дивизии. — Во время обкатки, товарищ командующий, один новобранец не выдержал: при подходе танка выскочил из окопа и бросился наутек. За ним поднялись еще несколько человек. И вот теперь несколько молодых бойцов боятся ложиться на дно окопа под танк. А командир полка, вместо того чтобы убеждением развеять страх у новобранцев, стал угрожать им наказанием. Вот я и шумнул на него...
Мы подошли к месту происшествия. В сторонке от окопов с виновато опущенными головами стояли несколько молодых бойцов и вместе с ними командир полка. Лицо подполковника было, как мне показалось, слишком суровым.
Генерал-майор С. Н. Кузнецов подошел к одному из красноармейцев и спокойно спросил:
— Ну что, браток, страшновато лежать в окопе под танком?
— Боязно, товарищ генерал, ей-богу, боязно, — испуганно, даже с нотками отчаяния в голосе ответил юноша. — Окоп ведь мелкий, а танк прет прямо на тебя.
— А ну пойдем-ка, покажи, где тебе приказывали лечь.
Подойдя к окопу, генерал С. Н. Кузнецов, сделав знак механику-водителю, слегка подтолкнул к укрытию бойца и лег вместе с ним на дно ровика. Танк взревел и направился точно на то место, где лежали комдив и красноармеец. Когда машина прошла над окопом, из него, отряхиваясь, поднялись новобранец и генерал.
— Видишь, — обращаясь к молодому бойцу, сказал С. Н. Кузнецов, — не так уж страшен черт... Верно ведь? Вот теперь иди и скажи об этом другим. — И, уже для командира полка, комдив добавил: — Теперь как раз время рассказать [178] бойцам, что немецкие танки стреляют не холостыми патронами и снарядами и что каждый, кто струсит, получит автоматную очередь в спину. А кроме того, напомните, что за самовольное бегство с позиции красноармейца ждет суровая кара... Так-то... А окопы у вас, — заметил командарм, — действительно мелковаты.
— Так в глубоких же окопах и самый трусливый усидит, — резонно ответил командир дивизии. — В мелких лежать действительно страшновато. Я это только что сам испытал. Но часто ли пехотинец в бою будет пользоваться глубокими траншеями? Вот мы и воспитываем смельчаков: я — здесь, начальник политотдела — в другом полку, а начальник штаба — в третьем...
Справедливости ради следует сказать, что бойцы генерала С. Н. Кузнецова в боях от танков не бегали.
Как раз тогда, когда на фронте было короткое затишье, в Краснодаре состоялся суд над военными преступниками и предателями Родины, сотрудничавшими с фашистами. Государственным обвинителем на процессе был писатель Алексей Николаевич Толстой. Поскольку Краснодар был превращен в груду развалин, мы приютили Толстого в штабе нашей армии.
Грузный, медлительный, Алексей Николаевич вместе со своим секретарем неторопливо вышел из машины, поздоровался со встречавшими его людьми по-старинному обычаю низким поклоном. У каждого из нас не хватало не только дней, но и ночей для того, чтобы решить все задачи, связанные с подготовкой наступления. И все же мы с радостью уделяли выдающемуся советскому писателю, академику свое внимание, заботились о нем. Мне, как политработнику, конечно, больше, чем кому-либо другому, доводилось беседовать с Толстым, отвечать на его многочисленные вопросы. А пытливость Алексея Николаевича была неиссякаемой.
— Как вы думаете, голубчик, — обращаясь ко мне, спрашивал Толстой, — одолеем мы супостатов? — И, не дожидаясь ответа, сам отвечал: — Знаю-знаю, что одолеем... Просто хочу знать, что думает об этом наше воинство...
И через минуту:
— А вам в штыковую атаку ходить приходилось?
Или уж совсем приниженный, но далеко не пустячный для фронтовиков вопрос:
— Вши бойцов не беспокоят? Я, знаете ли, в первую мировую был военным корреспондентом газеты «Русские [179] ведомости», так помню, что от этой напасти у солдат никакого спасу не было...
А потом, вроде бы без всякого перехода:
— Любопытно, не приходилось ли вашим войскам брать в плен немецкого генерала?
Алексей Николаевич попросил нас организовать ему выступление перед бойцами и командирами армии. Нам, конечно, тоже хотелось, чтобы люди послушали выдающегося писателя. Но, с другой стороны, время вроде бы не очень подходящее для литературных чтений. И все же такое выступление состоялось.
Оратором Толстой был блестящим. Говорил он низким, сильным голосом и почти нараспев. Это была чистейшая, сочная, сверкающая всеми цветами радуги, до боли сердечная русская речь. Но самым трогательным было чтение писателем его собственных произведений о Великой Отечественной войне, о советских людях.
— «Русский характер! — задушевно и напевно начинал Алексей Николаевич свой рассказ. — Поди-ка опиши его. — И пошла речь о русском человеке — танкисте лейтенанте Егоре Дремове. — Про невест и про жен у нас много говорят, особенно если на фронте затишье, стужа, в землянке коптит огонек, трещит печурка, люди поужинали...»
А дальше слушатели уже воевали рядом с Егором Дремовым, вместе с ним горели в танке, как и он, отворачивали от зеркала лицо, обгоревшее в боевой машине, бывали ему попутчиками на побывке и ничуть не меньше, чем сам Дремов, страдали оттого, что не узнали его ни мать, ни отец, ни невеста. Даже самым твердокаменным по характеру попадала, как говорится, соринка в глаз, когда Толстой читал письмо матери Егора Дремова ему на фронт.
И потом — о встрече Егора с Катей:
— «...Катя, зачем вы приехали? Вы того обещали ждать, а не этого...
— Егор, я с вами собралась жить навек. Я вас буду любить верно, очень буду любить... Не отсылайте меня...»
Напряжение слушателей достигало предела... Алексей Николаевич читал о таком личном, о таком интимном и прекрасном, что касалось каждого из бойцов. Любовь, верность, преданность... Как все это было нужно в той великой и священной войне, как важно было для победы.
— «Да, вот они, русские характеры! — заключает писатель. — Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или малом, и поднимается в нем великая сила — человеческая красота...» [180]
Рассказ завершен, но бойцы и командиры этого даже не уловили. Они были очарованы прекрасной повестью о великой любви, о благородстве воина, его патриотизме, гордости за свое славное имя человека...
Растерянный Толстой стоит перед слушателями. Наконец-то все поняли, что повествование закончено, и грянул гром аплодисментов. Угомонить благодарных, взволнованных слушателей было невозможно и, думаю, не нужно. Потрясенный, растроганный, Алексей Николаевич спускался по ступенькам лестницы с кузова грузовика, который служил ему трибуной.
Пафосом горячего патриотизма были проникнуты все беседы А. Н. Толстого с воинами. О подвигах советских людей на войне он говорил патетически-взволнованно, с глубокой верой, как он сам выражался, в душу народную, говорил так же, как и писал: честно, ясно, просто, величаво.
Иногда Алексей Николаевич затрагивал тему о предстоящей в Краснодаре работе в качестве государственного обвинителя военных преступников.
— Будущий историк, возможно, отметит, — говорил он, — как бывший русский граф Толстой стал государственным обвинителем врагов Советской власти. Видно, лихая година прояснила, кто есть кто.
— Если бы до этого процесса мне сказали, — размышлял в другой раз Толстой, — что существо в человеческом облике способно на подобные преступления, я бы не поверил.
И писатель начинал рассказывать о фашистских злодеяниях.
За два дня, 21 и 22 августа 1942 года, гитлеровцы истребили в Краснодаре почти всех евреев... 9 августа 1942 года они погрузили на машины 214 малышей, эвакуированных в город Ейск из Симферопольского детского дома, вывезли их за город, столкнули в ямы и закопали живыми. Детям было от 4 до 7 лет... В селе Воронцово-Дашковское немецкие захватчики учинили дикую расправу над 204 пленными ранеными красноармейцами и офицерами. Их кололи штыками, им обрезали носы и уши. Такая же участь постигла 14 тяжелораненых советских военнослужащих в селе Новоалексеевское. Перед самым бегством из Краснодара фашисты повесили на улицах 80 советских граждан.
В обвинительном заключении по делу указывалось, что за период шестимесячной оккупации Краснодара там были истреблены различными зверскими способами десятки тысяч советских граждан, в том числе много детей, стариков, женщин и военнопленных. Эти преступления совершались по [181] прямому указанию командующего 17-й немецкой армией генерал-полковника Руоффа. Всеми казнями непосредственно руководили шеф гестапо Кристман и его заместитель Раббе, а убивали, вешали, умертвляли людей в душегубках офицеры гестапо Пашен, Босс, Ган, Сарго, Мюнстер, Сальге, Винц, гестаповские врачи Герц и Шустер. Активными помощниками гитлеровцев были изменники Родины, служившие в фашистском карательном органе — зондеркоманде СС-10-А.
И вот 14 июля 1943 года в краснодарском кинотеатре «Великан» открылся судебный процесс над участниками чудовищных злодеяний на Кубани.
8 предателей и убийц были приговорены к смертной казни через повешение, остальные фашистские приспешники тоже получили по заслугам.
В передовой статье «Смерть гитлеровским палачам и их гнусным пособникам» газета «Правда» 19 июля 1943 года писала: «На городской площади Краснодара 18 июля приведен в исполнение приговор над восемью иудами-предателями, пособниками гитлеровских разбойников. Свою позорную жизнь злодеи закончили позорной смертью... Не уйдут от суровой расплаты и их подлые хозяева, гитлеровские палачи. Суровое советское возмездие настигнет всех фашистских зверей, мучителей русского, украинского, белорусского и других народов СССР...»{41}
Кто они, эти предатели, пособники фашистов? Среди них, конечно, были просто трусы, шкурники, карьеристы. Но главным образом это «бывшие» — сынки фабрикантов, купцов, затаившие на Советскую власть злобу.
Не так-то легко шло утверждение новой жизни в стране. Могу судить об этом по событиям в родной деревне Лутошкино, которые, хотя я был тогда мальчишкой, отчетливо помню.
О том, что скинули царя, мы уже знали. Молва о вожде трудового народа Ленине тоже дошла до нашей глухомани. Часто в разговорах селян, помнится, называлось имя Керенского, употреблялись такие мудреные слова, как «большевики», «эсеры», «кадеты»...
Поздней осенью 1917 года в Лутошкино приехали из Лебедяни несколько человек. Все были вооружены. Велели они собрать сход возле волостного управления. Один из приезжих [182] сообщил, что власть в Петербурге и во всей России взяли в свои руки рабочие и крестьяне. Было предложено и у нас в деревне создать революционный комитет. Председателем ревкома был избран бедный, но умный крестьянин Лутовинов, которого я узнал, когда он вместе с отцом работал грузчиком на станции.
По-разному были восприняты и известие о революции, и сами выборы.
— Наконец-то заживем. Наша теперь власть! — говорили одни.
— Надо ишо посмотреть, что это за большевики такие. Говорят, будто их главарь Ленин немчуре продался, — нашептывали другие.
— Краснопузая сволочь! — коротко и зло процедил сквозь зубы кулак Мыриков, который накануне революции купил у бежавшего помещика Троекурова большой участок земли с лесом. — Всех бы вас перевешать на телеграфных столбах...
Снова урок классовой борьбы. Хотя она, собственно, и для меня, и для моих односельчан была еще впереди.
Бурлило Лутошкино. Народ брал в свои руки бразды правления. Но росло и сопротивление Советской власти ее врагов. В 1919 году в Лутошкино побывали по нескольку раз и красные, и белогвардейцы.
Проходили вихрем банды Краснова — все хорошо одетые, офицеры с золотыми погонами, в ладно сшитых мундирах и сапогах со шпорами. Пьяные и необузданные, они сгоняли народ на площадь, пороли кнутами сочувствующих большевикам, арестовывали или расстреливали на месте комбедовцев. Местное кулачье встречало белогвардейцев хлебом-солью, заискивало перед ними, выдавало им комбедовцев.
Приходили красные — в шлемах с алыми звездами, скверно обмундированные, многие в лаптях. Их радостно приветствовала беднота. Кулаки забивались в свои дома, закрывали ставни, засовы ворот, а если и появлялись на улице, то в подчеркнуто ветхой одежде, почтительно кланялись красноармейцам, воплощая своим поведением кротость и покорность.
Вот так, даже не выходя за околицу родного села, познавал я сложную грамоту борьбы классов. Уже в ту пору я стал понимать, что своих односельчан нельзя мерить одним аршином, что они делятся на богатых и бедных, а те и другие — непримиримые враги.
В дни тяжелой фронтовой жизни вспоминал я и учебу в Орловской школе розыскных работников, свою работу агентом [183] уголовного розыска, которая тоже давала поучительные уроки классовой борьбы.
Это было уже в 30-х годах. Обстановка в деревне все еще оставалась сложной. На последний бой против колхозов поднималось кулачье, в районе орудовали шайки конокрадов, бандитов-уголовников, базары кишели спекулянтами и жуликами. Совершались убийства партийных и советских активистов, устраивались поджоги.
Почти три года гонялись мы, работники ГПУ, за врагами Советской власти по району, почти три года охотились они за нами. Позже я понял, что в моих действиях частенько проявлялись и мальчишеское безрассудство, и порой не очень умная бравада, и даже элементы особого авантюризма.
Но... Мне двадцать лет. Я молодой, здоровый и по-своему отчаянный, потому что люто ненавижу врагов новой жизни. Ведь у меня с ними уже появились личные счеты: смерть отца в застенках царской охранки, оскорбления, которые терпела наша семья, постоянные угрозы кулачья.
Однажды во время учебы в школе уголовного розыска в Орле я, отпущенный на побывку, приехал на станцию Лутошкино. Предстояло пройти три километра пешком до деревни. На вокзале никого из знакомых не было. Из буфета доносились громкие пьяные голоса. Там сидела компания сомнительных типов, среди которых были сыновья лутошкинских кулаков, мои давние враги. Не придав этому значения, я зашагал в деревню, но не успел отойти и полкилометра, как почувствовал, что меня кто-то настигает.
— Вот он, гепеушник! Бей его, братва!
Их было четверо, но все не очень твердо держались на ногах, и это облегчило мое положение.
В школе уголовного розыска мы зря времени не теряли: занимались спортом, изучали приемы самообороны. Уворачиваясь от наскоков бандитов, я не давал себя сбить с ног. Но одному из них удалось все-таки ударить меня кастетом по голове. Хлынула кровь, она заливала мне глаза, обороняться стало труднее. К счастью, парень, который все пытался ударить меня кочергой, прихваченной, видимо, на станции, был пьянее других. Изловчившись, я выхватил у него кочергу и ею сбил с ног и его самого, и другого налетчика. Остальные бросились наутек.
Утром все бандиты были арестованы.
Из периода моей работы агентом уголовного розыска мне особенно запомнился еще один случай. В районе стала орудовать опытная шайка конокрадов. Бывали ночи, когда ворам удавалось угонять из совхозов до десятка орловских рысаков. [184] Подозрение пало на семью Самедовых — отца лет пятидесяти и трех его взрослых сыновей, а также на их соседа.
И вот меня послали к этим Самедовым в хутор, что стоял на большаке. В народе поговаривали, что многие, кто останавливался на ночлег у Самедовых (а они держали что-то вроде постоялого двора), утром из ворот не выезжали и что старшему Самедову, мол, убить человека, что комара задавить.
Подъехал к воротам, постучал. Вышла женщина.
— Кто такой, чего надо?
— Инспектор уголовного розыска Мальцев из района.
Молчание. Затем послышался скрип снега. Через несколько минут ворота распахнулись. Передо мной стоял сам Самедов.
— Зачем пожаловал, начальник? — спросил он, оскалившись. — Все чего-то ищешь, ищешь... Так ведь можно и на неприятности напороться.
— Такая моя служба...
— Ну заходи, коль приехал, гостем будешь, — не без издевки промолвил хозяин и уступил дорогу.
В избе на меня дохнуло тяжелым, густым перегаром самогона, вонью злой махорки и квашеной капусты. На столе стояли две недопитые четверти сивухи, миски с капустой и огурцами, лежало сало, валялись обглоданные бараньи кости.
Из-за стола на меня с недоумением и настороженностью уставились четверо мужиков.
— Вот, гостя привел, — сказал Самедов-старший. — Садись, начальник.
Я снял овчинную венгерку, папаху, ремень с кобурой, где был незаряженный наган, все это повесил на крюк возле двери — пистолет-то у меня был в кармане! — и присел к столу.
— Так зачем все-таки приехал? — первым нарушил тишину Самедов-старший.
— А чтобы спросить вас, гостеприимные хозяева, до каких пор будете вы лошадей у совхоза и честных людей воровать?
— Ну-ну! Говори, начальник, да не заговаривайся, а то не ровен час... — грозно сверкнув глазами и покосившись на мой оставленный у двери наган, выпалил один из сыновей Самедов а.
— Сядь, сопляк! — цыкнул на него отец и миролюбиво [185] сказал, обращаясь ко мне: — Живем мы честным трудом... Купим, продадим, купим, продадим. Как перед богом...
— У нас, Самедов, есть точные данные о твоих делишках. Мы тебе просто пока спуску даем. Дойдет и до тебя очередь. Если и дальше будешь этим заниматься, поплатишься втройне, — сказал я, вставая.
Проводить меня вызвался хозяин.
Когда я усаживался в санки и ворота еще были закрыты, он спросил:
— Начальник, а не боязно тебе-то ночью ко мне в избу?..
— Эх, Самедов.. Дом твой окружен взводом милиции. Валяй домой, пока я и тебя не усадил в сани...
— Ну-ну... — пробормотал невнятно Самедов и щелкнул засовом.
Никакого взвода со мной, конечно, не было. Я благополучно добрался до района. Не стану утверждать, что всему причина — мой визит к Самедовым, но воровать лошадей в совхозах стали реже. Самедовы как-то приутихли. Но, как показала жизнь, и кулачье, и такие, как Самедов, не прекратили борьбы против Советской власти. И теперь, когда фашисты дошли уже до Кавказа, эти «бывшие» еще раз показали свою звериную натуру. Такова суровая логика классовой борьбы.
Как-то вечером генерал А. А. Гречко сказал Толстому:
— Алексей Николаевич, вы хотели непосредственно видеть боевые действия. Сегодня ночью в одной из дивизий разведка боем. Если хотите, поехали.
— Непременно, голубчик! — с радостью ответил писатель.
Ночь оказалась прохладной. Небо было усыпано звездами... Лунный свет золотил пробегавшие по небу тучки. Где-то в стороне прокричал петух, послышалось лошадиное ржание... Если бы не вспышки ракет да не редкие пулеметные очереди, трудно было бы поверить, что вокруг притаилась смерть.
Но вот ночную тишину разорвали залпы двух дивизионов «катюш» и десятков стволов артиллерии. Передний край полыхнул заревом. Затряслась, загудела израненная земля.
После короткого, но мощного огневого налета с криками «Ура!» батальон поднялся в атаку. С переднего края противника ему навстречу плеснулись пулеметные и автоматные [186] очереди. Заговорила и вражеская артиллерия. Видимо, у гитлеровцев здесь было очень много огневых средств.
Еще мгновение — и в дело вступили наши огнеметчики. Это позволило атакующим ворваться в первую траншею противника, захватить много пленных. Одну за другой предпринимал враг контратаки, чтобы выбить советских бойцов из захваченной ими траншеи. Но горстка хребрецов отразила все атаки. Наши воины знали: если сегодня они снова уступят врагу этот рубеж, завтра путь к Крымской будет намного длиннее и труднее.
Алексей Николаевич молча наблюдал за происходящим с КП дивизии, где мы находились.
Наконец все стихло. Немцы, видимо, попытаются восстановить положение утром. А сейчас бой стих так же внезапно, как несколько часов назад разразился.
— Ничего подобного я в жизни не видел! — возбужденно заговорил Алексей Николаевич Толстой. — Потрясающе! Теперь я еще тверже верю, что против такой силы фашистам не устоять.
Перед боевыми действиями партийно-политический аппарат проводил большую и разностороннюю работу. Тут и расстановка партийных сил, и разъяснение существа предстоящей операции, и пропаганда накопленного в предыдущих боях опыта, и выступление перед молодежью бывалых бойцов, и пропаганда боевых традиций. Митинги и собрания, как правило, проходили с большим подъемом, вызывая у их участников новый прилив мужества и решимости. На них часто выступали представители других видов оружия. К пехотинцам обращались летчики, артиллеристы, известные снайперы, танкисты. Это способствовало не только лучшей организации взаимодействия между родами войск, но и воспитанию у воинов уверенности в бою. На митингах подавались заявления с просьбой о приеме в партию или комсомол, принимались личные и коллективные обязательства, давались клятвы. Все это создавало тот наступательный порыв, который был так необходим перед боем. Ведь готовность к подвигу не приходит сама собой. Она воспитывается, формируется в людях.
4 апреля началось наступление на Крымскую. Мне как-то не довелось спросить у своих боевых друзей, какой эпизод войны им больше всего запомнился, но, думаю, не ошибусь, [187] если скажу, что это были горькие недели боев за Крымскую.
56-я армия в это время представляла собой довольно мощное оперативное объединение. Соотношение в живой силе на участке прорыва армии к началу наступления было в нашу пользу. Однако у немцев еще оставалось превосходство в танках и авиации. Кроме того, наша артиллерия ощущала недостаток в снарядах.
Первый день наступления большого успеха не принес. Частичное продвижение после выхода частей к железной дороге восточнее Крымской было остановлено мощными контратаками пехоты и танков противника.
Атаки, предпринятые нами 6 апреля, также не дали ощутимых результатов. А 14 апреля части 383-й (полковника Е. Н. Скородумова) и 61-й (генерал-майора С. Н. Кузнецова) стрелковых дивизий вклинились в оборону противника. Но во второй половине дня немцы контратаковали наступающих превосходящими силами пехоты и 60 танками. Это был длительный и тяжелый бой. В результате гитлеровцы сумели немного потеснить наши части, но полностью восстановить положение им не удалось.
Ночь прошла в подготовке к новому наступлению. Однако утром противник сам начал переходить в контратаку. Поддерживая свои войска, вражеская авиация обрушила на изготовившиеся части и артиллерийские позиции 56-й армии удар невиданной силы. Самолеты непрерывно висели в воздухе. Массированные бомбардировки прижали наши войска к земле, а артиллерия не имела возможности вести огонь. Кроме того, противник использовал свое преимущество в танках. У нас были очень большие потери: выбыли из строя четыре командира полка, свыше половины командиров батальонов и рот, почти две трети политработников в полках первого эшелона. Ночью были приняты меры по возмещению потерь командного и политического состава. Были использованы офицеры резерва и даже тыловых подразделений и штабов дивизий. В полки первого эшелона были направлены работники политотделов дивизий и армии. Своим присутствием и личным примером они воодушевляли поредевшие цепи бойцов, вселяли в них уверенность в своих силах, поддерживали павших духом. Многие раненые коммунисты и комсомольцы не оставили поле боя, продолжали держать занятые позиции.
Трое последующих суток противник настойчиво контратаковал части 56-й армии, стремясь восстановить положение. Непрерывные атаки пехоты, танков, удары артиллерии [188] и авиации вызывали у нас немалые потери. Ночью проводилась эвакуация раненых, пополнялись, а иногда заменялись роты и батальоны, подвозились боеприпасы.
Партийно-политическая работа в бою... Наиболее сложно осуществить непрерывность ее ведения. Бой ведь требует предельного напряжения физических и моральных сил от каждого... Надо атаковать самому и отражать контратаки противника, подвозить боеприпасы, пищу, эвакуировать раненых, заменять выбывших из строя командиров и политработников. Все это так. И тем целенаправленнее надо вести политработу. Наиболее действенная ее форма в бою, повторяю, — это личный пример командира, политработника, коммуниста, комсомольца. Личным примером поднимают людей в атаку, стойкость сильного духом и авторитетного человека порождает такую же стойкость рядом, подвиги одних бойцов вдохновляют на подвиги других.
Очень часто в бою за Крымскую приходилось проводить маневр силами и средствами, что раньше планом операции не предусматривалось. Люди настраиваются на наступление, и вдруг враг обрушивает на нас бомбовые, артиллерийские и танковые удары страшной силы. Надо обороняться. Изменение обстановки требует психологической перестройки личного состава, каждого бойца. Чтобы создать нужное настроение, стремление выиграть сражение, надо уметь поддерживать боевой дух воинов, уверенность в успехе на протяжении всей операции, какой бы она ни была продолжительной, в каких бы масштабах ни осуществлялась.
Я прошел войну от первого ее дня и до последнего. Попадал в разные переплеты и видел многое. Но, забегая вперед, о бое за Крымскую скажу: потом, после взятия станицы, мы осматривали места жарких схваток. Земля буквально была усеяна вражескими трупами. Да и многие советские воины сложили на подступах к станице головы.
Как раз тогда вражеские войска атаковали отважных защитников Малой земли под Новороссийском. Враг обрушил на полуостров Мысхако удары страшной силы. На небольшой клочок земли, где защищались бойцы и командиры трех бригад 18-й армии, гитлеровцы обрушили 11 железнодорожных эшелонов металла. Фашистская авиация совершала по две тысячи самолето-вылетов в день, а атаки пехоты и танков следовали одна за другой. Однако достигнуть успеха противнику там не удалось. Защитники Малой земли проявили изумительную стойкость. [189]
Чтобы облегчить положение героических защитников Малой земли, командование Северо-Кавказского фронта решило силами 56-й армии вновь нанести удар в направлении южнее Крымской. Но, как показали события, этих сил было явно недостаточно, чтобы овладеть Крымской.
Маршал Советского Союза Г. К. Жуков писал впоследствии: «Разгром противника на подступах к станице Крымская и ее захват были возложены на одну 56-ю армию, силы которой были ограничены, а подкрепить ее серьезно ни Ставка, ни фронт возможности не имели. Армии предстояло преодолеть сильно укрепленную оборону, которую войска создали на подступах к станице»{42}.
Несмотря на неудачные попытки овладения Крымской и значительные потери, которые понесли войска 56-й армии, моральный дух личного состава оставался высоким. Он поддерживался всеобщим воодушевлением советского народа и его армии в связи с началом массового изгнания врага с временно оккупированных им территорий страны, целенаправленной и действенной партийно-политической работой, самоотверженными действиями командиров и политработников, коммунистов и комсомольцев, разумным и четким планированием боевых действий со стороны командующего армией и его штаба. «Планирование и подготовка операции, — пишет Г. К. Жуков, — были проведены А. А. Гречко со знанием дела и большой предусмотрительностью»{43}.
Почему же все-таки так долго не удавалось овладеть Крымской? Думаю, что исключительно потому, что не было достигнуто превосходства над противником в боевой технике. Ведь моральное превосходство над врагом, как и искусство командного состава, проявляет себя не иначе, как через материальную силу, применение оружия.
Теперь к подготовке наступления командование фронта относилось более основательно. В 56-й армии была создана танковая группа и второй эшелон, состоящий из особой стрелковой дивизии НКВД, 32-й стрелковой дивизии и танковой группы в составе двух танковых бригад.
Огневую поддержку армии осуществляли до 15 артиллерийских полков усиления, а содействовать наступлению с воздуха должна была вся авиация фронта (свыше 900 боевых самолетов).
Прибывший в штаб фронта заместитель Верховного Главнокомандующего Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, [190] ознакомившись вместе с наркомом Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецовым и генералом С. М. Штеменко с обстановкой, приказал перенести начало наступления с 20 на 25 апреля.
Маршал Г. К. Жуков детально ознакомился с обстановкой в 18-й и 56-й армиях. Я встречал его на командном пункте 56-й. Подкатили два «виллиса». Из одной машины вышел Г. К. Жуков. Невысокого роста, плотный, в маршальской форме и простых яловых сапогах. Тяжелая походка, строгий взгляд. Вместе с Георгием Константиновичем приехали маршал авиации А. А. Новиков и еще три генерала. Никакой охраны вместе с группой не было.
Все члены Военного совета были наслышаны, что приезд Г. К. Жукова в любую из армий являлся строгим экзаменом. Заслушав доклад командарма, маршал остался доволен подготовкой и планированием операции.
— Едемте теперь в войска, — сказал он.
Георгий Константинович побывал на КП дивизий первого эшелона и некоторых полков, в батальонах и ротах. Чувствовалось, что человеком он был бесстрашным. Все шло хорошо. У командиров и бойцов — боевое настроение, в беседах с маршалом в присутствии командарма и других генералов все они выражали горячее стремление скорее перейти в наступление, громить ненавистного врага.
Несмотря на то что маршал по-прежнему был внешне суров и немногословен, было заметно, как расправились строгие складки на его лице. Но вот мы, изрядно измазавшись мокрой глиной, прибыли на КП одного из полков. Навстречу вышел бравый подполковник и лихо доложил маршалу.
— Как дела, подполковник? — спросил Г. К. Жуков.
— Порядок, товарищ маршал! У Петрова{44} всегда порядок, — ответил командир полка.
— Плохая манера, подполковник, говорить о себе в третьем лице, — строго заметил маршал и шагнул вперед. Петров уступил ему дорогу.
Расходясь с подполковником в узкой траншее, Георгий Константинович, видимо, учуял запах спиртного:
— Вы что, пьяны?
— Выпил перед обедом, товарищ маршал, законных сто граммов, — ответил офицер.
Теперь и мы заметили, что выпил он, конечно, не только свои фронтовые. [191]
— Вы отстранены, подполковник, от командования полком, — строго отрезал маршал и, уже обращаясь к генералу Л. А. Гречко, добавил: — Назначьте нового командира полка.
В результате изучения положения дел в армии маршал Г. К. Жуков приказал перенести начало наступления с 25 на 29 апреля, распорядился усилить армию значительным количеством артиллерии и особенно гвардейскими минометами. Пожелав всем нам успеха в предстоящей операции, Георгий Константинович уехал.
29 апреля в 7 часов 40 минут после артиллерийской подготовки, длившейся более полутора часов, главные силы северной и южной ударных групп 56-й армии перешли в наступление. Атакующие цепи советских воинов были встречены сильным артиллерийским и пулеметным огнем. Пройдет немного времени — и наши артиллеристы научатся бить по врагу наверняка, сопровождать атаку огневым валом. А пока что они, да подчас и авиаторы, неважно выполняли свои задачи. Били в основном по площадям, в результате чего большинство вражеских огневых точек противника не было уничтожено и даже подавлено.
В первый день наступления гитлеровцы предприняли 6–8 контратак на разных участках. Но, несмотря ни на что, к исходу второго дня войска южной ударной группы продвинулись на 8 километров, обходя Крымскую с юга. Враг вынужден был оттянуть часть своих сил, расположенных севернее станицы. Этого мы как раз и ждали, произвели ночью перегруппировку своих сил и нанесли удар северной группой. Фашисты, не выдержав, попятились. Населенный пункт оказался зажатым в мощные клещи, которые вот-вот должны были сомкнуться. Почуяв угрозу окружения, немецкое командование вынуждено было начать сплошной отвод войск.
4 мая Крымская была освобождена. Без жертв для 56~й армии этот успех не обошелся. Но они были минимальными. А стоило бы увязнуть в фронтальных атаках, в затяжных боях за каждый дом, каждую улицу — и потери в людях и боевой технике были бы неизмеримо большими.
Освободив Крымскую, войска армии закрепились на достигнутых рубежах и приступили к подготовке прорыва так называемой Голубой линии обороны противника и изгнанию его с Таманского полуострова. [192]
Опасаясь, что в результате стремительного наступления сил Красной Армии кубанская группировка немецких войск может быть оттеснена к побережью и опрокинута в море, немецкое командование еще в январе 1943 года приступило к строительству оборонительных рубежей в низовьях Кубани, перерезая ими Таманский полуостров. На строительство системы оборонительных сооружений, получившей название Голубая линия, фашисты согнали все трудоспособное население. За четыре с лишним месяца было построено несколько оборонительных рубежей с промежутками между ними от 5 до 25 километров. Собственно Голубая линия была на центральном участке, в полосе наступления 56-й армии. Все населенные пункты, высоты и другие выгодные складки местности противник превратил здесь в мощные опорные пункты. Передний край центрального участка Голубой линии прикрывался густой сетью проволочных заграждений, завалов и минных полей общей глубиной до 500 метров. Берлинские газеты в те дни писали, что на Тамани все спокойно и что, мол, доблестные солдаты клянутся своему фюреру превратить Голубую линию в неприступную крепость. Немцы считали, что они действительно создали непреодолимый рубеж обороны.
Но мы были другого мнения. Военный совет армии и штаб начали разрабатывать план операции по разгрому вражеских войск на Таманском полуострове.
Был получен приказ командующего фронтом готовиться к прорыву Голубой линии. И мы готовились. Главное внимание уделялось всем видам разведки. Основные усилия разведывательных подразделений наземных войск и авиации были направлены на то, чтобы вскрыть систему обороны противника на всю глубину Голубой линии, установить точное начертание и расположение траншей, ходов сообщения, минных полей, проволочных заграждений, выявить огневые точки, дзоты и блиндажи, огневые позиции артиллерии и минометов, нумерацию и группировку войск, следить за перегруппировкой войск противника. В полосе армии разведчики повсеместно проникали во вражеский тыл, захватывали гитлеровских солдат и офицеров, документы, добывали различные важные сведения и образцы оружия, которым располагал противник. Генерал А. А. Гречко впервые внедрил передовые армейские наблюдательные пункты. С них вели наблюдение офицеры разведывательного и оперативного отделов армии, действовали группы разведчиков, сформированные из бывших истребительно-диверсионных отрядов. Армейские наблюдательные пункты имели прямую связь с [193] разведотделом армии, наиболее важные сведения докладывались начальнику штаба армии генерал-майору А. А. Харитонову и непосредственно командарму. Это значительно повышало оперативность доведения данных о противнике до командования дивизий и корпусов.
Здесь уместно сказать несколько слов о начальнике штаба армии. Генерал А. А. Харитонов был прямой противоположностью волевому, собранному и властному генералу А. Г. Ермолаеву — начальнику штаба 12-й и 47-й армий. А. А. Харитонов был до предела скромным человеком. Я сначала даже сомневался, сумеет ли он сработаться с командармом, так как вначале Андрей Антонович не раз высказывал неудовлетворение робостью своего начальника штаба. Однако впоследствии все уладилось, потому что у мягкого и даже застенчивого А. А. Харитонова было исключительно развито чувство долга. И командующий армией не мог это не оценить. Вечно невыспавшийся, забывавший о еде, начальник штаба всегда был на ногах. Но зато все распоряжения, которые отдавал командарм, выполнялись в срок в любое время суток. Иногда А. А. Гречко за обедом или ужином, обращаясь ко мне, дружески подшучивал:
— Евдоким Егорович, ты лично отвечаешь за жизнь начальника штаба. Умрет ведь человек с голоду...
Я тут же принимал меры к «спасению» генерала Харитонова, но почти всегда они были безуспешными: у него, как правило, была такая срочная работа, которую невозможно отложить ради еды.
Особенно много внимания Военный совет и лично командарм уделяли так называемым группам дальней разведки, которые наиболее активно работали в период, предшествовавший наступлению на Голубую линию, и во время преследования врага на Кубани и Таманском полуострове. Идею дальней разведки А. А. Гречко будет развивать на протяжении всей войны. В Карпатах это выльется в мощные передовые отряды дивизий, которые проникали в тылы противника, сеяли там панику, захватывали важнейшие коммуникации и объекты и удерживали их до подхода своих войск, ускоряли темпы наступления.
А сейчас пока небольшие группы по 5–6 человек проникали через Голубую линию, забрасывались на парашютах во вражеский тыл и передавали оттуда ценные сведения, доставляли «языков».
Генерал А. А. Гречко лично знал многих разведчиков дальнего действия, частенько собирал их и лично инструктировал, душевно беседовал с ними. Порой мне казалось, что [194] он в глубине души завидовал опасной, но славной работе разведчиков и, не будь командующим, сам бы пошел вместе с ними. За каждую удачную вылазку Андрей Антонович щедро награждал их орденами и медалями. Особенно отличались старшины Богуславик и Терещенко, старшие сержанты Андрейчев, Стасюк, сержанты Бондарь, Курочкин, рядовые Грезин, Майоров, Сидоренко, Юшин и другие замечательные бойцы.
Старшина Богуславик, приземистый, крепко сбитый русоволосый и голубоглазый красавец, был любимцем А. А. Гречко. Из-за Голубой линии он доставил уже трех пленных, в том числе одного обер-лейтенанта. Но однажды он вернулся из тыла врага с пустыми руками, потеряв к тому же двух боевых товарищей. Да и у самого Богуславика под левым глазом отсвечивал громадный кровоподтек.
— Что случилось? — спросил Андрей Антонович.
— Та, — махнув рукой, с досадой произнес старшина, — багато можно говорыты, та ничого слухаты...
— А все-таки? — переспросил командарм.
Оказывается, разведку группа Богуславика провела успешно. Захватили в плен немецкого фельдфебеля, целый день укрывались вместе с ним, а ночью двинулись в обратный путь. Все шло хорошо.
— Фельдфебель, — рассказывал раздосадованный Богуславик, — уже к нам привык, отлично понимал все наши знаки. Но на этой же чертовой Голубой линии негде иголкой ткнуть, везде фрицы, вот и пришлось под носом у них пробираться. Тут фельдфебель, гадюка, и заорал благим матом. Я его, само собой, тут же прикончил, да было поздно... Еле отбились... Жалко Смирнова и Коровина, — понурив голову, закончил свой рассказ Богуславик.
Командарм пожурил старшину за опрометчивость, но вместе с тем посоветовал ему не падать духом.
— За одного битого двух небитых дают, и то не берут, так ведь? — сказал он и, с улыбкой взглянув на лихого, но притихшего теперь старшину, добавил: — А фонарь-то тебе, брат, с цветными стеклами подвесили...
— Так, товарищ командующий, то ж, як говорить на Украине, де ты бачив, щоб наука лизла в голову без дрюка, — отпарировал Богуславик.
Итак, на очереди дня было завершение освобождения Северного Кавказа, и нашей 56-й армии в выполнении этой сложнейшей задачи отводилась очень важная роль. По замыслу [195] Ставки Верховного Главнокомандования, в ходе Новороссийско-Таманской операции она должна была вместе с соединениями 9, 18 и 58-й армий при поддержке 4-й воздушной армии прорвать Голубую линию, рассечь вражескую группировку на части, стремительно выйти к переправам через Старую Кубань, отрезать гитлеровцам путь отхода в Крым, окружить и уничтожить их. На первом этапе операции 56-я нацеливалась на Гладковскую и Гостагаевскую.
При подготовке к операции политотделы армий и политуправление Черноморского флота, который должен был содействовать 18-й армии в освобождении Новороссийска, всю партийно-политическую работу по воспитанию у воинов наступательного порыва проводили в тесном взаимодействии друг с другом. Несмотря на то что мы, члены военных советов, начальники политотделов армий находились почти все время в частях, готовили коммунистов и весь личный состав, проверяли готовность к операции, устраняли недостатки, удовлетворяли нужды войск, организовывали работу политотделов соединений, партийных и комсомольских организаций, все-таки постоянно общались между собой, делились опытом работы по подготовке к предстоящим боям.
Долгая практика партийно-политической работы, ставшей моим жизненным призванием, убедила меня, что успех этой деятельности во многом определяется личностными качествами политработника. Массы бойцов любят не просто подготовленных и умелых политработников, а доброжелательных, жизнерадостных, щедрых, честных и мужественных людей.
И на фронте, и в мирные годы мне довелось познакомиться с очень многими политработниками, прекрасно сочетавшими в себе эти качества. И одним из таких людей, в ком талант политического воспитателя и руководителя и личные человеческие качества проявлялись особенно ярко, был полковник Леонид Ильич Брежнев, который занимал должности заместителя начальника политуправления Южного фронта, а затем начальника политотдела 18-й армии и с которым мне посчастливилось неоднократно встречаться.
Многочисленные беседы с Л. И. Брежневым, совместная работа с ним, участие в одних и тех же боях позволяют, надеюсь, мне рассказать о некоторых наиболее характерных чертах Леонида Ильича, которые я подметил в то, ставшее теперь далеким, суровое время.
Я никогда не видел начальника политотдела 18-й армии скучным, унылым, отчаявшимся даже в самые трудные, самые, казалось, безвыходные минуты фронтовых будней. Он [196] всегда был в приподнятом настроении, собранным и целеустремленным. Во всем облике полковника Л. И. Брежнева чувствовались интеллектуальное богатство, душевная щедрость и человеческая доброта.
Меня всегда поражали масштабность, широта и ясность суждений Леонида Ильича о задачах партийно-политической работы на фронте, о роли передовых идей в формировании моральной силы бойцов и командиров.
— Человечество еще в седой древности убедилось, — говорил однажды Л. И. Брежнев, — что кроме силы физической у людей есть сила духовная — верность своим убеждениям, убежденность в своей правоте, непоколебимость перед трудностями, бесстрашие. Сколько тысяч борцов отдали свои жизни за светлое будущее человечества задолго до того, как это будущее становилось действительностью. Вот в чем проявлялась огромная преобразующая сила передовых идей. Вооруженные этими идеями люди становились несгибаемыми, сознательно шли даже на смерть и не считали ее поражением... Довести до каждого бойца и командира мысль о том, что материальные и духовные блага социализма завоеваны ценой жизни их дедов и отцов, — святая обязанность нас, политработников. Так прежде всего можно сформировать в человеке чувство его высокой личной ответственности за судьбу Родины.
Ничто, пожалуй, так не характеризует человека, как его суждения об окружающей действительности, о понимании своих классовых интересов. Как-то после одного из совещаний я и К. С. Грушевой заговорили с Л. И. Брежневым о воспитании у бойцов и командиров ненависти к фашистским захватчикам.
— Ненависть к врагу — это не только злость, — задумчиво произнес Леонид Ильич, а затем, воодушевляясь, с жаром заговорил о том, что ненависть к фашистам — гуманное чувство, возвышающее человека. — Она не имеет ничего общего с ненавистью, которую питают к нам враги социализма, ненавистью, продиктованной животным страхом обреченных классов, — начал пояснять свою мысль Л. И. Брежнев. — Обреченность порождает трусость, а трусость, как говорил Маркс, может быть энергична, только будучи жестокой... А советский человек добр. Его доброта проистекает из тех великих задач и целей, которые он призван решать: строить новый мир и защищать его от посягательств врагов. Однако он тверд и непримирим, безжалостен и непреклонен по отношению к тем, кто мешает рождению и развитию нового. В благородной ненависти советских людей к врагу вызывает [197] восхищение не только глубина этого чувства, но и его источник — вера в справедливость борьбы. — Леонид Ильич сделал паузу, прикурил погасшую папиросу и заключил: — Наша ненависть к фашистам от правоты, от правды, и потому она священна.
... Большая душа, как большой костер, издалека видна. Какую бы тему ни затрагивал полковник Л. И. Брежнев, он привносил в нее нечто свое: ясность, глубину понимания, душевную щедрость. Глядя в такие минуты на него, я думал о том, что такие люди в тяжелое для Родины, для народа, для армии время и сами становятся выше, значительнее в своих делах и поступках. Он говорил о тысячах самоотверженных борцов, которые в борьбе, в лишениях, в самопожертвовании ради возвышенной идеи находили глубокое личное счастье, потому что и сами были в этом убеждены, испытывали величайшее счастье от выполнения своего долга, долга своего поколения перед Родиной, перед будущими поколениями своих соотечественников. Леонид Ильич был на войне с самого ее начала. Горечь утрат, невиданные трудности отступления не надломили, а закалили его, сделали еще более мужественным, целеустремленным, настойчивым.
Полковник Л. И. Брежнев умел оперативно решать главные вопросы партийно-политической работы, вытекающие из характера боевой деятельности армии, но при этом никогда не забывал о личной работе в полках, батальонах, ротах, о работе с красноармейскими массами.
— Партийно-политическая работа, — не раз повторял Леонид Ильич, — это прежде всего человековедение, то есть глубокое знание дум, чаяний, настроений бойцов. Одно дело видеть войну из штаба или политотдела армии, а другое — смотреть на нее из окопа. Воспитывать людей через командиров и политработников дивизий и полков, как говорят, быть воспитателем воспитателей — важная, но не единственная сторона многогранного процесса воздействия на массы воинов. Успех всей партийно-политической работы, в том числе и воспитания воспитателей, определяется прежде всего тем, как изучаются и учитываются нужды бойца, его морально-психологические качества...
Как-то Л. И. Брежнев рассказывал мне:
— Находясь в одной из рот, я спросил: «Ну как, товарищи, можно жить в окопах?» Так знаешь, что мне ответили? «Жить нельзя, товарищ полковник, а находиться вполне можно». Вот какой прекрасный у нас народ!
Жизнь и душу солдата, его быт и нужды Леонид Ильич [198] знал превосходно. Он всегда был там, где трудно, где образовывалось по каким-нибудь причинам узкое место.
Читатель хорошо знает о той роли, какую играл Л. И. Брежнев в высадке десанта и удержании плацдарма под Новороссийском по его книге «Малая земля».
Леонид Ильич всегда был полон впечатлений, творческих планов, замыслов, которыми щедро делился, и так же охотно он изучал опыт коллег. Однажды во время какого-то совещания он передал мне истрепанный листок армейской газеты и, указав на одну из заметок, сказал:
— Возьми, Евдоким, почитай. Коряво, но, знаешь, по-своему талантливо...
Заметка оказалась действительно интересной и забавной, хотя написана была, прямо скажем, далеко не в изысканном стиле. Это была памятка десантнику, написанная Ц. Л. Куниковым.
«Враг хитер, а ты будь еще хитрее! — говорилось в ней. — Враг нахально прет на рожон, бей его еще нахальнее! Идешь в бой — харча бери поменьше, а патронов побольше. С патронами всегда хлеба добудешь, если его не хватит, а вот за харч патронов не достанешь. Бывает, ни хлеба, ни патронов уже нет, тогда вспомни: у врага есть оружие и патроны, бей фашистов их же боеприпасами. Пуля не разбирает, в кого она летит, но очень тонко чувствует, кто ее направляет. Добудь боем оружие врага и пользуйся им в трудную минуту. Изучи его, как свое, — пригодится в бою».
Памятку эту начальник политотдела 18-й армии привез с Малой земли и тут же распорядился поместить ее в армейской газете. За нарочито-грубоватым стилем памятки Леонид Ильич сумел разглядеть ее существо, ее искренность, ее пафос и действенность.
Разговор об этом продолжался и во время обеда в командирской землянке. За столом сидели Л. И. Брежнев, К. Н. Леселидзе, А. А. Гречко, С. Е. Колонин, С. Г. Горшков и я.
— Вот ведь как бывает, — говорил Л. И. Брежнев. — Иного командира или штабного работника порой приходится уговаривать выступить перед бойцами. Здесь же наоборот. Высадившись на Малую землю, командир понял, что силенок у него маловато. Он ищет дополнительное оружие и находит его. Простым карандашом на листке из командирского блокнота он пишет памятку-обращение к своим бойцам. Пишет — как может, пишет — как думает, но попадает в точку. Памятка с быстротой молнии облетела десантников, ободрила, еще крепче спаяла их, мобилизовала силы каждого [199] бойца. Так мог поступить только умный от природы человек, настоящий советский командир. Эх, увидели бы вы майора Куникова, вы бы все поняли!..
Теперь Героя Советского Союза майора Цезаря Львовича Куникова, легендарного командира десантников на Малой земле, знает вся страна. Но Леонид Ильич Брежнев был чуть ли не первым старшим начальником, кто открыл этого человека. В прошлом инженер, редактор газеты «Машиностроение», Ц. Л. Куников добровольцем ушел на фронт. К осени 1942 года он уже считался лучшим офицером морской пехоты. К важному поручению — высадке десанта — Куников отнесся со всей ответственностью, лично отбирал бойцов в отряд, беседовал с каждым из 800 бойцов и командиров, большинство которых были коммунистами и комсомольцами.
Операции предшествовала напряженная и жесткая учеба. Учили бойцов всему: быстро действовать при захвате берега, вести рукопашный бой. владеть всеми видами оружия.
Высадка десанта в районе Станички произошла с быстротой молнии. Неожиданность и стремительность действий куниковцев ошеломили врага. В течение 10 дней отряд майора Ц. Л. Куникова и подошедшие подкрепления захватили плацдарм площадью около 30 квадратных километров. Советские десантники держали его семь месяцев.
Гитлеровское командование приказывало ликвидировать советский десант любыми средствами. Против него были сосредоточены 5 фашистских дивизий, ежедневно по нескольку часов плацдарм бомбила вражеская авиация, кромсала артиллерия. Но все было тщетно. Это был плацдарм героев, плацдарм мужества.
Военный журналист Герой Советского Союза С. А. Борзенко, участник боев на Мысхако, писал: «Малая земля стала родиной мужества и отваги. Со всех сторон спешили туда отчаянные души, горевшие неугасимой местью. Тот, кто попадал на плацдарм под Новороссийск, становился героем... Там не было метра площади, куда бы не свалилась бомба, не упала мина или снаряд. Семь месяцев вражеские самолеты и пушки вдоль и поперек перепахивали землю, на которой не осталось ничего живого — ни зверей, ни птиц, ни деревьев, ни травы. Никого, кроме советских воинов»{45}.
Много пробитых пулями и осколками партийных и комсомольских билетов было привезено потом в политотдел с [200] этой обагренной кровью земли. Погиб и прославленный командир десантников майор Цезарь Куников.
Полковник Л. И. Брежнев принимал все меры, чтобы воины-малоземельцы ни минуты не чувствовали себя оторванными от Родины. Здесь в глубоких землянках демонстрировались кинофильмы, выступал армейский ансамбль, выпускалась многотиражная газета. На Малой земле частенько бывал начальник политотдела 18-й армии. Его знали в лицо все красноармейцы и офицеры. В землянках, траншеях, где он появлялся, вокруг него тотчас собирались бойцы, и начиналась дружеская беседа. Умел Леонид Ильич вовремя обменяться с солдатами шуткой, поднять их настроение.
А однажды Л. И. Брежнев вдруг заговорил со мной о мирной жизни после войны.
— Когда закончится война, — сказал он мечтательно, — наверное, будет трудно понять, что наступил конец бесконечным боям, что вечером после работы можно вернуться домой, к семье, читать толстые книги, спать под собственной крышей, вставать ровно в шесть или в семь, завтракать из тарелки, а не из солдатского котелка, переходить реки по мосту, а не вброд... Сколько места для жизни тогда будет, сколько свободы!..
...Пройдет еще ровно полтора года, и враг будет повержен... Наступил мир. Тридцативосьмилетний генерал Л. И. Брежнев стал участником Парада Победы. Миллионы советских людей обрели радость мирной жизни. Обрел ее и Леонид Ильич, хотя мирный созидательный труд потребовал от него не меньше усилий и мужества, чем война. Обладая громадным жизненным опытом и организаторским талантом, он на различных постах внес выдающийся вклад в послевоенное возрождение Родины и сейчас неутомимо трудится над укреплением партии и Советского государства. Партия доверила Леониду Ильичу Брежневу самые высокие в стране посты — Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР, Председателя Совета Обороны СССР, и он проявил себя в этой многогранной и плодотворной деятельности как выдающийся политический деятель ленинского типа.
...А тогда, в 1943 году, полковник Л. И. Брежнев настойчиво искал вместе со своими соратниками пути разгрома врага на Таманском полуострове, щедро делился с ними опытом партийно-политической работы и сам изучал формы деятельности политотделов 56-й и 9-й армий. У Леонида Ильича, помнится, вызывал большой интерес опыт наших армий по организации дальней разведки, огневой разведке [201] минных полей противника, работы по вводу в строй молодого пополнения.
Все мы, помогая друг другу, готовили бойцов и командиров к решительным боям, в ходе которых на Кубани должны были прозвучать последние залпы.
В ночь на 10 сентября перешла в наступление 18-я армия, наш сосед слева. Ее соединения при поддержке кораблей Черноморского флота должны были осуществить первый этап операции — освободить от немецко-фашистских захватчиков Новороссийск.
После мощной обработки артиллерийским минометным огнем и массированными ударами авиации позиций врага, укрепившегося на южной и восточной окраинах города, и одновременного обстрела порта и всего побережья на берег в порту стали высаживаться один за другим отряды моряков-десантников, которые с ходу вступали в бой. С плацдарма на Мысхако и от цементного завода «Октябрь» начали наступление сухопутные группы 18-й армии. Весь день они вели кровопролитные бои. Успех сначала был достигнут незначительный. Но в последующие дни, после того как командующий фронтом усилил сухопутную группу своими резервами — стрелковой дивизией и танковой бригадой, темпы наступления резко возросли.
Успешным действиям соединений и частей, действовавших в районе Новороссийска, конечно, в значительной мере способствовало то, что 11 сентября в наступление перешла 9-я армия, а наша 56-я вела на центральном направлении непрерывную разведку боем. Таким образом, силы гитлеровцев оказались скованными по всему фронту. А в результате того, что утром 14 сентября и наши соединения после мощной артиллерийской подготовки тоже перешли к активным боевым действиям и стали наносить удары на Киевское, Молдаванское и Нижнебаканскую, способность к сопротивлению у новороссийской группировки противника окончательно упала.
16 сентября Москва салютовала воинам Северо-Кавказского фронта и морякам Черноморского флота, которые и этот день полностью очистили от немецко-фашистских захватчиков город и порт Новороссийск.
Освобождение Новороссийска в значительной мере способствовало тому, что соединения нашей армии начали развивать наступление еще успешнее. После напряженных боев они преодолели центральный участок Голубой линии и выбили [202] фашистов из Крымской, Киевского, Молдаванского и Неберджаевской. Все эти населенные пункты были превращены немцами в мощнейшие узлы сопротивления.
Отступая, гитлеровцы так торопились оторваться от преследования и выйти к Керченскому проливу, где видели путь к своему спасению, что бросали склады с вооружением, боеприпасами и продовольствием, взрывали пушки, автомашины, тягачи.
Продвижение наших соединений вперед было по-настоящему стремительным. Это убедительно показывает хронология событий.
19 сентября. Правофланговые дивизии вплотную подошли к сильно укрепленным станицам Гостагаевская и Варениковская и вскоре овладели ими. Южнее противник тоже был выбит из целого ряда населенных пунктов.
24 сентября. Осуществлен умелый маневр, и левофланговые соединения западнее Гостагаевской вышли к Витязевскому лиману, потом отшвырнули вражеские дивизии за реку Старая Кубань и приблизились к еще одному рубежу обороны, который был подготовлен гитлеровцами между лиманами Ахтанизовский и Кизилташский.
2 октября. Позади Старая Кубань, участок плавней, взломанная между лиманами вражеская оборона, впереди — станица Старотитаровская, крупный и сильно укрепленный населенный пункт. Гитлеровцы отчаянно сопротивляются. Активным минометным и артиллерийским огнем, частыми контратаками при поддержке большого количества танков они стремятся остановить продвижение наших частей. Но воины армии, отразив все контратаки и нанеся фашистам большой урон в живой силе и технике, освободили Старотитаровскую.
4 октября. Соединения 56-й армии с ходу овладели станицей Вышестеблиевская. Появилась возможность зайти в тыл немецко-фашистским войскам. Генерал А. А. Гречко повернул соединения армии на север. Еще один удар — и таманская группировка оказалась расколотой надвое. Северная ее часть была зажата в клещи с юга силами нашей армии, а с севера — соединениями 9-й армии. Фашистам ничего не оставалось делать, как без сопротивления оставить последний опорный пункт на севере Таманского полуострова — станицу Ахтанизовская и прорываться к Кучугарам.
Гитлеровцы, предвидя свою участь — кроме перспективы быть сброшенными в холодную воду Керченского пролива, [203] у них ничего не было, — отчаянно держались за каждый населенный пункт. Но эти их попытки были тщетными.
8 октября. Последние суровые бои за Кучугуры, Фонталовскую и Татарский. Войска противника полуокружены. Вечером после получасовой артиллерийской подготовки наши соединения начали решительно теснить фашистов к морю.
9 октября. Бои продолжались до рассвета. Сосредоточившись на узкой полоске таманской земли — косе Чушка, остатки фашистской группировки огрызались с отчаянием обреченных. И они действительно обречены. Овладев последним населенным пунктом на полуострове — поселком Ильич, части 56-й окончательно прижали фашистов к морю и к 7 часам утра вместе с десантом морских пехотинцев, высадившихся на косу Тузла, завершили их уничтожение-
Путь войскам 56-й армии теперь преграждали лишь холодные волны широкого пролива, настолько напичканного минами, и нашими и немецкими, что моряки с горькой иронией шутили: не вода, мол, за бортом, а суп с клецками.
Сведения агентурной, воздушной и морской разведки сводились к одному: крымские берега укреплены дотами, сделанными из бетона, замешанного на новороссийском цементе, в несколько рядов прикрыты колючей проволокой, непроходимыми полосами минных полей, надолбами и противотанковыми рвами. 56-й армии предстояло форсировать Керченский пролив и ворваться на берег Крыма. Задача эта была чрезвычайно сложной.
Атаку Крымского побережья намечалось провести в ночь на 1 ноября. Генерал-лейтенант А. А. Гречко вместе с другими членами Военного совета, со своим испытанным штабом занялся разработкой плана новой операции. Однако ни командарму, ни мне не довелось принять участие в освобождении Крыма. В середине октября, когда все расчеты были уже готовы, Ставка Верховного Главнокомандования назначила А. А. Гречко заместителем командующего Воронежским фронтом, а мне вскоре предстояло отправиться на учебу. [204]