Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

В преддверии Октября

Во флот я попал в 1911 году, когда был призван на военную службу в царскую армию. Направили меня в Гельсингфорс, где была тогда стоянка одного из отрядов Балтийского флота, на крейсер «Диана». На этом корабле я и прослужил матросом вплоть до Октябрьской революции.

Вскоре после моего прихода на «Диану», в начале 1912 года, мы встали на ремонт в Кронштадте, где находилась ремонтная база. Кронштадт в то время был революционным центром Балтийского флота. Население его составляли моряки, рабочие судоремонтных заводов да многочисленный портовый люд. Среди кронштадтцев было немало большевиков, поддерживавших регулярную связь с Питером, с Петербургским комитетом большевиков.

Кронштадтцы, ездившие в Петербург, и питерские рабочие, приезжавшие в Кронштадт, нередко привозили большевистские листовки, а потом, когда начала выходить газета «Правда», и ее. Они знакомили нас с политическими событиями, помогали вести работу на кораблях.

Летом 1914 года грянула мировая война, Обстановка сразу резко изменилась. Боевые корабли в Кронштадте стали бывать редко, связь у матросов с берегом нарушилась, да и с командами других судов поддерживать связь стало куда труднее. Суда уходили на боевые задания мелкими группами, значительную часть времени находились в плавании, а когда и возвращались на основные базы — в Гельсингфорс, Або, Ревель, — матросов на берег почти не пускали.

Трудно было в таких условиях встречаться с товарищами, вести партийную работу. И все же к середине 1915 года на ряде кораблей возникли крепкие большевистские группы, налаживалась связь между ними.

Однако развернуть работу как следует не удалось. В декабре 1915 года большевистская организация Балтийского флота была обезглавлена. Царская охранка выследила и арестовала Ховрина, Сладкова, Филиппова, ряд других активных большевиков-балтийцев. Установившиеся было связи оборвались. Каждому из уцелевших большевиков пришлось вести работу у себя на корабле чуть не в одиночку, на свой страх и риск, без достаточной помощи, без столь нужной партийной литературы.

Между тем чем дальше тянулась война, тем больше росло недовольство среди моряков, тем сильнее становилось революционное брожение в матросской массе.

В 1915–1916 годах то на одном, то на другом корабле вспыхивали волнения. Матросы линейного корабля «Гангут» в октябре 1915 года подняли мятеж. Это выступление было жестоко подавлено. Команду «Гангута» расформировали, несколько сот моряков отправили в штрафные части, в пехоту, а человек пятнадцать — двадцать пошло на каторгу.

По приказу командующего флотом на подавление мятежа были посланы команды разных судов. Получил приказ выделить людей на эту операцию и командир «Дианы» капитан первого ранга Иванов 7-й{1}. Однако командир нашего корабля уклонился от исполнения этого приказа. Он доложил командующему флотом, что крейсер только что пришел из похода, команда устала, надо проводить генеральную уборку и выделить людей трудно. Так и сошло. Матросы «Дианы» в усмирении мятежа не участвовали.

В 1916 году чуть не вспыхнули волнения и у нас, на «Диане». Все началось с солонины. Однажды нам на обед дали борщ из гнилой солонины. Матросы возмутились. Команда дружно отказалась от обеда. По тем временам это был настоящий бунт. Трудно сказать, чем бы все это кончилось при другом командире. Но командир «Дианы» Модест Васильевич Иванов, хоть и был офицером высокого ранга, относился к матросам вполне по-человечески. Да и огласки боялся, не хотел скандала. По его приказу весь личный состав корабля выстроили на верхней палубе. Командир «Дианы» вышел к команде в парадной форме, при орденах.

— Мне, — заявил он торжественно, — в условиях военного времени дана неограниченная власть. В случае бунта могу даже взорвать судно. Но пользоваться своей властью сейчас не буду. Сами, надеюсь, одумаетесь.

— Зачинщиков я не ищу, — закончил Иванов 7-й, — беспорядки приказываю прекратить. Если не кончите, пеняйте на себя. Тогда обязательно найду, кто заварил эту кашу, и всех повешу на клотике. Вверх ногами! Так и знайте.

— Угроза командира кое на кого подействовала, настроение спало, да и кормить стали лучше.

Конфликт кончился мирно.

Хотя выступления на отдельных судах и были разрозненны, хотя они жестоко подавлялись, но ни полностью предотвратить их, ни скрыть от всего флота царское правительство и командование были уже не в силах. Революционный подъем среди матросской массы рос и ширился, перекатывался с корабля на корабль. Над Балтийским флотом гремели грозные раскаты нараставшей революционной бури.

...В конце февраля 1917 года по боевым кораблям, сосредоточившимся после окончания навигации в Гельсингфорсе, поползли слухи о революционных выступлениях питерских рабочих и солдат, о волнениях в Кронштадте, в Ревеле. Слухи становились все настойчивей, все упорней, передавались от матроса к матросу, с корабля на корабль. С каждым часом, с каждой минутой нарастало напряжение. Толчком к взрыву послужил приказ командующего флотом Балтийского моря адмирала Непенина, в котором сообщалось об отречении Николая II от престола и переходе власти в руки Временного комитета Государственной думы. Ненавистный адмирал заявлял, что в Ревеле, мол, начались беспорядки, но он, командующий, «со всем вверенным ему флотом откровенно примыкает к Временному правительству» и в Гельсингфорсе не допустит никакого нарушения порядка, никаких демонстраций и манифестаций.

Приказ Непенина зачитали на кораблях 3 марта, и в тот же вечер поднялся весь флот, стоявший в Гельсингфорсе.

Застрельщиками выступили матросы «Андрея Первозванного». Поздним вечером на клотике броненосца ярко засияла красные лампы. Восставший корабль просемафорил всей эскадре: «Расправляйтесь с неугодными офицерами. У нас офицеры арестованы». Вслед за «Андреем Первозванным» поднялись и другие; красные лампы загорелись на всех боевых кораблях.

У нас на «Диане» было тогда всего трое большевиков: Марченко, Манаенко и я. Мы сразу же захватили инициативу в свои руки, и Манаенко поднял красную лампу на нашем, корабле. Тут же мы разоружили всех офицеров и загнали их в кают-компанию, где и заперли. Ни один из офицеров не рискнул оказать сопротивление.

4 марта утром «Андрей Первозванный» поднял сигнал: «Выслать по два делегата от каждого судна на берег». Со всех судов двинулись на берег делегаты. Пошли и мы с «Дианы» (я был одним из делегатов). Это было первое собрание делегатов всех судов. На собрании был создан Совет депутатов. В тот же день на всех кораблях были избраны судовые комитеты. Делегаты с судов рассказывали на собрании о зверствах отдельных офицеров, ярых приверженцев самодержавия, об издевательствах, которые они чинили над матросами. Наиболее злостные из них по приговору команд были расстреляны. Приговор привели в исполнение прямо на льду, возле транспорта «Рига». С «Дианы» были расстреляны двое: старший офицер и старший штурман, сущие изверги. Остальные офицеры в тот же день, 4 марта, были освобождены на всех кораблях и вернулись к исполнению своих обязанностей.

Лютой ненавистью ненавидели матросы командующего флотом адмирала Непенина, прославившегося своей жестокостью, своим бесчеловечным обращением с матросами. Когда утром 4 марта Непенин отправился в сопровождении своего флаг-офицера лейтенанта Бенклевского в город, на берегу их встретила толпа матросов и портовых рабочих. Из толпы загремели выстрелы, и ненавистный адмирал рухнул на лед.

В Гельсингфорсе был установлен твердый революционный порядок. По всем улицам стояли матросские патрули. Не было ни грабежей, ни насилий, не было никаких хулиганских выходок, ни одного серьезного инцидента. Несмотря на то, что стояли еще лютые морозы, а моряки ходили в бушлатах, ботинках да бескозырках, никто не отказывался идти на дежурство, не пропускал своей очереди.

Греха таить нечего — среди матросов водились любители выпить. Но в эти дни их словно подменили.

Начальник местного жандармского управления генерал Фрайберг попытался было споить моряков, внести разложение в их среду. Числа 5–6 марта по его распоряжению в Гельсингфорс доставили несколько цистерн спирта. Жандармские агенты начали рыскать среди матросов и подбивать их на разгром вокзала, убеждая матросов захватить цистерны и поделить спирт. Никто, однако, на эту провокацию не поддался. Спирт конфисковали, а Фрайберга и его подручных арестовали.

Был у меня на «Диане» приятель Егор Королев, большой любитель выпить. Встречаю его как-то на палубе. Настроение, вижу, у него приподнятое, вид возбужденный.

— Чего это, — спрашиваю, — с тобой случилось? Вроде как бы ты сам не свой.

— Да понимаешь, какое дело... Ходил сейчас с ребятами на вокзал, спирт захватывать.

— А, ну тогда ясно. Хватанул, значит, там как следует.

Егор разъярился, даже побагровел:

— Ты что, очумел? Нешто сейчас время пить? Никто из ребят и капли в рот не взял. Все чин по чину. Вагоны со спиртом мы захватили и охрану выставили, чтоб всякой шантрапе неповадно было. Ну, думаю, раз Егорка от дарового спирта отказался, значит, понимает что к чему.

Февральская революция внесла в жизнь флота коренные перемены. Широкие матросские массы втягивались в гущу политической жизни. К политике потянулись все. Не было, кажется, ни одного балтийца, который остался бы в стороне от нее. На кораблях и на берегу постоянно шли собрания, митинги. Уже 5 марта был создан Совет депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта, переименованный в апреле в Гельсингфорсский Совет депутатов армии, флота и рабочих. Избирались комитеты и на судах. В середине апреля был образован Центральный Комитет Балтийского флота, или Центробалт, вставший во главе всех флотских комитетов Балтийского моря.

Первый состав Центробалта не избирался на съезде, просто наиболее крупные суда делегировали в комитет своих представителей. Известное количество мест было предоставлено Кронштадту, Ревелю и другим базам Балтийского флота. С «Дианы» в состав Центробалта делегировали меня, потом я избирался уже на съездах моряков Балтийского флота и оставался членом Центробалта вплоть до ноября 1917 года, до своего перехода на работу в Петроград.

С первых же дней революции большевики развернули по всему флоту самую энергичную, живую работу.

Почти на всех кораблях уже к середине марта оформились большевистские партийные организации и образовался Главный судовой коллектив РСДРП (б). Крепкую помощь нам оказала группа товарищей, приехавших в Гельсингфорс из Кронштадта: Ильин Женевский, Пелихов, Жемчужин. Вернулись арестованные в 1915 году матросы-большевики Ховрин, Марусев.

В конце марта мы создали Свеаборгский матросский коллектив РСДРП (б), а в начале апреля провели первое Гельсингфорсское общегородское собрание представителей большевистских партийных организаций от каждой организации было по одному, по два представителя. От большевиков «Дианы» нас было двое: я и еще один товарищ. Стояла уже весна. До берега мы добирались уже на шлюпках, а не по льду, как приходилось в первые дни революции.

Общегородское собрание представителей большевистских организаций избрало Гельсингфорсский комитет РСДРП (б). Каждую кандидатуру в состав комитета обсуждали самым придирчивым образом. Во время обсуждения кандидат должен был выйти из зала, где шло собрание, и возвратиться только тогда, когда все желающие высказывали о нем свое мнение. В комитет избрали Ховрина, Жемчужина, еще ряд товарищей. Выбрали и меня.

Незадолго до собрания, в последних числах марта, нам удалось наладить свою газету «Волна». 30 марта вышел уже первый помер.

Сначала «Волну» печатали в какой-то финской типографии, потом достали печатный станок и в помещении, где ранее находилось сыскное отделение, а после Февраля разместились Гельсингфорсский комитет большевиков и редакция «Волны», оборудовали свою небольшую типографию. Работали в газете Дмитриев, Жемчужин, Ильин-Женевский, другие товарищи, а также приехавшие из Петрограда работники, направленные к нам Центральным Комитетом большевиков.

«Волна» играла большую роль в завоевании матросской массы на сторону большевиков. Расходилась она по всем кораблям, по всему флоту. Отправляли мы ее и в Питер. Ехавшие в Петроград матросы прятали номера газеты в форменки, в штаны и доставляли их по назначению. Иначе провезти было нельзя: революция революцией, а в Белоострове, на границе Финляндии с Россией, стоял таможенный пост и большевистские газеты отбирал, хоть они и были легальными. Вот и приходилось прибегать к разным уловкам.

Средств для издания газеты поначалу не было, и мы решили создать железный фонд «Волны»: по кораблям пустили подписные листы и быстро собрали необходимую сумму. Деньги эти шли не только на газету, на них существовали и партийные работники, не служившие на кораблях, и представители ПК и ЦК, приезжавшие в Гельсингфорс. Часть денег посылали в ЦК. Сами мы — матросы, жили в это время скверно, с питанием было трудно, но на себя из собранных денег никогда не тратили ни копейки.

Постепенно наладилась регулярная связь с Петербургским и Центральным комитетами партии. В апреле в Гельсингфорс приехало несколько крупных партийных работников, направленных ЦК к нам на работу: Залежский, несколько позже Старк, другие товарищи. Особенно активно работал Залежский (партийная кличка у него была «Владимир»), он вскоре стал одним из руководителей Гельсингфорсского комитета большевиков. Постоянно бывали в Питере отдельные работники нашего комитета, не раз довелось бывать в Центральном Комитете и мне.

Впервые я был в ЦК в начале мая 1917 года. Мы приехали в Питер вдвоем с товарищем, тоже балтийцем, чтобы доложить Центральному Комитету о работе Гельсингфорсского комитета большевиков и получить указания.

Прямо с вокзала мы направились на Б. Дворянскую улицу, где в особняке бывшей царской фаворитки балерины Кшесинской, невдалеке от Петропавловской крепости, разместились после Февральской революции большевистские организации. Там помещались Военная организация большевиков, Петербургский и Центральный комитеты партии.

Добравшись до дворца Кшесинской и выяснив у толпившихся в просторном зале солдат, где находится Центральный Комитет, мы поднялись на второй этаж. Вот и ЦК. Вошли. Смотрим — большая комната, шумно, много народу — солдаты, рабочие. Стоят маленькими группами, оживленно разговаривают. Мы сперва и решить не могли: к кому же обратиться, с кем разговаривать? Видим, у стола стоит человек, густые черные волосы, бородка, пенсне. Говорит уверенно, энергично. К нему особенно внимательно прислушиваются.

Толкнул я в бок одного солдата, соседа, спрашиваю:

— Это кто же такой лохматый за столом? Солдат посмотрел на меня этак снисходительно и отвечает:

— Ты что, не знаешь, что ли? А туда же — матрос. Лохматый! Скажет тоже. Свердлов это. Яков Михайлович.

Между тем Яков Михайлович нас сразу заприметил. Кончил он беседу, выходит из-за стола — и к нам.

— Откуда, — спрашивает, — товарищи?

— От Гельсингфорсского комитета партии большевиков, — отвечаем.

— Ну вот и отлично, Рассказывайте, как у вас дела.

Стал он подробно нас расспрашивать о настроении на кораблях, в гарнизоне, в городе. Спрашивал, что делает комитет, как идет работа, кто входит в состав комитета. Интересовался людьми, расспрашивал, как работают Залежский и другие товарищи, направленные в Гельсингфорс Центральным Комитетом. Поинтересовался он и нами: давно ли в партии, во флоте, где работали до мобилизации. Слушал внимательно, пристально вглядываясь в собеседника, порой шутил, смеялся. Говорить с ним было легко. Вопросы он ставил четко, ясно. Советы и указания давал быстро, твердо, решительно. Кончили мы разговор, вышли от Якова Михайловича, мой товарищ и говорит: «Вот это человек! Боевой. Фамилия-то какая — Сверлов. Сверло, значит. Острое... Ну, да он и остер!»

С тех пор мы, балтийцы, приезжая в Питер, обычно бывали у Якова Михайловича Свердлова, от него чаще всего получали советы, указания.

Некоторое время спустя, в июне, там же, во дворце Кшесинской, в ЦК, я впервые встретил Владимира Ильича Ленина. Правда, говорить мне с ним тогда не довелось. Стоял я и беседовал о делах с кем-то из работников ЦК. Слышу, за моей спиной двое разговаривают. Вдруг одни, обращаясь к другому, называет его Владимиром Ильичем. Обернулся — Ленин! Оторопел я от неожиданности, смотрю во все глаза, а Ленин сказал что-то своему собеседнику, кивнул головой и вышел из комнаты...

* * *

Борьба за Балтийский флот развертывалась между тем вовсю. Матросы в своей массе слабо разбирались во всех тонкостях многочисленных платформ разных политических партий, многие причисляли себя к эсерам, на деле же сочувствовали большевистским лозунгам. Четкие и ясные требования большевиками о немедленном прекращении войны, о передаче земли крестьянам, введении 8-часового рабочего дня для рабочих отвечали самым сокровенным думам Матросов. Правда, в Гельсингфорсском Совете с первых дней революции большинство составляли меньшевики и эсеры, но и они вынуждены были прислушиваться к голосу матросов и нередко принимали наши большевистские резолюции.

Преобладание меньшевиков и эсеров в Совете объяснялось не только недостаточной политической зрелостью масс, но и тем, что среди меньшевиков и эсеров много было интеллигентов, людей образованных, хороших говорунов, умевших завоевать популярность. Всеми силами они стремилась захватить «высокие посты» в Совете, в Центробалте, работу же непосредственно в матросской массе вели плохо, неохотно. В организационном отношении меньшевики и эсеры были слабы. У них постоянно царил разброд, смешивались всякие течения и направления. Не было у эсеров и меньшевиков ни должной спаянности, ни дисциплины. Действовали они часто кто во что горазд.

В отличие от меньшевиков и эсеров большевики с первых дней революции представляли собой крепкую, сплоченную организацию, проникнутую духом единства, спаянную партийной дисциплиной. Меньше всего каждый из нас думал о себе, все болели за общее дело. На первом плане была у нас массовая работа. Большинство организации составляли простые матросы, кровно связанные с командами боевых кораблей, на которых служили. Народ нас знал, нам верил. Влияние большевиков быстро росло. У нас на «Диане», например, перед Февральской революцией было всего 3 большевика, а 20 апреля, когда мы провели первое собрание судового коллектива РСДРП(б), в нем участвовало уже до 120 матросов-большевиков. Приняли мы на этом собрании такую резолюцию: «Обратиться ко всем товарищам, еще не примкнувшим к какой-либо организации, к тем товарищам, которым дорога свобода, кто любит нашу многострадальную Русь, только что сбросившую с себя цепи рабства... кому дороги та кровь и те кости, на которых родилась и расцветает наша свобода, не медля ни минуты стать под знамена, на которых начертаны слова великого нашего учителя Карла Маркса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Знаменитая нота министра Временного правительства Милюкова о продолжении войны «до решительной победы», опубликованная 19 апреля, через день стала известна в Гельсингфорсе и вызвала бурю возмущения. Под давлением народных масс меньшевистско-эсеровский Совет Гельсингфорса принял резолюцию, предложенную большевиками, и выступил с воззванием, где говорилось: «Временное правительство своей нотой изменило народу, настала пора убрать Временное правительство!» Гельсингфорсскнй Совет отправил срочную телеграмму Исполкому Петроградского Совета, в которой писал, что Гельсингфорсский Совет депутатов армии, флота и рабочих готов «всей своей мощью поддержать все революционные выступления Петроградского Совета, готов по первому указанию Петроградского Совета свергнуть Временное правительство».

Наша телеграмма не на шутку переполошила Временное правительство и его меньшевистско-эсеровских прихвостней из Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. В Гельсингфорс прикатила целая делегация от Петроградского Совета и начала уговаривать матросов. Временное правительство, мол, само ноту Милюкова не одобряет. Оно-де сделало уже ряд оговорок к этой ноте. Совет, дескать, не допустит, Совет не позволит, и всякое такое. Ну, матросы поверили и понемногу успокоились.

В мае в Гельсингфорс пожаловал сам военный и морской министр Керенский. Он намеревался объехать боевые корабли, выступить перед матросами. Одним из первых кораблей, куда направился Керенский, была «Республика». Ребята там были боевые, команда шла за большевиками. Когда появился Керенский, собрание потребовало от него ответа на ряд вопросов, которые были подготовлены заранее: «Скоро ли кончится война? Когда Временное правительство намерено заключить мир? Правда ли, что он, Керенский, голосовал в Государственной думе за продолжение войны?» Вопросов было много, и вес в таком духе. Как Керенский ни крутился, ответами его матросы, остались недовольны, и ему пришлось убраться несолоно хлебавши. Тогда он решил выступить в Гельсингфорсском народном доме. Большой зал Народного дома заполнили представители местной буржуазии, они восторженно приветствовали Керенского. Зато галерка была сплошь наша — одни матросы. Едва Керенский взошел на трибуну, с галерки раздались оглушительный свист и крики. Отдельные голоса «чистой» публики, требовавшей дать возможность Керенскому говорить, тонули в невообразимом шуме и грохоте. Так моряки сорвал» выступление новоявленного «вождя».

Разгневанный Керенский послал в Або, где стояла часть боевых кораблей, своего помощника по морским делам Лебедева. Тот должен был арестовать наиболее активных матросов-большевиков. Узнав о приезде Лебедева и его намерениях, матросы возмутились и решили задержать посланца Керенского. Плохо пришлось бы Лебедеву, попади он в руки матросов, но офицеры поспешили его предупредить, и он тайком удрал из Або на катере. Тогда Керенский приказал выдать зачинщиков, а матросы ответили: «Мы все зачинщики, бери всех!»

Крепла солидарность русских моряков с финскими рабочими. В начале апреля рабочие организовали в Гельсингфорсе на Сенатской площади митинг и потребовали 8-часового рабочего дня. Большевики решили поддержать финских товарищей: выпустили мы специальную листовку, призвали на митинг всех матросов. Часам к 11 утра на площади собралось несколько тысяч финских рабочих и не менее десяти тысяч матросов. Митинг получился внушительный. В это же время заседали финский Совет союза фабрикантов («Совет хозяев», как его называли) и сенат. Пока мы митинговали, они рассматривали требования рабочих и решили их отклонить. Как только мы об этом узнали, поднялся на трибуну Кирилл Орлов, матрос:

— Товарищи! Там буржуи против наших братьев сговариваются. Что же мы, так это и допустим?

— Долой! — кричат моряки. — Требуем восьмичасового рабочего дня для финских рабочих!

Пусть сенат правильно решает, не то мы сами ему решение продиктуем!

Послали моряки в «Совет хозяев» и в сенат депутацию и предъявили ультиматум: «Давай закон о 8-часовом рабочем дне!» Это сразу подействовало. Хозяева приняли закон об установлении восьмичасового рабочего дня и через несколько минут огласили его во всеуслышание на площади, где матросы ожидали решения, продолжая митинговать. Только заслушав решение, мы закрыли митинг и грозной демонстрацией прошли по городу.

Крепли партийные организации на кораблях, становился силой на «Диане» и наш большевистский судовой коллектив. 14 мая мы провели общее собрание всей команды, на котором поставили на обсуждение вопрос о коалиционном правительстве. Собрание дружно приняло предложенную нами большевистскую резолюцию. В ней говорилось, что коалиционное правительство нужно буржуазии для спасения своего престижа и продолжения войны, ради чего капиталисты даже вошли в соглашение с Советом рабочих и солдатских депутатов и предоставили социалистам 6 мест из 16 в своем правительстве. Но это обман. Мы должны сами ковать себе счастье, и вся власть должна перейти в руки народа. К нашей резолюции присоединились команды линкора «Республика», канонерской лодки «Бобр» и других судов.

По мере роста большевистской организации и расширения нашего влияния в матросской массе все острее становилась нужда в опытных партийных работниках, большевистских руководителях. У нас не хватало умелых организаторов, опытных агитаторов, пропагандистов. Остро ощущался недостаток интеллигентных сил. Рядовым, зачастую малограмотным матросам, трудно было тягаться в словесных поединках с меньшевистско-эсеровскими краснобаями, имевшими в своем большинстве высшее образование. Нередко они забивали нас на многолюдных митингах и собраниях, происходивших чуть ли не ежедневно.

Правда, Центральный Комитет крепко помогал нам. Помимо товарищей, присланных в Гельсингфорс на постоянную работу, ЦК часто направлял к нам для выступлении выдающихся партийных агитаторов — Николая Антипова (партийная кличка «Анатолий»), Александру Михайловну Коллонтай, пламенного оратора, пользовавшуюся огромной популярностью среди моряков. Но теперь этого было мало.

Как-то в конце мая товарищи поручили мне поехать в Петроград и обратиться в Центральный Комитет с просьбой о присылке в Гельсингфорс еще нескольких опытных партийных работников. Я отправился. Приехал в Питер, пришел во дворец Кшесинской, дождался Якова Михайловича и говорю: так и так, нужна помощь, просит Гельсингфорсский партийный комитет прислать еще нескольких товарищей покрепче.

Яков Михайлович глянул на меня, усмехнулся:

— Ну и жадный же вы народ, балтийцы, Залежского вам послали, еще кое-кого. На днях ПК направил Шейнмана. Правда, я его мало знаю, к нему еще надо присмотреться, но питерцы рекомендовали... Однако Балтфлот есть Балтфлот, а хоть туго у нас с людьми, хоть спрос на работников отовсюду огромный, кого-нибудь еще послать придется. Только кого?

Яков Михайлович на минуту задумался. Я молча ждал.

— Знаете что? — встрепенулся Яков Михайлович. — Есть у нас на примете один работник, только-только вернулся из эмиграции — Антонов-Овсеенко. Правда, он одно время путался с меньшевиками. Во время войны ходил в интернационалистах, но сейчас примкнул к большевикам. Ильич его знает. Организатор он хороший и оратор неплохой. На матросских митингах, где с меньшевиками и эсерами надо драться, он будет на месте. Мы тут его уже посылали кое-куда выступать — справился. Вот его, пожалуй, и пошлем вам в помощь.

Прошло несколько дней, и Антонов-Овсеенко приехал в Гельсингфорс. Он быстро включился во все наши дела и вскоре стал одним из активных работников Гельсингфорсе кого комитета большевиков.

Оратором Антонов-Овсеенко был действительно неплохим и приехал как раз ко времени. Все чаще нам приходилось выдерживать жестокие стычки с эсерами. Порою дело доходило до кулаков (меньшевиков в Гельсингфорсе было мало, они влиянием не пользовались). Как-то явилась в Гельсингфорс делегация от Черноморского флота во главе с Федором Баткиным, именовавшим себя моряком-черноморцем. Этот Баткин был настоящим монархистом, черносотенцем, хотя и состоял в партии эсеров. Надо отдать ему должное, говорил он здорово, оратор был хоть куда.

По случаю приезда черноморцев созвали на центральной площади митинг. Народу собралось тьма, со всех судов. Тут-то Баткин и разошелся. Он начал честить большевиков на все корки, заявляя, что, мол, «у себя», на Черноморском флоте, они давно «избавились от этой заразы». Баткин ратовал за продолжение войны «до полной победы», требовал безоговорочной поддержки Временного правительства. Большевики не растерялись. Выступил от нас Антипов и задал Баткину жару. Черноморцы, видя, что дело их плохо, полезли на Антипова с кулаками. Да не тут-то было. Мы окружили Антипова плотным кольцом и говорим черноморцам: «Проваливайте, покуда целы!»

Пошумели те было, пошумели, да и убрались подобру-поздорову.

В дни, когда в Петрограде заседал I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, мы провели на линейном корабле «Петропавловск» собрание судовых комитетов большинства стаявших в Гельсингфорсе кораблей и вынесли решение: потребовать от съезда Советов удаления десяти министров-капиталистов и передачи всей власти Всероссийскому Совету рабочих и солдатских депутатов. Выдвигались и другие требования: предать суду Николая Кровавого, распустить Государственный Совет и Государственную думу, арестовать всех реакционеров и опубликовать тайные договоры, заключенные Николаем II и буржуазией с союзными державами. Резолюция судовых комитетов была насквозь проникнута большевистским духом.

* * *

Тем временем надвинулись июльские события. 4 июля, едва до Гельсингфорса дошли известия о происходящей в Петрограде демонстрации рабочих, солдат и матросов, сразу же собрался Центробалт совместно с судовыми комитетами. Была принята резолюция с требованием передачи всей власти Советам. На этом же собрании решили послать в Петроград специальную делегацию. Делегация отправилась из Гельсингфорса 5 июля на миноносце «Орфей», когда в Петрограде уже вовсю распоясалась контрреволюция. По прибытии в столицу все наши делегаты были арестованы. Ночью 6 июля в Петроград отправилась вторая делегация на миноносце «Громящий» во главе с председателем Центробалта Павлом Дыбенко, но и ее постигла та же участь, что и первую делегацию.

Временное правительство перешло в наступление. Двоевластие кончилось. Опираясь на поддержку меньшевиков и эсеров, контрреволюционная буржуазия захватила власть в свои руки.

7 июля Керенский издал приказ о роспуске прежнего состава Центробалта и назначил новый, где было полное засилье эсеров и меньшевиков. Большевиков в этом составе Центробалта оказалось считанное количество.

Временное правительство опубликовало распоряжение об аресте Ленина. Вся буржуазная пресса подняла истошный вой, возводя чудовищную клевету на Ленина, на большевистскую партию. Ей вторили соглашательские газеты, обвиняя большевиков в заговоре против Советов. Распоясались всякие агитаторы из контрреволюционеров. В Гельсингфорсе, да и не только в Гельсингфорсе, неустойчивая часть матросов заколебалась. Кое-кто растерялся, кое-кто поверил злобной клевете врагов революции. Подняли голову всякие негодяи, которые после Февральской революции затаились и до поры помалкивали.

У нас на «Диане» был телеграфист, сын какого-то управляющего имением. До июля он молчал, прикидывался «своим», а тут разошелся. Он бегал от матроса к матросу и всех уговаривал: «Малькова нужно за борт бросить!»

15 июля была разгромлена «Волна» и арестован ряд гельсингфорсских большевиков: Антонов-Овсеенко, Старк, другие. Однако разгром «Волны» и арест наших товарищей сослужили плохую службу буржуазии. У матросов быстро стали открываться глаза, Загнать нашу партию в подполье в Гельсингфорсе так и не удалось. Кричать контрреволюционеры кричали, а трогать нас боялись, знали, что матросы своих товарищей-большевиков в обиду не дадут.

Как раз в канун июльских событий я выехал по заданию Гельсингфорсского комитета большевиков в провинцию и в Петроград попал только в середине июля. Узнав об аресте Дыбенко и других балтийцев, я решил повидаться с товарищами. Свидания мне, конечно, не разрешили, хорошо, что самого не схватили, и я, не задерживаясь в Питере, отправился в Гельсингфорс.

Работа там кипела. Уже через неделю после закрытия «Волны» Гельсингфорсский комитет большевиков обратился к командующему флотом Балтийского моря контр-адмиралу Развозову с требованием немедленно снять печати с нашей типографии и вернуть комитету все партийное имущество, захваченное властями при налете на редакцию «Волны».

Несколько дней спустя мы наладили выпуск новой газеты. Назвали ее «Прибой».

А тут начался корниловский мятеж. Балтийские моряки дружно поднялись на защиту революции. Силами питерских рабочих, солдат и балтийских моряков, возглавляемых большевистской партией, мятеж был подавлен в течение нескольких суток.

Отношения между Балтийским флотом и Временным правительством становились вес более напряженными. Дело шло к прямому столкновению. В конце августа Временное правительство дало разрешение на выезд за границу царской фрейлине Врубовой и каким-то царским сановникам, но на пограничной станции Рахимяки Вырубову с компанией задержала матросская застава и доставила в Гельсингфорс, откуда их отправили в Свеаборгскую крепость. Это было уже прямым неподчинением Временному правительству.

Дальше — больше. Вскоре после разгрома корниловщины, в начале сентября, большевики провели в Центробалте решение поднять на всех судах красные флаги в знак протеста против декрета Временного правительства, наименовавшего Россию Российской республикой, без упоминания Демократической. Вслед за этим была принята резолюция, в которой говорилось, что Центробалт «стоит за передачу власти Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов».

В эти дни, оставшись как-то с глазу на глаз со мной и Дмитриевым, Залежский сказал:

— Имейте в виду, ребята, сейчас здесь, в Гельсингфорсе... Ильич.

— Ильич?! Здесь?

— Да, здесь. Только — молчок, никому ни гугу. Ильич, конечно, живет нелегально. Вам я вот почему сказал: надо быть наготове. Адрес я вам пока не скажу, незачем, а вот оружие держите всегда при себе да отлучайтесь из комитета поменьше, будьте под руками, чтобы в случае нужды мигом поспеть куда потребуется. Куда — тогда скажем.

Мы с Дмитриевым, еще несколько ребят, крепких большевиков, после того разговора почти не смыкали глаз. Все посматривали на Залежского — не надо ли чего? Но все было спокойно. Ильич был укрыт надежно, никто его не тревожил, и наше вмешательство не понадобилось.

25 сентября собрался 2-й съезд представителей Балтийского флота, потребовавший немедленного созыва Всероссийского съезда Советов и передачи всей сласти Советам.

В своей резолюции съезд прямо заявил:

«2-й съезд представителей Балтийского флота требует от Центрального Исполнительного Комитета немедленно созвать Всероссийский съезд Советов; в случае отказа съезд предлагает Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов взять на себя инициативу созыва Всероссийского съезда Советов, который и должен взять власть в свои руки».

Представители Балтийского флота выступили уже не только против Временного правительства, но и против меньшевистско-эсеровского ЦИКа.

Тем временем большевики вновь прочно взяли руководство Центробалтом в свои руки и решительно повернули Центробалт на большевистские рельсы. Из тюрьмы были выпущены, вернулись в Гельсингфорс и возобновили работу Дыбенко и другие товарищи, арестованные Временным правительством 7 июля.

В середине октября Центробалт принял постановление об организации на всех крупных кораблях постоянных боевых взводов, которые были бы готовы выступить по первому требованию Центробалта и выполнить любое его распоряжение. Надвигались решающие дни.

Дальше