Глава восьмая
1
Было слякотно, сыро, когда к санитарной рампе казанского вокзала подошел поезд. Раненых выносили из вагонов и укладывали на носилках в ряды. Потом ходили сестры с санитарами, просматривали списки и уносили раненых на подводы. Почти уже всех разобрали, а Ванюша все лежал на своих носилках. Мимо пробежала славненькая, юркая сестра милосердия и неожиданно вернулась.
— А вас почему не забирают? — спросила она и нагнулась, чтобы посмотреть раненого поближе в лицо. — О, да такой молоденький!
Она спросила фамилию, посмотрела в списки.
— Забирайте и вот этого солдатика, — распорядилась она, когда подошли санитары и дружинники.
Ванюшу подхватили и понесли.
Так Ванюша был доставлен в 46-й городской госпиталь Всероссийского земского союза. Осмотр, перевязки, обмывание, измерение температуры — все шло своим чередом. Скоро Ванюша стал поправляться. Ему разрешили подниматься и ходить, правда сперва понемножку, на костылях и только по палате. Раны заживали хорошо.
Впечатление о госпитале у Ванюши сложилось самое благоприятное. «Кабы не война, тут лежать можно!» — не раз думал он. И в самом деле, няни, в основном пожилые, ухаживали за ранеными очень заботливо. К Ванюше особенно внимательна была Валентина Павловна — сестра милосердия, которая нашла его на санитарной рампе. Она прямо не отходила от него, не забывая, впрочем, и о других больных. Всю душу вкладывала в свою работу и вторая сестра — Вера Николаевна. Ей было лет тридцать. Мужа ее, офицера, убили на фронте еще прошлой осенью, и она жила одна с маленьким сынишкой. Муж Веры Николаевны был начальником пулеметной команды, и это сразу как-то расположило к ней Ванюшу, да и она не оставалась в долгу. В ее отношениях к нему чувствовалась материнская ласка и чуткость.
Госпиталь был небольшой, на шестьдесят раненых, размещавшихся на двух этажах по четыре — шесть человек в палате. Внизу был большой вестибюль. Тут были расставлены столы, и раненые играли в шашки, домино, а также помогали няням наматывать в рулончики стиранные бинты — на фронте не хватало не только снарядов, но и марли на бинты. Рядом с вестибюлем была обширная столовая для ходячих раненых. На второй этаж вела лестница в два марша. Там находилась перевязочная, комната дежурных сестер и восемь палат. Начальницей госпиталя была высокая злая старуха, которую никто в госпитале не любил. Напротив, врачей — их было двое, пожилых и вежливых — все уважали, можно сказать, даже любили. Кухня и бельевая располагались внизу за столовой, а нижние палаты выходили окнами на главную улицу [145] города, в конце которой была старая крепость, обнесенная высокой кирпичной стеной с бойницами и зубцами, та самая, которую некогда брали стрельцы Ивана Грозного.
Наступила зима с настоящими морозами и обильными снегопадами. По вечерам раненые вместе с сестрами собирались в вестибюле и коротали время как могли: читали книги, журналы, рассказывали всякие фронтовые истории или крутили бинты. Ванюша уже был в числе ходячих и также появлялся иногда в вестибюле, но больше сидел в своей палате, читал или просто размышлял о том, как он вернется в полк и кого застанет в живых. Ему очень нравилась Валентина Павловна. Может быть, поэтому он ее избегал, очень стеснялся и, наоборот, подолгу оставался в обществе Веры Николаевны. Ванюша любил слушать ее рассказы и сам много рассказывал про себя и про войну. Он считался опытным воякой, как-никак, а провоевал больше года. Было что вспомнить!
Так сложилась между ними крепкая дружба. Особенно любил Ванюша, когда приходил сынишка Веры Николаевны — Игорек. Мама называла его — «мой Горик», и это звучало так, будто она хотела сказать — мое горе. Но это только казалось. Вера Николаевна очень любила сынишку — наверное, перенесла на него всю нежность, которую питала к мужу, и жалела, что Игорь похож на нее, а не на отца.
— Говорят, когда сын похож на маму, то будет счастлив в жизни, — утешал Ванюша Веру Николаевну.
— Дай-то бог, — вздыхала она.
Верхний этаж был под наблюдением Веры Николаевны, а нижний — Валентины Павловны. Вера Николаевна перевела Ванюшу в палату на верхний этаж. Валентина Павловна отнеслась к этому с полным безразличием. Это так глубоко задело Ванюшу, что он несколько дней ходил темнее ночи и не показывался в вестибюле. Ему все больше и больше нравилась Валентина Павловна, и он думал, что она тоже испытывает симпатию к нему; но она ничего не замечала и, казалось, проявляла полное равнодушие к Ванюше. Это лишь усилило его чувство. Появилась настойчивая потребность видеть ее чаще. Ему в ней нравилось все: ее рост, походка, манера держать голову, шея, руки...
Как-то Ванюша был в вестибюле вместе с другими ранеными и помогал Вере Николаевне наматывать бинты. Валентина Павловна, быстро сбегая по лестнице, задела каблуком о ступеньку. Каблук отскочил, она запрыгала на одной ноге и, прислонившись к шкафу с перевязочным материалом, стала прикладывать к туфельке поданный ей кем-то из раненых каблук. Ванюша с ненавистью посмотрел на этого раненого, а на Валентину Павловну устремил взгляд, полный нежности и участия. Бинт выскользнул из его рук.
— Что это с вами? — произнесла Вера Николаевна и, быстро нагнувшись, подняла упавший бинт.
Ванюша понял, что выдал себя, и совсем расстроился. [146]
Няня принесла тапочки, какие дают раненым. Валентина Павловна сняла вторую туфлю и надела тапочки, сразу став как-то ниже. Но Ванюше она показалась еще красивей, а главное — родней, ближе.
Валентина Павловна всегда казалась Ванюше недосягаемой. Да и как же могло быть иначе! Он — простой, необразованный солдат! А она? Шутка сказать, сестра милосердия. Наверное, гимназию окончила. Брат у нее офицер. Он как-то заходил навестить сестру со своим товарищем, тоже прапорщиком, и этот прощелыга (именно так окрестил его в душе Ванюша) даже ручку поцеловал Валентине Павловне и ухаживать стал за ней. А потом вечером они втроем ушли из госпиталя, и, говорят, видели в городском саду, как она гуляла с этим стервой-прапорщиком.
Подумаешь, офицер! «Курица не птица, прапорщик — не офицер», — вспомнил старую солдатскую поговорку Ванюша.
— Не может быть, чтобы Валентина Павловна пошла с ним гулять, — возразил Ванюша рассказывавшему об этом раненому, стараясь сделать вид, что совершенно безразличен к этой истории.
— Ей-богу, ходила, вот те крест святой, — и раненый перекрестился. — Сам видел, когда ходил помогать няне белье нести.
Сомнений больше не было. А почему бы ей, собственно, не гулять? Ведь она не знает, что Ванюша ее любит. «И никогда не узнает об этом», — подумал он, а у самого так и заныло сердце.
В воскресенье из госпиталя группа раненых шла в городской театр на спектакль. Вела эту группу Вера Николаевна.
Ванюша не захотел идти в театр, он решил, что оставшихся раненых соберут в вестибюле и Валентина Павловна организует какое-нибудь развлечение. Так оно, собственно, и получилось. Оставшихся раненых собрали в вестибюле, и Валентина Павловна завела разговор о том, как уберечься от заразных болезней.
Ванюша был на седьмом небе от счастья, не спуская с сестры глаз. Она казалась ему самой прекрасной женщиной на свете. Какие у нее глубокие светло-серые глаза! А как идет ей белая косынка с маленьким красным крестиком! Ванюша жадно ловил каждое ее слово.
Вбежала няня и что-то тихо сказала Валентине Павловне. Та сразу засуетилась и быстро закончила беседу. Пошла наверх к начальнице госпиталя, оттуда быстро сбежала вниз, уже одетая в пальто, высокие ботинки, и ушла.
Солдаты занялись кто чем, а Ванюша пошел в соседнюю палату к своему товарищу Саше и незаметно стал смотреть в окно — хотелось еще раз взглянуть на Валентину Павловну. Но то, что он увидел, привело его в крайнее возбуждение: напротив по тротуару прогуливался тот самый прапорщик, который приходил в госпиталь с ее братом. Лихо заломив папаху, весь обтянутый ремнями офицерской портупеи, он гордо ступал и все поглядывал в сторону госпиталя. Вдруг лицо его расплылось в улыбке — к нему через улицу мелкими шажками бежала Валентина Павловна. Он взял ее под руку, и они пошли в сторону городского сада. [147]
В глазах Ванюши потемнело. Сердце часто-часто застучало, лоб повлажнел. Ванюша нахмурился и быстро ушел в свою палату на второй этаж. Там, оказывается, его госпитальные друзья тоже наблюдали за встречей Валентины Павловны с прапорщиком. Не обошлось и без соответствующих шуток. Раненые строили всякие предположения относительно того, чем закончится встреча.
— Чем? Ясно чем, — недобро ухмыльнулся пожилой раненый. — Намедни нянечка Степанида рассказывала, как начальница эту самую Валю-кралю распекала. Выгоню, говорит, а не потерплю нравственного упадка в госпитале. А все за то, что во время дежурства этой самой крали у ней ночевал какой-то офицерик в дежурке. Начальница-то обход делает, он и спрятался под койку. А шпоры торчат из-под полога! Ну, начальница, разумеется, аж побелела, но виду не подала — не хотела скандалом позорить вверенный ей госпиталь. А потом вызвала ее к себе в кабинет и дала ей духу, как полагается, а та вся в слезах упала ей в ноги и ну умолять: ваше превосходительство, мол, простите, это был мой брат и по своему дурачеству допустил такую глупость. Начальница не хотела выносить сор из избы и простила. Только говорит: «Чтобы это было последний раз, а то я вас вместе с братом к вашему отцу свожу, тогда пеняйте на себя».
Раненые покатывались со смеху. Кто-то сквозь хохот крикнул:
— Офицерик-то сдуру не разобрал, что у Валечки левый глаз вставной, а то на кой она ему нужна — слепушка!
Ванюша еле сдерживался, чтобы не броситься с кулаками на гогочущих солдат. В душе его поднялась волна сомнений, горечи, глубокий обиды и за себя и за Валентину Павловну. «Не может быть, — думал он, — это все выдумки, наговоры. Она красавица, а няни — старухи, вот и завидуют ей».
Но как узнать правду, у кого спросить? У Веры Николаевны! — было первое решение Ванюши. Но он сразу же благоразумно отказался от него. Ведь Вера Николаевна обязательно спросит, почему его это заинтересовало. Ванюша знал, что ему не сыграть роль человека, безразличного ко всей этой истории. И тогда откроется его тайна. Все узнают правду и поднимут Ванюшу на смех: эко, мол, полез не в свои сани!
Ванюша всю ночь проворочался на койке, тяжело вздыхая. Вера Николаевна, вернувшись из театра, обходила свои палаты и обратила внимание на его измученное лицо:
— Что с вами, Ваня? Почему вы не спите? — Она прислонила ладонь к Ванюшиному лбу: — Вам надо температуру измерить, — и поставила Ванюше под мышку термометр.
— Ну да, так и есть, тридцать семь и две.
Вера Николаевна посчитала пульс и сказала, что он учащен. Она дала Ванюше выпить какой-то порошок, накапала в мензурку валерьяновых капель.
— Успокойтесь и спите.
Ваня поблагодарил за заботу, но до сна ли ему было! [148]
Целую неделю он избегал встречи с Валентиной Павловной. Он пытался взять себя в руки, выбросить мысли о ней из головы. Но этой решимости хватало не более как на день, а потом его чувство давало знать о себе с новой силой. «Ну и пусть, пусть даже глаз вставной, разве это может поколебать настоящую чистую любовь!» — думал Ванюша. Он был готов на любое самопожертвование ради Валентины Павловны, ради защиты ее чести, ее непорочности, даже ее необдуманных поступков, вроде этих прогулок с прапорщиком...
Можно понять его состояние, когда сама Валентина Павловна обратилась к нему с вопросом:
— А вас записать в театр на субботу?
Ваня покраснел и пролепетал:
— Спасибо, Валентина Павловна, я пошел бы с удовольствием.
— Ну и хорошо, я вас записываю. Пойдет драма «Две сиротки».
В субботу, после вечернего чая, человек пятнадцать раненых собрались во дворе госпиталя и единогласно договорились, что строй поведет Ванюша. Тебе, мол, полагается, ты ефрейтор и имеешь Георгия. Вышла Валентина Павловна, спросила:
— Кто строй поведет?
И, узнав, что Ванюша, улыбнулась ему:
— Ну и прелестно. Ведите, только ближе к тротуару.
Раненые построились в колонну по два и пошли. Самое стеснительное было для Ванюши подавать при Валентине Павловне команды для приветствия встречавшихся офицеров: «Смирно! Равнение направо — налево!» А минуя их — «Вольно!».
Когда пришли в театр и стали раздеваться у вешалки, Валентина Павловна увидела на груди Ванюши Георгиевский крест. Удивлению ее не было конца:
— Ах, какой плут, никогда даже не говорили, что вы георгиевский кавалер!
Ванюша покраснел и ничего не ответил, а в душе был рад, что все-таки Валентина Павловна заинтересовалась им. Еще большая гордость охватила Ванюшу, когда Валентина Павловна посадила его в ложу рядом с собой.
Раненые заняли три ложи в третьем ярусе. Началось представление, Ваня мало смотрел на сцену, хотя показывал вид, будто сосредоточенно следит за всем, что там происходит. На самом деле, он не сводил глаз с лица Валентины Павловны, находя в нем все новые и новые дорогие черты. Чуть она поворачивала голову в его сторону, как Ваня моментально переводил взор на сцену. Но все-таки искоса следил за ее лицом, и ему было приятно, когда Валентина Павловна подолгу задерживала свой взгляд на нем, рассматривая внимательно его лицо и орден Святого Георгия. В антракте они остались в ложе и также украдкой посматривали друг на друга. Иногда их глаза нечаянно встречались. Тогда краска заливала лицо Валентины Павловны, и Ванюша тоже краснел.
— Как вам нравится спектакль? — спросила она. [149]
— Очень нравится, — ответил он, и опять они сидели молча, пока в зрительном зале не погасили свет и не началось представление. Ваня облегченно вздохнул; теперь можно молчать и разговаривать даже не полагается.
Вернулись из театра. Валентина Павловна поблагодарила Ванюшу за то, что он хорошо вел команду, и протянула ему руку. Он ликовал, а она многозначительно задержала его руку в своей.
Все сомнения его рассеялись как дым — все-таки Валентина Павловна тоже обратила на него внимание. Ванюша не выдержал и поделился своим счастьем с другом по госпиталю Сашей, а тот в свою очередь открылся ему, что безумно влюблен в Веру Николаевну. Оба дали клятву друг другу, что это останется их тайной.
После этого признания пошли у них задушевные беседы. Им было о чем говорить, причем Саша рассказал, что Ванюша очень нравится Вере Николаевне.
— Понимаешь, она сама призналась, что даже любит тебя. Так приятно, говорит, что Горик привязался к Ванюше, дети, мол, всегда чувствуют доброе сердце.
По голосу Саши было видно, что он отнюдь не в восторге от этого. Впрочем, Саша и не скрывал, что Вера Николаевна относится к нему безразлично. Даже не перевела его к себе на второй этаж.
Ванюша задумался: как помочь другу в таком щекотливом деле? Он стал больше разговаривать с Верой Николаевной, что называется лезть ей в душу. Она повеселела и часами просиживала за беседой с ним. По утрам Ванюша иногда прикидывался спящим, когда приходила в палату Вера Николаевна, а сам в незаметные щелочки между густыми ресницами следил за ней. Она подолгу задерживалась у его постели и, когда других раненых не было в палате, тихо шептала: «Милый мой друг». А раз, уходя из палаты, задержалась у двери, как-то рванулась к Ванюше, но остановилась, схватила себя за голову обеими руками и выбежала в коридор. После этого Ванюша пришел к окончательному выводу, что дела у Саши совсем плохи.
Ему жаль было товарища, он такой красивый, крепкий, и разница в летах у них с Верой Николаевной небольшая: она всего на три-четыре года старше его. Они могли бы быть счастливы. И война была бы им нипочем. А она, видите ли, избрала юнца, моложе себя на добрый десяток лет...
2
Время шло, раны заживали, уже последние корочки слетали с рубцов на теле Ванюши. Доктор сказал, что деньков через пять можно будет вернуться в строй. Как ни старалась Вера Николаевна задержать Ванюшу в госпитале, все же день выписки наступил, и, что досаднее всего, в этот день не было в госпитале Валентины Павловны. Ванюша подозревал, что об этом постаралась Вера Николаевна. [150]
Чуть ли не все выздоравливающие провожали Ванюшу в крепость, где был пересыльный пункт госпиталя. Желали ему уцелеть на фронте, а он, по традиции, желал провожающим подольше полежать в госпитале. Вера Николаевна на прощание крепко поцеловала Ванюшу прямо в губы жарким поцелуем. Это очень смутило его: столь явный признак внимания был оказан ему при всем честном народе. А она, кажется, даже гордилась своим поступком...
В крепости дежурный унтер-офицер проверил документы и повел Ванюшу для размещения в казарму. Под казармы были приспособлены тесные казематы со сводчатыми потолками, в которых стояли грубо сколоченные трехэтажные нары. В казематах было сыро, холодно и стояла какая-то нестерпимая вонь. А когда в казарму набивалось полно солдат, то ко всему прочему прибавлялась еще и страшная духота. Не хватало воздуха, в помещениях стоял сплошной галдеж.
Что ж, пересыльный пункт как пересыльный пункт. «Как и полагается», здесь царили невероятный беспорядок и произвол, кормили отвратительно. Занятий никаких не было, только без конца формировали команды для отправления в запасные полки. Подбирали команду пулеметчиков, а их было мало, и отправка Ванюши затягивалась.
Выпало много снега, и начальство приказало очистить внутренний двор. Солдаты нагружали снегом большие короба и на санях вывозили за стены крепости. Там сбрасывали снег в овраг. Но возвращались в крепость не все — некоторые уходили в город. Так один из солдат улизнул в госпиталь. Он предлагал это сделать и Ванюше. Но как можно? Ванюша был старшим группы по вывозке снега. Однако уходу солдата он не воспротивился, а, наоборот, попросил его передать привет товарищам, особенно дружку Саше и сестрам милосердия.
Когда кончили вывозить снег, после ужина проверки, Ваня забрался на нары. Он долго не мог уснуть, и все мысли его были в госпитале. Ванюша вспоминал, как однажды все-таки рассказал Вере Николаевне о Саше, о его любви к ней. Помнится, она, немного подумав, ответила:
— Очень жаль, что мы любим, а нас не любят.
Ванюша не сразу понял ее ответ и даже сейчас раздумывал над ним. Пожалуй, она была права, если считать, что любила его, Ванюшу. Но ведь и он глубоко уважал Веру Николаевну, даже как-то по-особенному, по-человечески любил ее. Просто любил, как любят друга, как любит он Митрофана Ивановича, Мишу и Геню. Особенно Ванюша был привязан к ее малышу Горику, да и тот в свою очередь всегда смотрел на Ванюшу влюбленными глазами. Особенно его привлекал Ванюшин Георгиевский крест. Так почему же тогда «нас не любят»?
Потом опять мысли завертелись вокруг Валентины Павловны. Он вспомнил один разговор с ней. Она сказала:
— Почему бы вам, Ваня, не держать экстерном экзамен на право вольноопределяющегося второго разряда. Вы такой развитой и начитанный, наверняка выдержали бы. Я попрошу папу помочь вам в этом, он попечитель народного просвещения губернии и сможет это сделать. Тем [151] более вы георгиевский кавалер, воевали на фронте больше года и получили ранение. И, главное, вы доброволец. Это дает вам предпочтение и, безусловно, некоторые льготы в сравнении с другими кандидатами. Я прошу вас, попытайтесь! Получите право быть зачисленным в школу прапорщиков, а там сможете стать офицером.
— Что вы, я не выдержу, — отвечал Ванюша. — Моя мечта — как можно скорее вернуться в полк, на фронт и драться с врагом, как полагается...
А сам проклинал войну, надоевшую до чертиков.
С этими мыслями и заснул Ванюша. Ему снилось, что он встретился с Валентиной Павловной. Они пошли по широким ступеням в какой-то красивый дом, и там его экзаменовал ее отец, строгий на вид старик. Он был добр к Ванюше, но кто-то другой его срезал на вопросе, когда произошло крещение Руси. Ванюша полетел куда-то в пропасть, но, к своему удивлению, стал летать по воздуху, как птица, и поднимался все выше и выше до каких-то острых скал, на которых было очень холодно. Ваня проснулся. Действительно он замерз. От толстой наледи на стекле окна несло холодом, а шинель сползла с ног.
Вскоре последовала команда: «Подъем! Поднимайсь!» И набитый солдатами большой каземат зашевелился, как муравейник. Все толкались, ругались и, быстро одевшись, выскакивали в холодный умывальник, наскоро протирали мокрыми кулаками глаза и выстраивались на утреннюю молитву и поверку. Опять начинались пересыльная сутолока, бесконечные переклички, выстраивания и отправление команд. Потом оставшимся последовало приказание — строиться на вывозку снега.
Когда Ванюша с солдатами опять очутился за воротами крепости, у оврага к ним присоединился вчерашний беглец и также незаметно, как исчез вчера, вернулся в казарму.
— Ванек, вот тебе два письма. Одно от Веры Николаевны, а другое от Валентины Павловны. — И солдат подал ему два красивых, необычно узких конверта — серо-голубой и розовый. Розовый он сразу осторожно разорвал и стал читать. Это было письмо от Валентины Павловны:
«Дорогой Ваня! После вашего ухода из госпиталя, я сразу же пришла, но, к моему огромному огорчению, вас уже не было. Мне было очень жаль, что я не пожала вам руку и не смогла сказать «до свидания». Вечером мне все рассказал Саша. Как безумно жаль, что я так поздно об этом узнала, но я глубоко верю, что ваши чувства никогда не угаснут. Ведь они сильны?! Правда?! Я этому очень и очень рада и верю в нашу будущую встречу. Целую вас, мой дорогой. Обязательно пишите, давайте знать о себе. Валя».
Ванюша прочел это письмо второй раз и, остановившись глазами на большом ржавом костыле, вбитом в свод потолка, видимо для подвешивания фонаря, надолго задумался. Развернутый розовый лист письма дрожал в его руке. Он представлял себе госпиталь и почему-то Валентину Павловну именно в тот момент, когда она прилаживала к туфле сломанный каблук. [152]
— Подвиньсь! — толкнул его пожилой бородатый солдат. — Ишь уставился в крюк, вроде повеситься хочешь.
Ваня от этого толчка и ядовитого замечания сразу пришел в себя и, отодвигаясь, посмотрел вокруг, на темные, сырые стены крепостной казармы. Но сейчас они как будто стали светлее! Очевидно, оттого, что светло было на душе Ванюши. Быстро спрятав в нагрудный карман розовое письмо, он неторопливо стал вскрывать письмо от Веры Николаевны. Медленно разрывал серо-голубой конверт, все равно как вареник залепливал, потом заглянул внутрь конверта и наконец достал такого же цвета лист бумаги, развернул его и стал читать:
«Добрый вечер, Ванюша! Пользуюсь оказией, чтобы послать вам слова искреннего и сердечного привета, надеюсь, что они дойдут до вас и это придаст мне силы и облегчение. Вы должны меня понять, как мне грустно, что я не могу вас видеть. Мне только остается закрыть глаза, и я отчетливо представляю вас таким, каким видела все последнее время в госпитале. Вот такую дремлющую меня и застала в сестринской В. П. Ей открыл ваш секрет Саша, и она поинтересовалась вами несколько больше обычного. Она тоже посылает вам письмо. Знаю, что вы прочтете его первым, но я мало огорчена этим; ведь мои письма вы будете читать значительно дольше. Мы с вами будем переписываться долго, не правда ли?! Вот видите, вы с этим согласны, поэтому я жду вашего доброго письма. Самый искренний привет вам от чистой детской души — Горика, он очень скучает о своем герое. Я тоже. Пишите мне хотя бы два раза в неделю. Желаем вам счастья, а главное, целым встретить конец войны. Целую вас без вашего разрешения. В. Н.»
Ванюша прочел и это письмо второй раз. Оно ему было приятно. Приятно главным образом потому, что кто-то скучает по нему, что он кому-то нужен.
— Становись! — скомандовал дежурный, и началась — уже которая в этот день! — перекличка.
Но на этот раз после переклички было объявлено, что в пять часов утра все пулеметчики отправляются на погрузку для отправки в 1-й пулеметный запасный полк. В списке отправляемых был и Ванюша.
Еще не рассвело, когда колонна двинулась на погрузку. Было морозное декабрьское утро. Несмотря на ранний час, по городу прошли с песнями, но пели не особенно громко и без подъема: никто не хотел драть глотку по морозу. К семи часам погрузились в холодные вагоны и сразу затопили железные печки. Когда эшелон отправился, они уже накалились докрасна. Вагон громко постукивал на стрелках. Паровоз тянул состав на выходной путь в сторону Москвы. Было еще темно, и последние огни Казани скрылись в морозном тумане.
В вагоне стало жарко, солдаты снимали шинели, оставаясь в ватных брюках и желтых грубошерстных гимнастерках. Ванюша радовался, что опять едет на фронт, в то же время грустил, что уехал из города, в котором у него было столько переживаний и где впервые он испытал глубокое чувство любви. [153]
Эшелон шел быстро. По сторонам мелькали телеграфные столбы в белых снеговых шапочках. Красивые, белые от снега ели как будто кланялись поезду и отступали назад в своей сказочной прелести. Вперемежку с ними тянулись к солнцу кудрявые верхушки сосен на ровных оранжевых стволах, а кое-где грустно стояли белые березы с заснеженными ветвями, застывшими в тонком, по-ювелирному затейливом рисунке.
Волшебный лес пропускал через себя пыхтевший паровоз, за которым тянулось добрых четыре десятка красных солдатских теплушек.
3
В сумерки эшелон подошел к станции Ораниенбаум. Пулеметчики быстро выгрузились и построились — всего человек триста. На больших узловых станциях вагоны сортировались: часть отцеплялась, часть прицеплялась, и до Ораниенбаума дошло вагонов десять с пулеметчиками из разных мест, где они лечились в госпиталях.
Колонна двинулась под командой встречавшего людей дежурного офицера и кадровых унтер-офицеров 1-го запасного пулеметного полка. Уже совсем стемнело, когда выстроились на плацу перед трехэтажными кирпичными казармами. После команды фельдфебеля «Смирно» офицер прошел вдоль фронта, внимательно присматриваясь, соблюден ли ранжир, и поделил строй на группы, человек по тридцать. Группа, в которой оказался Ванюша, попала во второй батальон, в 6-ю роту. Роты были очень большие по численности. Например, в роте Ванюши насчитывалось четыре взвода по сто двадцать человек; взводы делились на шесть отделений по двадцать человек. Шестая рота разместилась на втором этаже, на трехъярусных нарах.
Ванюша был назначен командиром шестого отделения второго взвода. В отделении собрались солдаты разных возрастов — много было немолодых людей, лег тридцати пяти — сорока. В других отделениях командирами были кадровые унтер-офицеры и ефрейторы. Они все время служили в запасном полку, на фронте еще не были и, так как очень боялись попасть туда, выслуживались, с подчиненных драли три шкуры, а перед взводами и прапорщиками роты тянулись в струнку. За малейшую провинность били солдат, били изо всех сил — иногда зубы вылетали от метких и сильных ударов этих «шкур». Солдаты были озлоблены, запуганы и почти всегда угрюмо смотрели в землю.
— Ешь начальство глазами! — покрикивали отделенные и грозили кулаками.
Приходилось поднимать голову и смотреть на начальство, никому не хотелось получить в зубы.
День начинался подъемом в пять часов утра. В шесть рота выстраивалась на утреннюю молитву и цела хором «Отче наш». Затем следовала команда «Выходи на прогулку!» Взводы выходили на плац перед казармами и под командой очередного командира отделения старательно маршировали. Если начальник был не в духе, то гонял взвод бегом до упаду. [154]
Так проходил час и к семи возвращались в роту, раздевались и, забрав бачки, направлялись в столовую на первый, полуподвальный этаж. Получали завтрак, обычно какой-нибудь суп-кандёр, съедали его в невероятной тесноте, стоя — для скамеек места не хватало. Через сорок пять минут рота выстраивалась в казарме между нарами, подпрапорщик проходил по фронту, строго осматривая ряды, и здоровался, предварительно указывая:
— Отвечать как командиру батальона!
Тут же следовало:
— Здравствуйте, пулеметчики!
— Здра жела, ваш выскродь! — следовал четкий ответ роты.
Рамы и двери дрожали от грома голосов. Подпрапорщик, довольно покручивая усы, важно шагал перед фронтом. Высмотрев где-нибудь незастегнутую пуговицу гимнастерки или слабо подтянутый пояс, устраивал разнос командиру отделения, а солдат получал удар по лицу увесистым кулаком. Редко какой день проходил без этой экзекуции.
В восемь часов рота шла на занятия. Больше всего изучали материальную часть пулемета «максим» по наставлению Березовского. В двенадцать — опять строевые занятия или «прогулка», а в час дня, после молитвы, обед. От каждого десятка два человека направлялись за едой. Получали один бачок щей и бачок каши с десятью порциями вареного мяса: каждая порция должна была весить не менее восемнадцати золотников. Если порция мяса была неполновесная, солдат имел право подать жалобу. Порция тут же взвешивалась в присутствии дежурного по полку офицера, и не дай бог, если подтверждалось, что порция не тянет 18 золотников. Тогда дежурный по кухне отправлялся на гауптвахту и весь наряд по кухне строго наказывался. Если жалоба была неосновательна, жалобщика били все начальники — от прапорщика роты и ниже, а дежурный по полку обычно хлестал его по лицу перчатками, но так крепко, что оно все покрывалось синяками. Так что обычно никто не жаловался, даже если заметно было, что порция неполновесная. «Брюхо пусто, да морда цела», — невесело шутили те, кому вообще не доставалось мяса.
После обеда полагался час отдыха, а в три часа опять начинались занятия. Продолжались они до шести часов вечера, затем все шли на ужин и с семи часов на «прогулку» с песнями. С восьми до девяти часов сорока пяти минут было «свободное» время в казарме, после чего следовало построение на вечернюю поверку. А там — молитва и в десять часов вечера — отход ко сну. Так работала раз и навсегда заведенная солдатская машина. И работала безотказно.
Когда Гринько попал в шестое отделение второго взвода, то отделением временно командовал ефрейтор Николай Манасюк, выпущенный из учебной команды после трехмесячного обучения (срок обучения везде был сокращен). Ввиду общей слабой успеваемости в учебных командах солдатам, отлично заканчивавшим курс обучения, присваивали звание младшего унтер-офицера, а совсем плохо оканчивавшим — [155] ничего не присваивали. Но последние все же были на примете у начальства, на всякий случай их числили в списках роты вице-ефрейторами, и если они показывали прилежность по службе, то есть были аккуратными доносчиками, то их вскоре производили в ефрейторы. Николай Манасюк был вице-ефрейтором, и уже по этому можно было судить о его «уровне».
Назначение Ванюши командиром отделения Манасюк воспринял с неприязнью — пропала надежда на скорое назначение отделенным командиром. Но он оставался помощником Ванюши. А Гринько вовсе и не радовался своей должности, все просился, чтобы его поскорее зачислили в маршевую роту и направили на фронт. Однако командиру роты приятно было иметь среди отделенных командиров фронтовика, да еще георгиевского кавалера. К тому же он сразу заметил, что Ванюша отлично знает материальную часть пулемета «максим», и всегда подолгу задерживался в шестом отделении, восхищаясь тем, как Ванюша проводит занятия. И действительно, Гринько умел подойти к солдатам. А то в свою очередь старались не подводить своего отделенного командира. Манасюк быстро смирился со своим положением, тем более что Ванюша давал ему возможность показать себя перед отделением — разрешал ему проводить всякие построения, делить сахар и махорку.
Пришла очередь Ванюши вести на прогулку взвод. Он построил солдат и вывел на плац. Манасюк попросил у Ванюши разрешения покомандовать взводом — а во взводе 120 человек — это целая рота. Командовать такой массой людей было заветной мечтой ефрейтора Манасюка, привыкшего еще дома в крепком зажиточном хозяйстве своего отца покрикивать на батраков. Ванюша разрешил, и тут Манасюк показал свои «способности». Вдруг он скомандовал:
— Бегом... марш!
Взвод побежал.
— Ты не очень-то гоняй, — сказал Ванюша.
Но взвод бежал и бежал. Пожилые солдаты стали отставать, нарушая строй.
— Скомандуй шагом! — крикнул Ванюша.
Но Манасюк словно не слышал. Тогда Ванюша сам скомандовал:
— Ша-а-гом марш!
Ефрейтор Манасюк сконфузился и зло сверкнул глазами в сторону отделенного. Больше Ванюша не разрешал Манасюку командовать взводом и отделением, а все построения производил сам. Сам же стал делить сахар, махорку, иногда только поручал Манасюку проследить, чтоб бачки после еды хорошо промыли кипятком и протерли досуха да чтоб чисто было под нарами и в пирамиде. Вот как раздосадовало Ивана Гринько несправедливое отношение Манасюка к солдатам! Разумеется, Ванюша, который и пальцем никого не трогал в своем отделении, строго-настрого запретил Манасюку кого-либо обижать.
Все солдаты (не только шестого отделения, а и всего взвода) скоро полюбили отделенного Ивана Гринько. Был случай, когда один из солдат [156] нечаянно толкнул командира соседнего отделения младшего унтер-офицера Витрюка. Тот сразу окрысился и хотел было ударить солдата, но видевший все это Ванюша вскочил с нар и крикнул:
— Витрюк, не смей!
И не дал ударить.
— Своих подчиненных я сам наказываю, — заявил Ванюша.
Он никогда никого не наказывал, а сказал так для того, чтобы выбить из рук Витрюка, известного мордобойца, а стало быть любимца подпрапорщика роты, всякое право на жалобу.
Унтер-офицеры взвода не любили Ванюшу и договорились подложить ему свинью. Гринько это почувствовал и решил опять проситься в маршевую роту. С разрешения подпрапорщика и командира взвода он обратился к командиру роты капитану Царенко. Тот его внимательно выслушал и заметил:
— Я сам был на фронте и люблю боевых пулеметчиков, но почему бы тебе не пойти в школу прапорщиков?
— У меня нет образования, ваше высокоблагородие! — отрезал, вытянувшись, Ванюша.
— Это пустяки, я походатайствую, и ты пройдешь экзамены, сдашь экстерном на права вольноопределяющегося второго разряда. Ты воевал, ранен и георгиевский кавалер — это учтут экзаменаторы. Вот Николай Манасюк мне подал докладную записку, просит допустить его к таким экзаменам, а он ведь только и всего, что доброволец, а на фронте не был. Я направляю его записку с ходатайством о допуске, и, наверное, его допустят. А ты ведь намного больше развит, чем он. — И капитан заключил таким тоном, будто они с Иваном Гринько пришли к единодушному решению: — Нет, ты обязательно пиши мне докладную, и все будет в порядке.
— Слушаю, ваше высокоблагородие, подумаю.
— Ну, подумай, подумай хорошенько.
Во взводе унтер-офицеры состязались в разборке и сборке замка пулемета. Ванюша много раз пробовал самостоятельно заняться этим, но большой скорости не достиг. Все же и он решил включиться в состязание. Внимательно присмотрелся, как работают выколоткой, а когда дошла до него очередь — по команде «Раз!» начал быстро разбирать и собирать замок и, закончив сборку, крикнул: «Два!» В это мгновение эксперты засекли время на секундомере. Получилось 34 секунды.
Это неплохо: старые мастера, давнишние участники этого состязания, показывали тоже 34 секунды, а рекорд был — 32 секунды. «Ну, ничего, — подумал Ванюша, — обязательно дойду до рекорда».
Другая группа унтер-офицеров соревновалась в стрельбе дробинкой из стволика по спичке. Самые лучшие стрелки попадали в спичку, а некоторые ставили самовозгорающуюся серную спичку и ухитрялись попадать прямо в головку, так, что спичка загоралась. Зрители неизменно приветствовали этот успех гулом одобрения.
— Ну, это что, — заметил как-то старый усатый подпрапорщик [157] роты, — рази это стрельба? Вот я помню в мирное время, так мы иголки дробинкой сбивали, а в спичку попасть — плевое дело.
Ему никто не возразил, хотя знали, что прапорщик привирает.
Тем временем послышалось:
— Дежурный! Давай команду на построение.
Началась каждодневная вечерняя процедура с приветствием начальства и ответами «по заказу», затем молитва, перекличка, распоряжения на наряд, на работу, на кухню, в караул и отход ко сну.
Серые солдатские тыловые будни... «Скорее бы отделаться от всего этого, — думал Ванюша. — На фронт, только на фронт. Никакую докладную, ваше высокоблагородие, я подавать не буду».
В тот вечер Ванюша был назначен дежурным по кухне, а Манасюк — его помощником. Почти все шестое отделение попало рабочими по кухне. Работы на кухне много: довольствовалось около двух тысяч человек. Смена происходила после того, как выдавался ужин, хотя развод караулов всегда назначался на двенадцать часов дня, а в тринадцать заступал новый караул и наряд по ротам.
На другой день после развода Ванюша инструктировал свое отделение, а с трех часов дня получал со склада продукты на следующий день для закладки в котел. Подошел к нему старый солдат-фронтовик и тихо сказал:
— Мне бы, господин ефрейтор, надоть вам доложить малость кое-что. Все же вам, фронтовику, глядишь, и полезность была бы.
Они отошли в сторону, а старый служака передал свой опыт дежурства по кухне еще с мирного времени.
— Спасибо, дядя, — сказал Ванюша и крепко пожал руку старому солдату.
Так уж было заведено: фронтовики друг другу помогали, чем могли. Вот и этот солдат — хоть и из чужого взвода, но уже понаслышал о Ванюше, и ему захотелось помочь повоевавшему парнишке. Солдат даже почувствовал облегчение, какую-то душевную легкость от того, что доброе дело сделал, и с удовольствием разглаживал усы, а в голове его, может быть, ворочалась мысль: «Предупредил мальца, чтобы он, того, легче на поворотах был. А то проявит строгость к поварам, те его и «засыпят», обязательно до губы доведут, как миленького. А жалко молодого отделенного — душевный он парень».
Ванюша со своими людьми и артельщиком получал со склада продукты и грузил на сани: одного мяса почти девятнадцать пудов, крупы на кашу, картофеля, капусты квашеной, муки подболточной, соли, перцу, жиров — и за все отвечай, а артельщик и повара — не они будут, если не украдут. Да и как не украсть! Ведь и командиру полка, и командиру батальона, и ротному надо послать на квартиру хорошие куски мяса от черкасской туши, маслица, да ведь надо и своим знакомым по куску послать. А откуда взять? Все из солдатского пайка. Не пошлешь — недолго наповаришь: враз в маршевую загремишь. А кому охота на фронт? Так что некуда деваться. Денщики начальствующих лиц, те свое дело знают, [158] они вертятся возле кухни с мешками, чтоб сразу добычу в мешок схапать и — айда на квартиру. Тут и тетки знакомые около судомойки крутятся — им тоже надо дать, а то ведь они не приголубят повара, не приласкают. Всем, выходит, надо дать. Где же взять? У солдата — бедняги сердечного, он все стерпит и смолчит.
Собственно, отсюда и шел «опыт» старого солдата. Главное было не замечать, как повара будут мясо или там что другое тащить. Тогда все будет в аккурат: и порция полновесная, и щей и каши всем хватит. А хоть и будешь препятствовать, повара все равно украдут, не уследишь. Они тебе мясо переварят в котлах, — оно разлезется, как мочало, и порции не выйдет. Дежурный же обязательно придет проверять на вес — вот морду тебе и побьет и на гауптвахту посадит под строгий арест. А не будешь ничего замечать за поварами, они тебя, голубчик, поджаркой накормят и порцию полновесную сделают. Они знают как: мясо немного не доварят, а как вынут из котла, отделят от костей, сложат в мясные бочки и зальют густым рассолом, что по весу раза в два больше украденного мяса, рассол впитается в порцию — вот тебе и порция, более чем полновесная, и просоленная хорошо. Солдат благодарен будет, и дежурный по полку похвалит за усердие. Только надо как следует отдать дежурному рапорт. Он длинен, не забыть бы чего...
Ванюша все это усвоил: «не замечал» воровства продуктов с солдатской кухни, смотрел больше за чистотой. Вот уже и обед готов. Пришли холуи с котелками от фельдфебелей рот, от взводных унтер-офицеров, им тоже надо дать обед получше да пожирней. Идет дежурный офицер по полку снять пробу, надо встречать.
— Смирно! — подал команду Ванюша и твердым шагом пошел навстречу офицеру. Как полагается, остановился в четырех шагах, пристукнув резко каблуком, и отчеканил: — Ваше высокоблагородие, на кухне второго батальона первого пулеметного запасного полка на довольствии состоит одна тысяча девятьсот девяносто семь человек. На завтрак готовился суп пшенный, который и роздан всем довольствующимся. На обед приготовлены щи с мясом из квашеной капусты, на второе — каша гречневая с салом, мясная порция — вес восемнадцать золотников. На ужин будет приготовлен суп перловый и кипяток для чая. Во время моего дежурства происшествий не случилось. Дежурный по кухне ефрейтор Гринько! — и сделал четкий шаг в сторону с поворотом лицом к начальству.
От такого длинного рапорта у Ванюши выступил пот на лбу и часто застучало сердце. Их высокоблагородие поздоровался, все рабочие и повара дружно гаркнули:
— Здра желаем, ваш выскродь!
Дежурный офицер был доволен четким ответом и направился к приготовленному для него, накрытому чистой скатертью столу. Старший товар в чистом белом переднике и колпаке принес пробу — миску жирных щей, порцию мяса и миску гречневой каши, обильно политой салом со шкварками. Их благородие с аппетитом все съел и, пройдя между котлами, [159] довольный, ушел. Ванюша и все рабочие легко и шумно вздохнули, а повара, потирая руки, заняли свои места для раздачи обеда.
Обед и ужин прошли с обычным шумом и гамом, но благополучно и без жалоб. Кухню убрали, а вечером дежурство было сдано новому наряду из шестой же роты: она была довольствующей. Отделение вернулось в роту и имело право отдыхать до отбоя. Это, по крайней мере, три свободных часа — таким временем не всегда располагаешь.
Пришли в казарму: каждый занялся чем хотел. Ванюша с Николаем Манасюком постепенно сблизились: все время вместе, и горести и радости пополам. Было, конечно, непонятно Манасюку, почему отделенный командир, кадра, которым был Ванюша, не бьет солдат по морде. Невдомек было ефрейтору, сколько горя успел натерпеться Ванюша за свою короткую жизнь, сколько обид перевидел и что любая чужая боль — физическая ли, моральная ли — отдавалась в его сердце собственной болью. Да и на фронте парень побывал, а там мордобой не в чести, немало мордобойцев получило пулю в затылок... Да и как ему, семнадцатилетнему юнцу, ударить по лицу солдата заведомо старше его, а подчас и основательно старше, лет тридцати, сорока? Конечно, Ванюше это все не только сошло бы с рук, но, наоборот, засчиталось бы в плюс как твердому командиру и было бы поощрено начальством, тем более таким, как фельдфебель роты подпрапорщик Шкурин. Но как ударить, если Ванюше хотелось по фронтовой привычке называть дяденьками людей намного старше себя. Он не только не мог ударить кого-либо из солдат своего отделения, но и твердо решил, что не позволит этого никому из унтер-шкуродеров взвода и роты. Ну, а если это позволит старший над ним начальник, Ванюша доложит тогда командиру роты капитану Царенко, который, как он заметил, благоволит к нему, иначе не затеял бы разговор о школе прапорщиков.
Так вот эти унтеряки-шкуродеры все же подстроили Ванюше подвох в самом начале его службы в запасном полку. При осмотре бачков взвода подпрапорщиком Шкуриным вдруг обнаружилось, что бачки шестого отделения ржавые, а в одном из них даже пакля скомканная лежит. Подпрапорщик разошелся и очень ругал Ванюшу, заставил нюхать ржавые и немытые бачки перед всем взводом, тыкал носом Ванюшу в каждый бачок, как тычут кошку, нагадившую в углу.
Ванюша покорно нюхал, и подпрапорщик был доволен, что «хронтовик» нюхает, хотя знал, что это подстроил младший унтер-офицер Витрюк. Ванюша понимал не хуже него, в чем тут дело, он тоже был не лыком шит. Но выхода не было, ничего никому не докажешь. Дело кончилось выговором.
Но все же доброе отношение к людям — черт его знает откуда оно взялось у командира отделения! — покорило и Манасюка, он стал с уважением относиться к Ванюше. Вот и дежурство по кухне прошло благополучно, а ведь было оно очень тяжелым.
Как-то разговорились по душам. Манасюк советовал Ванюше готовиться к сдаче экстерном на второй разряд, но Ванюша упорно отказывался: [160] он очень хотел вернуться в полк, увидеть Митрофана Ивановича, которого полюбил, как отца, Геню Шимановского, так интересно объяснявшего отношения между бедными и богатыми и горячо восстававшего против несправедливости в жизни. И Ванюша верил Генриху Шимановскому, выходцу из польских инсургентов. Хотя Генрих и был сыном полковника, а все же говорил правду. Ванюша многое, очень многое узнал от этого вольноопределяющегося первого разряда и сделал свои выводы.
Ванюша решил написать Валентине Павловне письмо и, устроившись на нижних нарах у окна, где было определено место для командира отделения, стал сочинять послание. Он осторожно отвечал на вопросы Валентины Павловны, даже намекал, что любит ее, но вместе с тем сообщал, что твердо решил не хлопотать о поступлении в школу прапорщиков, а уехать на фронт и сражаться с врагом так, чтобы добиться производства в прапорщики на фронте: он еще завоюет право получить три Георгия, а с ними и звание прапорщика. Тогда наступит счастливая минута их встречи, и он скажет ей все-все...
Это чистое, нежное, наполненное благородными чувствами письмо все от начала до конца прочел Манасюк, лежа на верхних нарах. Оказывается, он все это время подглядывал за Ванюшей, а когда Гринько написал адрес на конверте, то и адрес запомнил. После этого Манасюк часто заводил разговор с Ванюшей о сердечных делах, но Ванюша все отнекивался и уходил от этой темы.
Вскоре взвод отправился из Ораниенбаума в Петроград на погрузку мяса для продсклада. Взвод четко промаршировал с песней по столичным улицам, хорошо поработал, швыряя в вагоны из холодильника жирные туши черкасских быков. Командир взвода, подтянутый, аккуратный офицер, поблагодарил взвод за службу. Манасюк сказал Ванюше:
— Неужели ты не хочешь быть таким же офицером? Как красиво он одет! Снаряжение какое! А сапоги...
Офицер выглядел действительно как на картинке: в лаковых сапогах, в лайковых перчатках, туго обтягивавших руки, в лихо закинутом башлыке, в золотых погонах.
— Нет, не хочу! — зло ответил Ванюша, очевидно, потому, что хотел быть именно таким подтянутым и красивым, да чтобы грудь его к тому же была украшена четырьмя Георгиями.
— А знаешь, Ванюша, тогда бы не устояла перед тобой Валентина Павловна Снегирева, — вдруг как бы между прочим проговорил Манасюк.
Ванюша как ужаленный встрепенулся:
— Откуда ты знаешь это?
— Я прочел твое письмо, когда ты его писал. Ведь ты писал на нижних нарах, а я над тобой лежал, — как ни в чем не бывало ответил Манасюк.
— Это бессовестно, нечестно! Ты — свинья!
— Ну, пусть так, Ваня, пусть я свинья. Но я не мог не прочесть письмо, раз ты его писал на моих глазах. Я и адрес Валентины Павловны [161] запомнил, и если ты не станешь прапорщиком раньше меня, то я поеду к ней и расскажу, как ты ее любишь.
— Она это знает, — огрызнулся Ванюша. — Ей об этом постарались сказать другие.
— Ну, прости меня, я не хотел причинить тебе зла.
Ванюша постепенно приходил в себя. Обида на Манасюка пропала. Ведь он честно сознался во всем, а из слов его выходило, что он поступал так с благими намерениями.
— Ну ладно, — пробурчал в конце концов Ванюша.
И они пожали друг другу руки.
Поезд подошел к станции Ораниенбаум, и началась выгрузка мяса. Затем взвод направился с песнями по улицам этого маленького захолустного городка. Наскоро одетые девицы выбегали полюбоваться военными, больше всего, конечно, молодым офицером, который явно рисовался перед ними. Девушки улыбались ему и шушукались между собой. Солдаты все это замечали и еще злее подхватывали: «Дуня я, Дуня я, Дуня ягодка моя».
Ванюша шел злой и угрюмый. Он не пел, а только шевелил губами и широко открывал рот, где полагалось петь громко. А дума у него была одна: «Все равно не буду сдавать экстерном на второй разряд, а пойду на фронт». К тому же Ванюша не был уверен, что выдержит экзамены. Ведь он так мало знал...
4
Опять потекла обычная казарменная жизнь. Ванюша налег на тренировки в разборке и сборке пулеметного замка, часто состязался с кадровыми унтер-офицерами. Теперь он во всем их опережал. Ванюша слово в слово, как в наставлении, знал взаимодействие частей пулемета «максим» во время заряжания и стрельбы, даже изложил это в стихах:
Выстрел только лишь раздался,Ванюша понимал, что стихи не бог весть какие, плохие стихи, но, главное, они точно передавали взаимодействие деталей. И даже солдаты его отделения порой откладывали в сторону наставление и повторяли в полголоса Ванюшины вирши:
Ствол с замком назад подался,По вечерам не прекращались состязания по разборке и сборке пулеметного замка. Как-то раз гудела вся столпившаяся шестая рота: состязания были в разгаре. Чемпион полка младший унтер-офицер Витрюк был побит — он показал 32 секунды, а Ванюша — 31 секунду и занял первенство в полку.
Перешли к разборке и сборке с завязанными глазами. И здесь первенство было за Ванюшей. Шестое отделение качало своего командира и ходило гоголем.
Так пошла слава о Ванюше Гринько как о лучшем пулеметчике. Командир роты капитан Царенко явно гордился его успехами и представил Ванюшу лично командиру полка полковнику Жерве. Однажды во время пулеметных стрельб прибыл на стрельбище «бог стрелкового дела» начальник Высших стрелково-тактических офицерских курсов, расположенных тоже в городе Ораниенбауме, генерал-лейтенант Филатов, он же и начальник Ораниенбаумского гарнизона. Тут же на стрельбище оказался и знаменитый пулеметчик капитан Глазатов. Стреляла шестая рота, и стреляла хорошо. Особенно старалось шестое отделение — никому не хотелось подводить своего командира.
Генералу представили ефрейтора Ивана Гринько.
— А ну-ка, молодец, за пулемет!
Ванюша опрометью кинулся к пулемету.
— Показать цель номер двадцать, — приказал генерал.
На гребне появилось тридцать шесть головных мишеней на одном валу.
Ванюша знал, что до цели около двухсот метров. Он быстро навел пулемет, и пулемет застрочил целой лентой — все мишени были поражены.
— Молодец! Молодец! — восхищался генерал, разглаживая свою пышную седую бороду.
— Рад стараться, ваше высокопревосходительство! — отчеканил Ванюша.
— Ну, и молодец!
Генерал Филатов подошел к Ванюше и собственноручно дал ему серебряный целковый.
Ванюша поблагодарил, весь сияя от радости. Он сам не знал, как ему удалось поразить все тридцать шесть маленьких головных мишеней.
В ротах пошел слух о том, что будут отбирать пулеметчиков в особые пулеметные команды. Вскоре слух подтвердился. Отобрала и шестая [163] рота один расчет для пулемета: начальника пулемета и восемь номеров Долго их переписывали, водили на медицинский осмотр в полковой околоток. Наконец, всем был назначен экзамен.
Пулеметчиков собрали на лестничной площадке. Экзаменовала полковая комиссия. Ванюша занимался с отделением у самых дверей. Вдруг дверь распахнулась, и на площадку лестницы буквально влетел раскрасневшийся командир роты капитан Царенко. Он выхватил из рук Ванюши ствол с рамой и вытолкнул его на площадку.
Все сразу объяснилось: начальник пулемета, выделенный от шестой роты, не сумел ответить на вопросы экзаменаторов, и вот командир роты быстро произвел замену: вместо провалившегося на экзамене младшего унтер-офицера Гавриленко он назначил ефрейтора Гринько. Перед Ванюшей сразу возник вопрос: как отвечать? Может быть, и ему следует «провалиться» и таким образом не попасть в эту «особую пулеметную команду». Но, получив вопрос от экзаменующих — объяснить стрельбу пулемета по закрытой цели, — почувствовал, что не может симулировать незнание. Да и самолюбие в нем сразу проснулось, и он толково объяснил правила ведения стрельбы по закрытой цели. Комиссия задала еще несколько вопросов по материальной части и, получив четкие ответы, утвердила его в особую пулеметную команду. Выл утвержден и весь расчет.
Так Ванюша нежданно-негаданно попал в отборную команду. На сердце у него была какая-то смутная тревога, он никак не мог освоиться с быстрой и неожиданной переменой, происшедшей в его жизни. Он мечтал поскорее вернуться в свой Елисаветградский полк к Митрофану Ивановичу, а тут вдруг куда-то отправляют.
Все думали-гадали: куда? Одни завидовали отобранным, другие, наоборот, жалели, что так случилось.
Через несколько дней всех выделенных собрали в две хорошо укомплектованные пулеметные команды и отправили: первую команду — в Москву, где формировался для отправки куда-то в важную командировку 1-й Особый пехотный полк, а вторую пулеметную команду, в которую был зачислен и Ванюша со своим пулеметным расчетом, в Самару, где должен был формироваться 2-й Особый пехотный полк.
Несколько дней потолкались вагоны по сортировочным станциям, и вот команда миновала Сызрань и прибыла в Самару. На окраине города, в казарменном городке против трубного завода собирались команды со всех концов России — шло формирование 2-го Особого пехотного полка. Привезли полковое знамя, пулеметчики приняли перед ним присягу, держа вверх два пальца правой руки и повторяя за полковым попом слова присяги: «...не жалеть своего живота в борьбе за веру, царя и Отечество... против врагов внутренних и внешних...» Пошли упорные слухи, что полк отправят во Францию. Многим это показалось страшным: ехать куда-то на чужбину, пусть бы лучше умереть на своей родной земле. [164]
Ванюша все лелеял надежду видеть Валентину Павловну, а тут на тебе — приходится уезжать в неведомую страну. Значит, он никогда не увидит Валентину. Но как сделать, чтобы отчислили из полка и в маршевую — на фронт? По рекомендации своего нового дружка наводчика Прокопия Лапшина он обратился к фельдшеру и дал полтинник, чтобы тот помог ему по болезни получить откомандирование.
— Ты кури чай, тогда хрипота появится в легких и положат в госпиталь, — посоветовал фельдшер.
Но курить чай вместо махорки было очень противно. Да и опасно. Солдаты поговаривали, можно чахотку получить.
Тогда фельдшер сделал Ванюше какой-то укол в шею, и вся шея опухла, стала, как у жирного купца. Но опять неудача: в полковом околотке, куда обратился со своей «болезнью» Ванюша, доктор пощупал, пощупал опухоль и твердо сказал:
— Пустое. Через пять дней опадет.
И приказал наложить компресс, дав освобождение от занятий.
На ротном смотре, когда команда была выстроена, по фронту проходил начальник пулеметной команды штабс-капитан Сагатовский. Внимательно ко всем присматриваясь, он остановился перед Иваном Гринько и спросил, за что тот получил Георгиевский крест. Выслушав ответ, остался доволен.
В команде было человек десять георгиевских кавалеров, и штабс-капитан их берег. Значит, тем более у Ванюши не оставалось надежды получить откомандирование из полка. А опухоль на шее действительно скоро совсем прошла.
На душе у Ванюши было все тяжелее и тяжелее. Желание увидеть Валентину Павловну стало неодолимым, об этом он только и думал. Осталась единственная надежда задержаться в России — как-нибудь отстать при отправке эшелона.
Шли дни. Уже полностью закончили подгонку обмундирования. В носке была одна пара суконной одежды и хорошие драгунские юфтевые сапоги. Выдали всем и вторую пару суконного обмундирования, которая считалась парадной, к ней полагались мягкие сапоги с пряжкой.
Все было готово. Со дня на день ждали погрузки в вагоны. [165]