Глава пятая
1
Нельзя сказать, чтобы Ванюша испытывал удобства в товарном вагоне на полке из досок, положенных на косые упоры. Но не беда. «Главное, что еду на фронт», — думал он. Каждый поворот колес приближал его к осуществлению давней мечты. На фронте он опять будет среди солдат, в доброту и отеческую ласку которых уверовал всем существом.
Вскоре Ванюша совсем освоился в вагоне, даже отодвигал дверь теплушки, чтобы образовалась щель, и смотрел на мелькавшие поля спелой пшеницы и ржи, на проплывавшие мимо деревеньки и полустанки. Когда поезд подходил к станции, приходилось задвигать дверь и закрывать вагон: ведь так важно уехать подальше от Одессы, тогда, если Ванюша и будет обнаружен, его не отправят этапом обратно.
Стало уже темнеть, когда эшелон подошел к станции Раздельная и остановился. Ванюша снова закрыл теплушку и забрался на полку. Послышался скрежет отодвигаемых дверей вагонов и говор высыпавших на перрон солдат.
Вдруг кто-то отодвинул дверь Ванюшиной теплушки и заглянул в вагон:
— Ребята, смотри, пусто, а нас набили два взвода с пулеметами в один вагон. Давай перегружайсь!
И солдаты дружно полезли в вагон, бросая вперед вещевые мешки и другие немудреные солдатские пожитки. В углу, в сторонке, поставили [78] два пулемета. В вагон вошел взводный унтер-офицер, дядька лет тридцати пяти, с небольшими усами и добрым круглым лицом. Ему сразу уступили место:
— Вы ляжете на верхних нарах, у окна, господин взводный!
— Ну, у окна так у окна, — ответил низкий грудной голос.
Солдат с черной бородкой и усами, рослый и статный, быстро вскочил на нары, расстелил соломенный мат и покрыл его домашним рядном — прямо против Ванюши, что притаился, как перепел во ржи. Единственным его желанием было остаться незамеченным, по крайней мере до тех пор, пока не тронется поезд. А там будь что будет!
Наконец, поезд тронулся, лязгая буферами. Эшелон тяжелый — сорок набитых до отказа вагонов. Паровозу сразу взять его трудно, получаются рывки, да такие, что с полки можно слететь. В теплушке зажгли фонари. Кто-то, забрасывая вещевой мешок на полку, заметил беглеца.
— Ого, хлопцы, да тут зайчишка притаился. Ну-ка, вылазь, косой! — и стал стаскивать Ванюшу с полки.
Ваня смотрел на солдата умоляющими глазами.
— Ты, Бильченко, полегче, не пугай мальца, — это был голос взводного. И, уже обращаясь к Ванюше, унтер-офицер спокойно сказал:
— Вылезай, милок, поглядим на тебя.
Солдаты обступили «зайца». Со всех сторон слышалось:
— Э-э, да это хлопец малый, сосунок.
— А мать-то, поди, ищет.
И опять вмешался взводный:
— Садись-ка, рассказывай, куда путь держишь? — Он усадил около себя смущенного и несколько растерявшегося Ванюшу.
— Рассказывай, рассказывай, не бойсь, мы тебя есть не будем, а так — штаны спустим и малость всыплем, чтобы в воинский эшелон не залазил, — пообещал кто-то из солдат.
— За что вы меня будете бить? — Ванюша ощетинился волчонком. — Я на войну еду!
— На войну-у, — удивился взводный. — Вот оно что. Значит, ерманца бить будем... — И уже серьезно сказал: — А думаешь, сынок, на войне — это все равно что мед лизать да та пряники мазать?
— Нет, ничего такого я не думаю, знаю, что тяжело будет, да так уж решил.
— Значит, решил, а мы тут ведь можем перерешить, — добродушно улыбнулся взводный. — Вот ты нам расскажи, почему убежал из дому, а мы рассудим, правильно ты поступил или нет.
Ванюша, не таясь, все рассказал о себе, о маме, о тете Елене, о своей болезни скарлатиной и о том, что хозяин взял на его место другого «мальчика».
Долго взводный и солдаты судили да рядили, как быть с Ванюшей, и всем взводом решили: пусть едет, а там видно будет; начальству же о нем доложить при подъезде к фронту. [79]
Так Ванюша оказался среди пулеметчиков, которые стали называть его «сынком».
Эшелон шел ходко. Миновали Жмеринку, Казатин, Киев, Чернигов Гомель. Всем стало ясно, что везут их на германский фронт, а не на австрийский. Значит, воевать будет тяжело. Вести с фронта шли плохие вроде как бы побили германцы наших, а «Солдатский вестник», как называли в шутку невесть откуда бравшуюся молву, сообщал, что наших вообще разбили в Восточной Пруссии, а многих взяли в плен, что от армии генерала Самсонова ничего не осталось и о нем самом ни слуху ни духу.
Когда эшелон пришел в Вильно, о Ванюше доложили начальству. Так, мол, и так, обнаружили приставшего хлопца, как быть, что прикажете с ним делать? От начальства последовал приказ: приставшего подростка передать военному коменданту для отправки этапным порядком домой.
Ванюша уперся: даже слезы из глаз брызнули.
— Никуда я не пойду, и отправлять меня некуда. Я бездомный и от вас не отстану!
Взводный унтер-офицер, Митрофан Иванович Шаповалов, уже успевший за дорогу привыкнуть к Ванюше, потрепал его по плечу:
— Вот те раз! А слезы-то зачем? Солдату, сынок, плакать не полагается.
И решил взводный просить начальника пулеметной команды поручика Ржичицкого оставить парнишку во взводе. Пусть, мол, поглядит, что такое война. А там, коль не устоит, можно будет отправить назад.
Ванюша был представлен полковому начальству. И поступило новое решение — оставить его во втором взводе, под ответственность взводного старшего унтер-офицера Шаповалова. По прибытии на место сосредоточения обмундировать и зачислить подносчиком патронов.
Поезд отправился дальше. А ночью в районе крепости Ковно, в лесу, эшелон разгрузился. Огней и фонарей не зажигали, покуривали в рукав. Моросил дождик, низко над лесом висели густые облака, плотно закрывая все небо.
После разгрузки полк вышел на шоссе и, то растягиваясь, как гармошка, то сжимаясь, двинулся в сторону города Олита. Беспрерывно сыпал дождь, было холодно.
Ванюша, шагая всю ночь за двуколкой, промок до последней нитки и продрог. Уже на рассвете кто-то из солдат сжалился над парнишкой, дал ему свою палатку. Ванюша покрылся полотнищем, стало как будто теплее. А дождь усилился, шагать за двуколкой было тяжело — ноги в дырявых ботинках мокрые, то и дело в них похлюпывает вода.
Пулеметчики шли понурые, обозленные. Хотя у солдат добротные юфтевые сапоги воды не пропускали, все были угрюмы — чувствовалась усталость. За ночь и полдня прошли, наверное, верст тридцать, а кое-кто, явно преувеличивая, говорил, что и все сорок. Вдали, в хмурой сетке дождя, показалась колокольня костела. Колонна сошла с дороги в лес и [80] остановилась на ночлег. Люди садились прямо на раскисшую землю и засыпали.
Ноги гудели, как налитые свинцом, от спящих солдат поднималась испарина. Отдавало кислым запахом намокших шинелей и сапог. Ванюша тоже уснул, пригревшись в тесном кругу пулеметчиков.
Подъехали походные кухни. Солдаты начали подниматься, загремели котелки. У кухонь выстроились длинные очереди. Получив обед, люди тут же на обочине дороги ели. Коновод принес и поставил перед унтер-офицером Шаповаловым котелок дымящегося жирного борща. В другом котелке была гречневая каша с подрумяненными шкварками. Ванюша сглотнул слюну. Взводный, видимо, заметил это.
— Ну, что ж, сынок, подсаживайся, отведаем солдатской пищи. — И он протянул Ванюше добрый ломоть хлеба.
Деревянной ложкой Ванюша уже обзавелся. Пообедав и выпив горячего чая, господин взводный, его коновод — седьмой номер рядовой Дратва — и Ванюша устроились на мокром сене под большой сосной, накрылись полотнищами палатки и крепко уснули.
Где-то в голове колонны горнист сыграл подъем, в батальонах его повторили. Кончился ночлег. Как прошла ночь, никто и не заметил. Наскоро позавтракали и двинулись дальше. Наконец после тяжелого перехода, длившегося двое суток, полк добрался до местечка Меречь и расположился на постой. Пулеметная команда разместилась в большом сарае с сеновалом. Шестнадцать двуколок в два ряда были установлены в обширном дворе, а лошади на коновязи за сараем.
Внизу за обрывом протекала речка, через нее был перекинут высокий деревянный мост. Оттуда начиналась дорога на Друскеники. Тем временем кончился дождь, появилось солнце. Солдаты обрадовались, сушили обмундирование и белье.
Такова была солдатская жизнь, как успел понять ее Ванюша в первые дни. Тяжела эта жизнь, тяжела оторванность от дома — спи на сырой земле: как говорится, шинель под себя, шинель на себя, шинель под голову; мокни под дождем и кляни судьбу свою, закинувшую тебя в незнакомый край. Может, завтра придется тебе идти под пули и неизвестно, что ждет впереди. Но вот наступила передышка, выглянуло солнце, обсушился солдат, пообедал как следует — и отошла душа его, и радуется он этой выпавшей на его долю минуте душевного покоя. Можно жить на белом свете, а что дальше будет — поглядим...
Ванюшу вызвали в канцелярию команды. Каптенармус оглядел его и повел к большому фургону, покрытому брезентом. Это был вещевой склад. Там каптенармус подобрал обмундирование Ванюше. Гимнастерка и шаровары подошли впору, а сапоги и шинель были великоваты. Шинель немного подрезали снизу и ушили в плечах в полковой швальне, а в сапоги пришлось положить стельку из соломы. И вот из паренька, в дырявых башмаках, в промокшем, изрядно поношенном сером костюмчике, вышел солдат — подносчик патронов первого пулемета второго взвода. На вооружение он получил тесак — бебут и драгунскую винтовку без [81] штыка. Радости Ванюши не было границ. Огорчало только одно — все пулеметчики были вооружены короткими карабинами, которые были легче и не выдавались выше плеча своими дулами, а у него — длинная и тяжелая драгунка.
— Что ж делать, пока поносишь драгунку, — сказал взводный, — а как заведется заручный карабин, так сразу получишь.
Стояли солнечные, теплые дни. Солдаты отдохнули, постирали в речке белье и портянки и, можно сказать, были готовы ко всему. Начальник пулеметной команды и младшие офицеры (их было в команде двое) провели с солдатами беседы. Так и так, мол, постигла наши войска неудача, и они отступили из Восточной Пруссии, но дела улучшаются, и мы скоро перейдем в наступление. Эти беседы вызвали оживленные солдатские толки. Теперь говорили уже в открытую, что 2-я армия генерала Самсонова окружена немцами и начисто уничтожена. Виноват во всем генерал Ренненкампф, потому что не помог 2-й армии, не пришел вовремя на поле сражения — и все потому, что он не русский, а немец... Толкуя об этом, пулеметчики озирались, боясь офицеров.
2
Осенним вечером полк подняли по боевой тревоге. В сумерках роты и батальоны вытянулись в походную колонну по шоссе, что шло на Друскеники. Совсем стало темно, по колонне передали — «не курить», и полк двинулся. Шли молча, ровный стук колес двуколок пулеметной команды сопровождал цокот копыт лошадей. Иногда из-под подков выскакивали и тут же гасли искры.
Тысячи людей, мерно покачиваясь, двигались плотной массой. Слышался тихий говор солдат: кто вспоминал жену, детей, кто сетовал, что по хозяйству дома управляться некому.
— Землю надо пахать, зябь поднимать.
— Опять же и буряк копать, вывозить на завод...
— А хлебушко-то молотить когда?! Что дети есть будут?
— Говорят, на столбе шпиёна поймали. Передавал по телефону про выход нашего полка. Конные ординарцы его тут же маханули и опроса не произвели.
— Так ему и надо!
— А может, это и не шпион, а линейный рабочий линию поправлял?
— Может, и так, да поминай как звали. Война, браток, всяко бывает: лес рубят — щепки летят.
— Принять вправо! — послышалась команда.
Люди колыхнулись вправо и пошли по обочине дороги. Через некоторое время мимо строя в голову колонны проехало несколько всадников.
— Это наш полковой командир поехал — полковник Мартынов, — объясняли Ванюше пулеметчики. — Говорят, был генералом в японскую войну, да разжаловали за хорошее обращение с солдатами. Будя, говорят, раз не умеешь шкуру спущать с солдатского хребта... [82]
Где-то вдали послышались глухие раскаты орудийной стрельбы. Потом взрывы стали периодически то усиливаться, то стихать. Солдаты смолкли, прислушиваясь к стрельбе. И под орудийный гул каждому почему-то вновь вспоминались дом, семья, свое родное село. А кое-кому вспомнился завод либо фабрика, но таких было мало — полк состоял почти исключительно из крестьян Елисаветградского уезда, Херсонской губернии.
Вслед двигался 255-й Аккерманский пехотный полк. При его формировании в Одессе кто-то пустил слух, что он останется в городе нести караульную службу, поэтому все, кому не хотелось ехать на фронт, давали солидные взятки писарям воинского начальника, чтобы зачислиться в этот полк. Писарям только этого и надо было, они поддерживали слухи, брали взятки, действительно зачисляли дающих в Аккерманский полк, а потом, когда полк отгрузился и отправился на фронт, посмеивались над простаками. В дураках в основном оказались одесские торговцы, призванные по мобилизации.
Там, откуда слышалась артиллерийская канонада, появилось зарево пожара. Сразу дохнуло близостью войны, солдаты стали еще тревожнее и настороженнее.
На рассвете полк подошел к небольшому населенному пункту — показался обязательный в каждом селе в этих местах костел. Пулеметчики сошли с дороги в лес и расположились биваком: разбили коновязь, выпрягли лошадей из пулеметных двуколок, а сами двуколки поставили в два ровных ряда за коновязью; так же ровно, по шнурку, натянули палатки; карабины сложили в козлы. Заняли свои места дежурный по команде и дневальные во взводах. Господа офицеры — в сторонке, в своих офицерских палатках.
В глубине леса послышалась яростная артиллерийская стрельба.
— Вот это да! — раздались голоса. — Поддают немцам наши артиллеристы!
Оживленными замечаниями сопровождалась каждая артиллерийская очередь.
За лесом было большое поле, а за ним опять лес — темный и густой. На этом поле и взвились один за другим султаны земли от артиллерийских разрывов. Потом разорвались снаряды и прямо над биваком засвистела шрапнель, правда довольно высоко.
— Да ведь это немцы лупят, братцы!
— Вот те на...
Вмиг все пришло в движение. Солдаты, кто в чем был, высыпали на шоссе и устремились в направлении, обратном недавнему движению полка. Некоторые офицеры также повыскакивали из своих палаток в одном белье и присоединились к бегущим солдатам. Не отставали и пулеметчики... Паника, неразбериха. Наспех запряженная двуколка с пулеметом, повозка лишь с одной лошадью в упряжке, солдаты, одетые, но разутые, либо в сапогах, но без шинели, кто с оружием, кто без оружия, — все смешалось и неслось в невероятной сутолоке назад, в местечко [83] Меречь. В общем гаме и шуме прозвучал где-то в стороне бивака 255-го Аккерманского полка ружейный выстрел, а затем оттуда донесся душераздирающий крик:
— Уби-ли-и! Умира-а-ю!
Этот крик еще больше подстегнул людей, охваченных страхом.
Ванюша был дневальным по взводу. В первую минуту паники он растерялся — не от разрывов вражеских снарядов (он еще не понимал, что может быть убит), а именно от этой общей суматохи. Но он быстро оправился, ушел с бивака одним из последних и не забыл обменять свою драгунку на коротенький карабин. Когда Ванюша выбрался на шоссе, то увидел, как несколько верховых офицеров в полном снаряжении гарцевали среди бегущих солдат и работали плетками:
— Стой! Остановись!
Но это не действовало. Лавина обезумевших от страха людей готова была подмять и самих конников.
Появился командир полка полковник Мартынов. Его сухое строгое лицо с глубоко запавшими глазами и развевающейся большой седой бородой, расчесанной надвое, не выражало никакого страха. Он не кричал, не бранился, не угрожал. Вот за эту-то выдержку и уважали его в полку.
Придержав коня, Мартынов остановился, снял с головы фуражку и стал вытирать платком свой высокий лысеющий лоб. Потом поднял руку:
— Братцы! Елисаветградцы, куда вы?! Не позорьте мою седую бороду.
И — чудо! — полк остановился. Каждого будто осенило: в самом деле, куда они бегут? Послышались голоса:
— Стойте, братцы, надо дух перевести...
— Фу ты, проклятый немец, напужал, язви те!
— Пошли, хлопцы, обратно.
Понурив головы и опустив глаза, солдаты побрели по шоссе назад.
Командир полка негромко заметил:
— Неудобно так в беспорядке идти. Постройтесь, братцы.
Солдаты разобрались по взводам, ротам, батальонам.
— Ну вот, — улыбнулся полковник Мартынов. — А теперь шагом марш за мной.
Полк вернулся на место. Все успокоились, и каждого жег стыд. К огорчению Ванюши, нашелся хозяин карабина, и хоть последовало мудрое решение господина взводного унтер-офицера Шаповалова: «Оставить карабин у подносчика патронов Гринько, а тот, кто бросил оружие, пусть носит драгунку», Ванюша все же вернул карабин владельцу. Это старые солдаты посоветовали Ванюше избавить провинившегося от вечного укора за сегодняшний позор.
Артиллерийский обстрел бивака прекратился так же внезапно, как и начался противник не наблюдал цели, иначе он не успокоился бы — цель была редкой по выгодности. [84]
Вскоре стала известна причина одиночного выстрела, прозвучавшего во время общей паники. Какой-то молодой солдат 255-го полка выстрелил себе в ногу... Какая судьба постигнет его? Солдата на носилках эвакуировали в полковой лазарет. Но видимо, расстреляют...
Бивачная жизнь вошла в норму. После сытного обеда, уже к вечеру, полк был построен и в сумерках двинулся дальше. Ночью, соблюдая все предосторожности, он вошел в курортный городок Друскеники. Накануне городок был обстрелян немецкой дальнобойной артиллерией. Трупы горожан еще валялись на улице. Повсюду — разбитые стекла, поломанная мебель, поваленные заборы.
— Смотри-ка, сила какая! — Наводчик пулемета ефрейтор Душенко показал на срезанную, как бритвой, медную ручку парадной двери дома, у которого стояли пулеметчики. Ручка была срезана осколком снаряда, она валялась тут же на крыльце. В массивной двери виднелись пробоины от мелких осколков, стекла выбиты.
Позже Ванюша узнал, что Германия хорошо подготовилась к войне с Россией, Францией и Англией. Она хитро обманула своих противников: перед войной немцы в военной литературе расхваливали вовсю легкую пушку-трехдюймовку, порицали гаубицу и вообще тяжелую и дальнобойную артиллерию как мало подходящую для современной маневренной войны. Такая артиллерия, мол, только утяжеляет армию и является ничем иным, как путами на ногах войск, сковывает маневр. В пример они приводили опыт русско-японской войны.
Французы и русские клюнули на эту удочку и насытили свои армии легкими 75– и 76-мм пушками с унитарным патроном, а немцы начали войну с мощной гаубичной и дальнобойной тяжелой артиллерией, имея, впрочем, и хорошую 77-мм пушку. Таким образом, они добились явного превосходства в артиллерии.
Вообще после победы над французами в 1871 году Германия невиданно усилила свою армию. Это была настоящая военная машина, где люди, прошедшие жестокую муштру, беспрекословно выполняли любой приказ. Военная служба сделалась как бы культом, причем милитаристские идеи вдалбливались в сознание немцев с детства, с первого класса школы. К началу новой войны Германия накопила огромный военный потенциал. Война отвечала давнему замыслу немецкой правящей верхушки: выйти на мировую арену, потеснить «владычицу мира» — Англию.
И вот теперь русские солдаты лицом к лицу встретились с этой силой. Все эти детали — срезанная осколком медная дверная ручка, разбитые стекла, выбитые двери, оконные рамы, глубокие воронки, разрушенные дома — слагались в страшный лик войны. Кое-кто угрюмо резюмировал:
— Да, германец, видать, силен...
После долгого блуждания по городку, уже утром, все расположились на окраине среди разбросанных по сосновому лесу аккуратненьких дач [85] с цветниками и дорожками. Как водится, солдаты сразу заглянули внутрь дач и нашли кое-что из съестного. Даже достали из духовок еще теплые котлеты, булочки и прочую еду. И тут же лакомились.
Господа офицеры на это внимания не обращали, а некоторые так «породнились» с солдатами во вчерашней панике, что охотно ели котлеты, предложенные «их благородиям» подчиненными. На высоком берегу Немана начали рыть окопы и устраивать пулеметные площадки. Немцы были недалеко, за Неманом. Оттуда доносились выстрелы, на них отвечали стрельбой с этого берега. Солдатами овладело тревожное ожидание близких боев.
Когда из-за деревьев начало пробиваться солнце и туман наконец рассеялся, немцы открыли артиллерийский огонь. Всех так и бросило к передним стенкам окопов. Разрывы, запах гари, осыпающаяся с брустверов земля... Это была уже война.
Поступила команда: в окопах оставить дежурных, остальным уйти в укрытия. Взводный унтер-офицер Шаповалов отвел людей в глубь леса, поближе к дачам. Редкие разрывы снарядов продолжались. Откуда-то из-за леса открыла огонь и наша артиллерия. Началась артиллерийская дуэль. Солдаты стали набиваться в дачи — все-таки укрытие!
Взвод пулеметчиков очутился вместе с другими солдатами в длинной оранжерее — по полкам расставлены горшки с цветами, стекла покрыты матами. Все почувствовали себя как в настоящем прочном укрытии, тем более что здесь расположились и офицеры. А они-то знают, как укрывать солдат и себя от огня противника. Вон сидит командир третьего батальона, подполковник, пожилой человек, участник русско-японской войны. Кому-кому, а ему-то виднее, где укрываться во время артиллерийского обстрела.
Внезапно над оранжереей послышалось зловещее шипение, и в тот же миг раздался резкий треск разорвавшегося снаряда. Посыпались стекла, взметнулись комья земли, взлетели горшки с цветами. Все заволокло густым дымом. Крики и стоны людей потонули в беспрерывном грохоте. Все ринулись кто куда. Падали убитые и раненые. Ванюша залез за печку; придавленный телами других солдат, он чувствовал над собой дыхание взводного унтер-офицера. Забегали санитары с носилками. Фельдшер расстегнул было санитарную сумку и вдруг упал навзничь, раскинув руки. По щеке из пробитого виска струилась кровь.
Наконец стрельба начала стихать. Пулеметчики бросились опять в свои окопы. Санитары пронесли на носилках убитого командира 3-го батальона. Ванюше запомнилось, как он вчера в одном белье бежал вместе с солдатами, а вдогонку за ним — его денщик с кителем и брюками... Но все-таки от смерти подполковник не убежал.
Очутившись в окопах, пулеметчики подсчитывали своих. Они отделались сравнительно благополучно. Только Лопухов — четвертый номер, дальномерщик-наблюдатель — был убит, и то уже тогда, когда возвращался [86] в окоп. Он-то и был владельцем того карабина, который хотел взять себе Ванюша во время вчерашней паники в полку.
— Ну вот, Ванюша, бери теперь карабин себе, а драгунку сдай в обоз, — сказал Шаповалов, и голос у него задрожал.
Когда дым рассеялся, сразу стало ясно, что больше всего пострадали оранжереи. Остались только печи, с высокими трубами, а стены и рамы были совершенно исковерканы. Повсюду виднелись кучи разбитых горшков, кое-где торчали из-под мусора головки красных гвоздик, похожие на свежие пятна крови, и тут же валялись окровавленные бинты и подушечки от индивидуальных пакетов, чуть розоватые от сулемы. Кое-где лежали уткнувшиеся лицом в землю убитые солдаты: санитары что-то не особенно торопились их убирать. Глухие стоны раненых дополняли тягостную картину.
Под вечер приехала походная кухня, и пулеметчики по назначению унтер-офицеров потянулись с котелками за ужином. Принесли жирный кулеш и порции мяса. Все принялись за еду с какой-то особой жадностью. Только похрустывал песок на зубах. Окопы были вырыты в песчаном грунте, и от песка невозможно было отделаться. Он набивался в волосы, в уши, в рот, за ворот гимнастерки, в сапоги, попадал в кулеш и на хлеб.
3
С наступлением темноты командиры отделений и начальники пулеметов повели людей вязать плоты и опускать их на воду — на утро было назначено форсирование Немана. Ночь прошла в тревоге. Офицеры учили солдат, как нужно действовать при переправе через реку. Малые лопаты, которыми придется грести, следовало привязать к себе, дабы случайно не утопить, а пулеметы на плотах закрепить так, чтобы можно было вести огонь без риска перевернуть плот.
К рассвету все приготовления были закончены. И вот 14 сентября, в день праздника крестовоздвижения. в медленно редеющей мгле началась переправа. Артиллерийская бригада, поддерживавшая атаку, всеми своими восемью восьмиорудийными батареями ударила по противоположному берегу — знаменитые трехдюймовые пушки образца 1902 года залпами посылали гранаты в сторону немцев.
Солдаты, широко осенив себя крестным знамением и прошептав: «С нами бог», оттолкнули плоты от берега. Ванюша тоже перекрестился и стал быстро грести лопаткой, сильно шлепая по воде.
— Ты тише, малый, не болтай воду! — подсказал ему кто-то из старых солдат.
На середине реки течение понесло плоты куда-то в рассветную дымку и туман, расстилавшийся по водной глади.
Вдруг застрекотали пулеметы с немецкого берега, раздались залпы. Пули со свистом и бульканьем врезались в воду. Солдаты так прижались [87] к бревнам, что, казалось, плоты прогнулись, осели глубже. Лопатки заработали чаще. Рядом послышались стоны и проклятия тонувших в мутной воде Немана раненых солдат соседней роты. Именно по ним пришелся огонь немецких пулеметов.
— Давай, давай, Ванек, жми! — крикнул Душенко со своего плота.
Он лег за пулемет и дал по немецкому берегу длинную очередь. Оттуда ответили тем же. Ванюша, весь мокрый, с рукавами, полными воды, изо всех сил греб лопаткой. Плот, задев песчаное дно, зашуршал и остановился. Ваня схватил патронные коробки и выбрался на мокрый песчаный берег. Пулемет Душенко был уже здесь. Ванюша подполз к пулемету и подал коробку с патронами. Пулемет застрочил. Справа и слева послышалось нестройное «ура», затем оно усилилось и понеслось на немцев. Только теперь Ванюша почему-то испугался, поняв, насколько беззащитным был он на воде во время переправы.
Душенко и бородатый Бильченко подхватили пулемет и быстро побежали вперед. За ними бросился Ванюша с коробками патронов. Слева бежал Козыря — третий номер; он тащил банки с водой и маслом, коробку запасных частей, болтавшуюся на ремне, переброшенном через плечо, и коробку патронов — в ней была аккуратно уложена лента, набитая патронами, — двести пятьдесят штук. Казимир Козыря, по национальности поляк, роста небольшого, но крепкий, юркий. Ванюша едва поспевал за ним. Достигли небольшого бугра, поросшего ельником и сосенками. Душенко и Бильченко установили пулемет. Слева прилег за кусточком Козыря, а справа — Ванюша.
Уже рассвело. Пулемет четко застрекотал, и было видно, как падают скошенные пулями немцы в серых касках и мышиного цвета мундирах. Бой откатывался к лесу. Пулеметчики под командой взводного унтер-офицера Шаповалова короткими перебежками продвигались все дальше вперед.
— Зря патроны не расходовать, — распорядился Шаповалов, — открывать огонь только по моему приказанию, когда немцы перейдут в контратаку.
Атакующие роты уже вошли в лес. На подступах к нему, в долине, валялись группами и поодиночке убитые немцы, стонали раненые... Провели пленных германцев — они покорно шли к реке. В лесу тоже убитые лошади, разбитые повозки — тяжелые длинные немецкие фургоны, груженные какими-то серыми ящиками, мешками и тюками сена. Они застряли по самую ступицу в рыхлом песке, и, кажется, сдвинуть их с места не было никакой возможности. Вдали, в зареве красного восходящего солнца, виднелись брошенные на позициях немецкие пушки и перевернутые передки. Пулеметчики остановились перевести дух, Группировалась пехота, подтягивались резервные роты.
Позиция немцев была прорвана. Уже стучали саперы на Немане, наводя мост. Прибыли переправленные на паромах пулеметные двуколки, на них погрузили пулеметы и патроны. Теперь будет легче. Началось преследование отступающего противника. [88]
Так заканчивался первый бой для 256-го пехотного Елисаветградского полка. Все получили боевое крещение, и никто не хотел вспоминать то, что случилось накануне боя.
Полк шел в авангарде дивизии. Как ни стремился он нагнать отступавшего противника, это ему не удавалось. Поднажмут солдаты, войдут в какую-нибудь деревню — тут должен быть немец! А жители говорят: «Ушел герман». Смотрят солдаты — действительно, только что ушел неприятель, еще бивачные костры не погасли. В следующем селе — та же история. Так, измученный походом, полк миновал Сейны и остановился биваком на подступах к Сувалкам.
В последние дни беспрерывно шли холодные, пронизывающие дожди, и это еще более затрудняло поход. Да и на биваке было не сладко. Под ногами вязкая земля, покрытая стерней, которую тысячи сапог втоптали в землю... На этом голом поле и ставили солдаты палатки, чтобы хоть как-то укрыться от дождя. О сухой соломе можно было только мечтать.
Снабжение расстроилось, кухни отстали, к тому же они были пусты. Начальство разрешило съесть по кусочку сухарей и по полбанки мясных консервов из неприкосновенного запаса. Но что это за еда, разве этим будешь сыт? И пулеметчики отправились промышлять чего-нибудь съестного. Ванюша и Козыря в соседнем хуторе сумели достать гуся, живого гуся, — это был неожиданный успех. Засунув гогочущую птицу в мешок, они явились во взвод именинниками. Быстро развели огонь, и вот уже ведро с гусем висит над костром, вода начинает закипать. Все предвкушают сытный ужин.
И вдруг — сигнал тревоги. Вмиг свернули палатки. А как быть с ведром, в котором варится гусь? Козыря, недолго думая, схватил ведро и понес. Если переход будет невелик, то на новом месте можно доварить. Но, увы, пришлось гуся выбросить. Есть его, в сущности еще сырого, было нельзя, а команда на отдых долго не поступала.
Целую ночь проблуждали по окраинам Сувалок, лишь к утру кое-как пригрелись в брошенных воинских казармах. За Сувалками, в направлении Красное Багно, шел упорный бой. Там рокотала ружейно-пулеметная стрельба и грохали разрывы снарядов. Тяжелая дальнобойная артиллерия часто накрывала окраины Сувалок и особенно казарменный городок. Солдаты заполнили подвалы, укрывались за толстыми стенами казарм. Окна и двери в них уже давно повылетали.
Поздно вечером полк построили и повели туда, где весь день гремел бой. Утром в предбоевых порядках поротно перевалили через какие-то холмы, миновали в густом тумане сгоревшие деревни, спустились в широкую долину, прошли речушку.
— Осторожно, телефонный провод, смотри не порви, — передавали по цепи.
Когда туман рассеялся, цепи полка попали под ружейно-пулеметный огонь противника. Снова покатились назад. Германская артиллерия подгоняла. Пулеметчикам было тяжелее всех: надо тащить за собой на [89] катках пулеметы и нести тяжелые коробки с лентами. Ванюша катил на лямке цилиндр, в который были вложены четыре коробки с полными патронными лентами. Видя, что Ванюша выбивается из сил, взводный Шаповалов приказал раскрыть цилиндр. Вынули коробки с патронами. Сам взводный взял две, а две другие, перевязав тренчиком, посоветовал Ванюше перекинуть через плечо — так будет легче.
Уже солнце поднялось, когда полк рассыпался по буграм и стал быстро окапываться. Пулеметчики нашли где-то дощатые двери от клуни, накрыли ими свой блиндаж, закидали его соломой, засыпали землей сантиметров на двадцать и спокойно расположились на отдых, убежденные в прочности блиндажа.
4
Тяжелая гаубичная артиллерия немцев начала обстрел наших позиций. Потом артиллерия усилила огонь и стала брать окопы в вилку. Пулеметчики заняли свои места у пулеметов. Взводный унтер-офицер Шаповалов наблюдал в бинокль за немецким расположением. Увидев двигающиеся цепи неприятельской пехоты, а за ней в глубине взводные колонны, скомандовал:
— Прицел двенадцать, целик ноль, очередями...
Все ждали заключительного: огонь!
Роты второго батальона также изготовились к ведению залпового огня взводами. Взводные унтер-офицеры поднялись во весь рост на брустверы. Прозвучала команда:
— Взво-од, пли!
Загремели нестройные залпы.
Открыли огонь и пулеметчики. Немцы словно ожидали этого и начали более интенсивный обстрел русских окопов. Все чаще и ближе рвались шестидюймовые снаряды. Один снаряд попал в блиндаж пулеметчиков, и на его месте появилась глубокая дымящаяся воронка, Вот тебе и прочное укрытие! Хорошо, что в блиндаже никого не было — пулеметчики находились у площадок своих пулеметов; их только сильно засыпало землей и оглушило разрывом немецкого «чемодана». Унтер-офицеры также сообразили, что совсем не обязательно командовать, стоя на бруствере. Они спустились на дно окопов, и стрелки стали вести огонь самостоятельно.
Залповый огонь взводами оказался на редкость неэффективным, и немцы продолжали двигаться цепями как ни в чем не бывало. Они разбегались и залегали только от пулеметных очередей, но затем поднимались и, поблескивая на солнце лакированными кожаными касками с медными шишаками, делали броски вперед.
И вот наконец германцы, что-то крича и насвистывая, перешли в атаку. Пулеметчики открыли беспрерывный огонь, стрелки зачастили «пачками», а несколько правее и левее наша пехота выскочила из окопов и с криками «ура» побежала в штыки. Послышались разрывы ручных [90] гранат. Кое-где произошли штыковые схватки, но немцы не приняли штыкового удара и залегли, а потом обратились в бегство. Началось было преследование, однако немецкие пулеметы остановили русскую пехоту.
Наши пулеметы, захлебываясь, вступили в огневое состязание с врагом. Постепенно стрельба стала затихать, русская пехота так и осталась лежать метрах в двухстах впереди своих окопов, быстро окапываясь и ведя редкий огонь. Замолкли и пулеметы, которых, нужно сказать, у германской пехоты было много. По качеству пулеметы были почти равноценны, но по количеству немцы имели большое превосходство.
Так прошел весь день. Германская пехота больше в атаку не поднималась. Под вечер стороны разошлись по своим окопам, их разделяло, по данным дальномерщиков, 1400 шагов. Вдали виднелись Сувалки — они были в дыму. Город горел, подожженный дальнобойной германской артиллерией. Временами сквозь дым появлялись большие языки пламени. С наступлением сумерек вид пожара как-то особенно действовал на солдат, и они угрюмо смотрели на полыхающее позади них зарево.
Ночь наступала тихая и темная. По сторонам горели окрестные села и деревни, ветер доносил запах гари и пороха. Изредка раздавались ружейные выстрелы. Слышался солдатский говор, шум построений санитарных команд и приказания, которые вполголоса отдавали унтер-офицеры. Принесли еду, на палатках разложили кучками сухари.
— Кому?
— Сидорову.
— Кому?
— Тетере.
Доносился приглушенный смех: даже здесь, на войне, солдаты не обходились без шуток.
«Тетеря» молча тянулся к своей кучке сухарей.
Все уселись за еду. Обед это был или ужин — все равно: важно, что это был жирный борщ из мясных консервов и гречневая каша. Первая еда за сутки, поэтому солдаты старательно работали ложками. Зевать некогда: котелок борща выдается на двоих.
Не успели закончить ужин, как последовала команда к построению. В окопах было оставлено по одному взводу от роты для прикрытия, а остальные взводы и все пулеметы отводились куда-то в тыл. Этот отвод людей тянулся мучительно медленно, как всякое передвижение ночью. Часто останавливались. Солдаты сразу ложились на землю и тут же засыпали. Потом опять команда — шагом марш! И опять тянулись колонны по одному — солдат солдату в затылок. Блуждали, поворачивали в стороны, а то и возвращались назад, чтобы выправить движение по ориентирам. Так протолкались всю ночь и только на рассвете немного отдохнули на сухих пригорках в редком лесу.
Невдалеке расположился обоз первого разряда, состоящий из кухонь, патронных двуколок, санитарных линеек и продовольственных [91] повозок. Тут же были двуколки пулеметной команды. Но это не обоз! Боже упаси назвать так боевую часть пулеметной команды, которая состояла из парных пулеметных двуколок системы Соколова и таких же патронных двуколок, — это шестнадцать боевых колесниц, в которые при необходимости впрягались уносные пары. В пулеметную двуколку впрягались верховые лошади взводного унтер-офицера и начальника пулемета, а в патронную — лошади седьмого и восьмого номеров тоже верховых. На пулеметную двуколку садились в установленные места наводчик пулемета, помощник наводчика и третий номер, а на патронную двуколку четвертый, пятый и шестой номера. Так пулеметная команда превращалась в конное подразделение, приобретая необходимую подвижность. Поэтому пулеметчики старались себя выделять из пехоты и держались как-то особо, гордились своей военной специальностью. Да и начальство, понимая, что это главная огневая сила полка, оберегало пулеметчиков и обычно не посылало их в наступление в цепях вместе с пехотой. Они находились немного позади, чтобы поддержать цепи пехоты огнем своего оружия.
Наступило новое утро. Последовала команда: пить чай. Солдаты нехотя шли к кухне за кипятком, чтобы выпить глоток-другой горячей воды, обжигая губы о железную кружку. Сахара, а тем более заварки ни у кого не было — все уже кончилось раньше. Кухни так и не дождались подвоза продуктов: где-то были подорваны железнодорожные мосты.
Под лучами скупого осеннего солнца полк взводными колоннами в расчлененных боевых порядках двинулся к покинутым накануне окопам, из которых, обманывая германцев, вели редкий огонь оставленные для прикрытия стрелки. Неприятель открыл артиллерийский огонь по двигающимся боевым порядкам полка. Чередовались команды «Ложись» и «Вперед». Часам к десяти достигли окопов. Все это должно было убедить немцев в том, что к русским якобы подошла поддержка. Снова начался бой. Немцы тоже зачем-то каждый день поднимались в атаку и каждый день, не имея успеха, опять занимали исходное положение...
Особенно упорные бои завязались левее, на участке гренадерских полков. Там часто дело доходило до рукопашных схваток, и все время гремела артиллерия. Наши восьмиорудийные батареи вели залповый огонь, помогая гренадерам отбивать атаки. Обычно эти батареи сами попадали под снаряды германских тяжелых гаубиц, но артиллеристы не останавливались, а еще злее и чаще вели залповый огонь батареями, разумеется неся неоправданные потери в людях да и в материальной части: то одна, то другая пушка замолкала, перевернутая разрывами немецких «чемоданов».
Со временем наши артиллеристы поняли, что нужно занимать закрытые позиции и управлять огнем артиллерии с наблюдательных пунктов, вынесенных вперед, а не сигналами, которые подавали клинками командиры батарей, стоявшие тут же на пригорке. Но не все дается сразу. [92]
Вечером повторилось прежнее: полк, оставив прикрытие в окопах, отошел в тыл. Утром в боевых порядках под артиллерийским огнем противника солдаты вновь начали выдвигаться в свои окопы. Разница заключалась лишь в том, что кухни больше не привозили обед. Вообще ничего не привозили. Солдатам было объявлено официально, что мосты и железная дорога разрушены германцами при отступлении и раньше чем через неделю восстановлены не будут; пищу добывать на месте. Но на месте все было съедено. Деревни сгорели, а уцелевшие местные жители сами голодали и зло сверкали глазами, выглядывая из погребов и ям. Солдаты делились последним сухарем с голодными детьми, которые трясущимися ручонками с жадностью хватали эти крохи. «Все же надо дать дитяти», — думал каждый солдат, вспоминая своих детей, оставленных где-то на родной Украине.
Это несколько смягчило местных жителей, поляков и литовцев. Они хорошо относились к русским солдатам, грубоватым с виду, но на самом деле добрым и ласковым, даже помогали всем, чем могли. Смотришь, котелок картофеля дадут, брюкву или буряк, а ведь это большое дело для голодного человека. Уже неделя, как русских солдат совершенно не кормили. Все ходили угрюмые, чувства у людей притупились, даже опасность смерти не будоражила нервы. Но ночные марши из окопов, а потом возвращение обратно под артиллерийским огнем упорно повторялись.
Бывало, бегут солдаты к своим окопам, падают на землю по команде «Ложись» — и тут же засыпают.
— Впере-ед! — кричит унтер-офицер.
Солдаты не поднимаются. А если и поднимаются, то с отчаянной мыслью: скорее бы убило, что ли... Голод и усталость довели людей до крайнего перенапряжения сил. Солдатами владело отчаяние, они уже не видели выхода из этого ада — пусть лучше смерть! На войне бывает такое...
Эти бессмысленные бои так глубоко запали в память тех, кому посчастливилось уцелеть, что их не вытравишь даже временем. Кусочки глины, отдаленно напоминавшие корки хлеба или втоптанного в грязь сухаря, с жадностью поедались и, кажется, действительно, имели вкус хлеба.
Как-то под вечер неожиданно подъехали кухни.
— За ужином! — прозвучала команда, в которую уже перестали верить. В полотнищах палаток принесли много вареного мяса: оказывается, интенданты подобрали побитый германской артиллерией скот и вот сварили. А соли нет уже несколько дней, мясо пресное, невкусное. Но кто будет в этом разбираться? Все ели жадно, по-волчьи.
Что было потом! Солдаты, маявшиеся животами, выстраивались на корточках за окопами, часто под вражеским огнем, подолгу так сидели, не в силах подняться...
Бои не прекращались. Солдаты стали шарить по ранцам убитых германцев: авось попадет кусок хлеба, сухарь или какая-нибудь галета — [93] ведь это целый праздник! Пустяк, если убьет кого-нибудь, когда он ползет обратно, сжимая в кулаке галету, — на это никто не обращал внимания. Ползали и искали, искали чего-нибудь съедобного. Поиски еды стали главной целью, а опасность, осколки и пули — на все это наплевать.
Вот ползет солдат и поочередно переворачивает трупы; своих минует, знает, что здесь искать нечего, они все съели, разве только остались деревяшки, болтающиеся вместо пуговиц на коротких крученых веревочках вещевых мешков, похожих на сумки нищих... Он задерживается лишь возле мертвых германских солдат и роется в желтых, покрытых телячьей шкурой ранцах. Там можно найти даже шоколад... А это что за диковина? Цикорий! Чудесная палка сливочного цикория! Солдат съедает эту палку вместе с оберткой (чтобы «ничего не пропадало»), да и трудно отдирается от цикория бумага... Попадается маленький кирпичик в красивой упаковке. Съедается и это; лишь забившая весь рот пена наводит на мысль, что, очевидно, съедено мыло. Ерунда, в нем тоже есть жир.
Резкое шипение и брызги земли от рикошетирующих пуль напоминают, что идет война, что здесь убивают людей. Земля и песок осыпают солдата, и вот он уже ничего не видит и не слышит. Он мертв. Он убит в тот момент, когда его рука нащупала в ранце маленькую твердую плитку, наверное шоколад. А рядом ползет уже другой голодный, как зверь, солдат. Он отбрасывает еще теплый труп в сторону и сам вынимает маленькую плоскую плитку солдатского немецкого шоколада. Следующая очередь из пулемета прикончит и его.
Так продолжалось долго — целых девять дней. Почти полностью была уничтожена Кавказская гренадерская бригада, от 14-го Кавказского гренадерского полка остался один обезумевший пулеметчик, который ходил растрепанный, с приемником от пулемета. Он всем повторял одно и то же: «Я один остался...» — и был абсолютно безразличен к уханью снарядов, к свисту пуль, к раздирающим душу разрывам бризантных немецких гранат в воздухе. Санитары увели его на перевязочный пункт — больше ничего не оставалось делать с сумасшедшим...
Ночью место гренадеров заняли сибирские стрелки и Ирбитский пехотный полк. На рассвете, когда еще не рассеялся туман, вместе с елисаветградцами они перешли в наступление. Это напоминало первый день боя у Красного Багна, тем более что цепи спускались в ту же долину небольшой речушки; только теперь вся долина была покрыта трупами русских и германских солдат, — многим вороны уже выклевали глаза, у многих одичавшие свиньи отгрызли носы, уши, отъели конечности. В сгоревших деревнях пахло гарью и жареным человечьим мясом — этот сладковатый запах нельзя забыть никогда.
Немцы первое время молчали. Они открыли огонь лишь тогда, когда в рядах сибирских стрелков послышалось глухое «ур-р-а». Вот тогда-то зататакали немецкие пулеметы, засвистели пули. Огонь был не особенно [94] точным, — видимо, противнику мешал туман. Душенко и Бильченко, словно птицы, перемахнули через речушку, и пулемет запрыгал за ними. Ванюша старался не отстать — еще заблудишься в тумане! — и быстро бежал с двумя коробками патронов, коротко связанными тренчиком за ручки и перекинутыми через плечо. Ремешок глубоко врезался в плечо, больно стягивал воротник на шее со вздувшимися жилами, по которой ручьями катился пот, но Ваня все бежал и бежал за пулеметом. Впереди мчался Козыря. Его щуплая фигура под тяжестью коробок с водой, маслом и патронами качалась из стороны в сторону.
Вдруг туман кончился, и Ванюша увидел шагах в трехстах от себя взводные колонны немецкой пехоты. Душенко бросился на землю, быстро повернул пулемет, мгновенно протянул поданную Бильченко ленту через приемник, два раза щелкнул рукояткой, и в тот же миг пулемет четко и ровно заработал. Для немцев это явилось полной неожиданностью, они попадали на землю. А русские набежали со штыками наперевес и стали забрасывать их ручными гранатами, некоторые кололи врагов штыками, и все это происходило тихо, без криков «ура». Наконец немцы опомнились, вскочили и побежали, кое-как отстреливаясь от наседавшей русской пехоты. Пулемет взял чуть левее и перенес огонь в глубину. Ванюша получил две пустые коробки взамен своих полных и кинулся к вьюкам за патронами.
Левее, у сибиряков, шли упорные штыковые схватки. Там германская пехота, окрыленная недавней победой над гренадерами, не сдавалась. Но, разобравшись, с кем имеет дело, потеряла устойчивость и отступила. Русская артиллерия лихо выезжала на открытые позиции и вела сильный огонь по бегущим. В ответ немецкие гаубицы накрывали черными султанами разрывов наши батареи. Тогда происходила заминка и огонь ослабевал. Но потом артиллерийские залпы с новой силой следовали один за другим.
Ванюше встретился вьюк. Седьмой номер, солдат Машков, вел двух нагруженных патронами лошадей. Он предложил Ванюше взять одного коня, и они, ведя лошадей в поводу, понеслись догонять передвигавшихся вперед пулеметчиков. За ними спешил восьмой номер, тоже с двумя лошадьми — одной, завьюченной под пулемет, а второй — под патронным вьюком. Бежать с лошадьми было тяжело: пот застилал глаза, дыхание спирало. Кругом рвались немецкие гаубичные бомбы — вот-вот накроют. Стало быть, надо быстрее выйти из-под огня. Наконец разрывы остались позади.
...Навстречу идут группами раненые в окровавленных бинтах, а дальше санитары на носилках несут тяжело раненного» офицера. Вот ведут перепуганных пленных немцев, они покорно бредут в наш тыл под конвоем легко раненных русских солдат.
На окраине небольшого хутора удалось догнать Душенко и Бильченко. Они поставили пулемет на вьюк и плотно его закрепили. Подошел четвертый пулемет — тоже на вьюке. [95]
Взводный унтер-офицер Шаповалов, сняв картуз, вытер рукавом потный грязный лоб, его серые глаза светились добротой и грустью.
— Ну как, сынок, — обратился он к Ванюше, — знаешь теперь, почем фунт лиха?
— Я и раньше знал, господин взводный.
— Ну, ладно. Молодец, что не робеешь.
Передохнув немного и собрав свой взвод, унтер-офицер Шаповалов подсчитал людей. Недоставало двоих — начальника третьего пулемета младшего унтер-офицера Ковальчука и пятого номера четвертого пулемета солдата Смищука. Подождали, авось подойдут. Но они не появились. Шаповалов повел взвод вслед за наступавшим вторым батальоном. Так закончились девятидневные упорные бои западнее Сувалок. В этих боях по-настоящему закалился 256-й пехотный Елисаветградский полк. Правда, потери были огромные: полк потерял свыше двух тысяч убитыми и ранеными; теперь роты насчитывали не по двести пятьдесят человек, а по крайней мере вдвое меньше.
К вечеру перед фронтом полка появился полковой командир полковник Мартынов. Он разгладил свою пышную раздвоенную седую бороду и поздравил полк с победой. Солдаты нестройно ответили:
— Рады стараться, ваше ... скородие.
Каждому выдали по мешочку сухарей и по пять кусков сахару. В голове полка появились музыканты и полковое знамя. Полк двинулся вперед.
5
Верст через пятнадцать полк подошел к государственной границе. Она обозначалась на местности широкой и глубокой канавой, скаты которой поросли бурьяном и травой. Стали переходить через границу. Многие солдаты и офицеры широко крестились и произносили: «Господи благослови», а потом прыгали через канаву. Кое-кто, правда, скатывался на дно.
— Недобрая примета, — сказал ездовой Аким Кагла.
— А почему? — спросил Ванюша.
— Видно, вышибет нас ерманец обратно, вон как катятся все в канаву. Как в могилу!
Аким был старовером и во всем видел недобрый знак.
Ванюша решил, что надо постараться и перепрыгнуть канаву. Он отошел шагов на десять, незаметно перекрестился и, сильно разбежавшись, прыгнул. Но из-под левой ноги осыпалась мягкая земля. Ванюша пошатнулся и скатился на дно. Больно и досадно стало из-за этой неудачи. Он выбрался, причем опять на свою сторону границы, еще раз разбежался и прыгнул с предельным напряжением сил. Прыжок удался. Ванюша не упал и уверенно зашагал вперед.
— Второй раз не считается, — услышал он сзади голос сумрачного Акима Каглы. [96]
«Говори, а сам-то небось не перемахнул!» — подумал Ванюша.
Граница осталась позади.
Вот она, Германия! Через некоторое время батальон вошел в лес, на ровную, как стрела, неширокую, профилированную с укатанной галькой дорогу, посыпанную желтым песком.
— Смотри, какие у ерманцев дороги, не то, что наши, — поговаривали меж собой солдаты, — все равно что шошé.
Впереди слышались одиночные выстрелы, иногда вспыхивала перестрелка и опять затихала.
К утру прибыли наконец кухни. В первый раз за многие дни солдат покормили обедом, пусть и вчерашним. Котелки опустели мигом, и полк снова двинулся вперед. Верст через шесть стали окапываться, занимая оборонительные позиции.
К вечеру окопы были готовы, позволяли укрыться почти в рост. Солдаты приспособили места для стрельбы со дна рва, пулеметчики сделали открытые площадки для стрельбы из пулеметов, нанесли соломы в окопы. В задней стенке против каждой пулеметной площадки — сиденья, нечто вроде деревенских завалинок. Днем у пулемета дежурил наблюдатель, остальные же располагались в каменном сарае, набитом сеном, шагах в ста — ста двадцати за окопами; ночью все находились в окопах — двое дежурили, а остальные спали на соломе.
Теперь кухни регулярно привозили хлеб, сахар. Как-то привезли подарки, присланные из России. В основном это были вышитые заботливыми женскими руками кисеты с пачками махорки, домашними коржиками, конфетами, трубками, мундштуками. Ко всему этому обязательно прилагались письма, разъясняющие откуда и от кого подарок.
Подарки очень радовали. Опять вспоминались родные места, жены. Делили подарки самым справедливым способом: раскладывали по кучкам, один из солдат отворачивался, у него спрашивали: «Кому?» Солдат называл фамилию товарища. Ванюше достался кисет с пачкой махорки «Дунайская звезда». Махорка была злая, а Ванюша не курил. Но тут же нашлись наставники. Учили, как свертывать цигарку, как затягиваться и выпускать дым через нос. Поначалу Ванюша отказался от «урока», но его подняли на смех:
— Эх ты, желторотик! Да у тебя молоко-то на губах не обсохло.
— Будет вам, — вступился за Ванюшу взводный Шаповалов, — чего пристали к хлопцу? Он еще малый, и ему курить ни к чему.
Это возымело действие. Но ненадолго. Если взводного поблизости не было, солдаты опять приставали к Ванюше с насмешками. Наконец он не выдержал и закурил. Голова пошла кругом. Ванюша закашлялся, из глаз потекли слезы. Еще одна глубокая затяжка — к горлу подступила тошнота. Он закрыл глаза, кое-как подавил кашель и насилу выдавил:
— Не буду.
В этот вечер он действительно больше не пробовал курить. [97]
В обороне полк простоял недели три. Почему — никто толком объяснить не мог. Одни говорили, что германец хочет «замануть».
— Ишь хитер! Нашел дураков в мешок лезть.
— Вон самсоновцев заманул да и съел. Мы не таковские!
Другие толковали о том, что железные дороги восстанавливают, подвоз налаживают. Делались предположения, что, мол, соседи отстали, начальство ждет, когда подойдут.
— Чего там соседи! — возражал кто-то. — Генералы-то наши из немцев, вот и ждут, пока ерманец штаны застирает да и всыплет нам по первое число.
Как бы там ни было, а полк, так же как и весь фронт, стоял. Немцы тоже активности не проявляли. Их передний край проходил верстах в двух от расположения русских войск. Ночи стояли осенние, темные, но небо было звездное, и смена дежурных происходила по положению Большой Медведицы. Как ручка «ковша» опустится книзу, так и буди себе смену — она будет стоять уже до утра. Перед окопами устроили своеобразную сигнализацию: собрали всякие пустые банки из-под консервов, старые кастрюли, ведра, все это связали веревками и растянули впереди, шагах в пятидесяти. Кто пойдет — заденет ногами веревку и поднимет шум. Так и прислушивались: не шумят ли банки? Часто ветер, а то крыса или другой зверек приводили в действие «сигнализацию». Наблюдатели сразу настораживались, а поняв, в чем дело, чертыхались. Однако это отгоняло сон — «сигнализация» приносила пользу.
В одну из таких ночей Ванюша дежурил у пулемета вместе с наводчиком Душенко. Не смыкали глаз до рассвета, а потом сон начал одолевать Ванюшу. Чтобы не заснуть, он встал с сиденья, где только что расположился для короткого отдыха, и подошел к пулемету. Вдруг послышался заунывный свист пули на излете. Пуля ударила прямо в сиденье, которое только что Ванюша покинул. По спине пробежали мурашки. Душенко тут же вырыл из земли еще теплый кусочек металла, покрутил пулю в руке.
— Ну, браток, считай, что ты в рубашке родился. Так бы брюхо и пропорола. Значит, пуля тебя не возьмет.
«Наверное, так и есть», — подумал Ванюша, подбрасывая пулю на ладони.
— Ты вот что, — серьезно посоветовал Душенко, — плюнь-ка на нее и закинь через левое плечо.
Но Ванюша опустил пулю в карман, чтобы показать ее Шаповалову и всем пулеметчикам.
— Гляди, браток, с этим не шутят, — сказал Душенко.
Они долго еще обсуждали случившееся, пока совсем не взошло солнце. Пора было будить смену. Отдыхать ушли в каменный сарай на сеновал. Там же разместились свободные от дежурства пулеметчики во главе с Шаповаловым. Все с интересом рассматривали пулю и пришли к убеждению, что сам бог подтолкнул Ванюшу встать с сиденья, чтобы спасти его от верной смерти. [98]
6
Неожиданно полк построили. Снова в поход! Поначалу противник сопротивления не оказывал. Лишь на второе утро, верст через 30–35, между озерами Габлик и Шонстаг, полку пришлось развернуться и вступить в бой. Довольно упорная схватка длилась часа три-четыре. Противника удалось сбить с двухверстного озерного перешейка. Полк двинулся на Сучавкен, а затем на Видминен — это был уже городок. После небольшой перестрелки железнодорожная станция, а затем и весь городок были заняты.
Населения в городе не было, но все говорило о том, что жители ушли совсем недавно: в домах и магазинах все осталось на месте. Вскоре можно было видеть, как обозники набивали фуры красным товаром, ботинками и готовым платьем, пряча все это под брезент. Кое-кто, хватив шнапса, обрядился во фраки и цилиндры. Солдаты рвали на портянки тонкое сукно и бархат, остатки запихивали в вещевые мешки. Некоторые старались унести целые штуки бархата, шерсти или сукна. Освободив штуки от досочек, солдаты складывали их вдвое, заталкивали в мешки, попутно прихватывали лаковые ботинки и всякую галантерейную мелочь, карманы набивали консервами и бутылками со шнапсом.
Ванюша хорошо знал цену всего этого товара и, глядя, как сукно шло на портянки, испытывал чувство неловкости. Вспоминалась его приказчичья жизнь в Одессе. Как все это было теперь далеко! Наконец начальство навело порядок, и полк двинулся дальше. Под вечер прошли Сухоляскен. Там встретили сильный организованный огонь, на пути было несколько рядов проволочных заграждений... Отскочили назад и закрепились на рубеже Круглиннен — Шадлискен. Здесь полку пришлось остановиться надолго. Пробовали прорвать оборонительную систему крепости Летцен, овладеть этой сильной цитаделью на Мазурских озерах, но так и не смогли.
Удача выпала лишь на долю второго батальона. Он со вторым взводом пулеметной команды после артиллерийской подготовки атаковал высоту 153, господствовавшую над всей прилегающей местностью, и после упорного боя в течение всего дня овладел ею. Последовал ряд сильных контратак немцев, но высота осталась за батальоном.
На высоте было, конечно, не сладко. Противник все время сильно обстреливал ее из крепостной артиллерии; подходили бронированные железнодорожные площадки и вели огонь прямой наводкой. Снаряды сносили брустверы, сильно разрушали окопы. Пулеметы пришлось убрать за обратный скат.
Ударили морозы. В окопах на высоте было очень холодно. Солдаты натаскали соломы, устроили маленькие железные печки и топили их сухими тонкими лучинами, чтобы не было дыма. Саперы облили водой крутые берега канала, проходившего рядом, они обледенели, и преодолеть [99] их противник не мог. К тому же были натянуты низкие препятствия типа «спотыкач» и спирали «Бруно», а железнодорожный мост и насыпь — подорваны. Высота 153 играла важную роль в обороне полка.
Как-то вечером Ванюшу вызвал к себе начальник пулеметной команды поручик Ржичицкий и приказал оставаться при нем для связи. Ванюша категорически отказался, заявив, что из взвода не уйдет и холуем быть не хочет. Начальник команды рассвирепел, обозвал его последними словами и прогнал во взвод. Ванюша вернулся на высоту и доложил все, как было, взводному Шаповалову. Тот внимательно выслушал и, поморщившись, сказал:
— Дело наше дрянь, сынок. Раз поручик обозлился, добра не будет. Ржичицкий злопамятен. — Он подумал немного. Добрые складки заиграли на лице: — Он ведь хотел тебе облегчения — забрать с этой проклятой высоты в связные, а ты, вишь, отказался да еще сказал, что холуем не хочешь быть. Так не годится выражаться — «холуем», это слово обидное, он же тебя не брал к себе в денщики.
— Все равно, Митрофан Иванович, связной должен топить печку, за обедом ходить, сапоги чистить... Денщик-то его сидит с чемоданами в обозе, оберегает там всякое добро и стирает белье начальнику. Так что я ни за что не пойду в связные!
Резкий, со свистом, разрыв снаряда оборвал этот разговор, и все плотно прижались к передней стенке окопа. Разрыв повторился, стали подряд рваться и ухать тяжелые немецкие снаряды — начался сильный артиллерийский обстрел высоты. Наша тяжелая артиллерия — шестидюймовые пушки и восьмидюймовые гаубицы — открыли ответный огонь; тяжело шипя и завывая, понеслись один за другим снаряды в сторону высоты 169, занятой противником.
Через несколько минут стрельба стихла. В сумерках стали уносить тяжело раненных стрелков седьмой роты, больше всех пострадавшей от обстрела. Пулеметчики поправляли свои разрушенные окопы и блиндажи на западной стороне высоты и выдвигали пулеметы на ночь. Настроение у всех было подавленное — уже десять дней, как второй батальон и пулеметчики второго взвода удерживали высоту; до каких пор здесь придется мерзнуть и вшей кормить, никто не знал.
Но через пять дней, наконец, привалило счастье. На смену прибыл первый батальон с пулеметным взводом — его привел подпоручик Степанов, полуротный старший офицер команды. Смена произошла тихо. Пехотинцы и пулеметчики, временами освещаемые мощными крепостными прожекторами немцев, двинулись змейками в тыл. Когда попадали под луч, останавливались и замирали в той позе, в какой были захвачены, а луч слепил, жутко было стоять под ним на голом месте. Коноводы при приближении луча должны были сделать так, чтобы не видно было головы лошади — встать под шею коня.
За дорогой, а тем более уже в Шедлискене, можно было не бояться прожектора. Но станция Шедлискен зато нет-нет да и обстреливалась [100] артиллерией. Приходилось укрываться за каменными строениями. Дальше батальон собрался в колонну и спокойно двинулся в Сухоляскен для расположения на отдых в резерв. Проходили мимо огневых позиций артиллерии, расположенных в оврагах и перелесках между высотами и хуторами Сухоляскен. Для артиллеристов это — передовая, а для матушки-пехоты — место отдыха. Какая несправедливость! Пехота всегда завидовала артиллеристам, а те смотрели на нее свысока.
Среди ночи батальон разместился по хатам в селе Сухоляскен, предвкушая отдых и сон в добротных, жарко натопленных домах. И солдаты не ошиблись в своих нехитрых мечтаниях. На другой день повели всех в баню. Разумеется, это было особое наслаждение — помыться в теплой бане, смыть всю грязь, освободиться от зуда, донимавшего тело, потереть его жесткой рогожной мочалкой. Может ли быть на свете что-нибудь приятней! Немного пришлось посидеть в одном белье, пока обмундирование прожарили, но зато вшей не будет хоть несколько дней. А после бани был сытный, горячий обед, чем тоже редко балуют на войне солдата... Как мало, оказывается, надо человеку!
На следующий день Ванюшу вызвали в полковую канцелярию в город Видминен. Аким Кагла отвез его на розвальнях. Пока ожидали в сенях, подъехали еще два молоденьких солдатика-добровольца — высокий, худощавый, немного веснушчатый Анатолий Кривенко (он сбежал от родителей из Одессы, где работал в конторе завода письмоводителем, ему только недавно исполнилось семнадцать лет) и Михаил Величко — маленький блондин, с чистым красивым круглым лицом и голубыми глазами. В прошлом он был учеником портного, который загонял Мишу всякой работой и ничему путному не научил, кроме как пришивать пуговицы, метать петли и прогонять на машинке ровную строчку. Миша — круглый сирота, ростом тоже не вышел, но плечист и крепок; ему недавно исполнилось семнадцать лет.
Через писаря узнали, что всех троих собираются отправить домой. Попробовали, мол, малость войны — и хватит с вас, молокососы. Ванюша выяснил настроение Анатолия и Миши: как, мол, хотите домой? Миша не хотел ехать, если силком не отправят, а Анатолий раскис, по мамочке, видите ли, соскучился, маменькин сыночек, и не прочь был вернуться.
Ванюша твердо решил остаться в полку и стал горячо доказывать Анатолию, какой позор и стыд ожидает его, если он согласится уехать с фронта — это трусость, стремление спасти свою шкуру. Пусть, дескать, другие воюют, а он к мамочке поедет!
— А еще доброволец, — кипел Ванюша. — Где же твое мужество, храбрость? У-у, ты, жалкий трус, достойный презрения.
— Да я... Чего ты разошелся? Я... Я, пожалуй, не поеду домой.
Анатолий, кажется, не лукавил.
— Ну то-то же, — немного остыл Ванюша, — смотри веди себя твердо.
Вышел писарь и сказал, что их зовет к себе адъютант полка, их [101] высокоблагородие штабс-капитан Наумов. Все трое быстро поднялись с лавки; Ванюша еще раз посмотрел на ребят и сказал:
— Ну, пошли, только позор на себя принимать не будем. Ясно?
Они стояли перед подтянутым адъютантом полка; на нем была кожаная защитная пара и новые такие же защитные ремни, на плечах поблескивали золотом погоны с одним просветом и четырьмя звездочками. Прохаживаясь из угла в угол, он сообщил ребятам:
— Командир полка считает, что вы уже повоевали, знаете, что такое война, и можете возвращаться домой.
— Мы, ваше высокородие, домой не поедем и все трое останемся в полку, будем дальше воевать, — отрезал за всех Ванюша.
Адъютант полка удивленно вскинул брови.
— А что скажут они? — кивнул он в сторону Анатолия и Миши.
— Я тоже хочу остаться в полку и буду воевать, — ответил Миша.
— Ну а ты? — Адъютант остановился перед Анатолием. Ванюша и Миша в упор смотрели в глаза Анатолию, ожидая, что он ответит.
— Я, ваше высокоблагородие, тоже останусь, — наконец произнес с некоторым волнением Анатолий.
Адъютант полка неожиданно улыбнулся:
— Значит, остаетесь, не напугались солдатских лишений и трудностей, не боитесь войны? Ну, похвально, похвально. Можете идти, молодцы, а старший писарь выпишет вам солдатские книжки. Теперь вы будете настоящими солдатами. Направить их всех троих в пулеметную команду к поручику Ржичицкому, — отдал распоряжение адъютант писарю.
Так получили все трое солдатские синие книжки с печатью и подписями, а Аким Кагла отвез их в Сухоляскен, в пулеметную команду.
Правда, при заполнении солдатских книжек произошло некоторое недоразумение.
— Ну, давайте ваши документы, — обратился к ним старший писарь, усатый и выхоленный, «господин старший унтер-офицер», как его называли младшие по чину.
Анатолий Кривенко, Михаил Величко и Иван Гринько подали ему свои метрические выписки.
— Так, так, — протянул старший писарь, просматривая метрики. — Ну а как тебя писать по отчеству? — спросил он у Ванюши. — Ты по метрикам незаконнорожденный, значит байстрюк. Отец у тебя не указан, а имя матери Варвара. Варваровичем, что ли, записать?! Лучше было бы, если бы твоя мать была... ну, там... Александра, Антонина, Клавдия — такие имена есть и мужские... — Старший писарь задумался на некоторое время. — А, пожалуй, можно и Варваровичем записать. Согласен? — спросил он.
— Согласен, — ответил Ванюша.
Вот так и стал Ванюша Иваном Варваровичем Гринько — рядовым пулеметной команды 256-го Елисаветградского пехотного полка 64-й [102] пехотной дивизии, что и было удостоверено приложением гербовой полковой печати. Основной солдатский документ получен. А метрики, как гражданский вид на жительство несовершеннолетних, утонули в воинских папках и были навсегда подшиты к делу.
Ванюша представил Анатолия взводному Шаповалову:
— Митрофан Иванович, прошу Толю зачислить в наш взвод, а Мишу фельдфебель направил в третий взвод.
Ванюша знал, что Анатолия надо твердо держать в руках, не позволять ему раскисать. Этим и объяснялась его просьба.
— Ну, ладно, Ванюша, зачислим Анатолия Кривенко в третий пулемет, будете вместе.
Так хорошо все уладилось!
На другой день все трое, смастерив себе коньки, катались на льду Видминенского озера. Лед был прозрачный-прозрачный, все было видно на дне, а на большой глубине дно казалось синим-синим. Смеялись, резвились и бегали вперегонки, у всех было по одному коньку на правой ноге, а левой приходилось отталкиваться. Ванюша был счастлив, он запыхался, раскраснелся, но легко обгонял своих новых друзей. Посмотреть со стороны — ребятишки. Им бы бегать на коньках по чистому и гулкому льду озера, барахтаться в камыше, играть в снежки... Но эти ребятишки уже заглядывали смерти в глаза.