Разбивка гвардейских новобранцев — годы 1904–1906

Новобранцы, отобранные воинскими начальниками для службы т. Гвардии, начинали прибывать в Петербург партиями приблизительно в начале октября. Отбирались они по росту, сложению и состоянию здоровья. Это был, действительно, цвет русской молодежи, лучшее, что давала Россия в свои лучшие отборные войска.

Уже в начале октября в полковом приказе начинали появляться такие параграфы: «Сегодня в 5 час. вечера в Михайловском манеже Его Сиятельство командир Гв. Корпуса будет производить очередную разбивку новобранцев. Для приемки новобранцев от полка нарядить и выслать к указанному часу в манеж по четыре унтер-офицера от рот К. В., 5-ой, 9-ой и 13-ой.

«Для наблюдения за приемкой и для отвода новобранцев в казармы назначается подпоручик Н. Н., которому быть в обыкновенной форме. Для унтер-офицеров форма одежды — парадная при тесаках.

Для вещей новобранцев нестроевой роте нарядить подводу, которой и пробыть к задним воротам манежа по Малой Итальянской к 7 часам вечера. Туда же к тому же часу прибыть хору музыки».

-------

К 5 часам вечера во всю длину огромного, освещенного манежа, стояло человек 800 парней в самых разнообразных одеяниях. [74] Все построены по росту, в несколько рядов, один ряд от другого сажени на три. Все пострижены под машинку, шапки и картузы у всех в руках. Рядом с каждым на земле сундучок с пожитками. В манеже тепло. Слышен гул голосов, а от дыхания и прочих испарений все кажется как бы в тумане.

Разбивка было дело нелегкое. В Санкт-Петербурге стояли две гвардейские пехотные дивизии; первая — полки Преображенский, Семеновский, Измайловский и Егерский. И вторая — Московский, Лейб-Гренадерский, Павловский и Финляндский. Кроме того стояли два полка конницы: Кавалергардский и Конная гвардия. Там же размещались: Гвардейская артиллерия, Гвардейский Экипаж, 3-й батальон стрелков и Гв. Саперный батальон.

В Царском Селе стояли Кирасиры Е. В. (желтые), Лейб-Гусары и три Батальона стрелков, 1-й, 2-й и 4-й Императорской Фамилии. В Гатчине квартировали Кирасиры Ее Величества (синие), а в Петергофе помещались Конно-Гренадеры, Уланы и Лейб-Драгуны.

Каждый гвардейский полк имел свой тип, который и начальством и офицерами всячески поддерживался и сохранялся в возможной чистоте. В Преображенцы подбирались парни дюжие, брюнеты, темные шатены или рыжие. На красоту внимания не обращалось. Главное был рост и, богатырское сложение. В Конную Гвардию брали преимущественно красивых брюнетов. Семеновцы были высокие, белокурые и «лицом чистые», по возможности с синими глазами, под цвет воротника. Когда-то «полк, Наследника Цесаревича Александра Павловича», в его время все солдаты подбирались под тип Великого Князя. На это обращал внимание сам Император Павел. Такого же, приблизительно, типа были Кавалергарды, только постройнее и половчее. Измайловцы и Лейб-Гренадеры были брюнеты, первые покрасивее, вторые пострашнее. Лейб-Егеря были шатены, широкоплечие и широколицые. Московцы — рыжие. В Павловцы шли не очень высокие блондины, а в память основателя — курносые. В гусары подбирались невысокие стройные брюнеты. Такой же тип сохранялся для стрелков, при чем самые красивые лицом отбирались в четвертый батальон Императорской Фамилии.

В старину гвардейская разбивка считалась делом не только трудным, но и важным. Император Александр II всегда производил ее лично. Император Александр III парадной и смотровой частью вообще интересовался мало и, на разбивки не ездил. Позднее этим делом занимался Великий Князь Владимир Александрович, долгие годы главнокомандующий войсками гвардии Петербургского Военного округа. В описываемое мною время, и позднее, вплоть до Великой войны, разбивку всегда производил командир гвардейского корпуса. [75]

Кроме приказом назначенных офицера и унтер-офицеров, на разбивке присутствовали непременно полковые адъютанты и зачастую и сами командиры полков или их заместители. Таким образом к 5 часам в манеже у входа собиралась блестящая толпа, человек в 30–40.

Все они здесь не столько по обязанности службы, сколько для того, чтобы получить в свои полки людей покрасивее и повиднее. Свой глаз всегда — алмаз.

Через несколько минут после 5-ти, обыкновенно на извозчике, подъезжал командир корпуса. Это была настолько примечательная фигура старого Петербурга, что о нем стоит сказать несколько слов.

Генерал-Адъютант князь Васильчиков, небольшого роста, крепкий старик, в лейб-гусарской форме, с красным лицом, толстыми губами и седой бородой, был одним из типичных представителей гвардейских начальников старой школы, т. е. времен до Японской войны. В роду кн. Васильчиковых он был, кажется, третий командир гвардейского корпуса. Считая, что служба в гвардии есть не только честь, но и удовольствие, он всегда всех хвалил, и зря никого не беспокоил, служа но мудрому правилу великой Екатерины: «живи и жить давай другим». По его мнению начальство (высшее) было создано Богом отнюдь не для устрашения, но для поощрения и наград. Он полагал, что в мирное время гвардейский солдат должен смотреть смело и весело, стройно ходить церемониальным маршем и молодцом стоять на часах. А если, не дай Бог, случится война, то сражения будут решаться для кавалерии конной атакой, а для пехоты — штыковой. А так как он твердо знал, что все это будет проделано не хуже, чем это делалось всегда, то за будущее вверенных ему войск кн. Васильчиков был совершенно спокоен. Об успехах скорострельной артиллерии он имел смутное понятие, а о пулеметах, как впрочем и все наши военные того времени, никакого.

По утрам командир корпуса ходил в штаб подписывать бумаги, а остальное свое время делил между Яхт-клубом и прогулками пешком по Невскому и Морской. По уставу ему становились во фронт не только встречные солдаты, но и офицеры его корпуса. Офицерам он любезно кланялся, а с солдатами неизменно здоровался. А когда их нарочито громкие ответы пугали проходивший тут же дамский пол, до которого старый гусар был большой охотник, это видимо, доставляло ему немалое удовольствие.

Войдя в манеж и сняв при помощи вестового пальто, командир корпуса в своей красной фуражке и синей, отороченной барашком, венгерке, подходил к группе офицеров и здоровался. Затем все шли на середину манежа. Старший из генералов выходил вперед и кричал: «Смирно! Слушай меня! Сейчас командир корпуса с вами поздоровается. [76] Отвечайте ему — Здравия желаем, Ваше Сиятельство!» Наступала тишина. Вперед выступал Васильчиков и хриплым гусарским баском кричал: «Здравствуйте, молодцы, будущие Царские гвардейцы!» В ответ раздавался гул голосов. Каждый что-то говорил. Некоторые из строя вежливо кланялись. Начиналась разбивка. Командир корпуса подходил к великанам правого фланга. Непосредственно за ним шел адъютант штаба войск гвардии со списками, а рядом становился огромный и широченный детина старший унтер-офицер Е. В. роты Преображенского полка, всегда один и тот же. После командира корпуса на разбивке он был главным действующим лицом. В двух шагах за ним, левее, двигалась группа офицеров. Немножко поодаль, с другой стороны, становились унтер-офицеры приемщики.

Подойдя к правофланговому и внимательно на него посмотрев, командир корпуса подымал руку и мелом ставил у него на груди «I». В ту же секунду великан, Преображенский унтер, хватал его за плечи и с зычным ревом «Преображенский» пускал его волчком в группу приемщиков. Там его подхватывали и провожали к тому месту у стены, где стояли остальные Преображенские приемщики. Правильность разбивки не пострадала бы, конечно, если бы разбиваемые просто отходили к своим приемщикам, но такова была вековая традиция. Нужна было именно швырнуть. И чем беспомощнее и смешнее совершал свой полет парень тем считалось лучше. Операция была совершенно безопасна. Упасть не было никакой возможности. Из рук преображенца беспомощный новобранец сразу же попадал в объятия своих же будущих однополчан, что быть может имело даже некоторый символический смысл.

Цифры мелом на груди обозначали: 1 — Преображенский, 2 — Семеновский, 3 — Измайловский, и т. д. 1 подчеркнутое обозначало Кавалергардский, 2 подчеркнутое — Конная гвардия, 8 подчеркнутое — гусары и т. д. Из партии в 800 человек, первые три сотни были обыкновенно народ исключительно видный и красивый. За них шла борьба. То и дело к корпусному командиру подвигался то один, то другой офицер и, указывая на какого-нибудь молодца, говорил: «Ваше С-во, вот этого нам дайте». Группа медленно подвигается по фронту. В середине шеренги стоит красавец блондин, румяный и круглолицый. Семеновский адъютант давно уже на него нацелился. «Ваше Сиятельство, вот этот голубоглазый, совершенно семеновский тип!» «Я вам и так уже молодцов дал сегодня!» — ворчит генерал. — «Ну да Бог с Вами». Рука в белой перчатке подымается и на груди у красавца вырастает двойка. «Семеновский» — орет преображенец и новорожденный семеновец перелетает в объятия своих однополчан.

Для огромного большинства разбиваемых решительно все равно [77] в какой полк они попадут. Но некоторые новобранцы выражают пожелания. «Дозвольте в Измайловский», заявляет какой-нибудь армяк. «Зачем тебе?» «Брат там у меня в третьей роте. Очень хвалит». На груди армяка появляется тройка и одним измайловцем становится больше. Несмотря на то, что все новобранцы знают, что в кавалерии служить труднее, а главное, дольше, чем в пехоте, есть такие, которые не могут устоять перед блеском формы и просятся в конницу. Послать в деревню свой портрет в бобровой шапке с султаном, в красной венгерке, в белом ментике, и с саблей — слишком большое искушение. Наивные молодые люди еще не знают, что можно иметь отличный портрет на коне и за все время службы ни разу не подходить к лошади. В районе расположения всех пехотных полков имеются отличные фотографии, где снимается только голова, а все остальное уже готово. Сидит Лейб-Егерь в своей собственной форме в мундире с лацканом и в кивере. Все это в красках. Лицо розовое, мундир черный, лацкан зеленый и т. д. В правой руке он держит обнаженный пехотный тесак, выкрашенный в серебрянную краску. А под егерем конь, масть по выбору. У коня все четыре ноги на воздухе, серебряные подковы и в каждой подкове золотые гвоздики. На паспарту золотой вязью написано: «В память моей военной службы». Такое изображение стоит полтора целковых.

Группа начальства медленно подвигается по фронту. Там где она прошла пустое место, и только на земле стоят сундучки. Первая линия почти кончена. Подходят к рыжему здоровому верзиле, который смущенно улыбаясь, говорит густым басом: «Желаю в гусары». Общее веселье. «Чего тебе там делать?» — говорит корпусный. — «Форма уж больно хороша!» — «Ты в гусарах всех лошадей поломаешь! А форму я тебе дам не хуже». И на груди верзилы рисуется подчеркнутая тройка. «Кирасирский» — орет преображенец, и любитель красивых форм попадает среди высоких людей в касках и палашах.

После 7 часов разбивающие и разбиваемые начинают заметно уставать. Последние ряды проходят быстро, руководствуясь, главным образом, тем, в какую часть сколько еще нужно додать. К 8 часам разбивка кончена. Разбирают сундуки, начальство уезжает и партии с унтер-офицерами по бокам и с хором музыки впереди под воинственный марш, расходятся по своим казармам, а иногородние по вокзалам.

Но и это еще не конец. В тот же вечер у полковой канцелярии, новобранцы разбиваются по ротам, из которых каждая также имеет свой тип. И только поздно вечером, уставшие и обалдевшие от новых впечатлений, молодые гвардейцы садятся за ужин и укладываются спать, с тем, чтобы на другой день в 5 часов утра сходить в баню и, облачившись во все казенное, начать службу царю и отечеству. [78]

Главный караул в Зимнем дворце во время «высочайшего отсутствия»

Караульная служба в Зимнем дворце неслась различно, в то время, когда царь там жил, и когда не жил. Когда я служил в полку, Император Николай II уже безвыездно проживал в Царском Селе, почему и караулы в главном Петербургском дворце отправлялись неизменно во время «отсутствия».

Все пехотные полки Петербургского гарнизона (раз или два в год туда включались и Военные Училища) несли этот караул по очереди, так что почти всегда мы сменяли Преображенцев, нас сменяли Измайловцы, их Егеря и т. д. Каждому полку приходилось бывать в карауле, в Зимнем дворце, средним числом, раз в 10 дней.

От полка, занимавшего главный караул, назначался «дежурный по караулам» — полковник, и «рунд» — капитан или штабс-капитан.

В те дни, когда очередь падала на нас, вся верхняя половина первой страницы полкового приказа пестрела офицерскими фамилиями. Изображалось это приблизительно так:

«...Наряд в караулы от Лейб-Гвардии Семеновского Полка:

Дежурный по караулам 1-го отделения города Санкт-Петербурга полковник Левстрем, Рунд — Шт.-кап. Сиверс П.

На главный караул от полковой Учебной команды при начальнике команды шт.-кап. Поливанове, при младших офицерах подпор. Макарове и подпор. Коновалове.

В Аничков дворец — караул от полковой Учебной команды при подпор. Ильине.

В Государственный банк караул от Е. В. роты при подпор. Иванове-Дивове.

Дежурный по полку Шт.-кап. Пронин II,

Помощник: Подпор. Кавелин,

Полковой караул от Е. В. роты».

Учебная команда была полковая школа, которую нужно было пройти, чтобы быть произведенным в унтер-офицеры. Роты посылали туда, по окончании смотра молодых солдат, самых развитых, самых способных и самых ловких своих людей, одним словом весь свой цвет. Учили там, кроме стрелкового дела, уставов, строя и гимнастики, множеству всяких наук. Топографии, гигиене, русскому языку, русской историк, военной истории, главным образом полковой, географии, русской и европейской... Ученик Учебной команды не мог не знать, с кем у России общие границы, какой главный город Германии и сколько населения во Франпии. Одним словом, это была смесь военного училища с народным университетом. [79]

Учебная команда ходила в караулы обыкновенно три раза в год. И офицерами, и солдатами это хождение справедливо рассматривалось как практическое обучение караульной службе, а потому все «драили» во всю. Тоненькая книжка в клеенчатой черной обложке «Устав гарнизонной службы» была в карманах не только у офицеров, но и у унтеров... В караул брали не меньше трех экземпляров, один для офицеров и два на солдатское караульное помещение.

Сейчас, после 34 лет, пишучи эти воспоминания в служебные часы на аргентинском почтамте в г. Буэнос-Айресе, у меня под рукой этой драгоценной книжки нет. Поэтому возможно, что я что-нибудь и напутаю, но очень надеюсь, что немного.

Утром в день караула занятий в Учебной команде не производилось. Ничего «репетить» не разрешалось, дабы не утомлять людей. Все утро было посвящено приведению себя в блестящий вид. Шло усиленное мытье и бритье, чистка сапог, медных блях, побелка поясов и т. д. Мундиры и шинели в караул выдавались 2-го срока, отпускные.

Между 9-ю и 10-ю в команду приходят младшие офицеры. Для появления их был свой порядок. Первым входил самый младший, принимал рапорт дежурного и здоровался. Когда входил следующий по старшинству, пришедший раньше командовал ему: «Смирно!» и дежурный ему рапортовал и т. д. Когда младший появлялся в роте после того, как старший уже пришел, никаких внешних знаков внимания ему не оказывалось и из гробового молчания, которым сопровождалось его появление, он мог убедиться, что он опоздал. Ильин, Коновалов и я были самыми близкими друзьями и вместе нанимали на Рузовской улице квартиру, где иногда бывало очень весело. Вставали, пили чай к уходили в команду мы всегда вместе. Но я был старше Ильина на один год, а Коновалова на два, и по этой причине мне регулярно приходилось мерзнуть на улице минут 5, покуда оба они по порядку войдут и проделают, что полагается. В ротах, где бывало двое младших офицеров, что случалось редко, этот порядок, не так строго соблюдался, но в команде все исполнялось по букве.

Форма в караул полагалась «караульная», т. е. переводя на обыкновенный язык, зимою для солдат: шинель с барашковой шапкой (впоследствии с кивером) пояс с медной бляхой, с орлом (в первых трех батальонах белый, в четвертом черный), один подсумок с пачкой «караульных» патронов (15, три обоймы) и, разумеется, винтовка. Смотря по количеству градусов мороза, полагались башлыки. Для офицеров: та же шапка, мундир с погонами, при шароварах и высоких сапогах, пальто, поверх пальто шашка и револьвер в кобуре со шнурком, который надевался через голову, под воротник. До введения [80] «походных мундиров», при которых в строю полагались желтые перчатки, в строю перчатки у офицеров и зимой и летом были всегда белые и непременно замшевые. В караулы поверх, мундира офицеры надевали обыкновенно летнее легкое пальто. В тяжелом драповом пальто в караульном помещении было слишком жарко.

В 11-м часу приходит хорошо выспавшийся, что не часто случается, начальник команды. Во всю силу легких кричу: «Смирно! Г-да офицеры!» Момент торжественный. У всех, кто в шапке или фуражке, рука не подносится, а взлетает к головному убору. Все остальные, включая и г. г. офицеров, замирают в идеальной стойке, чуть подавшись корпусам вперед. Тишина такая, что если бы было лето и мухи, слышно было бы, как они летают. Дежурный подходит с рапортом. За два шага стал, с отчетливым приставлением ноги, взмахнув рукой под козырек, начал, не крича, но так, что слышно во всех углах, по всему помещению:

«Ваше Высокоблагородие, в Полковой Учебной команде за время моего дежурства никаких происшествий не случилось».

Начальник команды Алексей Матвеевич Поливанов (для офицеров просто «Матвеич», да и для чинов неофициально тоже), небольшого роста, плотный, с бульдожьей физиономией. Новое темно-серое летнее пальто, тонкие, высокие лакированные сапоги, со множеством складок, ремень, портупея, шнур, все с иголочки, все блестит. Рука в белой перчатке с оттопыренным большим пальцем, слегка вздрагивает у барашковой шапки.

Раз, два... Дежурный отступил в сторону, дал дорогу.

«Здравствуй, Еременко!»

«Здравия желаю, Вашесродие!»

Из канцелярии вышел фельдфебель Яков Емельянович Серобаба и остановился у дверей.

«Здравствуй, Серобаба!»

Яков Емельянович отвечает обыкновенным голосом, не крича, с достоинством, по-фельдфебельски. Он в караул не идет и сегодня будет отдыхать.

«Здорово, братцы!»

Рассыпанные по всему помещению 120 человек, как один, подхватывают, ускоряя к концу:

«Здравь жлаем — ваш-сок-родь!»

Обыкновенно полагается обойти и окинуть хозяйским глазом все помещения команды. Процессия подвигается в таком порядке: в голове Матвеич, за ним офицеры, тут же Серобаба, замыкает дежурный.

Но сегодня Матвеич бросает;

«Продолжайте!» и проходит прямо в канцелярию. [81]

Нужно кинуть последний взгляд на «постовую ведомость», т. е. посмотреть, чтобы те часовые, которые в прошлый раз стояли на наружных постах, теперь попали бы на внутренние, еще раз проверить парных часовых и т. д.

Наконец, все готово и за пять минут до начала развода (11.15), караулы выводятся на двор 3-го батальона. Все вытягиваются в линию. На правом фланге музыка, за ней главный караул, за ним Аничков дворец, а за ним Государственный банк.

В столичном городе Санкт-Петербурге плохих караулов вообще не было. Но и хорошие имеют разные степени. Так вот караул от Учебной команды Семеновского полка был всем караулам караул, такой, что лучше не бывает. Люди статные, красивые, сытые, здоровые, лицом приветливые, веселые, отлично выучены, но отнюдь не затурканы, одеты с иголочки... Не только винтовку каждого можно было разобрать до последнего винтика и все окажется вычищено и смазано, но каждого человека можно было тут же раздеть догола и все на нем будет вымытое, чистое, здоровое и все на своем месте. Совершенно так же, как нас самих бывало в Корпусе жучили воспитатели за непромытые уши, грязную шею или неостриженные ногти на ногах, так и мы, офицеры, в этих делах не давали нашим ученикам ни пощады, ни спуску. Одних ножниц в команде имелось по четыре пары на взвод. Единственно чего не чистили — это зубов. До такой высокой ступени цивилизации в наше время еще не дошли. В 21 год у людей, потребляющих здоровую пищу, зубы редко бывают плохие. Кроме того, сохранению их помогал ржаной хлеб, 3 фунта в день на человека. Потрешь зубы ржаной корочкой, они и блестят.

Приблизительно в 11.15 дневальный в воротах 3-го батальона, который знает свое дело, поворачивается к начальнику главного караула и, взяв руку под козырек, докладывает:

«Вашесродие, несут...»

Это обозначает — несут знамя. Действительно, через полминуты в воротах показывается держащий под козырек полковой адъютант, а за ним в 3-х шагах знаменщик, со знаменем на плече.

Завидев знамя, старший караульный начальник выходит для командования и командует: «Под знамя... слушай, на краул!» Все берут «на караул» и офицеры салютуют шашками. Музыка играет первое колено полкового марша. Знаменщик становится на свое место, между старшим караульным начальником и музыкой, и поворачивается лицом к фронту. Адъютант уходит. На сегодня его работа кончена.

Теперь караулы со знаменем и с музыкой ожидают «дежурного по караулам», который будет производить «развод с церемонией». Дежурный [82] по караулам никогда не опаздывает. Не успело знамя стать на место, как в воротах показывается он сам.

Завидев начальство, начальник Главного караула выходит для командования и, став лицом вдоль фронта, командует: «Для встречи справа, слушай, на кра-ул!»

Раз, два... взяли на караул. Со вторым счетом по всей линии головы не повернулись, а вскинулись направо. В такт блеснули офицерские шашки. Музыка снова гремит полковой марш.

Дежурный по караулам, будущий герой Опатова и георгиевский кавалер, а тогда просто знаменитый стрелок (13 императорских призов) полк. Левстрем, здоровается, обходит фронт, отходит на середину и становится шагах в 15 впереди, лицом к караулам.

Караулы берут «к ноге». Музыка начинает играть коротенькую, красивую музыкальную вещицу в разных темпах, — наш полковой развод с церемонией. Все слушают ее, стоя смирно.

Музыка кончила играть. Дежурный по караулам громко говорит: «Караульные начальники на середину!»

Все караульные начальники берут под козырек и выходят на середину, выстраиваются в ряд в двух шагах перед дежурным.

Всем им он раздает запечатанные конвертики, куда вложена бумажка с паролем на этот день и на следующий. Пароли изготовлялись в Комендантском Управлении и рассылались по полкам накануне. В мое время с этим делом все шло гладко, но кто-то из старых офицеров рассказывал, что раз в Комендантском с паролями напутали и начальник старого караула, несмотря на то, что отлично знал начальника нового, отказался сменяться и с платформы увел свой караул обратно в караульное помещение. Все уладилось только тогда, когда на место происшествия явился сам комендант.

Раздав конверты с паролями, дежурный по караулам говорит: «Караульные начальники на свои места!»

Получив такое приказание, караульные начальники отчетливо поворачиваются кругом и маршируют каждый на правый фланг своего караула.

Чтобы встать, как полагается, на свое место в строй, это тоже нужно что-то понимать. Нужно вступить на пустое место так, чтобы твои каблуки пришлись на одной линии с каблуками стоящей шеренга, и тогда, при повороте кругом, идеальная инкрустация обеспечена.

Когда караульные начальники стали, дежурный по караулам командует: «По караулам!» И с этой командой церемония развода караулов окончена.

По команде старшего караульного начальника, все караулы [83] поворачиваются направо, вздваивают ряды, берут на плечо, в это время плечом заходит музыка.

«Ша-гом марш! Смирно, равнение налево!» командует Матвеич и, предшествуемые гремящей музыкой, 3 караула выплывают в Беговой переулок, наискось пересекают Загородный и вступают в Гороховую.

Следуют в таком порядке: впереди два барабана и две свистульки, которые воспроизводят довольно приятные на слух мелодии в то время, когда музыка отдыхает. За ними в четырех шагах старший музыкант Матвеев, за ним музыка. В четырех шагах за музыкой следует знамя. В четырех шагах за знаменем шествует Поливанов, за ним наш главный караул, за ним караул в Аничков, сзади караул в Государственный банк. По бокам и сзади, стараясь не попасться на глаза городовых, галопируют мальчишки.

Когда кончают свистульки, начинает музыка. Воинственные марши главным образом немецкого происхождения. И немудрено, так как почему-то почти все военные капельмейстеры были немцы. Помню так называемый «Нибелунги марш» с прекрасным соло басов, переделанный из похоронного марша Вагнеровского Зигфрида. Другой марш, под который мы много лет ходили и который назывался «Старые друзья», я имел удовольствие слышать долго. Им в Буэнос-Айресе начиналась и кончалась немецкая передача по радио. Марш «Старый Егерь», под который мы столько раз ходили на парадах, мне довелось услышать в синематографе 1-го мая 1945 года. Перед И. В. Сталиным под этот марш проходила доблестная Советская Армия.

Кем эти марши выбирались и рекомендовались для службы в русских — войсках, я не знаю, но какой-то критерий того, что подходит и что не подходит все-таки существовал.

Доказательство — нижеследующий случай. Какой-то Егерский офицер летом 1906 года был в Париже, попал на Монмартр и пленился только что появившимся там матчишем. Он купил ноты, привез и Петербург и отдал в музыкантскую команду разучить. И вот как-то раз во время относа знамени, когда полурота черномазых, здоровенных, мордастых Егерей во всем параде маршировала по Морской в 4 часа дня, музыка стала залихватски наяривать:

Гулявшая в этот час публика слушала с большим удовольствием, но Егерский адъютант сел под арест.

Мы ходили под более приличную случаю музыку и, можно сказать [84] без лишней скромности, ходили удивительно. Равнение безукоризненное, винтовки несли круто, штыки как одна линия, правая рука спереди до подсумка, сзади наотмашь, шаг легкий, широкий, гвардейский.

По уставу проходящим войскам дают дорогу все, за исключением пожарной команды, а потому задержки быть не может. По дороге отстали и свернули в сторону караулы в Аничков и в Государственный банк.

С Гороховой на Морскую поворачиваем мы одни. Караулу полагается войти в ворота Зимнего дворца ровно в 12 часов, когда начинают играть часы на Петропавловской крепости и бьет полуденная пушка. Поэтому, подгоняя время, но Морской идем или полным шагом, или немножко задерживаем.

Пересекаем Невский. Подходим к Арке Главного Штаба. Показывается Александровская колонна, а за ней красавец Зимний Дворец. На больших часах при входе под арку без 4 минут 12. В 4 минуты надлежит перемахнуть всю огромную Дворцовую площадь, Передаем вперед, чтобы прибавили шагу. Идем на полный ход. По булыжникам площади ветер перекатывает сухой снежок. За 50 шагов, до Дворца снова вступает замолкнувшая музыка и около каменных ворот «Нибелунги марш» гремит оглушительно. В самый момент, когда проходим под воротами, бухает полуденная пушка. Когда подходим к самым воротам, свистульки и музыка принимают в сторону, пропускают караул, а затем заходят плечом и уже молча идут назад домой.

Завтра утром музыка опять придет за нами ко Дворцу.

Как только голова нашего караула показалась из глубокой арки дворцовых ворот, огромный рыжий детина, Преображенский часовой у фронта, крепко вдаряет в колокол и свирепым голосом орет: «Караул вон!»

За широкими стеклянными дверями дворцового караульного помещения Преображенский караул уже выстроен и ждет сигнала. Бодрым шагом выходит и выстраивается на одной линии с передним отрезом будки.

«Равняйсь, смирно!»

Замерли и ждут.

Из Преображенской Учебной команды Приклонский и младший офицер Эллиот, кажется, ничем себя впоследствии не проявили. Зато старший офицер, плотный невысокий подпоручик, с черной бородкой и с красным темляком, был Кутепов.

Наш караул, у ворот посеяв музыку, идет дальше вдоль платформы. Доходим до конца. Подается команда: «Караул, стой!» Останавливаются [85] и берут к ноге. «Караул, налево!» «Ряды стройся!» «Равняйсь!» «Смирно!»

Начинается смена караула, церемония величественная и импозантная.

В Букингамском дворце в Лондоне, через сквозную дворцовую решетку, публика каждый день любуется сменой караула Королевской гвардии. Я ее видел и тоже любовался. Нами, к сожалению, некому было любоваться. Наши караулы сменялись на внутреннем дворе и любоваться нами могли только дворцовые дворники, которые, наблюдая эту церемонию каждый Божий день, никакого интереса к ней не проявляли.

Церемония смены начинается со взаимного приветствия. Когда новый караул стал, начальник старого выходит для командования и командует: «Слушай, на кра-ул!»

В ответ на это, наш караул делает то же самое. Теперь оба карауля стоят друг против друга, держа «на караул». Офицеры стоят в строю с шашками у ноги.

Постояв так несколько секунд, караульные начальники мигают друг другу, одновременно берут шашки «подвысь», рукоятка на высоте подбородка, и режа углы (не по солдатски, а по офицерски, легче и элегантнее) сходятся у среднего входа на караульную платформу. Старый с платформы не сходит, а новый на платформу не подымается. Останавливаются в 2-х шагах друг от друга, лицом к лицу.

Остановившись, вместе опускают шашки и новый громко говорит:

«Семеновского полка штабс-капитан Поливанов» и тоном ниже — «пароль Митава».

«Преображенского полка штабс-капитан Приклонский».

Снова вместе берут шашки «подвысь», поворот кругом. Оба возвращаются на свои места.

Оба караула, опять начиная со сменяемого, берут «к ноге». Тогда наш караульный начальник командует:

«Часовой у фронта, вперед!»

Первый смены часовой у фронта (на этот пост выбирались люди особенно высокие и представительные) выступает из первой шеренги и, режа углы, идет на платформу к будке. Полагалось не просто идти, а «печатать с носка». Когда он подойдет, старый Преображенский часовой делает шаг вправо, освобождая ему место, на которое он и вступает, но кругом еще не поворачивается. Теперь оба часовых стоят рядом, но смотрят в противоположные стороны.

Старый часовой начинает «сдачу». Кричать не требуется, но говорить надлежит громко, медленно и внушительно. [86]

«Пост No. 1 у фронта обязан охранять вход в Караульное помещение. Под сдачей состоит: будка, тулуп, кеньги и колокол!»

После этого новый часовой может просто повернуться кругом и этим показать, что он пост принял. Но высокий класс требует еще немножко покочевряжиться, обойти кругом будку, посмотреть цела ли она, потрогать висящий в ней тулуп и даже ударить в колокол, не разбит ли он...

Проделав все это, новый часовой становится у будки опять так, как он стоял во время сдачи, и, наконец, многозначительно, лихо, с прищелком поворачивается кругом.

Этим поворотом он показал, что пост он принял и что с этой секунды часовой у фронта уже он.

Как только новый часовой повернулся, старый, без всякой команды, выходит, поворачивается налево, идет вдоль фронта, (проходя мимо стоящих во фронте офицеров, нужно не забыть отдать им честь поворотом головы) и становится на левый фланг своего караула.

Когда часовой у фронта стал на свое место, старший в карауле офицер командует тихо знаменщику «шагом марш!» и, держа руку под козырек, ведет его в караульное помещение, где знамя укладывается в особую стойку. Часового особого при нем не ставится.

Когда по расчету времени, знамя успело крепко улечься в свою стойку, караульные начальники взглядывают друг на друга, одновременно выходят для команды и командуют: «Караул, направо! Шагом марш!»

Старый караул, проходя позади будки часового, сходит с платформы, а новый, через противоположный вход, вводится на платформу и дальше прямо в караульное помещение, где люди расходятся, ставят винтовки в пирамиды и идут оправиться. Перед тем, чтобы стать на два часа на пост, надобность сего естественна. Офицеры нового караула проходят в офицерскую часть караульного помещения. Через 2–3 минуты раздается голос караульного унтер-офицера:

«Разводящие, готовь первую смену!»

В это время старый караул под командой старшего офицера уходит домой, а старый караульный начальник через платформу проходит в офицерское караульное помещение. Здороваются, вынимают папиросы, начинаются разговоры о службе, о начальстве и т. д. Пока продолжаются разговоры, идет смена постов.

Приблизительно через полчаса, в дверях показываются два караульных унтер-офицера, Преображенский и наш, и каждый рапортует своему начальству, преображенец, что посты сдал, а наш, что посты принял. Во время рапорта, как полагается, все присутствующие стоят смирно. [87]

Следуют рукопожатия, пожелания спокойного караула, последняя смена Преображенских часовых с караульным унтер-офицером уходит строем домой; уходит и длинный Приклонский одиночным порядком.

На 24 часа огромный красавец Зимний дворец поступает под нашу охрану.

Все эти повороты, резки углов на ходу и прищелкивание каблуками я с таким вкусом здесь описываю вовсе не потому, что хочу показать, что в мое время в гвардии процветала плацпарадная прусская наука эпохи Фридриха Великого.

Солдат у нас не забивали и в нерассуждающие манекены их не превращали. На стройность во фронте смотрели не как на самоцель, а как на воспитание. Великий учитель и однополчанин наш Суворов говаривал: «солдат в строю стоит стрелкой». А уж на что был враг бесцельной, угашающей дух муштры!...

Не знаю, как теперь, но в старое время российский народ был склонен к расхлябанности и русскую молодежь учить подтянутости, порядку и отчетливости было дело доброе, было и может быть и будет... Те, кто молодцами стояли на часах в Петербургских караулах, те и на полях Галиции и Польши не спали в сторожевом охранении и не бегали из секретов.

Вернемся, однако, в караульное помещение.

Караульное помещение Зимнего дворца было отличное и просторное. В помещении для солдат имелись широкие и удобные деревянные диваны. Сзади была столовая и помещение, где заступающая смена могла, ночью «отдыхать лежа», т. е. попросту спать.

Офицерское помещение состояло из столовой и смежной с ней длинной комнаты, отделявшейся от нее аркой. В этой длинной комнате у широкого окна, выходившего на двор и на караульную платформу, стоял дубовый стол и около него четыре больших с высокими спинками, чрезвычайно удобных кресла.

Немного отступя вглубь, во внутренней стене камин, над камином почти до потолка зеркало, а на камине старинные часы, на которых стрелки всегда показывали 6 часов с минутами. Хотя стоявшие часы во дворцах были не редкость, про эти часы передавали, что они остановились в минуту взрыва в Зимнем дворце, который был устроен в конце 70-х годов, и которым при помощи адской машины предполагалось взорвать Александра II во время обеда. Взрыв произошел раньше и никто из царской семьи не пострадал, но пострадал караул Финляндского полка, который в этот день нес во дворце службу. В назидание [88] караульным начальникам, дабы побудить их в вящему бдению, каминные часы уже много лет были оставлены показывать час и минуту взрыва.

Дальше за камином в глубине комнаты стояли три дивана, но ими мы не пользовались. Вся мебель и все драпировки в этой комнате были толстого темно-красного репса.

Минут через 10 после ухода Преображенцев к Поливанову подходит старичок в гамашах, в красном жилете, в зеленом фраке, обшитом позументами с двуглавыми орлами — придворный лакей, — и почтительно спрашивает:

«В котором часу завтрак прикажете подавать, и на сколько персон?»

«Дежурный по караулам обещал приехать, тогда будет четверо. А завтрак около часу; как он приедет, так и подавайте».

«Извольте подписать требование на вино».

Матвеич подписывает требование на столовое вино, 2 бутылки белого и 1 бут. мадеры. Вино полагается от дворца, как всегда во дворцах, русское, Удельного Ведомства, и отличного качества. 5 бутылок давалось 3 офицерам караула на завтрак и на обед. Пить вино в карауле по уставу не разрешалось, но во дворце это исключение делалось.

Во дворцовых караулах довольствие было организовано следующим образом. Солдатам от дворца отпускались т. наз. «караульные деньги» по полтиннику на рядового и по 75 копеек на унтер-офицера. Но эти деньги посылались в полк впоследствии, по требованию, и в конце месяца выдавались солдатам на руки, вместе с жалованьем. Обед же и ужин караулу привозился из полка. Чай, сахар и белый хлеб давались от дворца ad libitum. Горячий чай, особенно зимой, был всегда и в какое бывало время дня и ночи ни заглянешь в караульную столовую, всегда несколько человек сидят и дуют чай. При карауле состоял всегда «посыльный». Исполнял он офицерские и унтер-офицерские поручения. Его унтера командировали иногда за маслом и за колбасой, и тогда уже распивали чай с полным комфортом.

Офицерам «караульных денег» не полагалось, но зато полагалось полное довольствие, которое во время Высочайшего «присутствия» отпускалось из дворцовой кухни, а во время «отсутствия» из ближайшего ресторана, чаще всего из «Отель де Франс», помешавшегося через площадь, на Морской.

Из-под ворот показывается элегантная фигура Левстрема.

«Идет дежурный по караулам!» говорит кто-нибудь из стоящих у окна.

Заметил его и часовой у фронта. Дает два удара в колокол и кричит: «Караул вон!» [89]

Но Левстрем отрицательно машет рукой. Один удар в колокол. «Караул отставить!»

Через минуту Левстрем входит к нам. Все встают. Садимся завтракать. Завтрак из двух блюд, сладкое и кофе, как во всех первоклассных ресторанах, пожалуй, лучше чем в Собрании, но не на много. Пить кофе переходим в кресла.

Часа в 3 дежурному по караулам докладывают, что подан полковой экипаж, сани, или пролетка, и он уезжает проверять караулы.

Больше в этот день мы его уже не видим.

Главный караул в Зимнем дворце во время «отсутствия» был спокойный караул. Дежурный по караулам был свой. Комендантские адъютанты носа туда не совали. Единственно кто мог приехать нас проверить, это Санкт-Петербургский комендант, герой Турецкой войны, маленький, толстый, с седыми усами, генерал-адъютант Троцкий. К счастью для него, старик умер до того, как его фамилия получила столь широкую известность. На смену караула комендант изредка приезжал, но сам караулы почти никогда не проверял.

Время в карауле тянется медленно. Карты запрещены, но мы все трое умели играть только в короли и в дураки. На камине стоит коробка с домино. По устному преданию, император Николай II, будучи наследником и караульным начальником, в этом самом помещении играл в домино. С тех пор игра эта в карауле получила официальное признание. Но мы и в домино не играли. Главным образом читали и перекидывались словами.

Время тянется медленно. Сидим в креслах, слушаем бой часов на Петропавловской крепости и через большое окно смотрим на кусок дворцового двора, с группой высоких деревьев посередине, и на розовато-коричневую стену удивительного Растреллиевского создания.

Каждые два часа является караульный унтер-офицер со словами:

«Вашесбродие, разрешите отправить смену!»

Коновалов или я встаем и выходим в караульное помещение, где уже стоят выстроенные смены заступающих часовых, каждая смена со своим разводящим.

Осмотришь их, задашь два, три вопроса и говоришь: «Ведите!»

В четыре часа начинает темнеть. На дворе, на высоких чугунных столбах зажигаются белые электрические шары. Идет мелкий, сухой снежок и вся картина становится еще красивее.

Матвеич, как караульный начальник, не имел права отлучаться от караула. Мы же, младшие офицеры, никакой определенной должности в караульной иерархии не занимаем. Приказаний наших часовые слушаться не должны, но раз мы их прямые начальники, то на наши вопросы отвечать они обязаны. Поэтому поверять часовых мы можем, а [90] для этого имеем право гулять и вокруг дворца, и внутри его. Коновалов делает это днем, а я, как старший, ночью.

В 5 часов тот же лакей подает нам вкусный чай, с маслом и со сладкими булками.

В 8 часов подается обед. К обеду иногда приезжает рунд. Его обязанность проверять городские караулы ночью.

В 9 часов вечера производится вечерняя заря. Весь караул выстраивается на платформе, командуется: «Смирно! На молитву, шапки долой!» Караульный унтер-офицер громко читает: «Отче наш». По окончании командуется: «Накройсь!» и караул уводится внутрь.

Наступает время «после вечерней зари», когда караул на платформу не вызывается и никаких команд в караульном помещении не подается, чтобы не будить отдыхающих.

Мы, офицеры, снимаем мундиры и остаемся в пальто прямо на-рубашку, т. к. в Зимнем дворце топят на совесть и, нужно полагать, из-за несовершенства центрального отопления, воздух ненормально сухой. За время караула одними офицерами выпивается несколько графинов воды. Сколько пьют чины, не поддается учету.

Часа в 2 ночи, с караульным унтер-офицером, выходишь поверять часовых у подъездов на Дворцовой площади и на Набережной. Мороз усилился. По всей Неве гуляет ледяной ветер. Стекла фонарей полузалеплены искрящимся снегом. На набережной пусто. Изредка от Троицкого моста пронесутся сани, или прошуршит автомобиль.

Часовые стоят в тулупах с поднятыми воротниками. Можно, конечно, попытаться подойти незаметно, посмотреть, не залез ли часовой в будку и не спит ли он там. Но такую чудовищную вещь даже и представить себе нельзя. Гвардейские часовые на постах не спят.

Можно попытаться смутить его душевный покой и подловить его в незнании прав и обязанностей часового. Например, сделать попытку взять у него из рук винтовку или приказать ему снять тулуп. Но на это, наверно, получишь гордый ответ:

«Часовой может отдать свою винтовку только Государю Императору» или «Часовой исполняет приказание Государя Императора, караульного начальника, караульного унтер-офицера и своего разводящего!»

«Да, но я твой прямой начальник!»

«Так точно, Вашесродие, но не на посту». И при этом многозначительно на тебя посмотрит, как бы говоря: «И чего ты дурака валяешь, брось ты, брат, эти детские штучки! На них молодого солдата можно поддеть, а не ученика Учебной Команды!»

Поэтому без всяких подвохов, подходишь открыто и спрашиваешь самое естественное: [91]

«Ты тут не замерз?»

«Никак нет, Вашесродие!»

«Ну вот, через час сменишься, горячего чаю получишь!»

Самое тяжелое время в карауле от 4 до 5 часов утра. Спать хочется неистово... В гарнизонном уставе было все ясно, за исключением одного туманного параграфа. Часовым, перед заступлением на пост, определенно разрешалось ложиться и спать, что они и делали. Про караульного же начальника было сказано, что ему «разрешается отдыхать лежа, растегнув крючки на воротнике». Но молодому и здоровому человеку «отдыхать лежа» и не спать совершенно невозможно. Поэтому во избежание недоразумений мы в Учебной команде вовсе не ложились, а по очереди дремали в креслах. Чтобы разогнать сон, лучшее средство ходить. Поэтому часа в 4 опять беру караульного унтер-офицера и отправляюсь гулять, на этот раз уже по дворцу.

Огромные еле освещенные залы. Безконечные корридоры, где нога тонет в малиновой дорожке ковра. По бокам высокие двери красного дерева с бронзовыми ручками. Кое-где по стенам светят алебастровые чаши на темных кронштейнах. Тишина как в пустом соборе, даже не слышно собственных шагов. Говоришь невольно вполголоса. Идем но плану. От парного поста у «брильянтовой комнаты» до часового «на подъезде Ее Величества», где стоит чучело саженного медведя — нужно пройти чуть ли не пол дворца.

Иногда нарочно возьмешь в сторону и идешь наудачу. Можно было бы заблудиться, но через каждые 2, 3 залы где-нибудь в углу на диванчике дремлет фигура дворцового служителя, который, если нужно, выведет на дорогу.

Возвращаюсь в караульное помещение. Бужу Митю Коновалова, а сам глубоко усаживаюсь в кресло и закрываю глаза.

В 8-м часу начинает светать и во Дворце просыпается жизнь. Дворники, в серых армяках с синими кушаками, сгребают снег, метут караульную платформу и скребут тротуары.

К 9 часам утра все уже на дневном положении. Мы вымыты, но не бриты. В карауле бриться не рекомендуется, чтобы не пришлось выскакивать рапортовать начальству с намыленной щекой. Под пальто опять надеваем мундиры. Приносят отличный дворцовый кофе, холодное масло катышками и горячие калачи в салфетках.

От 10 до 12 дня время довольно неприятное. Ощущение такое, как бывает, когда, после ночи не в спальном вагоне, подъезжаешь к Петербургу, но осталось до него еще порядочно...

Наконец, без четверти 12 начинают собираться. Несессеры с умывальными принадлежностями, журналы и книги вручаются «посыльному», который все это везет на извозчике домой. Дается на чай [92] служившим за столом дворцовым лакеям. Принято было давать по рублю с носа. С дежурного по караулам, да с трех офицеров, вот уже 4 рубля, и это каждый день. Жили они не бедно.

Без 5 минут 12 весь наш караул выстроен перед раскрытыми стеклянными дверями в Караульном помещении. С площади доносятся обрывки музыки. Бьет 12-часовая пушка. Музыка внезапно вырастает и начинает греметь оглушительно. Из-под арки дворцовых ворот показывается голова Измайловского караула.

Наш часовой у фронта ударяет в колокол, «Караул вон» Мы выходим на платформу. Начинается вчерашняя церемония в обратном порядке.

Принос и относ знамени

Постоянное жительство знамен тех полков, где шефом был царь, была галлерея героев 12-го года в Зимнем дворце.

Накануне того дня, когда полк заступал на главный караул, к Зимнему дворцу посылалась от полка полурота, при двух офицерах и с хором музыки, форма одежды — караульная, т. е. для офицеров мундиры, и раньше барашковые шапки, потом кивера.

Так как парадные мундиры с шитьем приходилось надевать часто, даже и после введения в 1907 году защитного цвета кителя, который носился на занятиях и получил потом название «походного мундира», некоторые офицеры пускались на хитрость. К рыжим защитным кителям пришивали синие с золотым шитьем воротники, от старых парадных мундиров и от них же красные обшлага и тоже с золотым шитьем. Под пальто все равно не видно, что надето, а экономия в изнашивании дорогих парадных мундиров большая. Такой фальшивый мундир можно было надеть и в караул зимой и в наряд на похороны, наряды очень частые. Всем полковникам и генералам, помиравшим в столице, для похорон полагалась воинская часть не меньше полуроты, с музыкой и при офицерах. Назначались офицеры и для несения орденов. Вообще такой мундир можно было надеть всегда, когда не предполагалось снимать пальто.

Назначенная для приноса знамени полурота, с двумя офицерами, официально говорилось «при двух офицерах», и с музыкой, которая возбудительно играла, следовала нашим обыкновенным путем, по Гороховой и Морской и шла прямо к дворцу, к подъезду т. наз. «Ее Величества», т. е. к тому, который был ближе к Миллионной улице. Шагах в 80 от подъезда, с музыкой на правом фланге, она выстраивалась лицом к подъезду, брали «к ноге» и офицер командовал «вольно». [93]

К этому времени полковой адъютант, или офицер назначенный вместо него, со знаменщиком, или опять-таки с его заместителем, старшим унтер-офицером Е. В. роты, рядышком, в полковом экипаже, или просто на извозчике, подъезжают к главным воротам дворца и идут к караульной платформе. Завидя их, часовой у фронта бьет в колокол для вызова караульного начальника. Выходит караульный начальник, здоровается с адъютантом и приглашает его в офицерское караульное помещение. Там поболтав и покурив, оба они выходят в помещение для караула и караульный начальник дает адъютанту разводящего поста у знамен.

Адъютант с разводящим и со знаменщиком идут в галлерею 12-го хода и там адъютант берет свое знамя и снимает с него чехол. Делать это нужно было сугубо осторожно из-за ветхости шелковой материи знамени. Затем адъютант надевает на знамя ленты и в этом виде передает его знаменщику. При дожде и в дурную погоду чехол со знамени не снимался. Знаменщик берет знамя на плечо и они вместе, адъютант, держа руку под козырек, впереди, знаменщик со знаменем сзади, выходят на подъезд к ожидающей их полуроте.

Командир полуроты выходит для командования и командует:

«Полурота, смирно! Слушай на кра-ул!» И салютует шашкой. Музыка играет полковой марш. Знаменщик становится на свое место, правее командующего офицера. Берут к ноге. Затем, «отделениями левое плечо вперед», впереди музыка, знамя и полурота, опять тою же дорогой, через площадь, под арку по Морской и Гороховой возвращаются домой. Когда несут знамя, офицеры держат шашки «На плечо».

Все военнослужащие, чином ниже генерала, при встрече со знаменем становятся ему во фронт. Генералы отдают честь.

Придя в расположение полка, полурота со знаменем проходила на двор полковой канцелярии и там выстраивала фронт. Опять брали «на караул». Выходил адъютант, обогнавший караул, и относил знамя к денежному ящику, где знаменщик клал его на стойку, под охрану часового. В канцелярии знамя оставалось до следующего дня, когда тот же адъютант выносил его на развод с церемонией.

После караула опять-таки на другой день, знамя тем же, но обратным порядком, снова относилось в Зимний дворец. [94]

Другие караулы

В мирное время несение караульной службы было искони одним из главных занятий гвардейского солдата. В те отдаленные времена, когда казарм еще не существовало, а солдаты жили «на квартирах», им распределяли места для спанья всегда на одну треть меньше положенного состава, учитывая, что ночью один из трех непременно будет занят на карауле. В новорожденном Петровском Петербурге караульная служба была еще тяжелее. Несмотря на малое его тогда пространство и незначительное население, полки Преображенский и Семеновский высылали в караулы ежедневно две трети своего состава. Петровская гвардия держала офицерские караулы не только на всех заставах, при въезде и при выезде из города, но и на мостах. Офицерский караул существовал при перевозе через реку Фонтанку. Офицеры, начальники караулов, обязаны были переписывать все проходившие обозы, обозначая число подвод, откуда, куда и с чем идут, причем один из указов Петра гласил: «чтобы взяток с проезжающих ни под каким видом не брать, ни сеном, ни дровами, ни чем прочим, под штрафом военного артикула, равно смотреть и за солдатами, которые при карауле обретаются».

При Петре большое внимание обращалось на отдание чести караулами. Доходили до таких тонкостей, что каждому воинскому чину караул отдавал честь различно. Генерал-адмиралу офицеры обнажали шпаги, барабаны и литавры били поход три раза, и играли на трубах. Генерал-лейтенантам и вице-адмиралам офицеры обнажали шпаги, играли на трусах и на барабане били дробь два раза. Генерал-майорам и «шаутбенахтам» (соответственный морской чин), офицеры обнажали шпаги и на барабане били дробь только один раз. Караульная служба тогда была настолько тяжела, что солдаты «недоросли из дворян», которых в тогдашних гвардейских полках было всегда не меньше 40%, пытались за деньги нанимать за себя в караулы солдат из «сдаточных». Указом 22 августа 1722 года Петр строжайше запретил подобного рода наймы. При Елизавете и при Екатерине II, на часах часто стаивал недоросль из дворян солдат Преображенского полка Гавриил Романович Державин. Другой недоросль из дворян, Александр Суворов, который проживал на вольной квартире, но у себя в Семеновском полку ревностно нес солдатскую службу, раз стоял на часах в Петергофе, около павильона Монплезир. Было лето, солнечное утро, и императрица Елизавета Петровна, в сопровождении одной только фрейлины, вышла погулять в Петергофский парк. Подходя к морю, она увидела часового, маленького и на вид тщедушного солдатика в Семеновской форме и с ружьем много выше его самого. При приближении [95] царицы этот тщедушный солдатик так ловко брякнул ей ружьем на караул, что она остановилась, вступила с ним в разговор и узнав кто он и что он, вынула из мешечка серебряный Петровский рубль крестовик и подала ему. Но молодой служака принять рубль отказался, говоря, что солдату на часах запрещено принимать деньги. — «Ну, возьмешь, когда сменишься!» — сказала Елизавета и опустила рубль на песок рядом с часовым. Рассказ этот, исторически верный, т. к. в свое время был записан со слов самого фельдмаршала, можно было прочесть во всех военных хрестоматиях. Теперь, интересный юридический вопрос: принял все-таки Суворов подаренный рубль, или нет? Стоя часовым он его не взял в руки, но в конце концов, пожалуй, все-таки принял, и стоя на часах.

В наше время караульная служба не была уже так обременительна, как в старину. Все же молодым офицерам в первые три года службы и старослужащим солдатам, на второй и на третий год службы, ходить на караулы приходилось довольно часто. Нашим районным караулом, куда мы ходили каждый день, и только мы, был караул в Государственном Банке. Здание Государственного Банка главным фасадом выходило на Садовую, а задним фасадом на Екатерининский канал, около Львиного мостика. Дом стоял во дворе, отступя от высокой, глухой железной решетки и главных ворот, которые всегда держались на запоре и открывались только для пропуска караула. Чиновники и публика проходили в Банк со стороны канала. Внутри ограды, в глубине, боком к главному зданию, стоял дом караульного помещения, очень удобный и прекрасно оборудованный. Через маленький корридор, как раз против главных дверей, выходивших на караульную платформу, помещалась комната караульного начальника. В ней стоял письменный стол, на котором всегда лежала развернутая «постовая ведомость», против стола стул, а рядом со столом глубокое и удобное кожаное кресло. У противоположной стены кожаный диван с кожаной подушкой. Огибая комнату караульного начальника, корридор выходил в обширное солдатское караульное помещение, где стоял обеденный стол, лавки, у одной стены стойки для ружей, а у другой деревянные нары, на которых заступающие на посты имели право «отдыхать лежа». Еще дальше помещалась маленькая кухня для разогревания солдатской и офицерской пищи, а за ней комната банковского сторожа. Банковский сторож, лет 15 один и тот же, с рыжими бакенбардами, был старый солдат Московского полка и участник Турецкой войны, по фамилии Щедров. Он был большой резонер, с караульными солдатами обходился сурово — не дай Бог, если кто-нибудь плюнет на пол, — и до разговоров с ними вообще не снисходил. Зато любил поговорить с караульными начальниками. Излюбленной темой его [96] рассказов был генерал Гриппенберг, на Турецкой войне командир Московского полка, какой он был строгий, справедливый и как он заботился о солдатах. Между прочим, это был тот самый генерал Гриппенберг, родом финн, который на Японской войне командовал 2-ой армией, рассорился с Куропаткиным и, не дожидаясь позволения, самовольно уехал в Петербург. Излишне говорить, что этот поступок, в сущности дезертирство, сошел ему тогда с рук совершенно безнаказанно.

Из караульного помещения витая железная лесенка вела во второй этаж, в помещение для арестованных офицеров. Чаще всего помещение это пустовало, но случалось, что комната бывала занята и это всегда было довольно неприятно. Нужно сказать, что, к сожалению, не все арестованные офицеры умели держать себя корректно. Некоторые из них заявляли бессмысленные претензии, требовали, чтобы к ним пускали посетителей, обижались и нервничали. По гарнизонному уставу, караульный начальник, по заступлении, обязан был их «принимать по списку», т. к. все они фигурировали в постовой ведомости, и выслушивать их претензии. Эта процедура бывала особенно стеснительна, т. к. зачастую это бывали почтенные капитаны и ротмистры, лет на 15 старше безусых начальников караула. В этих случаях единственное спасение было «сухая официальность». Когда в карауле мне приходилось иметь дело с арестованными офицерами, я обыкновенно являлся в их помещение и «представлялся» каждому. На всякие претензии и просьбы неизменно отвечал: «Слушаюсь, г-н капитан. Разрешить это я не имею права, но я сейчас пришлю Вам бумаги и конверт. Извольте подать рапорт коменданту и я сейчас же перешлю его с посыльным». Сам разговаривать к ним я никогда не ходил и если офицеры эти являлись в комнату караульного начальника «поболтать», принимал их стоя и всячески им показывал, что там им не место. Находились и такие, которые «под честным офицерским словом» просили отпустить их «на часок повидаться с женой». На это приходилось делать каменное лицо и предлагать опять-таки снестись с комендантом.

По положению, раз днем караул поверял полковник, дежурный по караулам, и раз ночью — рунд. Так как ворота банка были постоянно заперты, то и тот и другой должны были оставлять свои экипажи на улице, а сами идти пешком по асфальтовой дорожке шагов полтораста до караульного помещения. От сторожа Банка, который днем и ночью стоял у ворот, был проведен электрический звонок прямо в комнату караульного начальника. Сторожа у ворот все были старые служаки и прекрасно знали свое дело. Покуда начальство еще только готовилось вылезать из экипажа, они нажимали спасительную кнопку и караульный начальник уже знал, что ему нужно было делать. Та же [97] процедура с предупредительной кнопкой имела место и тогда, когда поверять караул являлись комендантские адъютанты. Благодаря той же спасительной кнопке, ночью «отдыхать лежа» было также совершенно безопасно, разве уже караульный начальник попадался такой, какого никакими звонками не разбудишь.

Нельзя сказать, чтобы богатый Государственный Банк очень заботился о воинах, которые денно и нощно его охраняли. Кроме кипятка, ни солдаты, ни офицеры от Банка ничего не получали и даже чай в тюричках приходилось приносить в караул с собой. Обед и ужин солдатам привозили из рот, а офицерам в судках из Собрания.

Караул в Государственном Банке был маленький, кажется всего 6 постов. Считая по три человека на пост, плюс два разводящих, караульный унтер-офицер и посыльный, всего 22 чина и один офицер. Кроме часового у фронта, все посты были внутренние и одиночные, но где они были расположены, не имею понятия. По уставу караульный начальник из помещения караула отлучаться не мог. На случай тревоги, из Банка в караульное помещение были проведены особые тревожные звонки. По такому звонку караульный унтер-офицер должен был с шестью чинами стремглав нестись туда, откуда звонили, но таких случаев на моей памяти не было.

В карауле в Государственном Банке мне случалось бывать много раз и должен сказать, что в смысле безмятежного спокойствия караульных начальников, из всех караулов он был, пожалуй, самый приятный.

Недавно мне довелось прочесть книгу одного американского писателя, описывавшего свою жизнь в Лондоне и свое знакомство, с несколькими офицерами английской королевской гвардии. Один из этих офицеров раз пригласил американца к себе обедать, в 7 часов вечера, и дал номер дома, в самом коммерческом центре города, в «Сити», на улице «Ниток и Иголок». К назначенному часу американец отправился по адресу и первое время долго не мог понять, в чем дело. Данный номер оказался номером английского Государственного Банка. Он все-таки позвонил и вышедшему на звонок человеку объяснил, что его пригласил 1-го Королевского Гвардейского полка лейтенант Рессель, но что он все-таки думает, что ошибся адресом. К еще большему его удивлению оказалось, что никакой ошибки не произошло и его любезно проводили в... караульное помещение. Там в комнате караульного начальника был накрыт стол на два прибора, а сам караульный начальник, одетый в замшевую кофточку, радостно протянул гостю руку. Красный с золотым позументом мундир караульного начальника висел на спинке стула, а на другом стояла его высоченная и огромная меховая шапка. Никем не тревожимые, приятели очень вкусно пообедали — обед был от банка — и выпили вина. Часов в 10 вечера американец отправился [98] домой. Дело это происходило в 1908 году, т. е. как раз тогда, когда и мы ходили в наш русский Государственный Банк, но с тою разницею, что нам, русским гвардейцам, принимать гостей, да еще статских, в караульном помещении и в голову бы не могло прийти.

Приблизительно раз в 8 дней от нашего полка наряжался офицерский караул в Аничков дворец. Там здание караульного дома и караульная платформа помещалась как раз напротив главного подъезда дворца, а так как большие ворота всегда держались запертыми и около них постоянно стоял дворцовый служитель, а в будке у него имелась спасительная кнопка, то никаких неприятных неожиданностей, как и в Государственном Банке, караульному начальнику в Аничковом дворце опасаться не приходилось. Во дворце часто жила вдова Александра Третьего, императрица Мария Федоровна. Когда, очень редко, ей приходилось выезжать, караульных начальников заблаговременно предупреждали и на платформу выбегал караул. С караулом старушка никогда не здоровалась, а только ласково ему кивала и на этот кивок, если поспевали, мы полным голосом ей отвечали.

Во дворце помещение караула было прекрасное, а у караульного начальника роскошное, со всегда топившимся камином и с глубокими мягкими креслами. Чины получали по рублю караульных денег, а офицеры прекрасный завтрак и обед с дворцовой кухни. Кроме того им полагалось в день по бутылке столового вина, красного или белого, по выбору, а в большие праздники и царские дни еще по полбутылке шампанского. Караул в Аничковском дворце, если не такой спокойный, как в Банке, был все-таки очень приятный караул.

Значительно менее приятный караул был в Экспедиции Заготовления Государственных Бумаг. Экспедиция помещалась на Фонтанке, недалеко от Калинкина моста и охранять ее ходили поочередно Измайловцы, Егеря и мы. Дом Экспедиции был довольно мрачный и караульное помещение маленькое, низкое и темное. За комнатой караульного начальника помещалась комната арестованных офицеров и в ней всегда кто-нибудь сидел. В Экспедиции для наших офицеров, на общем мрачном фоне, был только один светлый луч. Директором там состоял бывший директор Технологического Института, весьма ученый профессор Н. И. Тавилдаров. Сын его Николай, участник Японской войны, был наш офицер. Когда в семье узнавали, что у них в доме стоит Семеновский караул, из профессорской квартиры караульному начальнику присылали первоклассный обед, с вином и с закусками.

В карауле в Комендантском Управлении (Садовая 3) мне пришлось быть всего один раз. При карауле этом всегда содержалось довольно много арестованных офицеров, больше чем при всех других караулах, но караульных начальников они не беспокоили. С ними, к [99] счастью, сносились комендантский штаб-офицер и адъютанты. Караул этот мне памятен только потому, что единственный раз за всю службу, там мне один неприятный адъютант записал в постовую ведомость какую-то пустяшную неисправность.

Самый беспокойный караул, в котором мне пришлось побывать, был офицерский караул в Красном Селе. На вторую половину июля и первые дни августа государь Николай II переселялся обыкновенно в свой маленький деревянный Красносельский дворец и оттуда выезжал на смотры, стрельбы, маневры, скачки и т. п. военные развлечения. В Красном же Селе, во время лагерного сбора, проживал грозный вел. кн. Николай Николаевич и командир Гвардейского корпуса. В маленький караульный дом, против дворца, поочередно все полки гвардии высылали офицерский караул, который ко дворцу, когда в нем жил царь, и к дому Н. Н. и командира, корпуса, выставлял парных почетных часовых. И вот в обыкновенное время еще не так, но во время царского присутствия, с раннего утра и до позднего вечера, мимо караульного помещения, по широкому шоссе главной Красносельской улицы, взад и вперед, верхом, в экипаже и в автомобилях, начинали летать генералы и полковники один другого важнее. И чуть не каждому из них по уставу на платформу полагалось вызывать караул. Хорошо было то, что почти никто из них на караул не обращал никакого внимания. А плохо то, что все они проезжали настолько быстро, что при нормальных условиях успеть проделать всю церемонию, как полагалось, не было никакой возможности. Но по счастью и в этом карауле имелась спасительная «сноровочка». Электрических звонков не было, но зато, за несколько домов справа и слева от караульного помещения, выставлялись «махальные» сторожа дворцового управления. Все высокое начальство они отлично знали в лицо и при появлении каждого подавали знак часовому у фронта, который незамедлительно ударял в колокол. Само собою разумеется, что в этот караул полки посылали людей расторопных, чаще всего из Учебной Команды, а часовыми у фронта, которым все время приходилось зорко смотреть по сторонам, ставили самых шустрых. Так как времени для выравнивания уже не было, на асфальтовой платформе проводили широкую черту мелом. К ней надо было подбегать. Сам караул, при раскрытых настежь широких стеклянных: дверях, с винтовками между колен, все время сидел на верхних ступеньках лестницы в полной готовности. Не успеет еще отзвучать колокол, как все опрометью бросались каждый на свое место. Через 10 секунд караул бывал уже выстроен и выравнен и караульный начальник весело командовал: «Шай, на кра-ул!» Помню раз, при проезде Николая Николаевича, мы так чисто и ловко все это проделали, что он не только с нами поздоровался, но и успел нам бросить: «Хорошо, молодцы!» [100]

Существовал еще один караул, куда изредка ходил наш полк. Это был «городок огнестрельных припасов» на Охте. Замечателен он был лишь тем, что идти туда нужно было целый час. К моему большому удовольствию, меня туда ни разу не назначали.

Очень легкий, но довольно скучный наряд было дежурство в Военных Госпиталях. В Семеновский госпиталь, помещавшийся за Семеновским сквером, против Царскосельского вокзала, назначали обыкновенно молодых офицеров 1-ой Гвардейской дивизии. Дежурному вменялось в обязанность пройти по всем палатам два раза днем и раз ночью, пробовать пищу и о всех замеченных неисправностях, кроме как в области чисто санитарной, доносить начальнику госпиталя, или лично, или рапортом. В одной комнате с офицером помещался и дежурный врач, обыкновенно тоже из молодых.

В этой самой дежурной комнате, лет за 50 до описываемого мною времени, состоялось первое знакомство двух великих русских композиторов. Один из них был тогда молодой военный врач Бородин, а другой юный подпоручик Преображенского полка Мусоргский.

Будучи сам человеком заурядным, должен к сожалению сказать, что никого из замечательных людей мне в госпитале увидать не посчастливилось.

Наш полковой собор

Наш собор был построен в царствование Николая I тем же академиком Тоном, который строил и Храм Христа Спасителя в Москве.

В первые годы революции обе церкви были разрушены, отчасти но мотивам политическим, отчасти же потому, что, как, утверждали знатоки, ни та ни другая не имела художественной ценности.

О художественной ценности судить не берусь. Возможно, что ее, действительно, не было. Но для нас, и офицеров и солдат, наш Собор представлял большую духовную ценность и то, что его срыли и сравняли с землей, всех нас, стариков, всех, кто его знал и в нем молился, больно ударило по сердцу. Это была одна из жестокостей революции, которые, как говорят, увы, без жестокостей не совершаются.

Постараюсь описать наш собор, как его помню.

Стоял он на Загородном проспекте, почти против Автомобильного переулка. Главный вход был со стороны Семеновского сквера, а к боковым дверям вели широкие ступени, подымавшиеся прямо с тротуара Загородного.

Местоположение Собора было не очень выигрышное. Выходя боковым фасадом на улицу в густо застроенной части города, снаружи он [101] не производил большого впечатления, но зато внутри он был очень хорош. При входе особенно поражала его высота и стройность его размеров. Огромный средний купол покоился на четырех массивных колоннах, деливших церковь на обширную центральную часть и две боковых. На задних колоннах, на стороне, обращенной к алтарю, на высоте человеческого роста, висели старые полковые знамена, начиная с времен Петра.

С правой стороны, считая от входа, за бронзовой решеткой у амвона, стояли знамена 2-го, 3-го 4-го батальонов и наш галерный флаг.

В память военных подвигов, совершенных Преображенцами и Семеновцами на море, в 1908 году нашим двум полкам было дано по лодке, «Петровские боты», каждая лодка вместимостью на 30 человек при 8 гребцах. Команда на этих ботах была из 3 и 9 роты и из тех же рот офицеры. В обыкновенное время командир 3-ей роты и младший офицер 9-ой носили на погонах петровские золотые вензеля. А когда «выходили в море», что случалось один раз в году, весной, при открытии навигации, гребцы были одеты матросами. На корме развевался «галерный флаг», обыкновенный белый с синим крестом, «андреевский», которому отдавались почести, полагающиеся знаменам. Поэтому и в Соборе он висел вместе со знаменами.

В двух колоннах, в особых ковчегах, за решеткой и под стеклом хранились золотые жезлы Семеновцев фельдмаршалов: вел. кн. Николая Николаевича (старшего) и князя П. М. Волконского. Фельдмаршалы эти были не так, чтоб уж очень боевые. Николай Николаевич, правда, командовал нашими войсками в Турецкую войну 1877–78 года. Князь же Волконский никогда ни в каких боях участия не принимал, даже в молодых годах, всю свою жизнь состоя при Александре I, сначала в свите, а потом министром двора. Но были у нас в полку и боевые фельдмаршалы: Суворов-Рымникский и Дибич-Забалканский. Их фельдмаршальские жезлы хранились, к сожалению, в других местах.

Снаружи, рядом с папертью, был ход в нижнюю церковь, где стоял деревянный, разборный, писанный масляными красками, иконостас, служивший когда-то для походной церкви Александра I и побывавший с ним и под Аустерлицем и в Париже. До 1905 года нижняя церковь была необорудована и богослужений там не совершалось. В 1905 году в нижней церкви были похоронены тела трех чинов, убитых в Москве, и через несколько месяцев там же тело генерала Мина, убитого З. Коноплянниковой на Петергофском вокзале.

Особенное значение церковь получила с тех пор, когда, с началом первой германской войны, в ней стали хоронить наших убитых офицеров. Все тела, которые удавалось вынести, в цинковых гробах, сделанных из патронных ящиков, привозились в Петербург и замуровывались [102] в бетонные саркофаги, которые располагались во всю ширину церкви, рядами. К 1917 году ими была занята почти вся нижняя церковь. Было их не меньше сорока. После войны предполагалось соорудить под церковью склеп усыпальницу, но... «Бог судил иначе»...

В то время, которое я описываю (1906–1913) полковой собор стоял еще крепко и казался навеки нерушимым. Благодаря обилию богатых прихожан, купцов из Апраксина рынка и Гороховой, щедрых на украшение храма и благотворительность, — среди других военных церквей он занимал исключительно счастливое положение. Полк давал причт, один из лучших в Петербурге церковных хоров, несколько сторожей и, в случае нужды, любое количество рабочих рук для чистки, поправок, починок и т. д.

Приход, с своей стороны, не только не жалел денег на храм и на всех, кто его обслуживал, но содержал богадельню, детский приют, ночлежный дом и даровую столовую, оказывая, кроме того, многим неимущим прихода помощь — и натурой, и деньгами.

Свадьбы, похороны и всякие требы для бедных, разумеется, совершались бесплатно. Всей церковной и благотворительной частью ведал причт собора, под общим наблюдением ктитора и старосты. Ктитором, так сказать представителем от полка, долгие годы состоял полковник Андрей Ал. Швецов, человек хозяйственный, богомольный, весьма добрый и с немалыми связями. А старостой, выборным от прихода, — И. И. Синебрюхов, апраксинский купец и большой миллионер. А так как ладили они между собою хорошо, то можно себе представить, какую силу представляла собою такая пара.

Со старостой Синебрюховым случился раз такой случай. В один из очередных ремонтов собора, Синебрюхов, человек вообще тароватый, показал раз совершенно необыкновенную широту, отвалив на какие-то нужды тысяч десять рублей серебром. Ктитор, который его на это подзуживал, решил, что за такие щедроты старика нужно почтить и устроить в его честь в Собрании обед.

Обед устроили, с отличной закуской, с тостами, все честь честью. Все же делать из этого обеда, который должен был носить скорее официальный характер, «загул» никто не предполагал. Выпили водки, вина, по два, по три бокала шампанского и довольно... Но оказалось, что вопрос решили без главного действующего лица. И. И. Синебрюхов кончать так скромно не собирался. Выпив винца, он вошел во вкус.

— Очень мне нравится у вас это шипучее... А можно еще!?

— Конечно, можно, Иван Иваныч, сейчас подадут.

— Нет, вы мне уж позвольте, теперь я распоряжусь... Эй, молодец! Подай-ка сюда две дюжины! [103]

Подошел старый Литовёт и с недоумением посмотрел на старшего офицера. Таких заказов ему принимать еще не приходилось. Офицер ему мигнул, что, мол, можно, и через 10 минут вино появилось. А потом еще и еще... Синебрюхов вошел в азарт и все требовал и требовал... А ему все подавали и подавали...

Наконец, уже очень поздно, так под утро, И. И. неуверенно поднялся на ноги, подозвал Литовёта и развернул свой трехстворчатый бумажник.

— Ну, говори, любезный, сколько с меня следует!

Литовёт молчит. А сидевший с Синебрюховым рядом полковник тоже встал и говорит ему:

— Иван Иваныч, спрячьте Ваш бумажник. Вы наш гость, а гости у нас не платят...

Тот так и сел.

— Как не платят, да я тут всем распоряжался, всем командовал, все заказывал... А Вы мне платить не даете... Да как же Вы можете меня так конфузить?!

А ему в ответ: — Извините, нам очень неприятно и мы Вас очень уважаем, но менять для Вас двухсотлетние порядки мы не станем...

— Так что мне теперь делать? Ну, а молодцов Ваших, что подавали нам, можно поблагодарить?

— Это, конечно, можно.

Опять был позван Литовёт и из трехстворчатого бумажника ему самому и на всю братью собранских служащих было вручено две радужных бумажки, иными словами двести рублей, сумма по тем временам немалая, больше чем два месячных жалованья младшего офицера.

Тут же, не выходя из комнаты, И. И. всех присутствующих пригласил на следующее воскресенье к себе ужинать. И что это был за ужин... Вспоминая сейчас даже не верится, чтобы в пище и питье люди могли устраивать такие неистовства. Свежая икра в серебряных ведрах, лангусты величиною с большую тарелку, седло дикой козы, самые дорогие французские вина, цветы из Ниццы... А уж шампанского, хоть, залейся. На ужин было приглашено и наше духовенство. Все веселились и особенно протодьякон, который в конце ужина провозгласил хозяину многолетие такой густоты, что люстра дрожала...

Кстати о нашем духовенстве.

В соответствии с приходом и причт был большой: три священника, три дьякона, несколько псаломщиков, много сторожей к старший над ними, правая рука ктитора, с 13-го года полковой знамещик, подпрапорщик Рафаил Ал. Чтецов, с бородой до половины груди и с крестами и медалями с левого плеча, до правого.

Собор был открыт с раннего утра и до позднего вечера и за свечным [104] ящиком постоянно стоял Чтецов. Домой он уходил, кажется, только обедать и спать.

Настоятелем Собора в мое время был протоиерей о. Александр Алексеев, проведший с полком всю войну. На походе он, в зависимости от сезона, или в сером армяке и меховой шапке, или в соломенной шляпе, ехал верхом на смирной толстой серой лошадке и со своим чисто русским широким лицом и окладистой седой бородой, был похож больше на зажиточного мельника, чем на духовное лицо. Человек он был добрый, но без всякой сладости и обращения был скорее сурового. Красноречием не отличался и слова любил простые и внушительные. На войне во время проповедей он громил солдат, да и «господ офицеров» за леность и нерадение к церковным службам, угрожающе размахивая крестом.

До сих пор не могу забыть одно его обращение к духовным чадам. Обращение это было так удачно и столь уместно, что в этот раз вне всякого сомнения дошло, куда нужно.

Новый 1915 год наш Полк встречал на отдыхе в посаде Гощин, под Варшавой. К 12 часам ночи, в лучшем доме местечка, в училище, отведенном под офицерское собрание, был приготовлен ужин, а перед ужином, по православному обычаю, должен был состояться новогодний молебен. Перед началом молебна о. Александр посмотрел на нас сурово и самым простым языком сказал приблизительно следующее:

«Дорогие братия, все люди ходят под Богом, а на войне особенно. Вот вы все, пять месяцев тому назад, вышли из нашего родного города на войну. Все вы были тогда сильны и здоровы. И сколько из вас за. этот короткий срок превратилось в беспомощных инвалидов, и скольких из вас Господь Бог уже призвал к Себе... А война еще только началась... Нам неизвестно, кого из вас, из здесь предстоящих и молящихся, призовет Он к себе в этом году. Но можно сказать с уверенностью, что многие из вас будущего 1916 года на этой земле не увидят... Даже тех из вас, которые останутся живы, и тех ждут раны и болезни, тяжелые труды и тяжелые испытания... Помолитесь же от всего сердца Господу Богу, чтобы послал Он вам силы переносить эти тяготы спокойно и безропотно, как должно православному христианину. А тем, кого позовет Господь Бог к Себе, пусть подаст Он добрый ответ на страшном Своем судилище... Аминь!»

Слово было короче воробьиного носа, но сказано оно было столь внушительно и так кстати, что все мы, и верующие и маловерующие, в этот раз молились по-настоящему, истово и от всего сердца.

Солдаты о. Александра откровенно побаивались, а офицеры относились к нему с почтением. Единственное исключение составляли молодые доктора, которые на походе изо дня в день, ночуя с ним в одной [105] халупе, наглели до того, что крали и поедали за утренним кофе просфоры, которые собственноручно пек настоятель для совершения литургии.

В атаки впереди солдат о. Александр не ходил, да вряд ли это было и нужно, но для напутствия умирающих появлялся всюду, где это требовалось. Во время боев, в эпитрахили, с крестом и с запасными дарами, он находился обыкновенно на ближайшем к сражению перевязочном пункте, не отставая от докторов, к которым, несмотря на их проделки, он чувствовал определенную слабость.

Вторым священником был о. Иоанн Философов. В противоположность настоятелю, он был человек светский, знал иностранные языки, имел хорошую библиотеку и очень недурно говорил. При красивой и представительной наружности, он обладал удивительно приятным и музыкальным голосом. Служил он прекрасно. Незадолго до конца войны он был переведен настоятелем в Никольский Морской собор.

Третьим священником был о. Иоанн Егоров. Человек молодой и горячий, магистрант Петербургской академии, совершенно исключительный проповедник, он был пастырем новой формации, в стиле известного в свое время о. Григория Петрова.

Когда наша третья маршевая рота, с Дивовым и со мной, в середине ноября 14 года выезжала на пополнение действующего полка, ранним утром, перед самой посадкой в вагоны, мы все триста человек, строем и с винтовками пошли в собор, принять от него последнее благословение. Помню, что всю раннюю обедню в церкви стояли с винтовками. С винтовками в руках и причащались Святых Тайн. Перед причастием о. Иоанн устроил нам всем общую громкую исповедь. Провел он ее так, что почти все мы вышли из церкви с омытой душой и со слезами на глазах.

Как большинство русских интеллигентов, февральскую революцию о. Иоанн принял всерьез и очень ей обрадовался. А тут подоспели страстная неделя и Пасха. По традиции в страстную пятницу вынос плащаницы совершался всегда с большой торжественностью. В мирное время на вынос обязательно являлся командир полка и все офицеры в мундирах. Он же и выносил плащаницу из алтаря, вместе с тремя полковниками по старшинству. На Пасху 17-го года полк был на войне, но все церемонии производились по старому, только в сокращенном виде. Вместо командира полка плащаницу выносил полковник командир Запасного батальона, вместо полковников ассистировали ему капитаны, командиры рот, вместо всех офицеров явились больные и раненые, лечившиеся в Петербурге. В этом качестве явился и я с палочкой и устроился со стулом около средней колонны. И тут пришлось мне увидеть и услышать страшную сцену, которую я никогда не забуду. [106] Если существует в мире чорт, он в эту минуту в нашем соборе был и весело смеялся.

Когда плащаницу вынесли и уложили, а певчие кончили петь, о. Иоанн Егоров поднялся на помост плащаницы и начал говорить проповедь. К сожалению начал он говорить не церковную проповедь мира и любви, а политическую речь, где были «гнет самодержавия» и «страдания народа» и «солнце свободы» и «упавшие цепи», одним словом все, что тогда полагалось. Но полагалось в других местах, а не рядом с плащаницей. Помню, всем нам стало не по себе. Зачем он так говорит в церкви и в такую минуту? И вдруг слышим с середины церкви дикий, истерический женский вопль: «Врешь ты все, мерзавец!» А затем отчаянные рыдания. Какая-то просто одетая молодая женщина посреди церкви билась в истерике. Произошло замешательство. К женщине бросились, взяли ее под руки, принесли воды, посадили. Она еще что-то кричала... О. Иоанн побледнел, скомкал конец проповеди и второпях закончил всю службу. Потом мы узнали, что женщина эта была вдова городового, которого всего полтора месяца назад толпа схватила на его посту, убила и спустила в прорубь под лед. В этот день, с двумя малыми детьми, бедная женщина в первый раз пришла в церковь помолиться перед плащаницей.

Надо отдать справедливость о. Иоанну, он был человек смелый и убеждений твердых. С еще большим жаром, чем он громил с амвона власть павшую, он, после октября, не побоялся громить власть пришедшую и принял венец мученический в подвалах Зиновьевской Чека.

Бесспорно самой красочной фигурой нашего причта был протодиакон Николай Васильевич Крестовский. Огромного роста и соответственного сложения, с черной бородкой и гривой вьющихся волос, всегда веселый, с громоподобным голосом, он был любимцем полка и всего Введенского прихода. Выпить он мог — море, каковое обстоятельство не могло, разумеется, не способствовать его широкой популярности. Он был не только добродушен, как большинство людей его сложения, но очень сострадателен и активно добр. Ночлежный дом, столовая и оказание всякой помощи — находились в его непосредственном ведении, и не бывало церковной службы, чтобы, при выходе, его не ожидало несколько скудно одетых личностей. Приходская голытьба стояла за него горой. Когда его произвели в протодиаконы, он был этим очень горд и на обращение «о. Диакон» отзываться перестал. Рассказывали, что какая-то старуха раз после службы долго плелась за ним по церкви, взывая: «о. диакон! о. диакон!» Тот никакого внимания. Наконец, на пятый раз, Николай Васильевич наклонил голову и бархатной октавой в нижнем «до» пустил: «прото!» Та опять не понимает: «о. диакон!» — «Прото»... Наконец, старуху осенило: «О. протодиакон!» [107] — «То-то!» — отозвался он на два тона ниже и остановился.

Единственным, кажется, тернием в жизни Крестовского был его сын, отъявленный социалист и бунтарь. Он периодически где-нибудь сидел или куда-нибудь высылался, и командир полка и ктитор, по просьбам отца, неустанно за него хлопотали.

Вторым диаконом одно время был о. Иван Нюхин, из казаков. У него был голос, бас, большой красоты и силы. Какой-то благотворитель из прихожан посоветовал ему учиться пению и обещал денежную помощь. Нюхин снял сан и уехал в Италию. Через два года он выступал на Мариинской сцене в «Демоне», под фамилией Павлова. Но большого имени, сколько помнится, он себе не сделал.

Одно из многих достоинств нашего причта было то, что все они всегда, при полной церкви и при пустой, служили одинаково — истово и благолепно. Бывало часов в 6 утра возвращаешься домой в офицерский флигель, с какого-нибудь бала. На улицах пусто. Дворники скребут тротуары. Ночной извозчик сонно цокает и сонно помахивает концами возжей. Но спешить некуда. Ложиться спать все равно поздно. В 8 часов нужно быть на занятиях. Проезжая мимо собора, велишь остановиться и зайдешь в церковь лоб перекрестить. Собор почти темный. В притворе двое нищих, за свечным ящиком Чтецов, а перед приделом, где служат, трое старух и какой-нибудь мастеровой. В огромном пустом храме голоса разносятся гулко и отчетливо. Идет ранняя обедня. Служат дежурный священник, дьякон и поют двое певчих. Но и возглашают и поют и читают — так же истово и торжественно, как если бы служили при полном народа храме в один из двунадесятых праздников.

Канун полкового праздника в Петербурге

(В те годы, когда полк в Царское Село не выходил).

В день Введения во Храм Пресвятой Богородицы, 21 ноября (ст. ст.) Семеновский полк праздновал свой полковой праздник. В этот же день справлял свой престольный праздник полковой собор.

Уже с утра 20-го праздничное оживление чувствовалось даже на соседних улицах. Извозчики перед подъездом Собрания сильно увеличивались в числе, поздравляли офицеров с «наступающим» и на два дня повышали свои притязания, по крайней мере на двугривенный.

В приюте и в приходской столовой шла раздача пожертвованной купцами бакалеи и мануфактуры. Все, кто просил, что-нибудь да получали. И можно с уверенностью сказать, что если в этот и на [108] следующий день пьяных в приходе было не мало, то голодных не было вовсе.

В соборе сторожа и командированные на помощь солдаты наводили последний блеск и чистоту, натягивали ковры, готовили самое нарядное облачение и проверяли свет.

В этот день в казармах занятий не производилось. Фельдфебеля в своих помещениях готовились к приему гостей. Солдаты командами и по-одиночке густо шли в баню, в полковую и на Казачий, брились, стриглись, чистились и в самое неурочное время пили чай с ситным и с баранками. Дисцплина заметно слабела, ибо все начальство было занято своими делами.

В офицерском собрании усиленно звонил телефон. Председатель Распорядительного комитета (главный вершитель всех дел Собрания — выбирался из старших офицеров) и хозяин Собрания (должность второстепенная, выбирался часто из молодежи), — усиленно готовились к ужину-монстр в самый день праздника, — торжество по своим размерам, великолепию и продолжительности заслуживающее специального описания.

Буфетчик латыш А. И. Люман развивал оживленную деятельность. Собранские вестовые, под предводительством Литовёта (старый вольнонаемный лакей) перетирали парадную посуду, хрусталь, начищали многопудовое собранское серебро. В этот день завтрак, и обед готовились и подавались наспех. Все больше «антрекоты» и «омлеты-офицзерб».

У офицеров тоже было не мало хлопот. Когда я вышел в полк (в 1905 году) кителя существовали только белые и носились летом в лагерях. Зимой на занятиях и вне занятий, офицеры носили сюртуки, а на дежурстве, в караулах и во всех парадных случаях мундиры. Чтобы ходить чисто и опрятно, нужно было иметь не меньше 3 сюртуков и 3 мундиров, которые, но причине золотого шитья на воротнике и рукавах, особенно скоро изнашивались. Большинство подгоняло шитье новых мундиров именно к полковому празднику, и зачастую последняя примерка назначалась чуть ли не в последнюю минуту.

Были среди офицеров люди аккуратные, чаще всего немецкого происхождения, у которых всегда все было приготовлено заранее, и мундиры и сюртуки и все прочее висело и лежало в шкафах и комодах «по срокам». Но было не мало и таких, которые вспоминали о необходимости купить новые погоны, шарф или портупею только тогда, когда их нужно было надевать, и тогда денщики летели за ними к Пивоварову, Скосыреву, Фокину или в Гвардейское Экономическое Общество.

Форма одежды на всенощную под полковой праздник полагалась [109] «обыкновенная». Еще Куприн писал, что форма эта, несмотря на название, была не очень обыкновенная и носилась сравнительно редко. При обмундировании времен Александра III и первой половины царствования Николая II, форма эта состояла из мундира с погонами и с цветным поясом при орденах, в Петровской бригаде при нагрудном знаке, с барашковой шапкой, при шароварах и высоких сапогах. По введении Александровской формы (мундиры с пуговицами и лацканами) многие находили, что она гораздо красивее и элегантнее старой. Но и старые, с косым бортом, гвардейские мундиры, со своим чисто русским покроем, были тоже очень хороши. Главное их достоинство было то, что они шли ко всем фигурам и сложениям. Они были хороши и на стройном поручике и на дородном полковнике.

Ровно в 6 часов вечера раздавался первый удар соборного колокола, но уже к этому времени войти в храм было не легко. В седьмом часу церковь была полна до отказа и протиснуться внутрь с главного входа было уже немыслимо. Толпа стояла плечом к плечу, так что нельзя было перекреститься. Солдат в церкви было по наряду от каждой роты и команды, т. к. всех, плюс прихожане — вместить было нельзя. Сплошной стеной стояли прихожане и «народ». Особо почетные лица пропускались в алтарь, или теснились у свечного ящика, где стояли и ктитор и староста.

Все паникадила и свечи были зажжены. В куполе были открыты окна. Но несмотря на это, от дыхания над толпой стоял пар, и люди и предметы различались как в тумане. Изредка толпа колыхалась, как волна, напирала на стоявший перед офицерской загородкой живой забор великанов солдат, слышался сдержанный гул, как вздох... Солдаты хватались за руки, отваливались назад и через минуту толпа снова откатывалась и снова становилось тихо. От времени до времени выводили и выносили «сомлевших», чаще женщин, иногда и мужчин. Они садились на ступеньки на снежок на паперти и, придя в себя, шли назад в церковь. Православные люди по большим праздникам любили долгие службы. Всенощная длилась больше трех часов. Читали и пели все, что полагалось под престольный праздник, все целиком, без единого выпуска и сокращения.

И служба, шла медленно и торжественно. Служил Протопресвитер Военного и Морского духовенства. Я помню еще тучного старика Желобовского, затем Голубева, б. главного священника Манчжурской армии, друга Куропаткина, и, наконец, о. Георгия Шавельского.

Много лет спустя, в эмиграции, живя в Софии, мы часто с ним вспоминали всенощные под Введение, и он не раз мне говорил, что сам он редко испытывал такое молитвенное настроение и такой душевный подъем, как тогда, когда служил в этот день в нашем полковом соборе. [110]

Сослужило с Протопресвитером не менее шести-восьми священников, и из них, кроме причта и гостей — старые Семеновцы, принявшие священство. Всегда служил о. Вениаминов, священник, церкви Аничковского дворца. Иногда приезжал и служил архимандрит Амвросий (капитан Тидебель), впоследствии настоятель храма Российской миссии в Тегеране. Кроме протодиакона Крестовского, служило еще три или четыре дьякона.

Престол, жертвенник, все аналои, столик, на котором совершалась лития, и все священно — и церковно-служители, начиная с Протопресвитера и до псаломщика, все и все были одеты в особенное полковое облачение, золотой парчи, с вытканными по ней колосьями (полковым шитьем) вперемежку с синими васильками. Облачение это — большого богатства и красоты чуть не на 20 человек, было в свое время специально заказано и пожертвовано в полковую церковь г-жей Новинской, в память сына, молодого офицера, умершего от чахотки. Вынималось и одевалось оно только раз в год, на полковой праздник.

Служба идет медленно и торжественно. Поет полный полковой хор в 60 человек, хор удивительный по стройности и тонкому вкусу в исполнении. Управляет регент Алексеев. Уже не в первый раз несется громкий и радостный, как пасхальный, напев тропаря Введению: «Днесь благоволения Божия предображение и человеков спасения проповедаше. В храме Божием ясна Дева является и Христа всем предвозвещает»... И в ответ, в тон последней ноте хора, с середины церкви, без всякого усилия наполняя ее всю, раздается могучая, бархатная октава Протодиакона: «И о сподобитеся на...ам слышания Святого Ева...ангелия...»

В этот вечер проникнуть в собор после начала всенощной с главного входа было немыслимо. А потому снисходя к слабости г. г. офицеров и щадя их новые мундиры, с правой стороны церкви оставлялось для них свободное место, шагов в 12 длины и шагов в 8 ширины, отгороженное с двух сторон переносной деревянной решеткой. Вход за загородку открывался из боковых дверей, с Загородного проспекта. При входе, в вестибюле, между наружными и внутренними дверями, ставились вешалки и наряжались вестовые для снятия офицерских шинелей.

Ко всенощной офицеры собирались не спеша. До освящения хлебов загородка была почти пуста, только у задней решетки, почти вплотную к ней, стоял ряд бывших фельдфебелей и унтер-офицеров, превратившихся в околодочных, курьеров, швейцаров в министерствах и прочих тому подобных столпов прежних времен. Все это были люди крепкие, основательные и представительные собой. На формах, длиннополых сюртуках и пиджаках у всех на левой стороне полковой знак. При [111] входе особенно знакомых офицеров, то один, то другой из них, расплывался в широкую улыбку, раздавалось тихое, но отчетливое: «Здравия желаю, Ваше Высокоблагородие!» за чем следовали поцелуи и взаимные поздравления. Немного впереди с офицерами стояли старые Семеновцы. Приезжал маленький и тоненький П. П. Дирин, Н. П. Галахов, С. И. Гаевский, П. И. Лебедев, Истомин и многие другие. Приезжали Семеновцы, состоявшие при большом и малых дворах, офицеры Генерального Штаба и те из ушедших в запас, которые съезжались на полковой праздник со всех концов России. Тут же были жены офицеров в закрытых вечерних платьях.

К освящению хлебов за загородкой становилось тесно, но еще задолго до окончания службы некоторые офицеры потихоньку исчезали и, накинув шинели и перейдя улицу, накапливались в Собрании. Там уже был приготовлен чай и закуска. И многие старые друзья, целый год отделенные друг от друга жизнью и расстояниями, пользовались этим тихим и уютным временем, чтобы поговорить по душам, зная, что на другой день, в толпе и многолюдстве сделать это будет уже труднее.

Ротный праздник в 9-й роте

Каждая по настоящему спаянная воинская часть, живущая своей жизнью, есть в сущности живой организм и каждый такой организм имеет свою физиономию. Все 16 рот в полку комплектовались одинаково, носили одну форму, жили в одинаковых условиях ели одну пищу и проходили одинаковый курс обучения. И несмотря на это, если хорошенько присмотреться каждая из этих 16 единиц чем-то отличалась одна от другой. Отличия эти обуславливались несколькими факторами. Во-первых, и превыше всего, личность начальника. Затем личности фельдфебеля, по новому старшины, и командного состава и, наконец, что-то невесомое, но очень реальное, тот дух, который оставался от старого, та сила инерции, которою люди, сами того не замечая, продолжали жить и иногда жили довольно долго. На моей памяти одна из наших рот, которой много лет командовал волевой, серьезный и во всех отношениях образцовый офицер, после его ухода попала в руки пустого и легкомысленного человека, два года, спустя рукава, отбывавшего номер и занимавшегося своими собственными делами, ничего общего с военной службой не имевшими. На войну эту роту вывел третий командир, лично храбрый, но не умный и слабовольный. И вот, несмотря на четыре года под командой неудачных командиров, полученный этою ротою заряд был настолько силен, что в смысле твердости и [112] боевой надежности, до самого конца она была одной из лучших в полку. Совершенно естественно, что те роты, которые пользовались хорошей славой в мирное время, оказались хороши и на войне, и это несмотря на часто менявшихся командиров и фельдфебелей и четыре раза за войну переменившийся полковой состав.

В нашем 1-м батальоне до войны пользовались исключительно хорошей репутацией роты 2-я и 4-я. Второй ротой восемь лет командовал А. С. Пронин, человек серьезный, хозяйственный и хороший строевик. Фельдфебелем у него был старый Чичигин, который за несколько лет до войны ушел на Главный Почтамт начальником военной охраны, где хорошо платили и куда он понемножку перетащил много запасных солдат своей роты. Стрельбою Пронин никогда особенно не увлекался, но почему-то вторая рота всегда стреляла отлично и нередко забирала полковые призы. Четвертой ротой, почти так же долго командовал капитан Н. М. Лялин. Он был убежденный холостяк, имел исключительные хозяйственные способности и был прекрасный организатор. Человек методический и волевой, нервов он не имел и рассердить его не было никакой возможности. Бывают люди буйно-напористые, Н. М. был тихо-напористый и шел вперед, как паровой каток, медленно, спокойно и неукоснительно. Как истинный властолюбец, старых опытных фельдфебелей он не держал, а держал молодежь своей выучки, которые преданно смотрели ему в глаза и своего мнения не имели. 4-ая рота ходила у него по струнке.

Как я уже писал, на разбивках в гвардейском корпусе новобранцы распределялись по типу. То же самое соблюдалось и в полках. В головные роты батальонов, в 1-ую, шефскую роту, носившую наименование «роты Его Величества», в 5-ую, 9-ую и 13-ую давали всегда люден высоких и видных. В этом отношении хуже всего обстояло с Е. В. ротой, куда шли исключительно великаны. Среди них нередко попадались красавцы и богатыри, но не мало было там и «макарон», длинных белесых полячков, из губерний Калишской, Ломжинской и Петроковской, выросших на картошке и никогда мяса дома не видавших. На хороших солдатских харчах, при двух мясных порциях п при 3 фунтах хлеба в день, ко второму году службы, большинство из них отъедались, выравнивались и становились молодцами хоть куда.

Единственная рота в полку, где по традиции солдаты носили подстриженные бородки, была 5-ая рота. Когда я с нею познакомился, ею командовал штабс-капитан Борис Семенович Пронин, т. п. «Боба Пронин», младший брат командира 2-ой роты. При недурных хозяйственных способностях, строем «Боба» не увлекался, а любил вкусно покушать, в меру выпить, выкурить хорошую сигару и сыграть в бридж. В [113] отношениях с людьми он был совершенный «джентльмен» и, за исключением некоторой ленцы и барства, других недостатков не имел. Солдаты его любили, а офицеры неизменно выбирали в «распорядительный комитет» и в «суд чести». И даже то обстоятельство, что всю войну «Боба» провел в «начальниках хозяйственной части», должность, которую он исправлял отлично, во мнении офицеров ему не повредило. Под мягкой и либеральной командой Бобы Пронина, 5-ая рота ничем не блистала, но все же оставалась крепкой и надежной ротой и такою была и на войне.

Одна из лучших рот в Полку была 6-ая. Много лет ее воспитывал швед Левстрем, человек твердый и великолепный стрелок. При нем на стрелковом поприще 6-ая рота постоянно соперничала со 2-ой. Когда Левстрем, перед производством в полковники, сдал роту, ее принял А. А. Свешников, тоже отличный стрелок. Судьба его была самая необычайная. На войну он вышел «младшим штаб-офицером». Всякую «ученую» войну он презирал и даже карты читал плохо. Девизом его было: «вперед, без страха и сомненья...» Не было ничего удивительного, что при таком девизе он заработал Георгиевский крест, но довольно удивительно было то, что он остался жив, и что из пяти полученных им в разное время ран, ни одной не было очень серьезной. Когда началась революция, он «ушел в частную жизнь» и превратился в рабочего на каких-то земляных работах. И вот этого человека, которого в течение 4 лет не сумели убить австрийские и немецкие пули, в 1918 году, где-то около Любани, задавило на смерть вагонеткой.

На войну славную 6-ую роту вывел Веселаго, и как все, что этот человек делал, он командовал ею умно и талантливо. В первый период войны фельдфебелем в 6-ой роте был большой молодец подпрапорщик Матвеенко. 7-ая рота, хотя ею долго командовал хороший стрелок, и выдающийся спортсмен Лоде, ничем особенным не выделялась, но зато 8-ая была худшая рота в полку. Лет 7 ею командовал, или, вернее, над ней «шефствовал», капитан Семен Ив. Назимов, личность во многих отношениях анекдотическая. Человек богатый и с большими связями в чиновном и в придворном мире, приятель знаменитого очковтирателя генерала Воейкова и Нововременского журналиста Меньшикова, он занимался правой политикой, биржевой игрой, устройством делишек своей многочисленной родни, одним словом, всем, чем угодно, только не своим прямым офицерским делом. Он мог легко устроить человеку получение ордена, место с приличным складом, или придворное звание. Нужных ему людей он обхаживал весьма ловко. Тех, кто любил поесть, он возил по лучшим ресторанам. Тем, кто был непрочь выпить, он устраивал гомерические кутежи [114] у цыган, или накачивал их шампанским в Собраньи, при чем сам напивался в первую голову. Для настоящего двигателя закулисных пружин в большом масштабе он был слишком глуп, но при деньгах и некоторой доле хитрости, обделывать маленькие дела ему обыкновенно удавалось. В полку его всерьез не принимали, но так как был он человек скорее добрый, когда нужно было кого-нибудь устроить, офицеры и солдаты обращались к нему, и все всегда устраивалось к общему удовольствию. На войну Семен Назимов вышел полковником без определенных занятий и первое время болтался при полковом штабе. Вскоре он исчез и мы о нем больше не слыхали. Надо думать, что он растворился в бесчисленной массе тыловых штаб-офицеров. На войне несчастная 8-ая рота, которая носила громкое имя «Суворовской», т. к. когда-то в 8-ой роте фельдмаршал начал службу, переменила несколько командиров, один другого неудачнее, и среди других рот, в смысле боевой надежности, пользовалась самой плохой репутацией.

В 4-м батальоне были хороши 13-ая и 16-ая роты. Первую на войну вывел Степан Гончаров, а другую Поливанов. Но должен сказать, что об этом батальоне у меня всегда было смутное понятие. Зато 3-ий батальон я знал хорошо, т. к. начал службу в 9-ой роте, а на войне командовал 12-ой. Все роты этого батальона были, пожалуй, одинаково хороши и в хороших руках могли показать, и показывали на войне высокий класс.

Когда в конце мая 1905 года, после отпуска, я явился на службу в полк, меня назначили младшим офицером в 9-ую роту, которой командовал тогда капитан Андрей Александрович Швецов. Он был состоятельный человек. И он и его жена любили театры, рестораны и светскую жизнь, но все это нисколько не мешало ему быть хорошим и исполнительным офицером. Стрельбой и строем он не слишком увлекался, но был прекрасный хозяин, знал людей и рота у него была в порядке. Фельдфебелем у него был старый Филипцов, тоже больше «хозяйственник», чем «строевик». Бывало по целым часам, зимой в канцелярии, а летом в деревянном балаганчике, где жил ротный писарь, ротный командир и фельдфебель вели бесконечные разговоры и главным образом на хозяйственные темы. Кажется в 1916 году А. А. Швецов был произведен в генералы и получил в командование Л. Гв. Гренадерский полк. С полком он достойно воевал, офицерами был уважаем и в его рядах был тяжело ранен.

Свежему человеку может показаться странным, почему я так много говорю о «хозяйстве» и о «хозяйственных» офицерах. Казалось бы, в такой маленькой единице, как рота, какое уж там может быть хозяйство? И тем не менее хозяйство у нас в ротах существовало и [115] довольно сложное. Роты вели хозяйство двух родов. Одно ротное по довольствию, где все определялось раскладкой, установленными ценами и где все контролировалось хозяйственным отделением полковой канцелярии. Это было хозяйство официальное, где все было налицо, и все на учете. Но параллельно с ним существовало и другое хозяйство, ротное, «артельное», где ротный командир был полный хозяин и куда, по возможности, полку совать нос он не давал. В полках искони существовали «вольные работы». За Московской заставой нашему полку принадлежало несколько десятков гектаров отличной огородной земли. Земля эта сдавалась в аренду вольным огородникам, с тем условием, что работать на них должны были исключительно наши солдаты и за условленную плату, обыкновенно рубль в день. Этот рубль делился пополам: полтинник работнику и полтинник в ротную артель, в так называемые ротные «негласные суммы». Если принять во внимание, что на огородах солдат работал полтора месяца, сентябрь и половину октября, то за это время он зарабатывал, считая праздники, круглым счетом до 40 рублей. Из них 20 он клал себе в карман, а другие 20 сдавал в ротную артель. Когда же таких огородников рота имела возможность послать десять, то в артельные отчисления это давало уже почтенную сумму в 200 рублей. И такие работы выполнялись из года в год. Нечего и говорить, что солдат, желающих идти «на огороды», было всегда много больше, чем можно было послать. Каждому из «огородников» давалась расчетная книжка, где все его заработки и забранное было проставлено, и за три года службы, к выходу в запас, у многих накапливались приличные деньги. Артельные негласные суммы, которые в некоторых ротах достигали двух тысяч и больше рублей, ротные командиры в ротах, конечно, не держали, а сдавали их в банк на общий счет командира и фельдфебеля. В зависимости от хозяйственных талантов ротных командиров, некоторые роты были богаты, другие только состоятельны, а третьи сравнительно бедны. В курсе ротных хозяйственных комбинаций держались только фельдфебель и артельщик. Своих младших офицеров в эти дела ротные командиры обыкновенно не пускали. Теперь: куда шли артельные деньги? Нужно помнить, что казна и солдат и офицеров всегда содержала нищенски. До 1906 года солдат от казны не получал даже мыла, не говоря уже о чае и сахаре. И вот все, что казна не хотела или не могла дать и все, что было необходимо для содержания в чистоте и в нормальных удобствах сотни молодых людей, все это покупалось и заводилось на ротные негласные деньги. Во всех ротах были заведены кипятильники, где имелся кипяток с утра и до вечера, держалась в порядке одежда и аммуниция, шились и чинились сапоги, покупались вакса и щетки, заводились теплые одеяла, [116] заводилось и чинилось постельное белье, простыни и наволочки, заводилось и чинилось носильное белье, мастерились табуретки, покупался чай и сахар, широко отпускалось мыло, и на каждый день и на баню, покупались бритвы, ножницы для стрижки ногтей и машинки для стрижки волос, и отпускались деньги на ротную школу. Должен сказать, что все это я знаю исключительно из наблюдений, т. к. в мирное время ротой никогда не командовал, а командовал только на войне, где все было много проще и денег было много. Но думаю, что сказанного достаточно, чтобы увидеть, что у настоящего рачительного ротного командира в мирное время было много дела и много забот. С 1906 года солдатам казна стала отпускать «мыльное к чайное довольствие», но за то, кажется, еще через год, были уничтожены «вольные работы». Помню, что старых ротных командиров эта мера не очень обеспокоила и какими-то путями артельные суммы все-таки продолжали пополняться.

Существовала, между прочим, курьезная аномалия. Роты были богаты, а полк, т. е. полковое хозяйство, бедно. На хозяйственной почве между ротами и полком велась постоянная война. Полк, например, предлагает ротам «озаботиться заведением новых чехлов на соломенные матрасы». Роты отвечают, что на такой расход у них нет денег. Полк ставит «точку на и» и разъясняет, что расход этот надлежит произвести на ротные негласные суммы. Роты отвечают, что негласных сумм на такой расход им не хватит. Рассерженный полк принимает драконовскую меру и предписывает ротам в трехдневный срок представить в хозяйственное отделение полковой канцелярии подробный отчет об имеющихся у них негласных суммах. Припертые к стене ротные командиры держат совет. Нагло врать им все-таки не хочется, а показать честно нет никакой возможности. Негласные суммы слишком велики и если цифру их полк узнает, он сможет просто приказать отчислить хотя бы только половину их в полковые хозяйственные суммы. Ротные командиры идут торговаться с начальником хозяйственной части и дело кончается компромиссом. Хозяйственная автономия за ротами до времени оставляется, но жирный кусок из артельных сумм оттягивает себе полк.

В 1909 году А. А. Швецов был произведен в полковники и сдал 9-ую роту Романовскому, который только что окончил Военную Академию, с зачислением в Генеральный Штаб и вернулся в полк. По закону все офицеры, окончившие дополнительный класс, т. е. 3-ий год академии, перед тем, чтобы надеть форму Генерального Штаба, обязаны были отбыть двухлетний ценз командования эскадроном или ротой. Каждый старался отслужить этот срок у себя в полку. Тогда же переменился в 9-ой роте и фельдфебель. Ушел старый Филиппов и на [117] его место был назначен Мих. Гавр. Новиков, вскоре произведенный в подпрапорщики. Он был уже мужчина новой формации, молодой, представительный, кажется бывший рабочий и совершенно интеллигентный человек. Иметь с ним дело было одно удовольствие.

Сергей Вл. Романовский, он же «генерал Ро», с которым я познакомился еще тогда, когда юнкером посещал гостеприимную квартиру капитана П-ва в офицерском доме, был во всех отношениях блестящий офицер. Умный и живой, с кипучей энергией, военную службу он любил всей душой и своему делу отдавался с самозабвением, просиживая в роте с раннего утра и до позднего вечера. Соперничество между военными частями и местный патриотизм каждой есть, один из главнейших факторов военного совершенствования. При приеме Романовский перед строем объявил, что «хотя он имел счастье принять роту в отличном состоянии, но так как в совершенстве нет предела, он приложит все свои силы, чтобы славная 9-ая стала лучшей ротой в полку по стрельбе, по строю, по гимнастике и по поведению и что он твердо уверен, что г-да офицеры, и фельдфебель, и командный состав, и все чины роты ему в этом помогут. Рота крикнула «ура» и все обещали стараться. Вскоре подошел ротный праздник.

Праздником роты всегда считался праздник того образа, который висел в роте прямо перед входом. Образа эти очень большие, в серебряных ризах, были вделаны в деревянные киоты, на подобие церковного иконостаса, и место это было обыкновенно огорожено деревянной решеткой. Перед образом всюду висели лампадки, всегда зажженные. Деньги на масло отпускались из ротных сумм. В качестве специального ротного покровителя, в одной роте висел Александр Невский, в другой Дмитрий Ростовский, в третьей св. Владимир, и т. д. У нас в 9-ой роте висел образ Мирликийского чудотворца Николая. Этот маленький, с квадратной седой бородкой добрый старичок, с чисто русским лицом, хотя и был итальянец, в прежние времена был перегружен работой. Кроме моряков, которых он опекал специально, он считался официальным заступником и покровителем всей старой России. Когда дела там шли из рук вон плохо и казалось не было выхода, умные люди грустно качали головами и говорили: «Одна надежда на Николу Угодника...» Что мог он, конечно, делал, но слишком уж много у нас наваливали на его старые узенькие плечи. На такую махину одному старичку было определенно не разорваться.

Свои ротные праздники роты справляли по разному. Всюду и всегда начиналось молебном, затем официальное поздравление, потом для офицеров закуска у фельдфебеля, а для чинов улучшенный обед, и на этом праздник обыкновенно заканчивался. Были роты, где устраивались и вечерние развлечения. Нанимали фокусников и гармонистов и [118] кое-где ставились спектакли. Раз 12-ая рота, которой командовал тогда хозяйственный и сам богатый человек А. Ф. Штейн, наняла несколько конных омнибусов, крытых линеек, которые еще доживали свой век в Петербурге и у публики носили картинное название «40 мучеников». На этих мучениках вся рота целиком отправилась веселиться в Народный дом. Вход туда для солдат стоил гривенник и кроме того из ротных сумм каждому было дано еще по двугривенному на гулянку. Такие расходы нашей 9-ой роте были не под силу, но все же мы с Романовским решили отпраздновать наш праздник с возможным блеском. Я тогда строевой службы в полку уже не нес, но продолжал числиться в 9-ой роте и по старой дружбе с ротным командиром принимал деятельное участие во всех приготовлениях. Долго мы думали, что бы нам такое устроить, сделали два заседания с фельдфебелем и со взводными командирами, подсчитали расходы и, наконец, решили устроить бал. Из 100 человек в роте в таких делах имело голос приблизительно немножко больше половины, старослужащие по второму и по третьему году службы. Они были, так сказать, полноправные члены общества. Другая же часть, новобранцы, всего только месяц назад надевшие форму, которых еще на улицу было опасно выпускать, были славные барашки, которые опрометью бросались туда, куда их посылали и ни на какое самостоятельное действие способны не были. На втором заседании, куда было привлечено все начальство, человек 20, первым делом было решено образовать комиссии, причем долго обсуждалось, кого куда назначить. Каждый должен был получить назначение по его прирожденным способностям. Комиссий было оборудовано пять. По украшению помещения, — им надлежало купить цветной бумаги, достать еловых веток и все разукрасить. Комиссия по угощению, — на их обязанности лежало угощение гостей в столовой чаем и сладкими булками. Комиссия охраняющая входы, — они должны были проверять, билеты приглашенных и никого из посторонних не пускать, особенно солдат чужих рот. Комиссия гардеробная должна была помогать гостям раздеваться, давать каждому номерки и следить, чтобы ничего не пропало. И, наконец, «вышибательная» комиссия. Главным был в ней назначен унтер-офицер Сергеев, огромный и серьезный мужчина, косая сажень в плечах. Ему в помощь было дано четыре молодца, один другого внушительнее. Одно из главных достоинств их было то, что все были непьющие. Их обязанности были исключительно полицейские. Все члены комиссий, за исключением украсителей, получили распорядительские банты из синих лент. Для распоряжения танцами был приглашен подпоручик Павел Азанчевский, мой старый сослуживец еще по Учебной команде. Кроме него, помочь создать оживление, обещали прийти еще трое молодых офицеров. За эти услуги всем им в ротной канцелярии [119] был обещан «крюшон». Распорядителем всего бала, с правом решающего голоса во всех спорных вопросах, Романовский назначил меня.

В роте выбрать танцующих было не так уж трудно. Из старослужащих половина умели танцевать польку и кадриль. Человек пять танцевало вальс. Главная трудность была в дамском вопросе. В деревнях все это очень просто. Вся молодежь растет вместе, все друг друга знают с детства и все друг с другом танцуют. В городе, где у солдат знакомства случайные, на наш бал мог попасть такого рода элемент, что сами устроители были бы не рады. На этот важный вопрос было обращено самое серьезное внимание. Все танцоры были опрошены, кого они намерены пригласить, всем было подробно разъяснено, кого можно приглашать и кого нельзя и всем им были розданы пригласительные билеты за ротной печатью и за моей подписью. В смысле танцующих девиц большая надежда возлагалась на Офицерский Дом. Во всех семьях женатых офицеров имелись домашние прислужницы и среди них были и молоденькие. Из офицерских жен на балу непременно обещала быть и помогать молодая жена Романовского, жена командира 12-ой роты Л. М. Штейн и 20-летняя жена Эссена со своей младшей сестрой Асей. Таким образом, после многих забот и хлопот и этот самый больной вопрос, как нам казалось, был разрешен удовлетворительно.

Наконец настал знаменательный день 6-го декабря, он же царский день именин императора Николая II и, в его царствование, русский национальный праздник. Помню, что светило тусклое солнце и мороз в этот день был жестокий. Церемония молебна и поздравлений была назначена на 10 часов утра, но мы с Романовским, одетые в полную парадную форму, с красными лацканами и с киверами, явились в роту на час раньше. Помещение 9-ой роты преобразилось до неузнаваемости. К потолку были подвешены разноцветные бумажные цепи, такие же цепи на ружейных пирамидах. Все картины и портреты, которые висят на стенах, разукрашены еловыми ветками. Про умопомрачительную чистоту и говорить нечего. Вдоль всего ротного корридора постлана красная дорожка, удобная тем, что при ее наличии никаких долгих равнений не требуется. Все станут к ней носками и рота выравнена идеально. Без 10 минут десять выстроили роту, конечно, без ружей. Не рота — а красота. У всех чисто-начисто вымыты лица и руки, сапоги блестят, бляхи и пуговицы сияют, пояса белеют и выпяченные груди краснеют. Все, кому уже нужно бриться, выбриты безукоризненно, но огромное большинство подбородков в этой операции еще не нуждается. Сейчас идет только поправка киверов. Новобранцы, которые надели их в первый раз в жизни, или сдвигают их на затылок, или нахлобучивают на нос. Наконец все готово и ротные часы с гирями бьют десять. Первыми входят гости — командиры других [120] рот батальона. Все они в сюртуках. Здороваются с офицерами и с фельдфебелем и, как того требует тонкое приличие, отпускают комплименты насчет парадного убранства и общего великолепия. Когда командир 9-ой роты будет приглашен к ним на праздники, он будет говорить то же самое. Командир полка на ротные праздники обыкновенно не является, но батальонный командир приходит обязательно. Ему командуют: «Смирно, г-да офицеры!» Он здоровается с людьми и поздравляет с праздником. К этому времени пришло и духовенство, о. Александр Алексеев и протодьякон Крестовский. Они уже сняли свои заиндевевшие шубы и надевают облачение. Протодьякон раздувает кадило и басисто откашливается. Подается команда: «На молитву, шапки долой!» Все снимают кивера и по знаку Романовского, расстраивая ряды, толпой подходят к образу. Впереди, сразу за духовенством, становятся офицеры, а рядом певчие. Певчих всего десять человек и выбрать их из роты было легко. Песнопения для молебна полагаются самые несложные, а «святителю отче Николае», тропарь «правило веры и образ кротости» и «многая лета», мы с ними предварительно прорепетировали несколько раз. Молебен заканчивается громоподобным многолетием Государю Императору, державе Российской и «всем служащим и служившим в 9-ой роте Лейб-Гвардии Семеновского полка...» Кончился молебен, духовенство уходит и начинается второй акт церемонии. Люди бегут на свои места и во мгновение ока выстраиваются по красному половику. Романовский подает команду: «Накройсь!» Хозяева надевают кивера, а гости фуражки. Офицеры 9-ой роты становятся на правый фланг. Фельдфебель Новиков выносит и ставит перед строем маленький столик, а на него водружают серебряную братину, один из наших стрелковых призов, куда уже влита бутылка водки. Рядом кладется маленький серебряный ковшичек, тоже какой-то приз. Сейчас начнутся тосты. Их будет много, но никакой импровизации допущено не будет. Всякий твердо знает, что ему полагается сказать. Когда все замерли в идеальной стойке, Романовский подходит к столику, берет ковшичек, делает вид, что зачерпывает из братины — пить водку на пустой желудок и без закуски никому не весело — подымает ковшичек и провозглашает первую здравицу: «за державного шефа нашего полка Государя Императора». Все кричат ура. За сим следуют тосты за полк, за батальонного командира и за «почтивших нас своим присутствием» командиров соседних рот. После этого, в качестве старшего офицера в роте, вперед выступаю я и провозглашаю тост «за ротного командира». Романовскому «ура» кричат с одушевлением. Он два раза машет рукой, но «ура» все еще гремит. Наконец, все успокаивается, он в последний раз берет ковшичек и приподнятым голосом говорит: «За наших младших офицеров, за фельдфебеля [121] подпрапорщика Новикова, за наш командный состав, за всех ваc, братцы, и за всю нашу славную 9-ую, урраа!» На этот раз раздается «ура» самое искреннее и самое одушевленное и продолжается довольно долго. Это «ура» уже самое последнее и после него для чинов официальная часть собственно закончена. Все они бегут к своим кроватям, снимают парадные мундиры и переодеваются в свои каждодневные зимние верблюжьи бушлаты. Позволить им идти в столовую в мундирах с красной грудью и есть в них борщ, конечно, никакому ротному командиру и в голову бы не пришло. Того и гляди замажутся. Через десять минут вся рота уже внизу и стоит за столами. Мы сходим вниз и для виду пробуем пищу. Для торжественного случая сегодня в котел положено два фунта сметаны, а в кашу два фунта коровьего масла. Поэтому борщ и всегда вкусный, сегодня выходит одно объедение. Предварительно из серебряной братины, откуда черпались тосты, выливается водка и дается унтер-офицерам. Одна бутылка на шесть человек немного, но для возбуждения аппетита достаточно. Попробовав пищу и посадив людей, мы, офицеры, подымаемся наверх и идем закусывать к фельдфебелю. К закуске приглашается батальонный командир и все гости. Набирается офицеров человек семь.

Жалованье фельдфебеля-подпрапорщика 40 рублей в месяц, плюс большая комната с отоплением и освещением, плюс три солдатских пайка. Жить на это скромно можно, но угощений устраивать нельзя. Поэтому накануне праздника кто-нибудь из нас идет в комнату фельдфебеля, с ним и с женой фельдфебеля обсуждает, что нужно купить, и передает ей собранные между ротными офицерами рублей 15–20. Деньги эти хозяйкой принимаются без всяких лишних церемоний, т. к. закусочный стол у фельдфебеля в день ротного праздника, стол, который стоит целый день и к которому, после ухода офицеров, подходят фельдфебеля соседних рот и его гости, это тоже старая традиция. Все входят, пожимают руки хозяина и хозяйки и чинно рассаживаются. За столом в гостях никаких «высокоблагородий» уже нет, и гости фельдфебеля и фельдфебель гостей величают по имени и отчеству. По старому русскому обычаю жена фельдфебеля за стол не садится, а ходит кругом стола и угощает гостей. На столе бутылка белой очищенной, рябиновка и зубровка. На тарелках ломти хлеба, баранина, ветчина, разных сортов колбасы, сыр, селедка, сардинки и кильки. Выпив две, три рюмки, первая поздравительная, вторая за хозяев, и поговорив о погоде, о том, как жаль, что не смогли прийти такой-то и такой-то, офицеры служившие в роте раньше, и о том, как сегодня стройно пели певчие, через 15–20 минут все гости снова пожимают руки хозяину и хозяйке, благодарят за угощение и чинно уходят. Офицеры 9-ой роты, [122] как были в парадных мундирах, идут завтракать в Собрание и, опять-таки, по традиции, ротный командир ставит шампанское.

После завтрака офицеры 9-ой роты свободны. Бал начинается только в 7 часов, сразу же после солдатского ужина. Но нам с Романовским, в качестве главных распорядителей, придется прийти немножко раньше. На бал форма одежды офицерам — кителя, в предвидении оживленных танцев самые старые, а чинам — гимнастерки. В 7 часов в роте все уже готово и все на своих местах. Пришла полковая музыка, конечно, не целиком, полковой адъютант согласился прислать десяток музыкантских учеников. Так как все они умеют играть марш, польку, вальс и кадриль, это все, что нам нужно. Половина восьмого. Оглядываю бальный зал и с беспокойством убеждаюсь, что кавалеры налицо, а дам нет. Они отсутствуют. Офицеры приглашенные пришли и музыка для оживления уже два раза сыграла марш. В канцелярии сидит жена Романовского, Л. М. Штейн и еще одна молоденькая офицерская жена. Всего три. И это все. Нельзя же с тремя дамами начинать бал?! Говорю Л. М.: — Что же мы будем делать, если никто не придет? — А она говорит: — Не беспокойтесь, придут, Вы женщин не знаете. Они всюду всегда опаздывают. — Еще минут через 20 пришли первые гостьи. Пожилая женщина в ковровом платке и с ней две барышни в шляпках. Приемная комиссия к ним бросилась и отобрала у них билеты, но те прямо прошли в фельдфебельскую комнату. Оказались родственницы Новикова. Барышни все-же сказали, что будут танцевать. Еще через несколько времени явились три девицы из Офицерского дома. Подождали еще и еще, никто не приходит. Пришлось открыть бал с восемью наличными дамами, и на пять из них хватило офицеров. Придворные балы начинались с полонеза. Дирижер Азанчевский велел музыкантам играть марш и поставил нас в пары. Еще пар десять составили из танцующих чинов, сказав им, чтоб танцевали друг с другом, как говорилось «шерочка с машерочкой». После марша танцевали польку, потом вальс, потом кадриль... Азанчевский проявлял максимум энергии, водил кадрильную цепь по всем взводам, кричал и командовал, музыканты изо всех сил дули в трубы и били в барабан. Шуму было много, но настоящего веселья все-таки не получилось. На вечеринках молодые люди без девиц по-настоящему веселиться не могут. А мы, устроители, не сообразили одного, и самого главного, что хорошие девушки к солдатам танцевать в казарму, да еще в первый раз, прийти побоятся.

В 11 часов гости ушли, музыку отпустили и рота стала укладываться спать. Полицейская комиссия, которой к счастью ничем своей деятельности проявлять не пришлось, — пьяные если и были, то все держали себя чинно, благородно, — последний раз обошла подвальные [123] помещения и доложила Романовскому, что нигде никакого беспорядка не замечается. Последними из роты вышли мы, и выходя решили, что если будем живы и здоровы, на следующий ротный праздник балов устраивать не будем, а наймем фокусника.