Последние рубежи

Вместе с пехотой дивизион все дальше уходил в глубь Восточной Пруссии. Враг по-прежнему яростно сопротивлялся, часто предпринимал контратаки.

Шли в зимнюю стужу, а потом в слякоть весенней распутицы.

Мы не бросали свою чугунную печурку, прихваченную в Лагунах. На ней по-прежнему в двух котелках кипятили чай. Котелки порядком поистерлись, все в царапинах и метах, как огрубевшие солдатские руки.

Когда стихали разрывы снарядов и мин, мы тянулись к огоньку в землянке. Свободные от дежурства бойцы чистили оружие, набивали диски, писали письма. Разговоры все чаще шли о доме, о тех, кто нас ждет, о близких встречах. Всем уже виделась мирная жизнь, которую воины возвращали советской земле. Оттого никакая тяжесть не могла сломить бойцов.

Мы снова на марше, в боевых порядках пехоты. По-прежнему ведем огонь прямой наводкой то осколочными, то фугасными, то бронебойными или подкалиберными снарядами. Короткая, но острая схватка произошла на поле с высокой коноплей. Здесь мое орудие и орудие Серова вступили в бой с двумя вражескими средними танками.

Встреча произошла неожиданно. Успех боя решали мгновения, выдержка, меткость. Подпустив вражеские машины метров на двести, подаю команду:

— Огонь!

И орудие Серова послало снаряды в фашистский танк. Обе машины были подбиты. К нашей пушке подбежал командир батареи Фролов: [113]

— Молодцы! Еще на шаг ближе к победе. Ну и отпразднуем же мы ее!

Нет, не довелось дожить ему до победы. Как вспомню Фролова, вижу развилку дорог возле хутора с дровяным складом. Выдвинулись мы сюда всей батареей на машинах, рассредоточились. Станины пушки — в стороны, сошники — в землю. Антонов установил прицел. Осталось перенести снаряды, сложенные неподалеку — за штабелями дров.

Возле пушки — я и заряжающий Лакиза, молодой боец, сибиряк. Он заменил Акулова, ставшего заряжающим вместо Зезелендинова, которого перевели в расчет Серова. Лакиза первым поднес к пушке ящик с подкалиберными снарядами. Метрах в ста от огневой стоял двухэтажный дом под черепичной крышей. За ним — еще какие-то строения. Вдруг слышу рокот моторов с вражеской стороны. Никакого сомнения: танки.

Кричу Лакизе:

— Заряжай!

Из-за дома, как будто на мой голос, фашистский танк показал ствол пушки, потом выдвинулся вперед всем корпусом. Затем ствол вместе с башней повернулся в нашу сторону. На моем лбу выступил холодный пот. Уже позже мы узнали, что в хуторе изготовились к бою десять танков. Крайний избрал целью нашу огневую позицию, остальные стали заходить батарее во фланг. Быстро вращаю маховики наводки. Командую товарищам:

— Ложись!

Нажимаю на педаль спуска и сразу валюсь в ровик. Грохот оглушает меня. В первый момент не могу понять, что произошло. С трудом поднимаю голову.

Там, где была пушка, — глубокая воронка. Неподалеку Лакиза катается по земле, старается затушить пылающую на нем телогрейку.

— Ранен?

— Горю, товарищ старшина...

Подбегают бойцы, помогают мне встать, тушат огонь на телогрейке Лакизы. Оказалось, что осколок вражеского снаряда угодил в бутылку с горючей смесью, лежавшую рядом с Лакизой. Я легко контужен.

Густой черный дым поднимается возле дома. Фашистский танк горит, но и пушка наша вдребезги разбита: колеса — в одной стороне, ствол со щитком — в другой. Только станина осталась на месте.

Справа нарастает рокот моторов. Густо чередуются выстрелы танковых пушек, разрывы снарядов. По оврагу бьет одно орудие. Похоже, что огонь ведет Василенко. Орудие Серова молчит.

На огневую позицию прибежал старшина Свитов. Тяжело дышит, ворот телогрейки распахнут. Кричит:

— Командир батареи приказал отходить. У Серова подбито орудие, машина сгорела. Он подбил немецкий танк. Пушку оттащит [114] машина Василенко. На твоей полуторке вывезу командира батареи. Он убит...

Опять у нас горькая весть.

Вскоре мой орудийный расчет уже был на другом краю хутора, на поле с редкими стогами сена. Один стог дымится, но огня не видно. В глубине поля, слева от нас, горит вражеский танк. Остальные рассредоточены полукругом, медленно, словно на ощупь, движутся и ведут огонь по машине с пушкой. Полуторка мчится к нам, петляя и подпрыгивая на поле. Бойцы вцепились в борта машины, прижались друг к другу.

Вскакиваю последним на подножку машины, на ходу перелезаю в кузов. Мелькает стерня. Разрывы снарядов, визг осколков — все слилось в одно, словно нас закружил смерч. Да, пришлось нашей батарее отходить. Злимся. Но что поделаешь? Как мы потом узнали, на нашем участке фашисты сосредоточили крупные силы, чтобы вырваться из кольца окружения.

У края лощины, куда мы подъехали, вдруг разорвался снаряд, Автомашину резко занесло в сторону вместе с пушкой. Вспыхнуло пламя. Быстро вытащили из кабины оглушенного шофера Клепикова, загасили огонь на его промасленном комбинезоне. Перевязали раненых. Отходили мы сначала лощиной, потом по кювету дороги. Пушку отцепили от горящей машины, оттащили в сторону и оставили на месте. Захватили только прицел.

Позднее подоспели наши танки. Они разгромили прорывавшиеся батальоны противника. Но нам было очень тяжело от сознания, что пришлось отходить.

Удрученные, мы вышли на КП дивизиона. Командный пункт размещался в сосновом лесу. Майор Корольков, насупленный, мрачный, выслушав доклады командиров, сказал:

— За подбитые танки, за проявленное в боях геройство спасибо... Во всем остальном разберемся потом. Подумаем в штабе, как дальше быть. А сейчас приведите себя в порядок, организуйте отдых людей. Да подкрепитесь немного.

Разместились в землянке. Светильник не зажигали. Я положил под голову, как обычно, полевую сумку поверх футляра от бинокля. Попытался заснуть, но не смог. Часа через два послышался голос:

— Старшина Макаров, к выходу!

Это командир дивизиона прислал за мной посыльного.

На КП кроме Королькова были еще замполит и капитан Бакунец. Они сидели за столом перед коптилкой. Я получил задание отобрать добровольцев, проникнуть в расположение противника и вызволить оттуда нашу пушку. По данным разведки, она находится на том же месте, где ее оставили: в километре от противотанкового рва.

— Надо же батарее иметь хоть одно орудие, пока доставят новые, — заключил майор Корольков. — Задание нелегкое. Действовать [115] надо осторожно. А теперь подумаем сообща, как его лучше выполнить.

В мою группу вошли Василий Василенко, Владимир Антонов, Сергей Акулов, Василий Медведев, Алексей Серов и другие товарищи.

Весь следующий день я пролежал у противотанкового рва, высматривая, изучая скрытые подходы к двум пулеметным точкам, мимо которых придется тащить пушку. С командиром, стрелковой роты заранее договорились о взаимодействии, о прикрытии группы.

И вот ночью ползу с бойцами по мокрой траве, а затем по стерне комковатого поля. Впереди что-то догорало. Этот ориентир очень помогал нам. Приходилось часто останавливаться, прислушиваться. Перед нами вспыхивали осветительные ракеты. Как только снова наступала тьма, мы ползли дальше. Я двигался первым. Потом вперед к пулеметным точкам поползли Антонов и Медведев. У каждого в руке нож. Мы остались ждать.

Вернувшись, Антонов шепнул:

— Готово!

Продвигаемся дальше. У пушки выждали две-три минуты. Тихо. Противник пока ничего не заметил. Каждому бойцу заранее было указано место. Наиболее крепкие, Антонов и Медведев, становятся к поручням станин. Самое главное теперь — удержать орудие, не дать вихлять в стороны, особенно на влажной земле.

Командую:

— Пошли!

Но мы не пошли, а единым рывком покатили орудие в сторону рва. Теперь уже не обращали внимания на вспышки ракет, В рытвинах, на подъемах, спусках еле одолевали возросшую тяжесть пушки.

Гитлеровцы, должно быть, сначала не могли сообразить, что за странный клубок катится по занятой ими территории. Потом зачастили осветительные ракеты. Когда до рва оставалось метров двести, из ночной глубины метнулись в нашу сторону светящиеся точки трассирующих пуль, недалеко послышались разрывы. Но тут по гитлеровцам открыли огонь пулеметы стрелковой роты, которая прикрывала мою группу.

Выбиваясь из сил, мы рухнули в укрытие — противотанковый ров. Задыхаемся на дне, ощупываем себя, друг друга, пушку. Словно заново родились. Я уж переклички не делаю. По очереди протягиваю всем фитилек, зажженный от горбуновского огнива. При жадных затяжках махоркой слабо освещаются окаменевшие лица. Но вот, то одно, то другое расплывается в улыбке. Как же, из вражьева логова целыми вырвались, да еще боевую технику вернули!

К оврагу подошла автомашина с прицепом, мы прикрепили пушку и направились в лес, где располагался КП дивизиона. В блеклом рассвете покачивались и шумели сосны, словно радовались [116] утру, началу весны. Вспомнилось, как в мае на заре тоже в лесу, около населенного пункта Лагуны, мы с Алексеем Серовым слушали токование глухарей.

Еще издали увидели рослую фигуру майора Королькова. Он стоял на крыльце дома в шинели внакидку. Похоже, находился тут уже долго. Увидев нас, шагнул навстречу. Соскакиваю с машины, начинаю докладывать о выполнении боевого задания. Корольков махнул рукой, обнял меня:

— Не надо. Сам все вижу. Спасибо!.. Отдыхайте.

Когда мы направились в землянку, майор окликнул меня. Я вернулся бегом.

— Ваш орудийный расчет в полном составе, — сказал командир дивизиона. — Пусть спасенная пушка и останется у вас. Получим материальную часть — другие расчеты вооружим. Утром дам команду, чтобы шесть звездочек красовались на вашей пушке.

Шесть звездочек — шесть уничтоженных фашистских машин. Таков итог боев орудийного расчета под моей командой. А в целом дивизион за годы войны уничтожил тридцать шесть вражеских танков и самоходок.

* * *

В апреле 1945-го наш дивизион вместе с другими подразделениями приближался к Кенигсбергу. Весенняя распутица замедляла движение. Враг упорно сопротивлялся. Однажды несколько фашистских танков ринулись на нашу 3-ю батарею. Один из них метров с восьмисот открыл огонь по моему расчету. Идет встречный бой. Ровиков мы не успели отрыть. Снаряд разорвался недалеко от нашей огневой. Даю команду:

— Ложись!

И моментально до конца раскручиваю маховик грубой наводки. Ствол пушки уткнулся в землю. Пусть гитлеровцы подумают, что наше орудие подбито, подойдут поближе. Тогда мы сразим танк в упор. Но к месту боя подоспели советские бомбардировщики и обрушили на врага ураганный огонь. Вскоре бомбы рвались уже в пригородах Кенигсберга, а потом — на его улицах и площадях, сокрушая доты, дзоты, уличные баррикады, форты.

В ночь на 8 апреля наша батарея вместе с пехотой подошла к одному из участков обводного канала, окружавшего кенигсбергскую крепость. Трудно было дышать, пламя бушевало вокруг, в воздухе удерживались дым и пыль. Пыль хрустела на зубах, поднятая в воздух, скрадывала очертания крепости. Немногие просветы позволяли нам видеть крепостные стены, вести по ним огонь. Вскоре артиллеристы вместе с саперами подтащили тяжелые бревна, восстановили мост через канал. Мы перекатили по нему пушки, сразу же поставили их на прямую наводку. Наш орудийный расчет вступил в единоборство с танком, укрывшимся за глыбами каменных развалин.

Это был мой последний бой в Германии. Вдруг я почувствовал [117] удар в голову. Рана оказалась тяжелой. Очнулся только после операции. Узнал, что в госпиталь в Инстенбург меня доставили на самолете. К койке подошел пожилой военврач, пощупал пульс и сказал:

— С того света вернули тебя, старшина. Будешь жить! И день сегодня знаменательный: наши войска овладели Кенигсбергом.

Рана заживала медленно. Меня перевели в Каунас в другой госпиталь. Здесь я и встретил День Победы.

Утро было тихое, полное солнечного света. В палату вбежала молоденькая медицинская сестра с лучистыми глазами и воскликнула:

— Победа, товарищи! Родненькие мои, победа! Гитлеровская Германия капитулировала!.. — По лицу девушки потекли слезы радости.

В воздух полетели подушки, одеяла, халаты. Раненые обнимались, смеялись, плакали, кричали «ура!». А девушка в белом халате бросилась открывать высокие решетчатые окна, чтобы мы полной грудью вдохнули весенний воздух, воздух победы.

После лечения я добился возвращения в свою часть. Вернулся в 3-ю батарею на прежнюю должность командира орудийного расчета, участвовал в боях с японскими империалистами, получил свою девятую боевую награду — орден Славы I степени.

* * *

...Отшумели бои, умолкли пушки. И вот с шинелью на руке, с вещевым мешком за плечами, буквально не чувствуя под собой ног, я иду по знакомым улицам родной Калуги, по высокому берегу Оки, иду к отчему дому.

На этом радостном пути оживали передо мною долгие фронтовые дороги, тяжелые бои, образы фронтовых друзей — тех, кто сейчас тоже возвращается домой, и многих других, кто никогда не придет к родному порогу. И мне хотелось сказать: «Здравствуй, город любимый! Здравствуй и ты, красавица Ока! Здравствуй, счастье мирной жизни, заново рожденное на суровых рубежах войны!»

Литературная запись А. И. Кожина