Расплата

Ночью мы узнали, что перед нами граница, а за пограничной рекой Шешупа первый восточнопрусский город — Шервунд. В это время дивизионом командовал майор Ф. М. Корольков. Мне, как и всем моим товарищам, хотелось скорее вступить на чужую территорию, откуда началось разбойничье нашествие. Хотелось, чтобы сами фашисты сполна почувствовали ужасы войны.

И вот наступил августовский рассвет. Впереди — четкие очертания Шервунда, серебристая поверхность реки Шешупа. Передаю бинокль бойцам. Пусть разглядят первый вражеский город хорошенько.

Мы уже знали, что гитлеровцы превратили Шервунд и его окрестности в мощный оборонительный узел. Различимые в бинокль бетонные надолбы, ряды колючей проволоки были лишь частью преград, воздвигнутых на нашем пути. За ними прорыт глубокий противотанковый ров, наполненный водой. Конечно, все подходы были пристреляны.

Наши разведчики узнали от местных жителей, что речка, ее дно и берега заминированы, что почти каждый дом превращен гитлеровцами в огневую точку. С ходу такой город не возьмешь. И вот началось! Более двух часов тысячи советских орудий всех калибров, сотни «катюш», армады бомбардировщиков сокрушали укрепления и живую силу врага. Взлетали на воздух блиндажи, орудия, наблюдательные пункты. Выходили из строя линии связи, градом осколков засыпало траншеи.

Гитлеровцам не удалось сдержать натиск советских войск. Наши пехотинцы кто по фермам моста, кто вплавь на подручных средствах, кто вброд устремлялись на противоположный берег, а расчеты противотанковых пушек прямой наводкой расчищали им путь. Вскоре дружное «ура!» возвестило о том, что советские воины успешно продвигались по территории Восточной Пруссии. К концу дня город полностью был очищен от противника.

Но сопротивление фашистов в Восточной Пруссии не ослабевало. Все дальнейшее продвижение по их территории — это почти беспрерывные бои за каждый населенный пункт.

Фашисты засели в домах с массивными стенами, сложенными из больших камней. У каждого был свой сектор обстрела. Два-три дома господствовали над небольшими участками местности.

Потом стали попадаться хутора, где гитлеровцы не успевали укрепиться. Однажды наш расчет оказался в одном таком хуторе. [109]

Пушку мы поставили в сарае так, чтобы, открыв его широкие двери, можно было в любой момент вести огонь. Кругом — пересеченная местность. На первый взгляд казалось, что ничего подозрительного нет. Поодаль слышны орудийные выстрелы. Над нами изредка пролетают мины. В сарае я обнаружил лестницу, которая вела на сеновал. Поднялся, выглянул в слуховое окно и вижу: по небольшой лощине медленно движутся в нашу сторону два немецких танка Т-III. До них метров восемьсот. В бинокль ясно видны квадратные башни, струйки отработанного газа. Сбегаю вниз, командую изготовиться к бою. Танки уже видны, идут один за другим.

Не буду употреблять слово «бесстрашие». Страшно становилось, когда сокращалось расстояние, отделяющее нас от бронированных машин, тем более что мы еще не успели окопаться.

Говорю поспокойнее, стараюсь подбодрить новичков:

— Подпустим поближе. Мало мы их били? Сейчас еще врежем...

Мигом басисто отозвался Антонов. Он обращается к напарнику, который весь как-то сжался, стиснул побледневшие губы:

— Вот увидишь Костя, свернем фашистам скулы. Будь повнимательнее, осколочный снаряд не подай вместо бронебойного.

Бронебойный снаряд уже в стволе пушки. Второй — в руках Антонова. Третий — в руках Васильева. Рядом ящик открыт как положено: дверцей к пушке. Зезелендинов в ожидании выстрела подался назад. Черные брови заряжающего сдвинуты.

— Может быть, Костя, эти самые танкисты тоже душили ленинградцев голодом. — тихо говорит он.

Наводчик докладывает:

— Цель!

Близко теперь от нас вражеские танки. Метрах в трехстах, не больше. Ствол нашей пушки чуть заметно движется.

Чем меньше расстояние до цели, тем больше вероятность попадания. Правда, при этом меньше шансов уцелеть, если промахнешься. Командую открыть огонь, когда до танков остается метров двести. Почти одновременно неподалеку раздается выстрел другой противотанковой пушки. С противоположного конца хутора, притаившись за забором, открыл огонь расчет Пивоварова. Около обоих танков взметнулись черные разрывы. Машины рывком подаются вперед, разворачиваются в сторону хутора, успевают открыть огонь из пушек и пулеметов. Разрывы их снарядов слышны на краю хутора, где засел расчет Пивоварова.

Наша пушка неистово вздрагивает от частых выстрелов. И тогда, когда танки уже молчат, захлебнувшись пламенем и дымом, Антонов неистово кричит:

— Это вам за Ленинград! За брата! За все!

Кажется, даже воздух накален яростью, которая звучит в голосе молодого бойца. [110]

Бой с танками длился минут пять, а ощущение было такое, будто прошли целые сутки. Когда наступила тишина, у нас стали подкашиваться ноги.

Вскоре по хутору ударил град легких мин. Все залегли. Антонов, прижав голову к земле, косился на небо, продолжая сосать самокрутку, прикрывая ее полусогнутой ладонью.

В нашем расчете потерь на этот раз не было. Узнаю, что в соседнем расчете убит Николай Пивоваров, двое бойцов ранены. Командир взвода приказал срочно отправить наводчика Василенко к орудию, которым командовал Пивоваров. Вместе с Василенко, пригибаясь, бежим туда. Неподалеку на плащ-палатке лежит Пивоваров. Лицо с небритыми щеками запрокинуто к небу.

Всего с час назад, получив боевое задание, мы с Пивоваровым вышли из каменного подвала, где разместился КП батареи. Когда поднялись по отшлифованным каменным ступеням, Николай поглядел на синее небо и сказал с легким вздохом:

— А пензяки-то мои с озимыми, должно быть, уже отсеялись.

Росту он был невысокого. Его могила — всего четыре замера саперной лопаты. Скольким из нас чужая земля станет последним домом?

Фашисты отчаянно пытались отдалить грозный час возмездия. Ради этого они совершали новые и новые злодеяния — убивали, жгли, засылали к нам шпионов и диверсантов.

Одному вражескому агенту удалось пробраться в наш дивизион. Под видом капитана медицинской службы с фальшивыми документами он прибыл для «дальнейшего прохождения службы». Бдительность медиков помогла разоблачить матерого фашиста.

А уж как они старались очернить Красную Армию, приписать ей различные зверства, и находились люди, которые верили, что русские убивают мирных жителей.

Хочу рассказать об одном случае, о котором и вспоминать-то страшно. Вскоре после Шервунда мы заняли небольшой городок. Я вместе со старшим лейтенантом Балуевым был на дежурстве в дивизионе — обходили узкие улочки, на огневых позициях проверяли сторожевые посты.

Осенние сумерки. На холодном ветру шумят оголенные деревья. Свинцовые тучи чуть не задевают черепичные крыши. Применив обходной маневр, наши подразделения стремительно ворвались в город. Большая часть его уцелела. Думалось, хорошо, что есть у людей крыша над головой. Тут услышали стопы, вбежали в дом и увидели: лежат на полу дети в крови. Перед ними — женщина, как оказалось, мать. Она надрезает бритвой вену на свой руке. У детей вены вскрыла, принялась за себя. Лицо безумное, искаженное злобной гримасой. Я выхватил бритву из ее рук и побежал за нашим военфельдшером Сашей Трухиным. Командир батареи дал машину, и жизнь детей и матери спасли. Вот к чему привела геббельсовская пропаганда.

Но большинство граждан приходило в наши подразделения за [111] помощью и советами. Местные жители скоро убедились, что советские воины гуманно относятся к ним. Походные кухни выдавали населению пищу, особенно часто мы подкармливали детей.

Вспоминается и такой эпизод. Заняли мы небольшой прусский город. Оборудовали огневую позицию на возвышенном месте рядом с кладбищем.

Орудие развернули на запад — в сторону, откуда мог появиться противник. Теперь уже четыре звездочки сияют на стволе пушки. Первым на часах у орудия поставлен ящичный, ленинградец Константин Васильев. Он худ, маленькая шинель висит на нем мешком, но службу несет исправно. Через час снова иду проверять посты. Мороз. Снег хрустит под ногами. Ветви деревьев отвисли под белыми хлопьями. Васильев докладывает:

— Никаких происшествий, товарищ старшина, только... — Он взглядом показывает в сторону кладбища. Всматриваюсь и на кладбищенской скамейке вижу старика со старухой. Сидят неподвижно. Женщина шалью поверх шубейки укутана. Старик нахлобучил на лоб измятую шляпу, поднял воротник демисезонного пальто. Вид у обоих убитый, словно люди очутились у края своей могилы. Тощий узелок лежал около них. Обоих запорошило снегом.

Подошли к ним. Старики вздрогнули, съежились еще больше.

И такое-то сострадание увидел я на лице Васильева.

— Голодные, — говорит он. — Поедят, в себя придут.

Он попросил разрешения забежать в землянку.

Конечно, строго говоря, это было нарушение: отпускать бойца с поста. Но случай был исключительный. Я сам остался у орудия и разрешил Васильеву уйти.

Гляжу, боец тащит весь свой запас: банку тушенки и полбуханки хлеба. Это Костя Васильев, сам еле выживший в Ленинграде, теперь протягивал немцам хлеб, открытую ножом банку. Те смотрят на красноармейца ошалелыми глазами.

С помощью переводчика узнали, что старики — беженцы. Застигнутые нашими воинами, быстро овладевшими городом, решили мученический конец от «русских варваров» принять на кладбище, В пути выбились из сил, вторые сутки ничего не ели. Старик — мелкий торговец, его жена — домохозяйка. Были у них два сына, оба погибли на восточном фронте.

Стариков мы устроили в доме, где остановились польские граждане, возвращавшиеся из фашистского плена, попросили приютить, обогреть, оставили продукты.

И сейчас еще я вижу, как наш молоденький боец участливо протягивает немощным людям хлеб. [112]