Поединок

На берегу Немана перед нами раскинулся старинный литовский город Юрбург. Река здесь образует крутой изгиб и поворачивает на запад. Южный берег, на который мы вышли, — кромка большого лесного массива. На противоположном берегу — заболоченная пойма с блестящими чашами озерков. За ней — вражеские позиции с долговременными укреплениями. Они находились вне досягаемости огня наших минометов и стрелкового оружия. Поэтому вся тяжесть обеспечения прорыва фашистской обороны ложилась на авиацию и артиллерию.

Ранним сентябрьским утром начался штурм фашистских укреплений. Под прикрытием артиллерийского огня на понтонах переправились саперы. Они проделали проходы в минных полях и проволочных заграждениях. И сразу стала форсировать водный рубеж пехота. С ней двинулись и батареи нашего дивизиона.

На противоположном берегу разгорается ожесточенная рукопашная схватка. Наших пехотинцев поддерживают бронебойщики: они подавляют ожившие огневые точки. Земля вздымается от разрывов снарядов и мин. Мы то и дело маневрируем, опять открываем огонь.

Все чаще бойцы по моей команде заменяют у орудия друг друга. Так отрабатывается взаимозаменяемость. Антонов находился у прицела, когда метров с трехсот наш расчет со второго выстрела поразил станковый пулемет.

Поздравляю бойца, а он басит:

— Нам сейчас еще бы и самоходку. Дали бы ей жару!..

И тут же послышался знакомый рокот моторов вражеских самоходок, показались три тяжелых машины. Командир дивизиона Захаров отдал приказ 1-й батарее свернуть вправо, под прикрытием перелеска подойти к «фердинандам» с фланга и открыть по ним огонь. С первыми разрывами наших снарядов вражеские самоходки развернулись. Фашисты не догадывались, что подставляют орудиям 2-й батареи наиболее слабую броню. Эту батарею отделяли от вражеских машин четыреста метров. К тому же и пушки под Юрбургом у нас были уже не те. Свои сорокапятки мы заменили на новенькие 76-миллиметровые. Меньше минуты понадобилось расчетам 2-й батареи, чтобы пробить борт вражеской самоходки и заклинить гусеницу другой. Третья машина поспешно стала отходить. Могучее «ура!» прокатилось над нашей атакующей пехотой; «ура!» кричали и артиллеристы, поздравляя друг друга с победой.

Правда, жаль, что не мы отличились. Василенко, снимая с пушки прицел, бурчит под нос:

— Но уж в следующий раз эти черепахи попрут на нас. В порядке живой очереди. И мы их не упустим.

Расчет двигается вперед вместе с командиром взвода лейтенантом Анатолием Валуевым. Он на ходу вскакивает в кабину, по [105] карте сверяет маршрут броска, уточняет рубеж, который нам надо занять. Все меньше остается этих рубежей до Государственной границы.

На дорогах по-прежнему валяется сожженная, разбитая и брошенная вражеская техника. Огневой вал неудержимо катится на запад. Недавние выстрелы орудий еще звучат в ушах. А вскоре раздадутся новые. Мы теперь в особенном настроении. Его хорошо передал наш замполит, навестивший расчет на исходном рубеже:

— Советская Армия скоро вступит на землю врага. Она придет с ненавистью к фашизму, но без слепого мстительного чувства к немецкому народу. Пусть весь мир увидит, как благороден и велик в своей освободительной миссии советский человек.

Лица бойцов обращены к пушке, вздрагивающей за бортом машины на неровной дороге, на которой вихрится пыль. Пыль многих дорог впитали солдатские гимнастерки.

Антонов басит:

— Сегодня домой напишу, как мы пулемет-то вражеский пристукнули. Может, из этого пулемета фашисты моего брата Степана застрелили под Малоярославцем.

Резко тормозит машина.

— Отцепить орудие! — командует лейтенант Балуев.

Весь дивизион сворачивает с дороги, принимает боевой порядок. Неподалеку заняли промежуточный рубеж наши автоматчики, пулеметчики. По данным разведки, перед ними скапливается пехота противника. Замечены также вражеские танки.

Нашему расчету поставлена задача выдвинуться метров на триста от дороги и на опушке леса приготовиться к бою. Тащим орудие с еще большей натугой, чем сорокапятку, как обычно, то неубранным хлебным полем, то оврагом. Слева уперся плечом и правой рукой в щиток Василенко. Справа навалился на лямку Зезелендинов. Антонов и Михайлов тянут по бокам за поручни станин. Балуев, помогая бойцам, заходит то с одной, то с другой стороны.

Протащили пушку, возвращаемся за снарядами. Сложим их, потом опять тащим пушку — и бегом снова за боеприпасами. Надо, чтобы снаряды поскорее были рядом.

Время к вечеру. Подкатываем орудие к прогалине леса. Балуев первым замечает:

— Танк слева. Орудие к бою!

Слова как выстрел.

По ту сторону прогалины в тени стоит к нам вполоборота средний танк Т-III. Притаился в засаде.

Слетает мгновенное оцепенение. Слышны порывистое дыхание, шелест стремительных движений, тяжелый топот ног. Ящичные рывком раздвигают станины, вбивают сошники. Василенко ставит на место прицел не глядя. Лейтенант Балуев командует:

— Макаров к прицелу! Остальные — со мной за снарядами. [106]

До снарядов — шагов пятьдесят.

Фашисты нас тоже заметили. Пушка танка медленно поворачивается, показывая круглую черноту жерла. Перед моими глазами — уже перекрестье прицела, руки — на маховиках наводки. Такая жажда услышать скорее короткое клацанье затвора! Вместо этого все еще слышу тяжелый бег. Кто-то споткнулся, упал. Я не оглядываюсь. Руки мои на маховиках нащупывают нижний срез башни танка. Жерло неподвижно. Сейчас будет выстрел. Командую:

— Ложись! — И, пригнувшись, загораживаюсь щитком орудия.

Фашистский снаряд разрывается метрах в десяти перед нашей пушкой. Хлестнуло осколком по щитку. Разрыва я не увидел, заметил только оседающий дым.

Показалось, что ударился обо что-то левой ногой ниже колена. Кружится голова, хочется пить. Звук закрывающегося затвора приводит меня в чувство. Снова тянусь к прицелу. Второй снаряд разрывается позади нас. Должно быть, дальше, чем первый, поэтому удар взрывной волны слабее.

Рядом слышу хриплый голос Василенко:

— Сейчас вилка.

Знаю. Нужно еще одно крохотное движение маховика. Нам надо бить наверняка, без промаха, иначе опоздаем. В перекрестие — смотровая щель, нажимаю на спуск. Грохот выстрела, хлесткий рывок отката. Выжидаю секунду-другую и командую:

— Бронебойными! Пять снарядов беглым...

Каждый выстрел возвращает нас к жизни.

Потом я сижу на земле возле щитка. Передо мной колеблется тень черного дыма, густыми кручеными завитками тянущегося к небу там, где полыхает подбитый танк. Лейтенант Балуев склонился над моей левой разутой ногой, бинтуя ее, приговаривает:

— Кость цела. Порядок. В санбат на пару неделек... И потом танцуй. Григорьевич!

Дожидаюсь конца перевязки, с трудом натягиваю кирзовый сапог. Решительно заявляю:

— В санбат не пойду.

— Ясно, не пойдешь. Отвезем, — отвечает лейтенант.

Настаиваю на своем.

Лейтенант говорит:

— Ну гляди. Михайлова одного в санбат отправим.

И тут я замечаю ящичного, лежащего с перевязанной головой у лафета пушки. Лицо у него землистое, глаза закрыты. Оказывается, он ранен при разрыве первого вражеского снаряда.

Достаю кисет, огниво, кремень. Курим с минуту молча, жадно затягиваясь махорочным дымом. Радость не проходит: на мгновенье, а все же опередили.

Оттуда, где продолжает дымиться танк, несет гарью, воняет резиной. [107]

— Ну и гробанул же ты его, — восхищенно говорит лейтенант Балуев.

— Общая работа, товарищ лейтенант. Чуть промедли кто в расчете — и мы бы не уничтожили вражеской машины.

— Это уж никак невозможно, — басит Антонов, а серые глаза его еще полны жаркого блеска от пережитого напряжения, и вся богатырская фигура как бы подтверждает, что иначе и быть не могло.

Совсем стемнело, когда на огневой появился замполит майор Цейтлин. Он пожал каждому руку и торжественно произнес:

— По поручению командования и партийного бюро поздравляю вас и благодарю за проявленное мужество.

С радостью приняли мы слова майора о том, что воины нашего расчета за. мужество, проявленное в схватках с гитлеровцами, представлены к правительственным наградам. Вскоре нам вручили эти награды. За уничтожение танка и самоходки я был удостоен ордена Славы II степени.

Ранним утром пришел на нашу огневую позицию артиллерийский мастер Александр Суханов, погладил щиток пушки, сказал:

— А почему орудие без знаков отличия?

Суханов приставляет к левой стороне ствола пушки картонную трафаретку. В одной руке — баночка с белой краской, в другой — кисть. И вот засияли на стволе орудия три звездочки — по числу уничтоженных расчетом вражеских машин.

В то утро расчет опять был в полном составе. Место раненого Михайлова занял новый боец — Константин Васильев.

Стал Антонов подтрунивать над худобой молодого бойца с тощим бледным лицом и большими печальными глазами. Но сразу же прикусил язык, когда Васильев почти детским голосом сказал:

— Ленинградец я. Всю блокаду перенес. Родители и братья от голода умерли.

Тень легла на лица бойцов. Всякое довелось нам в войну повидать. Про ленинградскую блокаду многое уже знали. Но опять застывала в жилах кровь, когда новый ящичный рассказывал про муки ленинградцев, про то, как смерть косила их в нетопленых квартирах, на улицах, на заводах, где трудились из последних сил. Васильев после ремесленного училища работал за токарным станком, не раз падал от голода в обморок.

Выслушав рассказ молодого красноармейца про блокаду Ленинграда, Антонов стукнул кулачищем по колену, громко произнес:

— Надо, чтобы побольше звезд стало на стволе нашей пушки.

Мы окружили Васильева заботой. Каждый норовил угостить его, чем мог. С единодушного согласия бойцов освободил я его на первое время от земляных работ. Без него управились, когда отрывали огневую. Пусть окрепнет паренек перед новыми большими боями! [108]